Беглопоповщина
Беглопоповщина, отрасль раскола старообрядства, точнее – одна из двух изначальных его отраслей. В то время, как одна часть раскола выделилась в так называемую беспоповщину, другая получила вид поповщины, точнее же – беглопоповщины, потому что последователи ее решились окормляться бегствующим от великороссийской церкви священством (см. под сл. Беспоповщина.). Случилось это еще в XVII веке, а с начала XVIII идет история уже вполне обособленных беглопоповщинских общин. Центрами беглопоповщины являются: Керженец – в Нижегородской губернии, Стародубье – в Черниговской и Ветка – в Польше.
В Нижегородский край раскол был занесен при первоначальном своем обнаружении. В конце XVII века эта местность получила в расколе значение видного центра. Раскольники ютились в так называемых чернораменских лесах, особенно но речкам – Керженец и Белбаш. Чернечествующие селились здесь «скитами», мирские – «починками». Скитов было много. Они назывались, обыкновенно, именами своих основателей или же видных «начальников». Более других, по своей исторической роли, известны мужские скиты: Онуфриев, Софонов, и Лаврентиев. Скитами управляли «отцы» и «старцы», несколько же скитов одного и того же толка объединялись под главенством одного лица. Были и женские скиты, в которых обычно «началили» их матери. Иногда женский скит возникал по желанию какого-либо «знатного» раскольника, – в таком случае «монахини» оставались под его «правлением». Дела, касавшиеся всех скитов, решались на общих собраниях. Духовные требы отправляли глаголемые «священноиноки», или же «непостриженные» беглые попы. Имена старейших священноиноков: Дионисий Шуйский, Софоний Соловецкий, Сергий Ярославский, – священноиереев: Трифилий Вологодский, Исидор Козмодемьянский. Так как на Керженце не было своего храма у раскольников, то все требы, не исключая венчания брачущихся, «лесные попы» совершали «в избах и клетях». Молва о «заволжских пустынниках» широко распространялась в среде темного люда. Хорошую услугу оказывала керженцам Макарьевская ярмарка; тут закупались старопечатные книги, здесь же приобретались и попы.
Видное событие в первоначальной истории чернораменских скитов составляют споры из-за догматических писем протопопа Аввакума. Споры эти повели к выделению так называемых онуфриан и кончились тем, что в 1717 году, по смерти Онуфрия, защитника писем Аввакума, был подписан «мировой свиток», с отрицанием спорных «писем» (см. под сл. раскол). Но важно то, что во время распри из-за вопросов догматических обнаружились еще и некоторые обрядовые несогласия. Это также повело к обособлению некоторых толков, – именно толка диаконовского, названного так по имени диакона Александра. Александр (ум. 1720 г.) служил диаконом при женском монастыре Костромского пригорода – Нерехта. Обстоятельства перехода его в раскол очень несложны. Однажды он прочитал в чине принятия от яковит проклятие на некрестящихся двумя перстами, затем слышал от одного попа, что трегубая аллилуия есть латинская ересь, наконец, в часослове он встретил аллилуию сугубую: этого было достаточно, чтобы поколебать убеждения человека без всяких сведений, но искреннего и восприимчивого. Докончила старица Елизавета. Ее незатейливая речь, законченная словами: «коли хочешь спастись, иди в леса Нижегородские», – так подействовала на диакона, что он, продав имущество, тайно, в зимнюю пору, ушел, вместе с женой, в Ярославль, где встретил двух керженских старцев и на лошадях одного из них добрался до желанных «пустынь». Там, в ските Лаврентиевом, диакон получил «постриг» и, по смерти «наставника» скита, попа Лаврентия, заступил его место (около 1710 года). В противоположность онуфрианам, которые хулили четвероконечный крест, их противники признавали его за истинный крест Христов: это учение, вместе с учением о спасительности молитвы Иисусовой, произносимой со словами: «Боже наш», сделалось отличительным признаком диаконовского согласия. Кроме того, Александр ввел иной способ каждения: он стал кадить крестообразно, тогда как другие, по старому обычаю, употребляли троекратное каждение – дважды прямо, а третий раз поперек. Однажды, когда, во время крестного хода на реку в день Богоявления, Александр стал кадить по-своему, народ хотел в клочки разорвать «нововводца», так что последнему пришлось спасаться бегством. Открывшаяся вражда вызвала вразумление с Ветки – прекратить «мятеж» и кадить по старому, но вышеназванный «мировой свиток» признал, что «в диаконовском ските кадят по уставу», после чего особенность в каждении навсегда утвердилась за диаконовцами.
В Стародубье раскол был занесен в конце шестидесятых годов XVII века, а на Ветку около 1685 года. Сначала получила силу Ветка. В 1695 году здесь была освящена церковь и Ветка быстро достигла значения митрополии беглопоповщины. Привлекаемые рассказами о безопасности убежища, покровительствуемого самим польским королем, и вестью об устроенной церкви, тогда единственной во всем беглопоповщинском мире, беглопоповцы отовсюду толпами спешили во владения пана Халецкого и пана Красицского. Вокруг Ветки возникло 14 слобод с населением более 30,000. Самых отдаленных мест раскольники считались прихожанами ветковской церкви. По благословению ветковских настоятелей, беглые попы, монахи и монахини всюду продавали запасные дары: равным образом только с одобрения тех же настоятелей принимаемы были попы в прочих местах поповщины. Сам Керженец уступил Ветке. Всего около семидесяти лет Ветка служила главной опорой беглопоповщины. В тридцатых годах XVIII века сей знаменитый раскольничий притон, правда, был разорен. Вследствие Высочайшего повеления (1735 г.) на имя полковника Сытина, последний окружил Ветку пятью полками и всех там найденных разослал – одних по монастырям, других в места родины, третьих в Ингерманландию. Ветка опустела, но не надолго. Раскольники скоро снова потянулись на остров; из разных мест присылались сюда щедрые милостыни; взамен снесенной церкви ветковцы построили большую часовню, которую богато украсили иконами, а впоследствии соорудили храм, также во имя «Покрова Пресвятой Богородицы», благолепнее прежнего. Свадебные поезда вереницами тянулись на Ветку и привозили с собою богатые «дары». Явились две обители: мужская, в которой находилось до 1,200 чернецов, кроме непостриженных бельцов и прислужников, и, чрез дорогу от мужской, на расстоянии двадцати шагов, женская, заключавшая в себе, кроме многочисленных белиц, до ста постриженных монахинь. Только уже при Екатерине II дано было Высочайшее повеление генерал-майору Маслову, чтобы он, взяв военную команду, произвел вторую «выгонку» ветковцев, что тот и исполнил в 1764 году.
После того место Ветки некоторое время занимало Стародубье. К 1718 году здесь числилось 16 слобод, с населением в 3,112 человек. «Выгонки» с Ветки, конечно, удесятерили число стародубских раскольников. С Ветки сюда перенесена была церковь, перешли также и ветковские попы. В последней четверти XVIII столетия здесь находилось четыре поповщинских монастыря – три мужских, главный Покровский, и один женский: Казанский, – до семнадцати церквей, монастырских и приходских, и шестнадцать публичных часовен.
Но во второй половине XVIII века образовались два новые центра, выдвинувшиеся на первое место, – это Москва с ее Рогожским кладбищем и Иргиз в Саратовской губернии.
Основание Рогожского кладбища падает на 1771 год. По случаю свирепствовавшей тогда чумы в столице, Московской поповщине правительством было отведено место для погребения умерших за Покровской заставой, на земле принадлежавшей Андроновской слободе, между больших дорог Владимирской и Коломенской. Командированным тогда императрицей в Москву князем Гр. Гр. Орловым дозволено было устроить на кладбище часовню для отпевания умерших. Пятью годами позже, рядом с этой деревянной Покровской часовней рогожцы построили (1776 г.) другую, каменную и больших размеров, часовню во имя святителя Николы. В 1791 году они заложили на месте деревянной новую каменную часовню таких размеров, что с нею не могла сравниться по обширности ни одна из всех тогдашних Московских церквей, не исключая и соборов, и сделали это путем обмана. Под предлогом ветхости и мнимой негодности двух часовен, рогожские раскольники просили Московского главнокомандующего князя Прозоровского дозволить им построить вместо этих двух одну. Был готов для представления главнокомандующему и план будущей часовни: его составил архитектор Козаков. По этому плану часовня долженствовала быть двухэтажная, с зимним помещением внизу и летним вверху, размеров довольно скромных, без особых выступов для алтаря. Князь побывал на кладбище и дал разрешение. Тогда рогожцы, руководителем которых был «именитый гражданин» Никита Павлов, оставив существовать старую каменную часовню, повели постройку новой в совершенном подобии соборного храма о пяти главах: план Казакова был заменен другим. Нет сомнения, что план этот был бы осуществлен вполне, если бы сведения о постройке не дошли до императрицы; теперь рогожцам не пришлось видеть пять глав, но все же часовня была окончена постройкой в первоначальных размерах. В 1804 году кладбищенский попечитель Шевяков исходатайствовал у тогдашнего начальника Московской столицы Беклешова, дозволение построить третью часовню, зимнюю, каменную во имя Рождества Христова, по плану архитектора Жукова. Так, можно сказать, быстро воздвигая, одно за другим, молитвенные здания, рогожцы не жалели средств и на благоукрашение их, приобретая в часовни древнего письма иконы в богатых сребропозлащенных ризах с драгоценными камнями и жемчугом, серебряные паникадила и подсвечники с пудовыми свечами, богатые плащаницы, великолепную утварь. И ничто из этого не было потеряно даже в несчастный 1812 год. Поп Иван Матвеевич не бежал, подобно другим, в виду неприятеля, хотя имел к тому все средства: он остался хозяйничать на Рогожском. С помощью нескольких работников, иконы, книги и все церковное имущество он успел скрыть в нарочно вырытых на кладбище могилах, а как скоро город был очищен от неприятеля, снова, еще до возвращения разбежавшихся раскольников, все поставил на своих местах. Спасение рогожских драгоценностей приписано было особенному покровительству Божию и в память того сделана надпись в Рождественской часовне.
Более полстолетия счастливилось Московскому беглопоповщинскому учреждению и вся первая четверть XIX века была временем славного процветания его. В начале девяностых годов XVIII-го столетия кладбище имело 20,000 прихожан, живших в Москве и около нее: в 1822 году их считалось уже 35,000, а через три года число это выросло до 68,000. Капитал кладбища исчислялся миллионами рублей. В ограде кладбища было настроено много жилых домов, каменных и деревянных, – палаты для призреваемых, «сиротский дом» для «рогожских подкидышей», с училищем для них, дом для умалишенных, «приют для приезжающих», здание для кладбищенских конторы, канцелярии, библиотеки, замечательной по редкости находившихся в ней книг, для архива, и, кроме того, десятки домов называвшихся частной собственностью. Население считалось сотнями: тут жили «лицевые», немало бывало и «подпольных». На кладбище находились и женские обители, во главе с обителью знаменитой в своем роде «матери» Пульхерии. В них было устройство общежительное. Каждая из них имела средства настолько значительные, что рогожским обитательницам не было нужды ездить за сборами. На кладбище постоянно имелось достаточное количество беглых попов и диаконов; при каждом попе был свой дьячок и свои певчие. Попы были вполне независимы друг от друга, и даже в то время, когда их было по двенадцати, не было между ними благочинного. Все попы имели в ограде кладбища дома, выстроенные им от общества, получали большие доходы, и не только жили в большом довольстве, но и наживали стотысячный капитал. Алчность рогожских мнимых священнослужителей к стяжаниям была неимоверна. Попы становились на паперти и «перехватывали» друг у друга «требы». Диаконы во время служения молебнов, панихид, и погребений разными попами, в разных часовнях, перебегали от одного к другому: в одной часовне скажет ектению, в другую побежит провозгласить «вонмем», чтобы там и тут получить свою диаконскую долю. Хотя кладбищенские часовни были устроены с алтарями, но ни одна из них никогда не была освящена. Поэтому обедни служились в походной полотняной церкви.
В Саратовский край раскол проник с первых дней своего появления, помогал здесь Разину, бунтовал в Камышине, и в конце XVII века успел основать несколько скитов. В течение первой половины XVIII века он рос и развивался здесь почти беспрепятственно вследствие и обширности края, и недостатка органов центральной власти, и отсутствия сколько-нибудь удовлетворительных путей сообщения. Когда наступило царствование Екатерины II, на основании манифеста 1762 года, дозволявшего заграничным раскольникам безбоязненно возвратиться в отечество, раскольники, пришедшие с Ветки, заняли берега Иргиза, плодородные и обильные лесами, и в том же (1762) году основали три скита: Авраамиев, Пахомиев, Исаакиев. Эти три скита были тем зерном, из которого скоро выросло громадное дерево. В одном из скитов от старца Филарета получил благословение известный Пугачев и, может быть, благодаря этому, надолго был бы задержан рост иргизских общин, если бы в непродолжительном времени не пришел сюда зарубежный, с Ветки, выходец Сергий Юршев (1776 г.). Сыну Московского купца Юршева, одного из главных виновников смерти архиепископа Амвросия во время бунта 1771 года, суждено было играть на Иргизе роль «строителя» в широком значении слова. Во-первых, Сергию удалось выхлопотать у саратовских властей формальное разрешение богослужения на Иргизе (1780 г.); затем, в счет Вольского миллионера Злобина при мужских скитах были построены храмы, с громадными на то затратами; после этого скиты получили название монастырей: верхний ИсааКиев – название Успенского (с 1783 г.), средний Пахомиев – Никольского (с 1788 г.), нижний Авраамиев – Воскресенского (с 1786 г.); обстроились и два женских скита: Маргаритин и Анфисин, получив название монастырей: Покровского и Успенского.
Сергий составил для братии устав общежития. С тех пор началась славная жизнь Иргиза, потянулась она на десятки лет, – Иргиза, затмившего славу даже столичного беглопоповщинского кладбища.
В первое время существования Иргиза ничего не требовалось для поступления в число братии, кроме доброго желания, потому что искали побольше рабочих рук; в последний период его жизни была установлена известная плата с новопоступавших в пользу монастыря, очень значительная, которую могла заменить лишь рекомендация сильных людей. Прием «лицевых» чередовался с приемом «слепеньких»: для последних отводились кельи поближе к монастырской ограде, чтобы в случае опасности можно было во время ускользнуть в лес. Во главе общины каждого монастыря стоял настоятель, выбираемый на бессрочное время, смотря по обстоятельствам – или братией одного монастыря, или всех. Акт избрания утверждался сначала земским исправником, потом удельной конторой, а после 1828 года губернатором. Иногда избрание падало на лицо, указанное предшественником по должности, иногда – на лицо, состоящее под покровительством какого-либо крупного купца, благодетеля монастырского, иногда – на прославившегося строгой жизнью. С званием настоятеля не соединялся, как непременное условие, священнический сан. Настоятель был ответственным представителем всей монастырской братии в глазах гражданского начальства. В помощь настоятелю избирались, тоже на бессрочное время, 12 соборных старцев. Из них один нес обязанность казначея, другой уставщика. Обыкновенно, настоятель с казначеем вдвоем правили делами, оставляя остальным соборным старцам одно только преимущество чести. Как настоятель, так и каждый из соборных старцев имели право принимать к себе в духовное руководство молодых иноков и бельцов; по отношению к таким «евангельским детям» отцы пользовались правом наказания, которое носило характер или келейной епитимии, в виде поклонов, розог, темного чулана с «стуловой» цепью, или публичной, в виде стояния на коленях в храме с обязательством положить известное количество поклонов. Не освобождались от епитимии и попы с диаконами. Иночествующие носили, пока находились в стенах монастырских, особую одежду: длинная, почти до пят, рубашка; поверх нее черный шерстяной кафтан, ничем неопоясанный; вокруг шеи, сверх кафтана, круглая пелеринка с красной оторочкой; на голове круглая, в виде скуфьи, черная суконная шапочка с околышем исианской черной овчинки; на эту скуфейку надевался еще род чехла с очень длинным воротником, от которого идут длинные четырехугольные полы, с отделкой по краям из красного снурка, это «кафтырь». Схимники надевали еще, когда причащались и перед смертью, «подсхимник» – круглую шишоватую шапочку, на которой вышивались кресты с обычными инициалами и по херувиму спереди и сзади, и «схиму» – род священнической епитрахили из грубой белой или бледнокрасной волосяной ткани. Бельцы частью были послушниками, частью пели на клиросе. Хоры были многочисленны и пользовались славою. Монастырские доходы получались от хлебопашества, скотоводства, лесоводства, отчасти от рыбной ловли, а больше от доброхотных подаяний, поступавших или прямо из рук «богомольцев», или при посредничестве нарочных сборщиков; доходы были громадные.
Иргизские монастыри были общежительными; но чем больше богатели они, тем глубже и шире проникала деморализация в иноческую среду, тем легче нарушался принцип общежития. За иноками было признано право собственности; общая трапеза существовала больше для вида; постничали только при посторонних и для посторонних; по кельям готовились блюда из кур, гусей, индеек; на вино было разрешение по вся дни, без заговенья. Пьянство сопровождалось развратом: незаконные связи монахов с монахинями «не поставлялись в зазорную жизнь»; особенно много безобразий творилось летом, во время уборки хлеба, а также на гульбищах по большим праздникам. Нравственность думали заменить выполнением обряда. Богослужение было очень продолжительное: вечерня, правильные каноны и повечерие – до ужина; молитвы на сон грядущий – после ужина; утреня, часы и обедня – до обеда; под праздники – всенощное, тянувшееся часов по семи, впрочем, облегчавшееся дозволением выходить, чтобы угоститься с знакомыми. Во дни расцвета на Иргизе был слышан торжественный звон колоколов. В монастырских школах, многочисленных по числу учеников и разнородных по их составу, обучение захватывало, кроме азбуки славянской, часослова и псалтири, письмо – скорописью, церковными буквами и крюками для певчих нот, пение – по октоиху, обиходу и «демественнику», рисование – копировались рисунки заставок, заглавных слов и других украшений в старинных рукописях. Состав, устройство и жизнь монастырей женских сложились по одному типу с мужскими, и только еще меньше соблюдалось начало общежительства. Каждый женский монастырь состоял из нескольких отдельных общин, связанных только единством иноческого устава, под руководством «евангельских матерей» и с подчинением одной главной настоятельнице. Источником средств к существованию был сбор подаяний и личный труд: огородничество, рукоделие – от прялки до вышивания жемчугом, чтение «заупокойных». Одежда инокинь: сарафан, халат, перелинка, как у монахов; черная шапочка без околыша, которая сзади соединялась с круглым, короче первого, воротником с черной оторочкой, а к нему в свою очередь прикреплялся нагрудник, – это «апостольник», без которого ни за трудами, ни во время покоя никто быть не должен; кроме того на головах черные платки, а на лице черное покрывало – «наметка». Только до большим праздникам богослужение в женских обителях совершали иеромонахи и попы, в обыкновенные же дни их заменяли уставщицы; за неимением престолов, литургий не совершалось.
Главным фактором внутреннего движения в беглопоповщине был вопрос о попах. Прежде всего возникли споры о чиноприеме беглых попов. Это было в конце 70-х годов XVIII века. Споры повели к разделению беглоповщины на так называемых «перемазанцев, стоявших за принятие попов вторым чином, т. е. чрез миропомазание, и составивших огромное большинство, и – «диаконовцев», принимавших попов по третьему чину, т. е. чрез проклятие ересей, и составлявших в общем числе беглопоповщины только незначительное меньшинство. Такая практика обозначилась и существовала и ранее указанного исходного периода, но тут, повторяем, в беглопоповщине произошло уже полное разделение. Затем, в начале 20-х годов XIX века правительственной дозволении иметь поповцам беглых попов повело к выделению лужковского согласия, а «оскудение священства», т. е. недостаток беглых попов в царствование императора Николая I способствовало выделению поповщинских общин, управляемых уставщиком. Скажем подробнее об этих внутренних движениях в беглопоповщине.
Акт открылся мироварением на Рогожском кладбище в 1777 г. Так как здесь беглых попов принимали под миро, а мира не было, то и придумали восполнить этот недостаток. Изготовили, по заказу, огромный самовар, налили в него деревянного масла, вложили разные благовонные масти и истолченные частицы св. мощей, и варили всю смесь от Лазаревой субботы до Великого четвертка. Главным распорядителем всего дела был поп Василий Чебоксарский: он читал над кипевшим маслом архиерейские молитвы, прочие попы стояли вокруг самовара, а бывший дьячок Феодор Михайлов, остриженный «под дубинку», в стихаре мешал самовар большой мешалкой. Мироварение совершалось тайно, в чулане, с замком на дверях. Когда случившийся при этом иргизский Сергий спросил Василия, почему он опустил одну молитву, и, получив ответ, что она очень важна и приличествует только архиерею, заметил, что и все это действие приличествует только архиереям, то услышал от Василия такой укор: «ты стал отдаляться от благочестия, отец Сергий! Прежде был ты ревностнее. Прошу помолчать, чтобы простым людям не подать соблазна»! Однако скоро тайна огласилась: рогожцы продали самовар, в котором варили миро, на рынке, не позаботившись вычистить его от прикипевших к нему остатков благовонных мастей, и соблазна, действительно, было немало. Весть о новом рогожском мире быстро пронеслась по поповщине: и в то время, как другие встретили ее, по крайней мере, глухо, стародубские диаконовцы, во главе с настоятелем Покровского монастыря Михаилом Калмыком и строителем слободского Успенского монастыря иноком Никодимом, открыто запротестовали. Они обличили незаконность действий рогожских заправил, но последние гордо ответили: «не хотим повиноваться вам, потому что неправильно содержите догматы, – приходящих попов и людин без миропомазания приемлете». Такой же ответ последовал и на второе послание слободских: рогожцы решили даже подвергать чиноприему приходящих к ним от слободских. Тогда Михаил и Никодим поехали в Москву. Заволновались рогожцы и, не думая долго, отправили «нарочитых» с известием во все главные «места» беглопоповщины. С Керженца, Иргиза, из Шуи, Плеса, сел Иванова, Дунилова, Городца, из стародубских слобод Климовой и Митковской, из Гуслицы были присланы письма, частью на имя Московского общества, частью Михаилу Калмыку, в которых представители беглопоповщинских общин, умалчивая о рогожском мире, высказывались в пользу приема беглых попов вторым чином. Приехали и «депутаты»: керженский Иона Курносый из Комарова скита, старец Адриан из Улангерского скита, – иргизские старец Сергий, инок Лавр, – во главе представителей от Московской общины были попы Матвей и Василий.
Так составился собор, известный под именем перемазанского. О нем есть два сказания: одно издавна приписывается иноку Никодиму, другое составлено иргизским Сергием. Первое имеет форму послания из Москвы в Стародубье в Покровский монастырь и окрестные слободы, писанного как бы кем то из рогожцев, не разделившим мнения последних. По этому сказанию, заседания собора открылись в ноябре 1779 года, а окончились в январе 1780 года, всех «седений» было десять, происходили они попеременно в домах разных «именитых» обывателей Московских и купцов, в присутствии многочисленной публики – в сто, двести, триста человек. Предметом рассуждений преимущественно служил вопрос о способе принятия приходящих «отвне» попов и мирских. В то время, как диаконовцы, не ограничиваясь чтением «истории» о ветковском «бегствующем священстве», до времен Михаила Калмыка включительно, из которой было видно, что там будто бы никогда не подводили приходящих попов под миро, решали вопрос на основании древних церковных правил, доказывая ими, что переходящих священников должно принимать третьим чином, что если их вновь помазывать, то надобно и вновь рукополагать, – защитники перемазанства с своей стороны указывали на «историю» о бегствующем священстве на Керженце, сочинение Ионы Курносого, в которой говорилось, что будто бы еще Павел, епископ Коломенский, завещал беглых попов принимать «средним» чином, под миропомазание, и что будто бы в чернораменских лесах никогда не практиковался прием под проклятие ересей, в чем и тамошние схимники уверяли своим столетним житием, но против другого рода доказательств, приведенных диаконовцами, т.е. оснований канонических, действительно неопровержимых, противники диаконовцев ничего не могли сказать, в бессильной злобе поднимали шум, крик, «сулили» Никодиму «жалованье дубин» и вышли с собора заклятыми врагами всех единомышленников Никодима. В известиях, сообщаемых Сергием, дело представляется в ином виде. Собор открылся 23 декабря 1779 года в доме Никиты Павлова, при собрании около 200 человек; депутаты вступили в разглагольствие и долго разглагольствовали, пока не изобличилось «несправедливое мудрование» Никодима, который, не зная, что делать, «начал в крик, и в здоры, и укоры нелепые», и, вместе с своими «товарищами», вышел из собрания: хотели удержать его за полы, но не могли; собрание подписало определение, в котором решив в утвердительном смысле вопрос о том, следует ли «перемазывать» приходящих «отвне» попов и мирян, положили кроме того: а) с диаконовцами не пить, не есть, не молиться и б) миро, сваренное на кладбище, уничтожить. Тогда Никодим, видя «свое посрамление», по словам Сергия, написал от лица Москвичей, тайно от них, в Покровский монастырь и окрестные слободы «письмо», что «аки бы в Москве было десять заседаний и аки бы он, Никодим, на всех заседаниях имел справедливое доказательство».
Ближайшим последствием разделения беглопоповщины явилось быстрое возвышение Иргиза. Стародубье упало в глазах перемазанцев и его привилегии по снабжению раскольнических общин беглыми попами были перенесены на Иргиз. Тут все сделал Юршев. Он как нельзя лучше умел воспользоваться обстоятельствами. На него возложена была обязанность письменно полемизировать с Калмыком и Никодимом. Сергий написал «Обыскательное рассуждение». В нем, равно как и в других сочинениях, написанных с тою же целью, проводя мысль о необходимости перемазывания беглых попов, настоятель Верхнего монастыря доказывал, что истинная исправа сих приходящих только и возможна в этом монастыре. Исходя из мысли, что поливательное крещение не есть будто бы крещение истинное, и что в великороссийской церкви нет ни одного православного епископа, так как одни сами крещены обливательно, другие поставлены обливанцами, третьи находятся в общении с ними. Юршев на вопрос о том, откуда же беглопоповцам заимствоваться священством, отвечал, что есть возможность получать попов от церкви, причем с этим понятием соединял представление об Успенском иргизском монастыре, потому что, по словам Сергия, только в нем неизменно сохранилось во всей неприкосновенности апостольское учение и «без всяких прилогов совершается всякая святыня». Церковь, по рассуждению Сергия, всегда различала закон «обдержный», постоянно действующий, от закона «смотрительного», представляющего исключение из общих правил. Вообще священство еретическое церковь отвергает, как безблагодатное, но по нужде времени иногда и принимала его. Так и теперь. По нужде можно довольствоваться бежавшими от великорусских церквей попами, но нельзя принимать их неочищенными от еретической скверны, неисправленными: истинная же исправа может быть только там, где есть истинное миро, – в церкви, на Иргизе, в Верхнем монастыре. При всей своей натянутости и неубедительности для беспристрастного исследователя, аргументация Сергия имела успех, потому что удобно решала вопрос в практическом отношении; постановлениями соборов 1783, 1792, 1805 гг. Иргиз монополизировал за собой право приема беглых попов, несмотря на то, что не имел действительного мира, и весь перемазанский мир обратил сюда свой жаждущий взор. Способ приобретения беглых попов организовался в целую систему и монополия сделалась источником неисчислимых доходов Иргиза. Были особые «ловцы» сих человеков, были агенты, чрез которых, а то и прямо чрез «светское» начальство, разведывали, не запрещен ли беглец, не лишен ли сана и какого поведения, хотя нередко принимали их совсем «без всякой осмотрительности»: все зависело от личного взгляда настоятеля. По тщательной «исправе» с помазанием миром не снимая риз, поп делался «монастырским», собственностью монастыря навсегда. Все попы содержались в счет монастырей: от них получали они, кроме квартиры, большей частью помещавшейся в ограде монастыря, – отопление, освещение, хлеб. При каждом монастыре состояло постоянно не больше 3–7 попов, из более благонадежных и степенных, излишние же против этой цифры делались предметом торговли. Временем, на которое отпускался поп, и его внутренними и внешними качествами – благоповедением, сановитостью, определялись те условия, на которых можно было приобрести попа с Иргиза. От 200 до 500 рублей получал монастырь, если поп отпускался на год, от 500 до 2,000, если поп отпускался на постоянное жительство. Деньги эти вносило или общество, или поп, – как сладятся. Отправляемый получал от настоятеля своего рода увольнительное свидетельство вместе с наставлением, а также запасные дары и мнимое миро: под предлогом благочестия, иргизские монастыри не раздавали своих запасных даров всякому желающему и тем легко повышали цену на попов. В начале XIX века иргизских попов проживало по разным местам более 200.
Быстрое распространение беглопоповщины вообще и в частности процветание таких центров ее, как Рогожское и Иргиз, много обязано было той свободе, какою вообще долгое время пользовались раскольники, начиная со времени Екатерины II. Особенно такие факты, как освобождение иргизских иноков от рекрутской повинности, пожалование из «казны» 12,000 рублей на возобновление погоревших в Верхнем монастыре храмов, последовавшие в 1797 и 1798 годах по рескриптам императора Павла, и формальное закрепление за монастырями права на владение 12,534 десятинами земли при императоре Александре I, имели важное значение для всей перемазанской беглопоповщины: они обеспечивали ее метрополию материально, равняли раскольнических иноков с православным духовенством, признавали за иргизскими монастырями право на существование, как бы по подобию монастырей православных. И как высоко поднялся дух беглопоповцев, видно из того, что из разных, более близких и более отдаленных, мест, они то и дело обращались к правительству с ходатайством о формальном разрешении брать попов с Иргиза. Так как, по крайней мере, некоторые общины действительно рано получили такое Высочайшее разрешение, то это придало беглопоповщине еще более смелости, и неудивительно, если в 1821 году иргизские настоятели решительно отказались дать подписку в том, что впредь они не будут принимать к себе беглых попов, когда того потребовал было от них саратовский губернатор. 26-го марта 1822 года были Высочайше утверждены новые льготные правила: беглым попам, если только не было за ними уголовных преступлений, было предоставлено право беспрепятственного пребывания и отправления службы у раскольников.
Изменение в положении беглопоповщины последовало в царствование императора Николая I. Если в предшествовавшее время беглое иерейство «процветало, яко финикс», то теперь оно пришло в совершенное «оскудение». В 1832 году было «распространено на все губернии» повеление, ранее имевшее приложение в отношении Москвы, Петербурга и Пермское губернии, чтобы «вновь не появляться беглым попам у раскольников» и только «прежних оставить в покое». О прежних «удобствах» в требоотправлении теперь нельзя было и думать. Некоторое время выручались, насколько возможно, иргизские монастыри, но когда в 1841 году прекратил свое существование последний из них, осталось одно Рогожское кладбище. Когда последовал первый воспретительный указ о рогожских попах (1827 г.), их там осталось пятеро, да два диакона. В 1853 году налицо состоял уже только один поп. Число «открытых» попов из года в год пополнялось «секретными», но до полного удовлетворения нужд не хватало многого. Обедни служились по ночам, в присутствии лишь самых надежных лиц. В Рождественской часовне находилось более сорока купелей и – негде было заботиться о благочинии при совершении крещения. Исповедовали всех вместе: дьячок читал перечисление грехов по Потребнику, а присутствующие должны были говорить: «грешен» – хотя бы грех был несвойствен полу или возрасту – и, затем, поп читал разрешительную молитву. Свадьбы венчали пар по 10 и 20 – «гуськом», причем случалось, что иной поп по дряхлости садился в кресла на колесах, а брачившиеся, в венцах, ходя посолонь вокруг налоя, сами возили попа. Молебны служили «на курьерских». Число треб на кладбище увеличивалось от того, что сюда обращались даже из очень отдаленных захолустий. Венчаться ехали, конечно, лично, а погребение отпевалось «заочно» – по «почте» или «с оказией», нередко спустя полгода и более после предания земле. За очистительной молитвой посылали нарочного: родильница давала ему полотенце, поп вычитывал над ним положенные молитвы и, затем, полотенцем махали по воздуху в том доме, где родился младенец. И все это стоило очень дорого. Где-нибудь в других местах, помимо Рогожского, было и того хуже. Даже в стародубских слободах можно было отыскать попов не иначе, как при посредстве проводника, – и каких попов? Безобразного поведения, а то и расстриг; мало этого: под именем беглых попов появлялись крепостные беглые крестьяне, беглые солдаты. В таких обстоятельствах одни из беглопоповцев, впрочем, очень немногие, иногда обращались к православным священникам, у других исправление треб получило беспоповщинский характер. В последнем случае началось тем, что бывало и прежде. Если когда-то в былое время, еще в первой половине XVIII века, ветковские монахи и даже черницы, разъезжая по городам и деревням, «тайну исповеди и причастия» отправляли, роженицам молитвы «давали», младенцев крестили, по ночам отпевали умерших, то теперь сам Иргиз, прежде богатый попами, стал внушать народу, что постоянные попы – это, собственно говоря, роскошь, что их могут очень часто заменить монастырские уставщики: причем, действительно, во все селения, где только был хоть десяток раскольнических семей, монастырями назначался свой уставщик. Такой же порядок был признан и на Рогожском кладбище, где при «оскудении священства» попам помогали в исправлении треб раскольничьи чернецы, съезжавшиеся сюда, особенно к Великому посту, из Стародубья, Ветки, Иргиза, Керженца. После этого многие из провинциальных поповцев решили, что и вообще можно обойтись без личных или заочных услуг попов. С одним только не могли скоро примириться поповцы, – с заключением брачных союзов без благословения попа, и когда решили, что и тут можно, по нужде, довольствоваться благословением «стариков», то впали в небывалое в беглопоповщине «новшество» известной части беспоповщины.
Кроме общин, управляемых уставщиками, есть еще поповщинское согласие, именно беглопоповщинское, с беспоповщинским характером в учении, – согласие лужковское. Оно образовалось в двадцатых годах XIX века, – по поводу издания указа 26 марта 1822 года. Большинство поповцев с радостью встретило дозволение иметь бегствующих попов и совсем не смущалось тем, что правительство вменило этим попам в обязанность «для порядка вести метрику». Но в людях, фанатически настроенных, это дозволение породило сомнения, – насколько истинно такое небывалое дозволенное священство и, особенно, нет ли ереси в том, чтобы вести метрические записи. Первое слово протеста было брошено в посаде Лужках, в Стародубье. Лужковские поповцы признали, что только прежнее священство, существовавшее и действовавшее тайно от гражданской и церковной власти, под страхом наказаний и преследований, – оно только и было правильным, истинным священством, какое возможно в нынешние времена, когда церковь должна скрываться, что, напротив, это же священство, получив от правительства свободу и дозволение отправлять свои обязанности, чрез это самое уже утрачивало характер священства истинного, становилось как бы тем же великороссийским священством, тем более, что должно, как и последнее, вести метрики. Поэтому лужковцы решили держаться по-прежнему только тайного бегствующего священства и не вести метрических записей, со всеми же другими поповцами не иметь общения. Так как в самом начале единомышленного попа у лужковцев не было, так как по этой же причине им нельзя было принять явившегося к их услугам, тайно бежавшего от церкви, попа Ивана, потому что некому было его перемазать, то лужковцы прибегли к хитрости. Они обратились с просьбой к настоятелю старообрядческого Лаврентьева монастыря Симеону, чтобы он дозволил монастырскому священноиноку принять от ереси, – какой, не сказали, – и сотворить «исправу» над обратившимся в старообрядчество попом. Настоятель назначил священноинока Ираклия. Приехав в Лужки, Ираклий служил всенощное бдение, подвел попа Ивана под обычный чиноприем второго порядка, но когда хотел с «новоисправленным» приступить к совершению литургии, то старшины лужковской моленной не допустили его до этого, как еретика. Изумленный Ираклий поехал в Лаврентьев, а «исправленный» им поп Иван произнес пред лужковцами – мирянами проклятие ересей и был принят ими в сущем сане. После этого лужовцы и всех поповцев стали принимать в свое согласие не иначе, как третьим чином, бежавших же от православной церкви священников – вторым. Хотя с отменою указа 1822 года лужковское согласие ослабело, но совсем не уничтожилось, и фанатизм его последователей сказывается, между прочим, в том, что они считают ересью приносить за царя положенную просфору. Кроме посада Лужков, согласие имеет последователей на Дону, Урале, в Гуслице и заграницей – в Молдавии.
Таким образом, в настоящее время поповщина существует в нескольких видах. Во-первых, есть поповцы, управляемые уставщиками, и во-вторых, есть беглопоповцы – диаконовцы и лужковцы. Современное положение беглопоповцев весьма плачевно. Главное затруднение беглопоповцев заключается в недостатке попов. Состояние православного духовенства сравнительно с былыми временами настолько повысилось, что случаи бегства к раскольникам бывают очень редко, несмотря даже на распоряжение не преследовать за таковой побег. Отсюда затруднение беглопоповцев теперь так велико, что делает их жертвой позорной эксплуатации. Образовались целые шайки проходимцев, – как, впрочем, это бывало и прежде, особенно в тридцатых годах XIX века, – занимающихся поставкой беглопоповцам ложных попов. Обыкновенно последние набираются из всякого сброда, снабжаются фальшивыми ставленными грамотами и сдаются поставщиками за ценный «товар». Особенно удачен и выгоден сбыт этих ложных попов бывает в мясоед, в свадебное время. Главными деятелями в этих шайках являются знаменитые гусляки.
О беглопоповщинских исканиях архиерейства будет сказано под словом Белокриницкая иерархия. Там же будут названы и указатели источников и пособий для истории всей вообще поповщины.
П. Смирнов