Литературные труды Максима Грека

Статья преосвященнейшего Макария, архиепископа литовского и виленского.

Спустя два с половиною года по смерти преп. Иосифа Волоколамского, прибыл в Москву афонский инок Максим Грек и внёс в нашу духовную литературу новый элемент, прежде в ней неизвестный, элемент научного и многостороннего образования. Доселе все наши писатели, самые даровитые и просвещённые, были не более, как люди грамотные и начитанные, но вовсе незнакомые с наукою, и если обладали иногда даже обширными сведениями, то почти исключительно богословскими. И это должно сказать не об одних тех наших писателях, которые родились и воспитались в России, но равно и о тех, которые происходили из Греции, Болгарии и Сербии. Максим Грек первый явился у нас с образованием научным и с богатым запасом сведений не только в богословских, но и светских науках, какие тогда существовали. После первоначального обучения на своей родине, он получил дальнейшее воспитание в Италии, бывшей тогда главным местом пробудившегося на западе Европы умственного движения и деятельности; долго жил там в своей ранней юности «у людей премудростью многою украшенных», слушал в разных школах «нарочитых учителей», основательно изучил языки греческий и латинский, науки – грамматику, пиитику, риторику, диалектику, древнюю классическую литератур – греческую и римскую, системы древних философов, особенно Платона и Аристотеля, и довершил своё богословское образование на Афоне, пользуясь в продолжение многих лет богатой Ватопедской библиотекой. Можно сказать, что в лице Максима Грека в первый раз проникло к нам европейское просвещение, тогда уже зачинавшееся, и бросило, хотя ещё слабые, лучи свои на густой мрак невежества и суеверия, облегавший Россию¹.

Очень естественно, если Максима у нас скоро поняли, как человека умного и учёного, – если к нему собирались люди книжные, чтобы побеседовать с ним «о книжном», к нему обращались за советами и разрешением недоумений, – если сами иерархи, сам царь, требовали иногда мнения Максима по тем или другим церковным вопросам. Не удивительно, если некоторые даже преувеличивали значение Максима и считали его человеком выше своего века по уму и образованию, а другие, водясь иногда духом партии, только одного Максима и признавали человеком умным и просвещённым и без меры превозносили его переводы и исправления книг и его сочинения². Не говорим уже, как высоко ценил и сам Максим свои сочинения³.

Но то, что было естественно в своё время, неестественно теперь. Ныне мы можем относиться к Максиму Греку с полным беспристрастием и справедливостью и судить о нём, как о человеке и как о писателе, без всяких увлечений, не умаляя, но и не преувеличивая его заслуг и достоинств⁴.

Первыми литературными трудами у нас Максима были труды переводные: некоторые книги он перевёл вновь с греческого языка на славянский и дал для употребления русским, а другие, прежде переведённые и употреблявшиеся в России, только исправлял. Но что эго были за переводы? Максим, когда принимался за них, ещё не знал русского или славянского языка, а знал только языки греческий и латинский. Он переводил с греческого на латинский, а с латинского на русский переводили уже данные ему помощники из русских, знавшие латинский язык. Значит, Максиму здесь принадлежала одна половина труда – первая, а вторая половина всецело принадлежала его помощникам; Максиму принадлежал собственно перевод латинский, нам неизвестный, а славянский перевод, сделанный с этого латинского и оттоле употреблявшийся в России, вовсе не есть перевод самого Максима, но исключительно перевод его сотрудников, хотя без Максима и не мог бы появиться. Так, по крайней мере, можно сказать о большей части переводов, приписываемых Максиму, Самый первый по времени, самый обширный и важнейший труд, для которого собственно Максим и вызван был в Россию и над которым он провёл год и пять месяцев (с марта 1518 по авг. 1519 г.), есть перевод, по поручению в. к. Василия Иоанновича, толковой Псалтири, заключавший в себе толкования многих древних св. отцов и учителей церкви. Процесс этого перевода кратко объяснил один из сотрудников Максима, Димитрий Герасимов, писавший о нём в то время своему знакомому: «а ныне, господине, переводит (Максим) Псалтырь с греческого толковую великому князю, а мы с Власом у него сидим, переменяясь; он сказывает по-латински, а мы сказываем по-русски писарем»⁵. Вот кто были настоящие переводчики этой Псалтири на наш язык! В тоже время, по поручению митрополита Варлаама, переведены Максимом толкования на последние главы книги Деяний апостольских (оконч. в марте 1519 г.): этот перевод со слов Максима совершён на русский язык одним Власием. В 1521 г. явился перевод Максимов Метафрастова жития Пресв. Богородицы: тут славянским переводчиком при Максиме был старец Троицко-Сергиева монастыря Силуан. Через три года, по поручению митрополита Даниила, совершён ещё весьма важный и обширный литературный труд – перевод Бесед cв. Иоанна Златоустаго на евангелия от Матaфея и от Иоанна, но совершён, как свидетельствует тот же старец Силуан, только «разумом и наказанием» Максима, а «трудом и потом» его самого, «многогрешнаго инока Селивана»⁶. Неизвестно, когда переведены Максимом два небольшие сочинения Симеона Метафраста: Слово о чуде св. архистратига Михаила в Хонех и Мучение св. Дионисия Ареопагита; но если после 1524 г., то перевод мог быть сделан и одним Максимом, без участия помощников: так как в это время он уже хорошо знал русский язык, по свидетельству старца Силуана⁷. Равным образом и перевод слова св. Кирилла Александрийского об исходе души и о втором пришествии, мог принадлежать исключительно Максиму, если верить пометке, находящейся в одной рукописи XVI века, что слово это перевёл Максим в 1542 г.⁸. С полною же достоверностью исключительно Максиму можно усвоят только один перевод – буквальный перевод Псалтири, совершенный им уже в 1552 г. в Троицко-Сергиевой лавре, по просьбе черноризца Нила Курмятева: последний сначала переписал, но наставлению Максима, на своих тетрадях все псалмы по‑гречески, а потом написал против греческого текста на тех же тетрадях и славянский перевод псалмов, который «сказывал» ему Максим по порядку⁹. Но этот-то, быть может, единственный перевод самого Максима был сделан им только для частного лица и навсегда остался в рукописи, тогда как другие переводы, сделанные со слов Максима его русскими сотрудниками, находились в общем употреблении и впоследствии почти все были даже изданы в печати. Нельзя не удивляться, как решился Максим, при его уме, на такого рода переводы, не изучив предварительно русского языка, и не предвидел, что переводы эти не будут отличаться ни правильностью, ни особенно точностью. Сам Максим мог ручаться только за себя, что он верно передаёт по латыни смысл греческого текста, но не мог ручаться за своих сотрудников, что и они также верно передают по‑русски его латинский перевод. Равно и сотрудники Максима могли ручаться только за соответствие своего перевода его латинским речам, но не могли знать, насколько эти речи отвечают подлиннику. Недоразумения и погрешности, более или менее важные, были неизбежны, и одна из таких погрешностей, даже очень важная, действительно и оказалась, как известно, в переводе жития Пресв. Богородицы и поставлена была в ряду других обвинений против Максима¹⁰.

Ещё удивительнее то, что Максим, почти не зная русского языка, осмелился приступить к исправлению наших церковных книг. Если в переводах иногда и не требуется большой точности и строгой соответственности тексту подлинника, лишь бы они правильно передавали мысли подлинника: то при исправлении перевода в таких книгах, каковы богослужебные, где каждая фраза дорога для верующих, необходимо было соблюдение самой полной, даже буквальной точности. Максим, без сомнения, не мог ещё тогда сам видеть и понимать разные погрешности в наших богослужебных книгах; об этих погрешностях ему передавали по-латыни его русские сотрудники. Он обращался к греческому тексту и по-латыни же передавал своим сотрудникам, как надобно исправить указанные погрешности; сотрудники, на основании слов Максима, и делали исправления. Но кто мог проверить и засвидетельствовать правильность и точность таких исправлений? Предприятие Максима было, очевидно, не довольно обдуманно и, что весьма естественно, не имело успеха. Максим несомненно исправлял с своими сотрудниками книгу Триодь, как сам свидетельствует, и после неё вероятно исправлял или, по крайней мере, пересматривал Часослова. толковое Евангелие!, Апостол и Минею праздничную: так как в своём Исповедании указывает на неисправности, находившиеся в этих книгах, и был судим за некоторые изменения, допущенные им в двух последних¹¹. А за тем работа Максима должна была прекратиться. В исправлениях его начали примечать неточности или ошибки; между верующими поднялся ропот, что книги не правят, а портят; Максима, при других неблагоприятных для него обстоятельствах, потребовали на суд, и на суде открылось то, чего надлежало ожидать: Максим, не зная достаточно русского языка, или не понимал и не хотел признать указываемых ему в его переводах неисправностей, или слагал вину на своих сотрудников, даже переписчиков; а последние слагали вину на самого Максима и говорили, что он так приказывал им писать, хотя они не хотели. Последствия суда известны¹².

Впрочем, хотя Максиму и не удалось самому исправить наши церковные книги, он заботился, на сколько мог, содействовать их будущему исправлению. Чрез несколько времени, когда он писал в защиту себя от взведенных на него обвинений, достаточно уже познакомившись с русским языком, он показал, русским, что их богослужебные книги содержат в себе много не только неточностей в переводе, но и весьма грубых ошибок, и следовательно настоятельно требуют исправления, хотя в некоторой степени это уже сознавалось тогда в России: иначе Максиму и не поручали бы приступать к исправлению названных книг; показал, что недостатки в этих книгах зависели не от одних только невежественных переписчиков, но отчасти и от древних достопамятных переводчиков, и что потому книги должны быть исправляемы не чрез сличение только их с древними славянскими списками, а и через снесение с греческим текстом. Максим старался объяснить русским, что лица, которые пожелали бы приняться за такое исправление книг, должны иметь познания не только в грамматике, но и в пиитике, риторике и самой философии, а переписчики книг должны знать, по крайней мере, грамматику, – для чего и написал две особые статьи: «о грамматике» и «о пользе грамматики»¹³. Он желал дать русским самое руководство, как узнавать хороших переводчиков и исправителей книг с греческого языка: написал по-гречески 16 стихов героического и элегического размера, перевёл эти стихи на славянский язык и заповедал, что если кто придёт в Россию и предложит свои услуги заняться переводом и исправлением церковных книг, то ему дали бы прежде всего перевести те греческие стихи, и если он переведёт их на славянский язык согласно с переводом Максимовым и скажет, что стихи эти героического и элегического размера, и первые – шестистопные, а последние – пятистопные, – тогда смело можно принимать такого переводчика и поручать ему исправление книг¹⁴.

Не знаем, воспользовались ли русские впоследствии этими наставлениями Максима; но не можем не выразить сожаления, что сам он, первый, не подвергался в своё время подобному испытанию в знании русского языка, когда приступал к исправлению наших богослужебных книг; в таком случае, быть может, он отложил бы это важное дело, позаботился бы предварительно изучить русский язык и с полным успехом совершил бы то, что ему поручали.

Но если в своих переводах и исправлении книг Максим неизбежно должен был чувствовать себя как бы связанным и стеснённым, частью свойством этих занятий, а особенно своим незнанием русского языка; за то в своих сочинениях, из которых разве только не многие написал по-латыни, пока не освоился с русским языком, а все прочие писал по-русски, он имел возможность проявить себя во всей полноте своих умственных сил и образования. Сочинения эти недавно изданы в свет и сделались всякому доступны: они весьма многочисленны (насчитывают до 134) и разнообразны, но вообще не велики по объёму, так что едва составили в печати три небольшие книжки. Это не какие либо учёные трактаты и исследования, а ряд статей, более или менее лёгких, иногда довольно пространных, но чаще кратких, даже весьма кратких. Изложены они то в форме размышлений и рассуждений, то в форме церковных слов и бесед, то в виде посланий, разговоров, исторических рассказов, молитв и священных песнопений, отрывков, афоризмов, заметок, иногда в несколько строк. Самое видное место в ряду всех этих сочинений занимают сочинения догматико-полемическия, написанные в защиту веры христианской‑православной против иноверцев и не православных: иудеев, язычников, магометан, армян и латинян, а также против суеверий и апокрифов, известных тогда в России.

Против иудеев и иудействовавших или новгородских еретиков, которые хотя были уже осуждены собором 1504 года, но тайно продолжали держаться своих мнений, Максим написал пять небольших статей. В первой, под заглавием: «Слово о рождестве Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, в том же и на иудея». Максим говорит, что И. Христос есть Бог и истинный Мессия, на Котором исполнились все ветхозаветные пророчества, и что потому иудеи должны или веровать в Него вместе с нами, или не верить своим пророкам, как «солгавшим на Христа», и не должны ожидать более Мессии, – так как время пришествия Его, определённое в седминах Данииловых, трижды уже прошло; что в воплощении Бога нет ничего несообразного, подобно тому, как не было несообразного в разных чувственных явлениях Его в ветхом завете: что Христос потерпел страдание и смерть плотью, а не божеством, и потерпел единственно из любви к своему образу‑человеку. А вслед за тем Максим указывает иудеям на их рассеяние по земле и разрушение их второго храма за убиение Мессии, на чудное распространение христианства, двенадцатью рыбарями, действовавшими только словом и чудесами, на чудный героизм христианских мучеников, подкреплявшихся силою Христовою, на чудеса, совершаемые силою самого креста Христова: все это изложено в самых общих чертах и весьма кратко (Максим. Сочин. I, 39‑51). Во второй статье или «Слове о поклонении св. икон», которая равно могла относиться и к иудеям и к лютеранам, Максим доказывает, что это поклонение нимало не противно второй,, заповеди десятословия; напротив, согласно с другими повелениями самого Бога в ветхом завете, и объясняет правильный смысл христианского иконопочитания (– I, 485). В третьей статье, – в «Слове на хульникы пречистыя Божия Матери», которая была как бы продолжением второй (так как начинается словами, что мы должны не только поклоняться св. иконам Христа Бога, Его пречистой Матери и прочих угодников, но и чтить церковные сосуды и все, что в церкви освящено Христу), Максим опровергает ту ложную мысль, будто Пресвятая Дева была свята и преславна, когда только носила во утробе своей Еммануила, а по рождении Его сделалась, как одна из прочих жён. Мысль эта, которую Максим в конце статьи называет «умышлением иудейским», судя по содержанию её, могла принадлежать, без сомнения, не самим иудеям, а разве только нашим иудействовавшим еретикам, тем более, что и в опровержении её Максим приводит не одни ветхозаветные пророчества и прообразования, относящиеся к Пресв. Деве, но и наши церковные песни и, наконец, говорит: «тем же и аз советую вам, братие, отступити… от таковыя хулы на пречистую Божию Матерь, да и та приблизится вам» и проч. (– I, 495). Две остальные статьи против иудеев имеют частный характер. В «Совете к собору православному на Исака жидовина» Максим убеждает пастырей, по примеру древних ревнителей, возревновать о православии и «предать еретика внешней власти на казнь», в урок другим (– I, 51). А статья: «Словеса супртивна противу глав Самуила‑евреина» – содержит в себе несколько кратких заметок и опровержений Максима на книгу названного еврея (жившего в XI веке), которая была переведена тогда с латинского на русский язык Николаем-немчином и вероятно употреблялась между вашими жидовствующими (– I, 55).

«Слово обличительно на эллинскую прелесть», т. е. против язычников, Максим начинает так: «понеже убо, божественною помощию, обличихом уже, еже на Спаса Христа, иудейское беснование, прииди прочее, о душе, обратим себе противу эллинскому зломудрию и дерзноглаголанию; не меньше бо иудеев стреляют хулении велию нашу христианскую веру», – хотя собственно в России едва ли можно было слышать тогда такие хуления. В этом слове Максим Доказывает превосходство христианской веры пред язычеством – 1) чудесным распространением её и чудными действиями её в людях: она распространилась не силою оружия» а только кроткими словами и поучениями, не обещая людям никаких благ на земле, напротив, предрекая им одни бедствия и скорби; распространилась по всей земле людьми неучёными, не смотря на жесточайшие гонения, и действует так, что бесчисленное множество людей отрекаются от мира и проводят суровую жизнь в пустынях, а другие претерпевают за неё всякого рода мучения, – чего не могли производить в язычниках никакой их бог, ни царь, ни ритор, ни мудрый законодатель; 2) превосходством христианского учения пред языческим: в книгах христианского откровения нет ничего хульного и нечистого, ничего подобного сказаниям о похождениях языческих богов – Зевса, Паллады, Семелы, Феба, Афродиты, Марса, напротив содержится самое возвышенное учение о Боге едином в трёх ипостасях, о Сыне Божием, Который, из любви к образу своему – человеку, воплотился и потерпел страдание и смерть, о жизни загробной, о нравственности, – тогда как не только в языческих мифологиях о богах, но и в книгах самих языческих мудрецов – Хризиппа, Епикура и прочих проповедуется всякое студодеяние (– I, 62‑77).

После обличения язычников, Максим направил свою полемику против латынян. Когда он прибыл в Россию в 1518 г., он уже нашёл здесь «некоего хульника латьшомудренна, немчина родом, пишуща развращенная на православную веру нашу». Это был Николай Булев или Люев, главный врач в. в. Василия Иоанновича, пользовавшийся особенным его благоволением и, по свидетельству одного современника, «учёнейший профессор медицины, астрологии и всякой науки». Он много лет жил в России, изучил русский язык и писал на нём сочинения в пользу латинства, распространял между русскими астрологическое учение и, вероятно, перёвел на русский язык книгу Самуила-евреина, о которой мы уже упоминали; переписывался с нашими боярами (например с Федором Карповым), а впоследствии и с самим Максимом Греком¹⁵. Максим называет его в своих сочинениях Николаем‑немчином и свидетельствует, что его считали «мудрым и словесного художества искусным» и что мудрости его многие удивлялись (– I, 214. 236. 271. 455). Против этого‑то Николая‑немчина и по поводу его сочинений Максим и написал почти все свои сочинения на латинян: одно в виде обличительного слова на писание Николая о соединении православных и латинян, два в виде посланий к боярину Фёдору Карпову и три в виде посланий к самому Николаю‑немчину. В слове на сочинение Николая‑немчина о соединении православных и латинян Максим доказывает: 1) что Николай не прав, утверждая, будто римская церковь неизменно сохраняет православную веру от времён св. апостолов и св. отцов, – так как она изменила член веры о Св. Духе в самом символе веры, вопреки учению Спасителя и вселенских соборов, и что потому латиняне «достойны нарицатися не точию раскольники, но отчасти еретики»; 2) что, хотя крещение у православных и латинян действительно одно, но отступления латинян от веры, каковы – учение о происхождении Св. Духа и от Сына, учение о чистилище и употребление опресноков в таинстве Евхаристии, делают для православных невозможным общение с латинянами, а потому последние должны прежде устранить эти препятствия, отречься от своих заблуждений, если искренно желают соединиться с православными (– I, 213‑234).

В посланиях к боярину Фёдору Карпову Максим, по его просьбе, разбирает какое-то слово Николая-немчина, присланное последним Фёдору в ответ на письменные его вопросы. И именно в первом послании Максим подробно доказывает ту мысль, что в исповедании христианской веры непозволительно ничего изменять, ни прибавлять, ни убавлять, – для чего и приводит слова Спасителя и апостола Павла, потом изречения и постановления: Дионисия Ареопагита, папы Келестина, Кирилла Александрийского, третьего и четвёртого вселенских соборов, папы Льва великого, Иоанна Дамаскина, собора, бывшего при патриархе Фотие, и папы Льва IX (– I, 235‑266). Во втором послании опровергает одно за другим доказательства Николая-немчина в подтверждение римского лжедогмата об исхождении Св. Духа и от Сына, – доказательства, заимствованные как из разных мест, так и из соображений разума, – причём также пользуется свидетельствами многих св. отцов (– I, 207‑322). Надобно заметить, что эти два послании Максима – самые основательные из всех его сочинений против латинян. Достойно также замечания, что послания эти Максим писал ещё в то время, когда был занят переводом толковой Псалтири, как сам свидетельствует (– I, 237), следовательно, самый первый год своего пребывания в России. А как, по собственному же свидетельству Максима, он начал писать против латинян уже после обличения им «иудейскаго зловерия еллинскаго нечестия» (–I, 62. 77): то следует допустить, что полемические сочинения Максима, по крайней мере, некоторые – против иудеев, язычников и за тем латинян – едва-ли не первые его у нас сочинения по времени, и что они, вероятно, были им писаны по-латыни, а на русский язык переведены его известными помощниками.

Все три послания Максимовы к Николаю-немчину написаны по вызову со стороны последнего. В одном послании Максим даёт ответ на бывшие к нему два послания Николая, и довольно подробно опровергает его доказательства римского лжедогмата об исхождении Св. Духа и от Сына, а под конец умоляет Николая оставить это заблуждение стать на твёрдом камне православия (– I, 323‑340). В другом послании, исполняя просьбу Николая объяснить ему, когда и как отлучились латиняне от греков и от св. Божией церкви, Максим кратко обличает четыре отступления или лжеучения латинян: об похождении Святаго Духа и от Сына, о посте в субботу, о безбрачии духовенства и об опресноках, и советует Николаю обратиться с своими вопросами к митрополиту Даниилу, который способен показать ему всю истину (– I, 509‑532). В третьем послании, по поводу просьбы Николая‑немчина, чтобы Максим молился о нем, Максим убеждает его отложить всякое латинское словопрение, не перетолковывать текстов писания о Святом Духе, не ссылаться на одного блаженного Августина, как будто он один лучше всех соборов разумел догматы веры, не говорить, что римская церковь делает только изъяснение, а не прибавление в учении о Святом Духе, но с детскою покорностью принять и непреложно содержать исповедание православия, как предано оно семью св. вселенскими соборами (– I, 341‑346).

Единственное сочинение Максима против латинян, не обращённое к Николаю‑немчину и вовсе о нём не упоминающее, есть «Слово похвальное к св. апостолам Петру и Павлу, в том же обличения и на латинские три большие ереси». Обличаются здесь, довольно, впрочем, поверхностно, именно лжеучения латинян: о чистилище, об похождении Святого Духа и от Сына, и об употреблении опресноков в таинстве Евхаристии. Слово это одно из наименее удачных сочинений Максима Грека (– I, 180‑212).

Обличив иудейство, язычество, латинство, Максим счёл недостойным своей ревности оставить без обличения магометанство (– I, 77‑78) и написал против магометан три сочинения. В «Слове обличительном на агарянскую прелесть» он говорит, что есть три главных признака истинности какой либо веры или учения: если оно дано от самого Бога, если внесено в мир чрез мужа праведного и благочестивого, и если оно согласно с догматами и преданиями св. пророков, апостолов и отцов церкви, – и потом доказывает, что, напротив, Магомет был человек нечестивый и обманщик, что учение его совершенно несогласно с догматами св. пророков, апостолов и отцов церкви, и что он послан не от Бога, а от антихриста и был его предтечею: слово растянутое, в высшей степени бранчивое, не прямо направленное к своей цели и имеющее мало силы и доказательности (–1, 77‑130). В «Слове втором о том же к благоверным на богоборца пса Моамефа» Максим рассуждает, что близко уже время пришествия антихриста, близка кончина мира, «яко же божественная писания учат нас, явъственне глаголюща: на осмом веце быти хотящу всех устроению», – и в подтверждение своих мыслей представляет яркую картину быстрых успехов магометанства в тех самых странах, где прежде процветало христианство, и указывает на отпадение многих христиан от веры, на умножение ересей в церкви Христовой, на оскудение в мире веры и любви, на войны и кровопролития во всей Европе, а под конец убеждает христиан отложить дела тьмы и облечься в оружие света, не скорбеть посреди бедствий и притеснений от магометан, но радоваться и благодарить Христа за ниспосылаемые страдания, и прославлять Его благочестивой жизнью (– I, 130‑150). В третьей статье: «Ответы Христианом против агарян, хулящих нашу православную веру христианскую» – Максим хотел дать православным руководство, как состязаться с магометанами о вере, и в частности даёт наставления: а) как доказывать магометанам, что Иисус Христос есть Бог, на основании Евангелия, которое сам их коран называет святым, ниспосланным с неба; б) как опровергать ложное мнение магометан, будто христиане веруют в трёх богов, и в) что отвечать на возражение магометан: если бы Иисус Христос был Бог, то иудеи не могли бы предать Его смерти (– I, 151‑169).

Полемику свою против иноверцев и не православных Максим заключил «Словом на арменское зловерие». Сказав в начале слова, что армянское зловерие, слагающееся из разных ересей, заключает в себе три наибольшие заблуждения, состоящие в том: а) будто Иисус Христос пострадал и умер на кресте не только человечеством своим но и божеством; б) будто Он, по вознесении на небо, совлекся человеческой плоти и в) будто в Нем одно естество, а не два, – Максим останавливается на одном первом заблуждении и опровергает его частью текстами св. писания и соображениями разума о невозможности для Бога умереть а частью историческими сказаниями, например, о том, что во дни св. Прокла какой-то отрок был восхищён на небо и слышал там пение трисвятой песни без прибавления: распныйся за ны, которое делают армяне, и подобное. Слово это адресовано Максимом какому‑то «другу верну и брату возлюбленну», которому и советует он отказаться от дружбы и общения с армянами и облечься во всеоружие богословия премудрого Иоанна Дамаскина, для отражения всякого рода ересей (– I, 169‑180).

Из сочинений, написанных Максимом против суеверий разного рода и апокрифов, наибольшая часть относится к астрологии. В числе апокрифов или ложных книг, которые издавна проникали в Россию и которые запрещаемы были русским читать, находилось и «звездосказание». Но во дни Максима Грека распространению астрологического учения в России особенно содействовал известный Николай‑немчин. Он увлёк боярина Фёдора Карпова, ещё какого-то инока бывшего игуменом, и около 1524 года написал в астрологическом духе послание к дьяку Мунехину (1). Максим, видевший на опыте в Италии, где астрология тогда господствовала, к каким гибельным последствиям приходила она, вооружился против неё со всею ревностью. Он написал против астрологии четыре послания: к самому Николаю-немчину – весьма краткое (– I, 455), к боярину Фёдору Карпову в 1524 г. (– I, 347)¹⁶, к бывшему игумену, увлечённому Николаем-немчином (– I, 446), и к какому‑то неизвестному князю, находившемуся в несчастий (– 1, 435); три особые статьи или слова, из которых в двух опровергает вообще астрологические заблуждения, а в третьей – преимущественно астрологическое предсказание о приближавшемся будто бы всемирном потопе (– I, 377. 399. 457), и, наконец., нарочито касается того же самого предмета в некоторых других своих сочинениях (– II, 52.154; III, 205). В подтверждение своих мыслей Максим приводил изречения св. писания и св. отцов, мнения древних философов и поэтов, примеры из священной и гражданской истории и доказывал, что астрологические суеверия и заблуждения ниспровергают учение о промысле Божием, подрывают свободу и нравственность человека, ведут к нечестию и отчаянию и заставляют признавать самого Бога, творца мира, виновником зла (– II, 59‑79). Кроме того, Максим критически разобрал, в особых статьях, ещё следующие апокрифы и книги с апокрифическими мыслями и верованиями: а) баснословное сказание Афродитиана персиянина об обстоятельствах рождения Иисуса Христа и поклонении волхвов (– III, 125); б) сказание об Иуде предателе, будто он не удавился по возвращении ему тридцати серебряников, а жил ещё несколько лет (– III, 150); в) сказание о том, будто по воскресении Спасителя солнце не заходило целую неделю и был во всю неделю один светлый день (– III, 164); г) книгу «Люцидариус», переведённую с латинского и излагающую в форме разговора между учителем и учеником разные апокрифические мнения и суеверия по вопросам о Боге, мире, человеке, и животных (– III, 226); д) книгу толкований Иоанна Людовика Вивеса на блаженного Августина, также, вероятно, переведённую на русский язык и содержавшую в себе, кроме астрологических бредней, ложные мнения о рае, аде, воскресении мёртвых и др. (– III, 205). При разборе всех этих лжеучений Максим старался показать, что они не согласны с учением св. писания и отцов церкви, а иногда, что они заключают в себе и внутреннее противоречие. Опровергая заблуждения, изложенные в апокрифических писаниях, Максим не оставлял без внимания и тех суеверий и предрассудков, какие встречал в устах и жизни русского народа. И одни из них, каковы – верования в волшебство, чародейство, оклики, встречи, обличал в разных местах своих сочинений, где находил более удобным; а против других написал даже особые, статьи, например, против ложных мнений: а) будто ради погребения утопленников и убитых бывают стужи, гибельные для земных прозябаний (– III, 170); б) будто Адам дал прельстившему его дьяволу рукописание на вечное рабство (– I, 533); в) будто кто не поспеет к чтению Евангелия на литургию, тому и вовсе не следует быть при совершении её (– III, 98).

Второй отдел сочинений Максима Грека составляют сочинения нравоучительные. Одни из этих сочинений относятся ко всем христианам и касаются, более или менее, или нравственности христианской вообще, или частных её предметов, а другие относятся только к некоторым классам христиан и именно к властям предержащим и инокам, или даже к отдельным лицам.

Из сочинений, касающихся христианской нравственности вообще, четыре изложены в форме собеседований Максима с собственною душою и три в форме поучительных и обличительных слов. В первом собеседовании Максим напоминает своей душе об образе Божием, которым она украшена, о горном её отечестве, о венцах небесных, ей уготованных, и затем обличает её в привязанности к земле, в покорности страстям – сладострастию, суетной славе, лихоимству, фарисейству и другим; угрожает ей вечными муками, заповедуя не прельщаться «ересью» – будто по смерти в огне чистилищном очищаются греховные скверны; убеждает свою душу познать себя, блюстись от всех козней дьявола, бегать всего греховного и всячески заботиться о стяжании христианских добродетелей, которыми благоугождается Бог (– II, 5). Во втором собеседовании он говорит душе, что вот приблизилась св. четыредесятница, время самое благоприятное для покаяния и исправления себя, и призывает свою душу восстать от греховного сна, уподобиться мудрым девам, ожидающим жениха, взять крест свой и следовать за Христом; рассматривает свою жизнь при свете евангельского учения о блаженствах и находит в себе одни только грехи и недостатки, и снова возбуждает свою душу восстать от сна, убояться судного дня и украшать себя всякими добрыми и богоугодными дедами (– II, 119). В третьем собеседовании Максим объясняет душе своей, что не удалением из мира, не черными одеждами, не иноческими обетами, данными, но неисполняемыми, благоугождается Бог, но чистою верою, честным житием и добродетелями, и что потому надобно трезвиться и блюстися козней дьявола, преодолевать свои похоти и стяжать страх Божий и божественную любовь, которая есть исполнение всего закона (– II, 148). В четвёртом собеседовании, которое состоит все из десяти – двенадцати строк, Максим, сказав душе своей, что её ожидает вечный огонь за её нечестие, убеждает её, чтобы она убоялась, восплакала, удалилась от своей злобы и показала дела истинного покаяния, доколе есть время, всегда омывая себя тёплыми слезами и не надеясь на огненное очищение по смерти (– II, 247).

Что касается до слов: то в одном из них Максим сначала изображает бесконечную любовь Божию, как она явилась в сотворении человека, в промышлении о нём и особенно в его искуплении, а потом резко обличает людей в неблагодарности Богу, непокорности, противлении Ему, в нечестии, и в частности укоряет властителей и судей за их неправосудие, сребролюбие и мздоимство, также пастырей церкви за их пристрастие к стяжаниям и недостаток любви к бедным и несчастным, и всех убеждает исправиться и жить праведной благочестиво (– II, 185). Во втором слове, написанном по случаю победы великого князя над крымским ханом (в 1541 г.). Максим, сказав также о бесконечной любви Божьей, явленной в искуплении человека и в дарованной князю победе, призывает сынов России быть благодарными к Господу, жить в единомыслии и взаимной христианской любви, повиноваться великому князю, митрополиту и епископам и прославлять имя Божие добрыми делами (– II, 277). В третьем слове, которое написал Максим по случаю страшного пожара, истребившего город Тверь и соборный храм, богато украшенный местным епископом Акакием, сначала обращается с краткой молитвой к Богу этот епископ и просит открыть, чем согрешили пред Ним тверитяне и заслужили Его гнев, а потом пространно отвечает сам Бог, что они прогневляют Его наиболее своим фарисейством, заботясь только о доброгласном пении, шуме колоколов, многоценном украшении икон, а не о честном житии, – своим лихоимством, хищениями, притеснением вдов и сирот, своими верованиями в звёзды, своими языческими обычаями, гуслями, тимпанами, играми, плесканиями, своим пьянством и студодейством, – что самые их пастыри являются, но своей жизни, наставниками всякого бесчиния, невоздержания, винопития и взаимной вражды; наконец призывает грешников покаяться и сотворить плоды, достойные покаяния (– II, 260).

К сочинениям Максима, касающимся частных предметов христианской нравственности, частных добродетелей и пороков, можно отнести – а) разговор души с умом о страстях: здесь решаются вопросы, откуда в нас страсти и как укрощать их, в частности – откуда страсть или пристрастие к звездословию и как оно пагубно (– II, 5.2); б) две краткие статьи об обетах: в одной доказывается, что данные обеты надобно исполнять на деле, а во второй объясняется, когда можно разрешать обет поста и в чем состоит истинный пост (– II, 214. 245); в) две краткие статьи о значении ваших молитв: в одной говорится, какая главная цель наших молитв и что «все наши молитвы и тропари, и кондаки, и молебные каноны, глаголемые по вся дни и часы», не принесут нам никакой пользы, пока мы будем пребывать во грехах; во второй статейке даётся наставление христианину от лица Богородицы, что тогда только благоприятно ей часто певаемое им – радуйся, когда он на деде исполняет заповеди Рожденного Ею и удаляется от всякой злобы, блуда, лжи, гордости, лихоимства и неправды; а если он предаётся нечестию, хищничеству, студодеяниям, то все его молитвы, с множеством канонов и стихир, им громко распеваемых, не спасут его от вечных мук (– II, 213. 241): г) слово на предающихся содомскому греху: оно показывает и тяжесть этого греха и страшную за него ответственность и возбуждает виновных к покаянию (– II, 251).

Сочинения Максима, обращённые к предержащим властям, имеют преимущественно учительный характер, В таком роде написаны три послания к великим князьям нашим. В послании к великому князю, вероятно, Василию Иоанновичу (– II, 346), Максим раскрывает мысли, что всякую земную державу украшают и делают уважаемою от соседей мудрость царя, срастворяемая всякой правдою, кротостью и заботливостью о подданных, а вместе правда и правость соправящих царю князей и бояр, их прилежание и ещё более их единомыслие и друголюбие, но что преимущественно благоденствие и процветание царств зависят от Бога, Который, как показывает священная история, то милует и возвышает их за их благочестие и покорность Ему, то наказывает и уничижает за их нечестие; а потому крепчайшее утверждение для земных царей составляют вера, надежда и любовь христианская, выражающияся в исполнении заповедей Божиих (– II, 338). В послании к великому князю Иоанну Васильевичу, Максим говорит, что благоверный царь должен постоянно взирать на образ Царя небесного – Христа Бога и подражать Ему в правосудии, кротости и милосердии, на Него одного уповать и прославлять Его своими делами; советует царю читать, в руководство себе, послание блаженного Фотия, цареградского патриарха, к болгарскому царю Михаилу; сознается, что последние греческие цари уничижены Богом и лишились своего царства не за что другое, как за великую гордость, иудейское сребролюбие и лихоимство, за то, что отнимали имения у своих подручников, оставляли в презрении и скудости своих бояр, не защищали обиженных вдовиц и сирот, и убеждает великого князя не следовать такому примеру греческих государей, а устроят правдою и благостью потребное и полезное для своих подручников, сподоблять чести митрополита и епископов, беречь и награждать князей, бояр, воевод и воинов, ограждать и призревать убогих, сирых и вдовиц (– II, 346). В послании «к благоверному царю», не названному по имени, но, но всей вероятности, Иоанну Васильевичу¹⁷, Максим учит, что истинный царь и самодержец – тот, который не только правдою и благоразумием управляет своими подданными, но и старается господствовать над бессловесными страстями и похотями собственной души, и что потому царь должен избегать сребролюбия, славолюбия, сластолюбия, ярости, гнева, пьянства, а украшать себя всякою правдою, кротостью, чистотой, милосердием и благотворительностью. Между прочим здесь заповедуется царю, чтобы он считал своим лучшим советником не того, который вопреки правде возбуждает его на рати и войну, а того, который советует любить мир и примирение с соседними пародами, и чтобы царь старался исправлять «священнические недостатки», и именно тех духовных пастырей, которые вклады царей и князей, данные церкви на прокормление нищих и сирот, употребляют только на самих себя, да на своих племянников и сродников (– II, 157).

Известно одно только обличительное сочинение Максима, «излагающее, с жалостью, нестроения и бесчиния царей и властей последнего жития». Здесь Максим рассказывает, что однажды он, путешествуя, увидел жену, сидевшую при пути в чёрной одежде, как бы вдовицу, и горько плакавшую; а вокруг были звери: львы, медведи, волки, лисицы. Жена эта открыла Максиму, по его просьбе, что она – одна из благородных и славных дочерей Царя небесного, что имя ей – Василия – царство. Сетует же она и неутешно плачет от того, что владеющие ею, т. е. царством, в настоящие времена большей частью славолюбцы и властолюбцы, которые притом, будучи одолеваемы сребролюбием и лихоимством, морят своих подданных всякими лютейшими истязаниями, тогда как древние её рачители и обручники, каковы были Давид, Мельхиседек, любили правду, кротость, мир; что ныне облачённые властью беззаконно и богопротивно пируют с гуслями, сурнами и тимианами, со всякими смехотворениями, сквернословием и суесловием, не приемлют ни духовного наставления священников, ни сетования многоискусных старцев, не внимают прещению самих богодухновенных писаний; что вообще нет ныне «царей благоверномудренных», – все заботятся только о себе, как бы расширить пределы держав своих, ополчаются друг на друга, терзают друг друга, как дикие звери, а о церкви Христовой, люто терзаемой от измаильтян, не имеют никакого попечения (– II, 319). Хотя эта сетующая жена – Василия, как видно, представляла собою не Россию одну, а скорее Европу или вообще земное царство, и устами её Максим хотел выразить собственную жалобу на современных властителей, которые, предаваясь только порокам и заботясь о расширении своих государств, не хотели подать руку помощи родной ему Греции, терзаемой турками; но естественно, что, при изображении разных недостатков предержащих властей, он всего ближе мог

иметь в виду власти земли русской.

Относительно иноческой жизни три нравоучительные сочинения Максимом написаны в учительном роде и одно в обличительном. В «Слове к хотящим оставлять жены своя без вины законные и идти во иноческое житие» он учит: ни о чём столько не печётся Бог, как о нашем вечном спасении, а достигнуть спасения возможно только через веру, через удаление от грехов и исполнение заповедей Божиих. Так и спасались ещё ветхозаветные праведники, хота они жили с жёнами и были обременены житейскими попечениями. Так же могут спасаться и христиане, законно живущие с своими жёнами и не ищущие, по заповеди апостола, разрешения с ними (1Кор.7, 27). Если же кто, по лёгкости ума, помыслить вступить в иноческое житие, расторгнув вопреки заповеди апостола союз с своею женою: такой пусть прежде искусит себя в мирском житии, не в состоянии ли он и там исполнять заповедей Божиих. Если увидит, что в состоянии, то пусть не разлучается с своею женою и да пребывает в исправлении добрых дел. Пусть он знает, что иноческое житие, которого желает, не что иное есть, как прилежное исполнение спасительных заповедей; кто исполняет заповеди Христа с прилежанием, с несомненною верою и с теплейшим желанием угодить Богу, тот будет вменен от Него и наречётся инок, хотя бы и в «бельческом чине» отошёл из мира (– II, 231). В «Поучении к инокам о исправлении иноческого жития» Максим говорит, что они избрали для себя путь ко спасению узкий и прискорбный, который состоит в самоотвержении и последовании за Христом, а потому должны обуздывать все свои внешние чувства – очи, уши, язык и прочие, умерщвлять свои страсти и удаляться всякого злого обычая; должны украшать не внешний свой куколь многопёстрыми шёлковыми тканями, а мысленный куколь своего внутреннего человека, т. е. свой ум, частыми поучениями в слове Божием, трезвенными молитвами и богоугодными бдениями, должны ходить достойно своих обетов со всякою чистотой, смиренномудрием и братолюбием нелицемерным (– II, 220). В «Послании к некоим инокиням», Максим объясняет им, что начало премудрости, т. е. спасения души, есть страх Божий, т. е. исполнение заповедей Божьих, а потому напрасно трудятся те, которые думают спастись только воздержанием от брашен, долгими молитвами и бдениями; что если и нужно снисходить человеческой немощи, то снисходить лишь тогда, когда снисхождение не противно заповедям Божиим и не разоряет отеческих иноческих уставов, каковы: нестяжательность, безмолвие, несребролюбие, нелихоимство, смиренномудрие, кротость, любовь нелицемерная, и что более всего надобно заботиться о нестяжательности и милосердии к бедным и несчастным для стяжания себе сокровища на небеса (– II, 394). Наконец, в «Стязании о иноческом жительстве между Филоктимоном – любостяжательным и Актимоном – нестяжательным» – первый спрашивает: что лучше, иметь ли довольно стяжаний и всегда жить в обители и пребывать в пениях и молитвах, или, ради снискания пищи, всегда скитаться вне своей обители, обходить грады и страны и, если что дадут, радоваться и хвалить давшего, а если не дадут, сетовать и злословить не давшего? Актимон отвечает: важно то, что стяжательность иноков и обителей противна священному писанию и весьма гибельна для них самих. Филоктимон, не соглашаясь с этим, сначала приводит слова Спасителя: всяк иже оставит дом или братию, или сестры, или отца, или матерь, или чада, или села, имене Моею ради, сторицею приимет (Матф.19,29); потом указывает на примерь Авраама и других ветхозаветных праведников, владевших богатствами и угодивших Богу, и на пример ветхозаветных священников и левитов, которым даны были грады и села и ещё десятина, а наконец замечает, что никто из иноков в монастырях, владеющих землями и сёлами, не имеет своих собственных стяжаний, что монастырские стяжания общи для всего братства и ни один инок не может по своей воле взять себе что либо из общего монастырского достояния. Актинон по порядку рассматривает и опровергает все эти возражения своего собеседника, основательно развивает и доказывает свою мысль и при этом несколько раз повторяет резкие обличения против иноков и монастырей за то, что они всякими неправдами и лихоимством стараются скопить себе золото и серебро, морят крестьян своих тяжкими и непрестанными работами, отдают свои деньги в рост бедным и своим крестьянам, и когда росты умножатся, истязуют этих бедняков, отнимают у них имущество, выгоняют их с семействами из их домов и даже из селений, а иногда навсегда себе порабощают, ведут из за имений беспрестанные тяжбы и вообще увлекаются молвами и печалями житейскими (– II, 89).

К сочинениям нравственного содержания, которые Максим написал к частным лицам, относятся: а) послание к некоему другу том, как бороться с блудным помыслом и малодушием (– II, 248); б) послание к Григорию диакону, убеждающее его исправить свою жизнь и удержаться от пьянства (– II, 380); в) послание к князю Димитрию о терпении в скорбях (– II, 388) и г) послание к некоей инокине, поучающее её не скорбеть об умерших (– II, 425).

Прочие отделы сочинений Максима очень незначительны, одни – только по малочисленности входящих в состав их сочинений, а другие и по мелкости этих сочинений. Таковы:

Отдел сочинений апологетических, которые написал Максим в защиту себя и совершенного им исправления церковных книг. В этом роде известны – «Исповедание православной веры», обращённое Максимом к русскому духовенству, князьям и боярам, и послания: к великому князю Иоанну Васильевичу, к митрополитам – Даниилу и Макарию, к боярам, к князю Петру Шуйскому, к Алексею Адашеву и др., – всего до десяти. Названные сочинения, как неразрывно связанные с жизнью и судьбой Максима, уже рассмотрены нами при обозрении этой судьбы¹⁸.

Отдел сочинений истолковательных. Максим написал – 1) шесть небольших статей с толкованиями на священное писание: в одной объяснил семь стихов из Псалтири, в другой – шесть выражений или мест из разных священных книг, в третьей – часть 18-го псалма, а в остальных трёх – только по одному свящ. стиху (– III, 5‑41. 49); 2) статью с толкованиями на некоторые непонятные «речения» в слове св. Григория Богослова (– III, 42) и 3) восемь мелких статей с толкованиями на некоторые молитвы, священнодействия и предметы, относящиеся к церковному богослужению и обрядности, и именно статьи: о значении слов в ектении «о свышнем мире... Господу помолимся» (– III, 92), о воздвижении хлеба пресв. Богородицы (– 104), о значении греческих надписей на иконе Спасителя и на иконе Богородицы (– 115), о свадебных венцах (– 117), об освящении воды в заутрии Богоявления (– 118), об образе Спасателя, называемом Уныние (– 122), о значении того, что на некоторых церквях бывают водружены кресты как бы на луне (– 124).

Отдел сочинений исторических и повествовательных – самый скудный из всех. К этому отделу можно отнести – а) предисловие к житию соловецких чудотворцев (– III, 263); б) краткую повесть об одном новоявленном мученике в греческой земле (– III, 240); в) краткий рассказ об одном случае из жизни св. Пафнутия (– 259); г) такой же рассказ об одном случае из жизни св. Спиридона (– 269); д) краткое сказание о Сивиллах (– 281); е) четыре весьма кратких сказания: о преп. Иоанне, называемом тревеликим (– II, 447), о блаженной Фомаиде (– 448), о мученице Потамии (– 449) и о некоемом безъимянном мученике –с похвалами им (– 450); ж) краткое сказание о бывшем в Твери пожаре и о возобновлении после пожара соборного храма епископом Акакием – с похвалою ему (– 290); з) краткое послание к старцу Вассиану о жительстве на св. горе афонской (– III, 243); наконец, –и) статью: «Повесть страшна и достопамятна и о совершенном иноческом жительстве». Эта статья – наиболее замечательная из всех исторических статей Максима. Рассказав в ней сначала о внезапной кончине одного знаменитого парижского учёного, преподававшего богословские науки, который, при отпевании его в церкви, три раза оживал, и в первый раз изрёк: «я поставлен пред Судиею», в другой: «я испытан», в третий: «я осуждён», после чего умер уже навсегда, Максим продолжает, что, поражённые таким чудом, многочисленные ученики покойного, юноши богатые и знатные, отрекшись от всего, удалились в пустыню, построили там монастырь и вели в нем самую строгую жизнь, и при описании этой жизни делает замечание, что нет у них стяжания злата и серебра, нет празднословия, сквернословия, безвременного и бесчинного смеха, нет пьянства, лихоимства, ростов, лжи и ослушания, нет обычая часто переходить из обители в обитель, как переходим мы бесчинно и вопреки нашим обетам. Затем Максим рассказывает вообще о западных иди латинских монастырях, хвалит их внутреннее управление, их нестяжательность, братолюбие, благопокорство и выбор в них игуменов, и прибавляет: «так бы следовало и у нас выбирать игуменов собором; а у нас желающие приобретают себе игуменскую власть приношениями злата и серебра народным писарям, и весьма многие игумены вовсе не научены божественному писанию, бесчинны но жизни, постоянно упражняются в пьянстве, подчинённые же им братия, оставленные без всякого попечения и призора скитаются по распутьям, как овцы, не имеющие пастыря». Далее, как бы в примерь нашим игуменам, Максим рассказывает об игумене одного флорентийского монастыря Иерониме Саванароле, который так часто и с такою ревностью поучал во храме своих развращённых сограждан, что половину города обратил на путь благочестия, хотя впоследствии, по проискам врагов, был осуждён папою и сожжён (– III, 178).

Наконец, отдел смеси, к которому мы относим как сочинения Максимовы смешанного содержания, так и те, которые, не принадлежа ни к одному из отделов, доселе нами рассмотренных, сами собою, по своей единичности или малочисленности, не могут составит особых отделов. Таковы – а) две молитвы: одна пресв. Троице, другая пресв. Богородице (– II, 432‑445); б) краткие обращения Максима: к самому себе (– 452), к чреву (– 153), к дьяволу (– 154); в) краткие заметки, например о том, что грамота никому и никогда не была сослана с неба (– III, 288), что св. места не оскверняются, если и долго остаются во власти неверных (– 156), что русские епископы несправедливо дают пред своим рукоположением обет – не принимать митрополита от цареградского патриарха (– 154): г) краткие размышления и изречения: о правде и милости (– 236), о великодушии и совете (– 237), о хранении ума (– 271), о птице неясыти (– 272), о птице голубе и незлобии души (– 273), о семи степенях человеческого жития и под. (– 281); д) краткие решения некоторых вопросов», например о том, какой грех первый в человеческом роде (– I, 546), о Левиафане (– III, 274), о проскурнице (– 239) и друг. (– 245); е) некоторые письма Максима: к попу Сильвестру (– II, 379), к Алексею Адашеву о тафиях (– 382), к князю Петру Шуйскому (– 415), к брату Георгию и проч. (– 420. 421. 424. 386).

Сочинения Максима представляют собою как бы зеркало, в котором, до некоторой степени, отразилась и современная ему Россия, с нравственной стороны, и его собственная судьба. Максим по своей природе и убеждениям сердца до того был восприимчив, что не мог не отзываться на происходившие вокруг него крупные явления. А обстоятельства жизни его были таковы, что невольно заставляли его вооружаться пером в защиту себя и своего дела. В России жива ещё была ересь жидовствующих, хотя уже осуждённая и подвергшаяся жестокому преследованию: Максим подал свой голос против этой ереси и её проповедников. Русских сильно беспокоили тогда происки придворного врача Николая‑немчина, старавшегося распространять между ними и латинство и астрологию: в обличение его Максим написал несколько сочинений. Между грамотеями русскими были тогда в большом ходу разные апокрифы, и число их ещё увеличивалось переводом новых подобных книг с латинского языка. Максим, разбирая эти апокрифы, показывал их нелепость, несостоятельность. В народе русском господствовали суеверия, лицемерие, грубые пороки, между властями крайняя несправедливость, мздоимство, жестокосердие к бедным и несчастным, в духовенстве – небрежность к своему долгу, попечение о мирском, соблазнительный образ жизни: Максим смело обличал все эти недостатки и учил всех, как жить и действовать по-христиански. Одним из главнейших вопросов времени был вопрос о монастырских имуществах: Максим прямо и твёрдо высказался и по этому вопросу. Максима судили, осудили, томили в заточении, как будто еретика, когда он считал себя совершенно невинным: и вопль страдальца выразился в целом ряде оправдательных его посланий. Максим не оставлял без ответа и частных вопросов, предлагавшихся ему тем или другим лицом; пользовался и частными случаями (каковы – пожар в Твери, победа над татарами), чтобы обличать, вразумлять, наставлять.

По внутреннему своему достоинству сочинения Максима далеко не равны между собою. Есть между ними очень удовлетворительные, по единству содержания, по основательности мыслей, по стройности и последовательности изложения, по силе убеждения или назидательности; но таких сочинений не много. Между догматико‑полемическими таких можно указать не более трёх¹⁹, между нравоучительными – пять, шесть²⁰, между апологетическими – два, три²¹, а в остальных отделах нельзя указать и по одному. Наибольшая часть сочинений Максима, более или менее, неудовлетворительны и слабы: одни слишком растянуты и многословны, другие бессвязны и малопоследовательны, третьи рассматривают предмет односторонне или поверхностно; многие, по краткости своей, едва касаются своего предмета и почти бессодержательны. Некоторые же можно назвать вовсе неудовлетворительными, каковы, например: слово обличительное на агарянскую прелесть и слово на арменское зловерие. В первом Максим доказывает ложность магометанской религии, к изумлению, тем, между прочим, что догматы её не согласны с учением пророков и апостолов, с догматами и преданиями христианства; а все последнее слово, направленное против армян, состоит в опровержении одной еретической мысли, будто Бог пострадал на кресте, тогда как армяне отнюдь не держатся этой ереси и обвиняются в ней несправедливо. Причину слабости и неудовлетворительности многих сочинений Максима мы полагаем в том, прежде всего, что он писал сочинения эти почти всегда наскоро, в виде писем к знакомым и кратких ответов на предложенные ему вопросы, иногда же не имел времени, как сам сознается, за другими занятиями, написать о чем либо обстоятельно и подробно, а с другой стороны – и в степени тогдашнего образования русских, для которых Максим мог считать достаточным и того немногого, что он говорил им, не вдаваясь в более обширные рассуждения или исследования. Впрочем надобно сознаться, что некоторые, даже слабые сочинения Максима, например, из числа написанных им против латинян, гораздо выше и основательнее тех, какие писались у нас прежде для той же цели; а к апокрифам или лживым книгам, которые прежде у нас только перечисляли в индексах и запрещали читать, Максим первый отнёсся критически и разбирал самое содержание их, как человек мыслящий и учёный. Направление в сочинениях Максима догматико‑полемических, как и естественно, полемическое и обличительное, нередко отзывающееся самою крайнею резкостью и бранчивостью, особенно против Магомета и его последователей. А в нравственных сочинениях преобладающее направление – учительное и руководственное: особых статей к нравственно‑обличительном роде Максим написал до пяти; в других же некоторых сочинениях своих он касается нравственных недостатков и обличает их только мимоходом. Слог в сочинениях Максима нельзя назвать ни чистым, ни правильным. Сначала, но приезде к нам, Максим почти не знал русского языка, потом хотя изучил его и писал на нём, но не владел им в совершенстве. В статьях Максима встречаются нередко слова греческие, латинские²², гораздо чаще и русские или славянские, но им самим придуманные неудачно или искажённые, или ложно понятые и невразумительные²³. Встречаются также весьма часто не только выражения, но и целые обороты речи – чисто греческие и множество всякого рода погрешностей против правил русского языка, – отчего иногда речи писателя до того темна, что её почти невозможно постигнуть²⁴.

Богословские свои познания Максим показал преимущественно в статьях против латинян и в некоторых статьях нравоучительных; познания из наук светских обнаружил наиболее в сочинениях против астрологии. В области богословия ближайшим своим руководителем он признавал св. Иоанна Дамаскина: богословскую систему его считал лучшею из книг и надежнейшим оружием против всех ересей, а самого его называл «просветителем вселенной, соловьём церковным, сладкопесненным органом Св. Духа», и давал совет одному своему знакомому: «держися крепце Дамаскиновы книги, и будет и велик богословец и естествословец» (I,179.260; II, 02; III, 227. 232). Из светских языческих писателей ссылался на Гомера, Гезиода, Пифагора, Сократа, Платона, Аристотеля, Епикура, Диагора, Фукидида. Плутарха, Менандра и других (– I, 299. 354, 417; II, 9. 14. 84); а кроме того по местам высказывал и общие суждения о значении светских писателей и наук. Философию называл священною потому, что она учит о Боге, и Его правде, и Его промысле, и хотя не во всем успевает, не имея божественного вдохновения, каким обладали пророки, но показывает достоинство добродетели и устанавливает гражданственность (– I, 356).Признавал нужным и полезным изучение логики, наук словесных, астрономии, и вообще одобрял всякое «внешнее наказание» или науку (– I, 248. 351. 459. 462; II, 75). Но утверждал, что мы, при божественном откровении, должны пользоваться всеми этими внешними знаниями только настолько, насколько они могут способствовать к утверждению христианской веры и благочестия, возбуждать в нас любовь к Богу, содействовать Его славе, и что философия должна быть только рабыней Евангелия и богословия, – мысль, которую высказывали ещё древние учители церкви, – а как скоро внешние писания и знания окажутся несогласными с свящ. писанием, противными божественному учению, пагубными для христианской веры и нравственности, мы должны чуждаться и «гнушаться» этих писаний и знаний (– I, 351. 357; III, 208.232). Держась таких мыслей, Максим резко порицал господство схоластического богословия в тогдашних итальянских школах, где «Аристотель, Платон и другие философы потопляли многих, подобно потокам, и никакой догмат не считался верным, если не подтверждался силлогизмами Аристотеля» (– I, 247. 462), Излишне было бы доказывать, что Максим Грек, который, как сам о себе говорит, «многа и различна прочет писания, христианска же и сложена внешними мудрецы, и довольну душевную пользу оттуду приобрет» (– I, 377), и как свидетельствуют его сочинения, превосходил всех, современных ему, русских писателей и грамотеев, если не обширностью, то основательностью своих познаний, не только внешних, но и богословских: те и другие он приобрёл через чтение самих подлинников, во всей их полноте, а не каких либо славянских переводов, часто отрывочных, иногда неполных или неточных и искажённых, и пользовался этими познаниями при уме, развитом классическим образованием, – преимущества, которые недоступны были тогда писателям русским, хотя некоторые из них (напр. Иосиф Волоцкий, митрополит Даниил) собственно богословскою начитанностью едва ли не превосходили Максима. Но с другой стороны несомненно, что он по своему просвещению не был выше своего века, не возвышался даже над некоторыми понятиями, воззрениями, погрешностями, какие господствовали тогда в России: например, верил в близкую кончину мира с наступлением восьмого века или тысячелетия, признавал необходимость казни еретиков, и ношение русскими «тафий и сапогов туркообразных» считал до того важным и противным вере, что давал совет, не желавших оставить употребление означенных вещей, отлучать от св. причастия и не пускать в церковь, а купцов, привозивших такой товар, подвергать битью кнутом и разграблению (– I, 54. 132; II, 384).

Уважение к сочинениям Максима, начавшееся при его жизни, не прекращалось и после его смерти. Ещё с XVI столетия стали собирать их в сборники, более или менее полные, и такие сборники списывались и распространялись в течение двух последующих столетий и в значительном числе сохранились доселе²⁵. На свидетельства Максима ссылались иногда на ряду с свидетельствами св. отцов церкви²⁶. А некоторые статьи его даже целиком вносимы были в другие, вновь составлявшиеся, сборники, или печатались особо²⁷. В наши дни, конечно, сочинения Максима не могут уже иметь другого значения, кроме исторического.