Глава 6. Недоброжелательство, а затем и явное восстание некоторых непонимавших жизни духовной оптинских монахов и мирян против старца о. Леонида, хотя без особенно худых последствий. Соприкосновенный сему рассказ новоначального брата Александра (впоследствии иеросхимонаха Антония Киево-Печерского), в описываемое время принятого Старцем в Скит на жительство

Не напрасно говорят свв. Отцы, что кто совершит дело, угодное Богу, того непременно постигнет искушение, и что всякому доброму делу искушение или предшествует, или последует. Слова печерского летописца, что иноческие обители воздвигаются молитвенным потом и слезами, могут быть отнесены и к введению в Оптиной Пустыни старчества – основы иноческого жития. Оно введено и упрочено здесь со многими трудами и скорбями.

Согласно удостоверяют свв. Отцы, что враг рода человеческого не любит не только самого откровения помыслов, но даже и шума слов сего откровения; ибо знает, что чрез это разрушаются все его козни и коварства. Посему неудивительно, что он не замедлил против этого, в особенности ненавистного ему, иноческого пути употребить разные свои козни и за великое дело введения в обители старчества воздвиг сильное гонение против старца о. Леонида. И тем удобнее враг-искуситель мог злокознствовать против Старца и старчества, что не всякий мог правильно судить о сем, как и сам Старец впоследствии писал своим духовным детям, когда в 1836 г. против него уже сильно стали распространяться разные толки и хульные порицания. «О жизни высокой, – так писал он, – монашеской или схимонашеской не всяк может здраво судить, а особенно неочищенно имущий душевное око. Прочтите о сем у св. Симеона Нового Богослова главы 70, 71, 72, из коих увидите о правости суда людского...»⁶⁷

Согласно с св. Симеоном Новым Богословом и иные свв. Отцы учат, что люди обыкновенные, не имеющие духовного рассуждения, не могут правильно судить о душевном устроении людей духовных, как и св. апостол говорит: духовный (человек) судит о всем, а о нем судит никто не может (1Кор. 2, 15).

С другой стороны, и почва для врага невидимого была весьма благоприятная. В числе прежних оптинских братий были благоговейные, добрые иноки, но каждый из них жил по своим понятиям и подвизался, как сам умел. Главное же их внимание обращалось на внешние труды и на деятельные добродетели, как-то: пост, неопустительное хождение к службам церковным и подобное. О старческом же пути они не имели никакого понятия. Потому, когда поселился в обители старец о. Леонид с своими учениками, когда заговорили о старчестве и духовном окормлении, об очищении совести и откровении помыслов, об отсечении своих хотений и разсуждений, о внутреннем делании, – все это многим показалось каким-то новым непонятным учением, которое некоторые даже прямо стали называть новой ересью.

Еще упомянуто выше, что в обращении с людьми разного рода Старец придерживался шутливости, доходившей иногда как бы до полуюродства. И так как он всегда действовал открыто, нисколько не стесняясь и не заботясь о том, что люди будут говорить о нем, то некоторые, не имевшие понятия о духовной жизни, стали соблазняться им. Одни, например, соблазнялись тем, что схимник, который, по мирским понятиям, должен бы проводить время исключительно в молитвенных трудах и затворе, был постоянно окружен толпой народной. Они не понимали того, что старец о. Леонид оставил дорогое свое безмолвие не ради каких-либо корыстных целей или гнилого тщеславия, а единственно движимый духовной любовью к страждущим и немощным братиям, по слову Спасителя: больши сея любве никтоже иметь, да кто душу свою положит за други своя (Ин. 15, 13); и что такая жизнь Старца, по замечанию св. Иоанна Лествичника, есть величайший подвиг⁶⁸. Иные же соблазнялись простой и шутливой речью и обращением Старца, а иные тучностью его телосложения, тогда как тучность эта происходила от болезни. Ибо Старец в последние годы своей жизни почти не мог приискать пищи по своему желудку и во все время своей монашеской жизни принимал ее в самом умеренном количестве.

Был еще повод к соблазну. Сказано прежде, что Старец целил болящих помазанием елея из неугасимо теплившейся лампады в его келлии пред Владимирской иконой Божией Матери. Но так как он помазывал у страждущих женщин крестообразно не только чело, уста и ланиты, но иногда также крестообразно гортань и перси, то за сие он терпел большое нарекание от соблазнявшихся. Некоторые, даже и из учеников его, просили его оставить такой способ целения, но никак не могли в этом убедить его. Конечно, силу и значение такого помазания Старец знал лучше их, когда употреблял оное до самой предсмертной своей болезни, и всегда благотворно. Ближайший ученик Старца вышеупомянутый Алексей Поликарпович Бочков, благовоспитанный столичный уроженец, беспредельно любил старца о. Леонида и все его простые и вместе мудрые слова слагал в сердце своем, но как только увидит очень свободное и открытое его обращение с посетителями и посетительницами, из себя, бывало, выходит: «Ну что это, батюшка?.. Ему то и то неприлично». А Старец только, бывало, скажет: «Это правда, что неприлично, – но что будешь делать?..»

Следствием этих обстоятельств было то, что прежние монашествующие братия, которым по летам их трудно было изменить понятия, в коих провели большую часть своей жизни, явно восстали против нововведений старца о. Леонида и как на него самого, так и на его учеников стали смотреть недоверчиво и неприязненно. По наставлению Старца ученики его по возможности смирялись пред почтенными старичками и с своей стороны соблюдали все, чтобы не нарушать мир обители. Сам же Старец при удобных случаях умел и вразумлять бесчинных.

Такой был случай. Некоторые нерасположенные к старцу о. Леониду иеромонахи из так называемых ученых – вдовых священников, в монастыре частенько собирались вместе для собеседования. В одно из таких собраний между ними зашел вопрос о каком-то тексте из Апокалипсиса. И вот один из собеседников, о. И-й, вызвался, между прочим, озадачить этим вопросом старца Леонида. Все одобрили это. Немедленно отправился о. И-й на скитскую пасеку. Старец в это время был свободен, принял посетителя ласково и попросил садиться. – «Да нет, – сказал о. И-й, – ведь я пришел к тебе за важным делом. Что значит в Апокалипсисе вот такой-то текст? А! – растолкуй-ка». – «О, отче, – смиренно ответил Старец, – я за такия мудрости не берусь». – «Так я тебе растолкую», – продолжал о. И-й. – «Ну, так теперь уже, отче, садись. Дело-то немаленькое; да чем же бы тебя угостить? не угодно ли чайку?» – «Хорошо». – Вскоре подан был чай и потребное к чаю. Когда же посетитель довольно поугостился, тогда Старец воочию показал ему, что людям сластолюбивым, им же бог чрево, браться толковать и объяснять высокие апокалипсические сказания, быть зрителем коих сподоблен был великий апостол св. Иоанн Богослов, наперсник и друг Христов, есть великая дерзость. Этим очень пристыжены были как совопросник, так и все его сообщники.

Еще обстоятельство. В г. Козельске жил в то время известный почетный гражданин, миллионер Димитрий Васильевич Брюзгин. По его важному значению и потому, что он принимал участие в устроении Оптинского скита, настоятель Оптиной Пустыни о. игумен Моисей оказывал ему большое почтение. Взаимно и Брюзгин любил о. игумена Моисея и, вследствие хорошего отзыва сего последнего о старце Леониде, приглашал его из Свирского монастыря в Оптинский скит, обещая и келлию для него устроить. В проезд Старца из Свирского монастыря в Киев Брюзгин имел случай лично видеться с Старцем и ознакомиться, и просил его на возвратном пути из Киева пожаловать прямо в Скит, где для него келлия уже будет готова. Келлия действительно была приготовлена, но, вероятно, по той причине, что старец о. Леонид остался было на жительство в Площанской пустыни, досталась другому, – иеромонаху Иову. Но это, впрочем, так, к слову. Для Старца же собственно приготовлена была келлия, как упомянуто выше, на скитской пасеке, где он и водворился в свое время. Поначалу Старец был в хороших отношениях к Брюзгину, но только до первого Великого поста, когда Брюзгин обратился к Старцу для исповеди. Старец заметил, что пришедший к нему на исповедь молился раскольническим перстосложением, и тут же объяснил ему, что истинный сын Православной Церкви должен безусловно повиноваться всем её правилам и постановлениям, и потому советовал ему переменить перстосложение на православное. Такому важному человеку, бывшему у всех в почете, в доме которого всегда имели квартиру и архиереи, и губернаторы, и которому еще никто не осмеливался делать замечаний касательно его перстосложения, замечание старца-пришельца было очень чувствительно. Он отверг старческое предложение, а Старец отказался быть его духовным отцом. С тех пор Брюзгин перешел на сторону противников Старца и в таком отношении к нему оставался уже до самой своей кончины.

По твердости характера и непреклонности воли Старец, одушевляемый святой ревностью о славе Божией, не мог действовать иначе; между тем как таковые его действия не только не смягчали людей, проведших всю свою жизнь в излюбленных ими понятиях, но более ожесточали. Пошли на Старца доносы к епархиальному начальству. Дело, конечно, описывалось по видимому справедливо; но оно представлялось так, как его понимали противники Старца и старчества. В самом деле, лишь только появился в Оптиной какой-то старец-пришлец, настоятель тотчас же поручил его духовному окормлению все братство, даже и сам подчинился его влиянию так, что без совета Старца не предпринимал никаких важных дел по обители. Не обида ли это для монахов-старожилов? И вот наконец дело доведено было до того, что из Калужской Духовной Консистории получен был указ, чтобы из старшей братии четыре иеромонаха, вместе с настоятелем и казначеем, участвовали в совещаниях по всем важнейшим делам Пустыни, и без общего их согласия ничего относившегося к благоустройству обители не предпринимать и не приводить в действие. Это было в 1830 г., только год спустя по водворении старца о. Леонида в Оптиной Пустыни.

Впрочем, ожидания противной стороны не вполне оправдались. Тогдашний Калужский архипастырь еп. Гавриил (Городков)⁶⁹ взглянул на дело иными глазами. При посещении Оптиной Пустыни он в присутствии всего братства оказал настоятелю о. Моисею милостивое внимание, а недовольным сделал замечание и велел исправить себя.

Хотя и после этого волнение в обители не совсем утихло, но о. игумен Моисей и старец о. Леонид, многолетним опытом утвердившиеся в терпении, превозмогали неблагоприятные обстоятельства, питая себя благой надеждой, что при помощи Божией дела обители по времени будут благоустроеннее. Так писал старец Леонид к площанскому иеромонаху Макарию (Иванову), с которым, как мы видели выше, сблизился во время своего кратковременного пребывания в Площанской пустыни: «Премилостивый Бог мира силен есть и всемогущ попущенную бурю, и волнение, и искушение в благоотишие превратить и мир водворить; и да будет Имя Господне благословенно от ныне и до века; и якоже всесвятой воле Его угодно, тако да управляет нами – созданием Своим». Надежда старцев на всеблагий Промысл Божий не обманула их. По времени смущение в обители действительно несколько улеглось.

Но чрез недолгий промежуток времени неожиданно и совершенно случайно для Старца последовало новое искушение, и теперь уже со стороны мирских людей. Невидимый враг рода человеческого везде ловит благочестно живущих рабов Божиих. Предложим здесь читателям рассказ со слов упомянутого выше киево-печерского духовника иеросхимонаха Антония, бывшего в то время еще молодым мирянином Александром.

«В первый раз, – говорит он, – я услышал святое имя Отец Леонид от благочестивого нашего уездного малоархангельского стряпчего, Николая Иоакимовича Баркова, с которым Старец свел знакомство в Площанской пустыни в 1828 г. на возвратном своем пути из Киева. Потом Батюшка, проезжая чрез г. Карачев, был в доме у Баркова с (вышеупомянутым) Димитрием Александровичем Брянчаниновым, бывшим в то время еще мирянином, но уже в послушнической одежде. Он отправлял при Старце должность кучера. Такое глубокое смирение Брянчанинова удивило Николая Иоакимовича и еще более расположило душу его к мудрости и святости великого Старца. Сему-то боголюбцу я обязан ознакомлением с Батюшкой, которого еще лично не видел. Когда отправился я в 1833 г. для богомолья в Соловецкий монастырь, по пути был и в Оптиной Пустыни, с письмом к Батюшке от Баркова. Прежде всех мне пришлось встретиться в Козельске с о. Георгием, бывшим в то время у Старца келейником (впоследствии Геронтием, игуменом Калужской Тихоновой пустыни). Но Батюшка был в это время в Воронеже для поклонения нетленным мощам святителя Митрофана. Узнав о моем намерении поступить в монастырь и благорасположении к Батюшке, о. Георгий ознакомил меня с благомыслящими и единомудренными скитскими братиями, в числе которых был и Михаил Иванович Антимонов⁷⁰, которому благословил меня Бог в свое время и глаза закрыть».

«Был я и у болезненного иеромонаха о. Антония, бывшего тогда начальником Скита, весьма тяжело больного. Это было в двадцатых числах июля. А в декабре около 15-го числа, когда я так горячо стремился видеться с Батюшкой, нашел учеников его в сильном горе. Ибо учитель их и наставник был в это время формально вытребован епархиальным преосвященным Никанором⁷¹ в Калугу, вследствие донесения начальника жандармов Жемчужникова, Высочайше уполномоченного для водворения порядка между орловскими гражданами. Донесение состояло в следующем. Когда Батюшке, проездом в Воронеж и обратно чрез Орел, приходилось видеться в Орле с благорасположенными к нему лицами, эти последние, от простых до аристократок, при встрече с ним публично становились пред ним на колени и кланялись ему в ноги. Жемчужниковым это было заподозрено. По должности своей он донес Калужскому преосвященному, что он заметил необыкновенное явление: простому иеромонаху воздают богоподобную честь. Сообщая об этом, он и выражал свое подозрение, – не кроется ли тут какая-либо секта».

«Впоследствии сам Батюшка, – продолжает рассказчик, – сообщал мне следующее: „Явился я к преосвященному, принял от него благословение и объяснился – кто я. – „Подожди, о. Леонид, – сказал Владыка, – сейчас кончу одно дело и займусь с тобой“. – Окончивши дело, прочитал мне донесение Жемчужникова и спрашивает: „Что ты скажешь на это, о. Леонид?“ – Отвечаю: „Справедливо оно, но что же мне делать с бестолковыми бабами? Кланяются, как истукану; а что я не принадлежу ни к секте, ни к расколу, а чисто-православный сын Христовой Церкви, в этом не сомневайтесь». – „Объясни же мне, как ты веруешь». – „Извольте, преосвященнейший Владыко, но как благословите объяснить, – просто или по-киевски?» Удивленный вопросом Владыка сказал: „Ну, хоть по-киевски». Маленько откашлянувшись, я начал читать Символ православной веры с возможно-низкой ноты, постепенно, с каждым членом повышая тон, а к „аминь» свел в самую высокую ноту, – как это исполняется в Киево-Печерской Лавре на Божественной литургии, прибавив к сему: „Тако верую и исповедую Св. Троицу, и анафематствую всякого, кто иначе о Ней мудрствует и глаголет!..»

– „Теперь все доказано, – сказал преосвященный. – Я счастлив, что имею случай с вами заняться». – Взявши меня за руку, ведет в кабинет и спальню и приказывает мне расположиться по-домашнему. Сам снимает с меня камилавку и рясу, и сам же указал на все удобства для старика. Этого дня был обед у Владыки весьма скромный, вероятно, всегдашний для него одного; а в следующие дни, более недели, уж чем-чем он меня ни угощал. Но прежде спросил: „Что вы, о. Леонид, кушаете то и то?“ – Отвечаю: „Ваше преосвященство, я человек ядца и винопийца“.

– „О, это, значит, наш брат!“ – Келейнику: „Подавай все“ (конечно рыбное). – Сам мне накладывает и наливает. – Говорю: „Помилуйте, ваше преосвященство, ведь это много». – Владыка: „Вы мне ненадолго достались; вот отправитесь в Скит, там поститесь себе, как угодно, а теперь пусть ваша косточка наливается мозжечком». – И так я пробыл в архиерейских покоях более недели. В это время Владыка до того ко мне благорасположился, что, отпущая меня и благословляя в обратный путь, прощался со слезами.

Старца Леонида сопровождал в это время в Калугу один из близких его учеников, о. Павел (Тамбовцев). Когда Старец задержан был Владыкой в своих покоях, Тамбовцев жил на гостинице и ежедневно с возрастающим страхом и недоумением расспрашивал о Старце, и только получал ответ, что Старец находится в архиерейских покоях, как редкий гость. – По возвращении Батюшки в Скит все его приверженцы были в великой радости. Сам же Старец суток двое по приезде ничего не ел, отговариваясь тем, что сыт от архиерейского угощения».

«На второй день его приезда, – продолжает иеросхимонах о. Антоний, – я в первый раз имел счастье за всю мою прошедшую жизнь быть им принятым и отечески обласканным, быв утомлен как странник полугодичным путешествием по разным монастырям. Потом Старец приказал мне побыть в Скиту, где я готовился к принятию Св. Христовых Таин и сподобился быть его духовным сыном. На первый раз я стеснялся рассказать ему, что мог слышать в Валаамской гостинице от двух странников из Оптиной Пустыни о Ските и о Батюшке, а в другое и третье свидание он сам высказал мне все следующим порядком: „Ну что же ты в странствии полезного для себя приобрел? – так начал он. „Полезного? – говорить стал я ему в ответ, – был я, батюшка, во многих монастырях и совершенно убедился, что в мир мне уже не возвращаться“. – „А где же тебе более нравится? “ – „На Валааме мне очень нравилось“.

– „Я и сам там жил, да вот сюда и попал и, как Филипп, тут и прилип. А вот говорят странники и пройдохи, что я толст. Это правда. Посмотри- ка, какой я пузан! “ – Думаю: „Это как раз, правда, как мне странники говорили⁴⁴. – „А деньги-то – продолжал Старец, – как их не любить? С ними и святым нашего времени хорошо. А вот тебе-то теперь без них приходится плохо, как остался в кармане кукиш. Да и дома-то что тебя ждет? Это теперь у тебя с ума нейдет. Впрочем, не бойся; все будет хорошо, только возвращайся скорей. К нам ты возвратишься с годовым паспортом, и об этом не заботься, – это дело Баркова. Вот и богатых как не любить? Ведь и они люди, да еще какие из них бывают! Ох, брат, тебе ли о сем разсуждать? Подумай-ка лучше о себе. Ты вот и много о себе говорить хотел, да вот и онемел“.

Поражен я был старческим обличением во многом, что знала только душа моя да Бог. Ибо я никому о сем не говорил, но вдруг вижу зрителя тайн души моей. Что это такое? Отколе взялся мгновенно пот по всему моему телу! – „Небойсь, небойсь, Саша-Алексаша (так впоследствии называл меня Старец, особенно когда вера моя к нему колебалась), небойсь, – я ведь не волшебник, и не знахарь, и не обманщик, как ты наслушался. Собирайся-ка домой к такому-то дню (назначил день). Тут есть купчик- голубчик (белгородский Богатырев); прожил с полгода с нами, простаками, да и соскучился. Вот с ним и отправишься до самого твоего дома. А то ты подумываешь, как бы до дома доползть, а силишки-то изнемогли, да и деньжонок-то ни гроша, а он человек с достатком, еще рад тебе будет“.

И так я возвратился в дом свой с Богатыревым, которого на следующий же день, 24 декабря, по его желанию отправил в Коренную пустынь (Курской губернии) с благонадежным извозчиком. – А меня матушка с прочими родными встретили, как сшедшего с небес. Расспросам конца не виделось. Но меня все это не занимало, и я озабочен был тем, как бы поскорее выбраться из дому. Положено было: отговевши на первой неделе Великого поста, на второй в понедельник (т. е. 11 марта 1834 г.) отправиться в Оптину пешком. Пришел 17-го марта прямо к вечерне. Тут увидел меня о. Диомид и, несмотря на мои отговорки, взял меня за руки и тотчас же пошел со мною к Батюшке. Лишь только показался я из двери, батюшка возгласил: „Вот к нам пришел Саша-Алексаша!“ – Случилось так, что в это время был у Старца настоятель обители о. Моисей. Тогда Батюшка сказал мне: „Кланяйся (о. настоятелю) и просись в Скит на жительство“. – Кланяюсь и прошусь, по слову старца. – Отец Моисей: „Да вот, брат, сегодня приехало пять человек ливенских, помещать негде, – келлий нет“. – Батюшка: „Какая ему келлия? Он завтра будет здесь дрова пилить. Из новых-то пришлите-ка одного ему в товарищи, – пусть пилят, а другой нужен в кухню“. – Отец Моисей: „Ну Бог благословит, – оставайся по благословению Старца“. – А сам распростился с Батюшкой и отправился в монастырь.

Тут в известный час, после второй вечерней трапезы, собрались к Старцу братия на правило. Из них я заметил двух, которых прежде не видел. Это были: батюшка о. Макарий (Иванов), прибывший после меня из Площанской пустыни, и монах Иоанникий, прибывший из Невской Лавры, давний ученик Батюшки. – По окончании правила Батюшка кликнул: „Мишутка!“⁷² – Подходит упомянутый Михаил Иванович Антимонов: – „Благословите, Батюшка“. – Указывая на меня, Старец сказал: „Вот возьми с собой этого львенка, – там в передней уложите его, а ты, Аникий-невеликий, помягче постели ему, да к утреннему правилу его не будите, – пусть отдыхает, а то он летел из Малоархангельска без оглядки, подбирай только пятки“. – С этого времени я жил в Скиту до самого назначения меня Батюшкой в Калужскую Тихонову пустынь 14 ноября 1837 г., и в этот промежуток времени постепенно все более и более прилеплялся к Батюшке всею моею душой и разумом».

Из приведенного рассказа ясно можно видеть и простое шутливое обращение старца о. Леонида с своими учениками, и его отеческую любовь, и искреннее участие ко вновь пришедшему в Скит брату, а также и то, какая невыгодная молва о нем везде распространялась. Его называли и волшебником или просто колдуном, и знахарем, и обманщиком, подозревали даже принадлежавшим к какой-либо секте. Но все это было только начало болезням или, по простонародному выражению, это были только цветы, а ягоды ожидали Старца впереди.