Св. Иоанн Златоуст и театральные зрелища его времени

Страсть к зрелищам в Древнем Мире и борьба с нею Вселенского Учителя

ОДНИМ из самых поразительных признаков разложения древнего мира было то, что он не столько жил действительною жизнью, которая уже потеряла для него свою прелесть, сколько жизнью искусственною, воображаемою, жизнью театральных подмостков, где совершались или выводились события, способные своею необычностью или фантастичностью тешить или по крайней мере раздражать притупевшие нервы погрязавшего в чувственности человечества. И чем больше разлагался древний мир в его действительности, тем сильнее развивалась страсть к театральным или цирковым зрелищам, которые наконец сделались такою же насущною потребностью для народа, как и хлеб. Недаром, праздные толпы в своих требованиях к правительству соединяли эти две потребности как одинаково необходимые и оглашали площади мирового города криками: «хлеба и зрелищ!» Театр, т. е. мир воображаемой жизни, сделался насущною потребностью народа или вернее сказать заменял собою действительную жизнь с ее невзгодами и злоключениями. Но и эта воображаемая жизнь на самом деле была лишь воспроизведением той же самой жизни, какую вел народ в действительности, но только она воспроизводилась в такой усиленной степени, в таких необычайных сочетаниях, которые способны были раздражать чувственность и воспламенять страсть даже в пресыщенных натурах, и поэтому если действительная жизнь была переполнена всякою мерзостью, о которой не леть есть глаголати, то нечего говорить уже о театральной жизни, которая, как рассчитанная на возбуждение потухающей страсти, действовала усиленными средствами и самый порок изображала на сцене так сказать в героических формах. Неудивительно поэтому, если отцы и учители церкви со всей энергией восставали против этой школы нравственного развращения и не переставали греметь угрозами страшного суда, против тех христиан, которые, и омывшись в бане возрождения, продолжали посещать эти притоны нравственной мерзости. Одним из сильнейших обличителей страсти к театральным зрелищам своего времени был св. Иоанн Златоуст, и краткий очерк его отношений к этому предмету представит весьма интересную картину нравов современного великому святителю общества.

Трудно сказать, как относился Иоанн к театру еще до своего обращения в христианство. Но что по самому положению своего знатного рода он не мог не находиться в той или другой близости к театру, это можно видеть из того, что его благочестивая мать, после своего вдовства посвятившая себя всецело воспитанию своего сиротки-сына, в молодости несомненно была знакома с театральными представлениями, так что даже самый язык ее в ее знаменитой речи к своему сыну¹ проникнут отчасти театральными терминами. Затем и сам он во время обучения у Ливания, этого восторженного поклонника классических обычаев, конечно не мог не посещать театров; а после, когда сделался адвокатом, то уже и самое положение в свете непременно требовало от него бывать там, где собирался весь цвет золотой молодежи Антиохии. И действительно в одном месте своего трактата «о священстве» он прямо говорит о себе, что он «гонялся за сценическими увеселениями»², как и все его сотоварищи по положению. Поэтому если даже не предполагать, что он знакомился с театральным миром чрез чтение классических произведений древней драмы в школе такого учителя, как Ливаний, то все-таки у него была полная возможность ознакомиться с этим миром в период своих юношеских увлечений, пока в его жизни не произошел тот великий переворот, который сделал его из раба страстей рабом Господа Иисуса Христа. Интересно теперь взглянуть на этот театральный мир, который способен был увлекать даже лучших сынов древнего человечества.

Театральные зрелища, как и вообще народные увеселения во всех их видах, в Антиохии давались по большей части, как и в Риме, на счет главных членов сената, пока они состояли в этой важной правительственной должности.

Самые представления носили название «литургий», очевидно заимствованное из древней политической системы афинян. О них часто говорится в творениях Ливания, дяди которого сами исполняли эту своего рода общественную обязанность в отношении своих сограждан. А обязанность была довольно тяжелая и убыточная, потому что сирияне, издавна привыкнув к грандиозным зрелищам, – были весьма требовательны и разборчивы на счет предлагаемых им увеселений, которые поэтому всегда стоили весьма дорого. Большой спрос на увеселения естественно вызывал такое же предложение, и город кишел всевозможными лицедеями, шутами, музыкантами и наездниками, которые кормились от театра и среди которых нередко появлялись и «знаменитости», нарочито выписывавшиеся из Греции или Рима. В самом Риме популярность разных ambubajae³ установилась уже давно, и из богатого римского запаса их еще Люций Вер препроводил партию в Антиохию, где она и акклиматизировалась с необычайным успехом⁴. Зрелища, дававшиеся антиохийцам со стороны их властей, были различных родов. Сначала это был театр в собственном смысле этого слова, хотя в нем уже и не давались древняя трагедия и комедия классических времен. На место их выступили пантомимические представления, которые пользовались особенным успехом, и судя по некоторым описаниям, делаемым в творениях Златоуста с несомненною точностью, греческий театр в его время находился почти в том же самом положении, как и театр латинский, каким он был во времена империи, в эпоху Ювенала или Марциала. Предметом представлений обыкновенно было хитроумно обставленное прелюбодеяние⁵, как в известной пантомиме, описанной Ювеналом, в которой виновник прелюбодеяния, изображавшийся знаменитым лицедеем Латином, должен прятаться от гнева оскорбленного супруга в сундук. Часто выводится также личность Ступида, подвергающегося всевозможным издевательствам и заушениям⁶: эти пощечины были обычною принадлежностью пантомимических представлений уже и во времена Цицерона. Очень часто также Златоуст говорит о музыке и песнях, как составлявших принадлежность представлений, и эти песни были переполнены прямыми намеками на амурные похищения мифических героев и богов древности⁷. Женские роли в этого рода представлениях исполнялись чаще всего актрисами, которых Златоуст нередко клеймит со всею безпощадностью своего сильного языка, изображая их слишком свободный костюм, нафабренные лица, нахальные парики⁸, а иногда и мужчинами, что великому проповеднику казалось еще более соблазнительным в виду того, что эти развращенные мужчины исполняли свои женский роли с зазорным правдоподобием⁹. Кроме этого рода представлений были в ходу также и всевозможные легкие дивертисементы, в которых масса шутов, жонглеров, эквилибристов и паяцов всякого рода своим кривляньем и прибаутками, всегда грязного свойства, рассчитанного на грубую чувственность толпы, тешили ее дикие страсти и усиливали процесс совершавшегося разложения древнего мира. – Не менее в ходу были цирки, и конские ристалища в них были одним из главнейших развлечений для народа как в Антиохии, так и по всей Сирии. Такими ристалищами особенно славились цирки в городах Лаодикии, Берите, Тире, Кесарии Палестинской, и из Лаодикии именно выходили наиболее знаменитые наездники, как из Тира и Берита лучшие лицедеи, а из Кесарии лучшие танцоры¹⁰. Не довольствуясь тем, что можно было достать в самой Сирии, устроители ристалищ в таком богатом городе как Антиохия выписывали иногда принадлежности для ристалищ из самых отдаленных стран империи, и наприм. особого рода колесницы (квадриги) привозились даже из Испании¹¹. Рядом с этого рода представлениями давались иногда и гимнастические игры, наподобие древних Олимпийских, и такого рода именно увеселения предлагались и дядями Ливания. С другой стороны, не смотря на противодействие общественного мнения в его лучших представителях, не заброшены были совсем и более жестокие представления, как борьба диких зверей и даже бои гладиаторов. Этого рода развлечения обыкновенно давались в конце представлений, и на них приглашались жители семнадцати городов Сирии¹². Константинополь в этом отношении не отставал от Антиохии, и для характеристики театральных увеселений в столице можно разве прибавить еще одну подробность, сообщаемую жизнеописателем св. И. Златоуста Палладием еленопольским. Оказывается, что тамошние театры не оставались равнодушными и к богословским спорам того времени и в них «раздавались соблазны Севериана Гавальского и Антиоха Аскалонского» ¹³.

Пылкие сирияне, с свойственным им увлечением, привнесли в эти различные представления крайнюю страстность, в которой вероятно не отставали от них и жители Константинополя. Так впрочем было и по всей империи, как на востоке, так и на западе, и сцены, так ярко описываемые Златоустом, почти в одинаковых выражениях описываются и в творениях латинских отцов. В Антиохии дни представлений были днями всеобщего возбуждения, и не только переполнялись все сиденья в самом цирке, но любители зрелищ взбиралась и на кровли соседних домов, чтобы оттуда хоть издали насладиться всезахватывающим зрелищем ристалищ. А этими любителями в сущности были все жители города: богатые и бедные, не только здоровые, но и немощные и больные¹⁴. Даже преклонные старцы стекались туда не с меньшим увлечением, как и молодые люди¹⁵, Какова бы ни была погода, все устремлялись на ристалища с неудержимым рвением, и сидели на них с изумительным терпением, несмотря на то, что ристалища продолжались иногда не час и не два, а чуть не целый день. Не останавливали любителей этого рода развлечений ни дождь, ни зимний холод и ветер, ни летний зной, и несчастные рабы своей страсти скорее готовы были подвергаться всем неприятностям непогоды, чем искать себе убежища, как выражался Златоуст своим картинным языком, «под прекрасной кровлей раззолоченной церкви, одинаково прохладной летом, как и теплой зимой»¹⁶. И в этой неразумной праздности погибал не один только день, в который происходили представления; уже накануне во всем городе только и было разговоров, как о предстоящих завтра ристалищах, которыми были заняты все умы. Друзья и знакомые, сочлены обществ, участники одних и тех же предприятий уже с вечера сговаривались о том, как они отправятся на ристалища и где будут сидеть, а на другой день уже с самого раннего утра толпами спешили по направлению к цирку, и при этом вели самые оживленные, можно сказать восторженные разговоры и споры о тех лошадях и наездниках, которые будут участвовать в ристалищах, об актерах и актрисах, о танцорах и танцовщицах, имена которых были всем известны наперечёт и произносились с тоном особенного благоговения. Посетители ристалищ до тонкостей знали, как это бывает и теперь с любителями скачек, родословную состязающихся лошадей, и на основании ее строили свои шансы на выигрыш¹⁷. Конечно не менее известна была родословная, жизнь и поведение и актрис, о сомнительных похождениях которых чуть не вслух шушукались наслаждавшиеся их игрой соседи по местам¹⁸. Весьма популярны были и атлеты, принимавшие участие в Олимпийских играх, и к ним общественное мнение относилось даже почтительнее, чем к обыкновенным актерам, занятие которых всегда считалось унизительным. Пред открытием игры соблюдались известного рода церемонии, унаследованные от классической Греции. Перед началом гимнастических состязаний герольд объявлял имена состязающихся и спрашивал у народа, не имел ли кто сказать чего-либо против кого-нибудь из них. Сторонники всякого борца производили над ним в течение ночи, предшествующей борьбе, самый неослабный надзор, чтобы воспрепятствовать ему предаться какому-нибудь излишеству, способному ослабить шансы на успех, и с этою целию проводили вблизи его все непосредственно предшествующее время. Эти Олимпийские игры происходили чрез каждые четыре года, в пригороде Дафны, и Палладий сохранил рассказ, свидетельствующий о том, какие массы народа стекались на них. Во время заточения св. Иоанна Златоуста, престарелый епископ Флавиан скончался, и противники Златоуста, часть которых успела распространиться по всем большим городам востока, порешили избрать на его место некоего Порфирия, пользовавшегося довольно худой репутацией. Но большинство народа было против этого выбора. Тогда они порешили обойтись без народа, неожиданно взяли своего кандидата и беспрепятственно провозгласили его епископом своего города, так как для этого избрали как раз день Олимпийских игр, так что весь народ ушел на игры и город почти весь опустел¹⁹.

Необычайная популярность, какою пользовались личности, подвизавшиеся в цирках и театрах, служит лучшим доказательством той чрезвычайной важности, какую имели в жизни тогдашнего времени игры и зрелища. Будучи баловнями общества, лицедеи и всевозможные паяцы и наездники, не прочь были и злоупотреблять выгодою своего положения. Они по большей части отличались крайним нахальством и бесстыдством, вели самую свободную и нестесненную жизнь, часто намеренно издеваясь над законами, имевшими своею целию ограничение их безнравственных выходок. Актрисы и танцовщицы тогда, как и теперь, были предметом страсти знатнейших представителей города, и из них именно выходили знаменитейшие куртизанки, так что на языке Златоуста актриса и куртизанка было одно и то же. Все они задавались самыми широкими видами и претензиями, и если не всем удавалось, как удалось несколько позже Феодоре, достигнуть даже императорского престола, то многие свободно проникали в знатные дома при посредстве браков, с которыми напрасно боролся гражданский закон и которые с крайним негодованием клеймил позором Златоуст. Нравы актеров были не лучше, и из среды их именно выходили те многочисленные юнцы, μαλακοί, которые не менее пользовались успехом у сластолюбцев, как и женщины, и были истинным позором антиохийского общества. Танцовщицы и танцоры, комедианты и комедиантки, приглашавшиеся к столу богачей, присутствовали на пиршествах и при этом вели себя, как и все паразиты, с крайнею назойливостью. Дома наиболее известных лицедеев отличались великолепным убранством²⁰; сами они изображали из себя важных персон; по агору являлись не иначе, как на лошади, предшествуемые слугою. Наездники отличались также крайним тщеславием²¹ и им позволялось всякое бесстыдство. Если с кем-нибудь приключалось какое-нибудь несчастье, все погружались в неутешную скорбь. Так все скорбели об участи одного наездника, который раздавлен был колесницами в Константинополе в первое время служения там И. Златоуста, по какому поводу он и произнес одну из прекраснейших своих бесед в 399 году. Наездник, сделавшийся жертвой этого несчастья, назавтра собирался жениться, и это обстоятельство до глубины души потрясло чрезвычайно чувствительных византийцев²².

Около персонала актеров и наездников, нравы которых были так распущенны, группировалась толпа еще более жалких и более испорченных существ, именно их паразитов, которые, как и паразиты, пресмыкавшиеся у богачей, вполне зависели от успеха своих патронов и были усердными распространителями их суетной популярности. Они составляли из себя, как в цирке, так и в театре, в полном смысле организованную партию (клаку), всегда готовую на всякие беспорядки, и благодаря им именно и происходили на сцене страстные партийные разделения, иногда приводившие прямо к кровавым побоищам. Не имея ничего терять, эти беззастенчивые и на все готовые проходимцы, в большинстве неизвестно откуда прибывшие и совершенно чужие городу, были самым мятежным элементом в составе жителей Антиохии, этого мятежнейшего из городов тогдашнего мира. Они были первыми зачинщиками всяких смятений и бунтов, и по свидетельству св. Иоанна Златоуста были истинными виновниками и знаменитого антиохийского мятежа 387 года: они именно находились во главе уличной черни, которая бросилась сначала в церковь, чтобы просить заступничества епископа Флавиана, а потом ниспровергла статуи императорской фамилии, подожгла дом одного сенатора, но быстро рассеялась при первой попытке властей к усмирению. И это свидетельство подтверждается тем, что говорит и Ливаний в своей речи против Тимократа: «Все это люди, говорит он, состоящие из чужеземцев, которые изгнаны из своего отечества по причине своего дурного поведения и не желали заниматься ремеслом, к которому предназначались они своими родителями. Они не хотят и не могут жить иначе, как в лености. Одни из них и душой и телом предались пантомимистам, большинство танцорам, и вся их жизнь состоит в раболепстве и ласкательстве им, причем последние делают им те или другие подачки, смотря по усердию их в рукоплескании». Ливаний определяет численность их в четыреста или около того человек, и подобным же образом говорит о них опять и Златоуст в одной последующей беседе²³. Совершенно такую же толпу отчаянных бездельников описывает Аммиан и в Риме, говоря, что они все дни проводили в лености, а по ночам спали под навесами театров.

Неудивительно, если театр со всеми его подобными жалкими прислужниками, разносившими яд нравственного тлена по всему обществу, возбуждал против себя негодование великих учителей христианства. Но никто еще не вел такой решительной и неутомимой борьбы против этого всенародного зла в IV веке, как именно св. Иоанн Златоуст. Уже с самых первых годов своего служения в Антиохии, он грозно стал обличать эту общественную язву, а в Константинополе, этой великой столице востока, быть может еще более развращенной, чем столица Сирии, он еще более усилил свою борьбу с этим злом, хотя зло укоренилось уже настолько, что даже и пламенные слова Златоуста не производили должного действия. О силе его негодования можно судить уже потому, что хотя он не любил вообще прибегать к насильственным мерам и стремился скорее все побеждать любовию и исправлять снисхождением, однако когда речь заходила о театральных зрелищах, голос его возвышался до раскатов праведного гнева и он употреблял весь свой авторитет, поддерживая его угрозами страшного суда Божия. Будучи еще простым пресвитером, он объявлял, что не преминет прибегнуть к законам о церковной дисциплине: «Я хотел бы знать имена тех, которые покинули церковь ради театра; я отлучил бы их на время»²⁴. А сделавшись епископом, он и действительно однажды произнес торжественное над некоторыми неисправимыми театралами отлучение, исполняя свои неоднократно высказывавшиеся угрозы в этом отношении.

Но если и вообще трудно бороться со страстями человеческими, то еще труднее с такою закоренелою страстью, как страсть к театральным увеселениям, которые в период разложения древнего мира составляли единственную отраду для нравственно-растленного и заживо разлагавшегося человечества. Поэтому и борьба св. Иоанна Златоуста с этим закоренелым злом не была успешной, причиняло ему множество хлопот и огорчений. Самые его восторженные беседы против театральных представлений оставались бессильными пробудить чувство раскаяния у театралов, и последние не только не образумливались и не склонялись на увещания своего пастыря, а нередко, как в Антиохии, так и Константинополе, осмеливались возражать златословесному учителю и подвергать его противо-театральные беседы насмешливой критике. Когда проповедник обличал своих слушателей в других пороках и слабостях, то они нередко смирялись, понуривали головы, на глазах их появлялись слезы и они с видом молящихся грешников били себя в грудь – пока впрочем находились еще в церкви, по выходе из которой с прежним легкомыслием погружались в ту же суету и порочность, и за веселыми ужинами с куртизанками забывали о только что принесенном раскаянии. Но обличительные беседы против увлечения зрелищами очевидно затрагивали их наиболее застарелую рану и потому они даже не раскаивались, а смело вступали в препирательство с проповедником, и на самые горячие и красноречивые его увещания отвечали или невниманием или даже насмешливыми замечаниями, в роде того: «Что за беда смотреть, как скачут лошади? Можно ли поверить, чтобы подобные зрелища могли подвергать страшному осуждению»²⁵?

Конечно драматические представления были более соблазнительны в нравственном отношении, потому что в основе всех этих пантомимических зрелищ лежал какой-нибудь адультер иди преступная любовь. Но ведь вред, продолжали закоренелые театралы, приносит не сама драма или пантомима: достаточно быть человеку с твердой душой, и все эти зрелища будут проноситься по поверхности его чувств, не проникая в глубь его существа²⁶. Правда, туалет актрис и танцовщиц немного не скромен: если они и не совсем голы, то почти таковы, и конечно этим несчастным женщинам стоило не мало нравственной борьбы, чтобы покончить со всякою стыдливостью и дойти до такого положения. Об этом нельзя не сожалеть, и однако же ведь в конце концов это не более как куртизанки. А какое нам дело до куртизанок и рабынь²⁷? Наконец, если уже говорить все, эти зрелища признаны законом; они ставятся на счет государства или по крайней мере лиц, облеченных правительственною властью; самые здания, в которых они происходят, составляют общественное достояние; заведуют представлениями правительственные сановники и они именно подают сигналы к открытию зрелищ; да во главе зрителей нередко бывают сами императоры со всем своим двором! Таким образом, театральные представления одобряет само государство, а государство знает-де, что делает, и, поддерживая зрелища, не перестает быть христианским, и не просто христианским, а со времен Феодосия и православным в самом строгом смысле этого слова.

Такого рода полуиронические, полусерьезные возражения нередко делались св. Иоанну Златоусту на его обличения, и он отвечал на них доводами, в которых вполне высказывал свой взгляд на театральные зрелища вообще и на современные ему с их безнравственною распущенностью в частности. И когда он рассуждает вообще, то обнаруживает тот здравый реализм, которым отличалась знаменитая антиохийская школа. Он враг вообще всякого вымысла и предпочитает ему действительную жизнь, которая для нормального человека представляет неиссякаемый источник и удовольствия и назидания. Оставлять эту действительную жизнь с ее осязательными и здоровыми радостями и предаваться вымыслам театральной жизни, значит менять действительное благо на призрак, и если его современники так увлекались призраками, то одно это уже служило поразительным свидетельством упадка в них здравого понимания вещей, извращения их смысла, сделавшегося рабом слепых страстей. Но восставая вообще против предпочтения действительности призракам и театральным вымыслам, Златоуст особенно вооружался против увлечения театром именно в виду крайнего упадка самих театральных зрелищ, сделавшихся школой всякой безнравственности и неприличия. И он с поразительною картинностью описывал те почти неизбежные последствия, к каким приводило слепое увлечение театральными представлениями. Среди этих последствий двумя главными, по его воззрению, были: скука и разгул. После того, как зрители проведут несколько часов в области фантастических вымыслов, неудивительно если они, по возвращении к миру действительному, чувствуют томительную скуку. Да и как может этот действительный мир возбуждать какое-нибудь удовольствие для чувств, испорченных и избалованных наслаждением необычайных, искусственно созданных зрелищ фантастического, бьющего на эффект мира? Понятно, что когда завзятые театралы возвращаются с зрелищ в свой дом, то он кажется им мрачным и скучным – хотя, в действительности для этого и нет достаточных оснований²⁸. «Твое жилище кажется тебе слишком простым, чтобы нравиться, потому что своим духом ты все еще живешь среди блеска театральных подмосток; твоя жена тебе уже не нравится, потому что она не красива и не так роскошно одета, как та актриса или танцовщица, которой ты только что рукоплескал. И вот на ту, которая не сопровождает тебя в театр, ты и готов излить всю накипевшую у тебя в сердце досаду – на нее и на своих рабынь»²⁹. Нельзя не заметить, что по предположению св. Иоанна Златоуста его слушатели более увлекались наружностью лицедеев и великолепием убранства, чем содержанием самых представлений и это вполне объясняется крайним упадком драматического искусства того времени. Отсюда следует также и то, что первое из двух гибельных последствий, указываемых Златоустом, находится в прямой связи со вторым: скука и разгул неразлучны между собой. «Ты приносишь из театра соблазнительные образы, – образ актрисы, почти обнаженной, глубоко остается запечатленным в твоей душе. Ты носишь в себе даже и куртизанку, правда – не видимую и действительную, но в воображении; но было бы даже лучше для тебя, если бы ты действительно привел с собой куртизанку: опасность была бы меньше, ибо твоя жена быстро распорядилась бы выпроводить ее за двери; но этого сокрытого в твоем воспоминании образа, недоступного и неразрушимого, не можешь изгнать ни ты сам, ни твоя жена, и вот почему тебе уже не нравится у себя дома, почему ты не находишь никакого удовольствия у твоего домашнего очага, у твоих собственных детей, почему ты волнуешься и раздражаешься без всякой видимой причины и сгораешь от внутренней горячки возбужденных чувств»³⁰. Понятно, что театр, служащий источником таких зол, вызывает против себя сильные укоры и обличения со стороны великого святителя, и он сравнивает его с пиром, на котором блистала злонравная Иродиада. «Театр есть постоянное пиршество Иродиады. Если и не убивается на нем Иоанн, то члены Христа терпят там всевозможные унижения... И ты терпишь этот позор: члены Христа делаются как бы членами куртизанки. Хотя там теперь и нет дочери Иродиадовой, зато там присутствует демон, который и совершает там свои пляски. Он именно руководит там хорами, и он уводит в плен и души всех присутствующих там»³¹.

Эти пламенные, обличительные речи, в которых образы заимствовались прямо из известных всем зрелищ, не смотря на свою резкость, не могли производить впечатления на жителей Антиохии. Они несомненно не раз награждали проповедника восторженными и шумными рукоплесканиями, но к несчастию тем только и ограничивалось дело. Общественное зло было так велико, что закоснелые театралы не в состоянии были излечиться от него и, даже сознавая всю истину слов проповедника, по выходе из церкви вновь предавались своей страсти и в театре еще горячее и шумнее рукоплескали своим любимцам – из наездников и лицедеев. Мало того, возвратившись из театра в церковь, они опять начинали подсмеиваться над усилиями обличителя и насмешливо говорили, что его проповеди – старая песня. Пусть даже театр сам по себе и негоден, но между театром и его посетителями громадная разница, – рассуждали они. Там представляют сцены прелюбодеяний, но это еще не значит, что бывающие в театре сами прелюбодеи. Но великий проповедник нравственности не умолкал и в подтверждение своих слов мог бы привесть целый ряд примеров безнравственного влияния зрелищ на всем известных лиц. Однако он воздерживался от указания личностей, так как всячески избегал скандалов. В Антиохии особенно он был чрезвычайно сдержан в этом отношении, так как знал, что чрезмерные личные обличения могли причинить более вреда, чем пользы. В этом отношении он резко расходится с классическими сатиристами, с которыми у него, в других отношениях, много общего, именно в самой картинности изображения общественных зол. Но и не поименовывая никого лично, великий церковный оратор иногда просто в упор бросал свои молниеносные взгляды в лицо тем закоснелым театралам, которые тут апплодировали ему с неменьшим увлечением, чем я на зрелищах; но когда златословесный проповедник, бросая свои молниеносные взгляды на этих легкомысленных людей, восклицал: «Как мне хотелось бы назвать их по имени!» то без сомнения сердце в них упадало и бесстыдники невольно поникали головами, скрывая свои зардевшиеся краской стыда лица. Между тем оставались конечно и такие, на которых не действовали и эти всепроницающие слова, и св. Златоуст читал их упрямство и на их искаженных усмешкой устах и в их светящихся иронией глазах. Тогда, доходя до крайних пределов возможных уступок, он говорил: «Допустим даже, что ты выходишь из театра, не испытав никакого плотского вожделения; допустим, что ты имеешь достаточно самообладания, чтобы ничего не бояться такого. Но можешь ди ты поручиться за ближнего? И если не можешь, то не виновен ли ты даже в том, что поддерживаешь то, что причиняет гибель стольким душам»³²? Но и эта уступка им сделана только однажды, и скорее по форме, чем в действительности. Он вполне знал немощи плоти. Поэтому он обыкновенно прямо заявлял, что возражавшие ему в этом роде действовали неискренно, что они и сами, подобно другим, чувствовали жало плотских пожеланий и только старались казаться равнодушными. Однажды великий проповедник с свойственно ему прямотою и неотразимою проницательностью резко и смело обнажил это самоприкрывающееся лицемерие. Говоря о театральных зрелищах, он начал в подробностях и с необычайною яркостью описывать непристойный туалет актрис, все свойственное им поведение, все их уловки и интриги, какими вообще отличались куртизанки того времени. В подробностях описания он заходил так далеко, что слушатели пришли в немалое смущение: им казалось, что не священник проповедует им, а бичует общественные пороки какой-нибудь Ювенал в своей 6-й сатире, или скорее популярный в Сирии Лукиан в его «Диалогах о куртизанках». Но в действительности это был все тот же златословесный учитель, который не говорил ни одного слова без ближайшего нравственного приложения и не давал волю своему языку увлекаться бесплодным воображением. Самая смелость его описаний имела определенную цель, так сказать захватить слушателей на самом месте преступления. И вот, когда его слушатели, удивленные необычною прямотою и яркостью изображения слишком известных им театральных сцен, иные с смущением, а другие и не без внутреннего услаждения этими чувственными картинами, все обратились в слух и жадно хватали всякое слово и всякую мысль, Златоуст сразу прервал свое описание и воскликнул: «Не почувствовали ли вы чего-нибудь, когда я говорил так? – Но ее краснейте и не стыдитесь, потому что этого требует необходимость природы. Но если вы даже слушая меня, священника, здесь в церкви, не могли овладеть собою, то возможно ли это в театре? Посмеете ли вы теперь сказать, мне, что вы остаетесь там холодными как мрамор»³³? Едва ли еще когда какой проповедник прибегал к таким смелым оборотам речи, как именно св. Иоанн Златоуст. А вот пример, показывающий, насколько Златоуст в своих речах нередко уподоблялся восторженному и пламенному красноречию древних пророков. В их именно школе он научился той свободе и нестесненности языка, который находил себе ограничение лишь в возвышенности цели проповеди, придававшей возвышенность и благородство самым речам, о каком бы предмете ни трактовалось в них. Язык его как обоюдуострый меч рассекал всякую броню лицемерия, которою хотели прикрыться от обличений проповедника, и под его неотразимыми ударами наконец не выдерживали самые упорные а сознавались в своей слабости, по крайней мере перед своею совестью, зажигавшей краску стыда и на их истощенных излишествами лицах.

Но потерпев поражение при защите собственной невинности театральных зрелищ, противники Златоуста думали выстоять на другой почве, именно при защите конских ристалищ в цирке и Олимпийских игр. И в самом деле, разве эти развлечения не были совершенно невинными по сравнению с театральными? А между тем вдохновенный проповедник с одинаковою строгостью ратовал и против цирковых развлечений, хотя и мало касался Олимпийских игр, которые очевидно и по его мнению не представляли чего-нибудь особенно предосудительного³⁴. Но какими побуждениями он руководился, восставая против цирковых ристалищ? Побуждений было не мало. Прежде всего он следовал в этом отношении уже сравнительно давнему преданию церкви, которая, в своем стремлении всецело возродить мир, старалась отделить своих последователей от всякого соучастия с языческим миром и поэтому вообще запрещала всякие зрелища, как имевшие языческое происхождение и потому отзывавшиеся своего рода идолопоклонством. Затем он принимал во внимание те постоянные смуты, причиной которых то и дело бывали ристалища, так как наездники и зрители делились на партии, и хотя эти партии еще не играли такой политической роли, как впоследствии, однако уже не были безопасными и тогда. Наконец он очень хорошо видел, что в этих сборищах, в цирке ли то, или в театре, увеличивались те искушения, которыми отличалось например время Овидия. Ведь совершенно безвредно, говорили ему защитники цирков, смотреть, как скачут лошади; поэтому было бы неразумно делать из этого преступление. – Пусть будет так, отвечал он на эти довольно лицемерные реплики завсегдатаев цирка; но ведь цирк обыкновенно бывает переполнен публичными женщинами, молодыми блудницами, и потому это такое же место нравственного развращения, как и театр. И действительно, было совершенно неизбежным явлением, что цирки становились обычным местом свиданий всех тех, у кого не было никаких других дел, кроме самоуслаждения плоти, и из других свидетельств известно, что в античных городах те кварталы, в которых помещались цирки, отличались самою худою славою. Так в Риме все наиболее сомнительное в нравственном отношении население обитало вокруг Большого цирка, и очень возможно, что в Антиохии было совершенно то же, что и в Риме, тем более, что и в самой столице западного мира, как это можно видеть из свидетельств Ювенала и Марциала, большинство известнейших куртизанок – наездниц – ambubajae – были родом из Сирии. Наконец у Златоуста было и еще одно весьма важное побуждение беспощадно и строго восставать против всяких вообще зрелищ – в цирке ли то, или в театре, и это побуждение состояло в наблюдении того несомненного факта, что эти увеселения отвлекали народ от церкви, заставляли его забывать о спасении своей души и предаваться лишь угождению плоти, потемняли в их душах самое сознание своих христианских обязанностей и возвращали их в некотором смысле в язычество. Зло было так велико, что пастыри церкви уже давно принимали меры к его ограничению и даже находили нужным прибегать к содействию гражданской власти. Им хотелось по крайней мере спасти воскресный день от осквернения подобными зрелищами и ристалищами и в 386 году действительно был издан закон, который гласил: «Никто да не нарушает нашего некогда данного нами закона, никто да не предлагает народу зрелища в день солнца и божественное поклонение да не смешивает с устроеным празднеством»³⁵. Из самого текста видно, что это был уже не первый закон по этому предмету (самое выражение некогда – dudum указывает на это), и быть может почин в этом отношении принадлежал уже Константину Великому³⁶. Но нужно сказать, что эти предписания, как это было и с другими законами IV века, соблюдались довольно плохо, и даже по какой-то роковой случайности игры и наиболее крупные театральные и цирковые зрелища обыкновенно совпадали с важнейшими церковными празднествами и собраниями. Игры устраивались не только по воскресным дням, но и в такие важные церковные моменты, как Великий пост или Пасха³⁷. Златоусту пришлось это испытать при самом начале своей проповеднической деятельности в Антиохии. Он начал ряд бесед против тогдашних еретиков аномеев, последователей Ария, и беседы имели большой успех, как вдруг, когда он выступил для произнесения седьмой беседы, он заметил, что число слушателей его как-то сразу сильно уменьшилось. «Опять конские скачки»! – невольно вырвалось у него из груди в самом начале беседы³⁸. Несколько позже, в той же Антиохии, он приступил в начале Великого поста к истолковательным беседам на книгу Бытия и, как и всегда, на первых беседах было множество народа. При всякой беседе он выражал удовольствие, видя такую ревность к его поучениям со стороны слушателей, и в пятой беседе он даже с особенною выразительностью высказал свою радость о духовном преуспеянии своих слушателей. Но вот когда он явился с шестой беседой, то наступило неожиданное разочарование: как раз в это время устроены были великолепные конские скачки, и легкомысленный народ массами устремился на них, забыв о своем златословесном проповеднике. Тогда Златоуст излил свое праведное негодование в самых гневных словах против нечестивцев, предпочевших конские ристалища душевному просвещению и спасению; но в следующей же седьмой беседе, добросердечный пастырь, как бы сам устыдившись своей чрезмерной суровости, старался загладить свои резкости и залечить нанесенные им своим легкомысленным слушателям раны бальзамом милости и ласки. Таких примеров было множество, но достаточно привесть еще один, но весьма важный. Берем его из той беседы св. Иоанна, где он представляет особенно наглядные доказательства того, насколько народ увлекался театральными зрелищами и с какою ревностью великий проповедник старался бороться с этою пагубною страстью. Эта беседа, произнесена была в 399 году в Константинополе при следующих обстоятельствах.

Св. И. Златоуст уже в течение года занимал архиепископскую кафедру столицы империи (с 26 февраля 398 г.) и по обычаю продолжал свою проповедническую деятельность, как это делал и в Антиохии, еще только более усилив свою ревность в этом отношении – под влиянием чувства своего высшего авторитета и связанной с ним великой ответственности. Страну в это время постигло бедствие: начала свирепствовать дождевая буря, которая угрожала совершенно уничтожить жатву, и в предотвращение угрожающего бедствия положено было совершить крестные ходы в честь св. апп. Андрея и Петра и торжественное богослужение в церкви Апостолов. Затем совершено было паломничество в церковь свв. апостолов Петра и Павла. Это было в среду, а в четверг грозовая буря стихла и таким образом моления архиепископа и народа были услышаны. Но вот уже на следующий день, в пятницу, давались конские скачки, и все устремились на них. В субботу давались театральные зрелища, и народ без малейшего смущения бросился и на это увеселение. Можно представить себе, как должен был чувствовать себя великий святитель при виде такого безграничного легкомыслия своей паствы, обнаруженного ею за эти дни. Вынужденный таить свое праведное негодование в своей груди в течение сорока восьми часов, которые конечно должны были казаться ему целыми веками, он в воскресенье является на амвоне и грозно восклицает: «Можно ли это снести, можно ли это стерпеть! После стольких-то речей, после столького-то назидания оказались среди нас такие верующие, которые могли оставить нас, и побежали смотреть на конские ристалища! И они произвели такие беспорядки, что по всему городу раздавались их крики, слышалось их смешное или вернее плачевное смятение! А я сам находился дома и слышал эти пронзительные голоса! И я страдал больше, чем мореплаватель, бросаемый бурей»! Затем он объясняет им, насколько ничтожна и бесполезна такая вещь, как созерцание скачек, показывает те роковые соблазны, которые неразлучны с театральными представлениями, и его речь получает необыкновенную смелость и восторженную грозность пророка. Под неотразимыми ударами этого грозного красноречия (и нужно сказать, что эта беседа принадлежит к числу прекраснейших и восторженнейших бесед Златоуста) слушатели растрогались до глубины души и смиренно каялись. Обыкновенно Златоуст в таких случаях смягчал свой гнев, чувствовал сожаление к несчастным грешникам и находил утешение в их раскаянии. Теперь было не так. «Теперь, говорил он не без примеси едкой иронии, во время моей беседы некоторые из вас, как я вижу, колотят себя в грудь, и я благодарю их за то, что они оказываются народом, столь легко поддающимся чувству. Но к несчастию мне думается, что многие из делающих это вовсе не из среды виновных, а это просто люди доброй души, оплакивающие прегрешения своих собратьев». И он действительно поощряет благочестивых людей употребить все свое влияние на своих друзей и знакомых, чтоб привесть их к раскаянию. Свою беседу он заканчивает такими же страшными угрозами, какими и начал: угрожал отлучением всякому, кто опять вздумал бы променять церковное собрание на театральное зрелище. Он произнес даже и самую формулу отлучения: «Да изгнаны будут отселе эти люди»!, но заметив, что это восклицание произвело чрезвычайно сильное впечатление, он продолжал: «Если же вы затрепетали от этого приговора (ибо я вижу, что вы вздыхаете и исполнены сокрушения), то пусть виновные раскаются и приговор будет отменен. Если нет, то не посещайте виновных. Не сообщайтесь с ними (2Фес.3:14). Не говорите с ними, не принимайте их за свой стол, избегайте их на площади рынка, и тогда мы исправим их»³⁹.

Интересно было бы решить вопрос, насколько далеко шло отрицательное отношение св. Иоанна к зрелищам вообще. Хотя это страшное увлечение театральными и цирковыми зрелищами, каким отличалось его время, было явным признаком разложения древнего мира, искавшего себе замены неприглядной действительности в области фантазии и возбужденного воображения, но ведь нельзя отрицать в то же время и того, что воображение также имеет свои права и человек по самой своей психической природе неизбежно ищет возможности найти успокоение и даже возвышение над серою действительностью в области идеала, который и создает ему воображение. Поэтому-то было бы невозможно предполагать, чтобы проницательный нравоучитель не отводил никакого места правам воображения в человеческой жизни. И действительно многие отцы и учители церкви признавали за ним эти права, и это именно повело к тому, что сама церковь допустила широкое применение искусства в своем богослужении – в смысле художественного воспроизведения неземных предметов и воплощения своих молений и славословий в поэтические формы песнопения. Самые литургии, уже совсем сложившиеся к IV веку, представляли собою с внешней стороны своего рода художественные произведения в смысле воплощения глубокой мысли или тайны благочестия в правильно проведенной форме действия, а на западе были и прямо делаемы попытки противодействовать театральным увлечениям чрез перенесение театральности в самую церковь, с придачей конечно этим зрелищам соответствующего церковности содержания. Зародыш этой мысли можно находить даже у Тертуллиана. Хотя он в своем «рассуждении о зрелищах» с свойственным ему ригоризмом становится совсем на почву отрицания по отношению к зрелищам, однако и он не мог не признать некоторых прав за воображением, как одною из неискоренимых способностей человеческой души, и потому, как бы сознаваясь в невозможности окончательно побороть эту наклонность, советовал христианам, любившим услаждаться театральными представлениями и зрелищами, чтобы они лучше устремляли свою мысль на то страшное зрелище, какое будет представлять собою страшный суд, картинно при этом описываемый Тертуллианом. Равным образом тем, кто любят смотреть на бои гладиаторов, он советует повнимательнее всматриваться внутрь себя и созерцать ту ужасную борьбу страстей, которая происходит в нас. И эти советы не лишены были практических результатов и нашли себе дальнейшее развитие. Не без вероятности предполагают, что именно в «рассуждении о зрелищах» поэт Пруденций почерпнул первую мысль для составления своей «Психомахии», – поэмы довольно посредственной по замыслу, хотя и написанной с талантом, но имеющей глубочайшую историческую важность, так как она послужила плодотворным зерном для целого рода средневековой аллегорической поэзии и имела сильное влияние на искусство своего времени. Интересно заметить, что и св. Златоуст, современник Пруденция, дает почти те же советы, как и Тертуллиан. Он желает также, чтобы зрелища цирка были заменены внутренним созерцанием борения души. «Если вы хотите видеть ристалища, говорит он жителям столицы в указанной выше беседе, то почему бы вам не подвесть ваших страстей под ярмо любомудрия и не попытаться управлять ими разумом»⁴⁰? Но вместе с тем у св. Иоанна даются в отношении зрелищ весьма серьезные и практические советы. Так он иногда любил приводить в назидание известный пример варваров, которым позже с такою силою пользовался Сальвиан, но которым еще редко пользовались отцы и учители церкви IV века. У варваров не было общественных игр. «Какое же извинение будем иметь мы, когда, будучи христианами, т. е. гражданами неба и сообщниками ангелов и херувимов, мы не настолько в этом отношении подчиняемся правилам, насколько язычники и неверные»? В подтверждение ненормальности этого он затем приводит замечание одного вождя варваров, который показал себя истинным философом. Услышав, что римляне только и говорят, что о театре и цирковых ристалищах, он серьезно заметил: «Кажется, что у римлян нет ни жен, ни детей, и они вынуждены искать себе развлечений вне своих домов». И великий святитель также в свою очередь советовал своим слушателям искать мирных и приятных развлечений у своего домашнего очага. «Поистине, что может быть приятнее детей? Что может быть сладостнее целомудренной жены для целомудренного мужа»? Кроме того он советовал присоединять к этим радостям и удовольствия дружбы, которую он часто восхвалял в самых теплых и признательных словах. Неиссякаемый источник радостей представляют также и красоты природы, которую он, как можно судить по немногим встречающимся у него замечаниям, любил от всей полноты своего глубокочувствующего сердца. «Если ты хочешь успокоить свой дух, говорил он, иди в сад, прогуляйся по берегу реки или пруда. Иди на то место, откуда открывается прекрасный вид, слушай пение птиц, или, чтобы найти еще более благочестивое развлечение, иди на гробы мучеников». Очевидно для чувства великого христианина весь мир, как создание Божие, может быть источником истинного успокоения и наслаждения, и он одинаково находил себе глубокое удовлетворение – слушал ли он веселое щебетанье птиц, или размышлял над гробами мучеников, которые для его духа не были мертвыми, а жили в неизреченной славе, составляющей цель жизни и всех людей.

Но зло проникло уже так глубоко в натуру тогдашнего общества, что трудно было предполагать, чтобы и пламенные речи Златоуста в состоянии были выжечь эту язву и всецело излечить ее. Что можно было сделать с таким городом, как Антиохия, население которой только и жило, что театральными зрелищами и цирковыми ристалищами, так что, как рассказывают, самое нашествие парфян застало антиохйцев на ступенях театра? Антиохия очевидно стремилась в полному вырождению и разрушению. Не более исправим был и Константинополь, в котором самые богатства располагали к пышности и разгулу, и действительно театральная жизнь в нем развивалась все более и более, пока партии цирка не сделались решателями судьбы самой столицы и империи, так как актрисы восходили даже на императорский престол. Но если великому святителю и не удалось всецело побороть зло, с которым он так неустанно боролся и в Антиохии и в Константинополе, то все-таки его труд не остался бесплодным. Он сделал великие завоевания в душе отдельных и притом немалочисленных лиц, которые навсегда отрекались от прежних увлечений, и в своих бессмертных творениях оставил и на все последующие времена неиссякаемый источник назидания для всех тех, кто способны воспринимать советы просвещенного разума. И можно быть уверенным, что, читая его творения, тысячи и тысячи вдумчивых людей находили в них сильное оружие для борьбы с своими страстями и увлечениями и научались понимать, что театральные зрелища, к которым всегда так склонна чувственная человеческая натура, есть жалкая подделка под истинную жизнь и ими увлекаются только те, кто в своей духовной пустоте уже потеряли смысл истинной жизни и ищут себе замены ее в вымыслах воображения.