Вера и знание

Что такое вера? Самое лучшее определение по точности выраженной мысли и содержательности находится в Священном Писании, у апостола Павла. В послании к Евреям он говорит: «Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр.11:1). В катехизисе митрополита Филарета этот текст формулируется так: «вера есть уверенность в невидимом, как бы в видимом, – в желаемом и ожидаемом, как бы в настоящем».

В этом определении содержатся следующие мысли: По характеру своему вера есть уверенность; а мы уверены в том, что хорошо нам известно, в чём мы убеждены, что есть наше знание. Следовательно, вера для всякого верующего имеет значение не предположения, не догадки, а знания, знания истинного, подлинного. Простирается она на предметы: а) невидимые по самому существу своему и б) в настоящее время ещё не существующие, а только ожидаемые, желаемые, следовательно, на такие, которых нет пред нашими глазами и которым только ещё надлежит быть. Как таковая, вера есть необходимейшая потребность человеческого ведения. Если никто не может всё видеть и жить в области только известного, то никто не может обойтись и без веры. Но основанием для неё служит не внешний опыт, не исследование, а некая духовная деятельность, утверждающая возможность в качестве действительности...

Такое понятие о вере издавна возбуждало против веры всякие возражения, а против её утверждений – сомнения и критику. Вере противополагается знание. И на почве философского мышления всё учение о вере (особенно религиозной) обыкновенно сводилось и доселе сводится к вопросу о взаимном отношении веры и знания. В то время, как позитивисты и их сторонники определяют веру или как низшую ступень знания, или даже как прямое отрицание его, многие богословы, сводя все рассуждения о вере к возможному оправданию веры перед знанием, веру трактуют или как особую форму познания, или как необходимое дополнение его.

Ввиду такой противоположной двойственности в отношениях к вере, естественно, возникает потребность в уяснении надлежащего между ними взаимоотношения. А для этого прежде всего представляется необходимым уяснить логическую и психологическую природу веры.

Ум человеческий в познании вещей и явлений мира постоянно стремится к гармоничности и цельности; никакой пустоты он не терпит. Поэтому, когда человек встречается с явлениями, ему неизвестными, то у него возникает чувство неудовлетворённости. Это требовательно побуждает человека неизвестный ему факт поставить в надлежащее соотношение с данным уже из прежней жизни умственным содержанием, т.е. объяснить его, познать. Так и из такого побуждения неудовлетворённости возникает у человека познание. Также и из этого закона жизни духа возникает у него и вера. Разница только в том, что в знании неизвестное человек объясняет из известной ему объективной действительности, а в вере он это объяснение берёт из непосредственно известных ему фактов субъективной действительности.

Эта вторая действительность для него не менее, а гораздо более непреложный факт, безусловная достоверность, чем даже мир внешних явлений. Каждый из людей скорее усомнится в том, что сахар бел, чем в том, что испытываемое им состояние боли есть именно боль, а не радость или восторг. И человек, если не может получить познания из объективной действительности, то с законным правом творит для себя вероятное объяснение её из субъективной области личных и общечеловеческих переживаний и это вероятное утверждает в качестве реального; отсюда вера является для него не предположением возможной реальности данного объяснения, а решительным утверждением этой реальности.

И логика как в знании, так и в вере действует одна и та же, и по одним и тем же законам. Стремясь объяснить себе непонятные явления мира, человек строит для себя разные, более или менее вероятные, предположения относительно их определяющих условий. Если при этих построениях окажется, что какое-нибудь вероятное объяснение удовлетворяет его, он принимает это объяснение, как объяснение верное, истинное, реальное. Если же придуманное объяснение не удовлетворяет его, он за ним не признаёт объективно реальной состоятельности и продолжает искать другого объяснения, которое вполне удовлетворяло бы его, и не может успокоиться, пока не найдет другого объяснения, с его точки зрения истинного; при этом мысль его развивает свои положения по законам своей деятельности. В виду того что это объяснение вполне определяется формально верным построением целого ряда умозаключений и вполне гармонирует со всеми наличными обстоятельствами данного факта, то оно принимается, как самое достоверное. И данное такой мысли принимается, как предмет веры.

Для большей наглядности и убедительности в правильности вышеизложенного возьмём такие примеры. Древний человек слышит гром. Что это такое? Явление для него совершенно непонятное; но и без уяснения его себе он не может его оставить.

Начинается естественное объяснение; гром ему напоминает то, что как будто кто-то катается по небу.

Но кто бы это мог? Тут ему вспоминается библейский рассказ о взятии пророка Илии живым на небо на какой-то огненной колеснице. Вот и делается, с соблюдением всех законов человеческого мышления, заключение, что гром происходит от того, что по небу катается на колеснице Илия пророк.

Другой пример. Учёный химик, производя опыт, видит, что материя разделяется на всевозможные части в желательных ему направлениях. Что это значит?

Обстоятельство это не может быть оставлено им без объяснений: от того или другого разъяснения его зависят все его дальнейшие опыты и, следовательно, научные открытия. Вот он и начинает рассуждать, и мысль его, работая вполне логично, приходит к неизбежности заключить, что вся материя состоит из бесконечно малых частиц – атомов.

Как в первом, так и во втором случае к обсуждению фактов человек вынуждается внутреннею, духовною потребностью – уяснить ему неизвестное, своею непонятностью его мучающее. Он и мыслит, мыслит, ни в чём не погрешая против логики – отбрасывая всё противоречивое и сомнительное и беря только достоверно ему известное. Но так как в известной ему объективной действительности нет ничего, что бы человеку – как невежественному в первом примере, так и учёному во втором, – объясняло факт, он по необходимости творит себе объяснение, реализуя возможность, но принимая её не как лишь предположение, а как решительное утверждение этой реальности. Для невежественного человека объяснение, что гром происходит от езды пророка Илии по небу на колеснице, не меньшая и не менее достоверная истина, чем как и для учёного факт атомистического строения вещества.

Значит, вера у всех людей является всегда, как такое же знание, какое он имеет от предметов, ему известных и им опытно исследованных. Ценность веры и знания в глазах человечества всегда одинакова. Поэтому как первая, так и вторая, держатся только до тех пор, пока человек убеждён в истинности их и не открыл в себе и в окружающем его мире им противных положений и фактов.

Как только явилось последнее, человек одинаково оставляет как веру, так и знание, отыскивая себе иное содержание и объяснение как для веры, так и для знания. Человек стремится к истине, и вера и знание служат ему лишь на пути к достижению первой, поскольку они ведут его к ней и удовлетворяют его своим соответствием всему, что человек содержит уже, как истину и правду.

Эта небольшая экскурсия в область психологии веры приводит нас к следующим результатам: Вера не есть свойство только невежества и необразованности, как знание, наоборот, признак людей науки; то и другое одинаково есть потребность и свойство всех людей, от самых невежественных до самых ученых. Существуют они не рядом, как две разные формы познания: одна – вера, как низшая, другая – знание, как высшая. Они относятся к разным лишь предметам и фактам: вера к области фактов, из видимой действительности необъяснимых, а знание – из последней – объясняемых. Но как вера, так и знание, всегда являются для человека как непреложная, по крайней мере на известное время, истина, как твёрдая уверенность, как ценности несомненные и высокие.

От теории теперь обратимся к фактам и посмотрим, в каком соотношении в жизни и науке находятся вера и знание.

Если бы мы взяли на себя труд поприсмотреться к обыденным нашим фактам, то мы поразились бы, какое значение во всех их имеет вера.

Только веря в прочность построенного архитектором дома, он живёт в нём. Только веря, что земля под ногами не провалится, человек ходит по ней.

Только веря в завтрашний день, он работает сегодня. Только веря в лучшее будущее, в прогресс, он живет осмысленно и сознательно. И если бы хоть на минуту человек усомнился в чём-либо из перечисленного, он стал бы самым несчастнейшим существом. Недаром мы за таковых почитаем людей подозрительных, мнительных, не верящих другим людям.

Мизантропия – вот конечная судьба для таковых.

Не меньшее значение вера имеет и в обыденном нашем знании. Девять десятых из того, что мы знаем, мы воспринимаем на веру – по доверию сначала к нашим родителям, потом воспитателям, наконец – учебникам и вообще книгам. Только по доверию к путешественникам и исследователям мы знаем географию и этнографию. Только по доверию к письменным документам и археологическим данным, т.е. опять-таки к людям, мы изучаем и историю вообще.

И кто решится утверждать, что всё сообщаемое ими безусловная истина, которую мы и сами можем проверить?! Если и можно нам проверить многое, то какая незначительная из нас часть в состоянии это сделать и действительно делает?! А в изменяемости сообщений разных географов, историков, да и вообще представителей всяких отраслей знания, мы убеждаемся чуть не каждый день, читая новые сообщения о старом, вводя постоянные поправки к нему и даже совершенно оставляя его ради нового. И в этом мы обычно полагаем прогресс знания. Значит, каждое наше знание истинно только на время, пока его не заменит новое, опять-таки нами воспринимаемое преимущественно на веру – по доверию или к людям или выставляемым ими основаниям.

Напрасно, ибо неосновательно, и о науках, хотя бы самых точных, думают, что всё в них зиждется на точном и достоверном знании, опытно доказуемом и чувствами воспринимаемом. Не говоря о массе разных теорий, предположений, гипотез, в каждой науке обильно рассыпанных, все так называемые «высшие и последние основания» точных наук, а равно устанавливаемые ими «законы», как заметил в одном из своих последних сочинений известный, недавно скончавшийся философ Гартман, «в высшей степени гипотетичны» (т.е. предположительны, лишь вероятны). Вот несколько этому общеизвестных примеров.

Самой точной наукой почитается математика. Но математическое познание, как всецело основанное на идеях чистого пространства (геометрия) и времени (арифметика), не может выходить из опыта и наблюдения над данными опыта и на них только основываться; оно есть чисто рациональное познание.

Ни один гениальнейший математик не растолкует мне понятия об единице или нескольких единицах, если оно не будет находиться во мне самом. Ни один человек не сможет доказать, что один и один будет два, чему удивлялся уже Сократ, или что прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками. Так и математика начинает с того, что заставляет нас верить без доказательства некоторым основным, элементарным истинам, чтобы иметь возможность строить на них дальнейшие заключения. Поэтому, если вдуматься хорошенько, мы не увидим ничего странного и страшного в словах некоторых молодых людей, о которых рассказывает в своих воспоминаниях известный мыслитель и педагог Пирогов; эти молодые люди говорили: «Я приму математическую аксиому, если захочу; а если нет, то не приму»¹¹.

Химия основывается на вере в самопротиворечивую гипотезу об атоме: атом, как частица материи, с одной стороны, должен иметь в себе все свойства материи, а с другой, для объяснения происхождения химических соединений тел, признается неделимым. И хотя никто и ничто не может доказать, что материя состоит из отдельных бесконечно малых атомов, но наука верит этой гипотезе об этом, потому что только с принятием этой гипотезы все химические и физические явления могут быть объяснены и многое непонятное может быть объединено.

Далее, что такое материя сама по себе? Что такое сила, какое ее отношение к материи? От чего происходит разнообразие сил? Решение всех этих вопросов лежит за пределами эмпирического познания, так как опыт показывает нам обнаружение той или иной силы, но не даёт понятия о силе, как таковой. Без веры не обойтись и здесь.

Не менее положительные учёные, естественники, по крайней мере наиболее осторожные и критичные из них, в так называемых «законах природы» начинают видеть лишь «наиболее удачный путь излагать результаты опыта в форме удобной для будущих справок», – нечто вроде «удобных стенографических выражений организованных сведений, находящихся теперь в их распоряжении». Предостерегая от «мифологии механистов», они напоминают, что хотя «в лаборатории, как и в практической жизни, нет места, ни времени для философского сомнения», однако в периоды размышлений, когда они обсуждают теоретические результаты своих опытов и им «бывает полезно вспомнить об ограниченности нашего нынешнего достоверного знания и о чисто умозрительной (т.е. на веру воспринимающей. – М.Ч.) природе схемы естествознания, основанного только на его собственных индукциях»¹². Проф. Пойнтинг перед лицом Ассоциации наук сказал: «Физические законы... еще недавно их признавали за истинные законы природы, управляющие Вселенной; ныне мы можем приписать им лишь скромную степень описания тех сходств, которые были наблюдаемы, описаний часто рискованных, а часто и ошибочных».

Наконец, самое наше знание, по данным гносеологии в очень значительной степени зиждется на вере. Делая то или иное заключение, мы делаем его, веря, что наш разум нас не обманул, что он работал на основании достаточных данных, что процесс самой его работы отвечает законам логики и действительности, что ничего неверного не вошло в его работу. И говоря о верности его заключений, забываем, что они всегда субъективны, почему двое об одном и том же предмете судят иначе; откуда постоянные и неумолкаемые споры между самыми, по-видимому, солидарными людьми. Да и что мы знаем о каждом предмете? Нам кажется, что мы знаем самый предмет, каков он есть; тогда как на самом деле мы знаем, сознаём лишь только различные ощущения, восприятия наши, от предмета нами полученные. Я говорю, что вижу стол; тогда как на самом деле я вижу нечто чёрное; осязание добавляет, что это чёрное имеет известную твёрдость и плотность; измерение говорит о величине его и так далее. И эту-то сумму ощущений я сознаю как определённый предмет – стол, к нему относя все эти свои ощущения и веря, что к нему они и должны быть относимы. И только наша привычка доверять, что делая так, мы поступаем правильно, даёт нам то, что, мы называем знанием предмета.

Такова природа и самого знания, хотя бы и совершенно научного. И она так очевидна для всякого желающего хотя немного разобраться в ней, что люди, считающие себя поклонниками положительной жизни, служители марксизма, принуждаются признать ее. «Наука, – говорит уже известный нам Луначарский, – никогда не даёт уверенности, всегда одну вероятность, хотя часто практически равную уверенности». Немного выше он пишет: «В сущности, наука вообще не имеет в себе гарантий безусловности своих законов. Милль прав в этом отношении. Говоря: земля и через 10 и через 100 лет будет вращаться вокруг своей оси, – мы выражаем лишь величайшую степень вероятности...»

Известный социалист Вандервельде в своей брошюре идёт далее. Он утверждает: «Лишь тот, кто не понимает относительного характера науки и её бессилия выяснить нам сущность вещей, может питать иллюзию, что успехи научных знаний положат конец философскому неведению»¹³.

А учёный астроном Фламмарион смотрит вперёд и уверяет, что «этот земной человек, бесконечно малый на бесконечно малом, ничего не видит, не слышит и не знает. Жалкий организм его одарён всего пятью чувствами, из которых четыре не играют почти никакой роли для познания, так как свидетельствуют лишь о явлениях, крайне близких. Только зрение позволяет ему иметь некоторое представление о вселенной. Но что за скудное представление? Оптический нерв приспособлен к восприятию вибрации между 400 и 765 триллионами в секунду. Ниже и выше этой границы ничего не существует для человека. У него нет нерва электрического, нет нерва магнетического, нет нерва ориентирующего, у него нет ни одного чувства, могущего поставить его в непосредственную связь с реальностью. И этот-то ничтожный атом воображает, что может судить бесконечность!».

А когда он берётся за это, то сильно наказывается: пессимизм становится спутником ему. Так уверяет нас некто В. Базаров, писатель одного с Луначарским лагеря. И эту мысль свою В. Базаров иллюстрирует ссылкой на известных учёных – Мечникова и крупного биолога Ле-Дантека, пессимизм которых есть результат их попыток «научным путём раскрыть» «абсолютную истину жизни»¹⁴. Прав Карлейль, сказавший, что «человек живёт только верой, а не спорами и умствованиями»¹⁵.