Св. Иоанн Златоуст как проповедник человеколюбия и милостыни

Величайшим злом древнего мира было вопиющее неравенство в распределении земных благ между различными классами населения. Грозная социальная проблема, от попыток к разрешению которой и теперь содрогаются основы государств, в настоящее время не имеет и сотой доли той остроты, которой отличалась она в древности, когда человечество не имело еще всепримиряющего принципа христианской любви, а всецело жило своими эгоистическими интересами и когда каждый, не имея высшего упования, все силы направлял к тому, чтобы скоплять себе богатство на земле. Практический материализм был главным движущим рычагом древнего человечества, и если евреи, по исходе из Египта, слили себе золотого тельца, чтобы поклоняться ему, то в этом отношении они, так сказать, лишь невольно и случайно проявили наклонность к тому идолослужению, которое совершали все народы древнего языческого мира, видевшие в золотом тельце (в его символическом значении) главный смысл своей земной жизни. Отсюда беспощадная борьба между отдельными людьми, классами и целыми народами, и достаточно взглянуть на историю народов древнего мира, чтобы убедиться, что самые войны их имели своей главною целью накопление богатств и при том на счет других. Но если в отношении народов эта жажда к накоплению богатства еще прикрывалась благовидными предлогами – патриотизмом, геройством, то во взаимоотношении отдельных лиц и классов она выступала во всей своей прямоте и беззастенчивости – как грубое хищничество, не стеснявшееся никакими соображениями человечности. В этой ожесточенной борьбе из-за земных благ одни конечно выходили победителями, другие падали, и победоносная колесница беспощадно давила всех изнемогших в неравной борьбе. Уже задолго до Рождества Христова в Риме, где человеческая правда, благодаря высокоразвитому юридическому смыслу народа, должна бы найти себе наивысшее осуществление, социальная борьба привела к вопиющим крайностям богатства и бедности и от этого социального неравенства не раз потрясался политически могучий организм государства. Принимались всевозможные – и законодательные и политические – меры к устранению этого страшного зла, но все оказывалось бесполезным и зло продолжало расти, пока наконец не подточило самых основ древнего мира, который и рушился главным образом именно от того, что попран был божественный закон любви и на место его поставлен закон безграничного эгоизма.

С основанием христианства картина неизбежно должна была перемениться. Правда, христианство не вмешивалось в социально-общественные отношения, и Сам Христос, на просьбу своекорыстного или даже обиженного наследника, просившего Его принудить несговорчивого брата к надлежащему разделу наследства, отстранил от себя это дело, сказав: «кто поставил Меня судьей?». Но сила христианства заключалась вовсе не в его внешних юридических постановлениях, а в том внутреннем принципе, который лежал в самой основе его бытия. А этот принцип был именно принцип любви, как раз противоположный тому принципу эгоизма, которым жил древний мир, и он неизбежно должен был оказать противоположное действие. Сила провозглашенного христианством принципа любви в том и состоит, что она для своего действия не нуждается в каких-нибудь внешних правилах и правовых постановлениях, потому что она действует сама по себе, стихийно – подобно тому, как действует закваска, оквашивающая все тесто. Как нет надобности (при нормальном состоянии вещей) постановлять правила, заставляющие мать питать и лелеять своего ребенка, потому что она сама без всяких правил, по естественному чувству, стоящему выше всяких предписаний, питает и лелеет его, и это чувство есть материнская любовь, так и церковь Христова, без всяких внешних юридических предписаний, вносила в общество ту любовь, которая изгоняла всякий эгоизм и попаляла всякие тернии социальной несправедливости во взаимоотношении людей. Вот почему христианство одной силой любви внесло столько правды и во внешние социальные отношения людей, сколько не в состоянии был внести Рим со всеми силами и мероприятиями его юридического гения.

Но иное дело принцип и иное – осуществление его. Пока ярко горел пламень христианской любви, под его всерасплавляющей силой растаивали все ледяные горы социального неравенства, и в первобытных христианских общинах находило себе применение даже высшее проявление братской любви, именно форма общения имений. Но по мере того, как невод христианских «ловцов человеков» захватывал все большее пространство житейского моря и в него попадали не только хорошие, но и негодные рыбы, то первоначальный идеал по необходимости должен быль понизиться, а впоследствии, когда официально мир объявлен был христианским, независимо от системы внутреннего достоинства и убеждения, то это понижение идеала должно было сказаться в еще более печальных формах. Языческий мир вновь стал вторгаться в церковь со своими неправдами и со своим эгоизмом и это по необходимости должно было отражаться и на социальных отношениях. Прежняя простота этих отношений исчезла, опять появились и в самой церкви разделения на богатых и бедных, а с этим разделением явились и все неразлучные с ним крайности – с одной стороны безграничной роскоши, а с другой – вопиющей 6едности. Так как кроме того в IV веке мир только еще наполовину был христианским, а другая половина оставалась во тьме язычества, то это еще более усиливало воздействие языческого принципа, так что напр. в Константинополе и Антиохии, местах служения св. Иоанна Златоуста, социальное неравенство проявлялось в формах возмутительных крайностей. Но если язычество с его принципами эгоизма стремилось вновь внести тот же хаос в социальные отношения, от которого погибал древний мир, то с другой стороны и христианство не потеряло своей силы и выдвигало из своей среды деятелей, которые, воплощая в себе глубочайший дух любви, неустанно подвигами добрыми подвизались с целью внести этот дух и в обыденные отношения людей и чрез это возродить мир. Многие великие отцы и учители церкви трудились на этом поприще, но более всех потрудился тот златоустый учитель, который быль как бы воплощением самой любви и жил исключительно для блага людей. Его отношение к богатству и бедности и особенно к милостыне, как главному средству устранения социальной неправды, мы и изложим в настоящей статье¹.

Как в Антиохии, так и в Константинополе, где последовательно совершалось служение св. И. Златоуста, пред ним во всем ужасе развертывалась та именно картина социального неравенства, которая самым своим существованием вопияла к небу. Благодаря выгодному в торговом отношении положению, оба эти города славились своим богатством, пышностью и великолепием своих зданий, роскошью жизни. Несметные богачи, обладавшие огромными средствами, утопали в роскоши и изощрялись в изыскании новых и новых способов услаждения своей изнеженной плоти. Многие из них имели не по одному, а по нескольку роскошных дворцов и загородных вилл, и так как в одно время можно жить только в одном месте, то большинство этих домов пустовали, служа лишь доказательством зазнавшегося тщеславия богачей; а где пребывали хозяева, там постепенно давались торжества, на которых подавались все сладости, какие только могли быть придуманы изобретательным гением чревоугодия. Дома были переполнены рабами, число которых у иных богачей доходило до нескольких тысяч и которые исполняли все прихоти господина и госпожи. В роскоши одежд богачи не знали границ, выписывали издалека самые дорогие материи, платя за них часто безумные деньги, а женщины кроме того украшали себя всевозможными ожерельями и браслетами, так что на иной куртизанке было навешано столько драгоценностей, что их достаточно было бы для прокормления не одной семьи в течение нескольких лет. Но рядом с этим богатством и порожденною ими роскошью была другая картина – вопиющей бедности и нищеты. В то время как у богачей пустовало по несколько роскошных домов, служивших лишь местом жительства какой-нибудь любимой собаки или обезьяны, окруженных заботами целых десятков рабов, у самых ворот этих роскошных домов, часто в холоде и голоде ютились несчастные бедняки, у которых не было иного крова, кроме свода небесного, и которым негде было приклонить голову. В то время как богачи тратили с безумной расточительностью огромные суммы, чтобы выписать из отдаленных стран роскошные вина для услаждения своего изнеженного чрева или получить «висонные» материи, которые предназначались не для одеяния (потому что были тонки до прозрачности), а для тщеславного удовлетворения требованиям прихотливой моды, – бедняки не имели и куска хлеба для утоления мук голода или грязных лохмотьев для прикрытия своей наготы. Одним словом – в широком социальном масштабе повторялась глубокожизненная притча о богаче и Лазаре. При виде этих вопиющих крайностей не могло не возмущаться даже простое чувство правды. Понятно, какие чувства должны были наполнять душу того, кто смотрел на все отношения с высшей точки зрения, кто сам постоянно жил в области христианского идеала и, при своей глубочайшей вере в господство высшей Правды, царствующей в мире, жаждал увидеть ее осуществление на земле. Как юрист по образованию, Златоуст конечно знаком был с законами социально-экономического развития и знал, что подобные крайности в социально-экономическом отношении составляют неизбежное последствие несовершенства и греховности самого человека, так что всецело устранить их можно было бы не иначе, как радикально изменив человеческую природу с ее недостатками и страстями, т. е. в сущности дело это стоит выше всяких возможностей разума человеческого. Не даром величайшие умы древности в своих идеальных «республиках», как Платон или Аристотель, не могли стать выше того социального порядка, в котором благосостояние немногих граждан основывается на рабстве массы бесправных людей, т. е. основывается на признании рокового закона социального неравенства. Этот закон древнего мира был отменен Искупителем человечества, который, всех искупив своею бесценной кровью от греха, проклятия и смерти, тем самым восстановил первоначальное равенство на основе духовной свободы и братской любви. Но это духовное равенство могло сохранить свое влияние на действительную жизнь дотоле, пока провозглашенный христианством идеал сохранял свой первоначальный жизненный характер, пока он служил действительным законом жизни, которому по внутренней потребности обновленного духа все подчинялись не только добровольно, но и с любовью. В таком идеальном состоянии находилась первоначальная община христиан, когда «все верующие были вместе, и имели все общее» (Деян.2:14); но затем, когда пыл первоначальной восторженности в вере стал остывать, то вместе с тем неизбежно понизился и самый идеал, и с распространением христианства по всему миру в среду христиан стали снова проникать и все те греховные наклонности и страсти, которые опять привели к полному разделению в социально-экономическом отношении. И это неравенство было тем ужаснее, что оно стояло в разительном противоречии с первоначальным идеалом и в нем находило свое изобличение, как состояние вполне ненормальное и несогласное с духом христианства.

Уже отсюда становится понятным, как должен был относиться к подобному явлению такой великий носитель христианского идеала, как св. Иоанн Златоуст. Во время своего служения в Антохии в сане диакона он имел полную возможность близко ознакомиться с вопиющими крайностями богатства и бедности, особенно когда ему часто приходилось видеть, как рядом с убогой хижиной, где он в качеств диакона навещал какую-нибудь бедствовавшую семью с холодными и голодными детьми, стоял роскошный дворец богача, безумно расточавшего несметные богатства на самые изысканные сладости и роскошнейшие одежды или даже на украшение тех лошаков, на которых выезжала кататься его любимая куртизанка. Неудивительно, что не только такие крайности вообще, но и самое богатство, как употребляемое с таким безумством, не могло возбуждать сочувствия в священнослужителе, пред умственным взором которого постоянно предносился христианский идеал. Вот почему, если бедность и связанная с нею бедственность возбуждала в нем горячее сочувствие, выражавшееся в неустанных делах благотворения, то с другой стороны богатство с его излишествами вызывало в нем негодование и осуждение. Он прямо находил подобное состояние ненормальным, противо-христианским, и происхождение его видел в самых темных источниках. Рассматривая происхождение огромных богатств, он приходил к мысли, что в основе всех таких богатств лежит несправедливость, обман или насилие. «Скажи мне, говорил он в беседе на 1 послание к Тимофею, – каков источник твоего богатства? От кого ты получил его, и от кого получил его тот, кто передал его тебе? Можешь ли ты, восходя чрез несколько поколений, показать, что приобретение его праведно? Этого не может быть. Корень и происхождение его окажется в несправедливости. Почему? Потому что Бог в начале не сотворил одного богатым, а другого бедным. И впоследствии Он не брал и не показывал одному сокровища золота, а другим отказывал в праве искать его; но Он оставил землю свободною для всех»². Как в самом деле образовались эти огромные богатства, если не на счет малых и бедных? Они суть плод алчности и жадности, двух самых ужасных и возмутительных пороков». Знаешь ли ты, как вообще люди обогащаются? Посредством разных мелких проделок и обманов, с которых начинают мелкие торгаши и ремесленники, а затем и прямо при посредстве широких расчетов на бедственность людей», как это Златоуст показал на примере богача, скорбевшего о том, что его расчеты на плохой урожай не оправдались и таким образом сделанные им огромные запасы хлеба, с целью продать их по возможно высокой цене голодающим, оказались напрасными³. Обогащаются затем еще при помощи ростовщичества, принимавшего столь позорные формы, что гражданским законом было запрещено сенаторам прибегать к такому ложному источнику наживы⁴. Наживаются далее на счет несчастных вдов и сирот, достояние которых расхищают разные мнимые благодетели, пользуясь их беспомощностью или неопытностью. И самыми ненасытными обыкновенно бывают самые богатые люди. Они именно бывают и самыми неумолимыми кредиторами, которые именно, как знал Златоуст из опыта своей адвокатской практики, постоянно и возбуждают все тяжбы и разоряют маленьких людей⁵.

В виду таких воззрений св. И. Златоуста на происхождение богатства неудивительно, что из его уст по временам вырываются слова, которые могут показаться жесткими и заставляли некоторых исследователей приравнивать его в этом отношении к таким демагогам, как Гракхи, и видеть в его воззрениях сходство с позднейшими воззрениями Руссо и подобных ему мыслителей. Но рассуждать так, значит совсем не понимать самого источника, откуда исходят воззрения Златоуста, и цель, к которой он стремился. Ни на миг не нужно забывать, что он был строжайший носитель христианского идеала с его идеями любви и братства, и что целью его проповеди было водворить этот идеал в наличной, далеко уклонившейся от него жизни. Тогда станет понятным, что Златоуст в этом отношении стоял совершенно на той же точке зрения, как и другие отцы церкви, как напр. св. Амвросий медиоланский, который также высказывал мысли, напоминающие собою первоначальный идеал христиан апостольского века. Но это отнюдь не значит, чтобы они были какими-нибудь утопистами, отрицавшими право собственности. Они проповедовали то самое учение, которое проведуется церковью, а церковь явственно выразила свой взгляд на священное право собственности, когда она осудила апотактитов и монаха Евстафия, которые требовали от богатых полного отречения от своего богатства и отказывали в надежде на спасение тем, кто обладали имениями здесь на земле. Поэтому ставить св. И. Златоуста на одну доску с агитаторами в родф Гракхов, значит не понимать ни евангелия, ни учения Христовой церкви, от которых он не отступал ни на йоту. Напротив, именно желание воплотить это учение в наличную жизнь и вызывало в нем истинную пастырскую скорбь о несоответствии идеала с действительностью, которая представляла в его время поистине печальную картину. Ростовщичество, расхищение провинций, постыдное вымогательство – вот был действительный источник образования огромных богатств тогдашних магнатов и плутократии, и эти богатства, как худо нажитые, худо и употреблялись. Земледелие, торговля, свободный труд находились в отчаянном состоянии; крестьяне, колонисты, рабочие почти умирали с голода; нищенство принимало зловещие размеры; нападения варваров причиняли разорение, еще более усиливая голод и бедственность, и в виду этой всеобщей бедственности немногие сравнительно счастливцы, захвалив в свои руки почти все земли империи, расточали огромные суммы на оргии, на кутежи и на куртизанок, – на безумную роскошь столь же бессмысленную, как и безнравственную, – увешивая своих лошадей золотыми и драгоценными безделушками, украшая даже кровли своих домов золотыми и серебряными звездами, – одним словом безумно расточая деньги и в то же время с грубым бессердечием относясь к своим должникам и беднякам. В этом отношении с одинаковым негодованием высказывались все великие отцы и учители церкви – кроме св. И. Златоуста, св. Амвросий и блаж. Иероним, св. Василий Великий и Астерий. Удивительно ли, что при виде такого зазорного зрелища бессмысленной расточительности – с одной стороны и вопиющей бедственности – с другой, из груди этих великих выразителей религии любви по временам вырывались возгласы резкого негодования и осуждения на жестокие излишества гордости, эгоизма и хищничества! Отвращаясь от столь ужасной действительности, они любили находить себе убежище в идеале, переноситься так сказать в первобытный Эдем, в котором все дышало невинностью, любовью и блаженством, – возвращаться к первым дням зарождавшегося христианства, когда верующие имели одно сердце и все вместе пребывали в молитве и любви – до забвения самых прав собственности. Неудивительно также, что эти великие святители, не видя другого средства для осуществления христианского идеала в окружавшей их печальной действительности, прямо указывали на монастыри, как единственные места, куда не мог вторгаться мир с его страстями и неправдами, где царствовала братская любовь, где не было ни богатых, ни бедных, исключались самые понятия о моем и твоем и где поэтому христианский идеал находил себе единственное убежище. При виде этого благословенного состояния в монастырях, у святителей невольно является мысль о том, какое было бы счастье для всего человечества, если бы это состояние можно было распространить на все человечество, потому что оно изменило бы все лицо земли, возвратило бы рай на землю и, отдавая все блага в общее владение всех людей, водворило бы потерянное счастье на земле. Но от этих благочестивых мечтаний до безумных теорий народных агитаторов, старающихся обыкновенно разрушать существующее без ясного понятия о том, как и что может быть создано на развалинах разрушенного, – бесконечное расстояние. Стоит только выступить новатору, который бы ставил бедность в долг каждому, подвергал бы сомнению право собственности, как эти же великие носители христианского идеала первые выступят в защиту социального порядка и мужественно будут ниспровергать все эти безумные бредни. Так, едва ли кто сильнее св. И. Златоуста восставал против всякого посягательства на чужое добро, каким бы предлогом ни прикрывалось это посягательство. Нет ничего, говорил он, постыднее воровства⁶; его осуждают как божеские, так и человеческие законы⁷; ничем, и даже самой милостыней нельзя загладить его⁸; самые приношения, исходящие из этого нечистого источника, недостойны того, чтобы приносить их к алтарю⁹. В другом месте он восклицает: «Вы смущаетесь, видя на земле богатых и бедных, и пользуетесь случаем обвинять Бога в несправедливости. Я же напротив говорю, что неравенство между нами по состоянию есть одно из доказательств Его Промышления. Не будь бедных – и у вас не было бы ни матросов, ни лоцманов, ни рабочих, ни кузнецов, ни хлебников. Кто стал бы заниматься каким-нибудь механическим ремеслом? Все было бы смятением и беспорядком. Бедность есть великая наставница людей: она побуждает и принуждает их к работе и к занятию ремеслами. Если бы мы все были богачами, мы все заснули бы в лености; домостроительство мира поколебалось бы и общество не могло бы существовать¹⁰. Еще ярче эту мысль о необходимости неравенства по состоянию он высказывает в 34 беседе на первое послание к Коринфянам, где со свойственной ему живостью воображения подтверждает свою мысль наглядным примером. «Представим себе два города, из которых один состоит исключительно из богачей, а другой также исключительно из бедных. Сравним эти города. В состоянии ли существовать город богатых? Окажется, что если город бедных будет в состоянии сам по себе существовать, то город богатых почувствует нужду в 6едных». «В самом деле, в этом город богатых не будет ни фабричного рабочего, ни строителя, ни плотника, ни сапожника, ни пекаря, ни земледельца, ни слесаря, ни веревочника, ни других каких-нибудь ремесленников. Ведь кто из богачей захотел бы заниматься этими ремеслами, когда мы видим, что даже те самые люди, которые занимаются ими, став богатыми, не выносят дольше трудностей, причиняемых этими работами? Как же будет существовать такой город? Богатый, отвечаешь, давая деньги, купит на них все ему нужное от бедных. Но в таком случае значит он не будет существовать сам собою, что доказывается его нуждою в других. Но как богачи будут строить дома? Неужели они купят и это? Сама природа вещей не допускает этого. Поэтому они должны будут пригласить мастеров оттуда и нарушить закон, который мы сначала постановили, основывая такой город, в котором не должно быть ни одного бедного человека. И вот сама необходимость против нашей воли приглашает и вводить их. Отсюда очевидно, что без бедных невозможно существовать для города, так как если бы этот город продолжал не допускать к себе таковых, то он перестанет существовать и погибнет. Ясно, что он не в состоянии поддерживать себя, если не соберет бедных, которые, как своего рода сохранители, жили бы в нем. – Но посмотрим также на город бедных, окажется ли он в подобном затруднительном отношении, будучи лишен богатых. И прежде всего надлежащим образом уясним себе сущность богатства. В чем может состоять богатство? В золоте, серебре, драгоценных камнях, в одеждах шелковых, пурпурных и шитых золотом. И вот теперь, зная, в чем состоит богатство, удалим его из города бедных, и так как мы хотим, чтобы город исключительно состоял из бедных, то пусть там не показывается золота, а если угодно, то даже ни серебра, ни серебряных сосудов. И что же? Будет ли такой город и его обитатели жить в нужде, скажи мне? Совсем нет. Предположим сначала, что нужно обстроиться; для этого не нужно ни золота, ни серебра, ни жемчугов, а нужны уменье, руки, да не всякие вообще руки, а мозолистые с загрубелыми пальцами, – нужны большая сила, дерево и камни. Предположим затем, что потребуется справить одежду; опять и здесь не нужно ни золота, ни серебра, а как и раньше, требуются уменье, руки и работающие женщины. А что если потребуется обрабатывать или рыть землю? Кто нужны здесь – богатые, или бедные? Всякому очевидно, что бедные. И когда нужно также ковать железо, или делать что-нибудь подобное, то опять именно в таких людях мы больше всего и нуждаемся. Итак, к чему же может оказаться нужным город богатых? Да ни к чему, кроме того, чтобы срыть этот город. Ибо если и простой народ будет входить в него, и любомудры (любомудрами я называю тех, которые не нуждаются ни в чем излишнем) ниспадут до желания золота и драгоценностей, предаваясь лености и роскоши, они все погубят с этого времени»¹¹.

Таким образом в бытовом отношении бедные в сущности имеют больше устойчивости и обеспеченности в своем существовании, потому что они больше приспособлены к борьбе за существование. Но даже и в смысле наслаждения жизнью они имеют не только равенство, но и преимущество пред богатыми. Хотя сами по себе богатство и бедность безразличны и все зависит от того, как они употребляются, однако в некоторых случаях бедность доставляет больше счастья, чем богатство. Св. И. Златоуст часто указывает на ненадежность и превратности судьбы, ярко изображает муки богатого скупца; часто в каких идиллических красках у него рисуется простая, близкая к природе жизнь 6едных поселян! У бедного меньше забот, он меньше подвергается опасностям. Он спит гораздо более приятным сном. Предпочтительно перед богатством, бедность укрепляет тело, исправляет душу и есть матерь мудрости. Да и настолько ли бедняк лишен радостей, как многие думают? «Что мне сказать о солнце, восклицает Златоуст в одном месте, – об этом блистательном и пламенном светиле, которое радует наши глаза? Не составляет ли оно источника наслаждения общего для всех – богатых и бедных? Что сказать о короне, которую составляют звезды на тверди? Что сказать о луне? Не всем ли одинаково принадлежат они? Но кроме того – замечательно! – мы, бедные, пользуемся ими лучше богатых. Они, чаще всего, погрязнув в пьянстве, проводят свою жизнь поочередно то в разгульных пиршествах, то в тяжелом сне, который следует за ними, и даже не замечают этих возвышенных зрелищ; они не выходят из своего жилища, и живут в тени. Положение же бедных напротив таково, что никакой еще класс людей не наслаждается в такой полности красотами природы. В селе воздух чище, чем в городе. Странники и земледельцы больше наслаждаются этой роскошью, чем обитатели города, ремесленники больше, чем те, кто пребывают в пьяственности по целым дням»¹². Понятно, насколько такие речи способствовали так сказать умиротворению сердца бедняков, которые видели, что они вовсе не так обездолены, как им кажется, и даже имеют свои преимущества пред богатыми. Чувства их, раздраженные суровою действительностью, смягчались, и они смиренно полагались на неисследимые пути Промысла Божия. Из бесед своего любвеобильного защитника, так горячо ратовавшего за них, они научались не завидовать богатым, не проклинать баловней мира сего, а благословлять и кротко сносить долю бедности. Ведь это состояние освящено и облагорожено примерами величайших мужей. Пророки Илья и Елисей, Предтеча Христов Иоанн Креститель, все апостолы – жили в бедности и предпочитали ее; Сам Иисус Христос облагородил и освятил ее, и она, нисколько не унижая христианина, даже служит для него венцом славы. И потому бедность должна быть сносима с благодарностью и даже должна быть желательна.

Сами по себе богатство и бедность таким образом не составляют ни добра, ни зла, и в некоторых отношениях бедность даже имеет свои преимущества. Но все зло зависит от того, что бедность имеет наклонность подчинять бедняков богатым, ставить первых в зависимость от последних, и богатые, пользуясь этим, в забвении всякого чувства человечности и братства, делаются тиранами для бедных, превращаются в волков, расхищающих беззащитных агнцев. С этой стороны противоположность между богатством и бедностью уже прямо составляет социальное зло, и св. Иоанн Златоуст не смолчал в обличении его. Нельзя отрицать того, что он неодинаково относился к богатым и бедным. Насколько он становился нежен и любвеобилен, когда говорил о бедных, высказывая им самые сладостные утешения, настолько его голос возвышался до раскатов громового гнева, когда он обращался к тем, кого считал обидчиками и угнетателями бедняков. Изредка только он изображал доброго богача, «который платит долги несчастных, посещает узников»¹³; зато, как часто изображает он дурных и злых богачей! Достаточно прочесть его знаменитые беседы на притчу о богатом и Лазаре, – этот замечательнейший образец великого истолковательного искусства святителя, – чтобы убедиться, насколько симпатии св. отца склонялись к Лазарю и насколько бессердечие богача возбуждало в нем праведный гнев, не мало влиявший на общую окраску его понятий о богатых¹⁴. Неудивительно, что богатые люди не раз высказывали свое недовольство на проповедника и роптали, упрекая его в пристрастии к беднякам. Отвечая на эти упреки, он говорил: «меня обвиняют в том, что я нападаю на богатых; но они сами, разве не постоянно (нападают) на бедных? Нет, я нападаю не на богатых, а на тех, которые злоупотребляют своим богатством. Не перестану я повторять: я порицаю не богача, а грабителя. А иное дело богач, иное дело – грабитель; иное дело богатство, иное дело – алчность. Различайте же то, чего не должно смешивать. Ты богат? – Я не препятствую тебе. Ты грабитель? – Я обличаю тебя в преступлении. То, чем ты владеешь, принадлежит тебе? Темь лучше, – ты имеешь право пользоваться им. Но если ты присвоил себе чужое добро? – Я не смолчу. Ты хочешь меня побить камнями? Я готов отдать мою кровь, если только этим помешаю тебе в преступности. Что мне ненависть и нападки? Одно только занимает меня: преуспеяние моих слушателей. Если ты враг бедного, я обвиняю тебя; но пойми, что жестокость богача гибельнее для него самого, чем для бедного»¹⁵. Уже в последние годы своего архипасторства, когда злоба врагов сплетала терновый венец мученичества ему на главу, он говорил еще: «Мне говорят: не перестанешь ли ты нападать на богатых? Опять анафемы на богатых!» А я отвечу вам; опять заявляет о себе ваша жестокость к бедным! Вы не перестаете обижать бедных – и я не перестаю укорять и порицать вас. Да и не вас преследую я, а волка. Если ты не волк, я не преследую тебя. Если же ты сделался волком, то сам себя вини. Я не против богатых, знайте это; напротив, я за богатых. Я не нападаю на них, а хочу исцелить их недуг»¹⁶. Как велико было дерзновение святителя в защите бедных – от хищнического посягательства богатых и сильных мира сего, показывает знаменитый случай, как он не смутился укорить и даже лишить права вступления в церковь саму царицу Евдокию за то, что она присвоила себе виноградник одной беззащитной вдовы.

До известных пределов социально-экономическое неравенство есть таким образом не только не зло само по себе, а есть социальная необходимость, острые стороны которой можно смягчать силой права и законности, ограничением крайнего развития алчности богатых и сильных мира сего. Но жизнь никогда не удерживается в пределах прав и, вследствие самой испорченности человеческой природы, приводит наконец к тому социальному злу, которое называется нищенством, т. е. таким состоянием, в котором человек или даже целый класс лишается всякой возможности производительным трудом добывать себе пропитание и в этом отношении ему остается лишь уповать на милость Божию и на добросердечие людей. Различные несчастья, сиротство, боязни – все это способствует образовано социального зла нищенства, и зло настолько является неизбежным в условиях нашего несовершенного социального порядка, что еще не было такого гениального законодателя, мысль которого осмелилась бы стать выше сознания неизбежности этого зла и Сам Божественный Спаситель мира сказал: «нищих всегда имеете при себе». Люди, которые по тем или другим причинам, выброшены движением социального механизма из колеи правильной общественной жизни и повергнуты в состояние нищенства, очевидно несчастны; но в древности бедственность их была еще несравненно тяжелее вследствие того, что древность не знала тех форм организованной благотворительности, какие выработались в новейшее время. Жизнь нищих в древности была ужаснейшим бедствием и голодная смерть производила между ними обильную жатву. Закосневший в своем эгоизме мир равнодушно смотрел на это ужасное бедствие и притча о бессердечном богаче, беззаботно веселившемся в то самое время, как у ворот его дома лежал больной нищий Лазарь, получавший скорее облегчение от собак, чем от их жестокого господина, представляет живую картину положения нищих в древности. Но если так относились к этой нищей обездоленной братии сыны мира сего, то совсем иначе относились великие проповедники церкви Христовой. Они глубоко проникнуты были заповедью Христа и любви к ближним вообще и к несчастным в особенности и помнили великую беседу о том, что в этих убогих о нищих алчет и жаждет Сам Христос, испытующий силу нашего человеколюбия. И вот они неустанно возвышали свой голос в пользу милостыни нищей братии и одним из величайших проповедников милостыни, как главного средства оказательства христианской любви, и был именно св. Иоанн Златоуст. Он более, чем кто-нибудь потрудился над разъяснением той мысли, что если есть действительная сила, способная оказывать противовес эгоизму и поддерживать равновесие в социальном порядке, то это есть именно благотворительность или милостыня, как наилучший плод христианского человеколюбия. Как дивный ход звезд поддерживается силой тяготения, космос – сродством составляющих его элементов, так ту же роль в отношениях людей исполняет человеколюбие или милостыня. Она не угрожает собственности, не поглощает индивидуальности, не подавляет деятельности; она не есть ни хищение, ни принуждение, ни унижение, а чистая любовь, которая не надмевает ума, а сближает сердца между собой. В основе ее лежит закон, заключающийся в немногих словах: «Люби ближнего твоего как самого себя – ради любви Божией». И действительно, среди отцов церкви IV века нет еще такого, который бы больше потрудился для проповеди человеколюбия к бедным, чем св. Иоанн Златоуст. Он поистине есть вдохновенный и неутомимый апостол милостыни. Редко можно указать такую беседу, в которой бы он не прославлял эту «царицу добродетели», и нельзя не удивляться тому изумительному разнообразию мыслей и образов, которые вызываются в нем идеей милостыни. В образец милостынника, он в одной беседе к антиохийцам ставит апостола Иоанна, с которым у него самого, но его словам, нет ничего общего, кроме имени. В действительности, у него было больше общего с ним: он отличался тем же именно духом любви и милостыни, каким предание характеризует любимого ученика Господа Христа. Но переходим к точному изложению учения великого святителя о милостыне по его собственным творениям.

Всегда покровитель бедных, труждающихся и обремененных, он был однажды особенно поражен ужасом открывшейся пред ним картины нищеты и бедственности в своем городе, и под впечатлением этой картины, придя в церковь, произнес целую беседу о «милостыне», которую прямо и начал изображением виденной им бедственности и призывом к ее облегчению. Вот что он говорил в начале этой своей беседы «О милостыне»: «С ходатайством праведным, полезным и почетным для вас предстал я сегодня пред вами: уполномочил на него меня не другой кто, а живущие в нашем городе бедные, не словами, не голосами или мнением общественного совета, но жалким и самым горестным видом своим. Проходя чрез площадь и по улицам, и поспешая в ваше собрание, я видел много лежащих среди дороги людей, из которых одни без рук, другие без глаз, иные покрыты струпьями и ранами и выставляли на вид те особенно члены, которые нужно бы закрывать по причине находящегося на них гноя, и почел крайне бесчеловечным – не сказать о них любви вашей, особенно когда сверх сказанного (т. е. жалкого положения бедных) побуждает нас к этому и самое время года. Правда, и во всякое время нужно говорить о милостыне, потому что мы и сами имеем великую нужду в милости создавшего нас Господа; но особенно (это необходимо) в настоящее время, когда такая большая стужа. Летом бедные получают великое облегчение от самого времени года: тогда они безопасно могут ходить и нагими, потому что солнечные лучи служат для них вместо одежды; они могут сидеть прямо на мостовой и спокойно проводить ночи под открытым небом; не имеют такой нужды ни в обуви, ни в вине, ни в большом количестве пищи, но довольствуются водою из источников, насыщаются – одни самыми дешевыми овощами, другие небольшим количеством сухих семян, так как самое время года предлагает им готовую трапезу. А не менее этого есть тогда для них и другое облегчение – в удобстве заниматься работами; в их то особенно содействии нуждаются и строители домов, и возделыватели земли, и плавающие по морям. Что для богатых поля, дома и другие источники доходов, то для бедных – их собственное тело, и весь доход их от собственных рук, а более ни откуда. Таким образом, летом они получают некоторое облегчение, в зимнее же время против них со всех сторон великая война и двойная осада, потому что внутри голод съедает их утробы, извне стужа сжимает и делает окоченелыми тело их. Поэтому (зимою) они нуждаются и в большем количестве пищи, и в более теплой одежде, и в кровле и постели, и обуви, и во многом другом; а что всего хуже, не имеют возможности заниматься и работами, потому что не позволяет время года. Итак, когда у них и наибольшая нужда в необходимом, а сверх того нет и работы, потому что никто их, несчастных, не нанимает и не приглашает в услужение, вот мы, взамен нанимающих, употребим в дело руки милосердия, взяв в этом деле за образец Павла, истинного покровителя и попечителя бедных¹⁷.

Этот тон, взятый св. И. Златоустом в беседе, прямо посвященной вопросу о положении бедных и убогих, затем поддерживается во всех его творениях. Помощь бедным, милостыня, это – любимые предметы любвеобильного святителя, и он при всяком удобном случае возвращается к ним. «Ни один еще моралист, справедливо говорит такой тонкий критик, как Вилльмэн, ни один еще оратор новейшей кафедры никогда не достигал такой изумительной живости и неистощимого обилия (образов и мыслей), какими отличается Златоуст в этом отношении. Никто еще не имел лучше возбуждать в человеке сочувствие к бедственности человека, или трогать сердце для возбуждения его к благотворительности и добродетели»¹⁸. Но у него это не было просто чувством естественной благостности, более или менее благоразумным порывом доброты, стремящейся возбудить подобное же чувство в душе богача. Нет, великий святитель могуче действует и на ум, стремясь развить или утвердить то убеждение, что человеколюбие есть основной долг всякого христианина, необходимое условие его спасения, так что благотворение его требуется от него столько же для его собственного блага, как и для блага бедных, и пренебрегать этою священною обязанностью было бы тоже самое, как нечестиво ожесточаться по отношению к самому Иисусу Христу, лишать себя неизреченных благ искупления.

Было бы почти невозможно передать все те места, в которых великий святитель развивает свои мысли о благотворении бедным и о милостыне. Это значило бы воспроизвесть добрую четверть всех его творений. Поэтому мы ограничимся лишь самыми выдающимися местами¹⁹.

Сначала он восхваляет милостыню и разъясняет ее значение и превосходство среди других добродетелей. И любимый предмет вызывает в его душе целый рой образов и мыслей, так что святитель является не только проповедником, но и вдохновенным поэтом. «Милостыня, говорит он, делает людей подобными Богу. Ничто не может сравняться с ее мощью. Это величайшая из добродетелей. Тем, кто любит ее, она дает самое близкое место рядом с царем, и конечно справедливо, потому что девство, пост, покаяние служат только тем, кто соблюдает их, а милостыня распространяется на всех членов Иисуса Христа... Она мать человеколюбия, – той любви, которая есть наилучшее украшение христианства, знак, по которому познаются истинные ученики Евангелия; она есть великое исцеление наших грехов, лестница, поставленная между небом и землей, связь, которая сдерживает вместе различные части тела Господня»²⁰. «Великое и многоценное дело, когда, человек совершает милостыню. Этот дар милостыни значит больше, чем дар воскрешать мертвых. Напитать Иисуса Христа, когда Он алчет, не значить ли это более, чем извлечь человека из гроба во имя Иисуса Христа? В первом случае ты даешь Богу, во втором – принимаешь от Него. А награда обещана не тем, кто принимает, а тем, которые дают»²¹. – «Давай бедным, говорит он в другом месте, и этим твой Судья будет умилостивлен. Покаяние без милостыни мертво, или по крайней мере оно не имеет крыл, не может летать по высоте». «Творить милостыню, это – делать лучший из торговых оборотов: тут покупают дешево, чтобы продать дорого; ибо что может быть дешевле куска хлеба или каких-нибудь заурядных одежд? Между тем, подавая их ближнему своему, ты продаешь их Богу. Тот, кто дает взаймы, желает иметь залог, обеспечение. Но где залог у бедного? У него нет ничего. Где у него обеспечение? – Он наг и не имеет доверия. Посему Бог, видя бедного в опасности по причине его нищенства и богача – по причине его жестокосердия, становится между ними: бедному Он предлагает Себя в качестве обеспечения, богатому в качестве залога. Ты не хочешь одолжить этому человеку, говорить Он, по причине его бедности; в таком случае одолжи Мне, по причине Моего богатства. – Будь, говорит, благонадежен: Мне взаймы даешь. Какую пользу получаешь ты, когда даешь взаймы другим? Не на сто ли получаешь один, если ищешь законной лихвы²²; а если обогащаешься своею алчностью, то соберешь двойной и горький несправедливый плод. Но Я награждаю большим твою страсть к обогащению. Ты ищешь в сто раз меньше, а Я даю тебе в сто раз больше. Но так как честный должник обыкновенно определяет срок и назначает день уплаты, то послушай, когда и где воздаст тебе долг Тот, кто взял у тебя взаймы чрез нищего. Когда сядет Сын Человеческий на престол славы Своея, и поставит овцы одесную Себя, а козлища ошуюю, и речет сущим одесную Его (здесь обрати внимание, как честно должник поступает по отношению к заимодавцу, с какою великою благодарностью выдает взявший взаймы); приидите благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира? За что? За то, что взалкахся, и додесте Ми ясти; возжадахся, и напоисте Мя; наг был и одясте Мя. И вот что, заметь, удивительно: ни о какой другой добродетели не упоминает Он, кроме дел милостыни. Хотя и мог бы сказать: придите благословенны, потому что вы целомудренно жили, потому что сохраняли девство, избрали евангельское житие, но умалчивает об этом, не потому, чтобы недостойно было упоминания, а потому, что эти добродетели ниже милосердия. – Итак, дадим Богу взаймы милосердие. Дадим взаймы, чтобы, как я сказал раньше, обрести Его должником, а не судьей, потому что должник стыдится заимодавца, стыдится и оказывает ему почтение»²³. «Есть у тебя обол?²⁴ Купи небо, не потому, что небо дешево, но потому, что Господь человеколюбив. Нет у тебя и обола? Подай чашу холодной воды. Дай хлеб–и возьми рай; дай малое – и возьми великое; дай смертное – и возьми бессмертное; дай тленное – и возьми нетленное. Если б была ярмарка и на ней продавались дешево и в большом количестве съестные припасы, и многое можно бы приобресть за малую цену, не распродали бы вы имущества и, оставив все в стороне, не приняли ли бы участие в этом торге? – Дай бедному, и пусть сам ты будешь молчать, тысячи уст заговорят в защиту тебя, потому что милостыня восстанет в защиту тебя; милостыня есть выкуп души»²⁵. «Милостыня есть прекраснейшее и почтеннейшее из занятий; без усилия и одним простым действием она устроит нам на небе, если мы хотим этого, жилище светлое и постоянное²⁶. Она есть жертва чистая и одна из совершеннейших, какую человек может принесть Богу: бедняк есть жертвенник, богач есть первосвященник²⁷. Творить милостыню лучше, чем быть царем и носить диадему²⁸; надежнее самой преданной дружбы; тому, кто творит ее, милостыня доставляет приятную и святую радость. Сила ее такова: когда даже дело идет о грешниках, то она разрывает их узы, изгоняет от них тьму, погашает огонь под их ногами, убивает червя, который должен бы съедать их; двери неба открываются перед нею. Когда царица входит в свой дворец, никакая стража не спрашивает у нее, кто она или откуда приходит, но все челами склоняются при ее прохождении; так и милостыня, ибо она поистине есть царица, делая человека подобным Богу. Подобно златистой голубке, с приятными, умильными глазами, она постоянно обращена взорами кверху.

Она есть дева златокрылая, постоянно стоящая у престола Божия, и когда нас будут судить, она внезапно прилетает и избавляет нас от наказания, прикрывая нас своими крыльями. Ничто еще так не отличает христианина, как милостыня. И неверующие еще ничему так не удивляются в нас, как тому, что мы творим милостыню»²⁹.

Воспев этот высокопоэтический, поистине восторженный гимн «царице добродетелей», Златоустый учитель затем переходит к дальнейшему разъяснению ее значения и величия.

Златоустый проповедник не ограничивается прославлением милостыни: он выясняет наш долг к ней, выводя его в одно и то же время из самой заповеди о человеколюбии, объемлющей все другие заповеди, из личной пользы богача, для которого она составляет самое верное средство умилостивить Бога, из любви, которую христианин должен питать к своему Спасителю, соделавшемуся бедным ради нас, сострадающему бедным, алчущему и жаждущему в лице бедных, как равным образом из основных, установленных Промыслом законов самого общества. Напрасно, повторяет он вместе с другими отцами церкви, ты соблюдаешь заповеди и исполняешь самые возвышенные добродетели: без человеколюбия все тщетно. Напрасно ты с рвением призываешь небо, присоединяя моления к молениям: молитва не восходит к небу иначе, как в сопровождении милостыни. Бедные, часто говорит он, меньше нуждаются в богаче, чем богач в них. Они суть лекарство для души. Чрез них богатство становится средством достижения нравственности, золото открывает врата к небу, мы накопляем сокровища, хотя повидимому беднеем. Они превосходные ходатаи за нас пред Иисусом Христом. Как часто и с каким рвением св. Златоуст раскрывает эти мысли, истолковывая слова евангелия: «приобретайте себе друзей богатством мира сего» или слова св. ап. Павла: «не забывайте любви». С каким поразительным красноречием говорит он, объясняя, как сам Спаситель протягивает к нам руку за подаянием в лице бедных. «Ни Иисус Христос, восклицает он, ни те, кто от Иисуса Христа, не отвращают нас от дел века сего, но подобно змеям, ехиднам и свиньям мы валяемся в грязи; чем мы лучше этих животных, когда мы, имея пред своими глазами такие примеры великие, всегда остаемся склоненными к земле, не поднимая взора к небу? Бог предал (за тебя) своего Сына, а ты не даешь и куска хлеба этому Сыну, который был предан и заклан за тебя? Отец без колебания предал Его за тебя, хотя Он был истинно Его Сын, а ты оставляешь умирать Его с голода, хотя даже и то, что бы ты дал Ему, происходит от Него, и ты дал бы это ради твоей собственной пользы. Может ли быть нечестие больше этого? Он распят ради тебя, Он умер за тебя, Он терпит голод ради тебя; ты дал бы Ему только то, что принадлежит Ему и притом ради твоей собственной пользы, и ты отказываешься дать это? Не жестче ли камня те, которые, увлекаемые столькими побуждениями быть добрыми, продолжают упорствовать в этом диавольском бесчеловечии? Для Иисуса Христа недостаточно того, что Он умер на позорном древе: Он хочет быть бедным, нагим, странником, Он хочет быть узником и больным, чтобы приобресть тебя по крайней мере этим. Если ты, говорить Он, не отзываешься на Мою любовь, то сжалься над Моею бедностью. Если ты нечувствителен к Моей бедности, не будь таким к Моим болезням и к Моей темнице. Если бедствия, которые терплю Я, не могут смягчить твоего сердца, порассуди, как малого Я требую, и не отказывай. Я не требую от тебя какой-нибудь чрезмерной щедрости, а только хлеба, крова, утешения в нескольких словах. Если ты все еще безжалостен, то сделайся человечнее при мысли о царстве небесном, о наградах, которые обещаю Я. Если все это не действует на тебя, то сжалься при виде Меня нагим, припоминая Мою наготу на кресте. Я был наг, и наг еще и теперь; Я был узником, и таков еще и теперь. Пусть то или другое состояние подействует на твою душу. Ради тебя терпел Я голод, и терплю его еще и теперь. Я жаждал на Голгофе, и жажду в лиц бедных, дабы Мои прошлые бедствия и бедствия настоящие привлекли тебя ко Мне и умилосердили тебя ради твоего же собственного спасения. Хотя бы ты обязан быль Мне тысячью благодеяний. Я не долга требую от тебя, а венец предлагаю тебе: Я обещаю тебе небо за скромную милостыню. Я не говорю тебе: избавь Меня от бедности, отдай мне твои богатства, хотя Я и беден, то ради тебя; Я прошу у тебя только немного хлеба, одежды, пособия в своей бедственности. Будучи узником, Я не прошу тебя разбить Мои оковы, но посетить того, кто связан ради тебя; Я удовольствуюсь этим благодеянием, за которое обещаю тебе небо. Я разрушил твои цепи, самые тяжелые из цепей; взамен этого Мне достаточно, если ты придешь посетить Меня в темнице. Я мог бы и без всего этого увенчать тебя, но Я хочу быть твоим должником, дабы, получая венец, ты имел удовлетворение в том, что он заслужен тобою. Вот почему, сам имея возможность питать Себя, Я выпрашиваю Себе пропитание. Вот почему Я стою у твоих дверей, протягиваю руку и прошу помочь Мне, ибо Я люблю тебя. Я люблю стол, как это в обычае у друзей; Я отлагаю Мою славу, чтобы принять от тебя Свой хлеб; скажу перед всей землей, возвещу всем людям, что ты именно утолил Мой голод. Мы стыдимся жить из счет других; мы скрываем то благодеяние, которое получено нами. Иисус Христос, напротив, любит нас настолько, что когда даже мы тайно подаем милостыню, Он повсюду возвещает о ней с великими похвалами и не стыдится сказать, что Он быль наг и мы одели Его, был голоден и мы напитали Его»³⁰.

Эти восторженные слова Златоустого проповедника милостыни вызвали гром рукоплесканий со стороны слушателей. Но проповеднику не нужны эти рукоплескания. «К чему мне, – восклицает он, – эти крики и весь этот шум? Одного только прошу я у вас – примера добрых дел, вашей внимательности, доказываемой делами. Вот что будет мне похвалой и моим приобретением! Вот что для меня лучше прекраснейшей диадемы. Постараемся же получить эту диадему от руки бедных»³¹.

Трудно было бы употребить еще больше красноречия в пользу дела человеколюбия и милостыни бедным, но св. Златоуст идет еще дальше. Милостыня, по его воззрению, не только есть заповедь евангельская: она есть требование закона общественного. Вместе с другими великими отцами церкви – св. Амвросием медиоланским, св. Василием Великим, св. Киприаном, блаж. Иеронимом и многими другими отцами и учителями он учит, что богатый человек есть скорее управитель, чем господин своего богатства, что обращать его исключительно в свою личную пользу, без всякого попечения о находящихся в нужде ближних, означало бы с его стороны преступное уклонение от долга и было бы воровством³². Конечно, это выражение надо понимать так именно, как только оно и может быть понимаемо – в смысле нравственном. Без сомнения, по воззрению св. Иоанна Златоуста, как и других отцов церкви, человеческий род есть одна большая семья, общий отец которой есть Бог, давший ей землю в наследственное владение. С одной стороны, между людьми, как между членами одной семьи, существует взаимность нужд и услуг, так что никто не может обойтись без помощи других и никто не может быть чуждым для других. С другой стороны, если Отец небесный благоволит, чтобы общее наследие было неравномерно распределено между нами, то это для того, чтобы дать возможность для наиболее облагодетельствованных участвовать в деле Промышления и направлять благодеяния туда, где в них чувствуется особая нужда. Таким образом, разделение человечества на отдельные народы, распределение земли между собственниками находить себе противовес: в человеколюбии, которое, не смотря на все разности но происхождению и состоянию, должно постепенно приводить всех к единению. И весь тон христианства, с его заповедью о любви, с его учением об искуплении всего человечества безгрешною кровью Иисуса Христа, направляется к водворению этого именно единства, скрепляемого идеей совершеннейшего единства между Богом-Отцом и Богом-Сыном, как о том бож. Искупитель молился в тягчайший час своей душевной муки, восклицая: «Отче, прошу, да будут все едино, как Мы едино». Единство не только по происхождению, но единство по духу и сердцу, единство по человеколюбию, единство в Иисусе Христе, который и есть воплощение любви, – вот цель христианства, – а средством к его достижению в пределах человеческой возможности, служит стремление всех членов христианской церкви к благу каждого нуждающегося посредством милостыни, которая есть важное проявление братской любви. Человеколюбие, общение душ – это есть также общение социальное; все складывают в эту великую сокровищницу и все черпают из нее – как бедный, так и богатый; все живут ею, и тот, кто по своему эгоизму уклоняется от этого великого общения, тот одинаково есть враг Бога, общества и самого себя.

Но человеколюбие, возлагая обязанности на всех, не создает никому каких-либо личных прав. Спасение богача обусловливается добрым употреблением богатства, а спасение бедняка добрым употреблением его бедности, и как один должен освящать свое богатство милостыней, так другой должен освящать свою бедность упованием на милость Божию. Приучать бедняков, лишенных земных благ, любить свою наготу для св. И. Златоуста казалось делом столь же важным, как и научать богатых не привязываться к земным благам и служить человеколюбию. Но пред лицем вопиющих ненормальностей в социальном строе своего полухристианского времени, пред лицем страшной бедственности современного ему пролетариата, он нередко возвышал свой голос до суровых тонов негодования и обличения этой неправды. Чего нельзя достигнуть простым чувством жалости, он старается достигнуть силой логического убеждения, и то и дело напоминал своим слушателям, что богатство в руках богатого есть лишь залог, порученный ему для хранения под условием спроса отчета в его истинно-христианском употреблении³³. Это не значит конечно, что собственность, по его воззрению, не была определенным, неотъемлемым правом, или что он восставал против коренной основы социального строя, покоящегося на праве собственности. Он не раз делом показывал, как священно было в его глазах это коренное право общежития, когда он напр. в защиту собственности бедной вдовы не остановился пред строгим укором самой царице Евдоксии. Он хотел только внушить богачу то убеждение, что его богатство, как бы оно ни всецело принадлежало ему по праву собственности, не исполняет своего глубочайшего назначения, когда оно перестает быть источником пособия нуждающимся, – того назначения, которым безмолвно обусловлено божеств. Промыслом самое право собственности при его первоначальном установлении, так что пренебрежение этим условием означает противление высшему закону Божию, неисполнение принятого на себя обязательства и в известном смысле – воровство. Это глубочайшее назначение собственности и находит себе выражение в милостыне. Но если она составляет долг богача, то это еще не значит, что она дает известное право бедняку, и высочайший собственник, Владыка неба и земли, оставил за Собою право устанавливать условия истинного употребления богатств. Переводя язык св. И. Златоуста на обыденные термины, можно бы сказать, что собственность по нему есть своего рода наследственная и неотъемлемая аренда, обеспеченная за родом того, кто ее законно приобрел, но под известными условиями – оказания помощи страждущим членам общества, так что милостыня есть как бы та арендная плата, которую владетель обязан уплачивать за свое пользование достоянием божественного Владельца, и уклонение от исполнения этого обязательства не только есть жестокосердие к бедствующим братьям, но и преступление пред Богом, посягательство на самую сущность собственности, нравственный смысл которой подрывается нашим нарушением обязательства, хотя такое посягательство, за которое никто на земле – ни отдельные люди, ни общество не могут преследовать, потому что единственный полноправный судья в этом деле есть сам Бог, как высочайший Владелец этого достояния³⁴.

«Не уделять из своего имущества, говорит св. Иоанн Златоуст, есть похищение – воровство. Может быть слова мои кажутся вам удивительными; но не удивляйтесь. Я представлю вам из божественных Писаний свидетельство о том, что не только похищать чужое, но и не уделять из своего другим означает хищение, и любостяжание, и отнятие. Какое же это свидетельство? Укоряя иудеев, Бог чрез пророка говорит: земля принесла плоды свои, и вы не внесли десятин; похищенное у бедного – в домах ваших (Мал.3:10). Так как вы, говорить, не дали обычных приношений, то похитили собственность бедного. Этими словами он внушает богатым, что они владеют собственностью бедных, хотя бы получили отцовское наследство, хотя бы собрали богатство каким-нибудь другим способом. И еще в другом месте говорит: «живота нища не лиши» (Сир.4:1), а лишающий – отнимает чужое, потому что отнятием называется то, когда мы берем, и удерживаем у себя чужое. Итак из этого мы научаемся, что, когда мы не подаем милостыни, то будем наказаны наравне с похитителями. Это имущества Господни, откуда бы мы их ни собрали; и если мы уделим из них бедным, то приобретем великое богатство. Бог попустил тебе иметь больше других не для того, чтобы ты тратил на блудодеяние, и пьянство, и пресыщение, и дорогие одежды, и на другие предметы роскоши, но для того, чтобы ты уделял нуждающимся. Как казнохранитель, получивший царские деньги, если не раздаст их, кому приказано, а истратит на собственную прихоть, подвергается наказанию и погибели; так и богач есть как бы приемщик денег, следующих к раздаче бедным, получивший повеление разделить их нуждающимся из его сослужителей; посему, если он истратит на себя сколько-нибудь сверх необходимой нужды, то подвергнется там жесточайшей ответственности; потому что имущество его принадлежит не ему собственно, но его сослужителям. Будем же беречь имущество как чужое, чтобы оно стало нашим. Как же так беречь его, как чужое? Если будем тратить его не на излишние надобности, и не свои только, но и уделять в руки бедных; если ты богат, но тратишь сверх нужды, то ты дашь отчет во вверенных тебе деньгах. Это бывает и в домах вельмож; многие вверяют свои сокровища слугам своим; а получившие берегут вверенное им и не злоупотребляют сокровищами, но раздают их, кому и когда прикажет господин. Так поступай и ты, ибо не для того ты получил и принял больше других, чтобы истрачивать одному, но чтобы и для других ты был хорошим домоправителем»³⁵.

Истина этих положений во всей силе сказывается, когда богач и бедняк отходят в ту страну, где всем уготовано справедливое возмездие – по делам каждого. Это с поразительною ясностью изображено в загробной судьбе евангельских богача и Лазаря. «Бысть же умрети им. Умер богач, и был похоронен; отошел и Лазарь; не скажу: умер; потому что смерть богача была действительно смертью и погребением, а смерть бедного – отшествием и преставлением к лучшему, переходом с поприща борьбы к наградам, из моря в пристань, от сражения к торжеству, от подвигов к венцу. Отошли оба туда, где предметы имеют истинный вид; театр закрылся и маски сняты. На здешнем театре в самый полдень употребляются завесы, и многие являются на сцене в чужом виде и с масками на лице, пересказывают старую баснь и повествуют о каких-нибудь делах; иной представляется философом, не будучи философом; иной царем, не будучи царем, по только имея вид царя – по содержанию басни; иной – врачом, не умея управиться и с деревом, но только надевши платье врача; иной – рабом, будучи свободным; иной учителем, не зная и грамоты; представляются не тем, что они суть на самом деле, а что они действительно, тем не показываются; показывается врачом тот, кто вовсе не врач; показывается философом тот, Кто только на маске имеет такую прическу; показывается воином тот, у Кого только платье воина; но как ни обманчив вид маски, он не изменяет природы, действительность которой извращает; маски держатся, пока увеселяющиеся сидят (в театре); но когда наступит вечер, театр закроется, и все разойдутся, тогда маски сбрасываются, и кто в театре представлялся царем, вне его оказывается медником; маски сброшены, обман прошел, открылась истина; и оказывается вне театра рабом, кто внутри его представлялся свободным; внутри (театра), как я сказал, обман, а вне – истина; настал вечер, кончилось зрелище – и открылась истина. Так и в жизни и при кончине. Настоящее – театр; здешние предметы – обманчивая внешность, и богатство и бедность, и власть и подвластность, и тому подобное; а когда кончится тот день, наступает ночь для грешников, а день для праведников; когда закроется театр, когда обманчивые виды будут отброшены; когда будет судим каждый своими делами, – не с богатством своим, не с властью своей, не с почестями и могуществом своими, но каждый с делами своими – и начальник и царь, и женщина и мужчина; когда (Судья) спросит нас о жизни и добрых делах, а не о важности званий, не о низком состоянии бедности, не о высоком состоянии надменности (и скажет): подай Мне дела, хотя ты и был раб, лучшие, чем у свободного; хотя ты была женщиною, более мужественные, чем у мужчины; когда отброшены будут обманчивые внешности; тогда обнаружится и богатый и бедный. И как здесь, по окончании театра, иной из сидевших вверху, увидев в театральном философе медника, говорит: о! не был ли этот в театре философом? а теперь вижу его медником. Этот не был ли там царем? а здесь вижу в нем какого-то низкого человека. Этот не был ли там богачом? а здесь вижу его бедным; так будет и там... Итак этот богач стал бедным, или лучше – был беден и тогда, когда был богат. Ибо что пользы человеку, если он имеет чужое, а своего не имеет? Что пользы человеку приобретать деньги, и не приобретать добродетели? Я имею, скажешь ты, землю плодоносную. Что же такое? Но не имеешь души плодоносной. Имеешь рабов? Но не имеешь добродетели! Имеешь одежды? Но не приобрел благочестия! Чужое имеешь, а своего не имеешь. Если бы кто вверил тебе залог, разве я мог бы назвать тебя богатым? Никак. Почему? Потому, что ты владеешь чужим; потому, что это – залог; и о, если бы это было только залогом, а не прибавлением к твоему наказанию!»³⁶.

При всем изумительном разнообразии проповеднических разъяснений и рассуждений, в основе их лежит все одна и та же мысль. Земля принадлежит Богу, Он есть ее верховный собственник. Если Он и соизволил, чтобы люди поделили ее между собою и с высоты Синая признал право собственности, постановив заповедь: не укради, однако остается непреложной та истина, что пред Его очами законный владелец какой-либо части земли есть только приставник, арендатор. Условием этого права приставничества является требование помощи бедным. Верховный Владетель всего и всех предназначает часть из имения богача в помощь бедным, и не создавая отсюда права последних, Он ставит это в обязанность первому. Подавать милостыню значить исполнять эту обязанность, или уплачивать долг верховному Владыке; уклоняться от этой обязанности, значит не погашать своего долга, быть неверным приставником, не потому, чтобы бедняк можег бы требовать хотя овол из имений богача, или что милостыня есть что-нибудь другое кроме именно милостыни в собственном смысле этого слова, как добровольного подаяния, но потому, что богач должен Богу то, что он дает бедному; не отдавая этого долга этим самым он нарушает права Бога. Под различными формами выражения Златоустый святитель постоянно высказывает эту мысль, напоминая богачу, что он получил свыше почетное поручение быть благотворителем своих братьев, быть приставником самого Промыслителя на земле. И разве обидно для богача если называть его экономом Божиим, распорядителем Его благ? И так как мы быстро проходим по этой земле и ничего не можем взять с собою из мира сего. При его оставлении, кроме своей наготы, то поистине какая собственность может быть наиболее надежной, как не временное приставничество? Бог, давая нам свои блага как средство для человеколюбия, накажет за себялюбивое пользование этими благами как за противление Его высшим намерением и как за преступное уклонение от истинного Долга.

Понятно, что такие, постоянно и настойчиво развиваемые мысли об обязательных отношениях богатых людей к беднякам не могли не возбуждать недовольства, и даже протестов со стороны жестокосердых богачей, которые невольно чувствовали неверность своему долгу. Поэтому они старались оправдываться и даже возражали проповеднику, что сами бедные не всегда настолько заслуживают сочувствие, насколько требует его к ним Златоустый учитель. Так, в оправдание себя жестокосердые богачи говорили, что бедняки не заслуживают сочувствие вследствие своего недостойного поведения, что их нравственные язвы даже еще хуже физических. Свою бедность, освященную самим Господом Иисусом Христом, они позорят леностью, буйством, чревоугодием, бродяжничеством, презрением к законам Божиим и самыми гнусными пороками. Можно было видеть, как они, лежа у дверей церковных, на площадях, на общественных галереях, притворялись, что ужасно страдают от болезней, которых в действительности не было, выставляли на ногах раны, наделанные намеренно самими же, предавались самым гнусным плутовствам и уловкам и даже производили искусственные уродства, ослепляли собственных детей, чтобы посредством их возбуждать жалость в людях и склонять к подаянию. В этих обвинениях, конечно, было много горькой правды, потому что действительно нищенство как теперь, так и особенно в древности производило свои горькие плоды в понижении нравственности народа. Не отрицал этого и великий защитник бедных св. Иоанн Златоуст, и сам неоднократно обличал эту порочность бедняков. Но он смотрел глубже на дело, и ясно видел, что самая порочность бедняков есть только отражение порочности богатых, есть плод их эгоизма и жестокосердия.

Прежде всего самое желание скорее рыться в совести бедняка с целью отыскать в его жизни какие-нибудь пороки и недостатки, чем помогать ему, свидетельствует о неискренности расположения к милостыне. Между тем, говорить святитель, истинный благотворитель «должен не жизнь бедного исследовать, но помочь бедности и удовлетворить нужде. Одно оправдание у бедного – недостаток и нужда; ничего больше не спрашивай у него; но если он, хотя бы был порочнее всех, нуждается в необходимой пище, утолим голод его. Так поступать повелел и Христос: будите, говорил Он, подобни Отцу вашему, иже есть на небесех, яко солнце свое сияет на злыя и благия, и дождит на праведныя и на неправедныя (Мф.5:45). Милосердие есть пристань для нуждающихся, а пристань принимает всех, потерпевших кораблекрушение, и спасает от опасностей; злые ли, или добрые, или кто бы ни были те, которые находятся в опасности, она принимает их в свои объятия. Так и ты, видя человека подвергшегося на земле кораблекрушению бедности, не осуждай и не требуй отчета, но избавь от несчастья. Для чего ты берешь на себя лишние труды? Бог освободил тебя от всякой заботы и беспокойства. Сколько стали бы многие говорить и негодовать, если бы Бог повелел – сперва с точностью разведывать жизнь, разузнавать поведение и поступки каждого, и потом уже подавать милостыню? А теперь мы освобождены от всякого такого затруднения. Для чего же мы сами навлекаем на себя излишние заботы? Иное – судья, иное – податель милостыни. Милостыня потому и называется так, что мы подаем ее и недостойным. Так поступать увещевает и Павел: доброе же творяще, говорит он, да не стужаем си, ко всем, паче же к присным в вере (Гал.6:9–10). Если мы станем раcспрашивать и разведывать о недостойных, то и достойные не скоро попадутся нам; а если будем подавать и недостойным, то и достойные и подобные всем им попадут в наши руки, как и случилось с блаженным Авраамом, который, не расспрашивая и не разведывая о проходящих, сподобился принять некогда и ангелов. Будем же и мы подражать ему, а с ним и потомку его Иову; ибо и этот со всей точностью подражал великодушию предка, и потому говорил: дверь моя всякому приходящему отверста бе (Иов. 31:32); не для такого-то открыта, а для другого затворена, но для всех вообще была открыта. Так, увещеваю, будем делать и мы, ничего не разведывая сверх надлежащего. Достоинство бедного составляет одна нужда; кто бы когда ни пришел к нам с нею, не станем ничего исследовать более; потому что мы подаем не праву, а человеку, и жалеем его не за добродетель, а за несчастье, чтобы и самим нам привлечь на себя великую милость от Господа, чтобы и самим нам, недостойным, сподобиться Его человеколюбия. Если же мы станем в сослужителях наших отыскивать и исследовать достоинства, то и с нами Бог сделает тоже; и стараясь истребовать отчет от равных нам рабов, сами лишимся вышнего человеколюбия. Имже бо, говорит Господь, судом судите, судят вам» (Мф.7:2)³⁷.

Так как богачи с особенною настойчивостью приводили в оправдание себя возмутительную леность и притворство бедных, то и Златоуст в свою очередь особенно останавливался на этом предмете. Он конечно не одобрял 6едняков в этом отношении, но вместе с тем красноречиво показывал, что такое возражение отнюдь не подрывает самой обязанности милостыни. «Этот несчастный, говоришь ты, притворяется, что он холоден и болен. – И ты не боишься, что гром поразит тебя в тот самый момент, как ты произносишь это слово? Я пылаю негодованием. Извини меня. Ты, дающий своему чреву все, что ему угодно, ты отолстевший и ожиревший, до самой ночи продолжающий свои оргии, растягивающийся на мягких коврах, – неужели ты думаешь, что Бог оставит безнаказанным такое злоупотребление его дарами? Вино дано нам не для того, чтобы опьяняться им, или пищевые продукты, чтобы услаждать наше чревоугодие. У этого бедняка, этого несчастного, состояние которого не лучше мертвеца, ты требуешь строгого отчета в его поведении и сам не боишься страшного судилища Иисуса Христа. Ведь если бедняк и притворяется, то он побуждается к этому своим ужасным положением, твоим жестокосердием, которое делает это притворство необходимым, твоею грубостью, которой нельзя пронять. В самом деле, какой человек, не побуждаемый нуждой, стал бы унижаться так из-за куска хлеба? Его притворство изобличает твою бесчеловечность. Быть может потому именно, что ты уже видел его молитвы, его воздыхания, его слезы, его вопли, и он, проходив целый день от дверей к дверям, не получил необходимой для него пищи, чтобы не умереть, – быть может поэтому именно он и прибег к этим уловкам, которая составляет унижение скорее для тебя, чем для него. Он действительно жалок, что дошел до такой необходимости; но ведь мы же сами довели его до этого положения, мы сами заслуживаем бесчисленных наказаний. Если бы мы были более доступны жалости, разве он дошел бы до таких низостей? Что я говорю о наготе и дрожании от холода? Бывают еще вещи во сто раз более ужасные! Некоторые отцы вынуждены были ослеплять своих детей в полном возрасте, чтобы тронуть нас хотя бы видом столь глубокой бедственности. Ко всем другим бедствиям они присоединяли и это, самое плачевное из всех, чтобы добыть от вас кусок хлеба, считая меньшим злом лишение света, этого небесного луча, которым наслаждаются все люди, чем постоянно бороться с голодом, с ужаснейшей из смертей. Так как вы не имеете жалости к бедности, и даже услаждаетесь несчастьями, то они удовлетворяют ваше ненасытное желание, и как для себя, так и для вас возжигают тем сильнейший огонь в геенне. Что все это происходит по вашей вине, вот неопровержимое доказательство. Иные бедняки, более тщеславные, более гордые, предпочитают скорее выносить все, чем голод, и убедившись из опыта, что все просьбы бесполезны, предаются худшему роду шарлатанства: можно видеть, как они гложут кожу старой обуви, вбивают себе гвозди в голову, нагими погружаются в ледяную воду и вообще предаются тысяче других еще более нелепых и диких выходок, чтобы привлечь к себе внимание. И ты смеешься, ты рукоплещешь таким низким выходкам, и унижение человеческого естества есть зрелище, есть развлечение для тебя! Больше ли этого сделал бы даже жестокий демон? В поощрение этим низостям ты охотно даешь деньги. Бедному же, который просит у тебя со смирением, умоляет тебя Богом, ты не соизволяешь даже ответить, не смотришь на него, отталкиваешь его с обидными словами. Такому человеку говоришь ты, не следует жить: позволительно ли таким творениям дышать воздухом, видеть солнце? – И вот твоя рука закрытая к жалости, открывается для вознаграждения низости, так что ты мог бы назваться агонофетом³⁸, вознаграждающим за те сатанинские игры, на которых смешное соперничает с постыдным. Поистине о тебе и о всех тех, которые поощряют подобные гнусности, которые не дают ничего иначе, как на худое, следует сказать: заслуживают ли они того, чтобы жить, наслаждаться светом небесным, – люди, которые оскорбляют одинаково и природу и Творца? Когда Бог говорит: твори милостыню, и Я дам тебе Мое царство, ты остаешься глух; когда же диавол подставляет тебе голову, пронженную гвоздями, ты немедленно становишься щедрым. И после этого еще спрашиваешь меня: зачем существует геенна? Спроси лучше, почему существует одна только геенна»³⁹.

Трудно бы еще подыскать более доводов в пользу подаяния милостыни бедным. Но Златоуст неистощим в этом отношении. Слово поистине золотым потоком льется из его уст, лишь только мысль его коснется вопроса о положении бедняков и той несправедливости, с которою относятся к ним бессердечные богачи. Нужно помогать бедному, говорит он, хотя бы даже потому, что ведь «бедняк такой же человек, как и ты», у него такая же душа и тот же Господь, вы причащаетесь одних и тех же таин, призваны к одному и тому же небу, а он имеет кроме того великое достоинство – бедность, нужду в необходимой пище. Вот ты не жалеешь своих денег для тех, которые свирелями и цитрами услаждают тебя в зимнее время и пустословием причиняют тебе вред; а когда бедняк попросит у тебя хлеба, в котором он нуждается, то подвергаешь его обидам, упрекаешь его в лености, не помышляя о том, что ведь и ты сам ленив, а между тем Бог не отказывает тебе в своих благах. Не говори мне, что ты занимаешься делами; покажи мне, что ты занимаешься чем-нибудь полезным. Заботиться о своем благополучии, умножать свои деньги, вести свои дела, это не то, чего требует от тебя Бог. Он хочет милостыни, молитвы, защиты угнетенных, много такого, в забвении чего мы проводим всю свою жизнь. Между тем Он не говорит: поскольку ты живешь в праздности, Я не буду светить тебе солнцем; поскольку ты не делаешь ничего такого, что необходимо, Я погашу луну, сделаю землю бесплодной, иссушу источники, задержу дождь. Нет, Он расточает свои сокровища даже ленивым, даже злым. Часто видя бедного, ты говоришь мне: я задыхаюсь от досады при виде этого молодого здорового человека, который ничего не имея, хочет кормиться не работая – это наверно беглый раб и преступник. Такие укоры должно сделать и тебе самому. Что я говорю? Позволь осуждаемому тобой свободно говорить о тебе, и он тебе еще с большим правом скажет: я задыхаюсь от досады при виде того, как ты при полном здоровьи проводишь свою жизнь в лености, в отступлении от заповедей Божиих и, убежав от своего Господа, и удалившись в иную страну, блуждаешь в корчме, пьянствуешь, воруешь, разрушаешь счастье других. Ты обвиняешь меня в бездельи; я обвиняю тебя в твоем нечестии, в твоей лжи и клятвоприступничестве, в коварстве и хищничестве. – Но говоря так, продолжал Златоустый проповедник, я не думаю поощрять леность, ибо она есть учительница всякого зла. Я хочу, чтобы все трудились, но я хочу также чтобы вы не были ни жестокими ни бесчеловечными. Обсудив все это, будем обуздывать свой язык и отложив бесчеловечие, будем протягивать руку для подаяния милостыни, и не деньгами только, но и словами будем помогать нуждающимся, дабы нам избегнуть наказания за злословие и наследовать царство за благословение и милостыню»⁴⁰.

Итак, значение милостыни, как царицы добродетелей, выяснено Златоустом с неподражаемой полнотой и силой. Теперь возникает вопрос: как осуществлять эту добродетель? Неужели она только и состоит в примитивном подаянии всякому нуждающемуся, – в той форме, которая в новейшее время подвергается порицаниям, так как-де не достигает своей цели и даже увеличивает самое то нищенство, против которого направляется, или же у великого проповедника милостыни предносились и другие формы служения «царице добродетелей»? Разъяснение этого интересного вопроса отлагаем до следующей книги.