Характер образования и литературы в Александровскую эпоху¹

Вступая на престол, император Александр I объявил, что он будет следовать по стопам своей великой бабки, Екатерины II. Действительно: царствование Александра во многих отношениях представляется продолжением царствования Екатерины, с разными, конечно, изменениями, которые всегда неизбежно приносит с собою прогрессивное движение времени. При Александре созрели и принесли плоды те семена, которые были посеяны при Екатерине. Те же высокие цели и стремления к образованию народа и водворению в России правды и гуманности, которые преследовала во всех своих учреждениях Екатерина, были главными и руководительными идеями и целями при всех реформах Александра. Усвоение просветительных идей философии и литературы XVIII в., задержанное в последние годы царствования Екатерины и при имп. Павле, при Александре продолжалось с новою силою. В литературе на смену уже устаревшего ложноклассического направления развилось новое сантиментальное направление; но в то же время еще продолжали существовать, хотя в измененном виде, и прежние направления – эпциклопедистическое – с классическим стилем и характером, мистико-масонское и народно-русское.

Просвещение народа, содействие успехам науки, искусств и литературы были главными предметами забот и попечений импер. Екатерины; тоже самое мы встречаем и в деятельности импер. Александра, с первых дней его царствования. Еще при Екатерине несколько раз поднимался вопрос об открытии университетов: об этом рассуждали в Комиссии Уложения, об этом Екатерина рассуждала с Дидро, который, как выше указано, начертал для нее и план университетов; в Комиссии народных училищ Завадовским был составлен план, в котором предположено было открыть три университета – в Пскове, Чернигове и Пензе. Но университетам суждено было явиться только в царствование Александра; в самом начале царствования, с учреждением министерства народного просвещения, были открыты университеты в Казани, Харькове, позднее в Петербурге; преобразованы были университеты московский, виленский и дерптский; основано несколько лицеев: Демидовский в Ярославле, царскосельский, одесский, нежинский; по всей России предположено было открыть гимназии, уездные училища и приходские школы; составлены новые уставы для Академии Наук и Академии Художеств; возвращены средства к существованию Российской Академии, которые были отняты у нее Павлом I².

При основании университетов неизбежно должна была повториться та же история, как и при открытии Академии Наук: и для университетов, как для Академии, оказалось нужным на первых порах выписывать иностранных профессоров, потому что своих было еще мало. Открывая Академию Наук, Петр В. для приготовления ученых из русских людей учредил при Академии гимназию и университет; но эти учреждения, находившиеся большею частию в заведывании иностранцев, содержались очень небрежно и ученых из русских доставляли сравнительно немного³; единственный университет, московский, также мало мог дать их; в нем и самом лекции по многим предметам читались по латыни и по-немецки, за неимением русских профессоров. Как и при основании Академии – поднимался также вопрос, не преждевременно ли открывать высшие рассадники наук, когда еще нет самого главного; но он сам собою и падал, потому что, вместе с университетами, открывались разные средние и нисшие школы. Как бы то ни было, – «Новый план народного просвещения в России», напечатанный в 1803 г., был встречен с энтузиазмом. В 5-м № Вестника Европы Карамзин восторженно приветствовал его следующими словами: «Петр В. учредил первую академию в нашем отечестве, Елисавета первый университет, великая Екатерина городския школы; но Александр, размножая университеты и гимназии, говорит еще: да будет свет и в хижинах. Новая великая эпоха начинается отныне в истории нравственнаго образования в России, которое есть корень государственнаго величия и без котораго самыя блестящия царствования бывают только личною славою монархов, не отечества, не народа. Не одно народное славолюбие.... терпит от недостатка в просвещении, нет, он мешает всякому действию благотворных намерений правителя, на всяком шагу останавливает его, отнимает силу у великих, мудрых законов, раждает злоупотребления, несправедливости и одним словом не позволяет государству наслаждаться внутренним общим благоденствием, которое одно достойно быть целию истинно великаго т. е. добродетельнаго монарха». Особенно Карамзин указывает на важность и необходимость сельских школ. «Учреждение сельских школе, говорит он, несравненно полезнее всех лицеев, будучи истинным народным учреждением, истинным основанием государственнаго просвещения.... Между людьми, которые умеют только читать и писать, и совершенно безграмотными гораздо более расстояния, нежели между неучеными и первыми метафизиками в свете. История ума представляет две эпохи: изобретение букв и типографии; все другия были их следствием». В обществе начались богатые пожертвования на дела народного просвещения. Прочитав «План», богач Демидов пожертвовал в 1803 г. до миллиона рублей деньгами, имением (в 450 тысяч рублей), библиотекой и несколькими кабинетами для Московского университета, для будущих университетов и для основания высшего учебного заведения в Ярославле (Демидовский лицей); другой богач, Шереметев, в том же году пожертвовал до 2 ½ миллионов рублей деньгами и недвижимым имуществом на разные благотворительные цели; дворянство Харьковской губернии, по призыву Каразина, сделало пожертвование в 400 тысяч рублей на заведение Харьковского университета. Было много и других пожертвований в пользу университетов и других учебных заведений, каковы пожертвования Безбородка, Голицина, княгини Дашковой и графа Н. П. Румянцева (пожертвования изданий на древней русской истории и драгоценного Музея, вместе с домом для него).⁴

Учреждая повсюду высшие и низшие училища, импер. Александр постоянно покровительствовал всем ученым и писателям, поощрял их ученую и литературную деятельность, награждая их труды, помогая им издавать их сочинения и даже некоторых приближал к себе и пользовался их советами. Карамзин, первый и лучший писатель александровской эпохи, был самым приближенным человеком и истым другом импер. Александра.

Инициатива просветительной деятельности выходила от самого государя, самая же деятельность сосредоточивалась главным образом в высшем аристократическом обществе. Кроме ближайшего к государю кружка, который составляли несколько известных лиц: Строганов, Новосильцев, Кочубей и Чарторыжский, и в котором зачинались и приводились в исполнение планы всех реформ, ознаменовавших начало царствования, известно много других лиц, которые были также передовыми и знаменитыми деятелями в области просвещения, как-то: Завадовский, первый министр народного просвещения, М. Н. Муравьев, попечитель Московского университета, Мордвинов, Воронцов, Северин-Потоцкий, Каразин, основатель Харьковского университета, граф С. П. Румянцев; известно несколько домов или целых семейств, которые были центрами, притягивавшими к себе всех образованных людей, в которых наука, искусство и литература находили для себя постоянный теплый приют и всегдашнее покровительство. Таковы были семейства Тургеневых, Муравьевых и Олениных.

И. П. Тургенев (1752–1807) принадлежал к масонскому обществу и был одним из деятельнейших членов Новиковского кружка. Его имя прежде всего упоминается в биографии Карамзина, которого он увез из рассеянного светского общества в Симбирске в Москву, убедил заняться литературой и ввел его в общество Новикова. Состоя несколько лет директором Московского университета (1797–1803), он воспитал множество полезных деятелей, которые всю жизнь почитали его как родного отца. У И. П. Тургенева было четыре сына, из коих особенную известность приобрел, как меценат наук и искусств, Александр Иванович Тургенев (род. 1784). Вместе с братом своим Андреем Ивановичем он воспитывался в Геттингенском университете, получил обширное образование и долго путешествовал по Европе, для собирания материалов по истории России в иностранных архивах и библиотеках. Во время своей службы в разных должностях (он служил при статс-секретаре Новосильцеве и в комиссии по составлению законов, был членом и секретарем Библейского общества, а также был членом общества арзамасского), он находился в самых тесных сношениях почти со всеми лучшими писателями первой половины XIX в. и всем им оказывал помощь. Карамзину он помогал при собирании источников для Истории государства российского; Жуковский был много обязан ему в упрочении своего внешнего положения. Участием и покровительством Тургенева пользовались Батюшков, Воейков, Козлов, Милонов и А. С. Пушкин, которого он определил в Царско-сельский лицей и которого потом похоронил в Святогорском монастыре. В близких отношениях к Тургеневу находился еще П. А. Плетнев, который высоко ценил его заслуги по собиранию материалов для истории России.

Михаил Никитич Муравьев (1757–1807), отец известных декабристов, Никиты и Александра Муравьевых, был наставником импер. Александра и великого князя Константина, попечителем Московского университета и товарищем министра народного просвещения. Благодаря его заботливости, при Московском университете было открыто несколько обществ: общество истории и древностей российских, общество испытателей природы, общество соревнования медицинских и физических наук. Дом его был открыт для всех ученых и образованных людей, которым он оказывал всякую помощь; в его доме и под его ближайшим руководством воспитывался Батюшков; он испросил у государя звание российского историографа Карамзину, который впоследствии, в благодарную память о нем, издал его сочинение под заглавием «Опыты истории, словесности и нравоучения» (в двух частях). Двоюродный брат М. Н. Муравьева, Иван Матвеевич Муравьев – Апостол (1768 – 1851) первое образование получил в немецком пансионе, а закончил его в Германии, где он познакомился с Кантом и Клопштоком, потом служил в разных местах, при миссиях и посольствах за границей, наконец был сенатором и членом главного правления училищ. Будучи образованнейшим человеком своего времени, он занимался литературой, перевел «Облака» Аристофана, «Школу злословия» Шеридана, написал «Путешествие по Тавриде» и «Письма из Москвы в Новгород», напечатанные в Сыне Отечества (1813–1815)⁵, весьма интересные для характеристики московского образованного общества, убежавшего от Наполеона из Москвы в Нижний. Заметим еще, что сын Ивана Матвеевича оказался в числе декабристов и был казнен⁶. Алексей Николаевич Оленин был археолог, любитель художеств и сам занимался рисованием и гравированием. Он много содействовал успехам русских художников; в его гостеприимном доме собирались все русские таланты того времени: Озеров, Гнедич, Муравьев-Апостол, Уваров, Востоков и др. Сюда обыкновенна приносились все новости, ученые и литературные, известия о новых книгах, новых стихотворениях, театральных представлениях и проч. Здесь Озеров в 1804 г. в первый раз читал своего «Эдипа», здесь же положено было ознаменовать торжество Озерова, по случаю первого представления его трагедии, выбитием медали⁷. Эти собрания в доме Оленина весьма много оживляла его умная и образованная супруга, урожденная Полтарацкая.

Были и женские литературные салоны, составлявшиеся вероятно по подражанию французским женским салонам второй половины XVIII в.; таковы напр. были гостинные Прасковьи Михайловны Ниловой и Анны Петровны Квашниной-Самариной; под их влиянием, между прочим, воспитывался Батюшков. Кроме упомянутых лиц были конечно и другие лица, способствовавшие распространению образования в эту эпоху. Дмитриев в своих Записках указывает на Федора Васильевича Козлятева, у которого была большая французская библиотека старых и новых писателей, на дом Плещеевых (Алексея Александровича и Настасьи Ивановны), в котором находили особенное покровительство он и Карамзин, написавший к ним свои «Письма русского путешественника», и на дом князя А. И. Вяземского, где сходились образованные молодые люди, из которых потом образовалось Арзамасское общество⁸.

Направление в образовании было либеральное. Сам государь, любимый внук поклонницы Вольтера, импер. Екатерины, был воспитанником республиканца, швейцарца Лагарпа, который познакомил еще в молодости своего ученика со всеми идеями философии и литературы XVIII в. Упомянутые выше люди, окружавшие государя и стоявшие во главе государственного управления, были воспитаны еще при Екатерине и также на сочинениях той же философии и литературы. Граф П. А. Строганов был воспитанником француза Ромма, одного из якобинцев⁹; граф Кочубей воспитывался в Женеве и Лондоне, где познакомился с политическими науками; граф Новосильцев четыре года жил в Англии и изучал также английские политические учреждения. В доме Муравьевых воспитателем детей был швейцарец, якобинец Петра́. В доме Салтыковых гувернером был родной брат Марата, который был известен потом под именем Будри и с этим именем сделался преподавателем французской словесности в царскосельском лицее и был учителем Пушкина¹⁰. Вообще отцы и деды общественных деятелей и писателей александровской эпохи получали иностранное образование и любили у себя дома составлять библиотеки иностранных, преимущественно французских писателей, которые потом служили источником образования для их детей и внуков. Так, у отца Батюшкова, поклонника философии XVIII в., была большая библиотека, которая и послужила образованию его сына. Ужасы французской революции, напугавшие всю Европу, бросили мрачную тень на иностранное образование, на французскую философию и литературу; многие не только перестали увлекаться ими, но и делались их преследователями. Книга Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», как самый осязательный пример того сильного влияния, какое производила на русских образованных людей французская философия, подверглась осуждению, вместе с ее автором, была запрещена и изъята из употребления. Но когда прошла революционная гроза, уважение к французской философии и иностранной литературе явилось снова и особенно усилилось в начале царствования Александра. В собраниях «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств», основанного в 1801 г. для распространения нового, Карамзинского литературного направления, читались переводы из Беккарии, Филанжиери, Мабли, Рейналя, Вольнея и других историков и публицистов XVIII в., на которых воспитался Радищев и которые дали содержание его книге. В сборнике этого общества, в «Свитке муз» 1808 г. издателями его было заявлено горячее сочувствие к Радищеву, а в Северном Вестнике 1805 г. была даже напечатана делая глава из его «Путешествия», «Клин», под заглавием: «Отрывок из бумаг одного россиянина»; при этом издателями присовокуплено было следующее примечание: «Читатели найдут в сем сочинении не чистоту русскаго языка, но чувствительныя места. Издатели смеют надеяться, что тени усопшаго автора первое будет прощено ради последняго»¹¹. Чтобы распространить в русском обществе господствовавшие в это время в Европе идеи об устройстве государства и государственном управлении, нашли нужным перевести на русский язык вполне главные политические и политико-экономические сочинения, каковы: «Рассуждение о преступлениях и наказаниях» Беккарии (перев. в 1803), «Рассуждение о гражданском и уголовном законоположении» Бентама (1805–1811), «О существе законов» Монтескье (1814 г.), «Исследование свойств и причин богатства народов» Адама Смита (1803–1806), «Политическая экономия, или о государственном хозяйстве» Берри (в 1810). Самим правительством опять поднят был вопрос об освобождении крестьян, и явилось несколько сочинений об этом предмете (Рассуждение Андрея Кайсарова – Dissertatio… de manumittendis per Russiam servis. 1806). Наконец в 1809 г. начались разные реформы по части внутреннего государственного управления, главным деятелем которых был Сперанский.

Таким образом в царствование Александра продолжалось усвоение идей философии и литературы XVIII в., по надобно заметить, что это усвоение имело другой характер, чем в царствование Екатерины. При Екатерине оно имело характер консервативно эклектический. «Мой девиз, говорила она, пчела, которая, летая с растения на растение, собирает мед для своего улья, и надпись: полезное». Применяя к русской жизни идеи новой науки и литературы, она выбирала только существенно-необходимое и не касалась ни основы существующего государственного строя, ни издавна установившихся форм народной жизни, и сама, рядом с изучением европейской науки, и литературы, изучала и других возбуждала к изучению русской истории и народной поэзии. Образец такого отношения ее к европейской науке и русской народности представляет и ее «Наказ». Таких же воззрений держалась и вся литература Екатерининской эпохи, проводившая в своих сочинениях идеи «Наказа». Но в другом совсем направлении действовали Александр и его сподвижники; вводя разные реформы, они уже не хотели держаться указанного консервативного направления.

Нет сомнения, что иностранное воспитание под руководством иностранных учителей, по сочинениям европейской науки и литературы, приносило большую пользу для общего развития русских людей, но с другой стороны нельзя отрицать и того, что оно было и вредно, – потому что совершенно отдаляло их от русской жизни и содействовало развитию того космополитизма, который, начавшись прежде, особенно усилился в царствование Александра. Известно, что самого Александра современники, а потом и потомки упрекали «в недостатке народного чувства и любви к России, живаго сознания нужд и потребностей русскаго народа», и указывали на то, что в его политике отвлеченные соображения космополитического свойства часто одерживали верх над прямыми и существенными потребностями России и что даже в среде самой близкой к нему и самой влиятельной появлялись иногда лица, желавшие действовать вопреки интересам России и в явный ущерб русскому народу. Из русских людей выходили люди с высокими стремлениями и обширными познаниями, которыми они часто удивляли иностранцев; но эти люди до того благоговели пред западной наукой и культурой, что холодно и с пренебрежением относились к своей народности, к родному языку и отечественной истории. Мы указали выше на семейства Тургеневых и Муравьевых, как на главные центры образования в александровскую эпоху, но из этих же семейств выходили и декабристы. Можно сказать, что почти все образованные люди конца XVIII и начала XIX в., даже те, которые сделались известными в истории как горячие патриоты и защитники русской народности, сначала увлекались космополитическими чувствами. «Все жалкия иеремиады об изменении русскаго характера, о потере русской нравственной физиогномии суть не что иное, как шутка, или происходят от недостатка в основательном размышлении … Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для русских; что англичане или немцы изобрели для пользы и выгоды человека, то мое, ибо я человек» писал в 1790 г. из Парижа в Россию Карамзин, тот самый Карамзин, который вскоре явился самым горячим народным патриотом, который создал «Историю государства российского» и этой историей пробудил в русском обществе чувство народности. В страстном, юношеском увлечении поразившей его европейской цивилизацией, Карамзин (ему было тогда только 23 года) еще не замечал, что народность есть не что иное, как только индивидуальная форма общечеловеческого духа, что человеческое не может существовать без народного, как необходимой формы, в которой оно выражается; что само человечество существует только в идее, а в действительности живут народы, а потому, чтобы быть человеком и служить человечеству, непременно надобно принадлежать к какому-нибудь народу, и конечно к тому народу, обществу, среде, которым мы обязаны своим бытием, и с которым мы тесно связаны верою, законами, нравами и обычаями.

Граф Завадовский в 1800 г. писал к А. Р. Воронцову: «Ежели не все, то однакоже многия пробежал я наши истории: хаос не очищенный от лжи и невежества. Стоят одни имена и числа, а прочее все завалено грубым слоем.... Пишущим монахам не спорили монастырския стены, а мир легковерный, потому что не просвещенный, всякую всячину принимал за истину, яко исходящую от святыни. Сим образом, я полагаю, составилась история нашей древности, на которую по пустому устремляем наше любопытство. Нестор первый поступил во тьму необъятную, но его факел осветил ли нам горизонт? В бездне диких народов, препиравшихся между собою, едва виден Росс. Всю полосу до царства Иоанна Васильевича должно откинуть in loca imaginaria, каковы полагались, прежде чем знали физику, за пределами земной сферы. Но и сия эпоха перемешана подобным мраком, каковым объяты широкие напуски от Китая, от Чингисхана и от верующих в Магомета. Потому история наша всегда будет для читателя скучна, если черпать оную хочем глубже, а не от времен Петра В.. Для просвещающагося века приятнее повесть от начала просвещения и от имени виновника онаго. – Когда ты занимаешься Плутархом, то сравни ум и силу его изражений против святых и мирских наших писателей, и увидишь всю жалкую бедность сих последних. По моему мнению, только та история и приятна и полезна, которую или философы, или политики писали. Но еще науки и наш язык не достигну ли до того, то и лучше пользоваться чужим, чем грызть свои сухари со ржавчиною. Когда приедешь в Москву, пришли мне каталог продажных французских книг». Соглашаясь, что и в древнем периоде нашей истории были важные происшествия, как напр. в царствование Иоанна Грозного, он однако же, по поводу Истории Щербатова, говорит, что всю эту древнюю историю можно поместить на одной странице: «Писателю просвещенному довольно было бы одной страницы, чтобы наши все материалы на времена до Петра I вместить в оную. Но еще не перевелись, и не так скоро прейдут любители книг за толщину оных. Впрочем, древние начала всех государств суть темная ночь, которую я просыпаю без сказок и без сновидений, убедившись в том всемирною историею»¹². Такие выходки против древней отечественной истории и древнерусского и славянского языков, выходки совершенно непонятные ныне, могут быть объяснены именно только тем космополитизмом высшего образованного общества, который развился под влиянием иностранного воспитания и который заставляет оставлять в пренебрежении все отечественное. Отечественное казалось ниже потому, что оно издавно было заброшено, не разработано и превратилось в сухари со ржавчиной. Завадовский сам говорит, что начатки истории и просвещения у каждого народа бывают скудны, что и самые блестящие и драгоценные камни бывают покрыты корой и смешаны с грязью и только очищенные и обделанные являются в настоящем своем виде.

Такие же воззрения на русскую старину и древнюю русскую историю вскоре высказаны были поэтом Батюшковым. В 1809 г. он писал к другу своему Гнедичу: «Нет, невозможно читать русской истории хладнокровно т. е. с рассуждением. Я сто раз принимался: все равно. Она делается интересной только со времен Петра В. Подивись, подивимся мелким людям, которые роются в этой пыли: читай римскую, читай греческую историю, и, сердце чувствует, и разум находит пищу. Читай историю средних веков, читай басни, ложь, невежество наших праотцев, читай набеги половцев, татар, Литвы и проч., и если книга не выпадет из рук твоих, то я скажу: или ты великий, или мелкий человек; нет середины! Великий, ибо видишь, чувствуешь то, чего я не вижу, мелкий, ибо занимаешься пустяками… От одного слова русские, не кстати употребленнаго, у меня сердце не на месте... Глинка называет свой Вестник русским, как будто пишет в Китае для миссионеров, или пекинского архимандрита. Другие, а их тысячи, жужжат, нашептывают: русское, русское, русское.... а я потерял вовсе терпение¹⁴. В 1816 г., по поводу рассуждения Каченовского о славянском и в особенности церковном языке, Батюшков к тому же Гнедичу писал: «Нет, никогда я не имел такой ненависти к этому мандаринскому, рабскому, татарско-славенскому языку, как теперь. Чем более вникаю в язык наш, чем более пишу и размышляю, тем более удостоверяюсь, что язык наш не терпит славянизмов. Когда переведут св. Писание на язык человеческий? Дай, Боже! Желаю этого!» В 1811 г. он писал к Гнедичу: «Отгадайте, на что я начинаю сердиться? на что? на русский язык и на наших писателей, которые с ним немилосердно поступают. И язык то сам по себе плоховат, грубенек, пахнет татарщиной. Что за ы, что за щ? что за ш, ший, щий, при, тры? О варвары! А писатели? Но Бог с ними! Извини, что я сержусь на русский народ и его наречие. Я сию минуту читал Ариоста, дышал чистым воздухом Флоренции, наслаждался музыкальными звуками авзонийского языка и говорил с тенями Данта, Тасса и сладостнаго Петрарка, из уст которого что слово, то блаженство». По поводу своей элегии Батюшков говорит: «Я смешон по совести. Не похож ли я на слепаго нищаго, который, услышав прекраснаго виртуоза на арфе, вдруг задумал воспевать ему хвалу на волынке или балалайке? Виртуоз – Тасс, арфа – язык Италии его, нищий – я, а балалайка – язык наш, жестокий язык, что ни говори».

Не все, конечно, образованные люди конца XVIII и начала XIX в. доходили до таких крайностей космополитизма, но все более или менее были напитаны им, особенно богатые и знатные. Они владели иногда обширными сведениями по разным предметам науки и литературы, но из этих сведений не делали никаких употреблений и приложений не только вообще для России, но и для своей жизни. Они иногда гораздо лучше знали, что было и что делается в Италии, чем в России и даже в их собственных имениях. Замечательный тип таких людей представляет сенатор и библиофил граф Димитрий Петрович Бутурлин (1763–1829), у которого была огромная библиотека и музеум, сгоревшие в 1812 г. Он не выезжал из России, и знал твердо разнообразные местные наречия итальянского языка и французского народонаселения, знал наизусть до малейших подробностей топографию Рима, Неаполя, Парижа. Он удивлял иностранцев своим энциклопедическим всеведением; слушая его, они думали, что он много времени прожил в той или другой местности и едва верили, когда граф признавался им, что еще не выезжал из России¹³.

Космополитизм, страсть ко всему иностранному имели вредные последствия и для религиозных убеждений русских людей, развивая в них сначала религиозный индифферентизм и потом отступничество от православной веры и церкви. Это отступничество особенно обнаруживалось в женском аристократическом обществе, которое, получив иностранное воспитание и живя постоянно заграницей, совершенно забывало свою веру и в случае запросов совести и разных религиозных и нравственных потребностей обращалось не к православной церкви, которой оно с детства чуждалось, потому что совершенно ее не знало, но к европейской вере и преимущественно к католической церкви, духовенство которой и всего более иезуиты умели пользоваться религиозным невежеством русских женщин. Это особенно обнаружилось в эпоху отечественной войны, когда вследствие сильных потрясений, потерь и вообще разных несчастий понадобились религиозные утешения, – за этими утешениями тогда обращались не к православной церкви и ее духовенству, а к разным мистическим сектам, другие переходили в католичество. Супруга Ф. В. Растопчина, графиня Екатерина Петровна, урожденная Протасова, еще в 1812 г. обратилась в католичество, под влиянием одной французской книги, данной ей иезуитом, аббатом Сюррюг. Сестры графини Растопчиной, княгиня А. П. Голицына (ум. 1842), графиня В. П. Протасова (ум. 1852) и В. П. Васильчикова (ум. 1814), С. П. Свечина, графиня М. А. Воронцова и многие другие также перешли в католичество, при содействии бывшего сардинского посланника при русском дворе, графа Иосифа де Местра¹⁴. В Одессе в лицее директором был иезуит Николь и ввел в лицей иезуитскую систему воспитания. В самом Петербурге при Александре существовал иезуитский пансион; воспитывавшиеся здесь русские дети иногда наизусть знали католическую обедню, но не понимали православного богослужения. Очень много также распространяли католичество после революции явившиеся в Россию эмигранты и эмигрантки. Между последними была известна в высших петербургских кругах эмигрантка княгиня де-Тарант¹⁵. Но и независимо от иностранной и иноверной пропаганды иностранное, преимущественно французское, воспитание отдаляло русских образованных людей и особенно женщин от веры православной, от обрядов и языка своей церкви. «До какой степени так называемая галломания, говорит Майков, содействовала к сближению с католичеством, видно из примера В. П. Тургеневой, матери знаменитаго романиста, которая даже не будучи католичкой читала молитвы на французском языке»¹⁶.

Вредные последствия такого воспитания были неизбежны. «С нравственностию, (говорит Шишков, не то делается, что с естественностию. Курица, высиженная и вскормленная уткою, останется курицею и не пойдет за нею в воду; но русский, воспитанный французами, всегда будет больше француз, нежели русский». Сколько в образованном обществе можно было встретить таких людей, которые чисто говорили по-французски, но не могли правильно написать двух-трех строк по-русски. Были даже градоначальники, затруднявшиеся в объяснениях с подчиненными, которые не говорили по-французски.

Война с французами в 1812 году, сопровождавшаяся страшными бедствиями, пробудила в русском обществе чувства патриотизма и народности. Те же самые лица, которые прежде так громко высказывали свои космополитическия воззрения, прониклись негодованием и ненавистью к французам. «Я слишком живо чувствую раны, нанесенныя моему отечеству, писал тот же поэт Батюшков к Гнедичу в октябре двенадцатаго года, чтобы минуту быть спокойным. Ужасные поступки вандалов, или французов, в Москве и ея окрестностях, поступки, безпримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством».... Как прежде ужасы французской революции поколебали гуманные убеждения Карамзина и заставили его воскликнуть: «Век просвещения, не узнаю тебя; в крови и пламени не узнаю тебя; среди убийств и разрушения не узнаю тебя», так теперь Батюшков высказывает негодование против той самой образованности, под влиянием которой он воспитывался и пред которой благоговел. «Варвары, вандалы, прибавляет он. И этот народ извергов осмелился говорить о свободе и философии, о человеколюбии. И мы до того были ослеплены, что подражали им как обезьяны»¹⁷. Карамзин в своем Предисловии к Истории государства российского говорил: «Истинный космополит есть существо метафизическое, или столь необыкновенное явление, что нет нужды говорить о нем, ни хвалить, ни осуждать его»... «Хвастливость авторскаго красноречия и нега читателей осудят ли на вечное забвение дела и судьбу наших предков? Они страдали и своими страданиями изготовили наше величие; а мы не захотим и слушать о том, ни знать, кого они любили, кого обвиняли в своих несчастиях. Иноземцы могут пропустить скучное для них в нашей древней истории; но добрые россияне не обязаны ли иметь более терпения, следуя правилу государственной нравственности, которая ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному».

Литература приняла народно-патриотическое направление. Это направление выражается в одах и других стихотворениях Карамзина, Дмитриева и Жуковского, в драмах Озерова (Димитрий Донской, 1807 г.), Крюковского (Пожарский, 1807), в афишах графа ФФ. Б. Растопчина, в рассуждениях, манифестах, грамотах, рескриптах, приказах по армиям и других извещениях, выходивших из под пера А. С. Шишкова. В 1808 г. С. Глинка основал «Русский Вестник» с целию возбуждать народный дух к борьбе с французами. Влияние этого журнала было так сильно, что оно встревожило Наполеона, и французский посол Коленкур жаловался русскому правительству на неприязненный дух Вестника; а самого Глинку, по его энергии и патриотическому энтузиазму, современники сравнивали с Жанной д‘Арк. С также патриотическою целью в 1812 году был основан Н. И. Гречем «Сын Отечества». Но самым неутомимым органом патриотизма была «Беседа любителей русского слова» (1811 –1819), издававшаяся под управлением А. С. Шишкова. Шишков первый, еще в 1803 г. в своем «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка», восставая против порчи русского языка внесением в него иностранных слов и оборотов, ставил в связи эту порчу с иностранным воспитанием русского общества. «Начало онаго (зла), говорил он, происходит от образа воспитания: ибо какое знание можем мы иметь в природном языке своем, когда дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей своих находятся на руках у французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее, нежели своим, и даже до того заражаются к ним пристрастием, что не токмо в языке своем никогда не упражняются, не токмо не стыдятся не знать онаго, но еще многие сим постыднейшим из всех невежеством, как бы некоторым украшающим их достоинством, хвастают и величаются» (стр. 5–6). «Французы прилежанием и трудолюбием своим умели бедный язык свой обработать, вычистить, обогатить и писаниями своими прославиться на оном; а мы богатый язык свой, не рача и не помышляя о нем, начинаем превращать в скудный. Надлежало бы взять их за образец в том, чтоб подобно им трудиться в создании собственнаго своего красноречия и словесности, а не в том, чтоб найденныя ими в их языке ни мало нам не сродныя красоты перетаскивать в свой язык» (стр. 11–12).

Но чувство народности и патриотизма, так сильно заявившее себя во время отечественной войны, быстро прошло с окончанием этой войны и снова явилась галломания, от которой не могли совершенно освободиться даже во время войны, так как под влиянием ее воспитывались еще с детства. Мы указали выше на письма в Нижний из Москвы И. М. Муравьева, весьма интересные для характеристики русского общества в эпоху отечественной войны. В этих письмах изображается, как москвичи, пострадавшие от Наполеона и французов, не могли однако же отделаться от французской цивилизации, усвоенной ими с малых лет, так что продолжали жить по-французски, собирались во французские клубы, читали французские романы, танцовали французские кадрили и даже проклинали французов на французском языке. В 1815 г. после возвращения русских войск из-за границы начали распространяться политические либеральные общества; русские офицеры, во время пребывания в Париже, подчинились французским воззрениям. В это время по всей Европе и особенно во Франции повсюду рассеяны были разные тайные политические общества, которые перенесены были и в Россию. Н. Н. Муравьев-Карский рассказывает о том, как из знакомых ему молодых людей составился тесный дружеский кружок, нечто в роде тайного общества. «Как водится в молодыя лета, говорит он об этом кружке, мы судили о многом, и я, не ставя преграды воображению своему, возбужденному чтением Contrat social Руссо, мысленно начертывал себе великия предположения в будущем. Думал и выдумал следующее: удалиться на какой-нибудь остров, населенный дикими, взять с собою надежных товарищей, образовать жителей острова и составить республику. У общества были свои условленные знаки для узнавания друг друга при встрече. Ребяческий этот бред прошел, когда наступили события 12-го года; но потом некоторые из членов кружка стали декабристами, другие видными государственными деятелями»¹⁸.

Известно, что во второй половине XVIII в. весьма важную роль играли масонские ложи; Екатерина не любила их и, испуганная французской революцией, закрыла их. Но в начале царствования Александра масонские ложи возобновились, и распространились разные мистические учения. Восстановлены были некоторые прежние ложи и открыты новые, не только в столицах, но и в провинциальных многолюдных городах. Отличительную черту новых масонских обществ составляло то, что они стояли более на теоретической почве, чем на практической, как это было при Новикове, Лопухине и Тургеневе, и имели более мистический, внутренний характер, чем внешний, ритуальный. Из деятелей таких мистико-масонских лож особенно выдавались издававший «Сионский Вестник» (в 1806 и 1817–1818 г.), где излагалось мистическое учение Бэма, Эккартсгаузена и других мистиков и переводились их сочинения, и Невзоров, издававший другой мистический журнал «Друг юношества». Мистическое направление впрочем, можно сказать, существовало во всем современном обществе и независимо от масонства. Многие держались масонского учения и не будучи масонами, напр. Сперанский, кн. А. Н. Голицын и многие из духовных лиц. Сам импер. Александр любил посещать собрания, где проповедовалось мистическое учение, был в сношениях с г-жею Крюднер, принимал к себе квакеров и беседовал с ними. Некоторые мистико-масонские общества имели политические тенденции, вследствие чего в 1822 г. все масонские ложи были закрыты. Политический элемент, впрочем, проникал и в такие общества, которые имели религиозно-нравственные цели, или вообще образовательные стремления, напр. Библейское общество, основанное в конце 1812 г. для распространения в народе свящ. Писания, в переводах на народные языки (существовало до начала 20-х годов), ланкастерские школы, открытые в 1819 г. в Петербурге, где составилось общество учреждения училищ по методе взаимного обучения. Наконец стали составляться и настоящие тайные политические общества, по образцу западных политических обществ, и особенно по образцу немецкого политического общества «Тугендбунд». Все это брожение, навеянное разными западными влияниями, религиозными и политическими, вызвало дикие нападения вообще на просвещение архимандрита Фотия, министерство просвещения князя Голицина, названное министерством потемнения, грубую аракчеевщину и привело к катастрофе 14 декабря, следствием которой явилась уже другая система в образовании и управлении, совершенно противоположная Александровской системе.

Па смену ложно-классического направления явилось новое, сантиментальное. В европейских литературах оно было протестом против искусственности и сухости классической школы, против искусственности и испорченности жизни в высших сословиях, протестом природы против неправильно развившейся цивилизации. Впрочем аналогичные явления сказавшемуся в сантиментальном направлении были известны и в древнем мире. Известно, что в Греции, в эпоху александрийскую, когда слишком усилилась роскошь и нравы испортились, явилось желание возвратиться к природе и простой жизни; развилась идиллическая поэзия, Феокрит и его школа начали рисовать сцены из жизни простых людей, пастухов, земледельцев, рыбаков и пр. Подобным образом и в Риме, в эпоху Августа, когда римская аристократия, пресыщенная богатою и роскошною жизнию и ее удовольствиями, томилась от скуки и пресыщения и не знала, что с собою делать, энтузиаст полей и лесов, Виргилий погнал всех римских богачей из города в деревню, на свежий воздух природы, рисуя в своих эклогах и Георгинах разные виды сельского хозяйства и прелести деревенской жизни. Тоже самое повторилось и в Европе во второй половине XVIII в., когда в среде искусственной жизни, как в душной комнате, человек задыхался от множества накопившихся в ней миазмов цивилизации, явилась потребности освежиться чистым воздухом природы и жизни простых людей; явилось обожание природы, мечты о небывалом золотом веке; развилась пастушеская поэзия; явился Руссо с своими пламенными речами против цивилизации. С другой стороны, сантиментальное направление было протестом против односторонности науки и философии энциклопедистов. Философия энциклопедистов заботилась только о развитии ума, обогащая его разными сведениями по разным наукам, но нисколько не старалась о развитии чувства, о воспитании нравственного. характера; выходили люди с образованием, люди знающие, но без сердца, без нравственного чувства. Сантиментальная литература, напротив, все внимание обращала на развитие чувства, развивала чувство гуманности, гуманные отношения ко всем людям, воспитывала в человеке нравственный характер. Но имея такой чистый источник и такие чистые побуждения и намерения, сантиментальное направление само явилось на практике односторонним: преследуя интересы чувства и нравственности, оно совершенно игнорировало интересы ума и образования, и естественно скоро выродилось. Чувство превратилось в ложную чувствительность, не управляемую и не просвещаемую здравым рассудком. Истинная чувствительность обращается к таким предметам, которые достойны сочувствия, выражается в таких чувствах и ощущениях, которые важны и интересны для всех людей; ложная чувствительность обратилась к мелочам, не стоющим никакого внимания; развилась наклонность казаться нежным, добрым и чувствительным, совершенно не имея этих качеств, наклонность рисоваться своим чувством, все преувеличивать, воздыхать или восторгаться по каждому ничтожному случаю.

Сантиментальное направление явилось прежде всего в английской литературе, вместе с романами Ричардсона и «Чувствительным путешествием» Стерна, откуда и взято самое слово сантиментальный (sintimental), давшее имя целому направлению. Из Англии оно вскоре перешло во Францию. По подражанию Клариссе Ричардсона (1748) Руссо написал «Новую Элоизу», Бернарден-де-Сен-Пьер роман «Павел и Виргиния». Новая Элоиза произвела необыкновенно сильное впечатление; в ней самым красноречивым образом изображалась вся искусственность городской жизни, весь вред цивилизации, и делались самые пламенные воззвания в природе или в жизни в природе. Новая Элоиза произвела множество подражаний во всех литературах. «Путешествие» Стерна (1768) названо чувствительным потому, что оно содержит в себе не описание внешнего мира или тех предметов, которые путешественник встречал на своем пути, а изображение внутреннего мира его души, тех идей, ощущений, чувств, которые возникали в его душе при встрече с этими предметами. В Англии Стерну подражал Макензи, написавший «Чувствительного человека», в Германии Георг Якоби, известный своими «Летними и зимними странствованиями», во Франции Верн, «написавший два путешествия: «Чувствительный путешественник, или моя прогулка в Ивердюн» и «Чувствительный путешественник во времена Робеспьера», которого французы называют своим Стерном. В предисловии ко второму путешествию он объясняет свою главную мысль таким образом: «Так как мнения выказывают слабость и несовершенство нашего ума, то я стараюсь доказать, что добрыя и благородныя чувства сердца должны господствовать над мнениями, должны быть выслушиваемы как единственный голос, не обманывающий человечества, как единственный закон, на котором природа основывает счастие своих тварей. После злополучных и кровавых дней, пережитых нами, после того, как мы видели человеческую природу, обезображенную зверскими страстями, оскверненную всеми пороками, чувствуешь потребность успокоить душу созерцанием этой природы в ея первобытной красоте, в сиянии простых добродетелей и следующаго за ними счастия, в том идеальном образце, в каком она должна была существовать по воле Творца.... Доброе сердце необходимее великих знаний, пускай же не ожидают от меня поучений или описаний, представляемых большинством путешествий: первое и самое важное поучение – люби своих ближних»¹⁹. Романы Ричардсона скоро явились и в России, в переводе на русский язык: Памела в 1787 г., Кларисса в 1791–92 г. и Грандисон в 1793–94 г., в 1794 г. явилось подражание Памеле: «Российская Памела, или история Марии, добродетельной поселянки» Львова, который за нее был назван Антирихардсоном. Из сочинений Стерна были переведены в 1789 г. «Письма Иорика», а в 1793 г. его «Путешествие». Первая часть Новой Элоизы была напечатана в переводе еще в 1769 г., а вся Элоиза была «переведена два раза: в 1792–93 и 1804 г. Переводы романов де-Сен-Пьера печатались в журналах «Чтение для вкуса, разума и чувствования» и «Приятное и полезное препровождение времени», а потом вышли отдельно «Павел и Виргиния» в 1793 г., «Индейская хижина» в 1794 г. Таким путем было внесено сантиментальное направление в русскую литературу. Но оригинальным и самостоятельным представителем его суждено было быть Карамзину.

Карамзин является центральною лпчностию в александровскую эпоху. Всех писателей этой эпохи можно разделить на две стороны; на одной стороне стоял Карамзин и его последователи и защитники его направления; на другой стороне, с Шишковым во главе – противники Карамзина и защитники прежнего направления. Борьба между этими двумя направлениями наполняет собою всю эту эпоху, составляя главное ее содержание, главный ее интерес. Начавшись спором о старом и новом слоге в литературе, возбужденном первыми сочинениями Карамзина, она, вследствие социально-политических обстоятельств, вскоре осложняется, от слога и языка переходит на самое содержание литературы и из области литературной переходит па почву общественную, поднимая множество разных вопросов, которые наконец все сливаются в один коренной вопрос об отношении русской народности к европейской культуре, вопрос, зародившийся вместе с реформой Петра, но до сих пор не решенный и составляющий больное место в русской жизни и литературе.