Св. Апостол Павел в центрах классического мира

Сначала ап. Павел проповедовал Евангелие спасения в Азии, и деятельность его проходила исключительно среди старого, считавшего многие тысячелетия исторической жизни, востока. Но существовал ещё другой мир – западный, который также прошёл уже грандиозную стадию исторического развития и много поработал на поприще исторического воспитания и подготовления человечества к истинам христианства; однако был ещё совсем не тронут проповедниками Евангелия. Между тем этот мир был для христианства ещё важнее мира восточного, потому что он именно выработал наилучшие формы общежития и те культурные начала, которые должны были лечь в основу жизни нового нарождавшегося мира, обновлённого христианством человечества. Греция дала этому миру высшие дары культуры, и под влиянием её человечество в его высших представителях объединилось духовно на основе греческой литературы, науки и искусства, а Рим скрепил это объединение изумительным гением своей юриспруденции. В них человечество достигло всего, к чему только способен был ум человеческий с его естественными силами. Но, несмотря на весь блеск культурного и политического развития, никогда ещё человечество не чувствовало такой тяготы в жизни, как именно в этот период своего высшего расцвета. Оно походило на богача, который под роскошью своего богатого, унизанного драгоценностями платья носил больное сердце. Причиной же этой внутренней болезни было то, что у него не было главного живительного начала, именно такой религии, которая бы способна была возродить его. Старые национальные религии, уже давно расшатанные философским скептицизмом, потеряли своё значение даже для народных масс, и потому наступила та духовная пустота, которая томительнее самой смерти, потому что противна нравственной природе человека. Неудивительно, что все народы чувствовали необычайную духовную тяготу, от которой стремились освободиться, хотя и не знали, откуда может прийти избавление. А избавление уже шло к ним, и благовестником о нём был великий апостол, миссия которого специально состояла в открытии двери веры народам, дотоле стоявшим вне непосредственного домостроительства Божия.

В книге «Деяний» нет точного сообщения о том, как в уме ап. Павла зародилась мысль отправиться с проповедью о спасении к народам великого запада. Как высокообразованный человек, имевший возможность в школе своего учителя Гамалиила знакомиться с литературой и историей греко-римского мира, он, конечно, имел достаточно сведений об этом великом мире народов, которые после вековых блужданий должны были войти в царство Отца Небесного, но всё-таки этот мир был чужд ему и по происхождению, и по вере. Это был мир «гоимов», пребывавших во тьме и сени смертной, и если с явлением в мир Спасителя Христа свет должен был просиять и на язычников то, конечно, только уже после сынов Авраамовых. Потому-то ап. Павел сначала со своей проповедью обращался именно к сынам Израиля, и с этою целью совершил своё первое великое апостольское путешествие по городам Азии, проповедуя в синагогах. Но вот он прибыл в Троаду, лежавшую на азиатском берегу Эгейского моря. Этот приморский город, стоявший на пепелище древней Трои, был одним из самых бойких торговых пунктов взаимообщения между Азией и Европой. Корабли постоянно отплывали отсюда во все порты Средиземного моря, отвозя произведения старой азиатской промышленности, и в свою очередь сюда прибывали корабли, привозя сырые продукты молодых, ещё живших плодами матери земли, полуварварских народов отдалённого запада. И в этом-то бойком пункте мирового взаимообщения, основанном Александром Великим, своим гением оценившим всё значение этого дотоле забытого места, состоялось в душе ап. Павла решение перешагнуть с проповедью спасения в другую часть света – Европу. Нетрудно понять душевное состояние апостола, когда он после своего исполненного треволнениями и трудностями путешествия по городам Азии прибыл в этот конечный пункт восточного мира. Страны востока уже услышали благочестие о спасении. Но могло ли спасение, предназначенное для всего мира, ограничиться одним востоком? Вон там, за синевой моря, куда ежедневно уходит солнце, живёт ещё огромная масса народов, которые доселе находились во тьме и сени смертной и для которых теперь настало время также приобщиться к свету спасительной веры. Ведь и сам Христос когда-то в беседе о благочестивом сотнике сказал, что к Нему придут народы с востока и запада (Мф.8:11). Духовного гения в этот момент занимали мысли, в некотором смысле сродные с теми, какие когда-то пронеслись в голове гения политического. Если Александр Великий, стоя на пепелище знаменитой Трои и основывая на нём новый город, предавался мечте о том, как бы объединить все народы и восточного и западного мира в одну всеобъемлющую монархию, в которой бы под главенством единого царя настали мир и благоденствие на смятенной земле, так теперь великий апостол, стоя на том же историческом пепелище и смотря на корабли, отплывающие на далёкий запад или возвращающиеся с него, не мог не предаваться возвышенным думам о том, как бы объединить все эти народы в одно духовное братство и составить из них одно всеобъемлющее царство, именно царство Господа Христа, Искупителя нашего, от рабства греху и смерти. По своему обычаю, ап. Павел, конечно, не ограничился саморазмышлением, а осматривая город и его достопримечательности, беседовал с разными лицами и расспрашивал бывалых людей об этих интересующих его странах западного мира, и таким образом в его душе могла подготовиться почва для бывшего ему видения, которое и решило его намерение двинуться в этот новый мир, с великим благовестием о спасении.

О видении этом автор книги Деяний рассказывает следующее: «И было ночью (в Троаде) видение Павлу: предстал некий муж, Македонянин, прося его и говоря: приди в Македонию и помоги нам. После сего видения, тотчас мы положили отправиться в Македонию, заключая, что призывал нас Господь благовествовать там» (Деян.16:9–10). Это место в высшей степени замечательно, потому что в нём в кратких словах сообщается о величайшем всемирно-историческом событии, и сообщается именно так, как свойственно величайшим историкам, обладающим чудесной способностью двумя-тремя чертами, как молниеносными зигзагами озарить глубочайший процесс всемирно-исторического развития. Св. Лука, при свойственной ему поразительной сжатости слога, как во многих других местах, так и здесь, делает только, так сказать, исторические штрихи, предоставляя самому читателю воспроизвести по ним всю историческую картину. В общем, картина воспроизводится легко, но зато частности её не могут не давать широкого поприща для умозрений и догадок. Чрезвычайно интересен, например, вопрос: что это был за македонянин, который явился к ап. Павлу в ночном видении с просьбой к нему о том, чтобы благовествовать греческому миру? Как ап. Павел узнал, что это был македонянин, а не кто-нибудь другой? По точному смыслу текста можно думать, что об этом ап. Павел заключил не из речи явившегося ему незнакомца, а прямо узнал его по внешности. Между тем известно, что по внешности или одежде македоняне вообще ничем не отличались от остальных греков. Напротив, они всячески старались во всём походить на своих собратьев – эллинов и можно думать, что вообще одевались так же, как и другие греки, жившие по берегам Эгейского моря. Таким образом, остаётся предполагать, что ап. Павел узнал в явившемся ему незнакомце македонянина прямо по его лицу; следовательно, это был какой-нибудь или выдающийся македонянин, черты лица которого ап. Павел мог видеть на каком-нибудь изображении (на монетах, статуях и тому подобных памятниках) или же это была личность, которую ап. Павел видел где-нибудь сам лицом к лицу¹. В первом случае самым естественным предположением является то, что в видении ап. Павлу явился не кто иной, как сам великий македонянин Александр Македонский, мысль о котором могла занимать апостола народов, когда он, пребывая в основанном им городе, размышлял о его исторических подвигах и гениальных планах, и изображения которого именно мог видеть и на монетах, и на статуях, украшавших город. И это предположение невольно подкупает читателя своею историческою грандиозностью, на совершенно понятной психологической основе. Но новейший учёный, комментатор и исследователь книги Деяний, Рамсэй склоняется на сторону второй альтернативы и думает, что явившийся ап. Павлу в видении македонянин был лично знаком ему. Кто же это был такой? Решая этот вопрос, Рамсэй приходит к любопытному выводу, что этой личностью был не кто иной, как сам автор книги Деяний св. Лука. «Все признают, и у нас есть основания думать, что он (св. Лука) самолично знал этот город. Затем, Павел, жизнь которого прошла в восточных странах и который прибыл так далеко на запад только несколько дней тому назад, едва ли лично был знаком с туземными жителями Македонии. Поэтому сама собой подсказывается мысль, что в видении был виден сам Лука, и когда начнёшь читать это место с этой мыслью, то оно получает новый смысл и бо́льшую красоту. Как и всегда, Лука не добивается эффекта от искусственности слога. Он передаёт только голые факты в их наипростейшей форме, и предоставляет самому читателю уловить причинную связь между ними. Но мы можем представить себе, как ап. Павел прибыл в Троаду в нерешительности, что ему делать. Как морской порт, она составляла звено между Азией и Македонией. Здесь он встретил македонянина Луку, и под впечатлением его личности, уснув, увидел в видении знакомого ему македонянина, призывавшего его с проповедью в свою страну. Дальше этого мы не можем проникнуть через завесу, которой закрыл себя Лука»².

И действительно, всё в этом повествовании так кратко и таинственно, что только на основании предположений можно строить те или другие догадки касательно отношения между великим апостолом и его жизнеописателем. Одно только можно выводить, что благодаря одной из тех случайностей, какие часто во время путешествия сводят совершенно незнакомых людей между собой, завязывая иногда между ними отношения, имеющие глубокое влияние на всю их последующую жизнь. В Троаде ап. Павел встретился с Лукой, последний завоевал его симпатии, явился ему в ночном видении, и это событие было принято ими обоими как небесное знамение, призывавшее их на проповедь в Европе. С этого времени Лука оставил всё и последовал за своим учителем. Для подтверждения этих обстоятельств у нас не имеется положительных данных, но догадка эта заманчива и, пожалуй, позволительна. По-видимому Лука, хотя очевидно и знакомый с Филиппами, и считал их своим городом, однако не имел там постоянного жительства. Его встреча с ап. Павлом произошла поэтому не просто вследствие случайной поездки из Филипп, и он, вероятно, был одним из многих греков, которые во все времена искали себе счастья вдали от родины. Знакомство его с медициной, очевидно из слов самого ап. Павла: «Лука, врач возлюбленный» (Кол.4:14), а также и из самых особенностей его языка³ и поэтому вполне естественно и вероятно, что встреча его с ап. Павлом могла произойти на этой именно почве, если Лука продолжительно жил в Троаде и был хорошо известен там (как врач). Во всяком случае, с этого времени «врач возлюбленный» навсегда привязался к своему великому пациенту и сделался почти неразлучным его спутником в его апостольских путешествиях и трудах. Отсюда получает особый смысл и самая форма дальнейшего изложения книги Деяний. Доселе св. Лука рассказывал о трудах апостолов как посторонний свидетель в третьем лице; с этого же времени он сам отождествляется с рассказываемыми событиями и ведёт повествование в первом лице: «мы», «нас» и т. д. Это, очевидно, не простая литературная форма, а факт, свидетельствующий о личном участии повествователя в излагаемых им событиях из жизни великого апостола народов.

Сообщив кратко о решении отправиться с проповедью в Македонию, св. Лука затем описывает самый путь туда. «Итак, отправившись из Троады, мы прямо прибыли в Самофракию, а на другой день в Неаполь, оттуда же в Филиппы: это первый город в той части Македонии, колония. В этом городе мы пробыли несколько дней» (Деян.16:11–12). Тут, прежде всего, замечателен тот интерес, с которым св. Лука отмечает приморские порты в Самофракии и в Неаполе, составлявшем порт для Македонии. Он отличается истинно греческой любовью к морю, тем чувством, которое по необходимости развивается во всяком способном к развитию народе, когда он поселился близ моря и особенно по берегам этого чудного, манящего к себе своими красотами Эгейского моря, невольно развивающего и вообще чувствительность к влияниям окружающей природы. Эгейское море так заманчиво со своими правильными ветрами и регулярной затишью при солнечном закате, когда вода как будто замирает и поверхность выглядит наподобие масла – плотной, сверкающей и тёмной, что так и хочется пройтись по ней. До известной степени обилие морских подробностей можно бы объяснять и тем любящим интересом, с которым св. Лука останавливался на своих путешествиях в обществе св. ап. Павла, но этим не вполне объяснялись бы факты. Стоит только сравнить описание у св. Луки путешествия из Кесарии в Иерусалим (каковое путешествие, как можно бы предполагать, должно было особенно живо сохраниться в его памяти) или из Путеола в Рим с рассказами о его морских путешествиях, и невольно поражает то обстоятельство, насколько сух и скуп он на подробности сухопутного путешествия, настолько же щедр на подробности в описаниях своих путешествий по морю. Тут он с поразительною любовью отмечает всевозможные подробности – направление ветра, течения, появление берега, – описывает, как остров Кипр поднимался из моря, как берег о. Крита был совсем близко к кораблю, как над ним вздымались горы, из которых неожиданно налетал шквал. Но в то же время ясно, что хотя автор и любит море и с точностью отмечает все относящиеся к морскому плаванию подробности, однако сам он не специалист морского дела, не настоящий моряк. Его интерес к морю возникал из его природного и национального характера, а не из его специального занятия.

Филиппы не были приморским городом и находились на некотором расстоянии от моря внутри страны, но этот важный город, тем не менее, находился в постоянном взаимообщении с окружающим миром, и так как море было главным средством сообщения, то у Филипп была своя гавань или порт, каковым и был Неаполь македонский. По своему обыкновению, ап. Павел не остановился в порту, а отправился прямо в самый город Филиппы, как центр местной жизни страны. Описание значения и достоинства этого города в книге Деяний в высшей степени замечательно, и характер его не может быть объяснён тем, что так именно требовалось специальной задачей историка. Здесь опять объяснение заключается в характере самого автора, который лично был заинтересован в Филиппах и отличался свойственной каждому греку страстью, гордиться своим собственным городом. Это отразилось отчасти и на том факте, что автор придаёт Филиппам, быть может, даже большее значение, чем они имели в действительности, так как этот город находился ещё только в процессе своего возрастания. Издавна главным городом этой части Македонии был Амфиполь. Впоследствии Филиппы совершенно превзошли своего соперника, но в данное время по общему сознанию, первым городом считался Амфиполь, а город Филиппы только ещё стремился к этому и считался первым только во мнении собственных жителей. Эти случаи соперничества между двумя или даже тремя городами из-за ранга и титула «первый» хорошо известны всякому исследователю, занимающемуся историей греческих городов, и хотя мы не имеем других данных в пользу того, что Филиппы уже начали в это время заявлять притязание на звание «первого» города, однако свидетельство св. Луки само по себе совершенно достаточно в этом отношении. Употреблённая им описательная фраза, подобно блеску молнии освещает тёмную вообще область местной истории и с поразительной ясностью раскрывает все подробности дела для тех, кто обладает достаточно опытным взглядом для того, чтобы улавливать характер истории греческих городов со всеми перипетиями соперничества между ними. Интересно вообще отметить тот факт, что св. Лука, совершенно стушёвывая свою личность в самом повествовании о событиях, в которых он участвовал, не мог, однако, скрыть пристрастия к своему городу, и тут опять всякий знакомый с греческим народом, узнает истинного грека. В этой особенности заключается и сила, и вместе слабость греков, и этим именно качеством более всего определилась и самая их история: оно давало им силу успешно бороться против иноземцев, и вместе с тем оно же воспрепятствовало им соединиться в один сильный, политически сплочённый народ⁴.

После описания Филипп св. Лука переходит к изложению самих событий, которыми ознаменовалось их пребывание в этом городе⁵. «В день же субботний мы вышли за город к реке, где, по обыкновению, был молитвенный дом, и, сев, разговаривали с собравшимися там женщинами. И одна женщина из города Фиатир, именем Лидия, торговавшая багряницей, чтущая Бога, слушала; и Господь отверз сердце её внимать тому, что говорил Павел. Когда же крестилась она и домашние её, то попросила нас, говоря: если вы признали меня верной Господу, то войдите в дом мой и живите у меня. И убедила нас» (Деян.16:13–15).

Опущение члена перед словом река (ποταμὸν) служит одним из таких оттенков, которые указывают на знакомство, обнаруживаемое рукой человека, хорошо знавшего Филиппы. Греки опускали член при всем известных и часто упоминавшихся местах или предметах.

В первую субботу благовестники отправились вдоль берега реки к обычному месту, где иудеи города Филипп, а также и эллины, склонившиеся к иудейским обычаям, собирались на молитву. По-видимому в Филиппах не было синагоги в собственном смысле этого слова, это указывает на то, что иудейская община там была весьма незначительна, да и в остальном повествовании об иудеях не упоминается.

Встреченная ими там женщина, Лидия фиатирская, проживавшая в Филиппах, представляет собой интересную личность во многих отношениях. Фиатиры, как и Лидийская область вообще славились своими красильнями, о гильдии красильщиков мы знаем из надписей. Лидия продавала в Филиппах окрашенные в пурпур одежды, вывезенные из Фиатир, и, без всякого сомнения, она находилась в правильных сношениях с какой-нибудь фирмой своего родного города, агентом которой она была. В древности многие сорта одежды ткались прямо в своей полной форме, и вообще тогда гораздо меньше резали и сшивали материи, чем это делается в настоящее время. Лидия, конечно, продавала также и менее дорогие сорта одежд; но как продавщица «багряниц», лучшего сорта товаров этого рода, она, очевидно, имела первоклассное торговое заведение. Она, наверное, обладала значительным капиталом, без чего и нельзя бы было торговать подобными предметами. Так как о её муже не упоминается, и она сама была владелицей дома, то она, вероятно, была вдова, и в таком случае может быть указываема в пример той свободы, с которой обыкновенно жили и работали женщины в Малой Азии и в Македонии.

Лидия, вероятно, сделалась приверженицей иудейских религиозных обрядов ещё в своём родном городе. В Фиатире существовала иудейская колония, которая оказывала значительное влияние на город, и под их влиянием образовался смешанный культ – полуиудейский, полуязыческий, который в Апокалипсисе (Откр.2:20) называется «женой Иезавелью»⁶.

«Случилось, что, когда мы шли в молитвенный дом, встретилась нам одна служанка, одержимая духом прорицательным, которая чрез прорицание доставляла большой доход господам своим. Идя за Павлом и за нами, она кричала, говоря: сии человеки – рабы Бога Всевышнего, которые возвещают нам путь спасения. Это она делала много дней. Павел, вознегодовав, обратился и сказал духу: именем Иисуса Христа повелеваю тебе выйти из неё. И дух вышел в тот же час» (Деян.16:16–18).

В древности широко было распространено убеждение, что прорицание или чревовещание, которым, очевидно, отличалась служанка, было результатом сверхъестественного влияния, и это провещание предполагало способность предсказывать будущее. Этому верила и сама девица. Но конечно, эта область так таинственна, что наука не в состоянии проникнуть в неё и должна принимать как факт, ещё ждущий своего объяснения. А факт состоит в том, что так или иначе девица обладала даром прозорливости и этим доставляла своим господам изрядный доход. Но вот в лице пришельцев она своей болезненно-чуткой душей почуяла присутствие совершенно новой силы, гораздо более могучей, чем та, которою была одержима сама, потому что эта новая сила была силой Бога Вышнего, способной избавить от всякого духовного рабства. И она была избавлена от своего тяжёлого одержания⁷.

Когда апостол Павел обернулся к ней и приказал духу во имя своего Учителя выйти из неё, то девица была до крайности смущена и потеряла свою провещательную силу. Когда вслед за тем она попыталась говорить, как делала она раньше, то оказалась неспособной к этому, и через несколько дней сделалось очевидным, что она совсем потеряла прежнюю способность к предсказаниям. Вместе с этой способностью исчезло её влияние на суеверное население: народ перестал приходить к ней с целью узнать свою судьбу, найти указание в поисках потерянных предметов и т. д. Таким образом, значительный доход, который она давала в пользу своих господ, прекратился, и эти последние, зная, кто причинил им этот убыток, добивались мщения. Это был отнюдь не редкий мотив к возбуждению гонения на христианскую церковь в позднейшее время и на этой стадии, когда христианство было ещё религией неизвестной, оно с вероятностью могло возбуждать противодействие себе среди язычников просто вследствие того, что затрагивало интересы какой-нибудь личности или класса населения.

«Тогда господа её, видя, что исчезла надежда дохода их, схватили Павла и Силу и повлекли на площадь к начальникам (ἄρχοντες)». И, приведя их к воеводам (praetores), сказали: сии люди, будучи Иудеями, возмущают наш город» (Деян. 16:19–20) «и проповедуют обычаи, которые нам, Римлянам, не следует ни принимать, ни исполнять. Народ также восстал на них, а воеводы, сорвав с них одежды, велели бить их палками. и, дав им много ударов, повергли в темницу, приказав темничному сторожу крепко стеречь их. Получив такое приказание, он поверг их во внутреннюю темницу и ноги их забил в колоду» (Деян.16:21–24).

Едва ли возможно, что 19 и 20 стихи имели ту окончательную форму, которую придал бы им автор. Выражение, употреблённое автором для обозначения властей города, занимает нечто среднее между греческой и латинской формой, между обычным греческим термином для обозначения высшего совета начальников в известном городе (ἄρχοντες) и обычным латинским названием (στρατηγοί, praetores), как будто автор не совсем порешил, которое из этих двух выражений следует употребить. Титул «претора» технически не был точным, но часто употреблялся как почтительный титул для высших властей римской колонии. А так как св. Лука, по своему обыкновению, вращается в сфере обычной среди образованных людей разговорной формы в отношении таких предметов, а не в сфере строгой технической точности, то и написал так, как было в действительности.

Невозможно, да и нет надобности точно установить, были ли господа служанки действительно римскими гражданами. Они говорят здесь, как представители населения вообще. Действительные coloni, поселённые здесь Августом, когда он основал эту колонию, вероятно, далеко уступали численностью греческому туземному населению (incolae), и ясно, что в колониях восточных провинций итальянские колонисты скоро сливались с местным населением, теряли свой отличительный характер и забывали даже свой язык. В точности легальное отношение туземного населения к римским колонистам неизвестно. Но известно, что первые занимали как бы промежуточное положение между обыкновенными провинциалами и римлянами или латинянами (когда колония была латинской колонией вроде Антиохии). Эти колонисты были одним из орудий, при помощи которых Рим старался ввести римский дух и настроение в провинции, романизировать их, и возбуждённое против апостола Павла обвинение, и последовавшая за ним сцена служат в этой живой, фотографически верной картине доказательством того, что жители города гордились своим римским званием и в действительности называли себя римлянами, а своих начальников преторами.

Апостол Павел при других случаях указывал на свои права и римское гражданство, почему он не указал здесь? Очевидно, что преторы по данному случаю произвели много шума. Они взглянули на всё это дело, как на своего роду измену или, как говорилось по-гречески «нечестие» (ἀσεβεία), в ужасе верноподданичества разорвали свои одежды и затем с шумливым многознаменательным видом, над которым издевается Гораций в лице мнимого претора одного провинциального городка (Sat. I, V, 34), заявляли: «всё здание империи до своих оснований потряслось-де от этого непристойного поведения обвиняемых личностей!» Одним словом, преторы города Филипп горячо взялись за дело, и население, подобно истинным римлянам, поднялось, как один человек, на защиту страны против её опасных врагов. При таких обстоятельствах можно ли было надеяться, чтобы был выслушан протест апостола Павла? Да, может быть, он и был сделан, но не был выслушан, так как всё дело приняло крайне беспорядочный и неправильный характер.

В этом месте прекращается упоминание о первом лице писателя, автор не был арестован вместе с ап. Павлом, поэтому и не мог уже говорить в первом лице о том, что происходило в темнице. Он не сопровождал апостола Павла и дальше, а остался в Филиппах, как его главной квартире, пока апостол не возвратился туда, после чего он в главе XX (Деян.20:6) опять начинает говорить в первом лице. Естественно думать, что он остался в Филиппах вследствие его очевидной пригодности для дела проповеди в этом городе, и его успех там был столь замечателен, что он «во всех церквах похваляемого за благовествование» (2Кор.8:18)⁸.

«Около полуночи Павел и Сила, молясь, воспевали Бога; узники же слушали их. Вдруг сделалось великое землетрясение, так что поколебалось основание темницы; тотчас отворились все двери, и у всех узы ослабели. Темничный же страж, пробудившись и увидев, что двери темницы отворены, извлёк меч и хотел умертвить себя, думая, что узники убежали. Но Павел возгласил громким голосом, говоря: не делай себе никакого зла, ибо все мы здесь. Он потребовал огня, вбежал в темницу и в трепете припал к Павлу и Силе, и, выведя их вон, сказал: государи мои! что мне делать, чтобы спастись? Они же сказали: веруй в Господа Иисуса Христа, и спасёшься ты и весь дом твой. И проповедали слово Господне ему и всем, бывшим в доме его. И, взяв их в тот час ночи, он омыл раны их и немедленно крестился сам и все домашние его. И, приведя их в дом свой, предложил трапезу и возрадовался со всем домом своим, что уверовал в Бога» (Деян.16:25–34).

Тут есть несколько затруднений, которые представляются всякому при первом чтении этого места. Во-первых, открытие дверей и разрушение уз землетрясением может казаться невероятным. Но это может казаться невероятным только тому, кто разумеет двери, вроде дверей в наших темницах и скованных по рукам узников. Всякий же, кому приходилось видеть турецкую тюрьму, не будет удивляться тому, что двери раскрылись: двери там просто запираются засовом, и землетрясение, пройдя под почвой, раздвинуло дверные косяки один от другого, так что засов выпал из своих скоб, и двери раскрылись. Узники привязывались к стене или заковывались в деревянные колоды. И цепи колоды необходимо отделилить от стены, когда она поколебалась настолько, что между камнями образовались расщелины. Во время большого землетрясения в 1880 г. в Смирне и в 1881 году в Сцио наблюдалось крайне капризное действие землетрясения, которое иногда действует наподобие игривого добродушного привидения, а иногда вполне обнаруживает свои ужасы.

Во-вторых, почему узники не убежали, когда с них спали оковы? Вопрос этот естественно возникает в голове тех, кто знако́м только с северной расой, с её сосредоточенною настойчивостью в достижении цели и со свойственным ей присутствием духа. У полувосточных же народов в эгейских странах землетрясение обыкновенно порождает панику, и отсюда кажется вполне естественным, что в данном случае узники не бросились спасаться, когда им представлялся такой благоприятный случай. Кроме того, они были освобождены только отчасти, да при том и в распоряжении их был только краткий момент для действий. Смотритель тюрьмы был также разбужен землетрясением и прибежал к наружной двери, быть может, он был из воинов или, по крайней мере, знал несколько римскую дисциплину, которая не дала ему растеряться. На его крик о факелах пришли теогениты, своего рода полицейские, которые помогали стеречь узников, и таким образом, благоприятный случай для узников скоро прошёл.

В-третьих, всё это происходило в полночь, так что страж темничный должен был кричать о факелах. Каким же образом апостол Павел из внутреннего отделения тюрьмы мог видеть, что тюремный сторож намерен был умертвить себя?

Мы должны предполагать, что внутреннее помещение тюрьмы представляло собою небольшую комнату, которая не имела ни окна, ни какого-либо другого отверстия, кроме выхода в наружное и большее отделение тюрьмы, и что наружная тюрьма, следовательно, имела одну большую дверь в противоположной стене, таким образом, если вообще был какой-нибудь, хотя слабый звёздный свет на небе, а ещё более, если светила луна, то человек у наружных дверей мог быть ясно видим для того, чьи глаза привыкли к темноте, между тем как смотритель тюрьмы мог видеть только непроглядную тьму в тюрьме.

Страж тюрьмы отвечал жизнью за порученных ему узников, поэтому он при виде открытых дверей, заключив, что им удалось освободиться, открыть двери и бежать, смерть от собственной руки он предпочитал судебной волоките, бесчестью и позорной смерти⁹.

В своих последующих действиях по отношению к Павлу и Силе темничный страж действовал не противозаконно, он был ответствен за целость своих узников, когда бы от него ни потребовали их, но ему предоставлялось стеречь их, как он находил это лучшим.

«Когда же настал день, воеводы послали городских служителей сказать: отпусти тех людей. Темничный страж объявил о сем Павлу: воеводы прислали приказ отпустить вас; итак, выйдите теперь и идите с миром. Но Павел сказал: нас, Римских граждан, без суда всенародно били и бросили в темницу, а теперь тайно выпускают! нет, пусть придут и сами выведут нас. Городские служители пересказали эти слова воеводам, и те испугались, услышав, что они Римские граждане. И, придя, извинились перед ними и, выведя, просили их удалиться из города. Они же, выйдя из темницы, пришли к Лидии и, увидев братьев, поучали их, и отправились» (Деян.16:35–40).

Внезапная перемена в отношении к ним со стороны преторов, замечательна. Вчера они отправили узников под строгую стражу, на следующее утро они высылают ликторов освободить их. Автор кодекса Безы сознавал эту непоследовательность, поэтому вставил такое объяснение: «когда настал день, то преторы, (собравшись вместе на площади и помня происшедшее землетрясение, испугались и) послали ликторов». Отличительною особенностью св. Луки служит то, что он не даёт объяснений, а просто передаёт факты. Возможно, что землетрясение пробудило в воеводах суеверный страх по поводу неправильности и произвольности сделанного ими вчера распоряжения, или, быть может, они и сами серьёзно задумались касательно своего поступка, особенно, если Павел и Сила действительно ссылались на свои права в качестве римских граждан.

Каково бы ни было основание, но не может быть сомнения в том, что у св. Луки было намерение выставить противоположность

1) между приказанием, посланным тюремному стражу вечером, и наказом, сделанном ему ночью;

2) между смиренным извинением преторов утром и их высокомерными действиями накануне;

3) между действительным фактом, что преторы пренебрегли римским порядком и правом, и их шумной выставкой своих стараний об ограждении от оскорблений величия Рима.

Но каким образом, те же самые преторы, которые приказали их бить и заключить в тюрьму, теперь сами просили их удалиться из города? В тексте Безы просьба преторов излагается подробнее и с очевидной правдой: «удалитесь из сего города, чтобы они опять не произвели мятежа, и громко не обвиняли вас перед нами». Слабость муниципального правительства в городах эгейских областей была постоянным источником опасности для общественного порядка, и текст Безы прекрасно угадывает положение дела, и с большим искусством оттеняет наивное желание властей избегнуть неприятного дела, побуждая невинную и более слабую сторону подчиниться несправедливости, и удалиться из города.

В Деян.16:37 выражение общепринятого текста «без суда» не вполне выражает мысль апостола Павла, потому что оно предполагает, что преторы имели бы право осудить Павла на бичевание после надлежащего суда. Но преторы ни при каких обстоятельствах не могли дать приказания бичевать его. В действительности формальный суд только бы отягчил их проступок, делая его более сознательным. Этот проступок мог быть отчасти оправдываем тем, что он совершён был по неведению, и апостол Павел, конечно, ниспроверг бы это оправдание, сказав, что они не делали никакой попытки исследовать обстоятельства дела. Тем не менее греческое выражение вполне ясно и может быть переведено только именно выражением «без суда» или «без формального обвинения». Параллельный случай встречается в Деян.22:25, где апостол Павел спрашивает сотника: «разве вам позволено бичевать римского гражданина, да и без суда?» Здесь та же самая мысль, что дело ещё более отягчалось тем, что совершено было без надлежащего формального обвинения. Между тем Павел, как римский гражданин, несомненно, знал свои права, и вполне ясно, что он не мог употребить в точности тех слов, какие передаются повествователем. Когда же мы рассмотрим обстоятельства дела, то сразу видим, в чём дело. Ни один civis romanus не стал бы заявлять своих прав на греческом языке – самая мысль об этом невозможна. Апостол, конечно, заявил об этих правах на латинском языке, и мы можем с основанием полагать, что чиновники римской колонии, несомненно, должны были понимать по-латыни, так как официальным языкам даже в гораздо менее важных колониях Малой Азии был язык латинский. Фраза, которую употребил апостол Павел, была, по всей вероятности, «re incognita» – «без суда и исследования нашего дела». Св. Лука, очевидно, с чисто греческим отношением к тонкостям римского обычая, перевёл это латинское выражение термином, который при некоторых обстоятельствах мог бы служить вполне достаточным его воспроизведением, хотя и не здесь, и не в Деян.22:25.

Всё пребывание апостола Павла в Филиппах, по-видимому было непродолжительно, оно определяется св. Лукой в смысле нескольких дней, так что вообще, очевидно, не было возможности сделать многого в этом городе, ни до случая с прорицательницей, ни после последовавшего за ним тюремного заключения. Если миссионеры были в Троаде в октябре 50 года, то Филиппы они, вероятно, оставили до конца этого года. Из Деян.16:40 можно заключить с вероятностью, что в Филиппах было несколько других христиан, кроме членов дома Лидии. Замечательно, однако, что св. Лука не делает ясных указаний на каких-нибудь других обращенцев к вере.

Без сомнения, перед отбытием апостола Павла между ними обсуждался вопрос, где будет следующий центр его деятельности, и при этом обращено было внимание на Фессалонику, вероятно, вследствие того, что в ней были иудейские поселенцы, синагога которых представляла хорошее начало для дела. Сообразно с теми указаниями, которые даны были путникам при их выходе из Филипп, они должны были отправиться по римской дороге через Амфиполь и Аполлонию в Фессалонику¹⁰. «Пройдя чрез Амфиполь и Аполлонию, они прошли в Фессалонику, где была Иудейская синагога. Павел, по своему обыкновению, вошёл к ним и три субботы говорил с ними из Писаний, открывая и доказывая им, что Христу надлежало пострадать и воскреснуть из мёртвых и что сей Христос есть Иисус, Которого я проповедую вам. И некоторые из них уверовали и присоединились к Павлу и Силе, как из Еллинов, чтущих Бога, великое множество, так и из знатных женщин немало» (Деян.17:1–4)¹¹.

Высшему совету властей в Фессалонике, здесь придаётся любопытный и редкий титул «политархов» и это подтверждается надписями.

Место это представляет много затруднений как в тексте, так и в толковании. Во многих манускриптах и переводах признается три класса слушателей, кроме иудеев, между тем как принятый текст соединяет чтущих Бога и эллинов в один класс «богобоязненных эллинов». В данном случае многие основания показывают ошибочность позднейшего чтения и ложность того принципа, который побудил Тишендорфа, Весткота, Горта и других относиться почти с безграничным доверием к этим манускриптам.

Из Деян.17:4 стиха видно, что апостол Павел переходит в своей проповеди к более широкой области, чем синагога, а протекшее время предполагает распространение его деятельности на всё население города (называемое здесь строго правильным термином, эллинами). Между этими двумя противоположными группами: иудеями и эллинами выставляется ещё промежуточный класс «чтущих Бога» – прозелитов, и в заключение всего указывается ещё группа знатных женщин города. В Македонии, как и в Малой Азии, женщины занимали гораздо более свободное и более влиятельное положение, чем в Афинах, и вполне согласно с несомненными фактами то обстоятельство, что такое преимущество принадлежало им и в этих трёх македонских городах.

При этом путешествии может быть отмечено более точное, чем раньше, разграничение между коротким периодом проповеди в синагоге и более продолжительным периодом общей деятельности. Упоминаемые во Деян.17:2 три субботы могут быть понимаемы в том смысле, что они обнимают весь период деятельности в пределах синагоги, это точное обозначение времени может быть понимаемо в смысле указания на то, что обычная распря с иудеями произошла в Фессалонике раньше, чем в прежних случаях.

Что значительное время прошло в более широкой деятельности, это доказывается как её успехом, так и свидетельством первых двух глав первого послания к Фессалоникийцам, которое не может с основанием быть относимо только к деятельности в синагоге или к непродолжительной миссионерской деятельности среди населения вообще. Апостол Павел ясно указывает на продолжительную, весьма успешную деятельность в Фессалонике. Его стремление возвратиться туда, его недовольство неожиданным препятствием к этому объясняется именно его успехом: он всегда стремился пользоваться благоприятными обстоятельствами для дела. Затем апостол Павел упоминает, что филиппийцы два раза присылали ему пособие (Флп.4:16). С основанием можно думать, что между этими присылками прошёл какой-нибудь промежуток (особенно в виду того, что апостол Павел должен был трудиться для содержания себя. См. 1Фес.2:9). Вероятным временем пребывания его в Фессалонике можно считать период с декабря 50 года по май 51 года.

«Но неуверовавшие Иудеи, возревновав и взяв с площади некоторых негодных людей, собрались толпой и возмущали город и, приступив к дому Иасона, домогались вывести их к народу. Не найдя же их, повлекли Иасона и некоторых братьев к городским начальникам, крича, что эти всесветные возмутители пришли и сюда, а Иасон принял их, и все они поступают против повеления кесаря, почитая другого царём, Иисуса. И встревожили народ и городских начальников, слушавших это. Но сии, получив удостоверение от Иасона и прочих, отпустили их» (Деян.17:5–9).

Описание этого мятежа отличается бо́льшими подробностями, чем прежние. Низший класс, менее всего образованный, наиболее рабски преданный язычеству с самой вульгарной и суеверной стороны, был наиболее фанатическим противником нового учения, между тем политархи были отнюдь не склонны принимать против него деятельные меры, а более образованные люди, по-видимому, давали из себя обращенцев. Проповедь апостола Павла произвела впечатление на мужчин всех классов, но на женщин только из высших фамилий. Это различие объясняется, очевидно, тем обстоятельством, что более бедные женщины больше находились под влиянием языческого суеверия. Подобное же различие упоминается и в повествовании о проповеди в Верии (Деян.17:12), где к новому учению склонилось немало знатных греческих женщин и мужское население вообще. Можно думать, что этот мятеж был более серьёзен, чем сколько на первый взгляд говорят об этом слова св. Луки. Выражение апостола Павла в первом послании к Фессалоникийцам (1Фес.2:11–16) показывает, что среди различных классов населения возбуждено было сильное, опасное и продолжительное враждебное настроение, которое и привело к мятежу.

Обвинение, выставленное против апостола Павла, было задумано тонко и было в высшей степени опасным. Одного намёка на измену императору часто достаточно было для гибели обвиняемых. Это обвинение вынуждало политархов принять какие-нибудь меры, потому что если бы они не сделали этого, то сами подверглись бы обвинению в измене, как слишком мало заботящиеся о чести императора. При прежних императорах много погублено было таких обвиняемых.

Мера, принятая политархами, была самая мягкая, какую только благоразумно можно было принять при данных обстоятельствах: они потребовали от обвиняемых поручительства, что они впредь не будут нарушать общественного спокойствия. Такое наказание было обычным по римскому закону, на основании которого это и вошло в обычную практику провинциальных городов вроде Фессалоники.

Ап. Павел, очевидно, глубоко чувствовал неудобство своей внезапной преждевременной разлуки с церковью в Фессалонике, она была в одно и то же время так многообещающа и так ещё неопытна, что ему до крайности хотелось возвратиться к ней, как он и сам говорит об этом: «мы же, братия, быв разлучены с вами на короткое время лицем, а не сердцем, тем с большим желанием старались увидеть лице ваше. И потому мы, я Павел, и раз и два хотели прийти к вам, но воспрепятствовал нам сатана» (1Фес.2:17–18). Что означает это странное выражение: «воспрепятствовал нам сатана?» В чём апостол Павел, пожелавший возвратиться в Фессалонику, нашёл непреодолимое препятствие на своём пути? Была ли это личная опасность, которая воспрепятствовала ему или это были какие-нибудь более тонкие сатанинские козни, которые не давали ему возможности прибыть в Фессалонику?

Было бы несогласно с языком апостола Павла истолковывать в данном случае слово «сатана» в смысле черни, которая подвергала его опасности и всё ещё свирепствовала против него. Он совершенно в иной форме речи указывает на то противодействие, которое часто испытывал от уличного, необразованного, грубого и суеверного городского населения (1Кор.15:32). Так, описывая неприятности от эфесской черни, он говорит, что сражался с «диким зверем». Этот термин есть интересная смесь греческих и римских идей и вполне соответствует смешанному образованию апостола Павла как римского гражданина в аудитории греческого философа. В этой аудитории он мог познакомиться с Платоновым сравнением черни с опасным диким зверем, а из жизни римской империи он познакомился со смертельной борьбой осуждённых преступников с дикими зверями в цирке. Но лицо, называющее уличную чернь этим термином, могло употребить здесь термин «сатана» только о каком-нибудь более тонком и опасном враге, которого преодолеть было гораздо труднее. Так как поручительство против нарушения общественного спокойствия было взято с Иасона и его сообщников, главнейших христиан в Фессалонике, то это, очевидно, означало, что они обязаны были препятствовать самой причине смятения, т. е. апостолу Павлу вновь прибыть в Фессалонику. Эта хитроумная мера положила непреодолимую преграду между апостолом Павлом и фессалоникийцами (ἐνέκοψεν по употреблённому здесь сильному термину). Пока власти города продолжали занимать это положение, он не мог возвратиться, он был беспомощен, а сатана имел силу. Единственная его надежда заключалась только в перемене политики городских властей. Им недолго уже было оставаться во власти, и, быть может, их преемники стали бы действовать иначе. Но политархи несомненно думали, что они поступили в данном случае мягко и в то же время с успехом устранили причину, никого не подвергнув какому-нибудь наказанию.

Это толкование термина «сатана» в смысле как указания на меру, принятую городскими властями против благовестия Божия, вполне согласно с фигуральным употреблением этого слова в Новом Завете.

«Братия же немедленно ночью отправили Павла и Силу в Верию, куда они прибыв, пошли в синагогу Иудейскую. Здешние были благомысленнее Фессалоникских: они приняли слово со всем усердием, ежедневно разбирая Писания, точно ли это так. И многие из них уверовали, и из Еллинских почётных женщин и из мужчин немало. Но когда Фессалоникские Иудеи узнали, что и в Верии проповедано Павлом слово Божие, то пришли туда, возбуждая и возмущая народ. Тогда братия тотчас отпустили Павла, как будто идущего к морю; а Сила и Тимофей остались там. Сопровождавшие Павла проводили его до Афин и, получив приказание к Силе и Тимофею, чтобы они скорее пришли к нему, отправились» (Деян.17:10–15).

Здесь так же, как и в Фессалонике, явственно предполагается более широкое влияние, идущее за пределы круга синагоги, (именно в Деян.17:12), так что мы должны понимать, что апостол Павел проповедовал также и греческому населению. Большее благородство в поведении Верийских иудеев состояло в том, что они свободны были от той зависти, которая приводила в ярость иудеев в Фессалонике и многих других местах, когда спасение столь же свободно предлагалось другим, как и им.

Способ, которым апостол Павел вынужден был удалиться из Верии. очевидно, был вполне сходен со способом, употреблённым в Фессалонике, и вероятно в этом заключается причина, почему здесь особо не упоминается ни о мятеже, ни об обвинении в измене в отношении к императору. По обычаю мы замечаем, с какой лёгкостью св. Лука обходит затруднения и опасности, которые гнали апостола Павла из места в место.

Из Деян.17:15 до́лжно заключить, что Сила и Тимофей исполнили данное им повеление и отправились на соединение с апостолом Павлом, иначе не было бы надобности упоминать о таком приказании, если бы оно не было исполнено. Совершенно в стиле св. Луки та особенность, что он, упоминая о намерении, предоставляет уже самому читателю догадываться, что намерение было приведено в исполнение. Кроме того, из 1Фес.3:1 мы узнаём, что Тимофей был отослан апостолом Павлом из Афин в Фессалонику, из чего видно, что он находился с ним. Нельзя отрицать, что сообщение в Деян.18:5: «когда пришли из Македонии Сила и Тимофей» на первый взгляд означает, что они прибыли из Верии только после отбытия апостола Павла из Афин и последовали за ним в Коринф, где и встретились впервые со времени его отбытия из Верии. Но расчёт времени показывает, что это едва ли могло быть так: для совершения этого путешествия не потребовалось бы так много времени; мы увидим, что Сила и Тимофей соединились с апостолом Павлом в Коринфе после посольства из Афин в Фессалонику и Филиппы.

Естественно возникает вопрос, почему апостол Павел отправился из Верии один, оставляя позади себя Силу и Тимофея, и в то же время немедленно по прибытии в Афины посылает приказание, чтобы они со всевозможной скоростью прибыли к нему? На первый взгляд здесь есть как будто некоторая несообразность. Но оба эти затруднения разрешаются при сопоставлении между Деяниями и посланием к Фессалоникийцам. Апостол Павел желал «немедленно и опять» возвратиться в Фессалонику и поджидал известий о том, устранено ли поставленное ему препятствие: Сила и Тимофей оставались там очевидно для того, чтобы получить известие (быть может, о настроении новых городских властей) и принести его апостолу Павлу, но они не могли принести ему этого известия, пока сами не получили распоряжения из Афин. Апостол Павел оставил Верию без всякого определённого плана, «будучи отведён братией к берегу», и дальнейшее путешествие в Афины было решено уже на пристани.

Пребывание в Верии вместе с проповедью в синагоге города, а также и с мятежом, надо полагать, продолжалось в течение нескольких месяцев. Апостол Павел прибыл в Афины приблизительно в августе 51 года, что доказывается хронологическими данными его пребывания в Коринфе. Теперь мы и последуем за ним, в этот знаменитый центр греко-классического мира.¹²

Хотя и в посещённых городах Македонии, ап. Павел отчасти соприкасался уже с миром классическим, но там этот мир не выступал ещё пред ним во всей своей полноте, и великому апостолу языков приходилось иметь дело только со смешанными греко-римско-иудейскими элементами. Но вот пред ним были Афины – знаменитый центр эллинской культуры, то «око Греции», откуда, по общему представлению, свет умственных знаний расходился по всему цивилизованному миру, город эллинской мудрости, перед которой в благоговении преклонялись народы и для посвящения в тайны, которой любознательные юноши стекались сюда со всех концов земли. Нетрудно представить себе, с какими чувствами великий апостол приближался к этому знаменитому городу. В школе Гамалиила он имел возможность изучать эту мудрость, подобно всем даровитым натурам, конечно, увлекался лучшими представителями греческой философии и поэзии, насколько в них выражался общечеловеческий гений, и зная о том, как даровитые молодые люди со всех концов земли стекались к самому источнику этой литературы, он наверное, и сам, со свойственной молодым людям мечтательностью жаждал когда-нибудь побывать в Афинах, как центре всего классического умственного движения. С того времени много утекло воды, пыл юности остыл и в духовной жизни апостола совершился величайший переворот, благодаря которому умственный кругозор его до бесконечности расширился, так как перед его душей открылся свет неизреченный, озаривший пред ним такие тайны бытия, которые были недоступны и величайшим представителям человеческой мудрости, и однако, когда он приближался теперь к Афинам, то воспоминания юношеских лет не могли не воскреснуть в его душе, и он с трепетным сердцем вступил в знаменитый город. Повествование св. Луки о его пребывании в этом городе исполнено глубочайшего исторического интереса и отличается подробностями, которые с поразительной точностью характеризуют современное ему состояние Афин.

«В Афинах Павел возмутился духом при виде этого города, полного идолов. Итак, он рассуждал в синагоге с Иудеями и с чтущими Бога (прозелитами), и ежедневно на площади со встречающимися» (Деян.17:16–17).

В этом описании, прежде всего, обращает на себя внимание самое изображение личности ап. Павла, которая носит на себе все признаки влияния на него окружающей афинской жизни. Св. Лука изображает перед нами человека, который был «всем для всех» и который, находясь в Афинах, сделался своего рода афинянином и усвоил обычный сократический метод общего свободного рассуждения по разным умственным вопросам на агоре, т. е. площади рынка, где у греков обсуждались все общественные и умственные вопросы, и автор книги Деяний показывает его нам в таком свете и такой атмосфере, которые по своей ясности, тонкости и изяществу носят вполне аттический характер и тон. Автор, писавший это повествование, очевидно глубоко понимал изумительную подвижность в характере ап. Павла, ту несравненную свободу и лёгкость, с которой он вращался во всяком обществе и проповедовал столь многим разноплемённым народам в пределах римской империи, и для доказательства этого достаточно сравнить, например, тон 13 главы со второй половиной 18: между этими повествованиями такое же различие, как между Фригией и Афинами. Только писатель, проникнутый глубочайшим сочувствием к своему предмету, мог с таким совершенством усвоить тон повествования, как именно св. Лука. В Ефесе ап. Павел учил «в школе Тиранна», в городе Сократа он обсуждал нравственные вопросы на площади рынка. Какая была бы несообразность, если бы переставить эти методы! Но повествование, следя за деятельностью апостола из города в город, не делает ни единого лишнего или опрометчивого шага, среди массы всевозможных подробностей, и это служит решительным доказательством того, что все излагаемые в повествовании события составляют картину действительной жизни.

Как человек, знакомый с эллинской мудростью в лице её величайших представителей – поэтов и философов, ап. Павел, естественно, с большим интересом рассматривал и достопримечательности этого города, в котором жили и действовали эти знаменитые мудрецы. И об этом ясно свидетельствует сам апостол в своей речи к афинянам, в которой он между прочим рассказывает, как он приходя осматривал их святыни (Деян.17:23), что на языке еврея в значительной степени означает «достопримечательности города». Но Афины в это время уже не были Афинами Сократа, так как в действительности этот город теперь жил лишь воспоминанием о своём прошлом величии. Однако Сократов метод глубоко укоренился на почве Аттики, так как был сроден самой натуре афинского населения. Память о Сократе никогда не могла умереть в Афинах, и дух его, так сказать, ещё витал среди народа и во время ап. Павла, хотя учёные-любомудры в это время уже более чувствовали на себе влияние того духа, выразителем которого был Ирод Аттик¹³. Поэтому среди народа на площади рынка ап. Павел рассуждал сократовским методом, но когда на сцену являлись и сами любомудры, то они требовали от него рассуждения в смысле этого последнего ритора.

Когда ап. Павел ходил и рассматривал достопримечательности города, то он интересовался его памятниками и его знаменитым университетом, привлекавшим к себе даровитую молодёжь со всех концов мира, но этот интерес скоро был подавлен негодованием, которое возбуждено было в нём множеством стоявших повсюду идолов или статуй различных богов и героев. В этом центре мирового просвещения, среди аудиторий, где философы в течение целых столетий учили, что только суеверию свойственно смешивать идола с божественной природой, идолы представлялись взорам наблюдателя даже в большем числе, чем когда-нибудь приходилось видеть ап. Павлу. Хотя в Афины он прибыл только на время, до получения благоприятного известия из Фессалоники, чтобы опять возвратиться для проповеднических трудов в Македонию, однако сердце его было настолько охвачено негодованием, что он не мог остаться безмолвным и в течение того короткого времени, которое он намеревался пробыть в Афинах. Он начал рассуждать в синагоге с иудеями и прозелитами, а на площади рынка вступал в сократовские беседы со всеми, кого приходилось встречать. При этом нельзя не заметить, что ап. Павел и здесь, как и в Фессалонике, Верии и других городах, не покидал двойственного характера своей миссии и во всяком городе сначала обращался с проповедью к иудеям. Но если в Верии и Фессалонике проповедь сопровождалась значительными результатами, то не так было в Афинах, где проповедь не дала надлежащих плодов. Это, впрочем, объясняется краткостью самого времени пребывания апостола в этом городе. Всё пребывание его в Афинах едва ли длилось более, а вероятно, даже и менее четырёх недель и прервано было крупным событием, которое подробно описывает историк его деяний. Поводом к этому событию послужило его рассуждение, произнесённое пред представителями университета в Афинах¹⁴, о чём подробно рассказывает св. Лука в следующих стихах:

«Некоторые из эпикурейских и стоических философов стали спорить с ним; и одни говорили: «что хочет сказать этот суеслов?» (спермолог, невежественный плагиарист), а другие: «кажется, он проповедует о чужих божествах», потому что он благовествовал им Иисуса и воскресение. И, взяв его, привели в ареопаг и говорили: можем ли мы знать, что это за новое учение, проповедуемое тобою? Ибо что-то странное ты влагаешь в уши наши. Посему хотим знать, что это такое? Афиняне же все и живущие у них иностранцы (составлявшие слушателей)ни в чём охотнее не проводили время, как в том, чтобы говорить или слушать что-нибудь новое. И, став Павел среди ареопага, сказал» (Деян.17:18–22).

Всё в этом повествовании в высшей степени характеристично, потому что сразу переносит нас в древние Афины, с их бойкой умственной жизнью, с их жадностью к разным новостям и борьбой философских партий, выветрившихся в своём действительном философском содержании, но продолжавших гордо выступать под знамёнами своих старых учителей и рядиться в философский плащ прежних великанов философской мысли, от которой остались лишь одни слова и жалкие обрывки. Философы эти носили по-прежнему длинные волосы, но по пословице, у них были короткие умы, и их широкие философские плащи, развеваясь по ветру, служили лишь наглядным символом ветрености их философии, в которой, по местному выражению Цицерона, всё было (κάτω ἄνω) «вверх дном». Наскучив слушать напыщенные риторические упражнения друг друга, сходившие под названием философских рассуждений, они с жадностью прислушивались ко всякому новому проповеднику, надеясь услышать от него что-нибудь новенькое или остроумно-оригинальное. Не преминули они прислушаться и к проповеди ап. Павла, но каким изумлением были поражены они, когда узнали, что он проповедует какое-то совершенно непонятное им учение. Со свойственной мелким умам наклонностью они хотели сейчас же подвести его под знамя какой-нибудь из своих философских школ, вне которых они не представляли себе и возможности философского мышления, но все усилия их были напрасны, потому что учение этого неизвестного пришельца не только не подходило под их излюбленные шаблоны, но даже звучало чем-то совершенно неслыханным и непостижимым. Тогда философы терялись от удивления и несвязно высказывали свои мнения о новом проповеднике. Эти их мнения св. Лука нарочито сопоставляет между собой, и в этом нельзя не заметить оттенка тонкого сарказма на счёт неспособности этих самомнящих учителей человечества, при всей своей умственной остроте, согласиться между собой даже на счёт содержания и смысла учения ап. Павла.

Первое из этих мнений в высшей степени характерно. В нём содержится слово, которое представляет собой образчик чисто афинского вульгарного острословия, именно σπερμόλογος, оно, очевидно, прямо схвачено из уст афинян. Слово это употреблялось в Афинах в двух смыслах: во-первых так называлась маленькая птичка, подбиравшая по дорогам растерянные зерна, и во-вторых негодный человек низшего класса, с вульгарными манерами, с оттенком той мысли, что он живёт на счёт других, подобно тем бездельникам, которые праздно шатаются по рынкам и набережным, чтобы подбирать всё, что случайно может упасть с проходящих там возов с кладями. Отсюда слово это, как термин ходячего острословия, означало безусловную вульгарность и неспособность стать выше самого презренного уровня жизни и поведения. Оно часто употреблялось в применении к жизни рабов, потому что спермолог был близок к типу раба и стоял ниже обычного уровня свободного человека. С ним связывалось и понятие подбирания всяких отбросов и тряпья, а в литературной области – понятие плагиаризма, без способности как следует пользоваться далее заимствованными у других мыслями. В древней литературе плагиаризм не подвергался строгому осуждению, если автор делал заимствования с уменьем и взятыми напрокат мыслями и словами, он пользовался с успехом. Осуждению литературному подвергался лишь тот автор, который, не сумев надлежащим образом воспользоваться заимствованием, обнаруживал тем самым своё невежество и свою литературную бездарность. Вообще, точно определить смысл ходячего народного острословия всегда бывает чрезвычайно трудно, для этого необходимо глубоко вникнуть в самый тон обыденной жизни того или другого народа и восстановить всю его умственную физиономию. В устах философов слово это могло означать то, что новый проповедник взялся не за своё дело, что он своим образованием не приготовлен к обсуждению философских материй и потому, выступая с этими рассуждениями, мог только подделываться под тон метода и терминов настоящих философов. Фаррар передаёт это слово в смысле «подбирателя крох учёности», и этот перевод меткий, но в нём теряется оттенок собственно ходячего острословия. Русский термин «суеслов», которым в русском переводе передано это слово, пожалуй, ближе стоит к подлиннику, хотя тоже не выражает всей полноты его значения.

Чтобы лучше убедиться в содержании учения нового проповедника, философы нашли нужным «привести его в ареопаг». Новейшие толкователи вообще склонны думать, что ап. Павел был отведён на гору, где собирался ареопаг¹⁵, чтобы он в этой спокойной обстановке мог произнести речь перед толпой афинян на том месте, где обыкновенно заседал совет, заимствовавший своё название от горы, для торжественного судопроизводства над убийцами, и тот взгляд, основывающийся на древних свидетельствах, как свидетельства св. Иоанна Златоуста и блаж. Феофилакта, что ап. Павел был подвергнут формальному суду перед этим советом, отвергается на том основании, что во всём этом действии не было ничего типически судебного, не было ни формального обвинителя, ни обвинения, да и в самой речи ап. Павла не было ничего такого, что бы носило характер самозащиты, и она была обращена не к суду, а вообще к слушателям из афинян. Эти основания вполне ниспровергают тот взгляд, что описываемая в Деян.17:19–34 сцена была формальным судопроизводством. Но, с другой стороны, мысль, что собрание афинян отправилось на вершину горы как удобное место для выслушания речи, ещё более неудовлетворительна. Вершина этого небольшого холма по самой малости своего объёма и совершенной открытости положения была бы самым неподходящим местом для этого; да и не в обычае этого народа было ходить в такое место для подобной цели. Проф. Курциус в своём известном реферате¹⁶ проложил путь к истинному взгляду на всё это событие, которое, по его мнению, могло совершиться только на площади рынка.

Да и было бы несовместимо с патриотизмом и гордостью афинян, если бы они отвели чужеземца, к которому они отнеслись с таким полным презрением, на самое знаменитое место афинской религиозной и национальной истории, чтобы там предоставить ему высказаться перед ними. Правда, афиняне во многих отношениях были легкомысленны и ветрены, но их легкомыслие всегда соединялось с сильным чувством гордости своим национальным достоинством и исторической славой города, и это чувство возмутилось бы от самой мысли о том, чтобы какой-то пришлец стал разглагольствовать им о каких-то чужих божествах на том месте, где сама богиня Афина председательствовала в высшем судилище своего возлюбленнейшего народа и где ещё торжественно происходило судопроизводство по самым серьёзным делам, вроде человекоубийства. Нельзя допустить и того толкования, что собственно это место выбрано было небольшой группой философов, которые удалились туда с новым проповедником, чтобы спокойно выслушать его вдали от сутолоки и шума уличной жизни большого города. Вся эта сцена и речь дышат воздухом агоры, открытой, свободной, кипучей жизни Афин, а не спокойной атмосферой философского кабинета или классной аудитории, да и тон мнений, высказанных в Деян.17:18, не есть тон философского интереса и тщательного рассуждения, а звучит презрением, враждебностью и ревностью. Притом было бы несообразностью обращаться к философам с такими заявлениями, которые высказаны в Деян.22:3. Сами философы не посвящали жертвенников «Неведомому Богу» и смотрели на подобные действия как на простое суеверие неразумного народа. Речь ап. Павла чрезвычайно искусна, если она обращена к смешанным слушателям из народа вообще, но она была бы неискусна и неуместна, если бы слушателями были только одни философы.

Самый язык повествования ясно показывает, что ап. Павел был приведён в совет, а не просто отведён на гору. «И, став Павел среди ареопага», как сказано в Деян.17:22, и «вышел из среды их» (Деян.17:33), тот, кто вышел из среды их, очевидно, и стоял среди них. В этой сцене, полной аттического духа и содержащей типические слова афинского ходячего острословия вроде «спермолог» необходимо предполагать какой-нибудь отличительно-греческий смысл за каждой подробностью, а выражение: «Павел стал среди горы», по-гречески было бы бессмыслицей. Он стал среди совета великого и знатного, хотя не дружественного собрания, подобно тому, как ап. Пётр стоял «посреди» синедриона (Деян.4:7). Да и вообще, в книге Деяний и в Евангелиях встречается немало подобных выражений, поясняющих смысл рассматриваемого выражения.

Философы «взяли» ап. Павла. Когда человек, и особенно образованный, заходит так далеко, что налагает свои руки на другого, то очевидно, он чем-нибудь сильно взволнован, и это выражение должно иметь какой-нибудь особый смысл у такого писателя, как Лука, который тщательно взвешивает всякое слово. Слово это встречается у него в различных смыслах, то в смысле дружественного ободрения лицу, находящемуся в одиноком и затруднительном положении, как в Деян.9:27¹⁷ и Деян.23:19¹⁸, но (и это чаще) оно означает враждебное действие, как в Деян.21:30, Деян.18:17, Деян.16:19¹⁹. В последнем смысле оно употреблено и в данном случае. У философов, очевидно, было более сильное чувство, чем простое презрение, смешанное с некоторой долей любопытства, если они прибегли к такому действию, как наложение рук на незнакомого проповедника. Во всяком случае, отводя его в городской совет, ведавший дела общественного спокойствия и благоприличия, они действовали отнюдь не как его друзья и сочувственники, и поэтому надо полагать, что они взяли и повели его туда с затаённым или даже открытым злорадством.

Какая же цель у них была при этом? Всякие попытки объяснить эту сцену как формальный судебный процесс оказываются неудачными, да и должны не удаваться. Даже идея предварительного расследования не подходит к обстоятельствам дела, потому что если бы это было так, то было бы противно известным нам приёмам описания у св. Луки, что он не сохранил в своём повествовании ни одной выдающейся черты собственно судебного процесса. Чтобы надлежащим образом понять это положение, мы должны помнить, что в Деян.17:18–19 ап. Павел выступал среди лекторов и профессоров университета. В этом именно и заключается весь интерес сцены, которая единственна в своём роде во всей книге Деяний. Апостол Павел бывал в различных положениях, действовал во многих фазисах современной жизни. Здесь только он выступает в обстановке знаменитого университета, диспутируя с его блестящими учёными представителями, и здесь, как и во всяком другом положении, он со своей обычной приспособительностью применяется к обстоятельствам и вращается среди них с такой лёгкостью, что как будто и вырос среди них.

Два вопроса невольно возникают в виду последующей сцены: зачем ап. Павла привели в совет? и какими намерениями руководились философы, отводя его туда? Ясно, что ап. Павел казался философам одним из тех многих честолюбивых учителей, которые отовсюду прибывали в Афины в надежде найти славу и богатство в этом знаменитом центре просвещения. Между тем в руках совета ареопага находились известные полномочия назначать или приглашать лекторов в Афинах, и ему принадлежал некоторый контроль над лекторами в интересах общественного порядка и нравственности. У нас, к сожалению, почти совсем нет данных для уяснения того, в чём состояли преимущества и законные права назначенного таким путём лектора и до каких пределов или каким образом иноземный учитель мог находить доступ к чтению лекций в Афинах. Во всяком случае, признанные лекторы обладали известными преимуществами. Тот известный факт, что Цицерон склонил ареопаг издать особое постановление о приглашении перипатетического философа Кратиппа на должность лектора в Афинах, само собой указывает на то, что этим самым ему предоставлялись какие-нибудь преимущества и выгоды. Впрочем, в Афинах иностранцам, несомненно, с большой лёгкостью предоставлялся доступ к чтению лекций в университете, так как значительное большинство афинских профессоров и лекторов состояло из иностранцев. Поэтому из описания рассматриваемого события в Деян.17:18–31, по-видимому можно заключать, что признанные лекторы могли приводить всякого иноземного лектора в ареопаг и требовать от него, чтобы он дал надлежащий отчёт о своём учении и представил удостоверение в его истинном характере и направлении. Когда философы вели ап. Павла в совет, чтобы дать высшему университетскому трибуналу удовлетворение в его правоспособности, то при этом они, вероятно, руководились надеждой, что неприятный им соперник или устрашится этого почтенного собрания, или его учение не выдержит пробы и будет признано непригодным для преподавания как учение, идущее вразрез с установившимся направлением философского преподавания (а ведь известно, что при нормальном течении дел нет ещё собрания, которое было бы более консервативным, чем трибунал университета с большим историческим прошлым).

Правительство в греческих городах имело значительный контроль над всей системой образования как для мальчиков, так и для юношей, которые обучались в различных по степени классах и школах, последовательно переходя из одних в другие. Имеется достаточное основание полагать, что в Афинах этот контроль принадлежал именно совету ареопага как в отношении низших, так и высших школ. Он естественно вытекал из древней обязанности этого совета – наблюдать за нравами и обычаями граждан, общественной гигиеной и государственными врачами, а также и преследовать проступки против религиозной обрядности (хотя серьёзные обвинения в нечестии и введении чужеземной религии рассматривались не ареопагом, а народными судами), и вообще этот контроль сроден с тем контролем над общественным спокойствием и порядком, который принадлежал ему в период римского владычества. Кроме того, Квинтилиан приводит случай, как ареопаг наказал одного мальчика за то, что он вырывал глаза у перепёлок, что само собой указывает на его юрисдикцию над молодёжью.

При рассуждениях, имевших риторический характер, в это время важную особенность составляло то, что при них, кроме официальных лиц, присутствовали обыкновенно и слушатели из народа вообще (corona). Влияние этого рода слушателей знакомо всякому, изучавшему литературу того времени, и Плиний младший говорит, что даже адвокаты того времени говорили более с той целью, чтобы добиться одобрения и рукоплесканий этих слушателей из публики, чем повлиять на мнение и приговор суда. И это совершенно понятно. При отсутствии книгопечатания и потому трудности распространять известные идеи в публике посредством письменных произведений, глашатаям этих идей и не было иной возможности влиять на общество, как именно подобным путём, и в таком случае одобрение и неодобрение со стороны слушателей являлось в значительной степени общественным приговором по всем умственным начинаниям. Св. Лука поэтому не мог опустить из внимания присутствия этого рода публики даже в своём кратком повествовании, и он действительно делает намёк на неё в Деян.17:21, где важна в этом отношении форма прошедшего несовершенного времени. Св. Лука здесь не описывает вообще характера афинского народа (для чего потребовалось бы форма настоящего времени) рядом с описанным уже элементом, он выдвигает на сцену и другой элемент. В то время как философы с некоторым злостным намерением настаивали на необходимости подвергнуть нового проповедника должному испытанию, смешанная толпа афинян и живущих в городе чужеземцев руководилась просто любопытством. В самом этом описании афинской толпы нельзя не заметить известного оттенка презрительности, вполне естественного в македонянине, так как эти два народа никогда не любили и даже презирали друг друга. В данном случае такое отношение со стороны св. Луки к афинянам не незаслуженно, потому что афиняне выступали перед ним со своим обычным легкомыслием и ветреностью, которая ещё раньше дала повод Киру отозваться о них, как о неразумных детях, праздно проводящих время на рынках. Характеризируя умственную физиономию афинян Кэпс в своём сочинении «Университетская жизнь в древних Афинах» говорит: «Народ вообще жаден был послушать что-нибудь и он стекался (в аудитории), как в наше время стекается к какому-нибудь популярному проповеднику или актёру, выступающему в провинциальных городах; эпикуры принимали приглашения на словесный пир и поспешали в театр, чтобы в качестве критиков судить о подборе образов, изяществе стиля и вообще о гармонии и уравновешенности периодов»²⁰. Как и св. Лука говорит, афиняне не только любили слушать, но и делать остроумные критические замечания.

Приведённый в совет ареопага, великий апостол, вопреки ожиданиям философов, отнюдь не смутился, а, став посреди ареопага, произнёс ту знаменитую речь, которую подробно излагает св. Лука. Вот эта речь.

«Афиняне! по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашёл и жертвенник, на котором написано «неведомому Богу». Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам. Бог, сотворивший мир и всё, что в нём, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворённых храмах живёт и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чём-либо нужду, Сам дая всему жизнь и дыхание и всё. От одной крови Он произвёл весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределённые времена и пределы их обитанию, дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас: ибо мы Им живём и движемся и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: мы Его и род. Итак, мы, будучи родом Божиим, не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого. Итак, оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает людям всем всюду покаяться, ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную, посредством предопределённого Им Мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мёртвых» (Деян.17:22–31)...

В этой знаменитой речи каждое слово обнаруживает человека с гениальным, всепроницающим умом, который мог применяться в своих доводах к умственному настроению всякого рода слушателей, стараясь повлиять на них указанием на те именно факты, которые могли иметь особенное значение в их глазах. В данном случае ап. Павлу приходилось вообще определить положение его слушателей, так сказать, в семье человеческого рода среди различных народов, обитавших на земле и находившихся в том или другом отношении к Творцу и Промыслителю. Поэтому и проповедник становится на высокую точку миросозерцания и пред своими афинскими слушателями развил целую «философию истории», в которой выдвинул особенно интересный в философском смысле вопрос об отношении между знанием и волей. Известно, что сократовская философия постоянно занималась разрешением вопроса о «знании», на котором основывалась вся система добродетелей, и в некоторых из ранних диалогов Платона проводится взгляд, что добродетель есть знание, а порок – неведение. Да и вообще греческая философия никогда не уясняла себе истинного отношения воли и характера к «знанию». Греческие философы едва ли могли допустить и никогда не могли надлежащим образом понять, что человек может отлично знать что-либо доброе и не приводить своего знания в действие, что он может отказаться познать, когда знание вполне доступно ему, и что этот отказ производит вредное, развращающее влияние на весь склад его нравственного характера. Применяясь к этому направлению философской мысли, ап. Павел в своей афинской речи по вопросу об отношении дохристианского мира к Богу становится на совершенно иную точку зрения, чем какую впоследствии он занимал в своём послании к Римлянам (Рим.1:19–32). В этом последнем месте он признаёт (по краткому анализу Лайтфута), что языческий мир «мог бы познать Бога через дела Его. Язычники отказались познать Его. Они спорили и ослепили сердца свои... Поэтому были преданы нечестию,.. и они не только делали нечестивые дела, но даже восхищались теми, кто делал их». Здесь мы имеем полное признание того основного факта в человеческой природе и жизни, который Эсхил выразил в своей величайшей драме «Агамемнон»²¹ как своё собственное понятие, отличное от обычного греческого воззрения: «нечестивое дело порождает и другие, подобные же ему: преступлению по самой его природе свойственно порождать новые преступления, а вместе с тем и развращённую, дерзкую волю, которая, подобно непреодолимому духу злобы, овладевает целым домом». Но в речи к афинянам ап. Павел говорит, что «Бог оставляет времена неведения», и эти времена характеризуются как тот период, когда люди всячески старались найти Бога и, не находя Его, поклонялись «неведомому Богу». Вследствие этого он не только в сущности не укорял афинян в их религиозном неведении и заблуждениях, а говорил в одобрительном тоне об их религиозности и отождествлял того Бога, которого пришёл проповедовать им с тем богом, которому они поклонялись в своей религиозной слепоте. И пользуясь их религиозностью, он старался только направить её к истинной цели, т. е. к сознательному поклонению тому Богу, который сотворил мир и всё, что находится в нём. Нельзя, конечно, требовать, чтобы в короткой речи ап. Павел высказал всю систему своего богословского и философского миросозерцания, но и того, что он высказал, вполне достаточно было, чтобы афиняне уяснили себе, в чём сущность проповеди этого неизвестного учителя. К сожалению, внимания их хватило только на ту часть речи, в которой он излагал свою философию истории, но как только он перешёл к положительному изложению основных истин христианства, заговорил о Христе и воскресении из мёртвых, так легкомысленная толпа, предводимая, конечно, философами, поднялась, и речь была прервана.

«Услышав о воскресении мёртвых, одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другое время. Итак, Павел вышел из среды их. Некоторые же мужи, пристав к нему, уверовали; между ними был Дионисий Ареопагит и женщина, именем Дамарь, и другие с ними» (Деян.17:32–34).

Речь апостола осталась, следовательно, не бесплодной, если она оказала благотворное влияние даже на одного из членов ареопага. Интересно, что среди обратившихся была и одна женщина. О ней не говорится, чтобы она была знатного происхождения, как это замечено касательно женщин, обратившихся в Фессалонике и Верии. Различие это опять указывает на жизненную правду. В афинском обществе знатные женщины из хороших и почтенных семейств не принимали участия в умственных и политических дебатах, так что им не было возможности послушать ап. Павла. Зато этой свободой вполне пользовались так называемые гетеры, женщины преимущественно иностранного происхождения, и к их разряду, вероятно, принадлежала и Дамарь, самое имя которой (вероятно, вульгарная форма вм. damalis – телица) обнаруживает в ней женщину иностранного происхождения.

Несмотря на эти обращения, ап. Павел убедился, что от народа, в котором непосредственность религиозного верования была подорвана философским скептицизмом, ожидать большего было нельзя. Поэтому он оставил Афины с известным чувством горечи в душе касательно того, насколько ложно направленная философия может ожесточать сердца людей. С этого времени он вообще и сам перестал прибегать к философскому методу в проповеди. Отвечая впоследствии на сделанное коринфянами неблагоприятное для него сравнение между его проповедью и более философским стилем Аполлона, он писал им, что он «рассудил быть у вас незнающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого» (1Кор.2:2) и защищая свой метод, он не раз с горечью и суровостью отзывается о непригодности философского метода и о неразумии философов или мудрецов вообще.

«После сего Павел, оставив Афины, пришёл в Коринф; и, найдя некоторого Иудея, именем Акилу, родом Понтянина, недавно пришедшего из Италии, и Прискиллу, жену его, – потому что Клавдий повелел всем Иудеям удалиться из Рима, – пришёл к ним; и, по одинаковости ремесла, остался у них и работал; ибо ремеслом их было делание палаток. Во всякую же субботу он говорил в синагоге и убеждал Иудеев и Еллинов. А когда пришли из Македонии Сила и Тимофей, то Павел понуждаем был духом свидетельствовать Иудеям, что Иисус есть Христос» (Деян.18:1–5).

Св. Лука, с его классической краткостью выражений, не употребляет напрасно ни одного слова. Поэтому, если он в (Деян.18:1), вместо того, чтобы просто сказать: «после сего Павел пришёл в Коринф», вставляет ещё, по-видимому, излишнюю фразу: «оставив Афины», то на это у него, конечно, было своё основание. Этим он хотел указать, что удаление ап. Павла из Афин было как бы насильственное, совершилось под давлением каких-то принудительных обстоятельств, подобно тому, как вынужденным было удаление Акилы из Рима вследствие указа императора Клавдия. Самое выражение χωρισϑεὶς ἐκ τῶν Ἀϑηνῶν тождественно здесь с тем, какое употреблено и для обозначения удаления Акилы из Рима. Ввиду этого само собой напрашивается предположение, что ареопаг по настоянию философов признал проповедь ап. Павла вредной для народной нравственности и принудил его удалиться из города. Ввиду этого, вероятно, что в Афинах он пробыл всего каких-нибудь три или четыре недели, не более.

Упоминаемая в Деян.18:2 личность Акилы с его женой Прискиллой интересна в том отношении, что открывает страничку из истории Римской империи. Акила и Прискилла недавно прибыли из Рима, вследствие указа Клавдия об изгнании иудеев из Рима. Светоний говорит, что это изгнание вызвано было рядом смут, «произведённых действиями Хреста (Chrestus)», и, по всей вероятности, под этим Хрестом²² нужно разуметь «вождя христиан», которого, по ошибочному представлению народ считал ещё живым. На первых стадиях истории христианства в Риме такая ошибка была вполне естественна, и Светоний воспроизводит слова, которые он нашёл в документе данного периода. Как свидетельствует Дион Кассий, иудеев так трудно было вследствие их многочисленности не допускать в Рим, что император Клавдий собственно не изгнал их, а постановил более строгие правила касательно их поведения. Отсюда могло бы казаться, что эдикт оказался недействительным на практике, но Светоний – надёжный авторитет в пользу того, что указ приводился отчасти в действие, и вполне вероятно, что некоторые иудеи подчинились ему, и между ними был Акила. Ни Светоний, ни Дион Кассий не обозначают в точности времени, но Орозий говорит, что это было в девятый год царствования Клавдия, т. е. в 49 году. Но можно думать, что здесь ошибка на год, и потому эдикт нужно отнести к концу 50 года, и таким образом, Акила прибыл в Коринф месяцев за шесть или за семь раньше ап. Павла, который прибыл туда в сентябре 51 года.

В сообщении об Акиле обращает на себя внимание та особенность, что в нём св. Лука с необычной для него обстоятельностью рассказывает о его прежней судьбе. Эту обстоятельность отнюдь нельзя понимать как просто картинную подробность. Св. Лука упомянул о его пребывании в Риме, потому что это имело известное отношение к предмету его повествования. После некоторого времени (в течение большей части которого ап. Павел был в обществе Акилы в Коринфе и Ефесе) св. Лука сообщает о намерении апостола отправиться в Рим (Деян.19:21). Мысль эта наверно высказывалась ап. Павлом и раньше, и Акила мог подробно сообщить ему о событиях, которые произошли в Риме «под влиянием Хреста», и это знакомство с положением дел в Риме и показало ему, как важно было для него прямо отправиться в великие центры римской жизни. В послании к Римлянам (Рим.15:21) сам апостол говорит, что из Рима он хотел отправиться и дальше в Испанию. Такое намерение самым ясным образом показывает, что в душе ап. Павла уже существовала идея, что христианство должно было стать религией всей Римской империи. Испания более всех других завоёванных стран была романизирована, как это можно видеть из изданного вскоре потом Веспасианова эдикта (от 75 года), которым латинский законодательный кодекс повсеместно вводился в Испании. Из центра римского мира апостол хотел отправиться и в главное седалище римской цивилизации на западе.

В Коринфе, как и в других городах, ап. Павел прежде всего обратился с проповедью к своим единоплеменникам-иудеям в местной синагоге.

«Но как они противились и злословили, то он, отрясши одежды свои, сказал к ним: кровь ваша на главах ваших; я чист; отныне иду к язычникам. И пошёл оттуда, и пришёл к некоторому чтущему Бога, именем Иусту, которого дом был подле синагоги. Крисп же, начальник синагоги, уверовал в Господа со всем домом своим, и многие из Коринфян, слушая, уверовали и крестились. Господь же в видении ночью сказал Павлу: не бойся, но говори и не умолкай, ибо Я с тобою, и никто не сделает тебе зла, потому что у Меня много людей в этом городе. И он оставался там год и шесть месяцев, поучая их слову Божию» (Деян.18:6–11).

Как на выдающуюся особенность этого повествования можно указать на то, что в нём проводится вполне ясная черта между периодом деятельности в синагоге и периодом проповеди языческому населению Коринфа. Это объясняется важностью самого города. Коринф стоял на большой дороге между Римом и востоком, и поэтому был одним из крупнейших и влиятельнейших центров римского мира. Македония в этом отношении занимала уже совершенно второстепенное место, хотя и через неё проходила одна из дорог на восток, и поэтому ап. Павлу по прибытии его в Коринф повелено было дольше остаться в этом городе, причём св. Лука в точности определяет и самое время его пребывания там.

Нужно предполагать, что коринфские иудеи отнеслись к ап. Павлу с крайней враждебностью, если он вынужден был принять по отношению к ним необычно резкие меры, как отрясение праха с одежд и сильное заклинание. Да и то обстоятельство, что он после столь решительного разрыва с иудеями избрал местом своей проповеди дом, находившийся подле самой синагоги, и притом в соучастии с бывшим начальником её, указывает на его решимость заставить иудеев так или иначе сознать все неразумие отвержения ими принесённого им благовестия.

Титий Иуст (как он полнее называется в некоторых манускриптах и переводах) был, очевидно, римлянин или латинянин, один из coloni, поселившихся в Коринфе. Подобно сотнику Корнилию, он был прозелитом и посещал синагогу. Его римское гражданство могло открывать ап. Павлу доступ в среду более образованного класса коринфского населения. Что касается начальника синагоги или так называемого архисинагога, то в коринфской синагоге он, по-видимому был только один, и когда Крисп обратился в христианство, то назначен был преемник ему. В Антиохии Писидийской было несколько архисинагогов, и в пояснение этого Рейнах показал на основании одной смирнской надписи, что в Малой Азии титул этот не означал должности, а был просто выражением особого достоинства, почтения, вроде «влиятельнейшая личность в синагоге».

Проповедь св. апостола Павла в Коринфе послужила поводом к событию, которое бросает любопытный свет на отношение римской администрации к христианской проповеди на этой первоначальной стадии её развития. Об этом св. Лука рассказывает следующее.

«Между тем, во время проконсульства Галлиона в Ахаии, напали Иудеи единодушно на Павла и привели его пред судилище, говоря, что он учит людей чтить Бога не по закону. Когда же Павел хотел открыть уста, Галлион сказал Иудеям: Иудеи! если бы какая-нибудь была обида, или злой умысел, то я имел бы причину выслушать вас, но когда идёт спор об учении (а не о деле), об именах и о законе вашем (а не римском), то разбирайте сами; я не хочу быть судьёй в этом. И прогнал их от судилища. А все Еллины, схватив Сосфена, начальника синагоги, били его пред судилищем; и Галлион нимало не беспокоился о том» (Деян.18:12–17).

Ахаия управлялась проконсулом с 27 до Р.Х. по 15 г. по Р.Х. и затем с 44 года и дальше. Это была провинция второго разряда и управлялась римскими чиновниками, которые уже были перед тем в должности претора и вообще раньше консульства. Коринф теперь был главным городом Ахаии и резиденцией её правителей. В данном событии мы имеем интересный пункт соприкосновения новозаветной истории с римской историей. Галлион был брат знаменитого Сенеки и разделял превратности его судьбы. Сенека был в немилости с 41 по 49 г., но в 49 году он был возвращён из ссылки и назначен претором на 50 год. Плиний упоминает о том, что Галлион получил консульство, которое вероятно было дано ему после его проконсульства в Ахаии. В своей служебной жизни Галлион, наверно, был претором не менее как за пять лет до того, как отправиться в Ахаию, но, к сожалению, у нас нет никаких данных, на основании которых можно бы заключать в каком году именно он состоял в должности претора (во всяком случае, он не мог быть в ней в период с 41 по 49 годы – время ссылки своего знаменитого брата): как старший брат он, вероятно, занимал её раньше Сенеки. У нас не имеется ещё других свидетельств, что Галлион управлял Ахаией, но сообщение св. Луки подтверждается одним фактом, о котором упоминает Сенека, именно что Галлион схватил лихорадку в Ахаии и предпринимал путешествие с целью перемены воздуха²³.

Что касается отношения Галлиона к местным иудеям, то оно обнаруживает в правителе человека, для которого римский закон с его требованием правды стоял выше всего. Если Галлион так пренебрежительно отнёсся к иудеям, то или они сами не сумели как следует обставить своего обвинения, или он своим проницательным взглядом сразу понял, что их обвинение против Павла было простым проявлением их религиозной нетерпимости. Из краткой речи Галлиона можно заключать, что он, как внимательный правитель, уже раньше произвёл надлежащие дознания касательно характера учения и деятельности новоявленного проповедника и уже пришёл к убеждению, что опасного собственно для римской власти и противного римскому закону в нём ничего не было. С вероятностью можно полагать, что иудеи в своём обвинении ненавистного им проповедника старались набросить на него и тень политической неблагонадёжности, как это не раз бывало в других городах (как, например, в Филиппах и Фессалонике – Деян.16:21, 17:6–7), но Галлион, уже имея надлежащие сведения обо всём этом деле сразу в своей речи ограничил их усердие, указав этому делу его истинные размеры, как чисто внутреннему вопросу самоуправляющейся общины «народа иудейского в Коринфе». Всё это событие настолько интересно, что было бы чрезвычайно желательно иметь более подробные о нём сведения, которых, однако, св. Лука, при своей обычной краткости, не даёт нам. Во всяком случае, из него можно выводить, что Галлион на политику Рима в отношении к различным религиям провинции держался широких и благородных воззрений своего брата. Греки, всегда ненавидевшие иудеев, не преминули воспользоваться явным несочувствием к ним правителя и схватив избили Сосфена, который, будучи назначен архисинагогом на место Криспа, несомненно, принимал выдающееся участие в этом деле. Галлион не обратил никакого внимания на этот самосуд, который, вероятно, казался ему вполне заслуженным этими негодными мутителями общественной тишины, ненавистными всякому порядочному римлянину жидами²⁴.

Решение Галлиона по делу ап. Павла, которого он защитил от враждебности иудеев, имело весьма важное значение как для дальнейшей деятельности великого апостола, так и для определения вообще отношения римской власти к христианству. Очевидно, на этой стадии римское правительство относилось к христианству ещё без всякой враждебности и видело в нём одну из местных религий, которым по принципу римского закона оказывалось всем одинаковое покровительство. Вследствие этого пребывание в Коринфе составило целую эпоху в жизни ап. Павла, который под влиянием благоприятного отношения к себе со стороны римской власти тут окончательно составил себе план миссионерской деятельности, для которой открывалось широкое поприще по всей Римской империи, т. е., в сущности, по всему цивилизованному миру. Куда только победоносно проникал римский орёл, туда же могли беспрепятственно проникать и проповедники св. Креста, и не только туда, но и дальше, до концов земли.

Из Коринфа ап. Павел отправился в Сирию, и Рамсэй продолжает следить за его деятельностью и там. Но мы не последуем за ним, так как это вышло бы за пределы намеченной нами цели: познакомить своих читателей с новыми научными комментариями на книгу Деяний апостольских в той её части, где она соприкасается с миром классическим в его главнейших центрах. Думаем, что для ознакомления с этого рода комментарием достаточно и изложенного, и из представленного изложения читатели могли убедиться, насколько новейшие исследования в области классической древности проливают света на факты новозаветной истории и насколько во всех даже мельчайших подробностях подтверждают истину повествования св. Луки, которого истинная беспристрастная наука справедливо ставит в ряд первоклассных историков древности наряду с Фукидидом и Ксенофонтом. Отрицательной школе, привыкшей пренебрежительно относиться к священным писателям как к неточным, малосмыслящим пересказчикам худо усвоенных и непроверенных здравой критикой преданий о давно минувших событиях и фактах, под влиянием этих неотразимых доказательств поразительной точности повествования книги Деяний необходимо будет внести существенную поправку в свои воззрения, чтобы сохранить своё достоинство в глазах истинной науки, глашатаями которой в пользу достоверности свящ. писателей выступают такие корифеи классического знания, как Ранке, Курциус, Рамсэй и другие.