Двенадцать речей из учебной практики преподавателя греческого языка при Ярославской духовной семинарии

Τὸ δίκαιον ἀήττητόν ἐστιν, ἂν ὀρθῶς λέγηται,καὶ δεῖ τὸν ἐμμελῶς πολιτευόμενον ἀεὶ τῷ μὲν ἔργῳ τὸ καλὸν ἀντὶ τοῦ κολακεύοντος αἱρεῖσθαι, τῷ δὲ λόγῳ τό λυποῦν ἀφαιρεῖν τοῦ συμφέροντος. Plut. Cic. XIII.

В приложении к учащимся:

«Справедливое непобедимо, если только оно выражается оратором с соответствующим делу приличием; и истинный педагог речь о вещах действительно прекрасных предпочтет речам льстивым; в обращении же с юношеством в интересе самого дела будет избегать всего для внутреннего чувства оскорбительного».

Regere dictis animos et pectora mulcere (Aen. I, 152)¹ вот идея, зародившаяся во мне еще в пору школьной моей жизни, которую я поставил себе задачей осуществить, когда сам сделался учителем. В быстрой смене стали проходить тогда пред моей душой пестрые образы прошлой моей учебной жизни, поколику различны были места моего воспитания. Но на передний план даже до позднейшего времени всегда всплывало в моей памяти воспоминание о тех дорогих моих наставниках, на которых смотрел я мальчиком и юношей, наставниках, обращавшихся к нам с живым словом. Эта живая речь их в юности составляла недостаточно усвоенную мною школу, к ней однако же прислушиваюсь я и ставши возрастным мужем, к ней, составляющей для меня школу жизни. Потому что и в позднейшие годы жизни, и по достижении мужеского возраста отрадно и далеко не бесполезно для поддержания в себе радости и нравственной чистоты в дневном делании припоминать то, с чем обращалась к нам школа, когда мы были мальчиками и подрастающими юношами .

Я сказал о впечатлении производимом на юность живым словом развитой личности учителя. Откровенно признаюсь, что и став учителем нахожу много неизъяснимо обаятельного в возбуждении общего внимания учеников, в потрясении их сердца силою разумного, сказанного с убеждением слова, в привлечении на себя их доверия, в возбуждении их любви, в утешении скорбящих из них, в освобождении духовных пленников из рабства дурным навыкам. Разве это не высокое наслаждение, разве это не истинное утешение и не светлые моменты в скромной жизни учительской овладеть чувствами учеников, заставить их слиться в одно с выраженным самим тобою чувство, вынудить их жить в это время одной с тобою жизнью? Это – такое духовное удовольствие, которым долго остается полна душа, которое никогда не забывается.

Прекрасно, когда полководец обладает высоким даром как бы вдыхать в воинов свою душу, так что под его предводительством они становятся непобедимы; не менее возвышенно пробудить силою убеждающего слова и оживить в юноше чувство к учебному делу, побудить его чрез то к неутомимой ревности и напряженным учебным работам, унывающих при неудаче ободрять и выделить многих для действительного соответствия обязанностям своего положения.

Во много раз высшее значение получает это учительское слово, если оно есть результат чистоты нравственной, благородных движений сердца, достолюбезной, дружелюбно-обходительной человечности; если оно служит чистейшим отобразом тихой семейной жизни и отражением домашнего благополучия. Этого рода педагогические беседы и мне доставили столько отрадных часов возвышающей дух работы. Да, я работал над ними не головой только, но и чувством. Двигаясь в некоторых пунктах на высотах науки, в эфире чистой мысли, я старался, незабвенные друзья мои, вас не поучать только, но более признаваться пред вами, исповедоваться; не к вам только предъявлять желания, но прежде всего к себе самому. О, если бы и это печатное слово во многих из вас зажгло снова ту искру одушевления всем добрым и прекрасным, которую удавалось мне воспламенять в вас живым словом в тихий час встречи с вами или прощания. Если бы случилось это даже с немногими из вас, то цель издания в свет этой книжки была-бы достигнута и часы занятий, проведенные над составлением её и изданием в свет, были бы вдвойне и втройне благословлены мной.

Эти листы, с сердечной любовью мной посвящаемые вам, они содержат уже известное вам. Движения чувства и убеждения, выраженные мною в речах, с которыми некогда я обращался к вам, старался я поселять в вас с первого же момента соприкосновения с собою, и в прекрасные те минуты многие из вас так горячо приветствовали меня, столь искренно после того мы соединялись для совместных учебных работ и единодушных стремлений, что в этих, посвященных вам, беседах вы признаете конечно часть не моей только личной, но часть и взаимной прошлой нашей жизни. О, если бы это, глазами усматриваемое мое слово к вам еще тверже скрепило взаимный союз наш, как некогда завязался он под влиянием слова ухом слышанного. Оставьте меня, – прошу вас, – при отрадной уверенности, что и по разделении внешнем союз тот между мною и многими из вас существует еще и поныне.

И родителям и иным друзьям нашего учебного заведения чрез выпуск в свет этой книжки дается возможность ознакомиться с тем духом, который, проникает нашу учительскую деятельность и с точкой зрения, с которой ведется нами обучение.

Сердечную радость доставило бы нам признание читателем, по прочтении этих листов, ценности положения, что область чисто человеческого представляет неисчерпаемое богатство возбудительных и воспитательных мотивов. Этого признания я жду особенно от беспристрастнейших из учителей и воспитателей юношества.

Я не имел в виду задетые мною важные предметы исчерпать совершенно или предложить какие либо новые, никогда и никем не слыханные, истины: я думал только, что напоминать о важных истинах всегда дозволительно; часто дело это заслуживает искренней благодарности, а в наше время это было и особенно необходимо. Высшую радость мне доставляет, что из педагогических норм, всегда лелеянных мною в качестве воспитателя юношества, и ныне, при всей строгости проверки их, ничего не могу я взять назад или ограничить. На страже принципов, расшатывавшихся в последние десятки лет и утверждавшихся мною среди противоречий, ныне, в благословенное царствование Государя Императора Александра Александровича, с особенной энергией стает и само Правительство. Только спокойствие за принципы те во мне возросло, хотя и всегда мне свойственнее было и любезнее, особенно если этого не требовали право и интерес учеников, спокойно более растение насаждать, чем меч держать и им помавать.

Говорена пред воспитанниками IV класса при начале 187⅘ учебного года по перемещении семинарии из Спасского монастыря в новый корпус на берегу р. Которости

Слава и благодарение Богу, что наконец мы переместились в этот новый дом учения, вмещающий в себе и дом Божий и как бы оттеняемый им! Господь, который с небес призирает и видит всех сынов человеческих, который управляет сердцами всех живущих на земле и вникает во все дела их (Пс. 32:13–15), обратил мысль покойного архипастыря² в бытность его еще ректором нашего заведения на приобретение этого клочка земли и направил на это советы сердечные и покойного Государя.³ Развивавшиеся потом многолетние заботы архипастырей и ближайшего начальства этого заведения об устройстве нового для него здания в высших правительственных сферах всегда были признаваемы подлежащими удовлетворению. Пространства в прежнем здании служившие цели обучения при несвязности классных и жилых помещений не особенно выгодно, чтобы не сказать более, отзывались на дисциплине воспитанников, а при ветхости здания и на содержании их и здоровье и все более и настойчивее давали чувствовать в последние десятилетия свои недостатки и неудобства. Вызывавшееся этим желание иметь новое, достойное времени и целесообразное, помещение в течении многих лет было предметом с одной стороны обещаний, с другой надежд и молитв. При наступлении же в последние годы времени, в которое должна была внестись реформа учебных заведений духовного ведомства, новое здание сделалось особенно необходимым. Наконец в благословенные дни ныне царствующего Государя Императора правительством Его строение разрешено, даны и средства для этого, так что это величественное здание, вместившее в себе ныне древний сей питомник наук, возведено без всякого отягощения местного духовенства и каких либо жертв от него. В пределах времени строения совершилась и внутренняя реорганизация нашего заведения. Чего для окончательного его преобразования еще недоставало, то принесено весной нынешнего года, когда работы строения приведены к желанному заключению и блистательному исполнению. Ныне заведение начинает достойное внутреннего существа и внешнее свое бытие и получает снабжение всеми внешними средствами для достижения своей цели. Давно всеми нами лелеянное желание удовлетворено; сего дня в первый раз мы вошли для занятий в эти светлые, просторные классные пространства. Где еще недавно царила мастеровая жизнь и господствовала печальная и опасная неустроенность, там сего дня водворяется лаборатория духа и воцарилась новая и радостная юная жизнь. У кого из нас не билось ныне сильнее сердце при вступлении в этот дом и в эти почтенные пространства? Все вы конечно отдаете должное внимание целесообразному устройству этого дома и даже некоторому его блеску. Куда ни обратим взоры, всюду с сердечным удовольствием замечаем, что все здесь ограничено не умеренностью только и необходимым и не на удовлетворение только неотвратимых потребностей рассчитано все, но многие желания ваши и надежды даже превышены. Да, новы и прекрасны, дружески приветливы эти места, где отныне в братском согласии должны существовать и действовать одно подле другого образовательное и воспитательное заведения. Радостное и полное надежд сердце говорит нам, что не только мы во дни ближайшие и не в предстоящее только время, которое скоро будет настоящим, будем здесь озабочиваться своим умственным и нравственным образованием, но и будущие поколения и другие времена будут здесь обеспокоиваться потребностями сего дня еще и не чувствуемыми.

И так еще раз благодарение всемилостивому Богу, под вседержащим промыслом которого и самое строение сего здания совершено без трудных несчастных случаев, какие нередко бывают при подобных предприятиях. Он, милосердый, распростер свою охраняющую десницу на всех, искусством которых и заботами возводилось это здание. Если бы не Он созидал дом, то напрасно трудились бы и работающие (Пс. 126:1).

Прилично с этого места выразить всю нашу всеподданнейшую, почтительнейшую благодарность и Его Величеству, нашему Всемилостивейшему Монарху и Его советникам, потому что высшее правительство в благосклонном к нам снисхождении наши желания сделало своими желаниями, наши заботы своими заботами и вняв просьбам архипастырей милостивейше соизволило и все издержки постройки принять на свой счет, и мы приветствуем в этом великолепном здании не только памятник строительного искусства и украшение города, но и радуемся при этом, видя в сем здании выразительный знак достославной щедрости и доказываемой самым делом заботы нашего благотворительного Монарха и Его советников об учебных и воспитательных заведениях сего города и всей империи, их любви к науке и церкви.

Наша благодарность относится и к строителю сего здания, а также и ко всем почтенным членам строительного комитета, которые при совершенно ясном сознании важного значения духовной школы приняли в строении участие своей благорасположенностью к делу, споспешествованием ему, наблюдением над ним и чрез предупредительность помогли довести дело до желанного конца.

Но по за новому, которое неодолимо сковывает глаза и сердца всех нас, не забудем и другой обязанности благодарных сердец вспоминать и старое, в нашем сознании сливающееся с новым почти еще в одно непосредственное целое. Получение нашим учебным заведением в свое распоряжение здания со всеми приспособлениями необходимыми для самостоятельного, удовлетворительного и внутренно вполне упорядоченного существования как ни много может оно изменить внутреннюю и глубочайшую жизнь нашу, тем не менее заведение этим все-таки отнюдь еще не отделяется от своего прошедшего Еще видим мы отсюда наше прежнее обветшавшее помещение. Не тоже ли ты должен сказать теперь, что говорил некогда Цицерон о месте своей родины Арпинуме: Hanc vide villam, ut nunc quidem est, latius aedifacatam patrum nostrum studio: hoc ipso in loco me scito esse natum, hic juventutem meam egi in literis, haec est mea et hujus mei fratris incunabula patriaque; hic sacra, hic genus, hic majorum multa vestigia (De legg. II, 2, 4).⁴ Почтим память всех их почивших и еще живущих. Почтим благодарным воспоминанием обитель, бывшую колыбелью нашего заведения, вся история которого связана с историей её, настоятели которой долгое время были предстоятелями и семинарии. Под кровом сначала монастыря, а потом и самих архипастырей, она была поддержана при возникновении и взлелеяна, равно как и при дальнейшем развитии учебной жизни бедность многих питомцев науки была смягчаема богатыми благотворениями обители. Только по причине непобедимых трудностей исправить для семинарии в месте её рождения внешние условия дальнейшего её существования разделение с кровом монастырским стало для неё необходимостью.

Счастливо было это некраткое, более чем столетнее, прошлое нашего учебного заведения за стенами Спасской обители. При взгляде и на это длинное прошлое мы чувствуем себя вынужденными с благодарным благоговением вспоминать о почивавшем на семинарии Божественном благословении и о милостях к ней провидения. Мужи, состоявшие ректорами её, учителями и воспитателями, делались почти постоянно святителями церкви Русской и до сих пор многие епископские кафедры заняты ими. Бог наделял в прошлом наше заведение рядом отличных и верных своему призванию учителей. Большую часть их давно уже покрывает земля, но память о многих из них продолжает еще жить в душах многочисленных учеников их. Восстают пред нашим воспоминанием достопочтенные образы тех учителей, которым вверено было наше образование, и не только их образы, но и их жизнь, их судьбы. Как боролись они с нуждой при скудных средствах к своему существованию! И при бедности как старались они о нашем развитии! Да, если оставленные пространства одним наименованием своим пробуждают во многих дружественные воспоминания о золотом юношеском времени, то конечно вызывают при этом пред нашу душу и образы любимых учителей. Я сам, воспитанник этого заведения, глубоко тронутый вспоминаю об отличных мужах, обучению которых обязан тем, что сам в настоящее время могу действовать в качестве учителя и воспитателя юношества. Так от полноты искреннейшей благодарности вспоминаю о тебе, наш талантливый Орлов, о тебе, наш незабвенный Сретенский, кипевший одушевлением для всего высокого и благородного, и к прискорбию так рано оторванный от жизни и о вас, другие отшедшие из сего мира и еще живущие в нем, которые работали для нашего образования и других, поколений в течение последнего периода существования сего учебного заведения. Но один бесконечно дорогой для меня образ, – хотя он и всегда свято и неизгладимо будет существовать в моем сердце, – в этот час живее вызывается пред душу, образ доброго архипастыря,⁵ который 5 лет управлял нашим заведением в качестве ректора и 20 в качестве главного начальника его и епархии... Для многих и из вас без сомнения дороги отношения почившего архипастыря к сему учебному заведению и трогательно воспоминание о них.

Обратим особенное внимание и на то счастье, каким наше учебное заведение всегда было одарено и в предшествовавших вам воспитанниках. Талантливостью и прилежанием многих из них оправданы старания о них учителей, так что из него вышло значительное число мужей, которые полученное образование с достоинством поддержали и оправдывают, на разных ступенях возраста с отличием и успехом, действуя во всех частях нашего обширного отечества или в качестве служителей церкви и государства или в качестве врачей и учителей. Многих из них, мы с радостью видим и в этом городе и считая служение их прекраснейшим, встречаем, их во имя заведения сердечнейшим приветом. Раз заговорившему о воспитанниках нашего заведения, мне конечно позволено будет сделать замечание, что не только академии, но и все факультеты университетов замещали многие из своих кафедр прежними учениками нашей семинарии. Не в том смысле говорю это, как будто бы наше заведение в самодовольном хвастовстве думает выхвалять плоды своих трудов, нет: оно хочет в смирении вспомнить только о Божием благословении почиющем на нем. И окончивших ныне курс учения, успевших и не успевших еще избрать себе род службы, чтим мы ныне грустным воспоминанием, и всем, всем, которые сего дня вблизи и вдали с любовью вспоминают о колыбели своей юности, шлет она искреннее приветствие.

Но благодаря за настоящее и прошедшее, не охладим своего благодарного сердца и в будущем. Эта школа, друзья, со своим обучением, это заведение со своими порядками и законами, эти учителя, оберегатели священных интересов, охранители того вечного огня, что тлеет в душе человеческой, вся научная и нравственная атмосфера школы составляют для вас истинное благодеяние, на вас имеют воспитательное значение и в последствии отзовутся благословениями. Школа предносит глазам вашим идеалы прекрасного, доброго и истинного, показывает первообразы непреходящих благ человеческой жизни; здесь разгибается пред вами книга природы, исследуются бессмертные произведения человеческого духа; здесь приближаются к вашему сознанию строгие понятия о пространстве, числе и времени; здесь вы вводитесь в залы или по крайней мере в преддверия науки, в храм чистого искусства, очищающей и возвышающей душу поэзии. Что может быть ценнее этого и за что вам должно быть более признательными как не за расширение умственного вашего кругозора? Но вы должны благодарить эту школу не только за изучаемое, не только за те знания, какие собираете, за те навыки, какие приобретаете здесь, за то развитие, какое получают здесь ваши способности: не должны ли вы быть благодарными и за все те улучшения, какие производятся в нравственном вашем существе, за каждое благородное зерно, насаждаемое школой в вашей душе, за каждое предостережение, какое ею дается вам, за каждый добрый её совет вам, за каждую добродетель, для которой она пробуждает вас и воспитывает? Можете ли вы не признать значения этого приданого для жизни? Не должны ли вы навсегда сохранить за это в своих сердцах благодарную любовь и благорасположенность к этому заведению? Но это оказываемое тебе добро ты должен не только признавать, но и исповедовать. Ты должен, школу вообще благословлять, учебным и воспитательным заведениям ты должен вообще воздавать хвалу, чтобы эти рассадники человеческого образования чаще и большим количеством юношества были посещаемы, эти учреждения, где произвол, и упрямство обуздываются, образ, мыслей и расположений облагораживается, чувство возбуждается и очищается, рассудок просвещается, память упражняется, сила воображения окрыляется и разум назидается. Ты должен в особенности о классических заведениях распространять выгодные для них сведения между людьми, потому что этого рода заведения все еще должны бороться с предрассудками невежд, с ревностью получающих и имеющих нужду получать иного рода образование, с недоброжелательством пренебрегающих идеальными благами жизни. В частности к школе, в который ты учишься, к учителям, уроками которых пользуешься, ты должен охранять и поддерживать ту благорасположенность, которая обозначалась у римлян прекрасным словом pietas; тем более ты обязан к этому, что это заведение уже издревле было славно. В течение почти полутора столетия оно воспитало и образовало целый ряд поколений; из него вышло много почтенных, славных, ученых мужей, составляющих гордость нашего края, красу времени, славу нашего звания; оно постоянно заботилось не только об основательности знания, но и о воспитанности и чести, о добродетели и благочестии, и между другими общеобразовательными заведениями и семинариями постоянно сохраняло почетное и почтенное имя. Этому заведению вы обязаны своим, образованием; успехи ваши и поведение доказывают, что это заведение и доселе старается оставаться верным старой репутации основательного развития своих питомцев, нравственного и христианского воспитания своих учеников. И для тебя это заведение не составляет ли уже второго твоего и духовного отечества? Именно отчий дом должны вы чтить в этом заведении, в котором, учитесь. Оно питает вас млеком благонравного образа мыслей; здесь вы между собою и с нами соединены нравственным союзом и общением и все связаны одними и теми же узами послушания закону. Потому чти в этом заведении твоего отца и матерь, да благо ти будет и долголетен будеши на земли, потому что и учебное заведение, этот заменитель родителей, может благословлять тебя тем благословением отчим, которое утверждает домы чад, клятва же его как клятва матерняя искореняет оные до основания (Сир. 3:2).

С этой же точки зрения мы рекомендуем вам и соревнование славному прошлому нашей школы, подражание всему высокому и прекрасному, когда либо осуществлявшемуся ею, принятие в себя из прошлого её того духа прилежания, духа науки и добрых нравов, на которых всегда утверждалась и созидалась образованность и воспитанность ваших предшественников по школе. Продолжая служить этому древнему своему духу наше заведение и по преобразовании своем по новому уставу и по перемещении в новый дом из прошлой своей жизни удержит и оставит все хорошее. Вечно-прекрасное, вечно-доброе, вечно-истинное, вечно-священное никогда не должно умирать и не умрет, но вновь выйдет на свет Божий только в новом и более юном блеске. Старое в этом смысле перенесется и в это новое здание. Только все старые, всем вам хорошо известные недостатки доселешней школьной нашей жизни, эти изгнившие камни старого здания, должны быть сброшены с совести каждого: иначе чем и были бы эти новые и прекрасные пространства без нового жизненного в них духа? Какую цель имели бы тогда и все великие и радостно принесенные правительством жертвы для нас? Только в этом смысле все прежнее, только все несовершенное, всякая неустроенность и безжизненная вялость прошли уже; только в этом смысле в новой и по внешнему виду и по внутренней преобразованности школе все должно быть новым; и это будет лучшей с нашей стороны благодарностью за устроение сего здания и правительству и всем вообще, кто его предписал, произвел и довершил. Так пусть и будет!

При начале учебного года к ученикам III класса

Что предисловие к книге, тем же должна быть вступительная беседа учителя с учениками. Как составитель предисловия старается сообщить читателю предуготовительные сведения, дающие ему в руки как бы ключ к самому содержанию книги; подобно этому и первый урок при открытии учения и научных занятий должен быть употреблен учителем на ознакомление и освоение учеников с собою и своим учительским образом мыслей. Или другими словами: как писатель прежде всего старается поставить и остановить читателя на той точке зрения, на которой и сам стоял при написании книги и с которой она должна быть читаема и понимаема, чтобы быть полезною: так и у учителя с учениками многое зависит от того, чтобы в самом же начале соединиться в одной точке зрения и понять друг друга.

Ожидая нашего вступления в свою среду одни из вас, конечно, спрашивали других, кто мы и каковы, чего можно ожидать от нас и что принесет вам наше служение посреди вас. В ответ на эти вопросы ваши, новые друзья мои, мы сами поведаем вам, как понимаем свою учительскую задачу и открыто изложим пред вами, так сказать, педагогическое исповедание веры нашей.

Со священным трепетом вступал древний эллин в свои храмы и рощи, веруя что он приближается здесь к Божеству; боялся он, как бы не оскорбить здесь Божества чем-нибудь. Бог свидетель, что с тем же благоговением в настоящий час вступаем в это святилище воспитания и мы, ибо тело ваше, друзья, есть храм Божества, а душа Его отобраз, и мы учителя, которым вверяется ваше душевное благо, близки здесь к Божеству; с осмотрительностью потому мы приближаемся к Нему; Божество, живущее в груди вашей, мы чтим и любим Его в вас. Но отобраз этот Творцом набросан на человеческом существе только в контурах и не окончен. Провидению угодно было в руки самого человека дать кисть для его окончания, чтобы к этому первообразу он присоединял черты все удачнейшие и прекраснейшие и в окончании его усмотрел бы цель своей жизни. С какой же заботой, с каким страшливым беспокойством, значит, должны мы, учителя, оберегать в вас это Божественное зерно от всего дурного; как старательно должны освобождать его из под масс земного и случайного и развивать; как высоко должны чтить оное и как предусмотрительно защищать это вверенное нам сокровище и охранять! «Прилежно учи твоих питомцев водить этой кистью; возьми юношу за руку и сам води его кистью, чтобы неверные штрихи они на себе сглаживали и никогда не утомлялись бы в изглаживании своих слабостей и пороков. Но остерегайся, как бы и самому тебе не нанесть на этот прототип штрихов ложных и марашек; бойся и берегись первообраз повредить и испортить. Божественную искру внутри твоего питомца ты должен воспламенять и питать, чтобы она разгорелась в яркий и животворный пламень: не потуши её и не затопчи; с детьми должно обходиться бережно. Человек как трава; дни его как цветы полевые; они цветут и блекнут быстро. Пройдет по этому полю нежных цветов ветер посильнее, и не станет их, нельзя будет распознать и места, где росли они. Если ты тронешь нежное юношеское сердце неловкой рукой; если ты заглушишь в душе добрый зародыш вместо того, чтобы дать ему возможность созреть: в состоянии ли будешь равнодушно перенесть мысль: да, он нуждался в более искусной руке, в более нежном попечении нежели мое? Врач, ложным течением гасящий телесную жизнь человека, навлекает на себя ответственность: считаешь ли себя менее виновным, разрушая духовную жизнь? Что повреждается твоей неловкой рукой, то сейчас же отражается на грядущем поколении; за неискусство учителя и неспособность несет наказание, карается юношество; напротив что заботливо им воспитывается и облагораживается, то на позднейшем времени отражается добром».

«Это дети и юноши, благо которых и горе родители отдали в наши руки. Постоянно они для тебя должны быть вверенным тебе на сохранение благом, которое ты должен прирастить, защищать и наблюдать, как бы это была коренная твоя и прекраснейшая собственность. Но находишь ли в себе довольно проницательности и предусмотрительности для открытия, что скрыто в каждом из сотни мальчиков и юношей, которых ты должен обучать и руководить? Что некогда может выйти из них? Сознаешь ли себя довольно прозорливым, чтобы развить в твоем питомце все, что скрывается внутри его? Заботам нашим вручаются дух ваш и сердце; мы получаем подобно художнику грубый материал: выйдет ли из под наших рук величественное и прекрасное художественное произведение? Нам вверяется юношество нации; на нас покоятся надежды нового поколения: удовлетворим ли мы ожиданиям, возлагаемым на нас Царем нашим и отечеством»? – С неотразимой силой, если учитель совестлив, если ему предносится идея, как он должен проходить свое звание, если оно составляет для него священную обязанность и Богослужение, с неотразимой силой эти и бесчисленные подобные вопросы теснятся в душу его каждый раз, как начинается период учебного времени, когда юношество вручается его воспитательному руководству, надзору и попечению. Можем ли мы чувствовать тогда иное настроение кроме серьезного, смешанного с пристрашливым благоговением? Да, глубокое благоговение должно жить в душе каждого учителя пред лучшим и драгоценнейшим, что вверено ему родителями, обществом, церковью, государством, отечеством, самим Богом. Всякая заслуга по отношению к воспитывающемуся поколению есть заслуга пред обществом, государством, отечеством и пред Богом. И теснится под влиянием таких мыслей в грудь чувство ответственности, какую принял на себя; и несение этого бремени было бы слишком отяготительно, если бы не утешала нас мысль о человеческом несовершенстве и слабости, которые столь часто вместо доброго дела велят ограничиваться доброй волей: In magnis et voluisse sat est (Propeet, 2, 8, 10).⁶ Et omnes non omnia possumus. Macrob. Saturn. 6, 1, 35; Verg. Ecl. 8, 63.⁷

Учитель никогда не имеет права останавливаться только на законной точке зрения; постоянно он должен как самого себя, так и доверенное ему юношество возвышать до высшей чем закон точки зрения. Если мы не питаем в себе самих внутреннейшей любви к нашему призванию и к юношеству, то хотя бы наружным образом и пунктуально исполняли все обязанности нашего звания и хотя бы мир ни в чем не мог упрекнуть нас, все таки будем и останемся наемниками. Если мы не тем занимаемся, чем ради учеников нам надлежало бы заниматься; если мы не стараемся возбудить в себе интерес к тому, что по своему материалу нас не привлекает, с чем однако же мы обязаны сблизить юношеский дух, чем обязаны пробудить в нем семена познания и довесть оные до расцвета, то мы не можем назваться истинными руководителями юношества. Учитель, поднявшийся выше законной точки зрения, конечно должен применять закон к таким ученикам, которые для иного еще не восприимчивы; он должен блюсти по отношению к ним закон и с помощью закона создать в среде юношества внешний порядок; но он же, вызывая наружу все свои силы и жертвуя бездушным педантизмом для искренности и дела, на месте рабского послушания по отношению к себе должен стараться укоренить детское. Он обратит свои усилия на то, чтобы вызвать в учениках радостное чувство движения вперед, которое как на низшей, так и на высшей ступени учения представляет собою самое действительное побуждение в царстве истины, может быть пробуждаемо на каждом шагу, равно как с другой стороны недостаток его в каждом ученике может отзываться величайшим вредом и тормозить его ревность к учению. Как учителю поддержать в себе вечно юным и новым это чувство и эти стремления, чувство не закона и не стремления к укоренению законного образа действий в душах питомцев, а евангельское чувство, радостную веру, дух любви, то дыхание вечного спокойствия, под условием которого только и можно успешно действовать на юношество, усердных руководить, противящихся приобретать, сильных направлять, слабых терпеть? Как ударить в ту струну, звуками которой смягчаются и жестоковыйные, противящиеся элементы? Как поставить их на путь ведущий к лучшему и укрепить чрез то в среде юношества единый дух, способствующий возникновению общественной жизни, возвышающая, укрепляющая, очищающая сила которой каждому может служить ко благу? Как сохранить в себе ту живость и жизненность, которой электризуется юношество? К счастью много возбуждающего заключается в самых предметах обучения. Как много здесь такого, чем дух мальчика и юноши привлекается и чем пробуждается в нем внутренний интерес!

Ни один учитель, к какому бы заведению он ни принадлежал, не будет понимать своего призвания правильно, если он разделяет мнение, что для исполнения своих обязанностей достаточно ему изложить пред учениками этот или тот предписанный учебный материал, а обо всем остальном, о выражении пред учениками своего одушевления истиной и о воспламенении в них священного огня одушевления, может он и не заботиться. Это не так. Такой индифферентный к воспитательному влиянию учитель и руководитель школы проводит много мрачных часов; его обеспокоивают многие печальные стороны человеческой природы. Но никогда за эти беспокойства не выпадает на его долю осчастливливающего сознания, что он спас юную душу, что пробудил сонливую совесть удалившегося на страну далече юноши, возвратил его от края пропасти и обратил к новой и прекрасной жизни. Всякое обучение должно напротив содержать в себе и воспитательный момент. И таким моментом должно быть не внешнее что либо; не внешним каким либо принуждением учитель должен поощрять юношей к занятиям, а возбуждением внутренних симпатий к учению. Учитель никогда не должен забывать, что его обязанность пробуждать душу и развивать целого человека. Учитель, противящийся этому, значит, захотел бы снимать благородные плоды, но с дерев диких и не привитых и нигде не был бы в такой степени негоден как в заведении на половину закрытом, каково наше. И если бы нашим призванием было не иное, как безучастное отношение к делу, то по истине оно было бы весьма жалким и пустым; если бы обращение между учителем и учеником ограничивалось только пространством, от уст одного до ушей другого, а не шло вместе с тем и от сердца к сердцу, то столь же неложно было бы и другое, что учительская должность спустилась бы до механического ремесла. Учитель, который ведет свое преподавание обычным, унаследованным от лет древних, однообразным способом, не заботясь о действии своих слов, в равнодушном онемении к себе самому и к другим, будет медью звенящей и бряцающим сосудом, хотя бы он говорил языком и ангельским. О, в каком великом заблуждении находятся те, кто мечтает, что путем наказаний и строгого контроля может быть достигнуто в воспитании ученика все или большая часть; нет, школа не полицейское управление. Сколь ни необходимы и средства дисциплинарные, различные наказания, присмотр: никогда они однако же не могут быть средствами воспитания важнейшими и необходимейшими; такие средства действуют мало, сказать должно даже более: они нисколько не действуют. Кто не проникнут в живейшей степени одушевлением к своему призванию, идеальными стремлениями, без которых деятельный учитель не мыслим, тот как в собственном интересе, так и в интересах общественной школы пусть изберет другое призвание, для которого достаточно честности и практического смысла, призвание не ставящее идеальных и живых требований. И вот почему Фридрих Август Вольф, основатель науки нашей классической древности, на усиленные просьбы, чтобы он написал учебник педагогики, дал такой ответ, как рассказывают: «К чему писать целую книгу о деле, которое может быть выражено в одном таком положении: «Имей душу и умей пробудить душу».

Говорили даже, исходя из этого положения, что учителю вовсе не необходимо быть умным, потому что чем умнее кто либо, тем менее обыкновенно он имеет охоты к необходимо нужным повторениям уже пройденного, а точно также к необходимости нисходить на точку зрения не понимающего или заблуждающегося ученика. Но это уже крайность конечно. Зачем пренебрегать естественными дарами? Не лучше ли исчерпывается это дело словами поэта:

Голова без сердца, сердце без головы – суетные дары;

Благо людей: голову и сердце иметь на своем месте.

Простая ученость, не сопровождаемая сердечным одушевлением, с правом называется тупостью; поэтому-то учитель и должен иметь более чем только голову; он должен быть целостным человеком, иметь и душу т. е. вся совокупность его душевных сил должна быть деятельной прежде всего на основании сердечном и завершаться нравственным характером. То, чем человек устремляется к образованию и к добру, есть расположенность, настроенность; сердце есть та живая сила, в которой проявляется личность, а потому она и может иметь и производить образовательное действие на личность. И если кто имеет это, то может показаться пред своими учениками; потому что кто науку не только преподает, но и напечатлевает, тот напечатлевает её в душах и тех юношей, которые не имели к ней особенной расположенности. Рассказывают потому об одном старом учителе, что он своему ученику, готовившемуся посвятить себя тому же призванию, положил на сердце золотое правило: «Сын мой, говорил он, не забывай, что amo первого спряжения, а doceo только второго». Так же думаем и мы. Как учебная, так и воспитательная деятельность учителя потому должны утверждаться на любви и притом на любви двоякой: на любви к предмету, который он преподает, и на любви к юношеству, которое ему доверено. Там, где действует и творит эта любовь, там призвание учителя становится истинно прекрасным и возвышенным. Где эта любовь чувствуется, – а юношеская душа способна к удивительной приемлемости, владеет дивным пониманием любви, – там чувство юношества раскрывается до прекрасной откровенности, чистоты намерений и истинности; там следует юношество за своими руководителями охотно и с радостным послушанием; там без ропота переносит оно серьезность строгого воспитания, потому что в строгости оно все-таки признает любовь, ту смиренную любовь, которая не ищет своего, ту кроткую любовь, которая не отговаривается ни от каких услуг под различными предлогами и недостатки ближнего переносит терпеливо, ту святую любовь, которая согрешающего наказывает, чтобы возвратить его с ложного пути, ту сердобольную любовь, которая выслеживает заблудшего и ищет потерянное, доколе не найдет, ту спокойную любовь и продолжительную расположенность, которая радуется любимому предмету, охотно сочувствует его благополучию, скорбит о его несчастии, подобно тому, как дитя печалится об отце, брат о брате, друг о друге. А может ли учитель, которому доверяется для развития, для облагорожения драгоценнейшее, что только есть на земле, – человеческая душа, – может ли он не питать чувства любви, теплой сердечной расположенности к этому сокровищу, за которым он с трудом и заботливостью ухаживает в течение нескольких лет, которое воспитывает у него заботу о себе во внутреннейших сосудах его сердца? Не служить ли для учителя душа воспитанника предметом ежедневного над ней исполнения своих обязанностей и уже по этому одному не должен ли стать для него предмет этот люб и дорог? Уже самой природой обусловлено, чтобы к предметам, которыми мы ежедневно заняты и среди которых обращаемся, мы чувствовали род привязанности: привычка ежедневного употребления делает для нас ценными и самые маловажные вещи. Да любовь притом, истинная любовь к науке трудно и мыслима без желания обратить выводы науки на общую пользу и доставить ей влияние на жизнь. Любовь, говорит Писание, не ревнует, она не гордится, не ищет своего, не огорчается, но радуется о истине; и кто любит так науку, тот, и свое научное призвание облекает истинно нравственным освящением, без которого и всякое знание остается несовершенным; с этой же оживляющей и согревающей любовью и малейшее семечко может распуститься в богатый плод; между тем как не только какой-нибудь отшельник, со своими книгами и занятиями погребающий себя в шахтах исследования, но и мечтатель и ревнитель, желающий к ногам своих теорий преклонить весь свет, наконец должны бывают оглядываться только на бесплодно проведенную жизнь.

С любовью четна строгая справедливость; эта, собственно говоря, есть ведь только оборотная сторона истинной любви. Истинный учитель прежде всего потому обладает строгой справедливостью, которая в угоду людям не называет злого добрым, а доброго злым. Правдивость составляет одну из первых обязанностей учителя как ученого, но особенно как учителя; он должен владеть этой честностью, состоящей в гармонии мышления и чувства, речей и действий. Ею должно одушевляться все его существо; он должен доказывать её самой своей жизнью. Будет ли он находиться внутри или вне своей школы, его честность постоянно должна быть одной и той же и равной себе. Он ни на одну минуту не может сомневаться и задумываться, как поступить ему в каком либо частном случае. Он держит себя далеко от всех пристрастий, потому что он во всякое мгновение может доказать, что определяется в своем образе действий не какими-нибудь нечистыми посторонними целями, а единственно самым делом; он может доказать, что он справедлив, и справедливость его производить на душу питомца влияние умиротворяющее, а вместе с тем имеет над ней и власть великую. При всей строгости выказывая отеческую снисходительность, при наказаниях миролюбие, при серьезнейших взысканиях пощаду юношеского чувства чести, он остерегается каждого обнаружения страстного возбуждения, чем показывает, что лично он не затрагивается никакой шалостью, никакой нерадивостью, но что его поступками руководит только благо юношества. Недостатков юношества вообще не карая строгостью, в которой нельзя было бы признать любви, он чуждается насмешек и язвительных шуток, одного из самых негодных средств улучшения, потому что чрез оскорбления добрая цель не достигается, а остается в душе только горечь. Все господствующее настроение учителя должно быть снисходительным и смягчающим, умеряющим и укрощающим. Ясно, что такое настроение может быть следствием только всего воззрения учителя на жизнь, мирным актом после опустошительной, но и очистительной внутренней борьбы, плодом внутренней умиротворенности и сконцентрированности, удовлетворенности и объединенности. И такая объединенность настроения воспитателя для преуспеяния юношества столь же необходима как и солнечный свет и теплота для развития растительности; потому что можно ли к чему либо настроить других, если все существо учителя будет объято демоническою борьбой внутренних противоположностей, сомнением и той жалкой мнительностью, которая ищет и никогда не находит? Чрез все стремления и учебные занятия воспитателя должен раздаваться из души следовательно один основной тон, полный и прекрасный, от которого должны быть зависимы все аккорды его душевной жизни. Одним словом учитель как в школе, так и вне её должен оказываться человеком, для которого истина, право, наука священны, для которого выше всего её дело, а не его личность, который имеет в виду истину, а не себя самого, который высшей своей целью в жизни поставляет нечто более высокое, чем материальные цели, который чуждается нечистых побуждений пристрастности и устраняется обыденных дрязг житейских. Такой учитель в силу своего нравственного характера непременно влияет на настроение класса; обыкновенно и всегда оно составляет только отголосок настроения учителя. Исправный, радостный и живой учитель может сделать из своих учеников, если позволите так сказать, что хочет; его напоминания об истине, как основе всякой нравственности, всегда найдут отзвук в неповрежденных душах; своим примером, своей честностью он воспитает учеников до проникновения нравственной истиной. Сам проникнутый любовью и интересом к истине, он передаст эту любовь, этот интерес и сердцам своих питомцев. А в наше время, господа, более всего значит, чтобы было укреплено сердце. В самом деле, когда все предания колеблются, когда все понятия перепутываются, когда все теории подвергаются сомнению, что и остается человеку кроме сердца, кроме характера, образа мыслей и расположений, которые могут корениться в человеческом существе столь же твердо как скала в море, между тем как великолепные корабли систем, которым тысячи людей вверяли свои умственные и нравственные дары, разбивались в бурях и садились на мель.

Честность, правдивость.... Но, друзья, где вы найдете их без полной чистоты душевной; где встретите вы эти качества вне безукоризненного характера; да и возможны ли они без последних? И высшее разумение, и обширность познаний, и совершенная чистота и безукоризненность всех чувств, образа жизни и всех действий: но где найдете вы человека, который в состоянии был бы достигнуть совмещения в своей личности всего этого в совершенстве и безусловно? Где найти человека без недостатка? Но этим я выражаю уже всю трудность, указываю и все затруднения, с какими сопряжено призвание учителя. Нет ни одного человека, который мог бы сказать о себе: он достиг всего в умственном и особенно в нравственном отношениях, к чему стремился, о чем старался. Благо уже и тому, кто может сказать о себе, что он старался сделаться совершенным, готовым на каждое доброе дело. А если кто и совместит в себе все необходимые для истинного учителя свойства: как приобресть далее нечто такое, чем все они объединяются в человеке в одну импонирующую личность, что сообщает ей силу над другими и производит на юношество влияние? Вся личность учителя на юношеский дух должна производить впечатление. Не чем либо внешним чисто, а целостной личностью своего учителя юноша должен к доброму поощряться, от злого отвращаться. Приобретение познаний сравнительно менее важно и дело легкое; важнейшее и труднейшее, это – возвыситься до объединения всей своей личности неким нравственным нечто, что наделяет учителя властью над умами и душой его учеников, что не может быть определено точнее, что внушает юношескому духу уважение, что взволнованные чувства в минуту успокаивает до тишины, способствует послушанию и гарантирует его беспрекословность. Удивительная тайна в царстве духа! Кто предпримет показать и разъяснить это таинственное нечто, привлекающее к учителю учеников? Кто возьмется показать, как достигнуть этого нечто и приобрести оное? Это нечто может быть достигнуто только ревностью, прилежанием и твердостью воли. Как затруднительна эта задача, как трудно достигнуть этого при несовершенствах и слабостях, составляющих удел человека! Между тем именно это нечто, делающее личность компактною, проницающее её чувством нравственного достоинства, сообщающее ей превосходство в умственном и нравственном отношениях, освояет окружающих с уважением, почтением к учителю, сопровождающимися естественно доверием и боязнью, нравственной невозможностью умышленного обмана со стороны учеников, что все именно столь и необходимо для успехов не только научных, но преимущественно успехов нравственного воспитания. Как это образование и воспитание могут быть осуществлены, если питомец не будет относиться к учителю как к существу сильнейшему его и рассудительнейшему; если он не будет чувствовать пред ним уважения, если учитель не будет окружен для него особым сиянием, высшим ореолом, производящим в юношеском сердце нравственную робость, нравственную пугливость, которая, не пробуждая в нем чувства рабского страха, все же не дозволяет рискнуть пред учителем на открытую неправду? Чувство уважения есть то, что слову учителя дает силу и вес, что вызывает ту нравственную робость, которая вернее удерживает ученика от проступка и греха, нежели самые строгие надзор и контроль. Чем достойнее учитель, чем большее производит он впечатление на учеников своим характером: тем сильнее, тем прочнее его влияние. С правом потому говорится, что только лучшие люди государства должны быть учителями. Как трудным делается вследствие этого призвание учителя! И на сколько трудность эта увеличивается вследствие людской жестокости и бессердечия! От кого более желают всех совершенств как не от учителя? Кого судят суровее и строже его? Старательно и с мелочным страхом он должен избегать каждой погрешности; пред глазами своих учеников он должен быть образцом достойным подражания. Между тем в награду за свою терпеливую, самоотверженную и одушевленную деятельность учитель не может рассчитывать даже и на то, чтобы постоянно видеть только любовь от учеников, получать от них только благодарность. Вместо заслуженной благодарности ему часто приходится пожинать и неблагодарность; его огорчает очень много признаков отчуждения; он не имеет права рассчитывать на общую признательность. Вместо заслуженной признательности он должен часто оттуда и отсюда слышать много порицающих суждений, терпеть много жестких о себе отзывов. О, как часто верному и добросовестному учителю больно бывает слышать холодное, леденящее душу суждение о важнейших пунктах своей деятельности! И все-таки священный пламень любви и одушевления должен тлеть в душе тех, которые призваны руководить и обучать юношество, надежду отечества. Из за дерзкого своевольства одного или легкомысленной нерассудительности другого истинный учитель не охладевает к своей обязанности и не теряет любви к юношеству, из которого со временем создадутся для него сотрудники, друзья и верные товарищи. Истинный учитель есть вместе с тем гуманист в истиннейшем и благороднейшем значении этого слова. Постоянно он имеет при этом в виду, что такие явления тогда только были бы невозможностью, если бы ученики его уже были тем, чем школа только еще хочет их сделать, если бы они уже обладали зрелостью духа и сердца, которые им могут быть доставлены именно только воспитанием. Ясно понимая это, он остается при живом чувстве обязанности и во всех таких случаях утешает себя апеллированием к будущему. Потому прежде чем с жестокосердием и безжалостно судить о недостатках учителя и требовать от него, чтобы он был всесовершен и не имел слабостей, ударь себя каждый в свою собственную грудь и посмотри во внутренность: быть может тогда найдешь в себе самом гораздо больше недостатков. Тем более берегись безжалостным суждением разрушать лучезарный блеск уважения, которым в глазах юношества должна быть окружена глава учителя; его деятельность должна быть благословляемой, святость его отношений к питомцам должна быть неприкосновенною. Вред причиняемый безрассудным словом слишком велик, несравненно больше чем удовлетворение, доставляемое себе самому строгостью суждения.

Многочисленны и влияния жизни, противодействующие идеальным стремлением учителя, потому что враг беспрерывно занят разбрасыванием плевел между пшеницею. Но именно потому-то на обязанности учителя, на сколько от него зависит это, и лежит обязанность бороться против вторжения в школу таких враждебных влияний. Между семенем добрым может пасть злое и нива порастет плевелами: забота о ниве искореняет плевелы. Над нивою могут носиться тучи насекомых, стаи хищных птиц: забота о ниве предохраняет её от истребления. Но иногда противодействия эти настолько сильны, что учителю отражая их приходится подобно древнему Сизифу вскатывать как бы камень какой на гору; тогда пред отуманенным его взором является идеал высокого учительского призвания, который вновь проливает в его душу тихий свет и согревающую теплоту; тогда он утешается верой, что из искр света может и возникнуть только свет.

Светло же блистающей полярной звездой, руководясь которой истинный учитель всегда может ориентироваться, оказывается в его внутренности проникновение чистой идеей своего призвания по отношению к юношеству, чистая любовь к предметам преподавания, чистая радость испытываемая при самом преподавании. Он любит свою обязанность всей силой теплого сердца за неё самое, не из за похвалы, не из за награды, которую он получает за исполнение её. Сознание исполненной обязанности доставляет ему высшее удовлетворение; в возвышенном деле облагорожения людей находит он светлые отраду и веселье, богато вознаграждающие за все неприятности, за многие досады и печали, которые так часто гложут его сердце. В такие мгновения чувствует он священное веселье, проливающее в сердце счастье, и будущее пред туманным взором его тогда снова проясняется; в такие минуты укрепляется в душе радостное убеждение, что призвание учителя, не смотря на многие часы горьких и терзающих сердце страданий, все-таки прекрасно и благородно, равно как выясняется и то, почему по общему признанию оно так важно для государства и человеческого общества. В жизни для юношества и в деятельности с ним и для него находим мы истинное удовольствие, радости чистые и удовлетворение полное. О, тогда мы проникаемся сознанием, что не напрасно живем в этом мире. А для человека зрелых лет, господа, ничего не может быть прекраснее этого сознания; тогда мы становимся довольны своим призванием, чувствуем, что достойно замещаем собою наше место в человеческом обществе. Как истинный художник, так и истинный учитель витают среди своих идеалов и чрез проникновение своей деятельности идеей призвания способны поддерживать в себе возвышенное настроение и чувствовать себя счастливыми.

Оно, это проникновение идей, это зрение в высоты и раскапывание глубин, сообщает духу чрезвычайную энергию и наделяет его неослабной напряженностью, вдыхает мужество не страшиться усилий и трудов, неотступно стараться и стремиться вперед, никогда не верить, что уже собрано достаточно различных сведений, что и без усидчивых занятий можно будто бы понадеяться на здравый только свой человеческий рассудок: ум ведь как и тело должно питать; постоянно должно желать достижения лучшего и прекраснейшего, обратиться на это всеми своими мыслями и чувствами: только неусыпная любознательность двигает нас вперед и только постоянно освежаемое чувство может сообщать словам нашим и речам волшебную силу. Поддержать такую полноту душевной жизни – задача тяжелая; работа здесь широкая и беспрестанная; но отсюда – то и возникает новая эластичность духа, родится новое одушевление, согревается сердце все большей теплотой, пробуждается все решительнейшая энергия. Само собою разумеется, что и материал такой душевной жизни должен находиться в постоянном движении, падать на дно души и снова вызываться к жизни; то чего нельзя удержать, должно быть отстраняемо, должны быть вводимы новые элементы, сообщающие душевной жизни и исследованиям новость и особенность; что жило в душе, должно быть преобразуемо и изменяемо: тогда и поступание вперед будет обеспечено; дотоле, но и только дотоле учитель останется учителем; ибо что сказано о всех людях, что homines dum docent, discunt,⁸ то же должно сказать и об учителях, что docendo discimus⁹ и даже более: учит только усердный, к тому же только в часы усердия.

Господа! Кто хвастается своими дарами, своими успехами, своими трудами, того обыкновенно упрекает в хвастовстве, и по справедливости; но что касается нашего личного прилежания, нашей ревности, доброй нашей воли, тем – без боязни заслужить за то упрек – мы можем хвалиться. Поэтому, полагаю, не будет превозношением, если я скажу, что с нашей стороны по отношению к вам не будет недостатка ни в любви к вам, ни в доверии, ни в должных оценке и признании ваших успехов, что мы принесем на эту кафедру теплое сердце, охотно будем делиться с вами своими работами и в вашем благе искать собственной своей удовлетворенности, что вообще по мере сил, которыми одарил нас Господь, мы постараемся быть верным учителем и вашим другом. Я всегда имел обыкновение поверять ученикам свой образ мыслей и полагал, что тем же должен пользоваться и от них. Прекрасное замечание: доверие пробуждается только доверием. Благо учителю, который это слово делает правилом своего отношения к ученикам ему удастся довесть юношескую душу до доверчивой преданности. О, какое любезное нашему сердцу, какое драгоценное сокровище представляет собою доверчивая душа, открытым светлым взором смотрящая вам в глаза; какое напротив отталкивающее впечатление производит на нас чувство, которое и на все вещи и на людей смотрит с мрачным недоверием!

И почему бы не доверять нам друг другу? Не заключается ли между учителем и учеником общий союз с намерением достигнуть возвышенной и славной цели? Учитель и ученик связаны стремлением к одинаковой цели, идут одной и той же дорогой; ибо то самое, к чему сам учитель может и должен стремиться и чего обязан достигать сам, это же самое он вырабатывает и для ученика. В этом – то и состоит прекрасный характер и возвышенность призвания учителя, что он сам старается сделаться совершенным и способным ко всякому доброму делу; его жизненная задача состоит в том, чтобы и других вести к той же цели. Едва ли потому какие отношения могут быть важнее и благороднее, едва ли какие связи могут быть прекраснее отношений учителя к ученикам. Учитель и ученик походят на двух путников, предпринявших путешествие, продолжающееся целые годы; один из них путеводитель, другой путеводимый. Они приходят в далекие страны, которые провожатому знакомы и свои, провожаемому же неизвестны; они видят множество замечательных и удивительных вещей, о которых руководимый ничего не знает и в которых ничего не понимает; они подвергаются затруднениям и опасностям, которых один из путешественников не мог бы избежать без помощи и пособия другого. Как без доверия путешествие это может кончиться счастливо и с добрым успехом? Если питомец не доверяет руководителю, не верит что этот ведет его правильными путями, что он может сообщить ему сведения о всем важном и замечательном, могущем встретиться на пути, что по своей опытности и предусмотрительности он в состоянии охранить его от опасностей и защитить: в состоянии ли тогда будет учитель оказать своему ученику много услуг? Доверие к цели, к которой учитель ведет ученика, доверие ко всей его жизни и деятельности, это взаимное доверие составляет основу, на которой зиждутся отношения между учителем и учеником.

Наконец прекрасно основывать свои отношения к учителям и на любви. Потому что может ли воспитанник за детски любимым учителем не следовать на всех путях, на которых он предшествует ему? Может ли он решиться чем либо обидеть учителя? В состоянии ли он будет не работать усердно и охотно для собственного своего блага, если он знает, что чрез это он создает радость для учителя? Но радостно оживляется сердце уже и самого учителя, если для него находится уголок в сердце воспитываемого им юношества. Бесконечно благотворное влияние производит на чувство учителя встреча между учениками душ приверженных и благодарных. И если теплая любовь учителя в свою очередь и в сердце ученика может пробуждать расположенность к нему; если стремление приобресть одобрение учителя служит знаком её, – о, – тогда по истине любовь, светящаяся из глаз ученика, составляет для учителя награду драгоценнейшую, чем все богатства и почести; благодарность, исходящая от сердца, драгоценнее всех земных имений. Дай Бог, чтобы уверенность наша на вашу благодарность и любовь к нам никогда нас не обманывала, чтобы чувство благочестия, обнимающее собою чувства почтительности, доверия, любви, – чувство благочестия, которое всегда бывает соединено с нравственной робостью и благодарностью, чтобы оно жило в ваших сердцах и действовало как в настоящее время, так и в будущем.

Мы говорили, обращаясь к вам исходя из идеи и возвышенности, но вместе и трудности учительской должности. Труды учительского призвания действительно предносятся так ясно глазам каждого, что довольно часто они находят себе признание у многих принадлежащих и к другим званиям, хотя конечно такими людьми выражается при этом и удовольствие, что не принадлежать они к учительскому званию. Говорят и о радостях учительского звания, называют призвание педагога прекрасным и восхитительным, и кто захочет отрицать справедливость этого? Если о каком звании, то несомненно о призвании учителя с правом можно сказать, что оно имеет свои минуты счастья и наслаждения, свои особенные радости. Верный своему призванию и добросовестный учитель имеет минуты действительного, светлого счастья, удовольствия высокого, радости чистой, серьезной и невозмутимой. Но мало излагаются страдания и печали учительского звания, мало обсуждаются и ценятся его тревоги и затруднения, истинная трудность, происходящая вследствие той ответственности, какую педагог берет на себя: ей, этой ответственностью, подавлено было бы мужество многих, если бы она предносилась душе каждого совершенно ясно. Радостей в этом звании не столь много как затруднений; жизнь учителя plus aloes, quam mellis habet,¹⁰ сказала бы Ювенал; но и радости – то эти достаются не каждому в изобилии и в полном объеме; приходится καὶ κύντερον ἄλλο ποτ’ τλῆναι (Od. XX, 302),¹¹ потому что даже и тем, кто может похвастаться этими радостями, часто и различным образом служат они причиной огорчений и отравляют душевное спокойствие.

По истине если бы мы при этом обращали внимание только на личные свои силы, то не могли бы подавить в себе некоторой боязливости; но нас возвышает и укрепляет мысль, что мы входим в вашу среду не во имя свое, а во имя Того, кто сотворил небо и землю, кто раздает по своей воле дары и служения, кто определяет цели, которые должны быть достигаемы, который и мною от времен юности и даже до настоящего дня удивительно руководил и привел на эту кафедру; это усиливает во мне уверенность, что мужам, счастливо действующим в этом заведении, и я состою верным помощником и сотрудником; укрепляет меня надежда на благосклонное и споспешествующее участие начальства, которому вверено благо нашего заведения, на его энергичное покровительство, деятельную заботу и принимающую в расчет требования времени и предлежащие потребности предусмотрительность, какая должна исходить от начальства. Поддерживаюсь я твердою надеждою, что среди юношества, получающего здесь образование, господствует дух порядка и воспитанности, послушания и прилежания, чем главным образом и обусловливаются успехи нашего заведения.

Этим обсуждением предстоящей нам задачи, этими воззрениями на неё и чувствами, внутренними свидетелями добрых и благородных стремлений наших, мы доколе и удовлетворимся.

После каникул к ученикам III класса

Снова возвращаетесь вы в школу после вакаций, во дни которых в расцветшем храме природы могли искать себе и найти вполне заслуженное вами успокоение и чрез то запастись силами для работ новых и высших.

Возвращаетесь из домов родительских и родственных. Снова оставили вы там дорогих своих родных; опять оторвались от отцовского и материнского сердца, покинули сестер своих и братьев. Наконец вам придется и совсем удалиться от родного очага, из под отчего крова, который в вакации еще защищает вас и скрывает, где всегда ухаживает за вами так радушно мать, где окруженные родителями и родными вы всегда чувствуете себя так хорошо и уютно, а во дни истекшие прекрасного летнего времени где получили новые доказательства родительской к вам и родственной любви. Многие из вас и сами к своим требующим того отцам или своей дорогой матери или другим своим родственникам спешили на время отпуска с пособляющей рукой, а потом, как сего дня, снова принимаются за свои учебные работы с успокоительным сознанием, что принесли родительской любви посильную жертву.

Трогательна, друзья, эта любовь родителей к своим детям; нежны и искренни отношения, господствующие между родителями и детьми. Одно солнце на небе и никакое искусственное освещение не заменит собою его света и теплоты: одна у каждого из нас мать на свете и ничто не может сравниться с её нежностью и любовью; не биться для вас другому сердцу так, как бьется для каждого из вас сердце матери и в радости вашей и в горе и во время молитв за вас; и я уверен, что в сердце ваших родителей найду наилучшее подтверждение своим словам.

Родители твои – лучшие твои друзья и величайшие твои благодетели.

Родители твои лучшие тебе друзья между всеми людьми целого мира. Как неописуемо велика любовь к тебе твоих родителей! Они любят тебя бесконечною любовью, как не любит тебя ни один человек на этом свете. Из любви к тебе они отказывают себе во многих удовольствиях, даже во многом необходимом. Они радуются с тобой, если ты весел; они скорбят, если случается с тобой несчастие. Ты составляешь постоянный предмет их разговоров, их радостей, их желаний, их молитв. Даже во сне твой образ предносится их духу. На тебе покоятся их надежды, в тебе ожидают они видеть украшение своего имени, найти опору своей старости: и не лежит ли на тебе священная обязанность осуществить эти их чаяния?

Родители твои после Бога суть величайшие твои благодетели. Неутомимо и с величайшим самоотвержением они работают для всестороннего твоего блага и в особенности для твоего умственного преуспеяния и нравственного облагорожения. Они совершенно откровенно говорят тебе о твоих недостатках и с любовью обличают тебя в проступках. Им можешь и сам ты совершенно безбоязненно сообщать о сердечных своих желаниях и заявлять о своих нуждах. Чистейшей, благороднейшей любовью согреваются они в своих отношениях к тебе; пламеннейшее их желание – чтобы их дух продолжал жить в тебе.

Ты обязан родителям твоим сохранением этой твоей жизни от первого часа твоего рождения даже до настоящего дня, ибо родители твои любили тебя еще прежде, чем ты родился на этот свет. Место тебе было уже приготовлено, когда ты вступил в этот мир. Когда ты родился, твоя жизнь могла быть уничтожена одним дуновением, быть погашенной как искорка; малейший ветерок мог изгладить её. Но Божие милосердие поставило около тебя защищающую стену: ты не принес в этот мир ничего, и твоя бедность и нагота были твоим рекомендательным письмом, так что сердце матери не могло отказаться от тебя и тебя оставить. Её любовь призрила тебя и стала на страже твоего младенчества; из груди матери стал пить ты свою жизнь. Каким лишениям мать, она в особенности, подвергала себя, лишь бы ты был здоров, лишь бы продолжал жить в этом мире при хорошо сформированном теле и мог бы и далее физически развиваться! Сколько и какой любви она проявила к тебе, начиная с первого часа твоего бытия! Тебе жертвовала мать своим временем, своими силами и всем; ты был для неё радостью, её утешением, её заботой и печалью Она не искала никаких других удовольствий в мире: колыбель твоя давала ей высшие. Если ты был благополучен и рос, тогда и мать твоя была счастлива; свое счастье уже и в ту пору она не отделяла от твоего. Но если ты делался болен: кровью обливалось её бедное сердце. С какой достоудивительной заботливостью она ухаживала за тобой; от твоих болезней она страдала более, чем ты сам. При твоих болезнях одиноко она проводила без сна около тебя долгие и тоскливые ночи, доставляя тебе всевозможные облегчения; и когда от дремоты смыкались её глаза и силы хотели её оставить, тогда она взглядывала на тебя, на твои страдания, одушевлялась новою любовью к тебе, переставала чувствовать слабость свою и утомление и усиливаема была для новых самоотверженных подвигов. Тысячи раз она молилась за тебя, когда полагала, что жизнь твоя в опасности, когда ты был уже близок к смерти, молилась, чтобы Бог во второй раз даровал ей вскормленника её сердца. Тысячи раз на её молитву нисходили с неба ангелы Божии и становились около твоей постели, проливая масло на лампу твоей угасающей жизни. Такую любовь проявила по отношению к тебе мать твоя в том возрасте, о котором ты ничего не знаешь, который проведен был тобою в объятиях сна. Еще прежде чем ты научился лепетать её имя, она сделала уже для тебя столько бесконечно великого, что целая жизнь признательнейшего почтения была бы только незначительной расплатой за давным-давно полученные благодеяния. Словами трудно и изобразить всю нежность к тебе материнской любви; её может чувствовать только её же материнское сердце, а благодарным дитятей эта любовь может быть только предчувствуема и воображаема.

Когда твой дух постепенно пробуждался из дремоты и ты научился владеть языком, опять таки преимущественно мать развивала в тебе первые понятия и пробуждала в тебе религиозные чувства. Лоно и грудь матери были первой твоей школой. Она это была, которая в цвете дерева, в полевых цветах, в разноцветных бабочках, в усеянном звездами небесном своде, в пении птиц и в раскатах грома учила познавать великого, всемогущего, в высшей степени святого небесного нашего Отца. Это мать твоя ежедневно благословляла тебя крестным знамением и тебя учила тоже делать, ибо это – знамение нашего спасения. Это мать твоя впервые тебе говорила, что младенец Иисус начал земную свою жизнь в бедности и лишениях и окончил оную мучительной и позорной смертью на кресте, чтобы Отец небесный снова мог принять нас как своих детей.

Какими горячими слезами она омывала себе свое лице и впоследствии, когда легкомыслие твое и искушения позднейших годов трогали её материнское сердце до боли. Тысячи раз в часы твоих искушений и когда ты был близок к тому, чтобы поскользнуться, упасть, впасть в грех, из которого снова не встал бы, призываемые молитвами твоей матери, нисходили с неба ангелы Божии и становились около тебя, для тебя самого неведомо; они-то, небесные посланники, трогали твое сердце, поддерживали тебя, будили тебя из греховного усыпления, чтобы ты познал своего врага; они предносили душевному твоему взору опасность; ты сторонился от пропасти, когда еще было время для того, и был спасаем как бы из пожарищного огня, без всякой с твоей стороны заслуги, единственно в силу переизбыточествующего благоволения Божия к твоим родителям.

И между тем как мать твоя столь всесторонне влияла на твою жизнь, отец заботился преимущественно о внешнем твоем благе; потому что его призвание было иное. Он должен был трудиться вне дома и добывать ежедневный хлеб для матери и детей. Только вечернее время служебными занятиями дозволялось ему проводить в кругу своих домашних. Но вдвойне приятно и сладостно было для него это и вдвойне он давал тебе чувствовать свою любовь, потому что целый день он лишен был общения со своими близкими. Тогда охотно продолжал он обучение матери и строил далее на заложенных ею основаниях. Тогда родители учили тебя вечерним молитвам и славословить пресвятую Деву, чтобы ночью не испытывать тебе никаких беспокойств, чтобы охранял твою постельку святой ангел хранитель и всевидящее око. Крестное знамение на твоем челе и кропление святою водой были амулетами, с которыми родители твои передавали тебя в объятия сна, и тогда у тебя исчезало к ночи всякое горе.

Нравственно серьезная любовь ваших матери и отца посредствовала вам и чувства Божественной к нам любви и сделала ваше сердце приемлемым для него. Верная забота родителей была для вас, по и доселе служит, отобразом и залогом бесконечной любви к нам и верности и небесного нашего Отца.

Ты вступил потом в возраст, в котором должны были быть положены первые начатки всякого образования. И хотя у этой верной любви твоих родителей не могло бы быть недостатка ни в решении продолжать ни в желании окончить твое воспитание и образование, но им, разделяющим свое время между разнообразными занятиями, по большой части его уже не достает на это. Отец занят делами службы, время матери поглощается уходом за младшими детьми, заботой о доме и хозяйстве. У родителей не стает более ни сил, ни досугов, чтобы доставить детям разностороннее обучение и воспитание, ни научных познаний, идущих вперед: что знает отец и мать, тоже скоро узнает и сын; поэтому они отдали тебя в школу, в училище, и радовались, видя как в изучении полезнейших и необходимейших знаний ты шел вперед. С какой охотой они вознаграждали твою ревность многочисленными удовольствиями, которые исключительно для тебя ими придумывались. И так как ты во всех отношениях оказывал добрые успехи, то они пустили тебя по ученому пути, чтобы ты некогда заявил о себе в каком либо важном кругу действия, мог снискать своему имени благословение твоих ближних и быть благотворителем отечества. Они послали тебя наконец в это учебное заведение, чтобы ты выработал здесь идею будущего своего призвания. С этого момента любовь твоих родителей начала раскрываться величественнейшим образом, и если бы возможно было выразить её в числах, то ты должен был бы заниматься исчислением её изо дня в день. Но оценка эта даже и приблизительно невозможна. Однако же присмотримся к любви твоих родителей, как она сказывается в удовлетворении ежедневных твоих потребностей. Исчисли, сколько стоишь ты им каждый год; приложи годы, которые ты уже провел в этом учебном заведении; прими в соображение незначительные доходы твоих родителей и как мало остается у них средств за вычетом издержек на тебя и твоих сестер: тогда ты будешь иметь и численное доказательство самоотверженной любви к тебе твоих родителей. И все-таки они не удовлетворяются этим. Любовь родителей весит более, чем сумма денег, какие они издерживают на тебя. Взвесь, скольких капель трудового пота стоят им расходы на твое содержание; обсуди, что они из за тебя отказывают себе не только во многих удовольствиях, но и во многом необходимом, может быть терпят даже нужду; прими в соображение, что они эти жертвы приносят охотно, лишь бы они были только оценены с твоей стороны и пошли тебе в пользу; не забудь, что за твое благобытие, за твое дальнейшее развитие и облагорожение ежедневно они воссылают к небу смиренные молитвы; может быть даже и в позднюю полночь, между тем как ты уже давно лежишь в спокойной и приятной дремоте, родители твои еще работают для тебя и молятся; подумай, что когда они ранним утром просыпаются, то первой мыслью их бывает мысль о Боге и о тебе и чтобы снова начать обычное дело своих трудов для тебя; взвесь все это, тогда ты будешь иметь, но и то очень неверный масштаб неограниченной любви твоих родителей к тебе; я говорю очень неверный, потому что любвеобильное сердце их неисследимо.

Да, родительская любовь есть глубочайшее и искреннейшее из чувств, оживляющих и волнующих человеческую грудь. В совершенном самозабвении верный отец и любящая мать находят свои радости только в счастье и благополучии своих детей. И в настоящий час сердца как многих отцов и матерей наполняются радостью и благодарностью, но вместе с тем и стесняются от заботь о будущем любезного их сына, который теперь снова отошел в даль и смело выезжает в неизвестное ему море. В эту минуту это житейское море хотя и расстилается пред вами светлым и гладким, как зеркало, но в глубинах его спят бури и стоят как бы на карауле тайные утесы; они-то грозят неопытному и беспечному корабельщику смертью и вредом. Могла ли потому мать, отпуская вскормленника своего сердца за много верст, куда-то далеко и на долгое время, не отдаваться слезам. Какие тревоги постоянно она должна испытывать за жизнь и здоровье своего питомца, за направление его ума и сердца, за настроенность души его и духа? Я сам знаю нескольких набожных матерей и смиренных и благочестивых отцов ваших, которые, отпуская семнадцатилетних и восемнадцатилетних своих сыновей из дому, каждый раз вздыхают от неуверенности, в богобоязливом ли христианском доме должен жить их сын, тот же ли дух царит около него в квартире, что господствует и в родительском доме, возвратится ли любимый сын их из школы здоровым по душе и по телу? Эти и подобные заботы живо трогают отеческое и материнское сердце. С тоскливой боязливостью и беспокойством ваши домашние смотрят в неверное будущее большей части из вас. Много увлаженных слезами глаз, быть может, и в это мгновение обращают на вас озабоченный взор свой: и между тем как вы, не чувствуя над собой опеки своих родных и не предчувствуя тоски их по вас, приготовляете себе на трудовые их средства только удовольствия и радости, из дружественно расположенных к вам и родственных сердец возносится за вас молитва к небу, чтобы Всевышний принял вас под свою защиту и охрану, чтобы не пришлось некогда родительскому дому видеть возврат в него юношей легкомысленных, испортившихся по уму, по сердцу и по телу. Глаза как многих родителей обращаются в эти минуты вверх к Тому, кто повелевает ветрами и волнами, и из глубины сердца восходит горе пламенная молитва, чтобы Он сам вступил на утлый челн и сам правил бы кормилом его. Не найдется ни одного родительского и материнского сердца, которое во мгновения сборов сына в школу не воссылало бы к небу пристрашных и неотступных молитв о благе своего любимца, чтобы он в состоянии был идти своим правым путем и управить себя ко благу. И заведение это присоединяется к этой молитве, возносящейся из озабоченных сердец. Оно разделяет с вашими родными эту заботу о вашем будущем. Трудна, весьма трудна ответственность принять в свои стены детей, удаляемых от любви родительской; тем не менее школа берет её на себя. Отец передает школе любезное для него, с боязливой и тоскливой заботливостью взлелеянное дитя, вращавшееся до того времени исключительно в сфере искреннего домашнего обращения, простодушия и отрадного и не для детской только души приволья: ужели же отец не может желать от школы, чтобы живущая в сердце его сына любовь, управляющие им простодушие и откровенность не были подавлены холодным и неприветливым обращением, чтобы не были они потушены насмешкой и желчной раздражительной серьезностью, чтобы детская душа не сбилась с указанной ей раз дороги и чтобы отцу не пришлось встречать в своем сыне иного человека и худшего в нравственном отношении, нежели каким он передал его школе.

Не слышишь ли ты, как родители обращаются к нам учителям: «Вот, добрые наставники юношества, мы поставляем пред вами наше дитя; доселе мы воспитывали его рачительно; из ваших рук именем Божиим мы снова будем искать его. Мы поручаем его вашей совести, чтобы вы озаботились им как предписывает вам это обязанность и честь. Смотрите: это дитя важнейшее наше сокровище, наша радость; от него мы чаем утешения себе в старости. Грех вам будет, если вы этому нашему сокровищу дозволите погибнуть, эту радость нашу превратите в печаль и сетования, если эту опору нашей старости надломите. Смотрите за ним. Этим детям своим мы даем трудом приобретаемые деньги; часто сами терпим недостатки и во многом отказываем себе, лишь бы сыновья наши тратили их действительно на цели учебные и лишь бы успехи их соответствовали нашим затратам. Если же на эти трудовые наши деньги сын наш становится испорченнее; если он возвратится к нам ничему не научившись, не проникшись благочестием, без ревности, без любви: куда мы с ним денемся»? И школа не может же сознательно не отвечать этим родительским желаниям. Не должно ли наше сердце разрываться от таких просьб родителей? И лишь бы сами родители не делали из своих детей того, чем они станут некогда, мы со своей стороны стараемся утишить эти их опасения: такие и подобные изложенным их речи ужасны. Помогите нам и вы со своей стороны в нашей задаче представить вашим родителям в лице вашем верных детей. Сотни родителей доверили нам лучшее, что они имели, свою величайшую драгоценность, свое дражайшее сокровище дайте же нам возможность соответствовать этому их доверию и будьте этой школе послушны; без послушания же как можем мы быть полезными для вас?

Родители твои передали тебя нам учителям; их глаз не видит вас более; их рука не досягает теперь до вас; их слово не достигает вашего уха: только сердцем они часто помышляют о вас, любезных их детях, часто мучатся заботами о вас, воссылают к небу смиренные молитвы за вас; место же их заступаем мы для вас.

Ты даришь верность нашу к тебе своей любовью; но учителя твои говорят тебе: «Следуй за нами и за законами этой школы». Не всех ли нас голос говорит к каждому из вас: «Друзья! На нас возложена высокая, священная обязанность бодрствовать за вас; вы доверены нам отечеством, родителями, Богом, как драгоценнейший залог их любви к вам. Но для вашего счастья, для вашего благополучия во дни грядущие мы рекомендуем вам почтение пред учением и добрыми нравами». Ты питаешь в своем сердце любовь к родителям; но вот они оглашают тебя наставлением: «Будь послушен». О, если бы это слово предостережения и напоминания, которое родителями еще раз посылается во след удаляющемуся от них сыну, о, если бы оно продолжало еще звучать в ушах ваших и тогда, когда родной голос тот уже давно замолк и, о, если бы в серьезный час оно еще окликало вас и в отсутствии родителей! И действительно, нет ли оснований для подобных со стороны школы желаний? Потому что глаза уже как многих отцов смачивались слезами, когда открывалось, что похвала самому себе продувного сына оказывалась с его стороны хитростью! Разве не видали вы столь многих отцов, на истомленном печалью лице которых ясными чертами написана скорбь о потерянном сыне? Юноши, сидевшие, быть может, на этих самых местах, в своем легкомыслии возвращались домой нравственно, умственно и по телу испорченными и извращенными. Многие семейства поражались скорбью и печалью о заблудших своих сочленах и сердцам родителей и родственников такими юношами наносились раны незаживляемые. Велика, неизмерима печаль стоять при гробе любимого дитяти; сердце родителей взрывается неизъяснимой горестью при гробе юнейшего и невоспитанного дитяти; но еще большая, еще сильнейшая печаль объемлет внутренность их и еще глубже въедается в сердце, если приходится видеть сына нравственно и духовно потерянным. Не должно ли сердце родителей обливаться кровью, когда неумолимая телесная смерть отнимает жизнь у юноши, который уже самостоятельно мог идти вперед по пути духовного развития и нравственного усовершенствования, который уже близок был к дням деятельности мужеского возраста? Когда достигает уха родителей сведение, что отечество одержало победу над неприятелем; но что любимец их сердца пал в битве со врагом: скорбь и печаль требуют своих прав, но они не непреодолимы. Родительское сердце тогда не подавляется великостью личной утраты; оно снова мощно возвышается мыслью, что между жертвами за высшие блага есть и их драгоценнейшая. Слезы горести в глазах матери смешиваются тогда со слезами возвышенной радости и отцовский глаз зрит черты любезного ему сына в неувядающей юности облитыми блеском всего человечески – великого и прекрасного. Совсем иное дело, когда подававшего много надежд юношу, который вчера еще сиял полнотой силы и красоты, приносят в родительский дом трупом – он умер в товарищеской попойке. Тут рушится все прекрасное, возвышающее; ничем не вызывается тут к жертве почтения, и родительский глаз в целом море объемлющей его печали напрасно ищет твердого пункта, к которому можно было бы причалиться с утешением.

Счастье твоих родителей таким образом в твоих руках; ты составляешь надежду их, но ты же можешь быть и ужасом их, ибо сын премудр веселит отца, сын же безумен печаль матери, говорит премудрый Соломон (Притч. 10:1). Ты можешь избрать в подруги себе добродетель и будешь опорой их; они будут благословлять тебя еще и при последних предсмертных вздохах; но от тебя зависит подружиться и с пороком и твоя мать раскаиваться будет, что тебя родила, а не камень; лучше бы с дикими зверями позволить тебе жить, на утесах спать, кореньями питаться, чем воспитать тебя; со вздохом и стоном сойдет в могилу поседелый отец твой. – Выбирай!

Друзья! По окончании годичного времени предстоящих новых учебных работ и этот учебный год минует безвозвратно и настанут опять радостные летние каникулы, когда вам снова дозволено будет удалиться на довольно продолжительное время на родную сторону, чтобы вы здесь без числа наслаждались благородными радостями своего возраста. Тогда-то ваши дорогие родители, любезные ваши братья и сестры, родственники и близкие знакомые снова спросят и потребуют от вас отчета: «Даждь ответ, сыне, скажут родители: не бесчестишь ли нас, не клеймишь ли нашего честного имени позором? Настолько ли старательно учишься, чтобы некогда быть тебе в состоянии сделаться дельным человеком, честно исполняющим свой долг и действующим ко благу своих сограждан? Не забываешь ли той нужды и лишений, какие из за тебя мы наложили на себя, тех забот и беспокойств, какие мы имеем о тебе и охотно которым отдаемся, лишь бы собой ты не причинял нам печали? Честно ли хранишь в своем сердце благочестивые наставления, которым внимал ты из наших уст, которые нами и в письмах были напоминаемы тебе? Не пренебрегаешь ли ты и не оставляешь ли без исполнения тех добрых правил, которыми мы, как драгоценнейшим сокровищем, наделили тебя при отправлении на чужбину? Так ли же благочестив ты, так ли богобоязлив, столько ли же неповрежденным, чистым и невинным остаешься ты и теперь, каким выбыл впервые из дому родительского? Даждь ответ, сыне». Такой голос чрез десять месяцев снова раздастся из уст ваших родителей. И что, если совесть твоя не найдет себя удовлетворенною, если ты должен будешь сознаться: «К сожалению и этот год я провел бесполезно. При своей ветрености и непостоянстве часто я забывал о своих обязанностях. Я не думала о лишениях, каким из за меня подвергают себя мои добрые родители. Я непроизводительно и даже постыдным образом издерживал их деньги, с трудом и в поте лица ими приобретаемые для меня. Много доставлял я моим родителям совершенно бесполезных хлопот, был причиной даже многих тяжелых огорчений и теперь вновь опечалю их тем, что потерял из своей жизни еще год. К сожалению я не внимал полезным их и благонамеренным наставлениям. Я уже не столь тверд, как прежде в добрых правилах, не столь невинен, не богобоязлив так, каким был, когда оставлял отеческий дом»! Если твоя совесть ответит тебе так прискорбно, то прибытие твое в дом родительский конечно не будет для тебя радостно. Правда при твоем возвращении потекут слезы, но это будут не слезы радости, а слезы горести, страдания и боли. Какой сын не почувствует при этом стыда и раскаяния, не только уменьшающих, но и совершенно стесняющих чувство радости о выпавшем на его долю отдыхе. Воспроизведите в себе чувство, как вы, возвратясь домой, вступивши в любезный вам круг своих близких должны будете застыдиться и покраснеть, потупить глаза вниз; если при радостных и невинных поцелуях своих сестер сознание шепнет вам на ухо: ты не достоин этой любви. Как тяжело будет таким с краской стыда на щеках стать пред испытующим взором отца, пред вопросительными глазами матери и со стыдом сознаться: «Вы напоминали мне исполнять мои обязанности, но я... забыл об этом; вы просили меня постоянно помнить вашу любовь, вашу верность, вашу доброту,... но я послушен был более голосу соблазнителя, который отклонял меня от моей обязанности; вы молили меня: имей пред очами и в сердце Бога, но я... рассудил следовать лучше за теми, которые учили меня убивать время напрасно и исполнять прихоти моего сердца»...

Но позвольте мне представить случай, – я уверен только и надеюсь на Бога, что случая этого не встретится с вами, – но представим себе его возможность, что вы по своему легкомыслию своим поведением огорчили своих родителей, причинили им заботу, может быть, сократили дни их: какое ужасное бремя отяготело бы на вас, которого вы никогда, никогда, в течение целой своей жизни, не могли бы свалить с себя, которое стало бы мучить вас некогда даже в час смертный.

О, благо тем из вас, которые, чувствуя себя в большей или меньшей степени виновными пред своими родителями, доколе есть еще время, сознают свою виновность, серьезным взглядом окинут прошедшее и перейдут к улучшению себя! Обратившись к своим родителям пусть только скажут они подобно Исаву: отче, ужели у тебя не осталось и для меня благословения (Быт. 27:36), и будь уверен, что благословляющие руки твоего отца будут подняты и на тебя, не работавшего с первого часа. Счастлив, трижды счастлив ты, если без краски на лице и бестрепетно можешь являться постоянно пред лицо твоих родителей и выдерживать их испытание, если совесть говорит тебе: «Я делаю, что в моих силах. Я не могу упрекнуть себя в лености или в легкомыслии. Часто приходилось мне очень тяжело, было очень трудно; но постоянно при этом я сознавал, что мои трудолюбивые родители от раннего утра до поздней ночи гораздо более работают, чем я, и все для меня. Я не сделался хуже с тех пор, как оставил места, где стояла моя детская колыбель. Я надеюсь утешить в этом случае моих родителей». Счастлив юноша, которому его совесть подсказывает такое благоприятное суждение о себе. И как многие из вас действительно из году в год могут озираться на свое учебное время с удовлетворенным чувством и постоянно с радостным сердцем возвращаются в недра семейств своих родителей и на родину! Примите от этого заведения сердечное сорадование вашей радости и научитесь из этого радостного своего душевного состояния пониманию того, как осчастливливается человек сознанием удовлетворенности своим обязанностям. Как много отеческих глаз блестело уже и увлаживалось слезой от радости об успехах доброго сына и при похвалах ему! Достигайте и того и другого ради своих родителей, ради всех своих родных. Пусть образ их предносится душе вашей и пусть он предстает пред внутренний глаз ваш особенно в те мгновения, когда колеблетесь вы на пути добром. Тогда не только на земле они будут благословлять вас, но и из высших стран неба благословляя призирать на вас. Если бы вы могли измерить глубину, все богатство любви, какое заключается в родительском и материнском сердце, если бы могли вообразить радость честных родителей о счастье добрых детей, их заботу и печаль о несчастии детей испорченных, то позаботились бы и о том, чтобы никогда не оскорблять эту верную любовь своей виной.

И что может быть естественнее для юноши взаимной любви к родителям? Каждый добрый человек естественно чувствует себя привлекаемым к своему благодетелю. С каким удовольствием он думает о нем, какую приятность ему доставляет и какую отраду, если он может остановиться на размышлениях о нем! Как охотно навсегда он остался бы около своего благодетеля, чтобы доставлять ему какие либо радости! Уже и малое дитя чувствует себя на лоне своих родителей привольнее. Улыбаясь, он простирает свои руки к дорогому отцу и милой матери и боязливо прячет свое лице, если приближается человек незнакомый. Еще прежде чем научилось лепетать имена отца и матери, дитя уже предчувствует в них величайших своих благодетелей и первые звуки, сознательно им воспроизведенные, суть фонетическое обозначение дражайших лиц, какие у него только есть в этом мире. Потом каждым дитятей переживается период, когда ему кажется, как будто бы отец пользуется своею властью капризно, как будто бы отеческое сердце представляет смешение строгости и нежности. Только позднее оно понимает, что и мнимая суровость была излиянием любви и что отец постоянно действовал по правилам. Вы достигли уже такого возраста, оказываетесь настолько зрелыми и развитыми, что пред вашим разумением должно раскрываться удивительное величие и глубина родительской любви. Постепенно развиваясь духовно, пора вам уже и размышлять о причинах этой взаимной склонности и достолюбезности родителей: вы можете уже понимать и ценить великие жертвы, принесенные вам родительской любовью, приносимые и еще имеющие быть принесенными. Чтите их в теперешнем своем возрасте иначе нежели как чтили в детском; почитайте их в более чистых формах, отличающихся более глубоким пониманием дела, нежели как было это в первую юность; привязывайтесь к ним еще крепчайшим и сердечнейшим союзом любви; к естественной любви в высшем возрасте присоединяйте и личное высокое уважение к родителям. Без сомнения вы сердечно любите их, но кроме любви чествуйте их, чтобы для нас, ваших учителей, тем больше оснований было причислять вас к образованным и благовоспитанным людям и чтобы вы могли служить и в этой добродетели образцом для других. Докажите свою любовь к родителям деятельным образом. Конечно вы еще не можете дать своим родителям каких-нибудь особенно величественных доказательств своей любви к ним. Родители от вас и не желают чего-нибудь особенного. Они довольны, если вы в развитии свойств ваших, сыновних и ученических, в ваших действиях не остаетесь позади того, что рассудок и разум называют вам добрым и благородным, если вы остаетесь честными, нравственными и прилежными учениками, если вы оказываете отрадные успехи в науках и если не иссякает в вас благоговение пред всем достопочтенным и священным, дух молитвы и расположенность к добродетели.

И честный ученик высоко ценит своих добрых родителей; благодарностью, искреннейшей признательностью он платит им за бесконечную любовь и услуги, какие от них испытывает; с благодарностью признает великость их благодеяний и пользуется обнаружениями их любви к себе добросовестно. Он искренно любит своих родителей и чествует их, постоянно остается покорным и послушным их сыном и во всех отношениях старается осуществить их надежды. Он старается доставлять своим родителям радости своими добрыми успехами в учении, усвоением и собиранием полезных знаний, любезной преданностью добродетели. Он остерегается огорчать своих родителей и если и незначительным каким промахом дал им повод быть недовольным собой, тотчас сожалеет о том, старается, насколько то возможно, поспешнее загладить свою опрометчивость и примирить с собой возмущенное чувство своих родителей. И вообще он очень огорчается унынием своих родителей, желал бы согнать с чела их облака печали и молит небо, чтобы в их сердце ниспослано было утешение и радость свыше. И так как он признает, что никогда не в состоянии будет вполне и достойным образом отплатить своим родителям за великие и за многие их благодеяния, никогда не в состоянии будет оказать им того же, что они ему оказали, то просит небесного Раздаятеля всех совершенных даров, чтобы Он сам вознаградил родителей за те бесчисленные благодеяния, какие они ему оказали, и послал бы им свыше силы не утомляться и впредь оказывать их. Наконец он ежедневно молит Бога, чтобы Он поддержал здоровье родителей еще на многие дни, дабы в престарелом их возрасте в позднейшие годы он мог уплатить им хотя малую часть того долга, которым обязан им. Под старость руки ваших родителей утомятся от долгих дневных трудов, которые они для вас предпринимали; эти длани, некогда вас носившие, будут трястись; эти глаза, сторожившие некогда вашу дремоту и пробуждение, начнут темнеть: беспомощный возраст. Тогда-то окажитесь по отношению к нему справедливыми. Припомните тогда о днях, когда родители ваши для вас всем были, о днях, когда из этих рук вы все принимали; когда глаз матери сторожил вас на одре болезни; когда её попечительной любовью ты вырываем был из объятий смерти; когда её мольбы спасали твою душу из опасности повреждения; подумайте, что и сами вы со временем состаритесь, согнетесь и одряхлеете и только от любви ваших детей будете ждать услады своих дней; размыслите об этом и вы будете радоваться и благодарить Бога за удивительную свою привилегию чествованием родителей обеспечивать по 5-й заповеди собственное благо и долголетие на земле.

Но и словами добрый ученик и сын выражает свою признательность родителям и делает это каждый раз, как переступает порог родительского дома. Такая открытая благодарность со стороны сына возвышает радость родителей о нем и тем более усиливает их любовь к нему.

Благородные, честные дети всегда считались прекраснейшим украшением и высшим счастьем и родителей. «Смотри, моя милая, вот мои бриллианты», говорила благородная Корнелия, мать Гракхов, указывая на своих сыновей матроне, которая с кичливым самодовольством хвасталась пред ней своим нарядом. Сколько и других славных примеров этой детской любви, осчастливливающей родителей, представляют нам греки и римляне! Троянец Эней на плечах вынес своего отца из взятого врагами и пылающего города. Когда Кимон время от времени поспешно проходил Афинами, все знали, что это торопится он в тюрьму к своему несчастному отцу, чтобы облегчить хотя на некоторое время его тяжелые цепи. Антигон второй писал Селевку собственноручное письмо, в котором отказывался от царства и предлагал себя самого в заложники, лишь бы освобожден был из плена отец его Димитрий. Епаминонд говаривал, что из всего прекрасного и доброго, испытанного им в жизни, высшую радость доставляет ему то обстоятельство, что его отец и мать были еще живы, когда он одержал над спартанцами победу при Левктрах. Молодой римлянин Оппий пол-Италии нес на плечах престарелого своего отца, осужденного врагами его на изгнание. Римлянин Кориолан, которого не могли своими просьбами побудить к снятию осады с отечественного своего города патриции, был смягчен слезами матери. С какою рачительностью водил своего слепого отца и ухаживал за ним Корнелий: его за это и называли Сципионом, т. е. посохом ослепшего! Как трогательна церемония, которой в день нового года чествует свою мать Китайский император! Сколько примеров детской любви развертывает нам священное Писание! Припомните Иосифа в Египте, который еще в детские свои годы был лучшим сыном своего отца. А когда он сделался первым лицом в Египте, не стыдился своего старого отца-пастуха. Первым его вопросом, когда он открылся своим братьям, был вопрос: Жив ли еще отец мой? Получивши же утвердительный ответ, добрый сын переходит к заботам о любезном его сердцу старце. Он посылает ему в гостинец все, что только можно было собрать и оказалось под рукой из даров египетской земли. Когда сам отец прибыл к вельможному сыну, этот воздал почести ему пред лицом всего народа, отвел ему место для поселения в плодороднейшей стране земли, вблизи от своей собственной резиденции, чтобы можно было отцу под старость на сына порадоваться и самому сыну удобнее было заботиться об отце. И не только отцом Иосиф озаботился, а и всем семейством его. Руфь из любви к своей свекрови Неемини оставила отечество и содержала её на чужой стороне работой своих рук и колосьями, собиравшимися на поле Вооза. Когда Соломон однажды сидел на своем троне и давал аудиенцию, пришла его мать. Тотчас, по восточному обычаю, он встал, пошел ей на встречу, сделал глубокий поклон, приказал поставить по правую сторону своего другой трон и пригласил её занять это почетное место. Какую нежную любовь к родителям обнаружил юный Товия, так что сама мать выразила ему прекраснейшую похвалу в таких фразах: «Ты радость наших очей, опора нашей старости, утеха в нашей жизни». Нарушение детьми почтительности к родителям потому у всех народов преследуется строгими наказаниями и со стороны гражданских законов. У всех народов принято, что от развратного, неблагодарного сына родители могут отрекаться, а греки и римляне могли такого сына продавать в рабство или передавать для наказания ликтору; повиновение же сына отцу, любовь его к матери слыли у них благочестием; это было pietas erga parente.¹² Уже самое слово pater (отец) заключало в себе понятие величавого достоинства, потому что оно было синонимичным со словами rex (правитель), ἄναξ (владыка), βασιλεύς (царь). Евреи, магометане и китайцы хвастаются, что между ними редки случаи огорчения детьми старых родителей. А эти народы ведь ничего не знают о совершеннейшем примере детской любви к родителям, какую показал сам Христос, который был послушен им от первых лет своего детства и даже до тридцатилетнего своего возраста поддерживал своего воспитателя работой в мастерской, в последний же час своей жизни заботился о любезнейшем, что оставлял Он на земле, о своей Матери, поручая Её попечению своего верного ученика Иоанна. Сохрани Бог, чтобы христианский юноша оказался в этом отношении хуже язычников! И мы, учителя ваши, разделяющие вместе с родителями вашими надзор за вами и заботы о вас, уверены, что любовь ваша и сама найдет бесчисленные, честные и добросовестные, средства и пути выразить себя по отношению к родителям, на будущее многих из вас которые смотрят с тяжелой заботой, плачут о себе и о детях своих (Лк. 23:28).

При начале учебного года к ученикам III класса

Когда солдат ставится на известном посту, то объявляется ему известный пароль и лозунг. И вам, поставленным на учебном посту, естественно с нашей стороны сообщить этот лозунг, которого вы никогда не должны забывать. Пусть этим словом будет старое положение, что весьма важное дело научиться работать. Учебное заведение и может воспитывать своих питомцев только до умения честно работать. Хорошая школа есть общество трудолюбивых пчел, которые каждое утро вылетают из своего улья за медом и его собирают; школа лентяев была бы обществом ломовых лошадей, идущих куда их направят и ничем в течение своей жизни не пользующихся из того, что на них было навьючиваемо. Ученик должен выходить из школы со способностью правильно и целесообразно работать, постоянно, усидчиво, одушевленно работать. Труд, друзья, есть неизбежное условие, без которого и способнейшие из вас не могут достигнуть цели.

Поэтому я могу и хочу обратиться к вам не с новыми какими либо истинами, а с древними, за то имеющими вековечную прочность, со старым приглашением при посредстве стали трудолюбия продолжать высечение искры из камня, или, говоря словами апостола, умолять вас преуспевать еще более и усердно стараться о том, чтобы жить тихо, делать свое дело и работать своими собственными руками (1Сол. 4:10, 11). Discere disce, учиться учись, с этой фразой естественно учителю и постоянно обращаться к ученикам, тем более в начале учебного года, когда каждого добросовестного учителя тяготит одна из первых и важнейших его забот в рассуждении учеников – как научить их работать. И уже не пора ли развиться в вашем сердце хотя предчувствию о значении труда? О, если бы при помощи Божией предчувствие это нам удалось довесть в вас до убеждения и славный закон школы укоренить в вас в качестве похвальной привычки, возвысив оную до ненарушимого основного правила целой жизни!

Работа – какое черствое, жесткое, суровое слово, скажете вы. Но, друзья, благо мужу егда возьмёт ярем в юности своей (Плач. 3:27). Конечно ярмо носить не легкое дело. С понятием ярма соединяется мысль о несамостоятельности, о неволе и рабстве. И все же древний мудрец называет вещью драгоценной, если кто привык носить ярмо в юности своей, следовательно научился тому. Не потому ли пророком так и сказано, что и муж возрастной должен бывает носить ярмо и что ношение это для него значительно облегчается, если он упражнялся в том с юности своей. Работа, хотя она иногда и бывает докучлива и обременительна, все-таки составляет обязанность приятную и полезную.

Работа есть обязанность полезная.

Труд выгодно влияет уже и на телесный организм. Всем известно, как живая деятельность идет ему на пользу, ибо она предохраняет его от скопления и сгущения соков и гниения их: текучая масса постоянно остается свежей, чистой и здоровой. Кровь трудящегося поддерживается в постоянном волнении и его нервы сохраняют свою упругость. Чрез упражнение он сохраняет свои телесные силы и закаляет их. И вообще труд приносит с собою бесценное благо здоровья. Приятно бывает доставить утомленным работою членам успокоение и сладкого сна.

Выгодно отзывается работа и на материальном благе как отдельных людей, так и всего человечества. Где работают, там народ во всем преуспевает, там развиваются благосостояние и процветание, там цветут наука и искусство. Добросовестный работник всегда зарабатывает себе честное, хотя, может быть, и скудное содержание; но он же может добиться и великого богатства, потому что рукой прилежного создается богатство (Притч. 10:4). Но даже если бы этого последнего и не случилось, может он все-таки и при незначительной добыче считать себя богатым, особенно если он обладает, к сожалению, столь редкой в настоящее время добродетелью умеренности.

Но там, где наше прилежание истекает из побуждений чистейших, условливается благородными побудительными причинами, там труженик вознаграждается не только вещественной платой, но выпадают на его долго и многие другие из завидных благ внешних.

Прилежный пользуется от своих ближних истинною честью и благоприобретенным уважением. Не в богатстве счастье человека, как постоянно проповедуют ныне лживые пророки. Достоинство человека основывается не на том, что он имеет, не обусловливается оно и рождением в той или другой среде или чином, а зиждется только на том, что и как человек делает. Только деятельность есть то, по чему между людьми составляется мнение и суждение о достоинстве человека. Царь возвышается над своими подданными величием своего сана; простым смертным дано достигать почестей прилежанием их рук. Работа по истине жалует человека грамотою на заслуженное дворянство; она служит украшением для гражданина, потому что, как говорит Лессинг, «каждый может хвастаться своим прилежанием, и кто работает, тот ничего на свете не боится».

Видите, какие сокровища даже внешних благ приносит с собой работа. Но еще выше ценить должно полноту и обилие внутренних обусловливаемых ею благословений.

Работа выгодно действует и на дух. Упражняя все душевные силы труд есть то, чем дух или, говоря метафорически, плужник его, рало духа предохраняется от ржавчины. Так сошник, часто проводящий борозды, постоянно остается чистым и блестящим, тогда как железо долгое время лежащее на земле без употребления ржавеет. Деятельный, трудолюбивый юноша постоянно бывает ясен и доволен жизнью. Постоянно изощряя свои способности, хотя бы эти были и посредственные, начинает он соображать быстрее, изученное удерживать в памяти тверже; он проникает в науки все глубже и обнимает оные шире и в благоприятных результатах своих занятий находит побуждения к новой деятельности. Благородная монета, переходящая из рук в руки, остается светлой; если же она бесполезно лежит многие годы в земле, то пристают к ней разные осадки, она становится тогда бесформенным комком грязи, на котором нельзя бывает различить ни изображения ни надписи. На такую благородную монету походят и ваши таланты. Если вы не будете пользоваться ими, забросите их, то первоначальный блеск они потеряют. Засейте пшеницею поле, но если не предшествует этому настойчивая работа пахаря и сеятеля: может ли оно порасти густо множеством золотистых колосьев и волноваться подобно морю? Neglectis urenda filix innascitur agris (Horat. lid. I, Sat. 5).¹³ Вы знаете, какая жатва может ожидать земледельца, который весной оставляет свое поле не вспаханным и не засеянным. «Проходил я, говорит премудрый Соломон, мимо поля человека ленивого и мимо виноградника человека скудоумного. И вот все это заросло терном; поверхность земли покрылась крапивою и каменная ограда обрушилась. Увидев это я принял к сведению, вдумался и извлек такой урок отсюда: Немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложив руки, полежишь: и придет как прохожий бедность твоя и как разбойник нужда твоя» (Притч. 24:30–34; 6:10, 11). Смотрите: это участь недеятельной юности. И её в таком случае ожидает только терние позднего раскаяния или волчцы жалкой, кое как и день за день тянущейся жизни. Какое жалкое зрелище представляет из себя человек, жизненный челн которого разбивается о подводные камни юношеского бездействия! И когда жалкие обломки этого корабля кружатся в океане жизни: он беднейший между бедными. Потому что как ни жалок он, но к его бедствию никто не имеет, да и не может иметь сострадания. Так, стоячая вода начинает гнить, распространяет около себя дурной запах и всякий от неё отвертывается. Духовные силы юноши, остававшегося без серьезного дела, постепенно только притуплялись, слабели и тускнели. Напоследок и совершенно исчезает образ, наложенный на них самим Богом и молодой человек становится беспомощным. В области духа как и в природе видимой плодоношению должны предшествовать работа, прилежание. Оно и во всяком возрасте необходимо, но особенно в юности, потому что если эта проведена в лености и ничегонеделании, то напрасно и ожидать деятельности от позднейших годов жизни; consuetudo quasi altera natura;¹⁴ в юности привык, в старости привычка обратилась во вторую природу.

Ничего нет презреннее лености. Леность уже сама по себе составляет препятствие к развитию и доброму прохождению жизненного призвания. Как бы тяжелая какая и неподвижная масса она препятствует солнечному лучу истины оживить и довесть до расцвета способные к развитию здоровые зародыши внутреннего человеческого существа; вследствие свинцовой амальгамы, которую ленивый терпит на своей душе и еще поддерживает, делаются невозможными всякие лучшие порывы и парение к высшему. Талант, дарованный ему от Бога, ленивый закапывает вместо того чтобы приращение оного поставить целью своей жизни; естественная же склонность к деятельности у незанятого полезными вещами юноши принимает ложное направление. Лентяй по истине не знает, как ему проводить свое время. Каждое серьезное занятие ему противно. Он тратит свое время на занятия бесполезные и вредные. Он гоняется за внешними удовольствиями, старается убить время в разговорах, в бессодержательной болтовне. Но и разговоры скоро надоедают ему, потому что они вызываются не деятельностью и напряжением, а ничегонеделанием. Незанятый делом он скучен, пресыщен, меланхоличен и приискивает новые развлечения, которые точно так же ему скоро надоедают как и прежние. В бестолковых, может быть даже опасных играх, в подозрительном обществе он делается живым, чрез что развращает свое чувство и прокладывает мост к порокам, потому что праздность есть мать всех пороков. Безумно такие ничем незанятые люди издерживают свои вещественные средства, напоследок должны бывают терпеть нужду и становятся для всех старательных людей отвратительными и обременительными. Праздный насытится нищетой, говорит св. Писание (Притч. 28:19). Нет, как всем вообще людям, так и вам в частности, необходимы старательность, сильнейшая и ревностнейшая напряженность, необходима работа.

Деятельность есть обязанность не только прибыльная, но и приятная. Только работа дарит нас истинными удовольствиями и развивает в нас понимание истинных радостей. Трудолюбивый постоянно бодр и весел. Много потрудившись в своем призвании и перенесши тяготу и жар дневной, как доволен собой бывает он вечером! Он не желает шумных разговоров; он довольствуется тихим обменом мыслей с некоторыми из своих друзей. Если же это скромное желание почему либо не может быть осуществлено, то довольно награжден он уже своею совестью, которая говорит ему: «Ты исполнил сего дня твою обязанность; для неё нынешний день не потерян; снова ты занят был полезным делом: еще на шаг подвинулся ты к своей великой цели». По истине такое сознание есть сладостнейшая награда за тяготу и жар дня. Вещь довольно общеизвестная, что работа составляет удовольствие для художника, восхищение для создающего свое произведение поэта, радость для ученого и гордость гражданина. И как для Спасителя было пищей исполнять Божественное Его посольство, так и для души прилежного работа составляет самую вкусную пищу, наслаждение, пред которым оказываются пусты все удовольствия. Но и истинными радостями жизни может наслаждаться только тот, кто работой купил себе право на оные и чрез напряжение сделал себя достойным их, потому что корень работы горек, плод же её сладок: jucundi acti labores.¹⁵ За трудом следует труд. Но известны ли тебе радости сладостнейшие тех, какие влекут за собой побежденная опасность или исполненная работа? И об удовольствиях и радостях жизни может быть сказано тоже, что говорит древний один писатель вообще: ничего жизнь не дает смертному без великого напряжения. Требуется долгое, строгое приучение себя к работе прежде нежели человек будет находить в работе радость и удовольствие. Способность радоваться работе приобретается только трудом, потому что только трудовая работа дельная работа. Только тот, кто проводил жизнь среди работ и трудов, кто произвел что-нибудь и создал соответственное своим силам, только тот, стоя некогда у цели, с удовольствием может озираться назад и со спокойной и радостной уверенностью закрыть свои утомленные глаза. Да, деятельность действительно есть обязанность не только полезная, но и приятная.

Работа есть лучшее предохранительное средство и против темных сил ада и самое действительное лекарство при внутренних страданиях. Работящий юноша почти и не испытывает искушений. Он вовсе не имеет времени думать о дурном, потому что всегда занять важными, полезными работами. Если же неожиданно и он соблазняется чем либо дурным, то легко ему и победить соблазн. Если грозит ему опасность быть увлеченным бурей страсти, если захочет он оказать сопротивление соблазнам порочных прихотей, противостоять припадкам дурных влечений, то в серьезнейших занятиях находит наивернейшее оружие для подавления их в себе, потому что «работа есть бальзам крови». Если злой демон скуки со свинцовыми своими крыльями хочет опуститься на его душу, то энергическим возбуждением её сил к деятельности может быть прогнано это чудовище назад в далекое поле. Находится ли он в опасности быть обольщенным любострастными образами сластолюбивого воображения: напряжение сил умственных налагает на разнузданную душу узду. Да, если вы приводитесь в опьянение, упиваясь из чаши удовольствий, или если храму Духа Божественного, представляемому вашим телом, грозит опасность быть разрушенным чрез постыдное страдострастие; если на вашу душу набрасывает черную тень и помрачает забота, или если отрицание брызгает в лицо вам и вливает в вашу душу свой яд: работа, сдерживая вас и отрезвляя, очищая и освящая, развлекая и развеселяя, ободряя и утешая, может подать вам благовременную и всегда находящуюся под рукой и от вас самих зависящую помощь. Так трудолюбивый юноша постоянно остается невинным и добрым, его сердце благородным. Да, кто еще в нежной юности приобрел похвальную привычку к полезному времяпрепровождению, тот гарантировал себя от опасностей, которым подвергается и от несчастий, которые терпит ленивый, тот сделал в высшей степени важное благоприобретение для деятельности позднейшего времени в период возмужалости.

Древность имела неодинаковые с нашим временем понятия о работе. Ремесленная деятельность и промышленная, в позднейшие времена даже и земледельческая возбуждали тогда презрение к себе; в течение целых тысячелетий образованнейшие народы древнего мира находили эти роды деятельности недостойными свободного человека и унижающими его, относились к ним как к постыдному и позорящему бремени, редко считая такие работы за большее нечто проклятой муки. Непристойными казались они свободными греку и римлянину. Думали, что эти работы обесчещивают людей, отвлекают их от упражнения в добродетели и делают к ней неспособными, потемняют их разум. Главными занятиями, достойными свободного гражданина, считалось упражнение в военном искусстве и вникание в государственные дела, а так называвшиеся тогда «стада промышленного люда» осыпаемы были насмешками и презрением. Не стоит удивляться тому, что не всякая работа так долго считалась благородной, что столь многие работы еще и поныне считаются многими за пятнающие человека. Те же самые виды деятельности, которые в классической древности у общественного интеллигентного мнения не пользовались уважением, не возбуждают ли во многих и доныне нерасположения к себе, неудовольствия и отвращения, поколику к понятию работы и не древностью только присоединяется понятие о страдании и работа отождествляется с трудом? Но понятие трудности не необходимо связано с понятием работы. Это ясным делается из недавнего даже и нашего прошлого. Давно ли работа т. е. труд тяжелый был делом слуги, крепостного крестьянина, который злыми господами наказываем был барщиной; напротив термины, обозначавшие деятельность ремесленную, уже более ласкали слух? Многие из работ, в наши дни считающиеся почетнейшими, еще недавно, а тем паче в древности, считались за недостойные свободного человека и составляли работы рабов. Но когда деятельность низших сословий освобождена была из под опеки и надзора других высших сословий, когда крестьянин стал работать не для других, а для себя самого и для собственных своих выгод, понятие трудности и тяжести отодвинулось на задний план, потому что свободная деятельность, служащая ко благу мне самому, теряет свою отталкивающую и устрашающую силу и только грубое непонимание дела может еще жаловаться на тяжесть и трудность; теперь слово работа стало переноситься и на более благородные и легчайшие занятия; ближайшим образом стали обозначаться этим словом занятия мастеровых, потом и более тонкие произведения художников, скульпторов и женщин; наконец работами же стали называться и умственные занятия. Так работа постепенно вошла в честь; надлежащее понимание и отношение к ней доставляет преимущества; и теперь стало уже грубой мечтой и достойным сожаления заблуждением, если бы под рабочими классами стал разуметь кто прислугу, мастеровых, крестьян и ремесленников. Рабочими классами стали теперь люди всех состояний и родов службы: сетование Спасителя: жатва многа, делателей же мало, должна находить все меньшее и слабейшее приложение к Его обществу и неметь все более; воззрение, что только трудом обеспечивается будущность, что только трудящийся должен пользоваться почестями, это воззрение распространяется все далее и шире.

Работа не может быть считаема ни наказанием, ни несчастием, ни проклятием, как думают люди, отказывающие труду в подобающем ему уважении. Если мы посоветуемся со священным Писанием, этим славнейшим рудником вечных истин, то что услышим? Тотчас по сотворении Адам введен был в рай не для праздного времяпрепровождения, а чтобы хранить рай и возделывать (Быт. 2:15). Не для того конечно Бог одарил человека и столь многими и прекрасными силами, чтобы они в нем дремали, но чтобы были упражняемы. Человек так же рожден для работы, как птицы для летания, говорить Иов (5:7). Дело в том только, что работа служила для первого человека удовольствием и наслаждением, а после греха сделалась несносной мукой, трудом, трудностью. Священное Писание именно тому и учит нас, что не работа есть следствие грехопадения, а то что человек стал тяготиться работой, пренебрегать ей.

Особенно с появлением в мире христианства всякая работа, за исключением вредящей душе и телу, перестала быть позором, вошла в честь, влиянием христианства возвышена до почета. Благодаря христианству работа стала дружественно благословляющим гением жизни, закаляющим и укрепляющим тело и душу, охраняющим нас от расслабления и погружения в нравственную грязь. И христианин, будет ли он знатным или человеком низшего положения, смотрит на праздность с сожалением и отвращением.

Уже Христос сам не работал ли, не утомлялся ли, не назывался ли Он тектоном и Он сам не встречал ли от людей древнего мира за это презрения к себе? Уже в самом раннем детстве и юности был он деятелен, частью поддерживая своего воспитателя в плотничьей мастерской своею ручною работою, частью со всей внимательностью прислушиваясь к наставлениям учителей народа и чрез то и обыкновенным путем умножая свои познания. И после того как выступил сам учителем, вся жизнь Его до последнего вздоха была работой, посвященной учению и благотворению. Неутомимо деятелен был Он в своем возвышенном призвании, проповедуя истину и разгоняя тьму неверия, лжеверия и суеверия. К возвещению своего небесного учения присоединял Он благодеяния и чудеса. Он отыскивал бедность в её хижинах и творил добро непрошенный о том и невидимо от мира, как бы успокаивающей в тихую ночь росою падая на людей. Он утешал бедных и грешников, исцелял больных, пробуждал к жизни мертвых. Часто ученики просили Его дать себе покой. Часто бывало, что солнце уже зашло, люди окончили свои дневные дела и успокоились от своих работ, а для Него еще не было покоя. Приносятся к Нему больные, одержимые различными болезнями стучатся к Нему в двери, сердца отягченные и надорванные ищут у Него мира. Каждого чем либо, что ему причиняло нужду, Он наделяет от избытка своего благоволения к людям. То возлагает Он руки, то утешает, то исцеляет, то наказывает; и вот больные выздоравливают, прокаженные исцеляются, злые духи по Его слову оставляют человека. И когда эти дневные дела свободной любви оканчиваются, когда никто более Его не ищет, никто более не испрашивает у Него помощи, тогда удаляется Он в пустыню, празднует здесь и проводит тихую священную субботу. Там размышляет Он над разрешением своей великой задачи, там испрашивает Он для неё силы у Отца; в эти тихие часы нарождается работа грядущего дня; там пробуждаются мысли для сильно действующей проповеди; там возникают движущие силы, побуждения к чудесам Его всемогущей любви. Мы незнаем, чему здесь более удивляться, многообъемлемости ли этой деятельности или её разнообразию или терпению и постоянству или неутомимой готовности этой любви, и дремоты недопускающей, где представляется случай к новой деятельности, отказывающейся и от праздничного часа молитвенного покоя, где нужды человеческой жизни требовали нарушения его. Потому после такой благословенной деятельности мог Он и сказать при конце своих дней: Отче, дело еже дал еси мне, да сотворю соверших (Ин. 17:4). – И если Христос, доколе был день, должен был творить дело Того, Кто Его послал в мир, то не должны ли этим возвышенным примером и мы вдохновляться?

Ручной работой снискивала себе необходимое жизненное пропитание в тихой горнице Назаретской и пресвятая Дева Мария, блистая трудолюбием и другими бывшими возможными в её положении добродетелями – Не из старательных ли в своем промысле тружеников, не из рыбарей ли набраны были Христом и Его апостолы, оказавшиеся потом неутомимо деятельными и в распространении Евангелия? – И не представляет ли собою один из них, великий Павел, величественного образа работящего христианина, который мог о себе достославно свидетельствовать: Ни серебра, ни золота, ни одежды я ни от кого не пожелал. Сами знаете, что нуждам моим и нуждам бывших при мне послужили руки мои сии (Деян. 20:33). И в другом месте он прибавляет: День и ночь работаем мы, чтобы никому из вас не быть в тягость (1Сол. 3:8). Днем апостол неутомимо проповедовал Евангелие своего Господа среди страданий, самоотречения и преследований, а ночью он зарабатывал себе хлеб выделыванием палаточного холста. В путешествиях по различным странам и местностям Греции встречаясь с чувственными наслаждениями, роскошью в ужасающих размерах и праздностью, апостол имел возможность на многочисленных случаях наблюдать и то, как праздность служит матерью всех пороков, грозившей отравить собою даже христианские общины, и потому нашел себя вынужденным настойчиво и строго писать к своим Солунянам (2Сол. 3:10–12): Когда мы были у вас, то завещевали вам сие: если кто не хочет трудиться, тот и не ешь. Но слышим, что некоторые у вас поступают бесчинию, ничего не делают, и суетятся. Таковых увещеваем и убеждаем Господом нашим Иисусом Христом, чтобы они работая в безмолвии ели свой хлеб. С христианством таким образом излился в человечество новый дух старательности и расположенности к работе и оно должно было представить собою дружески располагающий к себе образ старательного семейства, работящего, прилежного народа, которые свой страх Божий подтверждали бы и деятельно честным образом жизни, добросовестным исполнением обязанностей звания. Никакая работа не стала внушать к себе презрения. Из положения: кто не работает, тот не должен и есть (2Сол. 3:10) развился новый мир. Любовью свыше обновлены были люди и народы.

В притче о домохозяине, в различные часы дня выходившем на рынок для найма рабочих в свой виноградник, Христос научил нас, что никто не освобожден от общей повинности работы. Сколько раз в различные часы дня ни выходил домохозяин, каждый раз встречал нескольких работников, стоящих праздно. Он приглашал всех на работу и посылал в свой виноградник с обещанием заплатить что следует. Под различными часами дня здесь можем мы разуметь различные возрасты человеческой жизни. Призывается Богом к деятельности уже в раннее утро его жизни малое дитя и юноша; в жаркий полдень жизни приглашает Он к ней мужа; зовет Он к ней и в вечер жизни старца. Домовладыка терпеть не может праздных, потому всем доставил работу в своем винограднике. Не исключен из этой всеобщей повинности ни один возраст человеческой жизни. Недеятельный – аномалия в домостроительстве Божием. Работа есть всеобщая обязанность всех земнородных; каждый человек по мере сил своих должен нести какой либо труд; никакое звание, никакое состояние не освобождено от этого долга работать: ни сословие ремесленников, ни военное, ни ученое, ни управляющие, ни управляемые, ни господа, ни слуги, ни достаточные и богатые, ни бедные и неимеющие, ни земледелец, ни сам царь: все должны состоять на службе у небесного Раздаятеля работ. Развивать при посредстве неутомимой самодеятельности прирожденные силы, составляющие не частную собственность, а общественное имущество, умножать вверенный Творцом талант есть высокая обязанность всех и каждого. Может человек жить и в низком состоянии, может он работать руками или умом, это будет равно достопочтенно, ибо в этом случае он исполняет долг своего звания, свои человеческие обязанности и христианские. Земледелец, ухаживающий за клочком земли, чтобы добыть себе кусок насущного хлеба, есть такой же работник в винограднике Домовладыки как и ученый, добрую половину ночи просиживающий при мерцании лампады за письмом, чтобы споспешествовать духовному благу своих собратьев, образованности их и просвещенности; не ниже этих тружеников, но и не выше стоит и посвятивший себя руководству душ на пути к их истинному счастью, к их вечной цели. Кто не поставлен в необходимость работать для удовлетворения ежедневных физических потребностей, тот тем более имеет времени и случаев к развитию своих духовных способностей, к работам над своим духовным самоусовершенствованием и над споспешествованием и устроением телесного, умственного и душевного блага своих ближних. Только празднолюбец омерзителен пред Богом и отвратителен для всех лучших его людей, хотя бы он был и богат и почетен в глазах этого мира.

И Бог сам и доселе не проявляет ли пред нами ежедневно чуда своих дел и не представляет ли нам чрез это величественнейшего примера, которому мы должны следовать? Озритесь около себя. Не все ли в окружающей природе приглашает нас к деятельности и бодрости? Солнце неустанно изо дня в день ходит по небу; никогда не перестают плескаться и течь волны. Наблюдал ли ты волну ударившуюся в берег? Смотри! Вот уже катится искрясь и пенясь другая; поднимается тотчас за ними и третья; напрасно ты ждать будешь, чтобы у ног твоих спокойно легла последняя.

Прислушайся, как гармонично, без перерыва звучит весь гимн творения.

Никогда не замедляет пускать ростки маленькое семечко;

Никогда не мешкают раскрывать, как бы сердце, свою внутренность розы,

Доколе вы не навьете из них, уже совершенно раскрывшихся, венков себе.

Благословение дождят облака, падет ли оно на сырые глыбы земли иль на душистые цветы или на ползучих червячков, строящих коралловый город.

Посмотри, каким образцом прилежания может служить тебе пчела. Довольно известно всем трудолюбие муравья. Стоить присмотреться к их образу жизни и поучиться у них. Есть у них и князья, и господа, и надзиратели; летом заготовляют они себе хлеб и во время жатвы собирают себе пищу не только для настоящего, но и для будущего. И как вечный Дух творит неутомимо и никогда не остается недеятельным: так и человеку уже прирождено быть деятельным; уже с самого детства человеческая природа напрашивается на упражнения; уже и малое дитя ни на минуту не остается без дела и в играх сказывается его склонность к деятельности. Посмотри на молодую кровь низших классов, как охотно и радостно она заявляет себя в играх юношеского возраста. Бегать и скакать для них удовольствие; ничего почти для них нет несноснее сидения; это как будто стая птиц, которым недостает только крыльев. Подумай, почему Творец вложил в грудь юноши эту живость, эту неугомонную деятельность, но и эту старательность и эту ненасытную любознательность? Не для иной какой цели конечно, как чтобы он упражнялся, чтобы все свои силы развивал. Для этого в нашей богатой и превосходной организации сосредоточены и подвижность глаз, ног, рук, языка, уст, черт лица; для упражнений имеем мы и пальцы, оказывающиеся посредниками в создании каждого почти из искусств и многих удобств жизни; для упражнений и работ устроено все наше тело; на необходимость же упражнения душевных сил и развития их трудом и работой указывают те или другие детские и юношеские склонности. Для здорового дитяти и мальчика, для радостного и образованного юноши ничего нет ненавистнее неподвижности и покоя; жизнь без занятий для них смерть; бодрое же, хотя бы и тяжелое, занятие доставляет им радость, приносит с собой здоровье.

Так труд есть Божественное установление. Какую слышим мы на первых же строках священного Писания на этот счет заповедь Божию? В поте лица твоею снеси хлеб твой (Быт. 3:19). Тут и толковать не о чем: слово Божие и понудительнейшие примеры учат нас, что человек и создан и призван на труд; потому кто не работает, тот посягает против Божественного миропорядка.

Верно конечно то, что развивающийся человек в некотором отношении должен быть похож на полевую лилию, которые растут не трудясь, в силу естественных процессов и внутренней работы. Подобно этому и в юноше по-видимому сами собою совершаются некоторые работы. Юношество в этом случае походит на заквашиваемое тесто и другие закисающие вещества, о которых можно сказать, что в них происходит внутренняя, невидимая в большей своей части, работа прежде, чем подвергшийся брожению материал успокоится и из него выработается нечто. Так например вино образуется только после того, как окисляющим брожением осиливаются самые обыкновенные материалы; только после того преобразуется оно в согревающий и оживляющий напиток. Подобно этому и внутреннее существо каждого здорового юноши испытывает превращения; некоторым образом органически происходит во внутренности его тихое очищение. Но труд человеческий и работы суть нечто большее нежели естественный процесс, нечто большее чем и механизм, так как говорят о работающих машинах, о занятых телеграфах. Это состояние, когда побуждение, позыв к деятельности управляет нами в качестве естественной силы природы, есть только низшая ступень человеческого трудолюбия. Есть высшая степень его, когда движет и управляет нами интерес к делу, когда самый предмет труда приковывает нас к себе и непреодолимо влечет в свои глубины. На этой ступени работа теряет всю свою тяжесть и принуждение; здесь она облекается прелестью и очаровательностью высшего духовного наслаждения. Но как ни возвышенными кажутся нам мыслящие художник, изобретатель, ученый, забывающие среди своих занятий время и мир, есть еще высшая степень человеческого труда и человеческой деятельности. Эту высшую форму представляет нам деятельность человека, с ясным сознанием в облагорожении и усовершенствовании своей личности поставляющего цель своей жизни, когда он неотступно работает над искоренением своих недостатков и над умножением своих добродетелей, когда он неутомимо стремится к обогащению себя знаниями и нравственной солидностью, чтобы свои обязанности исполнять тем содержательнее и чтобы иметь возможность предлагать чрез то своим ближним тем более. На этой ступени работа становится спокойной, тихой собранностью духа, всецелым погружением в Божественное и вечное, молитвой и благочестием; она получает освящение религиозное, она становится Богослужением и нравственным действием. Испытай теперь себя каждый, на какой из этих трех ступеней стоишь ты, и никто не позволяй себе ослабевать в старательности и напряжении, доколе не достиг высшей из этих трех ступеней. Если кому удалось сделать и произвесть нечто великое, благодарное потомство скажет о том: он был верными слугою в винограднике Домовладыки, он был благодетелем человечества, ибо, как говорит у Софокла царь Эдип:

ἄνδρα δ’ ὠφελεῖν, ἀφ’ ὦν

Ἔχοι τε καὶ δύναιτο, κάλλιστος πόνων (Soph. Oed typ. 314).

т. е. тот труд прекраснейший из всех, которым трудящийся имеет в виду и умеет приносить пользу.

Что же касается полезности чьей либо деятельности, упрочения за своим именем благословений ему и распространенности их, то это есть уже нечто такое, что человек не может дать сам себе. Благословение труда результатами есть награда за оный. Успех труда не от нас зависит; успехом венчаются наши труды только с неба; благословение труда успехом исходит от Бога. С чела твоего должен капать пот от труда, говорит поэт, сама работа должна хвалить своего производителя, благословение же за неё нисходить свыше. Трудолюбиво ты должен работать, верно и добросовестно исполнять свой долг, это твое дело; увенчать же твои работы успехом, пользой и благословением, это будет уже Божиими делом; на это ты должен только надеяться, ожидать этого, и вследствие благоволения к тебе свыше это действительно может выпасть на твою долю за твой труд. В благословении, каким увенчиваются свыше работы человека, в благоуспешности их и полезности для ближних состоит счастье человека, отсюда истекает, здесь живет оно. Счастлив только тот человек, кто может сказать о себе: я работал честно, согласно с наилучшими моими убеждениями и с напряжением всех сил и Бог взыскал меня своею благодатью, так что я видел плоды моего делания.

Есть впрочем и от нас зависящие некоторые условия, при которых наш труд увенчивается этой прекраснейшей наградой.

Первое из этих условий, это забота о целесообразности наших работ, развитие в себе толковитости в работах, потом понимание, как применить свой труд к жизни, извлечение из своих работ пользы для жизни, я разумею нравственной пользы и умственной, а отнюдь не о барышах говорю, ибо пошлым мздоимством и самые высокие работы унижаются до занятия поденщиной.

Но есть еще нечто другое, чем обусловливается дельность работы, что по-видимому само собою понятно, но что очень подлежит при этом сомнению. Дело касается мужественного постоянства в работе. Чтобы достигнуть знания и смышлености в труде, для этого необходима работа, верная, неотступная работа. Не думайте, что это дар частой. Стольких видело юношей и это заведение, которые вследствие прилежания и бодрости двинулись – было вперед, но потом, отдаваясь продолжительное время праздности и ничегонеделанию, останавливались в развитии и двигались снова назад. Много юношей, владевших способностью усидчиво работать в школе, владевших ею может быть даже в высокой степени, теряли эту способность в последующей жизни. Она утрачивается очень легко, и чем долее продолжается сладостный и не для одних только итальянцев far niente, тем труднее для того снова укрепить в себе способность работать. Так, много юношей потом никогда её не достигают вследствие страсти к развлечениям, приятности рассеяния и удовольствий, наконец вследствие телесной или духовной вялости, недостатков, которые особенно к юношеству наших дней, к сожалению, так легко подкрадываются. Кто отдается им, кто не старается серьезно бороться против них, тот никогда не будет дельным работником в винограднике Домовладыки, но останется по большей части только бесполезным слугою. И однако же привычка и способность работать безусловно необходима для каждого, что хочет некогда, – будет ли он служить государству, церкви или школе, – проходить жизненное свое призвание с достоинством, с пользой для своих ближних, с удовольствием для себя самого. Каждому, кто хочет достигнуть чего либо великого, необходимо сжиться, свыкнуться с трудом. Τῆς δ’ ἀρετῆς, говорит Гезиод (Erg. 289, 290) ἰδρῶτα θεοὶ προπάροιθεν ἔθηκαν ἀθάνατοι (Cf. Xen. Men. II, 1, 20).¹⁶ Кто не может работать с упорством, с горячностью и охотой, тот ни в каком деле не может ни отличиться, ни принесть пользы, всего менее в науке. «Боги, говорит Епихарм, ничего не дают смертному без труда; τῶν πόνων πωλοῦσιν ἡμῖν πάντα τ’ ἀγαθὰ θεοί;¹⁷ особенно благороднейших своих даров, каковы дары науки, они не расточают даром. И отрадным и радостным труд делается только вследствие привычки к нему. Только неусыпная энергия, отдающаяся делу с чистою, бескорыстною ревностью и вызывающая наружу все силы духа доставляет нашей деятельности успех: τὸ σύνεχες ἔργον παντὸς εὑρίσκει τέλος¹⁸ говорит Еврипид. Только на работу искренно трудящегося Бог призирает: Τῷ γάρ πονοῦντι καὶ θεὸς συλλαμβάνει,¹⁹ говорит тот же Еврипид.

Для уразумения значения труда и толковитости в нем необходима потом наша собственная склонность к известного рода работам, понимание внутреннего своего призвания; к правильной работе относится любовь к труду, любовь к работам призвания. Укоренить в себе потому должно убеждение, что только работы, ставимые пред нами нашим призванием и верная любовь к ним создают удовлетворение; помнить должно, что ниспосланное на них свыше благословение может сделать их полезными для наших ближних и спасительными, а чрез это и собственные наши старания и стремления увенчать прекраснейшей наградой. Трудиться по наилучшему разумению для блага людей с напряжением всех сил и видеть в результате, что работу, надлежащим образом начатую, продолженную и оконченную, Бог сверх надежды и ожидания благословил богато, да, это труд приятнейший, награда неизмеримо прекрасная. Если Бог благословил твою работу, если ты увидишь плоды твоей деятельности, тогда значит все твои старания были прекрасны, тогда ты получишь прекраснейшее за то возмездие. «Ἄνδρα δ’ ὠφελεῖν, ἀφ’ ὦν ἔχοι τε καὶ δύναιτο, κάλλιστος πόνων.²⁰ Эту истину всегда должно носить нам в сердце и никогда на жизненных путях своих не опускать её из глаз.

Но горе человеку, если все свои работы он производит рассеянно или ворчливо и с ропотом или с расположением притворным. Как в увенчании работы благословением состоит высшая награда за труд, так в противоположность этому в бесплодности труда состоит и самое страшное наказание: ut quisque est meritus, praemium ferat.²¹ В благоуспешнейшем труде уже древность находила высшее счастье, подобно тому как в труде напрасном тягчайшее несчастье. Это было смыслом, какой позднейшая древность вложила в многознаменательную сагу о Сизифе и Данаидах. За тяжкие преступления, в каких они провинились живя на этой земле, в подземном мире наложено было на них самое суровое наказание – постоянно, но безуспешно работать. Сизиф должен был вскатывать на верх тяжелую каменную глыбу, и когда он при чрезвычайном и невыразимом напряжении сил исполнял это, коварный камень снова скатывался у него и принуждал его сызнова начинать туже самую трудную работу. – Данаиды должны были беспрестанно наливать воду в дырявые сосуды и таким образом ежеминутно быть свидетелями тщетности своих усилий и видеть плод своих трудов погибающим.

Таким образом как ни велико в воззрениях на труд различие между древностью и нашим временем, из только что сказанного ясно, что труд все-таки и ею вообще ценился высоко, праздность же и леность уже и тогда презирались и осуждались, et potiores говорит Ювенал, Herculis aerumnas saevosque labores plumis Sardanapali (Satyr V, v. 319–321).²² Посему работай, друг. Твой возраст и создан для разнообразных духовных и телесных упражнений. Как телесные члены в юношеском возрасте бывают еще гибки, так и душевные силы отличаются нежностью, эластичностью и способностью подобно воску принять пластическую форму. Твой возраст кипит избытком доброй воли: нужна только решимость выполнять её предначертания. Пробуй свои силы и упражняй их: общий опыт показывает, что в твоем жизненном возрасте в течение нескольких дней человек двигается далее нежели в продолжение годов; изученное теперь, занятия, упражнения, с которыми свыкнешься, никогда не забудутся; на каждом здравом упражнении, какому ты отдашься в настоящую пору твоего возраста, получится так сказать форма, по которой по смерть твою будут отливаться другие; позднейшие мысли, силы, занятия, деятельность всегда формируются только по той модели, по какой действовали мы во время нашей юности и по какой действовали другие люди, наблюдавшиеся нами в это время. – Работай, друг. Ты не один, деятельный юноша, в твоей одинокой комнатке. Твой дух обращается среди великих умов, трудившихся для блага современников и влиявших на потомство. Ты мыслишь вместе с ними, ты слышишь еще голос их в их творениях: учись от них; это доставит тебе благородное наслаждение. Такое обращение с великими умами древности с выгодой заменит тебе обыкновенное общество. Diligentia, говорит один из таких мужей, omnibus in rebus plurimum valet. Haec praecipue colenda est nobis, haec semper adhibenda, haec nihil est quod non assequatur (Cic de or. II, 35, 148).²³ – Работай, чтобы воспользоваться ниспосланными тебе свыше дарами духа и тела; ими ссудило тебя небо не для того, чтобы ты оставил их как истощенное поле под паром, но чтобы ты развил их и употребил в пользу для блага своих ближних. – Работай, чтобы не блуждать тебе при прохождении твоего призвания. Уже и по сю пору многие, весьма многие из вас оказываются верными и рачительными работниками и с добросовестною ревностью трудятся над развитием своего духа, с серьезными стремлениями стараясь проникнуть в святилище наук. Вы неоднократно давали мне свидетельство того, что можете быть прилежными, что с напряжением можете стремиться к достижению цели: впоследствии вы должны будете также работать; но свои работы, свою выработанную в школе способность к труду направите к ширшей цели. Здесь, в школе, вы учитесь работать, теперь вы должны быть прилежными учениками, а когда кончите учение, должны стать прилежными работниками. Жизнь поставит пред вами новые работы, новые цели: и жизненные эти задачи и цели вы можете преодолеть не иными средствами как теми же, что практикуются вами и здесь, в школе, т. е. трудом и старанием, потому что ничто дельное не достигается без труда. Серьезного образа мыслей без серьезной работы быть не может. Нужна для этого действительно энергическая умственная работа. Но кто хотя раз испытал всю прелесть и сладость напряженной, благоуспешной деятельности, тот в состоянии усвоить и серьезный образ мыслей и желаний, достойный человека с характером. Но тот и ежедневно будет приготовлять себе это благородное наслаждение и отдаваться ему безраздельно, ибо что менее всего стоит труда, то и ничем не вознаграждает. Никогда ни на одну минуту ты не должен забывать, что жизнь наша должна быть трудом и работой, если ты хочешь сделать её содержательной и нас самих утешающей, что ничего великого ни происходило в мире, ни произойти может без работы и напряжения, что человеческое общество не могло бы и существовать без напряженной, усиленной работы каждого из своих членов. – Работай, чтобы отведать тебе действительного счастья, надлежащим образом воспользоваться жизнью и истинно насладиться ею, потому что только тот может быть и может назваться истинно счастливым, кто неотступно деятелен был для блага своих ближних и работал доколе был день, а не тот кто как бы ощупью бродил по земле с тяжелым сознанием, что он только раб ленивый и ни на что непригоден. – Работай, чтобы не стыдиться тебе пред своими ближними, видя как они бодро и деятельно, по собственному начинанию работают и для себя и для других, чтобы не лакомиться тебе как шмелю только чужим медом или чтобы не оказаться тебе в качестве лентяя только на то способным, чтобы пожирать плоды чужого поля. – Работай, и я уверен, что этот зов к вам не будет с моей стороны напрасным. По истине уже из за внешних ваших выгод вы имеете все побуждения к такого рода деятельности и труду. Верить потому хотелось бы в вас и в серьезность ваших стремлений, в то что приглашение «работай» поймете вы и примете к сердцу во всем его объеме, в полном его значении, что вы не по временам только, не с перерывами, не вяло только и кое как, но что вы будете работать постоянно, энергично, притом здраво и основательно. Подобно тому как в жизни человека никогда не наступает такого момента, когда он мог бы успокоиться на чем либо, хотя бы какая либо цель и была достигнута: снова при этом энергией его духа ставятся пред ним высшие и ширшие цели и к достижению их он снова начинает стремиться, соответственно этому и работа должна быть постоянным спутником человека, а вместе и лучшим утешением за многие обманываемые надежды, за потери многих других спутников жизни. Из целой шумной толпы спутников, какая окружает юношу вступающего в мир, одни исчезают, нарушив верность ему, другие не доставляют желанной и ожиданной от них опоры, мирный же труд, никогда не утомляющийся, более всех способен утишить душевные бури. Работа, благородный дар неба, созданная для блага людей, говорит поэт, никогда не оставляет без утешения и освежения того, кто присягнул на служение ей. Из неё проистекает оживление человека, посвятившего себя науке, и бегут от неё только безумцы: не опираясь на её посох как часто мы теряемся! О, позволь же, благородная дщерь неба, сохранить верность тебе даже до гроба!

К IV классу при начале учебного года

Истинно и многозначуще слово великого Платона, что началом всякого знания служит удивление. Возбуждая и оживляя мыслительные процессы, оно в самом деле чрезвычайно как помогает проникать в материал исследования. Потому и мы, открывая своим уроком начало учения и рекомендуя вам усердие в ваших научных занятиях, исходим в первом нашем слове к вам из чувства удивления пред наукой вообще.

Изумительны научные благоприобретения людей; по истине человек оказал великое. Со своей наукой он воспаряет высоко, в безграничное мировое пространство, измеряет здесь величину звезд, вычисляет их пути и в состоянии предсказать место нахождения их против данного созвездия из минуты в минуту. Наука осмеливается в глубинах и на дне моря зреть то, что, казалось бы, должно оставаться покрытым вечною ночью и по-видимому навсегда ограждено было от исследований ужасом. Наука исследует в глубинах земли и на высотах гор поверхность нашей планеты. Наука вынуждает к служению себе стихии, так что вследствие новейших открытий и изобретений мы и с отдаленнейшими народами, живущими рассеянно по всей коре земной, сносимся с быстротою мысли, граничащею с волшебством. По истине небесный свет и искра Божества дух человеческий. Оглянитесь назад, на протекшие столетия и вы увидите, какие великие успехи в различных областях жизни и знания оказало человечество. И чем далее простираются научные исследования, тем все более наука совершенствуется. Потому что бесконечно число проблем еще предносящихся науке, беспредельно глубоки и многочисленны темные глубины шахт, в которые наука еще не спускалась, которых никогда еще не освещал факел научного исследования; есть пропасти, в которые пытливый человеческий дух никогда еще не спускался, которых он никогда еще не исследовал, и бездн этих бесконечно много. И доныне науке не удалось еще устранить все заблуждения, вполне освободить дух от неведения и от всех суеверий. Есть еще бесчисленные заблуждения и ошибки в жизни и в науке; много их производит самая наука как продукт хотя и бесконечного, но ограниченного духа.

Не должно однако же смущаться бесконечностью научных задач и порицать науку за неоконченность или охладевать из за того к ней. Наука как такая никогда даже и не может быть изучена; она ведь и стремится к цели без надежды на окончательный успех. Если бы науке удалось окончательно найти истину, тогда она достигла бы предела и прекратилось бы и самое её существование. Истинная природа науки состоит в постоянном исследовании: всегда останется она процессом, актом деятельности духа, не вталкиваемым в него, но в духе самом получающим начало, завершающимся и снова возобновляющимся; к знанию дух только возбуждается, знанием дух только очаровывается и пленяется; постоянно он есть и останется разведывающим об истине и никогда не успокаивающимся, ибо ему прирождена жажда к знанию, влечение приближаться к истине, искать её и познавать: дух должен быть ведущим, потому что природа его есть природа света. Вечно исследовать истину и стремиться к этой цели, никогда не успокаиваться – в этом ведь и состоит сущность науки. Искусство может оканчивать свои идеалы, хотя и в форме конечной, высшая же и последняя цель науки – достижение познания истины абсолютной – невозможно; в наивной своей непосредственности она постигается только религиозной верой. Истина, искомая наукой, походит на скрытое за покрывалом изображение стоявшее в Саисе, которого ни один смертный не видал, ни видеть мог когда либо, пелены с которого, как возвестил, предостерегая любознательного юношу, египетский гиерофант, ни один смертный не может поднять не имеющей на то права рукой. И однако же самое это стремление к знанию как к цели бесконечной и никогда недостижимой, вложенное Богом в грудь человека, есть одно из средств воспитания человеческого рода, потому что не только достижение дела имеет свое достоинство, важное значение имеет и путь, который ведет к цели, хотя бы движение по нему тому или другому из путешественников и внушало более или менее живое и ясное сознание ограниченности знаний.

Наука есть чистый, в себе самом находящий себе поддержку, свет; – свободный, развитой, сам собою овладевший дух и сам для себя ставший ясным. Наукой разрывается и разлагается пошлое и мертвое, обыденное; она вносит раздвоение в душу, так что эта, углубляясь в саму себя, ищет здесь пункта высшего, вечного равновесия; наука есть первый рычаг, которым поднимается мертвая масса и которым вносится в неё движение жизни; наука есть соль души и воспитательница этой. Очень покойно и по видимому удобно движется человек в обыкновенном кругу воззрений и без мысли бредет далее широко расстилающимся впереди путем; наука толкает его, вдруг пробуждает от сна, который сопровождался такими приятными грезами; пробуждение очень неудобно и обременительно, сопряжено с хлопотами по изменению образа действий, который в силу долговременной привычки сделался для нас дорог. Потому косность и вялость духа часто пугаются и уклоняются от докучливой работы исследования; часто чувство людское остается равнодушным к истине, будучи обращено исключительно к земному и преходящему, грубому и чувственно приятному, чувствуя себя довольным, лишь бы только не было у него отнимаемо то, что имеет соотношение с питанием тела и удовлетворением грубых житейских потребностей, или же оно утопает в тонких удовольствиях жизни и совершенно распускается в делах и стремлениях повседневности её, во внешности и ничтожестве общежитейском, не в состоянии будучи проникнуться никаким высшим интересом, оказываясь неспособным к серьезному домогательству истины. Это – тот самый образ мыслей и расположений, исходя из которого римский наместник Иудеи Пилат, противостоя Христу, царю истины, пожимая плечами, сказал тоном равнодушия: Что есть истина... Но истина, хотя она и не может быть Протеем, принимающим тысячу видов, мало-помалу и сама собою все же легко утверждается в умах. Человеческий дух и истинная наука, в течение некоторого времени хотя и могут быть тормозимы и подавляемы, но не могут быть сдерживаемы вечно, и заблуждение, самый опасный враг новой истины, которое может быть и по сего дня считается еще за самую истину, по исполнении более или менее короткого или продолжительного времени, будет признаваться за то, чем оно и есть на самом деле т. е. за ложь. Сила света истины разрушает все препятствия, которыми вооруженная и одетая в латы ложь её насильно сковывала. Ею истина может быть пригвождена ко кресту, но ложь не может воспрепятствовать славному воскресению истины. Истина продолжает расти и усиливаться и во гробе и наконец разрываются ею узы самого гроба. Небесных сил рукою отваливается тяжелый камень от двери, и стражи гроба падают ошеломленные ужасом и ослепленные небесным блеском. В чью душу потом истина тихо входит, тот проникается первобытной силой. Ни одно слово, выражающее истину, не умирает; пусть слух о ней быстро будет рассеян ветром, содержание будет звучать в течение столетий и подкопает здание заблуждений, с которыми истина никогда не мирится. Каждая истинная мысль есть искра Божественного огня, вечна как вечен Бог; силу пребывать вечно такая истина имеет от Бога, во все времена и во всех местах возжигая происходящую от Него жизнь. Подобно тому как свет в природе, подобно этому и истина, находя приемлющую её душу, возбуждает эту к жизни, будут ли касаться такие жизненные проявления истины лучшего понимания какого либо дела и выражаться научными изысканиями или же расцветать на поле добра делом и деятельностью.

Только суеверие страшится предстать пред строгим ликом истины, и это-то и делает его суеверием. Неверие отвергает истину без исследования и считает её недостижимою, и это налагает на него печать неверия. Содержания у обоих нет никакого и они суть только противоположные стороны одного и того же ничтожества; потому-то неверие и полагает много значения в своем понимании, что ничего настоящим образом не понимает; потому-то суеверие и кичится своею собственностью, что оно ничем не владеет; но и неверие и суеверие – заблуждения. Постоянно обращаются они друг к другу, враждебно вызывают друг друга. Суеверием во все времена порождалось неверие, этим же снова суеверие. Ибо суеверие, держась того, что вовсе и не существует и сущности чего оно не знает и не обсуждает, приводит многих к безрассудному отвержению всего. Поскольку неверие желало бы все растоптать, приводит оно невежественных к тому, что для них обыкновенное и случайное день ото дня становится священнее, доколе для них не останется существующим только это. Оба враждебны внутреннейшей человеческой природе и каждое из них истребляется в другом; вечно перевешивают крайности одна другую: таков уже мудрый порядок Правителя всех вещей.

Наука есть содержание всего того, что собрано мыслительной работой тысячелетий, что умножено исследованиями даровитейших умов всех наций, до чего проникли они во всех направлениях и отношениях жизни, мышления и творчества не только в глубину, но и в широту. Наука есть свет для государственного человека и правителя, глаз для полководца, наставница пресвитера и врача, образовательница художника; она облагораживает нравы, она есть живая душа и пружина всего вечно великого и достойного для человечества, спасительного, обнимающего века и поколения и возвышающего деятельность; ею все это держится и управляется. Колоссальные и завоевательные народы и государства древности были малы по объему занимавшихся ими территорий, но велики и сильны наукою, и по духовному своему развитию блестели яркою славою, потемняли ею славу других народов, осиливали их и наконец достигали господства над ними; и из среды самих образованных народов этих люди, одушевлявшие их ко всему великому, не остаются ли эти люди и не продолжают ли они действовать из рода в род в качестве учителей и воспроизводителей науки? Царство греков и римлян исчезло с лица земли, всемирно завоевательный меч последних данным давно источен ржавчиною; величественнейшие памятники вечного Рима обращены процессом выветривания в развалины и разложились почти до неузнаваемых останков: и однако же Платон, Цицерон и многие другие не живы ли еще? Постоянно они у всех образованных народов, из века в век, из рода в род, везде, где и доколе будет развиваться духовное образование, остаются учителями и образцами в деле знания, примерами чистого благородного вкуса. Ибо нет ничего надежнее науки. Земное имение подвержено разным случайностям счастья, но что стало собственностью духа, то становится неистощимым капиталом, который постоянно приносит богатые проценты. Никакой огонь не может истребит такого имущества, никакое наводнение – затопить его, никакой тать не украдет его. «Omnia mea bona mecum porto»,²⁴ говорил Виас, когда сограждане напоминали ему, чтобы он спасал свои пожитки от приближающегося врага. И философ Стильпон на вопрос Димитрия Полиоркета: какой убыток потерпел он при разграблении Мегары, отвечал ему: «Совершенно никакого, потому что мудрости нельзя отнять». Может ли посему какое либо имущество и занятие и быть благороднее научного и славнее? – Какое великое счастье и рано и поздно быть занятым тем, что питает дух и развивает, чем сердце очищается и возвышается, чем чувство углубляется и облагораживается! Какой прекрасный жребий – ежедневно предносит своему духу проблемы, обращаться к разуму с вопросами, вызывающими нас на возбужденное искание истины и нахождение её и в этом ежедневном отыскивании истины испытывать радость, чувствуемую каждым неповрежденным чувством при самостоятельном открытии истины, возбуждаться любовью к ней и снова жаждать её, постоянно черпать из неиссякающего источника науки, отыскивать таинственные родники истины, заниматься наукой не только из за выгод, из за хлеба, но побуждаясь и чистой ревностью! Какое благородное призвание – все более и более под влиянием лучей истины и с себя и с других счищать чешую заблуждений, разбивать и на себе и на ближних своих оковы и путы суеверия и ложных мнений, служить науке, этой могущественной царице и владычице, власть которой и влияние распространяется все далее и шире, которая беспрерывно одну за другою одерживает победы над невежеством, заблуждением и суеверием; – на сколько то позволено и возможно и со своей стороны помогать человеческому духу, работающему и исследующему неутомимо, в постоянных его домогательствах и стремлении к истине! – Бесчисленны преимущества и дары, которых и вы удостаиваетесь сравнительно со многими тысячами ваших ровесников по возрасту и вообще сравнительно со всеми, не имеющими возможности получить такого образования, как вы. Между тем как другие ваши сверстники по возрасту роются в земле, трудятся в мастерских, проводят день за днем в механических работах, трудясь с раннего утра и до позднего вечера, влача жизнь среди скучного однообразия занятий, лишь бы, приобретши навык в работах, жить добытком своих рук, зарабатывать и обеспечить себе на будущее время в собственном смысле только насущный кусок хлеба и никогда не иметь ни позволения ни возможности подняться над обыкновенными низшими стремлениями жизни, – человек научно образованный обыкновенно испытывает высшие духовные наслаждения, которые наука способна доставлять уже сама в себе. Сравнительно только немногим милосердый Бог дает возможность при посредстве науки подняться выше и расширить при посредстве образования свой умственный горизонт. Поэтому конечно славным преимуществом вашим нужно назвать, когда вам дают возможность глубже проникнуть в священную землю религии и ближе ознакомиться с её путями, сознать тайну нравственного миропорядка и Божественного промышления о судьбах людей и народов. – Это конечно славное преимущество быть посвященным в вечные законы природы, получить обстоятельные сведения о звездном мире раскинутом над нашею головою, о вселенной и её устройстве, иметь сведения о земле как планете между другими небесными телами и знать об естественных свойствах её поверхности и о глубинах её находящихся под ногами. – Это конечно славное преимущество знать природу в её разнообразных формах, силах и явлениях, в состоянии быть объяснить причины этих явлений, связь их и взаимодействие и обращать силы и явления природы в свою пользу. – Это конечно славное преимущество ознакомиться с землей и как с местом жительства людей, знать, что за пределами места рождения и за границами отечества есть еще земли и люди, как они живут там и трудятся, к чему стремятся, что за нравы у них и обычаи, что там за языки и правления, как широко разлито образование и источники доходов. – Это конечно славное преимущество ходить и быть водимым по полям не только пространства, но и времени, иметь сведения не только о настоящем, но и о прошедшем, знакомиться с историческими судьбами государств и народов, знать какие народы и нации жили на земном шаре в древности, какая была их судьба, откуда они пришли, как усилились и достигли значительного могущества, что сделали и создали их великие люди и как и вследствие каких причин народы эти потом пали. – Это конечно славное преимущество изучать языки мертвые и живые, понимать классические языки образованнейших из наций, заставить великих людей древности и других народов говорить к нам на их отечественных языках, славнейшие образцы словесного искусства, составляющие для всех времен непревосходимые примеры, видеть раскрывающимися пред своими глазами и духом, получающими жизнь и форму, по литературным памятникам древних следить трудами приобретенную ими жизненную мудрость, их характер, их образованность и, пользуясь знанием новых языков, быть знакомым с культурою чужих краев и с благороднейшими сокровищами их литератур; из тех и других внесть в свою душу множество мыслей и нравственных идей, действующих на нас оживляющим и оплодотворяющим образом. – Это конечно преимущество научным образом изучать и свой отечественный язык, роднит его с наукой, ставить оный во внутреннейшее с ней общение, делать его истолкователем высших и святейших её результатов и таким образам утверждать науку на этой отечественной почве. Это конечно преимущество... Но за чем мне перечислять все, чем дарит наука человека истинно образованного. Этой возвышенной точки зрения, с которой открывается свободный взгляд на все окружающее, может достигнуть только человек занимающийся наукою. Скажите мне, не есть ли это счастье, не есть ли это преимущество?

Какое счастье следовательно иметь право искать и находить в науке верную подругу жизни и посвятить научным занятиям всю свою жизнь, занятиям, о которых Цицерон сколько прекрасно, столько же и верно говорит так: «Studia adolescentiam alunt, senectutem oblectant, secundans res ornant, in adversis perfugium ac solatium praebent, delectant domi, non impediunt foris, pernoctant nobiscum, peregrinantur, rusticantur» (Pro Arch. Poet. с. VII), что не менее славно наш Ломоносов переводит так:

Науки юношей питают,

Отраду старым подают,

В счастливой жизни украшают,

В несчастный случай берегут.

В домашних трудностях утеха,

И в дальних странствах не помеха,

Науки пользуют везде:

Среди народов и в пустыне,

В градском шуму и наедине,

В покое сладки и в труде.

Но, друзья мои, чем большее счастье быть питомцем науки, тем важнейшая лежит на том и обязанность оказываться верным в служении ей. Без этой верности никто не может проникнуть далее как в преддверия, ничего не произведет кроме достойной сожаления посредственности. А верность служения науке обусловливается нешуточной, искренней серьезностью расположений; наука требует серьезного изучения; она требует от своих учеников полной преданности, работы строгой, серьезной, прилежания продолжительного; должно быть ревностными в наших усилиях разведывания истины; истины должно искать, сама она не приходит; кто хочет быть истинным её учеником, кто знает и ценит истинное её достоинство, тот должен посвящать ей часы серьезной работы, серьезных усилий. Только усердие, не бледнеющее ни пред каким трудом, опускается до дна глубокого колодца, где скрыта истина; только глубокое проникновение, всестороннее постижение испытуемого предмета пособляет и споспешествует знанию и только грудь ревностного труженика науки орошается освежающей её влагой. Только посредством постоянства познавательной деятельности, напряженности её и пламенной ревности наука усвояется духом и претворяется им в себя и только уже потом она снова порождается в нем и развивается. Вы могли бы проверить истинность сказанного на бесконечном множестве примеров. Или назовите мне человека, который достоин был бы того, чтобы считаться образцом в каком либо деле и однако же не проник личным трудом в глубины науки? Не любящей ли преданностью, не среди ли тяжелых трудов и напряжений, не при посредстве ли чрезвычайной духовной силы великие мужи всех времен находили и открывали истины, для человечества сопровождавшиеся несметными последствиями? Путь ведущий к истине не легок. Он пролегает полями труда и работы, бодрствования и все новых и страстнейших желаний. Но кто не отдается так воспитывающему влиянию науки, тот вечно останется несовершеннолетним в ней и дитем.

Служителем науки далее человека делает только здравое научное чувство, не каждым тотчас примечаемое, которому однако же должно быть усвоено высшее значение. А это чувство науки состоит в пламенной, одушевленной любви к науке, в истинной, искренней, сердечной преданности ей, в занятиях ей ради нравственной приносимой ею пользы. Кто еще не обладает этим чувством науки, этим чистым одушевлением для науки, для величественного в ней и благородного, кто видит в ней не высокую небесную богиню, а только средство некогда приобретать ею себе хлеб, доставлять себе пропитание или барышничать ею, кому занятия наукой ради возвышенности её самой не доставляют радостей, кто в случае успеха своей научной работы, вследствие разрешения какой либо научной проблемы не чувствует себя веселым и счастливым: тот не может быть признан зрелым для науки. Не находящий никакого удовольствия в глубинах и высотах науки или не обладающий способностью спускаться до последних и восходить до первых ясно обнаруживает чрез то, что он не создан для науки, или же обладает способностями для неё только в ограниченной степени. Но подобно тому как без одушевления идеалом красоты, носимым в груди, нельзя быть истинным художником, так и без одушевленного стремления к истине нельзя быть истинным учеником её. Истинный ученик науки имеет это чувство науки, обладает им, носит в своем сердце любовь к ней, чтит истину и в стремлении к ней признает свою славу и свою честь; для того и во всех его действиях истина выше всего. Где бы, от кого бы, как бы ни была она ему предложена, он узнает её, принимает в свое сердце с радостью и не спрашивает о том, сам ли он нашел её.

К сожалению даже обрабатывающие поле науки не всегда проникнуты бывают этим чувством: часто с ревностью достойной лучшего дела преследуют они ложные цели. Многие в этом отношении идут ложным путем и дорогами окольными и они или вовсе не выходят на прямую дорогу, или если и выходят, то только после того как пережили ночь неведения или прошли чрез тернистый кустарник сомнений и изранили себя в нем. Есть люди страстно желающие учиться и жаждущие науки с целью изучать её – любопытство постыдное. Есть желающие заниматься наукою, чтобы о них говорили – тщеславие постыдное. Есть ищущие учения, стремящиеся к изучению науки, чтобы потом продавать свои знания за деньги – корыстолюбие постыдное. Но есть и такие, которые алчут и жаждут науки, чтобы созидать её, и это – то христианское отношение к ней et charitas est. Первые все вредят науке, только последние служат ей с честью. Они посвящают себя науке не для обеспечения за собой внешних выгод, но ради её самой; на себя самих смотрят не как на кредитора науки, как это происходит ныне столь часто, а скорее как на должника её; даже и в том благоприятнейшем случае, если наука в такой степени вознаграждает их, в какой они входят для неё в издержки, затрачивают на неё время и труд, они не считают себя поквитавшимися с нею. И только такой взгляд на науку потом делает адептов науки способными победоносно удерживать за собою высокий пост, обыкновенно предоставляемый им, и только он снабжает их оружием духа и характера необходимым для охранения всех благоприобретений ранних родов.

Чтобы иметь дело с истиной, а не с другим чем либо, далее должно отдаваться исследованию её неустрашимо, без предзанятого мнения, не спрашивая, горькое нечто или сладкое она представит нам собою. Сущность глупости в том ведь и состоит, что она остается при том, чем есть, глухою к опыту и внушениям разума и прежде всего замыкает глаза пред всякой истиной. Поэтому-то люди пристрастные к старым заблуждениям в слепой, фанатической по них ревности и противились столь часто великим мужам, открывавшим и сообщавшим новую истину и желавшим стать чрез неё благодетелями человечества. Как многие из них потерпели от фанатиков пытки, муки и даже смерть, и все-таки постоянно боролись они с заблуждением. Не позволяйте себе и вы ослепляться блеском мнимой мудрости и сбиваться с толку от криков научной черни. Иначе каким же образом истина, которой наука ищет и которую находит, каким же образом она в состоянии будет и развить ваш дух, освобождать оный от невежественного незнания, от заблуждения и греха, от оков суеверия и неверия, предупреждать ваши ошибки? Стремитесь как перед Богом и по совести к истинной мудрости, которой не найдешь на улицах и в переулках. Вступите в союз с наукой, чествуйте в ней то, чего еще не понимаете. Наука изощрит ваш ум до дельности исследования и до способности различать самые тонкие оттенки доброго и худого, отделять ложное от действительного, измерять собственные силы и выбирать верные средства, ведущие к цели. Она познакомит вас не с поверхностью только вещей, но даст вам возможность познавать вещи во внутренней их связи и в их основаниях; она не оставит и частностей в вашей голове в положении изолированном, но покажет, что каждая частность, каждое отдельное сведение есть органический член в великом целом её, над которым работает все человечество. Ясность же познания произведет успокаивающее и очищающее действие на дух ваш; умственный взор ваш, изощренный долгим обучением, сделается ясновидящим, вникающим в сущность предметов и дальновидным и таким образом существенно обусловится этим ваша рассудительность. Истина свободит вы, говорит Писание: а к чему же другому наука и стремится как не к истине? Под руководством науки в течение целых тысячелетий человеческий дух развивался и вследствие отыскания истины как сам делался все свободнее и свободнее, так и человеческие общества наделял тем большей свободой, этим прекраснейшим их украшением. Да и возможно ли, чтобы дух ваш, ежедневно обогащаемый важнейшими и благороднейшими истинами, не получил интереса вообще к истине? Жажда к знанию и влечение к истине врожденны каждому человеку природой. Одушевление для истины потому должно иметь себе трон в ваших сердцах и всей душой вашей вы должны жаждать принятия её в себя, когда мы вводим вас в науку, питаем вас ею, стараемся заинтересовывать и пленять вас научными истинами, освобождая чрез то дух ваш от уз неведения и заблуждения. Неутомимое стремление познавать истину и вас двинет вперед. Истинная наука заставит вас и на собственную вашу личность и деятельность посмотреть выше; тогда вы поймете и значение науки в человеческой жизни и усвоена будет вами главная составная часть истинного образования. Да, расположенный к науке и научно мыслящий человек и юноша должны искать истины, должны её чтить и превозносить, видеть в ней цель своих стремлений. О, с каким ликованием, с какой жаждой знания предприимчивый юноша идет на встречу науке, которая должна доставить ему возможность совершенно и вполне предаться исследованию истины, купать свою грудь в родниках науки, ни отдыхать, ни успокаиваться, доколе его дух не обнимет её и не насытится ею. Истина и наука, красота и искусство, истина, которая есть вместе с тем и красота, красота, которая некогда явится пред нами в качестве истины, это – идеал, составляемый себе энергичным учеником, живущий в груди благородно настроенного юноши, которым он, истинно посвятив себя науке, воодушевляется, который он желает преследовать всеми силами своего духа.

И думать ли нам, что вы досоле еще не прониклись этим чувством к науке? Должны ли мы думать, что наука предносится вам еще в туманной дали? Внутреннее святилище науки конечно пред вами еще не отворилось; вы только приготовляетесь, чтобы позднее вступить в него; конечно вы стоите еще не при алтарях науки: но школа ввела уже вас в преддверия науки. Уже и то молоко, которым вы питаетесь, увеличивает ваше знание в широту и глубину: чрез это ваш рассудок изощряется, мыслительные способности крепнуть и должно бы приобретаться чувство науки, чувство для истины. Вы ежедневно занимаетесь наукой; ежедневно из сокровищниц её сообщаются вам новые важные истины; ежедневно вы питаетесь и насыщаетесь молоком и хлебом истины: возможно ли, чтобы вас не одушевляло стремление к знанию, желание никогда не оставлять науки, постоянно черпать истину из этого глубокого источника, неотступно опускаться в таинственные глубины науки? Не равнодушие же к науке мы и проповедуем вам и то тупое сердечное онемение для истины, которое как ночной призрак крадется и высасывает из юношества теплую кровь его. Да охранит и вас и нас Бог от этой духовной омертвелости и окоченелости. Потому что если бы жажда ваша к знанию оставалась и неутоляемой здесь, все-таки вы можете уже окидывать своим взором глубины человеческой мудрости, вы получаете предчувствие о высотах науки. Школа и не имеет в виду сделать своих учеников всезнайками; она дает только случай развиться в вас научному чувству. С отличной стороны рекомендует её и питомцев её уже и то, если они интересуются знаниями: уже простой интерес к чему либо означает человека стремящегося к лучшему, к высшему. Да, любите науку. Её, говорит Премудрый, полюбил я и взыскал от юности моей и любителем был красоты её (Прем. 8:2). Раскрытое для науки чувство это подарит вас склонностью и влечением к исследованию, привнесет в вас дух пытливости и разведывания, стремление искать истину и добиваться её, развивать разум, эту высшую из всех человеческих способностей и пользоваться ею; оно же удержит вас и от механического отношения к своим занятиям, сделает для вас даже несравненно более: «Когда мудрость войдет в твое сердце, скажу словами Премудрого, и знание приятно будет душе твоей: тогда рассудительность будет оберегать тебя, разум будет охранять тебя, дабы спасать тебя от пути злого, от человека говорящего ложь, от тех, которые оставляют стези прямые, чтобы ходит путями тьмы, от тех, которые радуются делая злое, восхищаются злым развратом, которых пути кривы и которые блуждают на стезях своих» (Притч. 2:10–15).

Вы и не имеете никакого другого выбора кроме как опускаться в глубины науки и посвящать свое время хотя и трудной, но отрадной борьбе за познания. Все более и далее расширяется объем наук, служению которым вы посвящаете себя. В новейшее время все науки получили такое расширение, что уже и одна наука предъявляет большие требования, чем каким могут удовлетворять силы одного человека. Никто сего дня не может обнять всех отдельных частей науки с равной силой, никто не в состоянии самостоятельным исследованием проникнуть во все ветви её. Объем знаний сего дня столь громаден, что даже и великий ум может из него принять в себя только столь много, что это усвоенное по отношению к великой массе целого будет составлять только малость. Требуется уже целая человеческая жизнь, требуются силы большие, нежели сколько есть их в распоряжении одного человека, чтобы воспринять в себя и одну только науку в целом её расширении и во всех её разветвлениях и чтобы с полным разумением и проницательной пытливостью следить за всеми новыми исследованиями в ней и открытиями.

Все многочисленнее становится и масса людей, желающих приносить пользу ближним на поприще научном, посвящающих себя служению государству, церкви и школе, страждущему человечеству; все более и более возвышаются от того и требования, какие предъявляются этим будущим слугам государства, церкви и школы, к будущему врачу; и при значительном числе соискателей только крепкая сила воли и закаленность характера, только основательное преуспеяние и дельность знаний с полною уверенностью могут рассчитывать на успех. Если ни в какое другое время образование не было столь общедоступно как в наше время, то для частных лиц, получивших его, оно никогда еще не представляло и такой сильной конкуренции, какую наблюдаем в настоящее время. С распространением образования возвышаются и требования по отношению к тем лицам, которые благодаря ему хотят занять выдающееся положение в обществе.

Все далее и шире распространяется в наше время и владычество умственного образования, все важнее и распространённее делается его влияние. Власть грубой силы отступает пред ним на задний план и стушевывается все более и более, и это наблюдается не только в пределах отдельных государств, но и во взаимных отношениях их. Где еще не в очень давнее время ретающий голос имела только грубая сила, там ныне господствует и решает интеллигенция; все большее и ширшее находит себе применение мысль, что самые государства должны быть созидаемы на разумении. С какой целью и вы ныне собрались сюда, как не с целью собирания сокровищ науки и знания? Не должны ли вы следовательно проникаться удивлением пред мужами науки; не должны ли воодушевляться интересом к истине, которой эти мужи допытывались с такой преданностью? Не должно ли возникнуть в вас желание следовать по стопам этих мужей? Не должны ли вы чувствовать жажду к истине, желание точно также быть некогда полезными человечеству стремлением к истине? На вашу долю выпадет некогда важнейшая и влиятельнейшая деятельность в государстве, в котором вы должны представлять собой интеллигенцию. Но чтобы быть вам принятыми в класс людей благороднейших, мудрейших, лучших из среды своих сограждан, чтобы быть вам в состоянии с счастливым успехом влиять на них и действовать для них, быть полезным для ваших ближних, вы должны вынесть из школы развитие ума своего чрез свои научные занятия, это – первое и главнейшее, с чем вы должны выйти отсюда, пойти с тем в высшие учебные заведения и из этих в жизнь. Деяний великих и выдающихся можно ожидать только от таких юношей, в которых горит священный огонь одушевления наукой. Они работают тогда из неодолимой любви к науке, не чувствуют тяжести этой работы, но одно наслаждение и способны жертвовать для него всяким другим жизненным удовольствием и наслаждением, с научными работами несовместимым. Для них искание истины составляет Божественное призвание, жречество, и в жилища науки они не могут вступить без того, чтобы не быть объятыми во внутреннейшем своем существе благоговейным трепетом. Не устрашитесь этих напряжений для науки, войдите в храм её с благоговением пред святым ликом истины, с искренним желанием её, с чувством трезвым, бодрым, как это прилично ученикам науки, с решимостью напрячь для достижения знания все нервы вашего прилежания, доколе еще сияют для вас столь располагающие к тому светлые дни юности. Многие из вас это искреннее чувство любви к науке, эту верность в служении ей доказывали уже и ранее к радости нашей и всех своих доброжелателей; сохраните её в себе и на будущее время. Только охотно и радостно замешкиваясь в царстве духа, раскрываемого пред вами наукой, и засиживаясь над книгой, только в этом случае, только в этом направлении располагая собой, своим временем и своими силами, вы можете обеспечить за собой в будущем преимущества образования и влиятельное положение в обществе. Соревнуйте и подражайте мужам, бывшим в свое время благословением для человеческого рода: тогда и на вашей главе не при жизни только, но и по смерти вашей будет покоиться ореол приосеняющей их вечной славы. Счастлив тот, кто найдет мужество в сознании личного своего бессилия и весело поплывет вперед по этому океану науки, где испокон веков, теперь и долго еще будут плавать труженики науки, оказывая услуги человечеству.

К IV классу при окончании учебного года и выходе нескольких воспитанников в светские учебные заведения

Бывают в жизни учебного заведения моменты, когда как бы сам собою возникает вопрос о выполняемой им задаче, о том, снабжает ли оно своих питомцев основательным, годным для жизни, научным и здравым нравственным образованием. Такое мгновение настает обыкновенно в конце учебного года и особенно при окончании учебного курса, когда учебные заведения оставляются юношеством, чтобы на свободе жизни гражданской отдаться свободному приготовлению к будущему своему призванию. В такие мгновения заведению прилично спрашивать себя: «Достигли ли эти юноши научной и нравственной зрелости, владеть которой учащееся юношество должно в особенности в такое, полное искушениями время, как наше». В состоянии ли мы потому чувствовать ныне иное настроение кроме серьезного, хотя и смешанного с грустной о вас радостью, и можем ли мы ныне не разделять с вами не только ваших радостей, но и ваших забот, ваших желаний и молитв? Так серьезно для вас настоящее мгновение, поставляя вас пред целью, что не радоваться только достижению цели должны вы, но и спрашивать себя о готовности выполнить то, к чему вы готовились. Заключение с окончанием истекшего учебного года вашего общеобразовательного курса только что живым голосом не вызывает вас обратить внимание на нечто важнейшее и серьезнейшее, чем открывающиеся экзамены. Настоящий момент окончания общеобразовательного курса, – говорю, – почти живым голосом приглашает вас к серьезному самоиспытанию, обращая ваше внимание на то, надлежащим ли образом вы воспользовались своим общеобразовательным курсом.

Десять лет протекло с тех пор, как родители ваши в доверии к Господу бросили зародыши душевных и нравственных ваших способностей на школьное поле. Припомните тот день, когда вы бок о бок с земледельцем ехали в первый раз в школу; это было в конце августа. Быть может рядом с вами крестьянин ехал из своего дома на поле, чтобы здесь рассыпать семена, вас же родитель вез в школу, на поле науки, чтобы на нем вы работали и сеяли. Прошло этому не мало времени. Семена душевных ваших способностей взошли, зазеленели, расцвели и выросли. Начинающееся время экзаменов покажет, достаточно ли колос зрел. Благо тем из вас, которые не только к своим начальникам, родителям, знакомым и вообще ко всем своим доброжелателям могут явиться с безупречной совестью, но и пред Богом в состоянии сказать: Господи! Талант твой увеличен мной на десять талантов (Лк. 20:16), благодать твоя принесла десятеричный плод; я преуспевал возрастом, мудростью и благоволением пред Тобой и пред людьми. Это должен быть в состоянии сказать о себе каждый из вас; тогда и о каждом из вас можно будет сказать то же, что сказано о Христе: Он преуспевал в радости и в возрасте и в любви у Бога и людей (Лк. 2:52). Да, кто надеется носить доброе свидетельство своих школьных успехов не только на бумаге, но и в сердце, тот светлым взором может смотреть на окончание своего общеобразовательного учения.

Столько лет мы сходились друг с другом так близко в этом учебном заведении, столько лет мы практиковались в нем в обязанностях нашего призвания. Невольно при разлуке вашей с нами возникает как в вашей собственной, так и в нашей душе вопрос: удалось ли заведению снабдить вас ко времени выхода вашего из него тем, чем оно стремилось вооружить вас, умственной и нравственной зрелостью? Выходом вашим из заведения предполагается и та и другая. Потому позвольте мне в этот час, остающийся еще в общем нашем распоряжении, в неполных словах разъяснить и изложить сущность той и другой зрелости и требования их. Да и само по себе уже важно выяснить, в чем состоит умственная и в чем нравственная зрелость.

Первее всего школа образовывала дух ваш при посредстве изучения курса наук. Курс общеобразовательных наук нашего заведения дает право и на университет и следовательно сообщает своим питомцам те сведения, которые делают их способными правильно воспользоваться высшим курсом университетским, понять оный и переработать его в себя. Кто полно принял в себя объем знания, какой должно доставить общеобразовательное заведение, кто вследствие этого в состоянии разуметь высшие науки, излагаемые в университете, тот удовлетворяет требованиям научной зрелости. Особенно в наше время, когда масса достойного изучения до чрезвычайности расширяется, тем очевиднее становится, что без знаний не достигнешь чего-нибудь значительного, тем труднее становится осилить массу знаний, хотя конечно на ряду со знаниями размножаются средства и способы, имеющие целью распространять и упростить знание. Тем более значит для оканчивающего курс в общеобразовательном заведении воспитанника есть побуждений знать свой курс не на половину, но вполне.

Еще важнее, нежели многооблемлемость знаний, основательность их. Всякое половинное, всякое поверхностное знание более вредит, нежели приносит пользы. А в наше время такое половинное знание особенно опасно, потому что и без того уже склонность к поверхностному энциклопедическому образованию распространяется всё далее и шире. Из года в год увеличивается число популярных сочинений, которые поставляют себе задачей делать науки доступными массе грамотных людей в легкой и привлекательной одежде; из года в год вырастает число газет, в которых удовольствие стараются соединить с обучением. Нельзя конечно безусловно порицать такие стремления; они могут приносить и приносят уже много доброго; но основательным так приобретенное энциклопедическое образование, обнимающее собою только бессвязные отрывки, быть не может. На общеобразовательном заведении, желающем и имеющем задачей доставить своим питомцам истинно научное образование, тем настоятельнейшая значит лежит обязанность на основательность знания обращать в своих воспитанниках еще больше внимание, нежели на объем их. Твердостью и уверенностью должно отличаться ваше знание, так чтобы в каждое мгновение оно могло быть к вашим услугам, без долгого воспроизведения его в памяти, чтобы не иметь вам нужды тщательно отыскивать познания в своей голове и справляться с чем либо, но чтобы быть вам господами их, в состоянии быть применять их к делу и пользоваться ими. Только тот, кто такое обширное, основательное, постоянно состоящее на лицо знание может назвать своей собственностью, только тот кто сведущ, только тот заслуживает почтенного признания за собой умственной зрелости, поколику признание это относится к знанию, к сведениям.

Научная зрелость первее всего состоит следовательно в здравости, дельности знания. Знание же здраво, если оно обширно и основательно и в каждое мгновение состоит в нашей власти. Оба эти условия научной зрелости оканчивающего учебный курс воспитанника суть такие условия, которые могут быть посредствованы чрез предшествующие выпуску испытания. Но есть еще два другие условия умственной зрелости, которые не входят ни в какое испытание, не подлежат никакой внезапной проверке, и однако же к которым особенно приложимо слово: от плод их познаете их. Первым из этих дополнительных условий зрелости есть умелость, способность применять знания к делу. Истинно научное образование состоит не из сложенной в голове, как в каком-нибудь амбаре, массы сведений, а главным образом в способности правильно пользоваться ими и превращать в живой оборотный капитал. Было бы безумием, если бы кто пожелал, чтобы школа поставила своим принципом сообщать своим ученикам столько званий, сколько возможно и потом если бы она объявляла их зрелыми, по усвоении ими возможно большей массы знаний. Знания, которыми дух переполнен, но которые не стоят в связи с высшими умственными дарованиями и в которых ум не находит себе пищи и упражнения, когда из изученного ум не может сделать надлежащего употребления, такие знания представляют из себя опасное имущество, потому что они только надмевают дух, делают его кичливым и причиняют много несчастий, много вреда, будучи применяемы ложно и не кстати. Общеобразовательные заведения смотрят потому как на одну из главных своих задач на упражнение духовных сил своих питомцев, на сообщение оным ловкости, гибкости, проворства, верности, что делает наконец юношу способным разрешать высшие задачи науки.

Но существует еще другое не менее важное условие зрелости, это способность к труду, привычка к постоянной, продолжительной работе. Без способности сосредоточиваться, при изнеженности, не в состоянии будучи с быстрой, твердой решимостью переходить к работе и терпеливо оставаться при ней: как такой воспитанник, хотя бы он и в достаточной мере обладал знаниями и законченностью их, как мог бы он с успехом действовать как в жизни практической, так и на поле научном, к которому откроется ему доступ высшим учебным заведением? Каждая школа, желающая образовывать и воспитывать способных деятелей, обязана следовательно тем самым приучать своих питомцев к аккуратной, терпеливой работе. Каждое общеобразовательное заведение может, значит, того только признать зрелым и способным перейти к университетским и практическим занятиям жизни, кто чрез упражнения и привычку приобрел способность к дельной работе.

Вот главные черты умственной зрелости, с которой юноша должен выходить из среднеучебного заведения в университет или в практическую жизнь, вот и требования этой зрелости. В немногих словах я выяснил вам оные, чтобы затем доставить вам возможность самим уже ответить на вопрос, можете ли вы назвать и сознать себя приобретшими в этом учебном заведении научную зрелость в показанном смысле и объеме. На столько ли обширны ваши познания, основательны и сосредоточенны, чтобы вам считать себя достигшими в этом отношении цели общеобразовательного курса и в состоянии оказаться слушать курс которого либо из высших учебных заведений? На столько ли дельные и здравые приобрели вы у нас навык и способности, на столько ли упражняли и развивали богодарованные вам духовные силы, чтобы с уверенностью отважиться на занятия высшими науками и осмелиться приступить к разрешению труднейших научных задач? Благо вам, если на эти вопросы можете вы ответить радостным «да», хотя бы уверенность одного в этом случае была и большая, нежели другого. Иначе и за порог этого заведения последуют за вами фурии совести, чтобы безжалостно надоедать вам и мучить вас. Посвятите ли вы себя изучению права и в качестве законоведов, судей, адвокатов будете действовать на пользу своих сограждан, доверены ли будут вам как врачам жизнь и здоровье ваших ближних, будете ли вы действовать в качестве учителей народного юношества: каждый недостаток ваш, каждая ошибка, в которую вы впадете, каждый недочет в познаниях, поколику вам будет недоставать необходимого умственного развития, он отразится ближайшим образом и более всего не на вас, он убыточно отзовется, вредом ляжет на тех, которым вы должны бы приносить пользу, благу которых вам должно было бы споспешествовать, а чрез то и вы сами не будете иметь возможности удовлетвориться нравственно сознанием полной благотворности своей деятельности.

Но мы спрашиваем вас далее: можете ли вы правильно и целесообразно заниматься научными предметами? Приучали ли вы себя и в состоянии ли работать с постоянной и неутомимой ревностью? Не стоит ли для вас большого труда и не смотрите ли вы еще как на победу над собой, если садитесь за работу? Не находите ли для себя необходимым уже после непродолжительных занятий прерывать их, отдыхать и рассеиваться? Знакомы ли вы со сладостью работы и праздность возбуждает ли в вас отвращение? Наконец: развили ли вы в себе чувство науки, чтобы чтить её и любить ради её самой, а не из за мирских, доставляемых ею выгод и прибылей? С одушевлением ли купаете вы грудь свою в родниках науки и чувствуете ли при этом себя здоровее? Познакомились ли вы с радостью, какой сопровождаются занятия наукой ради её самой, чувствовали ли отраду при стремлении к истине и при удавшемся исследовании её? Друзья мои, на эти вопросы вы сами можете ответить со всем беспристрастием и чистосердечием при первом же взгляде на свое прошедшее и углубившись в свое внутреннее. Но есть и еще более легкое средство понять, как вы должны отвечать на эти вопросы. Испытайте самих себя и проверьте, с какими расположениями, в каком настроении вы заняли в эти дни в последний раз эти места? Если вы чувствуете радость только о том, что наконец приблизились к свободе студенческой жизни и на время учения, прожитое вами в прежних классах, оглядываетесь с некоторой долей отвращения, то должны ответить на вопрос о том, близки вы к научной зрелости или далеки от неё, в неудовлетворительном смысле. Если же напротив к радости о достижении важной цели в своей жизни присоединяется сожаление о том, что вы оставляете эти пространства, если озираетесь охотно на прожитое в них время и чувствуете внутреннее довольство тем, что в них сделали и к чему стремились, о, тогда вы можете радоваться, что близки к научной зрелости, требующейся от старшего воспитанника, и мы можем многих между вами укрепить в этой уверенности, потому что многие с ревностью и прилежанием стремились достигнуть зрелости, требующейся от ученика. В научной зрелости они найдут верного руководителя на своем жизненном пути, при помощи которого пойдут по нему безопасно и в надлежащем направлении, победят все запутанности, которые, может быть, скрывает позади своего темного покрывала будущее. В жизни всегда откроется, учились ли вы в школе и чему научились.

Но как ни много значит для вас положительный ответ на этот, вопрос, всех нас должен занимать вопрос еще более важный. Я разумею, насколько учение каждого из вас, т. е. ваши занятия в школе и работы для школы, в какой мере были они совершенствованием нравственной вашей природы, в какой степени школьной ваш труд был материалом для истинного, для нравственного вашего образования, которое и есть образование в собственном смысле.

К светлым сторонам нашего времени относится между прочим и то, что умственное образование все более и более делается достоянием общества. Все-таки в наше время нет недостатка и в голосах, которые это образование ценят не особенно высоко и не признают за ним исключительного значения в тех случаях, где интеллектуальное образование не служит могущественным союзником нравственного воспитания. Пониманием одним в самом деле не стоит удовлетворяться. Дознанное благо должно быть проведено в жизнь, познанное зло должно быть оставлено. Разнузданным страстям всегда было свойственно действовать на самое разумение затмевающим образом. И поверить нельзя, чтобы на усвоении одних знаний духовные силы действительно могли развиваться. Может ли умственное образование того назваться полным и законченным, кто ищет своего счастья в злоупотреблении удовольствиями, кто подпиливает тот самый сук, на котором сидит, подкапывает основы своего телесного и духовного благобытия и сам себе копает могилу, т. е. кто не дошел еще до убеждения, что единственно верное мерило благоразумия, единственная жизненная мудрость, которая никогда не оставляет человека беспомощным, есть нравственный закон?

Наше заведение желает и старается не только знания в душе вашей умножать и развивать вашу рассудительность, но действует на вас и воспитательно. Одну из главнейших своих задач оно полагает именно в том, чтобы доставлять своим питомцам и нравственное, а не научное только развитие; и это делает оно в убеждении, что средоточным пунктом всякого образования должно быть нравственное воспитание и что истинно научное образование без нравственного воспитания невозможно. Вопрос о нравственной зрелости для вас подлинно потому главный. Отвечая на него, мы решаем вместе с тем по существу дела и вопрос об умственной зрелости. Впрочем я понимаю его не так, в какой мере чтением книг и словами объясняющего учителя пользовались вы для того, чтобы устанавливать взгляды на различные нравственные вопросы, нет; но я желал бы, чтобы вы в час самоиспытания поставили этот вопрос следующим образом. Ставили ли вы вообще свое учение, предлагавшиеся вам работы под эгиду нравственного закона или механически исполняли то, что должны были делать, о чем напоминало вам распределение занятий на завтрашний день или распоряжение учителя, и размышляли ли при этом, заботились ли о нравственных требованиях по отношению к себе или думали, что учение не имеет с ними ничего общего и что нужно принимать их в соображение только в остальной жизни, насколько она независима от школьных занятий. Пусть каждый из вас размыслит, нужно ли считать учебные занятия, приготовление уроков, писание упражнений, внимательность к говоримому учителем за нечто существующее само в себе и нравственность, к которой должно стремиться в жизни, опять за нечто существующее само в себе? Усвоили ли вы себе тот взгляд, что нравственность не есть нечто отрешенное от тех или иных наших действий, но что ей может и должно быть только свойство каждого действия, что жизнь не должна состоять, во-первых, из некоторых действий согласных только с обычаями, и во-вторых из ряда других действий, проникнутых мыслью о Боге и любовью, но что каждое действие должно быть проникнуто мыслью о Боге, любовью, добрыми намерениями, ревностью, верностью и справедливостью? Да, каждое действие, – разумейте под этим какое хотите, – должно быть освящено этим образом мыслей, исходить из добросовестности и любви. – И далее рассмотрите: занимались ли вы тем, чем следовало заниматься? Еще далее: трудились ли с добросовестностью, стремились ли к тому, чтобы работать с готовностью, с удовольствием и не позволяли ли себе вместо доверия к целесообразности преподаваемого держаться противных мыслей и оставлять без исполнения то, чего от вас желали? Каждый спроси себя серьезно, со всей строгостью: стремился ли ты к познаниям, прилежал ли ко всему преподаваемому или не усматриваешь в себе этого? Припомни каждый, доводилось ли тебе трудиться с действительной преданностью делу, с действительным самоотвержением, с любовью, и предносилось ли твоему сознанию в качестве цели постижение того, что прежде тебе было неизвестно, где тебе указаны были пробелы в твоих познаниях? Направлял ли ты свое поведение по этим мотивам как внутри школы, так и вне её?

Со своей обучающей, воспитывающей и улучшающей деятельностью школа хочет одного достигнуть, – сделать вас истинно образованными, ввести вас в обладание тем образованием, которое изощряет рассудок, а вместе с тем трогает душу и волю. Здесь истинный успех школы. Иначе qui proficit in literis et deficit in moribus, plus deficit, quam proficit.²⁵ Что пользы во всех науках без нравов, в приобретении знаний, не проникнутых душой? Обогащенная познаниями голова при дурном сердце, это – храм в разбойничьем притоне; наука без нравственности, без воспитанности, это перл лежащий в помете. Pulchrum, decens, honestum, decorum,²⁶ все это есть связь разума с волей. Просвещенность, исходя из нравов, на нравы же должна и действовать. Ученость должна жить не в голове только, но и в сердце, и не память только нашу должна обогащать, но и весь наш образ мыслей и расположений; просвещенность разума должна быть соединена с благородством воли, здравая теория с здравостью практики, познания с нравственностью. В сущности дела просвещенность и есть но иное что, как нравственное самоопределение. Исключительно им и всякое другое занятие облагораживается, освящается и одухотворяется, а равным образом и для самого духа преображается и возвышается; без нравственности же и не научная только, но и всякая другая деятельность и все другие стремления ниспускаются до степени занятий ничтожных и пустых. Какое бы поприще жизни вам ни было назначено собственным вашим выбором или провидением, нравственность, эта дщерь неба, может указать вам путь, на котором как сами вы найдете удовлетворение, так и другим доставите удовольствие.

Какой красотой облекает юношу каждый след примечаемого в нем нравственного образования! Оно сообщает лицу его открытость, глазу красоту; в этом глазе отражаются сдержанность, стыдливость, искренность, доверчивость, скромность, любовь. Жестам юноши и членам мораль дает прекрасную привлекательность, как если бы он помазан был и ежедневно помазывался для прекраснейшей деятельности самой чистой и кроткой невинностью, как бы елеем всех радостей.

Все благородные натуры имели и развивали в себе это нравственное чувство, которым именно они и отличались от людей обыкновенных, которое именно и предохраняло их от всего обыкновенного, низкого и пошлого. Оно было охраной их и защитой, их советником и стражем, их предостерегающим другом, который вместо широкой торной дороги прихотей или мечтаний указывал им на узкий путь и на тесные ворота к славе и благоволению от Бога и от людей; оно не только указывало им на этот путь, но и ободряло при следовании по нему, доводило до ворот его.

Такова красота в учащемся юноше нравственной зрелости. Никто из вас конечно не преминул предложить себе самому вопрос, обладает ли он этой нравственной зрелостью и старался ли он запастись в школе этим драгоценным приданым для жизни. О вашей научной зрелости будут говорить свидетельства. Опираясь на них одни из вас с большей, другие с меньшей уверенностью могут искать доступа в университеты и надеяться со временем выработать из себя научно дельных людей. О нравственной же вашей зрелости не будет говорить никакое письменное свидетельство; учителя ваши едва ли могут и выразить какое либо определенное о ней суждение. Никто с полной уверенностью не может решить этого кроме вас же самих, если вы с серьезным и беспристрастным чувством обратите внимание на собственное ваше «я». Посторонние люди видят ваше внешнее поведение, ваши действия, но кто проникнет в святилище внутренней вашей жизни? Кто может судить о том, в каком соотношении ваш образ мыслей находится с вашими действиями? Кроме Всевышнего, от которого не может сокрыться ни одна мысль вашей внутренности, только вы одни состоите жрецом, посвященным в тайны этого святая святых вашей души и вольны заключить вход в него для всех непрошенных гостей, которые дерзко приблизились бы к нему. Сами потому займитесь этим серьезным саморассмотрением и обратите испытующий взгляд вашего духовного глаза на ваше внутреннее состояние и на свою прошедшую жизнь, со всей добросовестностью исследуйте самих себя и тогда спросите себя: обладаете ли вы той нравственной зрелостью, какая требуется и ожидается от учащегося юношества, оставляющего учебно-воспитательное заведение. О, если бы оказалось, что образовательное влияние науки не слегка только коснулось вашей души, не на поверхности только её легло, но из одушевленной груди вашей находит себе путь во внутреннейшее существо ваше, пуская здесь ростки мыслей и чувств и порождая семена решений! О, если бы оказалось, что пробуждавшееся нами в душе вашей чувство истинного и прекрасного действует в вас очистительным пламенем, который у душевных ваших движений, еще прежде чем перешли они в мысли и дела, отнимает все неблагородное и пошлое! О, если бы оказалось, что упражняя ум свой в строгом мышлении, вы заботились вместе с тем о насаждении в душе и чувства правды и твердой последовательности во всем! Хотелось бы думать, что в этих светлых, целям образования посвященных, пространствах вы заключили крепкий, нерасторжимый союз с началами истинной и строгой нравственности, всегда делавшей человека счастливым. Отрадно было бы за вас, если бы оказалось, что вы питали здесь свои юношеские души высокими идеалами и оставались верны им; при всех обстоятельствах и не смотря на все соблазны сохраняли веру в достоинство всего доброго и благородного и избегали всего вообще дурного. Как возвышающе и на нас действовала бы вера, что вы искали для себя одушевления в славных образах классической древности и старались человечески прекрасное и человечески высокое древнего времени переводить в формы личной своей жизни! Воля ученика еще в школе должна быть закалена в победоносной борьбе со склонностями, не имеющими права на удовлетворение. Ученик ко всем и ко всему должен относиться дружественно, но только до алтаря. Amicus usque ad aras,²⁷ т. е. дотоле, доколе не предстоит опасности оскорбить Бога и нравственность. Научитесь из истории, что никто не мог оказывать продолжительного и прочного влияния на общество, кто сам не был вполне образован и нравственно воспитан. О, если бы все вы, и менее приблизившиеся к цели и менее от неё отставшие, могли выдержать удовлетворительно испытание пред лицом всех ваших совопросников, не экзамены предстоящие, но испытание внутреннее своей собственной совести чтобы фурии её не следовали за вами и в дома родителей и не мучили вас и там безжалостно, и чтобы всем вам окончание учебного года принесло сердечную глубокую радость: и тем из вас, которые творят себя далечайше итти только по окончании богословского курса, и тем из вас, которые поняли, что сфера деятельности и творчества чисто духовного не могут составить их призвания и оставляют это учебное заведение, чтобы посвятить себя гражданскому званию или военному, где они могут более принесть пользы нежели на поле церковном. Вдвойне и втройне окончившееся общее образование важно потом для тех из вас, которые с заключением учебного года выходят, по окончании общеобразовательного курса, из этой школы, чтобы в высшем учебном заведении посвятить себя специальным занятиям. В их жизни заключение настоящего учебного года составляет по истине вдвойне знаменательную эпоху. Против остающихся здесь на богословский курс своих сотоварищей значительное пространство в пути они выигрывают. Их радость, если они, не стыдясь и не краснея, могут предложить себе испытательные вопросы, должна быть больше, их стыд, упреки совести, недовольство самими собой должны проникать в сердце глубже; быть болезненнее, мучительнее, если их сознание говорит им, что временем доселешнего своего пребывания в этом заведении они могли бы воспользоваться согласнее с требованиями от них воли их учителей и собственного блага. Предположив поступить в высшие и специальные учебные заведения, они закончили первую важную часть общечеловеческой подготовки к будущему своему призванию: ход вашего образования отныне должен быть иной, и что вами доселе было теряемо, то даже при самой доброй воле можете наверстать только неполно. В душу всех вас испытательные вопросы те должны тесниться с сугубой настойчивостью. Благо тому, кто может сказать о себе, что он честно стремился к цели и достиг её: собственное его сознание, радость и любовь родителей, одобрение учителей служат для того динарием и наполняют сердце его благодетельной отрадой. О, если бы и от самых резиденций и средоточных пунктов духовного образования, куда многие из вас стремятся, получили вы в будущем признание, что достойны вы и созрели для того, чтобы служить не только обыденным требованиям будничной жизни, но и в обширнейшем смысле быть выразителями всего того, что на основании изученных научных сокровищ может быть образовано глубокомыслием или нравственным одушевлением!

Что же касается до нас, ваших наставников и воспитателей, то мы с удовольствием можем высказать, что вообще в вас жило и господствовало доброе чувство, что мы с радостью можем рекомендовать вас как добрых учеников; в силу чего мы можем надеяться и на то, что уходящие от нас с честью выдержат и предстоящую им жизненную борьбу. Конечно зрелость ума и сердца, с которой вы уходите отсюда, не есть еще зрелость мужеского возраста, с какой он борется с замешательствами и заблуждениями времени. Этой зрелости школа и не может доставить: она приобретается только на торжище мира, при сопротивлении случайностям, в борьбе со страданиями и превратностями жизни, по испытании скорбей и преследований, по перенесении обид и огорчений; здесь характер человека зреет, это делает его мужественным и твердым. Зрелость юноши еще не есть зрелость плода, имеющего питательность и доставляющего удовольствие; зрелость эту естественнее приравнять к цвету, здравость которого пробуждает надежду, что из него разовьется со временем и зрелый плод. Но для того чтобы этот плод созрел, необходимо еще долгое время, в которое как цвет, так и самый плод могут испытать много опасностей. О, если бы будущая высшая ваша зрелость заявила себя со временем не большей и далеко заходящей притязательностью, а выразилась в значительнейших и основательнейших трудах, если бы все яснее и неопровержимее утверждалось в вас сознание, что достоинство личности пред Богом и людьми измеряется единственным масштабом: количеством трудов, возникших из благородных мотивов. Только доброе и благородное дело распространяет около себя благословения, только оно имеет истинную, неискоренимую, постоянно энергичную жизнь, потому что корни его соприкасаются с Первоисточником всякой жизни. Чем более человечество делает успехов в образованности, в действительной культуре, тем более и повсюднее и только то признается в качестве и исторически великого, что вместе с тем и нравственно велико.

О, если бы и учебное заведение это могло похвастаться, что чрез трудность своих задач оно приучает своих питомцев к аккуратной работе, что вследствие великости напряжения, требуемого им от воспитанников, оно подвергает их дух благодетельному нравственному воспитанию, закаляет волю их и вместе с тем характер и таким образом делает их особенно способными для обязанностей и задач их позднейшей жизни!

Ближайшее будущее покажет всем, в какой степени мы и это заведение образуем и воспитываем в лице своих воспитанников дельных мужей. От вашей чести будет зависеть не посрамить себя и нас.

К ученикам IV класса после праздника Пасхи

В круговороте времени опять мы пережили ту священную тихую ночь, в которую воссияла для мира утренняя звезда вечной надежды; ту таинственную молчаливую ночь, в которую в этом мире тьмы возблистал истинный свет, рассеивающий тени; ту священнейшую ночь из ночей, в которую среди смертных людей, творивших под её покровом темные дела тьмы, водружена была вечно живым Богом пресветлая свеча Евангелия. Едва помним все мы, с каким трепетом, будучи еще детьми, торжествовали мы эту ночь; но и ныне не перечувствовали ли мы опять, как во времена нашего раннего детства радовала нас та святая ночь со всеми её радостными приготовлениями, праздничным торжественным звоном и святой любезностью поцелуев. Кто может изобразить нам радостные благословения этой ночи во времена ранней нашей юности, как сердца наши движимы были в торжественный час её и трепетали от священной радости! Но и по сего дня, если мы торжествуем час этот в духе прекрасных дней детства, радости этого дня остаются для нас небесными радостями и проливают на нас освящение небесное. Благо вам, если этот праздник и доселе еще вызывает в вас юношески живые чувства, если он еще пробуждает в вас образы, от раннего детства напечатлевшиеся на скрижалях вашего воспоминания: тогда эта радость есть прекраснейшая Божественная искра, таящаяся в душе вашей.

Говорю условно, потому что трудно из года в год в одинаковой живости поддержать в себе это ликующее пасхальное настроение. Не весь и не постоянно жизненный путь человека бывает усеян цветами радости. Настанут и для вас дни, в которые радостные ваши крылья ослабеют, посетит вас бледный призрак забот, совесть будет обременена сознанием виновности. Дней темных впереди будет еще много, говорит Екклезиаст (11:8). Но именно по этому-то я и должен рекомендовать вам поддерживать в себе радостное состояние духа и настроение истекшей пасхальной недели сделать девизом и лозунгом всей последующей жизни. О, как многие в позднейшем возрасте жизни оглядываются на эти годы детской простоты, этой детской веры, детских радостей, детской любви, с которыми некогда светло праздновалась светлая ночь, и, о, если бы и до последних дней вашей жизни и звук пасхального колокола, и радость священных песней, и блеск пасхальных свеч возбуждали в вас те же глубокие и радостные чувства! Но это возможно только при сохранении до позднейших лет детской невинности и детского спокойствия совести. Такая детская простота украшает юношу, облагораживает мужа, а старца даже и на краю гроба возвышает до блаженной надежды. Есть большое сходство между детской праздничной радостью и радостью истинного христианина лет зрелых. Детская простота и любовь свойственны глубочайшему ядру нашего существа; оттого и в позднейшие годы светлый праздник может быть искренно торжествуем сердцами любящими, способными забывать всю мудрость и безумие, какие со времен нашего детства, быть может, в изобилии пристали к нам.

Грубо ошибаются некоторые веря, что христианством радости запрещаются и веселое расположение духа возбраняется. На первый взгляд действительно кажется, как будто благочестие и веселое расположение духа противоположности несовместимые. Но точно также несомненно и то, что благонравие не должно обнаруживаться мрачным пустосвятством и темным печалованием. «Страх Божий, говорит Премудрый, творит сердцу радость». Что и может быть для Творца любезнее вида радующихся творений? Печальными расположениями объемлются сердца только тех людей, которые сделали первые начальные шаги в христианстве и далее не идут. Таких людей конечно большая часть. Они не могут отрешиться от скорбей, ни освободиться от удрученного состояния духа и думают, что поняли христианство, если в состоянии глубоко проникаться этим оплакиванием себя. Но Гефсимания лежала при подножии горы Масличной, с высот которой Господь вознесся на небо. Не борьба есть цель жизни, а победа; подобно этому и печаль не есть назначение человека, но только переходный момент к радости. Дух христианства не есть дух враждебный радостям; для него не представляют собой чего либо ненавистного светлые воззрения и радостное настроение сердца. Только враг человечества и ненавистник его не может терпеть радостей; но в том и нет духа Христова. Только после грехопадения Адам стал говорить Богу: глас слышах Тебе ходяща в раи и убояхся. Благочестивый же христианин напротив постоянно весел и радостен; потому что невинность его сердца и сознание верно исполненных обязанностей и на весь его внешний вид проливают светлый луч радостного спокойствия, наполняя душу его счастьем, которого мир не может дать, но которого не может он у него и взять. Дело в том только, что радостное исповедание христианства есть труднейшее: res severa est verum gaudium;²⁸ но за то радостное христианское настроение есть и прекраснейшее и отзывается на человеческой деятельности благодетельнейшими последствиями. Истинная радость есть нечто существенно принадлежащее нравственной человеческой природе: она коренится в сознании высшей нашей природы, в вере в нравственный миропорядок, в твердой вере в Бога. Но радоваться от сердца и оставить радость основной нотой своего существа, для этого требуется высокое и славное искусство. Искусство же это должно быть изучаемо и овладеть им труднее нежели каким либо другим. А стоит из за него обречь себя на самую горячую борьбу и глубочайшее самоотвержение, ибо радость имеет оживляющее, освежающее, очищающее, осчастливливающее влияние. Люди жалующиеся, что они неспособны к сердечной радости, суть люди не только неспособные, нетерпимые, но и злые.

Особенно в наше время радость есть редкое явление; весьма немногие ныне могут радоваться от сердца. Все озабочиваются погоней за различного рода радостями, но именно эта-то погоня и ловля радостей служат доказательством, что нынешнего времени люди значит не обретают радостей в себе самих. Столько новых благ, столько новых средств наслаждения создано к настоящему времени мыслящим человеческим духом, а радость все-таки не стала уделом его. Радость внешняя, – а такова радость нынешних людей, – самая скоропреходящая, подобна ветру и погоде и зависима от случайностей. Затягивается солнце облаком: и горизонт внутренней духовной жизни тотчас помрачается; уже дождливый день многих людей приводит в уныние; от малейшей телесной болезни уже изменяется у многих светлое настроение духа; малейшее препятствие, встречаемое на жизненных путях, требующееся обстоятельствами ничтожное самоотвержение, самое слабое испытание терпения уже делают их раздражительными. Откуда происходит это? Христианство оттого насчитывает ныне в своей среде столь мало людей радующихся, что люди нынешнего времени мало имеют в себе свойств христианских; христианство не проникает действительной их жизни; они не следуют ему в своем призвании, в своих занятиях, в трудах и жертвах ежедневной жизни; наши христиане становятся христианами только, когда надевают на себя праздничную одежду; они практикуют христианские идеи только дотоле, доколе стоят в церкви, а может быть и того нет; христианство не составляет для них рабочего их платья, домашней их одежды. От праздничного же христианства человек не становится еще христианином и только обольщает себя этим именем. Полагать должно, что подобно тому как достоинство подарка нужно измерять тем, как часто, как много, с какой пользой и результатами мы можем применять его в своей жизни, подобно этому и целью всего Божественного промышления о нас была конечно та, чтобы дар Христова учения сделался для нас не праздничной игрушкой, а совершенно необходимым в ежедневной жизни, чтобы учение это находило себе применение во всех положениях её. Не от того ли наш век и не знает высших духовных радостей, что ищет их в брашне и питии, но царство Божие несть брашно и питие, а правда и мир и радость о Дусе Святе. Истинные радости суть те только, которые отражают и воплощают собой религиозно-нравственные идеи.

И во многих юношах не замечается ныне светлого, радостного настроения духа, между тем как если смиренное благочестие и христианское благонравие составляют высшую похвалу для юноши, радостное светлое расположение духа могло бы быть прекраснейшим его нарядом. Один хил и слаб здоровьем и быть может одержим задатками болезненности: каким образом он и мог бы поддерживать в себе светлое расположение духа... Другой, быть может, вырос среди лишений; нужда и заботы висят на нем, недостатки подавляют его... Дух третьего расправляет крылья радости тяжело и медленно быть может потому, что вообще он вял и косен и каждый успех дается ему только тяжким прилежанием... Душа четвертого, быть может, склонна к мрачным представлениям, мнительности, смущению, недоверию к себе самой. Не напрасно ли тот и стараться будет пробудить в себе ясное, отрадное состояние духа, то радостное чувство бытия и деятельности, которое другим юношам как бы прирождено... Эти недостатки природы и воспитания многими конечно не заслужены; против них должно бороться. Но многие и сами виновны в своей неспособности радоваться, потому что как всем дозволенным человек злоупотребляет, так и радостями. Как много есть и юношей безрассудно отдающихся многочисленным ненравственным радостям и терпящих от них вред не только временный, но и вечный!

Радостное настроение духа есть внешнее проявление спокойных невинных радостей. Но они должны быть знакомы вам. Вы переживаете такой возраст, который собственно и создан для истинных радостей, когда вы можете наслаждаться разнообразными радостями более, нежели как в состоянии будете отдаваться им позднее. Если человек и много лет проживший должен по Премудрому веселиться в продолжение всех их (Еккл. 11:8), то тем более юноша; и христианская школа в этом случае присоединяется к слову Премудрого: «Веселись юноша и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей» (Еккл. 11:9).

Мы не принадлежим к числу людей, видящих в радостном настроении юношества греховное забвение Божественного и из подлобия смотрящих на веселые игры юности. Мы можем только поощрять в вас эту правоту радостного настроения духа и ободрять вас для истинных радостей.

Радость первее всего должна быть знакома вам в качестве живого чувства, вызываемого телесным здоровьем, не расстроенным пороками, не ослабленным удовольствиями. Может ли и быть на что годен человек, которого тяготят телесные страдания, внесенные в организм пороком? Такому юноше, который преждевременно вкусил от удовольствий и наслаждений человека возрастного, по всей справедливости отказывается в веселом расположении духа; состояние брезгливого пресыщения становится в позднейшей жизни его уделом. Поэтому к ободряющему позволению: Удаляй печаль от сердца твоего (Еккл. 11:9) уже Премудрый присоединяет серьезное напоминание, что Бог за все это и всех приведет на суд. И мы к царственному слову Премудрого присоединяем свое слабое: «Берегитесь змей кроющихся под цветами». – Благо юноше наблюдающему это и знающему, что строгой пограничной линией дозволенные радости отделены от удовольствий порочных. С неповрежденным чувством, с богобоязненной невинностью, не запятнанной еще никаким грехом, не омраченной никаким пороком, душа его походит на чистое зеркало или на вечно безоблачное голубое небо, огибающее своим сводом зеленеющую и цветущую землю.

Радостное настроение чувства должно быть известно вам в качестве любви к сотоварищам, в качестве веры в людей и доверия к нам, учителям, потому что уже самой природой радости обусловлена общительность и дружественность. Охотно она делает и других участниками собственных благ, сочувствует счастью другого, и ближнего любит как самого себя. Она соединяет и то, что жизнью обыкновенно разделяется. Уже различием работ призвания обусловливается для каждого из нас различие жизненных путей; заблуждения, страсть, пороки также разделяют между собою людей, которые должны бы быть братьями; выбивает добрых людей из надлежащей колеи жизни недоразумение, и злой сосед лишает их душевного мира и спокойствия. Но что жизнью разделено, то вновь связывается волшебством радости; взаимное согласие следует по её следам и тихим ударом её крыла спугивается заблуждение, в друге указывавшее нам врага.

Радость должна быть знакома вам и в качестве источника верного исполнения обязанностей в указанной нам области призвания, в качестве светлого настроения духа при научных наших занятиях, наполняющего нас одушевлением к ним. Радостью управляет ведь любовь, самоотверженная любовь, погружающаяся в свое дело всеми своими чувствами и мыслями. Радость наделяет нас силой и энергией погружаться в объект познавания и оставаться при этом равными самим себе. Радость приводит в движение благороднейшие силы нашего существа и пробуждает их для гармоничной деятельности. Чрез это она делает нас годными, способными для задачи, которую мы должны разрешить, для призвания, обязанности которого на нас возложены. Радость походит на всеоживляющий солнечный луч, падающий на землю, вызывающий из неё к жизни зародыши, доводящий оные до цвета и зрелости плода. Можем ли мы посему не желать вам радостей в ваших работах и в научных ваших занятиях? Ваше образование ведь еще не кончено, путь до цели еще не близок, самостоятельное преследование жизненного призвания еще не упрочено вами за собой. Кто кроме этой грации радости одушевит вас неусыпной преданностью своему делу? Но радость в работах доказывается осилением трудностей, терпеливым, мужественным распутыванием запутанностей, тем, чтобы не отступать в испуге пред задачами, вызывающими нас на напряженнейшую душевную работу и на применение к делу острейшего оружия духа. Тецыте, друзья, ваш путь радостно как герой течет к победе. Кто радостно делает, тот и радуется сделанному, ибо любовь и веселость суть покровительницы великих дел и радость о нравственной деятельности увенчивается не только земным успехом, но и небесными благословениями. Кто мужественно работает над упорно сопротивляющимся материалом, кто старается побеждать препятствия, какие заключаются или в собственной нашей природе или вне нас которые поднимаются подобно непреодолимым укреплениям, тот убеждается, что каждая победа на этом поле достается только после энергичного приложения к делу оружия духа, что каждый триумф в умственном состязании берется только трудом, что каждый трофей, отбитый у превосходного в силах соперника, привносит в нас осчастливливающее чувство увеличившейся силы и не допускает иссякать в нас елею радости. Она пусть и руководит вашим трудом вместо того рабского страха, который работает только из опасения быть наказанным. Железным жезлом гони от себя страх раба; избери себе в подруги радость, ведущую розовою стезею. Кто вынесет с собой из школы эту радость в работах, тот возьмет с собой отсюда драгоценнейшее приданое для жизни.

Чрезвычайно важное значение веселое расположение духа, радостное его настроение имеет при опасностях, при представляющихся случаях принесть жертву, при затруднительных жизненных положениях. Взгляд на жизнь людей бедных, страждущих, обремененных заботами и печалями показывает, что именно недостаток радостного настроения духа делает таких людей ни к чему негодными и ни на что неспособными; теряя веру в себя и утрачивая нравственную силу они становятся неспособными к высшему полету, между тем как восторженного человека ничто со вне к нему приражающееся не тяготит и не озабочивает. Радостное настроение чувства служит для него и при несчастиях крепительным бальзамом и в трудных обстоятельствах жизни освежающим и оживляющим купанием, при котором душа постоянно возрождается и поддерживает свою юность. Читая в Тускуланских беседах Цицерона раскрытие положения, что virtutem ad beate vivendum se ipsa esse contentam²⁹ и следующее за тем утверждение, что истинно добродетельный мудрец даже среди мучительных пыток внутри раскаленного быка Фаларисова может чувствовать себя счастливым, нам делается ясною радость благородных мучеников христианства первых веков, за истину и право ото всего отказывавшихся и все выносивших.

Сродное вашему возрасту радостное настроение духа еще не подвергается испытаниям; вы находитесь еще в том счастливом положении, что это веселое настроение чувства, эта радостная верность при исполнении обязанностей вашего звания, у вас не изглажены еще заботами, печалями и огорчениями ежедневной жизни, не сокрушены горькими её нуждами; радостное настроение ваше еще не омрачено разного рода печальными опытами, затрудняющими беспристрастие суждения. Но не всегда ведь человеку суждено непреткновенно идти путем своего призвания и радоваться благоприобретаемым успехам. Бывают трудные времена нужды и бедствий, посещающих не только частных людей, но и целый народ. Тогда-то может оказаться, есть ли радостное настроение духа случайная форма чувства или излияние постоянной нравственной благорасположенности духа, возвышающейся до радости о призвании, до смелой отваги в действиях, до радостной и мужественной решимости на жертвы и отрадной самоутешающейся бодрости в страданиях; тогда то представляются случаи засвидетельствовать все это. Когда подвергается опасности драгоценнейшее достояние человечества, когда прекраснейшие идеалы юности готовы помрачиться, когда являются посягательства на высшие блага, служащие путеводной звездой нам и составляющие зерна наших действий, прибежище и драгоценнейшее сокровище в жизни; когда святотатственные руки грозят обесчестить алтарь отечественной веры и чести, когда похоть и прихоть переворотов колеблют трон, когда отечество призывает воинов к оружию, чтобы утвердить против дерзких, враждебных ему замыслов знамя отечественных нравов и образованности, тогда-то радость о призвании стремится обратиться в радостную готовность на жертвы, в осчастливливающее нас чувство, которое заставляет наше сердце биться сильнее и делает его приемлемее для предлагаемых жизнью наслаждений более чистых и благородных, для славы и чести отечества напр., его свободы и закона.

Усмотрите для себя обновление светлых радостей детства и ранней юности в серьезных усилиях подготовить себя для будущего. Кто хочет чувствовать истинные, невозмутимые радости в настоящем, тот именно должен апеллировать к будущему, ободрять себя радостями грядущими. Убита была бы во внутреннейшей своей жизни всякая радость, если бы она удовлетворялась только настоящим, если бы она должна была отрешиться от ожиданий и надежд будущего. И последний бедняк услаждается радостной надеждой, что некогда он будет располагать большими благами и что они доставят ему счастливую перемену жизни. В минуты, когда обременяют нас трудности жизни и когда мы должны вступать в борьбу с людьми и с тяжелыми обстоятельствами, охотно возводим мы очи свои в горы будущего, воображаем эти трудности отстраненными и видим распростертым над собою уже безоблачное небо. Но даже и в то время, когда нас взыскивает земное счастье и когда после долгих лишений сердце наше наполняется радостью о взыскивающем нас небесном благословении: в чем ином состоит эта радость, как не в радостных предположениях относительно более счастливого будущего? Мы получаем богатство и строим планы, как распорядимся полученным; блага нам ниспосылаемые становятся для нас камнями, употребляемыми для созидания на них здания лучшего будущего. Не в хвастовстве достоинством, не в самодовольной радости о пройденных ступенях, но наоборот, что достигнутое недостаточно, в обращении взоров от настоящего к высшему, лучшему в грядущем будущем состоит и твой нравственный прогресс. Этим прозрением в будущее утешайся и укрепляйся в добре; это сделает тебя верным, честным, прилежным, возбудит в тебе ревность к деятельности, потому что только та работа движется успешно, в верном направлении которой мы убеждены и которая обещает нам радость в будущем.

Но эта радость о будущем проливает истинное благословение и на настоящее. Радость о будущем есть вместе с тем правая радость и о настоящем; радоваться в настоящем и нельзя, не утешая себя радостными надеждами на будущее. Отгоните посему от себя темную серьезность и страх настоящего. Что такое страх, как не скорбь настоящего о злом будущем? Но все действительные огорчения и печали настоящего, они только потому язвят и гложут нас, что закрывают для взоров светлые надежды на будущее и вливают в нас заботу, как бы не продлились они всегда или долго. Если же из жизни изгнан был бы всякий страх, как счастливо потекло бы настоящее! Как много счастливее и радостнее слагалось бы оно, если бы горизонт будущего открывался пред нами светлым! Если бы мы знали, что грядущие дни наше спокойствие умножат, наши несовершенства и недостатки уменьшат, меру нашего истинного счастья возвысят: кто стал бы и роптать тогда под давлением обстоятельств настоящего?

Каким же образом, спросишь ты, каждый из нас может украшать себя венком радости? Первее всего чрез трезвый, воздержный, целомудренный образ жизни, берегущийся распутий и избегающий всего, чем может подкапываться телесное благобытие. – Потом чрез благодетельное общение с расцветающей теперь снова живительной природой, с чистых алтарей которой и грустно настроенный человек запасается радостным мужеством надеющейся юности. – Далее чрез умеренность, которая и малым довольна и не просит благ этого мира, столь часто служащих сетями для добродетели. – Наконец чрез возложение всех забот на Того, кто изрек утешительное слово, что есть там, вверху никогда не дремлющий Отец наш, вечно о нас пекущийся. И в малейших своих удачах и в незначительнейших успехах своих, во всяком преуспеянии твоем и осуществлении твоих желаний признай промышление о тебе общего всем нам Отца, тогда станет тебе понятно ликование Псалмопевца: «Великое сотворил Господь над нами, потому мы и радуемся». (Пс. 125:3). Имей только добрую волю и решимость сделать нечто действительно доброе, тогда и свыше снизойдет на тебя благословение радостью за то, потому что кто имеет доброе в мыслях, тот и смотрит радостно. Действуй всегда так, чтобы внутренний твой голос, глас Божий в твоей груди никогда не осуждал тебя, и этот мир совести, это её спокойствие прольет кроткий и дружественный солнечный свет и на лицо твое. Будь правдив и откровенен, и эта истовость твоя и чистосердечие, эта твоя непорочность и невинность блистать будут и в зеркале твоих глаз, между тем как лукавство и лживость, лицемерие и нецеломудренность темной тенью и мрачным облаком лягут на твоем челе. Ты не напрасно будешь бороться с твоими недостатками; работа твоя не будет бесплодным напряжением сил; не напрасно ты будешь упражняться в послушании: твои работы и труды, твоя борьба и печали, твои горячие воздыхания во внутренней твоей клети прольют в будущем на главу твою благословение вечною радостью; первенцы твоих работ расцветут в будущем в жатву, имеющую радовать тебя вечно.

Радостный и утешенный потому продолжай свою борьбу в настоящем и светлым взглядом смотри в грядущее будущее, постоянно себя улучшая для него Что заботиться о потерянном в прошедшем и более невозвратимом? Что озабочиваться и тем, что принесет нам будущее? Оно не в наших руках. Человек радостный живет настоящим; он наслаждается дарами, предложенными ему благосклонностью счастья в данное мгновение; радостный дух юноши не обременяет себя заботами более чем на один день, потому что и с каждого дня довольно его заботы. Какое тебе дело до мира с его неусыпными желаниями, с его преследованием внешних целей, с расчетами житейских отношений, выбором предметов и средств? Жизнь послала тебе благоприятный ветер: освежающему его дыханию и радуйся и с надутым парусом плыви, пуская корабль свой в безбрежное море жизни, обращая внимание впереди на одни радости. Осияй этим светочем утешения темноту будущих жизненных путей твоих и облистай их надеждою на Бога, помазующего тебя елеем радости преимущественно пред многими из твоих сверстников по возрасту. Правда то внутреннее удовольствие и золотые чары, какими сопровождается легкая игра душевных сил, составляют преимущество натур только счастливо одаренных. Но если бы вялый и косный дух чей либо и не мог испытать этого успокаивающего удовольствия, все-таки каждый из вас должен беречь это естественное радостное чувство юности и никто из вас не должен отдаваться мрачному обскурантизму. Истинная радость имеет невыразимую прелесть; грация радости – покровительница веселья. Она сопровождает беззаботного путешественника, присидит вдохновленному певцу, украшает венком ловкого борца, равно как и образованного собеседника и замысловатого оратора.

Всеми же этими пожеланиями вам радости не от своего лица приветствуем вас, но именем Воскресшего. – Как вдовице Наинской некогда, так и доселе Он еще говорит ко всем нам: «Не плачи». Как к апостолам на море, так и доселе ко всем страшливым Он взывает еще: «Не бойтеся», и среди бурь жизни простирает к робеющему свою руку, спасая его от потопления. – Как к Марии по воскресении, так и поныне первое слово Его к нам есть вопрос: «Что плачеши?» – Как мироносиц, так и нас, сретая на жизненных путях наших, первее всего Он приветствует воззванием: »Радуйтеся!» – Как к апостолам в первый день своего воскресения Он изрек, так и к нам и доселе еще говорит: «Что смущени есте? Мир вам!» – Поэтому-то мы и приветствуем вас апостольским словом: »Радуйтеся« на всех путях вашей жизни »и паки реку: радуйтеся«. И это «радуйтеся» примите не как бессильное благожелание человеческих уст, но пусть оно будет в вас дивным действием, Божественным делом Воскресшего, во славу и честь Его.

К IV классу по окончании чтения диалогов Платона

Если учащееся юношество интеллигентных классов общества теперь питается у нас главным образом творениями греческой и римской древности, то главная цель, какая имеется при этом в виду, это чрез чтение сих произведений познакомить юношество с величественными образами замечательных людей древности, возбудив удивление пред ними и направив молодую волю к подражанию им. Одной из таких величественнейших личностей древнего мира есть, получивший всемирную известность, афинский мудрец Сократ. С ним юношество классических заведений знакомится более нежели с кем либо другим из древних. Оттого и вы с судьбой и личностью этого замечательного человека знакомы достаточно. Вы читали конечно и слышали о нем сначала на отечественном языке, а в более зрелые годы знакомитесь с ним и непосредственно по первоначальным источникам, которые именно о жизни и действиях этого мужа богаче нежели о ком либо другом. – Не пойти ли нам и ныне в школу к этому старому Сократу и не попросить ли его сказать нам тайну, с которой даже до нынешнего дня начиналась всякая истинная наука и чем обусловливается всякое истинное счастье человека? А тайна эта состоит в том, что мудрее всех сознающийся в своем неведении, т. е. постоянно чувствующий потребность более учиться, никогда не признающий себя довольно мудрым, и то даже, что он знает, не выше ценящий, нежели какой оценки действительно то заслуживает. «Я знаю только то, что ничего не знаю», говаривал Сократ. Но именно вследствие этого сознания беспредельности истины, слабости познавательных сил и отсюда происходящего понимания ограниченности своих знаний, если когда либо какой либо человек двигал человечество вперед, то это Сократ, отголоски которого и поныне еще не замолкли. Но вместе с тем едва ли был кто и счастливейшим Сократа, всегда скромного и довольного самим собой и малым.

«Я знаю только то, что ничего не знаю», говаривал Сократ. Не то это значит, что я ничего не знаю и ничего не могу знать, что я ничему не учусь и ничему не хочу учиться. Сократ не говорит: «Я ничего не знаю»; Сократ говорит: «Я знаю только то, что ничего не знаю», и это было плодом дельного знания. Если это изречение Сократ прилагал к себе не как простую фразу, но с разумением его значения и сознательно, от полноты души и честно, короче сказать как человек благоразумный, то по истине он должен был уже знать нечто. Чтобы обладать и этим знанием незнания Сократ уже должен был порядком поучиться, частенько-таки, значит, должен был спускаться в шахты ума и разыскивать там жилы благородного металла; и изречение это: «Я знаю только то, что ничего не знаю» будет значить следовательно не иное что как следующее: я учился и узнал, как многое должен бы знать и как немногое человек может узнать, доподлинно узнать, основательно узнать, действительно, истинно узнать. Плодом истинного знания следовательно бывает скромность. Мудрец и поныне, хотя бы он был и Сократом, который со своим знанием и рассудком приводил в замешательство представителей и двигателей различных направлений знания и духовной силы, преисполненных наукою софистов, практически образованных государственных людей своего времени и полководцев, щеголявших заслуженными лаврами поэтов и высокопрославленных художников, мудрец, говорю, хотя бы титаническими своими объятиями он собрал и исполинские знания, и поныне говорит о себе: «Я знаю только то, что ничего не знаю», постоянно и смиреннейше, несмотря на все достоинство и объем своих познаний, признает крайнюю недостаточность их, и это сознание недостаточности своей прозорливости служит началом мудрости. Магическая формула гласит: «Я знаю только то, что ничего не знаю»; и как скоро мы встречаем человека, в самых чертах лица которого как бы написано, что он способен сказать о себе: «Я знаю, что ничего еще не знаю», там, – можем мы с уверенностью рассчитывать на то, – встретим обилие и ценность знаний, и после первого же знакомства с таким мужем должны будем посмотреть на него иными, более почтительными глазами. Люди с поверхностными знаниями, мнимые всезнайки и недоросли, по своей недальнозоркости ограничивающиеся знанием только того, что можно около их же самих ощупать и увидеть и однако же не в состоянии с верностью выразуметь находящегося и вблизи их, такие люди к словам Сократа относятся с пренебрежением и с дерзостью во взорах говорят: «Я знаю, что я много знаю», и это есть плод их невежества. Естественнее им было бы вздыхать: «Ах, я даже и этого не знаю, что я столь мало, что я ничего не знаю». Только сухой древесный сучок и сухой колос поднимаются кверху, полные же и цветущие смиренно склоняются к земле.

Ничто не препятствует так приобретению познаний, как мечтательность о себе и надменность: там недостает сознания несовершенства своего разумения, а чрез это и первого условия для движения вперед – пытливости; но там недостает и необходимого напряжения, добросовестности и верности. Мечтательный и надменный держится ошибочного мнения, что нуждается в меньшем, чем другие и достигает оттого меньшего, нежели что мог бы выжать из своих сил при другом мнении о себе. Считая себя многое знающим, на самом же деле будучи односторонне знакомым только с современным модным образом мыслей; говоря и действуя так, как если бы он действительно воспринял в себя и проглотил массу знания и как будто бы ничего в мире не было, о чем он не мог бы говорить и судить, на самом же деле не знания сообщая, а извергая одни пустые слова, такой недоросль служит источником только лжи и неправды, беспорядочности понятий и спутанности, неверных суждений и неумения оценить истинное знание; в дальнейшем же своем развитии такая самоуверенность, если дело идет о серьезных и священных вопросах жизни, бывает источником только подозрительности, ведет за собой разделения, ожесточение, ненависть и преследования. К такого рода мнимым мудрецам всех времен все еще приложимо сократовское изречение. «Знай, что ничего не знаешь» и апостольское слово: φάσκοντες εἶναι σοφοὶ ἐμωράνθησαν.³⁰ – Там, где желают полноты, обилия, богатства, там должно существовать сознание пробела и желание его восполнить; там должно быть сознание нужды, слабости, которым хотят помочь; там должно быть почувствовано стремление к тому, чего не имеем и обладание чем желательно. Это понято было уже тем греческим мудрецом, который богом мудрости назван мудрейшим между всеми греками, представлявшими собою однако же народ столь умный и высокообразованный. Оракул потому-то именно и признал Сократа умнейшим других, что этот сознавался в своем ничегонезнании, и эта скромность и по ныне сохраняет и упрочивает за ним имя мудреца древности, между тем как софистов, думавших что они знают нечто, на самом же деле ничего не знавших, история называет бессодержательными хвастунами, только ломавшимися и кривлявшимися над единственно ценным знанием.

Что предлагает собою данное сократическое изречение и нам следовательно как не следующее: если не хочешь быть глупым, будь скромен; будь скромен умственно, будь скромен и во внешнем поведении, в своих нравах.

Вы сознаете конечно, как мало причин все вы имеете к гордости и высокомерию, как много оснований напротив к скромному взгляду на себя, если обратите внимание на умственную свою недальнозорность и недостаточность своих познаний. Эта умственная скромность не прежде ли всего должна приличествовать вам, потому что вы стоите еще в преддвериях науки? Но если и во всякое время юноше прилично думать весьма скромно о своих познаниях и упражнениях, то особенно естественно желать её от него в наше время. Не к нашему ли времени особенно имеет полнейшее приложение слово апостола: ныне же познаем отчасти? Ныне слово Сократа применимо даже еще более, чем когда либо. Границы человеческого знания по всем направлениям ныне раздвинуты почти в бесконечность; масса знаний ныне столь чрезвычайна; из года в год, из месяца в месяц возрастает она до такой несоразмерности, что даже гениальнейшему, великому ученому невозможным становится обнять и одну науку в такой полноте, чтобы ничего из неё не осталось неизвестным; даже в частных отраслях знания узнать все достойное знания становится очень трудным. Кто и всю свою, целую свою жизнь ныне посвящает собиранию знаний в свой дух, в конце её подобно Сократу должен признаваться: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Имеет ли следовательно кто либо право гордиться своим знанием? Не должно ли в нынешнее время всем, и специально посвящающим себя служению науке, скромно признаваться, что все наше знание по сравнению с массой того, что достойно знания и сравнительно с количеством знания распространенного на земле есть только капля в море и ничто?

Ты гордишься духовными своими дарами, которыми отличаешься пред всеми сотоварищами, совместно с которыми доселе жил и работал. Но ты вступишь со временем в другие обширнейшие круги, познакомишься с другими умами, позади которых останешься далеко, далеко. С ними сравни себя беспристрастно и всесторонне и со стыдом тогда должен будешь сознаться, что думал о себе более чем следовало думать. Но и того не видишь ли, что духовные твои дарования достались тебе от природы не в силу твоих заслуг, но единственно вследствие милости к тебе Божией? Что ты имеешь, чего бы не получил? А если получил, что хвалишься как будто не получил (1Кор. 4:7)? Признающий это как вместе с тем не признает и того, что только скромность может сделать его достойным этих даров? Но и эти силы духа полученные от Бога, мы не собственной только работой и упражнениями развили и прилежанию не только нашему они обязаны этим развитием, но мы должны быть за это благодарными многим, нас в этом деле руководившим и поддерживавшим. Не все ли блага тела и души мы получили от человечества как бы в ленное владение? Не во всех ли отношениях мы должники родителей, школы, государства? Имеем ли мы следовательно право гордиться этим развитием своих даров как исключительной своей заслугой? Не было ли бы это похоже на то, как если бы листок, уносимый волною и мерцающий благодаря тому только, что смочен её же влагою, воображал о себе, что он-то и есть блестящая волна?

Есть еще одно обстоятельство, внушающее нам скромность и предостерегающее нас от надменности: это углубление в свою внутренность. Многие считают себя лучшими других и гордятся какой либо из добродетелей, причем забывают о скромности. Но сойдите в свою внутренность и окиньте её более острым взглядом; проникните во все уголки её и углубления и не оставляйте ничего не обозренным, ничего не обследованным. Если вы изощрите взгляд своего духа и оставите открытым, если захотите быть по отношению к себе самим совершенно справедливыми и беспристрастными, то как много найдете в себе такого, что не хорошо, как много пороков и недостатков, как много несовершенств, как много откроете в себе нечистых желаний! Тогда вы признаете, что и вы не таковы, каковыми воображали себя, что вы не лучше других, что и на вашу долю падает не мало несовершенств и порочности; тогда вы должны будете сознаться и признать, что вы не имеете права гордиться своими добродетелями и смотреть на других свысока и презирать их, но ударяя в свою грудь должны будете признать свою слабость и судить о себе и о других с большей скромностью.

Переходим теперь к скромности в поведении. Этого рода скромность преимущественно пред всеми добродетелями рекомендовалась и прославлялась древностью. В скромном поведении и все вообще образованные народы древности полагали особенное значение; некоторые же между ними в этом отношении оставили нам пример достойный того, чтобы мы ему следовали и соревновали. Особенно между эллинами дорического племени и прежде всего в Спарте юношество отличалось чрезвычайной скромностью и выдержанностью. Здесь были юноши действительно скромные, потому что они оставались такими не только при похвалах им, но и при порицании. Рассказывают например, что когда некто Пэдарет не был принят в число «Трехсот» т. е. в число высших сановников города, то пошел домой нисколько не опечалясь этим, улыбаясь напротив весело говорил: «Радуюсь, что в городе нашлось триста граждан лучше меня». Относительно высокою почтения к старшему возрасту Лакедемонское юношество Геродот мог приравнять только к египтянам. Известен анекдот, что когда один чужеземец пришел раз в Спарту, то его изумили скромность и почтительность, с какими младшие возрасты там относились к старшим, и он говорил: «Только в Спарте могут хорошо чувствовать себя старцы». Рассказывают также, что раз когда в Олимпии праздновались священные игры, одному старцу, желавшему смотреть на них, недостало места. Долго и напрасно ходил он туда и сюда, но изо всех рядов зрителей слышал он только смех и слова насмешек. Но когда подошел он к местам занятым спартанцами, тотчас все юношество и многие из высших возрастов поднялись и стали предлагать место. Когда собранием греков было замечено это, раздались одобрительные аплодисменты и во всех это обстоятельство вызвало слова признательного уважения и похвалы. Старец же сыпал землю на свою седую голову и говорил сквозь слезы: «Как хорошо эллины понимают приличия, но, – увы, – как немногие из них благоприличны на деле!» Великие греческие философы единогласно рекомендовали добродетель скромности и желали её в особенности от юношества. Глава стоической школы Зенон полагал, что и вообще, но в особенности в юношестве, гордость есть крайнее неприличие и непристойность и рекомендовал ему скромность в словах, в походке, в манерах и одежде, равно как постоянную нравственную опасливость и почтительность пред старшими. «Чем благороднейшие и нравственнейшие обычаи господствуют между гражданами, говорит Платон, тем высшие почести оказываются родителям и старшим». В своем творении о законах государства он требует от юношества троякого заявления почтительности к старшим: молчанием в их присутствии, уступки дороги и вставания с места. Подобным образом в Риме в ранние столетия, когда господствовала там простота нравов, юношество отличалось скромной почтительностью к старшим и послушанием. Но и в позднейшее время римляне, которые, как известно, особенно расположены были к нравственным учениям Стои, держались подобного же образа мыслей и скромность в римском юношестве и нравственная робость прославлялись преимущественно пред всеми добродетелями. В лучшие времена истории римского народа эти свойства юношество привносило с собой из семейств в общественную жизнь форума, в жизнь воинскую, во все другие сферы деятельности. Цицерон называет скромность тою добродетелью, которая прежде всего и преимущественно пред всеми снискивает юноше благорасположенность его сограждан. Иное конечно было во времена упадка римских нравов и повреждения их. У Плиния младшего в одном из его писем мы находим изображение печальной противоположности между нравами, господствовавшими в образованном юношестве его времени и нравами прародителей. «Кто, спрашивает он, кто ныне предстает почтительно пред возрастом другого или пред его почетностью? Вы тотчас же мудрые люди; вы сразу узнаете все; вы не уважаете никого другого кроме себя; вы никого не берете за образец для себя, но сами служите для себя примером».

Верно конечно то, что скромность есть более внутренняя, нежели внешняя добродетель, что она живет в сердце, а не на языке только, что она обнаруживает себя не столько во вне положительным образом, в определенных действиях и словах, сколько уединяется во внутренность и там заключается. Но именно в этом-то и состоит достолюбезность скромности, именно вследствие этого-то она и составляет одну из первых и отличительнейших добродетелей, которая всем другим преимуществам сообщает их истинное достоинство, наделяет их некоторым образом освящением. Истинная скромность есть знак благородного чувства; она есть то свойство нравственных наших склонностей и расположений, в силу которого мы в своих суждениях и мнениях, в наших желаниях и притязаниях, во всем нашем поведении наблюдаем правильную меру, в счастье благородство, в страдании великодушное терпение, в обыденной жизни довольство тем что дается. Богиня скромности вместо того, чтобы принимать важный вид и важничать оглядываясь назад, охотнее устремляет свои взоры на высоты, открывающиеся впереди и не кричит с надменностью о plus ultra, а только вздыхает о нем в глубинах сердца. Богиня скромности не надмевает себя напыщенной гордостью и не питает высокомерных мнений о себе; она не выставляет себя на показ, но предпочитает лучше закрываться в степенную одежду стыдливости.

Всмотримся ближе в поведение скромного. В суждениях о себе самом он умерен. Скромный не считает себя выше и лучше, чем каким есть он на самом деле; в суждениях же о других он добросовестен и снисходителен, не старается поставить себя выше других, не унижает других, чтобы поднять себя, не осмеивает своих ближних и не издевается над ними из за их недостатков и ошибок, какие они делают, из за меньших даров и преимуществ, какие выпали на их долю. Он не ищет того, чего не заслужил, на что не имеет права; и там, где нет в этом необходимости и где было бы то не на месте, не старается выставить своих заслуг на показ и заявить о них. Нравственная скромность знает меру своих сил и своих заслуг вместе с величием своих обязанностей и не более о себе думает, чем какою есть в действительности. Она измеряет не только собственные, но и чужие силы, не требует чтобы Рим был построен в один день, ни того не утверждает, что он ею построен. Скромный далее не выходит в своих притязаниях из границ, предписываемых ему его положением. Он не предъявляет высших притязаний, чем какие обусловливаются самым его положением; не требует себе уважения и внимательности, не обусловливаемых положением, и иного почета, чем на какой имеет право.

Как чту я и люблю тебя, трезвая скромность; – тебя, которая в своих желаниях, в своих притязаниях и искательствах всегда умеешь находить, наблюдать и выдерживать правильную меру (σωφροσύνην) и никогда не выходишь из пределов терпения! Себя саму ты не презираешь и не унижаешь, не думаешь о себе низко и худо, но и не мечтаешь о своих достоинствах и своем значении и не превышаешь оные до чрезмерности. Как люблю я тебя, стыдливая скромность, особенно в юноше; – тебя, которая не желаешь, но страшливо ожидаешь, которая себе самой позволяешь всего менее, а другим уступаешь тем более! Утверждаясь на внутренней правоте, ты чувствуешь себя всегда свободной и уверенной, спокойно смотришь в лицо каждому и при самых твердых правилах и строжайшей воле никогда не снимаешь с себя покрывала кроткой степенности. В общество старших ты вступаешь без шума и грома, не навязываешься повсюду со своим словом, не суешься туда, где тебя не спрашивают и не домогаешься того, чтобы обратить на себя внимание. Ты не рассуждаешь о предметах, выходящих из сферы твоих знаний, не оспариваешь и не отрицаешь истинности говоримого другими. Ты далека от высокомерия, чванства и дерзостей по отношению к другим. Не отзываешься небрежно о тех, кому обязана почтением и благодарностью; особенно не позволяешь себе никакого неуважительного отношения и нарушений благоприличия в обращении со старшими себя; высшему возрасту напротив вообще оказываешь внимание и почтение.

Что же удивительного в том, что эта добродетель для всех любезна, что она ценится в других даже и теми, которые её не имеют, но которым свойственны противоположные недостатки; что удивительного в том, что истинная сердечная скромность всем мила и приятна? Скромность для юноши это как бы платье идущее к лицу, в котором каждый его любит. Юноша скромный радует и располагает в свою пользу сердца других уже самым своим видом; пусть его внешность и не будет представительна и изящна: уже выражение его лица, тихий блеск его глаз говорит за него; его скромность привлекает к нему; видеть в нем её приятнее нежели обилие внешней красоты и силы; при выслушивании похвал за заслуги, прячущиеся внутри, его щеки загораются нежной краской нравственной стыдливости, потому что его скромности и заслуженные похвалы кажутся слишком великими; или же эта краска бывает краской радости, когда заслуженная похвала слышится из дорогих для него уста. Erubescit, salva res est,³¹ святое изречение Теренция конечно не в том смысле, когда юноша сам пред собой краснеет. Он может ведь и за других краснеть; он может неметь, когда его спрашивают о глупостях и стыдиться, что его наказывают за молчание. Во взорах скромного юноши отражается переживаемое им утро жизни и снять с себя покрывало Авроры он не может не оросивши его слезами. Словом как розой цветок украшается, так скромностью украшается юность. Скромность для юноши тоже, что для розы её розовый цвета, для плодов благоухание: ни роза, ни фрукты без этих не доставляют нам наслаждения.

Могу ли я сказать вам, друзья, какое лицо, единственно и оно только, несноснейшее для меня, ненавистнейшее? Это лицо человека бесстыжего, дерзкого, притязательного, наглого, которого Гомер называет κυνὸς ὄμματ’ ἔχων, κραδίην δ’ ἐλάφοιο (II. I, 225),³² т. е. отражающий в себе чувство низкое. Он всегда в состоянии надеть на себя кожаное лицо, на котором ни чувств никаких не отразится, ни краски стыдливости не выступит. Это натуры чванные, ямщицки невежливые, черствые, холодные, бессердечные, с силой и красотой идей вовсе незнакомые, вечно гоняющиеся за тенями вместо того чтобы отдаться какому-нибудь жизненному и дышащему жизненной теплотой делу. Вы конечно понимаете, что такие натуры и не могут снискать дружбы и любви к себе от других, потому что и самим-то им собственные их недостатки неприятны и ненавистны, если они замечаются ими в других; и охотнее вращаются они с теми, которые их недостатков не имеют и скромны. Не покровительствуемый грацией скромности, дерзкий и наглец не в состоянии следовательно распространить около себя дыхания привлекательной приятности, чарующей прелести; всегда он будет отталкивать от себя те самые сердца, которые могли бы быть на его стороне и с этой стороны вечно будет он недоволен собой и чувствовать себя несчастным.

Хотите ли, друзья, как я надеюсь и чего желаю от вас, в будущем оказать возможно большие успехи в науках? Стремитесь к цели fortiter in re, suaviter in modo.³³ Усвойте себе добродетель скромности, красоту и привлекательность которой я изобразил пред вами. Хотите ли быть довольными самими собой и чувствовать себя счастливыми? Берегитесь прежде всего двух недостатков: самомнения и сомнения в достоинствах другого. Ни одна добродетель не приобретается с такой легкостью как скромность; освоиться с ней не стоит никакого труда, не требуется никакой для того работы, никаких многолетних напряжений; она не требует никаких особенных природных способностей; необходимо для неё только правильное понимание вещей и серьезное желание украсить себя ею. Развивают и укрепляют её привычка, учение, пример. Но более всего обусловливается она строгим школьным воспитанием. И однако же столь легкая добродетель весьма мало распространена между людьми и одна из редких, конечно взятая в полном своем объеме и во всем своем совершенстве. Причина этого в самолюбии человека и проистекающем отсюда самодовольстве. Раз дан простор этим низшим склонностям, скромности тогда уже не в состоянии восстановить никакое человеческое искусство: она невозвратима подобно невинности. Отложите потому в сторону этот эгоизм и недоверие к тем, кого вы должны дарить безусловным доверием. Против этих недостатков, всегда бывших свойственными вашему возрасту, боритесь со всей настойчивостью. Украшайтесь вместо этих недостатков скромностью, которая в старце и в человеке молодом составляет благоприличие, в зрелом муже достоинство, в юноше же прекраснейшее украшение. В нем её отсутствие всего непростительнее, и умеренного о себе мнения от учащегося юноши требовать и ожидать мы в праве первее и более всего. Кто должен более и причин иметь к такой скромности как не юноша, характер которого еще не развился и не укрепился, нравственность которого в бурях жизни еще не испробована и не доказана? Скромность для юношеского возраста – неотклонимая обязанность; высокомерие в эту пору жизни чем неестественнее, тем нетерпимее, потому что немыслимы еще условия, которыми оно извинялось бы; не имеет еще юноша даже и мнимых заслуг, которые давали бы ему повод к гордости и важничанью. Желаю вам скромности для вашего же собственного счастья, потому что недостатки противоположные скромности – гроб всякого истинного образования. – Любезна эта добродетель и потому, что она делает человека довольным, а чрез то и счастливым. Но и в последующей жизни почета и счастья достигший их ничем не удержит за собой прочнее как скромностью. Таково наше завещание вам. Завещаем вам скромность, кротость, сдержанность. Не желайте блистать по внешности; кто чувствует в душе силы, тот презирает внешние эффекты; вся слава ваша, по слову пророка, пусть будет внутрь и все свои сокровища собирайте внутри себя, а не во внешнем самомнении проявляйте и не в нахально-бахвальском и праздном слове расточайте. Вследствие самообольщения, как читали мы у величайшего из греческих философов, делается невозможным движение вперед и исключается самоусовершенствование.

При начале учебного года к IV классу

В ночь пред тем днем, когда Платон познакомился с Сократом, видел этот последний во сне, будто бы один из его учеников принес ему молодого лебеденка, который имел мало перьев и боязливо и нелюдимо осматривался. Но Сократ почувствовал жалость к бедной птице, которая по-видимому зябла, взял её на свои колена, обернул своим плащом, и в то время как она припадала к груди Сократа, в короткое время выросли у неё прекрасные белые перья, так что она скоро в состоянии была распустить свои крылья, поднялась в воздух, запела приятную мелодическую песню, стала подниматься все выше и выше, доколе не взлетела почти под облака; все усматривали её в эфире уже как светлую точку только, потом она совершенно исчезла из глаз. Когда на следующее утро явился пред ним Платон, Сократ говорил: вот лебеденок, которого я видел во сне. Лебедь в древности считалась символом возвышенного парения мысли. Пиндар, возвышеннейший из лирических поэтов Греции, был для греков дирцейским лебедем; подобным образом и по отношению к Платону сравнение с лебедем служит признаком его возвышенного философского образа мыслей. До того возвышенна его философия, что принадлежа к аристократическому роду и получивши прекрасное воспитание и образование кажется он происшедшим как будто даже и не от благородной человеческой отрасли, но подобно Афине родился как будто из самой головы Зевса. Подобно пророкам взор его обращен вверх к небу и проникает он своим пророческим усмотрением в тайны человеческого бытия, в глубины духовной жизни. Чрез свое учение об идеях он раскрыл человечеству царство идеального, и в этом состоит его всемирно-историческое значение, его всемирно-историческая заслуга, ограничивающаяся не греческим только народом, не столетиями, но простирающаяся на все времена, в которые только существовало высшее духовное образование. Идеи, самое имя которых он изобрел и понятие, те идеи, какими богата была умственная и художественная жизнь греков, но которые потемнены были и погребены под покровом внешних вещей, он ввел в сознание образованных людей своего народа, а чрез это и в сознание человечества и восстановил истинное их бытие в их чистоте и первоначальности. На этом учении как на своем основании утверждается вся его философия и этика, в которых предметом действий человека он поставляет идеальное.

С возвышенностью содержания философия Платона проникнута поэтическим одушевлением. Первоначально Платон действительно был поэтом и написал было несколько стихотворений, но потом сжег их как скоро для него выяснилось истинное его призвание. Все-таки уже и в философских его творениях, как в языке так и в содержании, сказывается высокий поэтический талант. Стиль их походит более на Божественные прорицания, нежели на человеческое красноречие; часто он отличается чрезвычайной силой, часто усладительной приятностью, но всегда он содержит небесные тайны. Как видимый этот мир, так и миросозерцание Платона чрез интересное в нем, порядок и красоту открывает нам Бога. Иногда Платон и шутит, но шутка эта достойнее чем стоическая серьезность.

Так философия Платона идеальна; идеальна по содержанию, идеальна и по форме: ибо что может сравниться с прелестью и привлекательностью его диалогов? Какими сухими и скучными сравнительно с ними оказываются рассуждения позднейших и близких к нашему времени философов! Потому с правом конечно философию Платона называют относящеюся к юношескому возрасту философии не только по времени, но и потому, что учение Платона есть философия идеального, подобно тому как юность вообще есть время идеалов.

И совмещение Платоном поэзии с философией, с самой сухой по-видимому наукой, идеально. Платон ясно доказал тем, что в самой науке уже заключается много поэзии, что между поэзией и наукой нет никакого основного различия, а тем менее какой-нибудь враждебности, что обе они ветви одного и того же ствола и что они взаимно дополняют себя, разрастаясь пышным венцом, который восхищает своими цветами, плодами и тенью. Здесь художественно разрешена одна из важнейших задач человеческого духа – согласовать поэзию с наукой, чтобы обе они составили самое высокое проявление нашей жизни.

К сожалению позднейшие человеческие поколения не удержались на высоте этого платонизма в науке. Такова уже общая судьба позднейших человеческих поколений, которые обязаны прежде собственных исследований усвоить накопившиеся в течение времени знания, а усвоение таких в поте лица достигнутых знаний более надмевает, чем устремляет к небу и нередко иссушает живой источник любви к знанию. Греки в науке были вечными юношами Авроры мира, между тем как мы родились старцами для неё, т. е. мы седеем только над усвоением памятью того, что узнано до нас. В наше время лозунгом служит не платоническая любовь, а изречение: Tantum scimus, quantum memoria tenemus.³⁴ Чрез такое направление в искании знания область достойного изучения чрезвычайно расширяется, но научное чувство, дух научный стесняется количественностью материала, а часто и совершенно ей подавляется. Мы многому учимся следовательно, но немногому основательно.

Особенно в наше время наука не для многих «возвышенная небесная богиня»; в наше время многие всего скорее ищут в ней дюжей дойной коровы, от которой можно было бы запасаться маслом. Неоспоримо, что свободная любовь к науке, чистая радость, испытываемая в учении у юношества наших дней слабее. Но юношество приносит с собой в школу и в жизнь равную приемлемость для добра и зла как за сто лет тому назад, за тысячу, так и ныне. Атмосфера, в которой оно вырастает, другая; дух века иной, и этот дух века носится в воздухе и раздается на всех путях, слышится даже чуть не при каждой колыбели. Идеи и преследование идеалов оставляются; облагораживающие элементы в образовании и влияние на характер юношества всего великого, возвышенного и идеального духом века все более и более стесняются. И к несчастию господство этого духа простирается в духовной атмосфере нашего времени слишком далеко и широко. Многие ли ныне чувствуют страстное влечение к науке? Не видим ли мы, что лучше привязываются к обыденному и пошлому, нежели отдаются преследованию идеалов; любят общежитейское, а об идеях не заботятся; живая, благородная идеальность вытесняется таблицей умножения. Наше юношество рассчитывает там, где оно должно бы воспламеняться; оно слишком рано начинает учиться считать и потому спекулирует на проценты со своего прилежания; свои занятия научается рассчитывать так строго, что идет как бы по прямо протянутому шнуру только дотуда, докуда должно идти чтобы удовлетворить закону: что же удивительного, если оно избегает сфер, где не предвидится барышей или удовольствий и ищет хлебных путей? Как редкость ныне встречаются юноши, одушевленные чистой наукой, исследованием истины для самой истины, прекрасным и возвышенным в искусстве и литературе безотносительно к внешним выгодам, – которые углублялись бы в изучение славных древних писателей из собственной потребности, которые отдавались бы юношеским мечтам в одиноких прогулках или делились своими грезами с друзьями своего сердца, которые в часы отдыха искали бы отрады и наслаждения в чтении и изучении классиков новых и древних наций. – Проведение часов досуга в библиотеках за чтением романов или где-нибудь инде не сделалось ли ныне постоянным и обычным явлением? Не чаще ли ныне встретишь юношей черствых душой? А между тем на что они променяли поэзию, то вовсе не вознаграждает утраты: обращение взоров кверху ими забыто; в замен того они получают склонность к критике. Но если раз поэзия совершенно оставляет юношеский возраст: каким черствым, каким холодным, каким бессердечным юношество должно высматривать в жизни!

Потом важное заблуждение многих в образовании ныне состоит в том, что все дело его сводится к заботе сделать ученика вообще опытным в будущем его служении. Соответственно этому в наше время в учебных заведениях вместо платонического демона любви к науке царит менее поэтический, но за то более энергический демон экзаменов, которого справедливее было бы назвать кнутом и погонщиком научных занятий. Хотя наши школы не только учебными средствами, предметами и вознаграждением учителей, но и числом учащихся, – впрочем благодаря более богу войны Марсу, а отнюдь не Минерве, – несравненно богаче школ древних, зато, не смотря на всю горячность занятий нынешних учащихся, платоническая любовь, чистая ревность, чистая охота и любовь к знанию все более и более забываются, идеалистическое направление обзывается юношескими грезами и мечтами, идеалист отождествляется с человеком мечтателем и сновидцем. «Верная цель человеческой жизни есть де смерть, проведет ли кто эту жизнь в ревностной деятельности для блага своих ближних или будет отдаваться в течение её только наслаждению и эгоистическим интересам. Будет ли кто создавать что либо и трудиться на торжище жизни в поте своего лица или как улитка спрячется в своем доме, не заботясь о всем остальном: – единственно верное в жизни только конец её; увенчается ли труд наградой, бездеятельность доставит ли удовлетворенность, всего этого мы не знаем; только то ведаем с несомненностью, что после всего наступит смерть, разрешение в ничто. Зачем же нам следовательно неутомимо трудиться, заботиться и мучить себя; будем лучше жить, наслаждаться жизнью ныне и завтра, доколе это в нашей власти». Кто так рассуждает, тот переживает дни болезни, её иллюзий и слабых неопределенных желаний; все симптомы указывают на болезнь того; диагнозы таких опытных врачей, каковы публицисты древнегреческого и римского мира, классические писатели подтверждают это.

Какой огромный вред терпит вся нация, до какого жалкого состояния может дойти общество, подавившее в себе все идеальное, свидетельством этого может служить прискорбное признание некогда геройского народа римского, какому дает выражение Гораций в заключении IV оды III-й книги в словах:

Damnosa quid non imminuit dies?

Aetas parentum, pejor avis, tulit

Nos nequiores, mox daturos

Progeniem vitisiorem.³⁵

Такова в немногих, но сильных чертах характеристика эпохи упадка римских нравов накануне гибели государства. Народ вымирает не в своих мужах, а большею частью в своем юношестве. Если цвет народа, юношество, оказывается хуже отцов; если юношество не воспитывает в себе веры, верности, возвышенности духа; если оно перестает воодушевляться всем высоким и благородным, оставляет страх Божий; если отдается чувственным удовольствиям и расслабевает: то народ этот уже обречен на гибель. Юноша отрешившийся от идеального, не воспитавший в себе этого направления тоже что весенний цветок, с которого смахнута оплодотворяющая пыль. Стряхните её и растение останется без плода. Где нет никаких идей более, никаких идеалов, там вера прекращается, жизнь выдыхается, становится пустой и опостылой. Миром управляет ведь дух, а не грубые силы; борются в человеческом обществе ведь не эти последние, а идеи. Идеи, как дети высшего мира, побеждая грубое, дружественно нисходя свыше в вашу душу, обогащают нашу жизнь, успокаивают, преображают. Где дух и чувство юношества заняты не низкой действительностью, но материалом идеальным, где юношество, ведя себя тихо и скромно, отдается великим мыслям, священным часам тихой молитвы, благородным порывам, там и в народе являются люди, полные живого одушевления истиной и правом, с непоколебимой верой в живого Бога, заявляющие себя верностью до смерти Царю и отечеству, которые с поседелой головой еще носят в себе сердца горячо бьющееся для всего доброго и благородного, которые свои обязанности меряют высшей меркой и не меняют их ни на наслаждения, ни на заботы мирские. Ибо идея облагораживает собою каждое звание и делает его стоящим того, чтобы отдавались ему и проходили оное возвышенно и достославно умы великие и благородные. И каждый имеющий чувство для отечества естественно пожелает, насколько то в его силах, первого зла не допустить и оное отвратить, условия же процветания своего отечества утвердить и укрепить. В особенности мы учителя призваны бороться против разлагающих влияний духа мира проникновением в идеальное науки.

Уже весь учебный материал не только гуманистических, но даже и реальных школ, на котором юношество должно развиваться и укрепляться духовно, при всей своей реальности не идеален ли и не имеет ли своей глубоко коренящейся в сущности дела идеальной стороны? В этом всякий согласится относительно возвышеннейшего из учебных предметов, который проходит чрез курс как гуманистических заведений, так равным образом и школ реальных; я разумею святейшую нашу религию христианскую. Что может быть идеальнее её? Что может быть идеальнее вечного совета Божия о спасении нашем во Христе? Что может быть идеальнее учения Христова о спасающей любви Божией явленной в Нем? Но при этом все же что может быть и реальнее той силы, которой время древнее отделяется от нового, которая на всю против неё борьбу человеческой культуры наложила решающий меч и которую совершенно поборола и покорила себе; со всех сторон была оспариваема, но вот на наших временах, на всем современном образовании человечества, на всех наших жизненных положениях наложена печать её... – Хотя и с некоторыми ограничениями, но это же самое должно быть сказано и о каждом другом из учебных предметов. Возьмите историю. Что может быть реальнее цепи действительных происшествий, фактов и состояний, соупорядочение которых и рассмотрение называется историей? И однако же какой идеальный дух говорит из неё, какие священные мысли, какие вечные законы, какие нравственные порядки! – Обратимся ли в сторону древних языков. Что может быть реальнее суммы звуков, которой некогда посредствовались сношения не только человека с человеком, но и народа с народом, но которыми общение это продолжено чрез тысячелетия даже до нас? И однако же, что вместе с тем может быть идеальнее, какие языки могут служить более полным выражением вечных законов мышления, более обильным кладом сокровищ духовных, благ и воззрений идеальных, как не языки классические? – Обратим ли наше внимание преимущественно на содержание наук естественных, которые составляют учебный материал в особенности реалистических школ настоящего времени и сообщают им особенную физиономию, успехами которых привыкли мерять ныне не только громадные научные успехи настоящего времени, но и наблюдать на которых сильную наклонность нашего времени к материальному: что по-видимому может быть реальнее этой учебной области, реальнее её предмета, реальнее природы? Не есть ли она воплощенная, видимая, осязаемая и чувствуемая реальность? И все-таки кто же осмелится утверждать, что эта научная область не имеет богатейшего идеального содержания? Не повсюду ли за внешним явлением и здесь скрывается вечный закон, закон порядка, красоты, разнообразия, целесообразности? Не выходит ли даже этот закон далеко за пределы внешнего явления и не восходит ли он к вечному Творцу, Устроителю и Законодателю? Следовательно уже на учебном образовательном материале может быть укрепляемо идеалистическое направление юношества.

Возражения против идеалистического направления всегда касаются не столько самого учебного материала, сколько понимания его и способа изложения. Каждый учебный материал имеет свою идеальную сторону, которым он вдается в область вечных истин, святых законов, важных, душеполезных мыслей, и эта сторона для вас всего менее должна оставаться закрытой. В своих классиках, в своем Гомере, Платоне, Демосфене вы усматриваете формы, законы и образцы поэтической красоты и гражданской силы и доблести; в истории изучаете не перечень только годовых чисел и имен, а наблюдаете те великие силы, которые управляли временем, заслуги известных его периодов, преступления, временные суды Божии над человечеством; при изучении наук естественных, при ознакомлении с видимой природой во всех её царствах усматриваете не отдельные разрозненные формы, сменяющиеся виды бытия, местожительство различных тварей, сферу действия механических законов, а примечаете связь, порядок и план, осуществление глубочайшей мысли Божией, в материи познаете дух, в творении Творца, чувствуете благоговение пред могуществом человеческого духа, который в железных дорогах и телеграфах одержал победу над ограничениями пространства и времени, при посредстве телескопов и спектрального анализа исследует отдаленнейшие небесные пространства, при посредстве химии проникает в глубины земли и камни превращает в хлебы. Каждый имеющий чувство учитель понимает, что обращать внимание на все это совершенно неизбежно. Полное и истинное познание природы и человеческой жизни и проникновение в оные только и достижимо с этой идеальной на них точки зрения. Истинное содержание и человеческой жизни состоит в стремлении к какому либо высокому идеалу и в сознании, что достигнутое ничто в сравнении с задачей, разрешение которой предстоит еще нам. Из этого вечно кипящего источника идеалов во все времена почерпалась новая сила: из него и доселе освежаются все жаждущие и запасаются мужеством. И все, что служит украшением человеческого духа и чувства, вырастает на этой душенной почве. Душа есть носительница идей, общего, чему подчинено бытие отдельных вещей. Они дремлют в ней и чрез рассмотрение предметов, имеющих с идеями сходство, не будучи однако же ими самими, опять пробуждаются. В душе покоится представление об идеале прекрасного, но идеал этот может быть только пробужден и выяснен до некоторой степени путем постепенности чрез рассмотрение прекрасных предметов. Начинаясь с понимания видимого прекрасного, которое хотя и имеет сходство с идеей прекрасного, но далеко от того чтобы быть этой самой или совершенно походить на неё, это высшее стремление чрез блеск видимых отобразов первоначально прекрасного только раздражается, поощряется и возбуждается. Платоническая любовь к идеальному естественной или физической любви к прекрасному вовсе не противоположна, но любовь к чувственному, или телесно прекрасному для неё служит руководителем и лестницей к любви и познанию всего невидимо прекрасного и доброго в природе и человеческом мире, в искусстве и науке; по этой лестнице человек доходит даже до последней ступени, до понимания во всем законосообразности, до усмотрения абсолютного или, выражаясь языком Платона, до идеи доброго. Любовь к идеальному по Платону есть исходящее от Бога вдохновенное, или демоническое стремление чувствующих творений к бессмертному, к бесконечному, у человека же к Божественному и к осуществлению Божественного в жизни. Это не грезы следовательно и мечты, и полагать оные содержанием идеалистического направления заблуждение сколько дикое, столько же и жалкое. Правда, что действительностью ни одна идея никогда вполне не осуществляется: в своем совершенстве они постигаемы только мыслью; это дары из других стран, созревшие на других полях, под другим солнечным блеском, среди более счастливой природы; образы их под покровом конечного заключают в себе бесконечное содержание: им свойствен блеск, по которому всегда можно отличить их от порождений этой видимой и материальной природы; но они не противоположность действительному; они высшая, реальнейшая действительность, ибо все видимое и временное вечно стремится приблизиться к осуществлению их, хотя и никогда не бывает в состоянии отобразить их на себе в совершенстве. Они, эти идеальные образы, окружают нас волшебством непреходящей юности, обвевают как бы воздухом иного высшего мира, делают нас приемлемыми для себя, старающимися познавать их в мире явлений в качестве вечно сущего; они предносятся духовному нашему взору в качестве первообразов всего существующего и являющегося, устремляют нас к себе то в несознаваемом влечении, то в ясно, хорошо сознанном познании; в них бьется следовательно высшая, никогда не умирающая жизнь, ибо только то, чего никогда в этом мире и нигде не встречается, только то живет вечно и никогда не стареет. Душа, особенно душа мудреца, ощущает живое стремление зреть те идеи, хотя она и знает, что в состоянии будет достигнуть этого только по отрешении от уз тела; тогда только вполне удастся ей это, когда она снова достигнет того места, где идеи существуют в качестве чистых, не изменяющихся существ. Но Богом призываются туда только те души, которые будучи еще здесь на земле пытались освободиться от уз тела, которые в течение земного своего бытия бегали греха и сладострастия. Посему мудрец стремится по возможности еще здесь на земле отрешиться от уз тела, которыми видит себя объятым, и еще здесь желает созерцать идеи в возможной ясности; он не считает себя в праве отдаваться телесным и чувственным пожеланиям и удовольствиям; он считает себя обязанным не утопать в грязи греха и порока, потому что чем более он погружался бы в эту, тем более удерживался бы и задерживался узами тела, тем менее свойственно было бы душе его познавать идеи в их ясности и чистоте. Освобождаясь от бремени всего земного наш глаз воспаряет к светлым высотам, на которых отечество первообразов действительности, идеалов. Так на основании своего учения об идеях Платон устанавливает для жизни человека нравственный идеал, который должен проникать её и управлять ею. Нравственными идеями истинного, прекрасного, доброго, справедливого, ссужающими человеческую жизнь достоинством и возвышающими её над конечностью и бренностью, занимается он чаще всего и с большею охотой; на них он указывает как на нечто такое, по чему может быть признан мудрец.

И в самом деле не в работе только и здравом творчестве и не в преданности практическим интересам дух богатый и глубокий видит полное исполнение нравственных требований жизни и собственное удовлетворение. При постоянном обращении и среди чисто внешних вещей, когда силы зрелого мужа во всей полноте обращены на мир и его явления, он чувствует потребность сохранять ясность самосознательных воззрений духа на то, что мы переживаем, приобретаем, теряем; – усматривать в глубинах души то, что при всей смене вещей продолжительно и вечно; он силится постигнуть и понять идею сущего. Материалом его деятельности могут быть и практические жизненные потребности, но при обхождении с этим материалом, при отношении к нему он сообразуется с вечными законами человеческой природы. При всем своем праве на практическую жизнь никогда он не позволяет себе расплываться в материальных стремлениях, но неустанно стремится к чему либо высшему; и плодом такой духовной работы у счастливцев бывает выравнение здравого идеализма со здравым реализмом, хотя это – задача, которую и все мы должны стараться и призваны разрешить. Отрешенно от целей практической жизни наука только надмевает своих учеников; но и преследование практических жизненных целей, погоня за ними на широких дорогах голого материализма никогда не увенчивалась победой. Таков уже закон нравственного миропорядка, что ни тот кто в напыщенности считает себя высшим против других людей, поселяется в воздушных замках и становится пришлецом на почве практической жизни и деятельности, ни односторонний практик не могут украсить себя венком победы; ни направлением духовным, ни практическим исключительно, но только тесным обоюдным их проникновением друг друга обосновывается и обеспечивается благобытие как отдельных лиц, так и целого народа. Единственно тот путь ведет к цели, который проходит чрез тесные ворота духовного совершенства. Когда алхимисты добивались камня мудрецов, то они заблуждались, доколе их дух не был ослеплен златолюбием. А когда они начали стремиться к истине, то возникла наука химии, явилось множество полезных изобретений, торговля достигла могущественного развития, между тем найден и камень мудрых, потому что время золотой жатвы пришло само собой.

Так Платон возвещает свои откровения не прежде как по очищении души, по отвлечении от чувственного и обращении к вечному. Его идеальное не мирится со всем неблагородным, низким, обыденным; оно тождественно с чистым, благородным, истинно нравственным. Сначала дух должен быть очищен от общежитейской пошлости, отрешен от всей мишуры, ото всего низкого, преходящего, мертвого, прежде чем небесный свет просветит его, одушевит и доставит ему постоянное спокойствие. Очищение это даже должно быть постоянным процессом, чтобы внутреннейшее наше существо оставалось способным к воспринятию образов из высшего мира во всей их истинности и красе. Но чтобы это одушевленное стремление к идеальному не выродилось в фантазирование и бред, для этого Платоном рекомендуется искусство речи или диалектики т. е. наука; она в связи с нравственным развитием поддерживает глаз наш ясным и светлым, способным с верностью воспринимать и отражать в себе образы высшего мира; живое чувство природы, изощренное изучением её, во всех явлениях её проникает до внутреннего источника жизни; разумение истории в путанице человеческой жизни и стремлений старается познать факел идеи. Но если какое поступание вперед, то именно служение науке никогда не позволяет ни отдыхать, ни успокаиваться; напротив как бы восходя на гору и мудрец чем выше он поднимается, только тем большие высоты видит над своей головой, только тем ширшая даль открывается на его горизонте. И не знаниями только он обогащает себя при этом, но одновременно развивается в нем и чисто человеческое зерно и рвение употреблять свои знания единственно ко благу человечества и собственного народа. Образованность для него служит свободным и живым саморазвитием и самоусовершенствованием, всесторонним созиданием своей духовной личности, самопросветлением, сообщением своим силам и способностям, до того времени дремавшим и покоившимся в существе духа, образа и подобия человеческого. Никогда, никогда не должно забывать, что все наши знания и образованность должны развиваться из внутреннего, дремлющего в нас Божественного зерна; постоянно они должны получать отсюда высшее освящение; только тогда и можно претендовать на эпитет людей занимающихся наукою. Без такого же отношения к делу занятия наукой перестают быть научными занятиями, ниспускаются до лицемерной профанации и все учение оскверняется, уродуется и обезображивается. Само собою разумеется, что такое учение не может быть стимулом и к соответственной ему деятельности.

И по истине я не знаю, может ли особенно для юноши быть что либо естественнее живого интереса к знанию? Конечно не в заучивании наизусть определенных правил, не в усвоении известных доктрин состоит истинное образование. Из науки не язык есть единственно уразумеваемое. Правда, что и названными вещами нельзя совершенно пренебрегать, потому что все это факторы великой задачи образования: все же должен быть присоединен к этим еще другой важнейший деятель, если вы хотите разрешить свою задачу удовлетворительно и претендуете на образованность. Для истинно высшего образования, для развития благороднейших душевных способностей, для пробуждения собственной творческой силы необходимо большее нечто чем принятие в себя обширного и разнообразного материала знания. Простая форма, мертвая буква и материя, сухая и пустая внешность и неодушевленно-механическое суть страны холода и засух, где стремящееся к учению юношество своими благороднейшими силами хилеет и томится голодом. Научными занятиями предполагается свободная, высшая самодеятельность в понимании и научных работах по каждому предмету и вопросу, или говоря другими словами: в занятиях осуществляется, воплощается, олицетворяется и раскрывается духовная ревность и неутомимая охота, радостное стремление и любовь к вниканию, ко всестороннему определению, развитию и созиданию науки и чрез эту жизни. Не несвязная многосторонность знания здесь важна и не мнимая подготовленность для жизни: быть только ученым и сведущим еще не значит быть образованным. Для этого нужно возвыситься над обыденностью жизни, стать умом стремящимся горе, осиявающим самого себя светочем: тогда сами собою явятся ко всему способность, искусство и опытность; без этого же вечно вы останетесь кропателями. Попытайтесь, скажем примером, попробуйте, возьмите грубого человека и начните образовывать из него живописца, поэта, оратора или кого хотите, не возвысивши предварительно до общей эстетической ясности и обилия, и вы увидите, чем кончится ваша попытка: ничем. Дух ведь не слеплен из кусочков; он есть пламя, объединяющая сила, всецело и всесторонне деятельная, или же он спит и дремлет.

После стремления к отысканию истины нет цели более возвышенной как пробудить все в своей натуре, что есть в ней высокого, возвыситься до идеалов, достижения которых постоянно и усиленно должен добиваться каждый человек, дух которого довольно развит для того чтобы образовать себе идеал, – каждого кто имеет достаточно чувствительное сердце, чтобы вдохновляться идеальным, – каждого чья деятельность, подобно вашей, направлена на высшие интересы человечества. Преднесть не голове своей только, но и воле уже в ранней юности благородные формы, достойные подражания примеры, вожделеннейшие цели, осветить пред собой путь глубоким уважением пред истиной, правом и нравственностью по истине величественное это дело и стоит над ним поработать. Что такое и представляло бы собою образование, если бы оно было воспринято механически, как не готовую, отвне данную истину; если бы воля не приняла в нем деятельного участия; если бы оно коренилось не в сердце и не из него исходило, а оставляло это пустым; если бы, воспитываясь на греческой и римской литературах, не проникались вы готовностью осуществить классический дух, внести во все отношения жизни гармонию и меру; если бы юношеский огонь стали тратить на бестолковое сумасбродство; если бы творчеством не порождалось в вас творчество же, весной весна, и если бы вы остались чужестранцами в своем отечестве? Поэтому-то гуманистические учебные заведения истиннейший, действительнейший образовательный элемент полагают именно в этом идеалистическом направлении не только мысли, но и чувства, чтобы вы не жаловались на непригодность всего учебного материала древнего гуманистического образования для потребностей позднейшей жизни, на отрешенность его от оных, на неприложимость его в практической жизни.

Из двух путей, открывающихся для человека в жизни, один ведет к идеальному, другой к смерти. Сказанное Горацием в его «Ars poetica» о поэзии может быть применено и к самому человеку и в особенности к юношеству:

Si paulum summo decessit, vergit ad imum.³⁶

В нравственной жизни средина невозможна; все глубже и глубже увлекается дурным тот, кто хотя мало отклоняется от высшего. Необходимо, чтобы истина эта сияла и высилась среди молодежи подобно маяку среди мрака часто распространяемого жизнью. Душа юноши имеет орлиные крылья и если она не научилась пользоваться ими для парения к солнцу или если они не будут выращены или же будут подрезаны, то по необходимости придется вам и при имении оных ползать в пыли. Проникаясь же идеальным вы в состоянии будете освободиться от вялости и сонности, во всех труднейших и необходимейших работах своего возраста чрезвычайно облегчите их для себя; даже над тем-то именно и будете работать с энергией, к достижению того-то именно и будете стремиться, что для вас тяжело и трудно, и таким образом предохраните себя от всего низкого и бесславного, вдохновитесь любовью к добру, полюбите все благородное и лучшее. Только при идеальном направлении глаз ваш может быть светлым и чистым, сердце открытым для всего доброго и прекрасного, чувство благородным. Вы не должны быть humiles, мелочными и не принижаться в пыль, но должны быть sublimes, стремиться только в высоты и к благородному. Как деревья леса, как колокольни наших церквей, так и наука указывает вам кверху, на вечный небесный свод с его солнечным светом, который по временам может конечно закрываться облаками и темнотой, но зато вечно остается в порядке; при взгляде на него и в вашей душе может все укрепляться и успокаиваться. Возраст, переживаемый вами, есть то именно время, когда зачинается направление всей последующей жизни. Немногим удается впоследствии сходить с пути проложенного в это время. Сбивается этот путь в сторону, к обыденному, тогда целая жизнь, какими бы блестками она ни была украшена, получает характер низкий. Человек пожилой сотнями взглядов и суждений связан с настоящим; оно есть поле его действий, но вместе цель и условие его деятельности; даже если он посвятил себя и науке; даже если своими страстными желаниями он постоянно обращен в высоты, где горит вечный пламень духа: все-таки действительность висит препятствием и тяжестью на крыльях его духа, и он должен быть довольным, если эти достаточно сильны, чтобы поддержать его над рекой времени и не позволить потонуть в этой; вы же должны поддерживать себя идеальным, оживляться и вдохновляться им, как бы оно составляло вашу пищу и питье. И если вы заключите этот союз с идеальным, то открыты вами будут как бы новые ресурсы силы, пробудится в вас новый жизненный дух. Вот напоминание, оставаясь верным которому по истине можно сохранить себя чистым и в водовороте отношений и в вихре работ и в шуму развлечений и в бурях мира. Бороться должен каждый и домогаться, не смущаясь издевками и насмешками глупцов, приблизиться к своим святым идеалам; этой борьбой, этими усилиями укрепляются силы, потому что это борьба трудная и утомительная, но благодарная и доставляет сладостнейшие радости. Этой борьбой, этими усилиями облагораживаются образ мыслей и намерений, потому что они возвышают нас над обыденным и пошлым, устремляют к тому, что благородно, возвышенно и прекрасно. Эта борьба, эти стремления делают сердце живым и не позволяют ему зачерстветь и засохнуть; они переносят нас в прекраснейшее время нашей юности даже и в позднейшее время, – юности, когда мы шли на встречу жизни с светлыми надеждами и радостями.

Как? Вы хотите, чтобы мы оставили обращение к вам с приглашениями, чтобы и самые учителя и руководители стремящегося вперед любознательного юношества, чтобы и мы утратили эту духовную упругость, занялись обыденностью и поместились между глыбами материи, увлеклись современным, всегда представляющим собою только пядь времени, и оказавшись таким образом неспособными к полету и парению нашей души в высоты, начали влачить свое духовное бытие день за день, потерявшись в пошлости будничной жизни, утратив в себе чувство внутренней силы, благородных стремлений и воодушевления? Никогда. Мы вовсе не завидуем людям утратившим идеальные стремления, нашедшим свой идеал в блестящих мелочах, в самой пошлой материальности и для которых остается неведомым, как это можно проникаться священным одушевлением, невидимыми благами, такими которых нельзя схватить и ощупать руками. О, кто преследует мелочные земные выгоды, кто имеет в виду все себя и себя, чей духовный глаз ослабел и притупился для всего великого, благородного, истинного, у кого все идеалы, решительно все исчезли и обратились в пар, тот действительно говорит, что это сны, это грезы. Такие люди очи имут и не видят, уши и не слышат. Но мы чувствуем в себе еще достаточно духовных сил, чтобы с юношеской силой и юношеской живостью одушевляться для идей ценою даже опасностей, неприятностей и беспокойств. И вы еще полны непреодолимых влечений и желаний; грудь каждого из вас расширяется от какого-нибудь сильного стремления; юность, говорят, и с правом утверждают это, есть время идеалов, идеальных стремлений. Еще не успела жизнь подавить в нем все прекрасное и возвышенное; окрыляемые отважным мужеством, счастливые розовыми мечтами, не тревожимые заботами весело вы идете на встречу жизни. Юношеству все кажется еще легким, ничто не представляется недостижимым; со своими предначертаниями оно заносится в исчезающую из глаз высоту, его фантазия кружит на неизмеримых расстояниях. То улыбается ему счастье со своим золотым венком, то манит его слава со своей звездной короной. Чувство для всего прекрасного тлеет еще в юноше готовой к воспламенению искрой. Мягкая душа мальчика и юноши легко увлекается прекраснейшими произведениями поэзии и чутка к каждому волшебному прикосновению этого искусства. Всем этим юность преимуществует пред мужеским возрастом. О, если бы вы и постоянно прислушивались к приятным голосам муз: они чаще восхищали бы вас из суеты и бедности ежедневной жизни, защитили бы вас от опошления, облегчили бы вам и дело вашего образования, ибо в землю познания прямая дорога чрез ворота прекрасного; тогда и мудрость не возлетит от вас на возвышеннейшие вершины и благоразумие не посмеется над вами.

Человек никогда не должен думать слишком мало о своих силах, тогда и они окажутся по отношению к нему благодарными и не покинут его. Но при этом никто не должен довольствоваться праздными рассуждениями о силе воли, но постоянно должен поддерживать эти силы в деятельности и напряжении. Неленостное и неутомимое старание есть признак юности, между тем как душа, в которой развивается гнилой плод самодовольства, уже заражена старческой слабостью. Кто постоянно трудится, постоянно старается о своем нравственном и умственном самоусовершенствовании, у кого пред внутренним взором постоянно носится в вечно живых красках высший идеал, чья душа волнуется влечением к деятельности, тот юн до старости. Есть одно чудесное средство поддержать свою юность, но только оживленная работа и энергическое напряжение сил могут доставить обладание им; между тем как погоня за пустыми удовольствиями и боязливое сдерживание, не развитие своих сил опускает в тело мальчика, насаждает в душе юноши зерно старости и хиреющей слабости. Поставьте пред собой высокую и широкую цель, и если вы, честно расходуя свои силы, подниметесь хотя на одну ступень, то будьте уверены, никогда не будет недостатка в напоминательном из глубины души вашей зове: «еще выше».

Юноша должен надеяться на высшее. Он должен иметь и питать в своей душе свои идеалы; иначе горе ему. Горе ему, если у него чувство этих идеалов утрачивается. Плохое дело, если юноша в высших классах кидает в сторону те цветы, которые прельщали его в низших: в позднейшем возрасте, когда станет мужем, тот юноша принизится. Вот этим-то, всегда полным опасностей будущим, преимущественно и требуется, чтобы вы уже теперь, в настоящем своем возрасте, освоились с серьезностью намерений, какая некогда будет приличествовать вам как людям взрослым. Кто с достоинством хочет поддержать положение, какое займет впоследствии в жизни, тот уже в юности должен пробудить в себе серьезность движений мысли и чувства, характеризующие мужа зрелых лет. Подумайте, что вам как людям научно образованным следует для других служить примером и образцом. Вы должны будете распространять свое влияние и деятельность на других: от вас ждут на этом основании серьезности и благородства образа мыслей, превосходства характера. Только принимая в себя и обнимая всей душой идеи прекрасного, благородного, великого и не покидая царства их ни на один час в жизни, вы можете возвыситься над обыденным и пошлым и облагородить свои действия и стремления.

Но конечно чем более каждый отдельный человек развивается, чем долее он живет, тем более расширяется и круг его обязанностей, тем чаще оказывается он и в коллизии относительно своих обязанностей. Вы в этом случае находитесь еще в счастливом положении: всем вашим обязанностям, всем требованиям, которые ставят пред вами семейства ваших родителей, школа, отечество и церковь, всем им можете вы совершенно удовлетворить чрез одно средство, именно чрез истинное и искреннее, каждый день и каждый час доказываемое на деле стремление быть примерными учениками. Такое поведение и такое отношение к своему званию составляет предварительное условие, которое вы должны исполнить теперь, если позднее, в будущем хотите чувствовать себя способными выполнить то, чего потребует от вас жизнь со своим более широким и разнообразнее расчлененным кругом обязанностей. Тогда и последующая жизнь не потушит ваших юношеских идеалов, но только очистит их; тогда вы постоянно с неба своих юношеских идеалов будете получать искру одушевления, которая будет руководить вашими действиями на практических жизненных путях; тогда идеи: свободы, красоты, истины в позднейшей жизни не будут осмеиваться вами как юношески незрелые мысли, но с силой и опытностью зрелого мужа будут осуществляемы в положениях практической жизни.

Жизнь и вообще не разрушает наших идеалов; она только видоизменяет их, очищает наши понятия и представления, показывает нам, в чем мы при юношеских своих грезах заблуждались, в чем мы слишком преувеличивали наши желания, надежды, стремления, и таким образом на место незрелых, не выясненных идеалов юности устанавливает идеалы созревшего мужа. Если юноша составил себе ложный, преувеличенный образ свободы, то жизнь показывает ему, что истинная свобода основывается на уважении пред законом и что идеал каждого благородного мужа должна составлять только такого рода свобода. – Если юноша набросал себе слишком блестящий образ того, как и чем он должен ознаменовать себя, то жизнь показывает ему, что блестящая слава не всегда есть слава истинная, не всегда делает человека счастливым, что истинное величие состоит в одном стоять выше мелочей и быть больше ничтожности, что истинная слава есть только та, которая утверждается на почитании благородного, и что эта слава истинно осчастливливает. – Если юноша наметил себе слишком высокую цель при прохождении будущей своей служебной деятельности, то жизнь напоминает ему об ошибках, которые при прохождении призвания могут препятствовать успехам и таким образом делает его способным с лучшими результатами стремиться к идеалу, живущему в его груди. Но если бы жизнь некогда и ограничила ваши идеалы; своей серьезностью, своими напастями, своими горькими опытами ослабила их; положим, она похитила бы у вас некогда часть ваших идеалов или отняла у них некоторую часть их блеска; скажем более: пусть жизнь у вас ранее или позднее разрушит эти воспитанные в юности идеалы: все-таки должны вы считать их высокими и священными, не допускать, чтобы это чувство для идеального, одушевлявшее нас в прекрасное время нашей жизни, оживлявшее нас и согревавшее, чтобы оно было похищено из нашей груди: к снам своей юности тот должен относиться почтительно, кто хочет быть истинным мужем. Не следует сбиваться с этого пути преследования высшего: кто одушевлен стремлением к самоусовершенствованию, кто энергически работает побуждаемый жаждой знания, беспрестанно борется и сражается с препятствиями, тот владеет волшебным жезлом, которым и из самых трудных и неласковых положений жизни может исторгнуть подкрепляющий источник; все-таки твердо держитесь вечных нравственных идеалов благородного, прекрасного и возвышенного. – Если бы нам и не удалось достигнуть идеала наших стремлений прекрасного, достойного, святого, все-таки мы стремиться к нему обязаны и должны. Почему? Пусть он не будет достигнут: прекрасно уже и стремиться; воспитывай его в себе: идея перестала бы быть и идеей, если бы была осуществлена. И если, возвышаясь над обыденным, вы составили себе идеал, то должны держаться его твердо как драгоценного сокровища и стараться остаться ему верным. И муж зрелых лет не должен оставлять своих идеалов, но стремиться к ним всеми силами своей души. Именно потому и должно стремиться к высшему, чтобы не спуститься слишком низко; полет духа должно усиливать, чтобы мог он противостоять притягательной силе случайного и преходящего. Именно потому к снам своей юности и должно иметь уважение даже и по достижении мужеского возраста, чтобы не открывать и тогда своего сердца, полного нежных Божественных цветов, мертвящему насекомому хвастливости лучшим разумом. Именно потому и не нужно позволять себе охладевать к добру, что часто только немногие из великих мыслей и добрых намерений могут быть осуществлены в жизни, тем горячее следовательно нужно отдаваться им.

Не следует при преследовании своих идей сбиваться с толку; не должно смущаться, если мудростью пыли то из мнимой благосклонности к нам, то из недоброжелательства идеальное одушевление, эта дщерь неба, поносится и порочится. Мудрость пыли скажет некогда; к чему отдаваться идеалам и преследовать пустые фантомы? К чему делать из себя непрактичных мечтателей, оказывающихся неспособными в церкви и в школе, в государстве и в обществе? – Не позволяйте себе сбиваться с толку от этой мудрости пыли, но твердо помните, что носить в груди идеал и быть непрактичным, это два совершенно различные понятия, что тот кто с теплым одушевлением стремится к высшему, тот церкви равно как и школе, государству равно как обществу более и несомненнее полезен нежели просто человек практический с зачерствелым, высохшим сердцем, цепляющийся только за землю. Нет, никогда мы не можем поверить, что должно оставить стремления к нравственным идеалам. И не будет никогда времени, когда бы идеальное исчезло, когда бы вера в него и самое бытие его пали пред очевидностью грубой действительности. Чего не гложут никакие зубы времени, того не может уничтожить и никакая сила на земле. О, если бы в настоящее прекраснейшее время вашей жизни приобретено было вами такое образование ума и сердца, которое вдохновило бы вас для идеального и согрело. Заквашиваемый виноградный сок должен цениться прежде чем в виде благородного вина получит силу и приятность: точно так же и сердечная жизнь мужей и юношей благородных должна волноваться идеальным и им пламенеть. – Не позволяйте ни одному дню пройти без того, чтобы не войти на гору. Конечно не легко это сделать, потому что около нас и гор таких нет. Но мы знаем, какой наградой увенчивается восхождение туда, как пленительно зреть с высоты на леса и поля; мы знаем, в какой степени освеженными и успокоенными мы возвращаемся в наше тесное жилище, если мы пробыли некоторое время на освещаемых солнцем высотах, в светлом чистом воздухе и поднимались над закутанными в затхлый туман лощинами и полями. Как радостно округляется наш глаз, который здесь внизу ограничен тесными пределами, а там вверху обзирает окружающие горы и равнины! Оторванные от мелочных стремлений там внизу, чувствуем мы себя здесь ближе к небу. Потому-то все сыны гор и любят так пламенно свою отчизну; потому-то на чужбине и охватывает их непреодолимая тоска, непобедимое страстное желание снова видеть и восходить на вершины своих высот, воздымающиеся над повсюду гладкой, однообразной равниной. Перенося на область духа мысль этого образа неприкровенно мы могли бы выразить так: ни одного дня не проводите без того, чтобы не прочитать хорошего стихотворения. Правило это тоже что и первое, только перенесенное на область духа. В правильно сменяющихся, непрерывных прозаических занятиях повседневной будничной жизни человеческий дух легко устает и ослабевает, если ему не предлагается лучшего, высшего питания. Конечно вам уже и пришлось испытать, как прекрасная поэтическая мысль, глубоко прочувствованный поэтический образ трогает нас, и возвышает над унынием и заботами. Поэтому-то школа и знакомит вас по крайней мере отчасти с отличнейшими поэтами всех времен и народов. Поэтому-то она знакомит вас и с Платоном, в котором вы должны искать более чем простого препарата языка, более чем книги вокабул и правил, но из которого вы должны извлечь и воспламеняющие мысли и облагораживающие стремления. При них человеческое в вас никогда не будет подавлено и впоследствии занятиями практической жизни. Будет некогда глодать вашу внутренность скорбь о потерянном, но уже и воспоминание об идеальных стремлениях вашей юности будет для вас воспоминанием прекраснейшим, уже и простая мысль о прекрасном и благородном, которого вы стремились достигнуть, будет для вас прекраснейшей за ваши стремления наградой и будете вы вспоминать о временах прошедших и чувствовать при этом, что сны те прошлого, лелеянные нами в сладком опьянении, были божественно прекрасны.

К IV классу при окончании учебного года и выходе некоторых воспитанников в светские учебные заведения

Известно, что римский поэт Гораций, благодаря щедрости Мецената, мог проводить беззаботную, привольную и покойную жизнь. Но так как с одной стороны были в то время завистники, упрекавшие поэта, что раболепствующей лестью он снискал себе такую незаслуженную благосклонность, а с другой стороны они могли громко сказать или и на ухо шепнуть самому Меценату, что за многие благодеяния, которыми Гораций пользуется от него, мог бы он из своего времени и своих занятий поболее посвящать своему высокому покровителю, то поэт нашел нужным защититься письменно против этих нареканий. Но защищается он в 7-м своем письме нисколько не роняя и не унижая своего человеческого достоинства и не жертвуя своей свободой, и не резкими нападками на своих противников, а тонким юмором над мелочными людьми, не умевшими ценить тесных отношений и согласия между покровителем и любимцем. «Ты оказал мне благодеяние, Меценат, пишет Гораций, не как тот Калаврянин, который желая втереть своему гостю подарок прибавил: «Ведь отдадут же его свиньям, если не возьмешь». Ты взыскал меня своим покровительством так, как и следует человеку благородному, который своих друзей испытывает пред выбором, и раз выбранным из чистой любви назначает подарки, какие для них дороги. Потому я благодарен тебе таким образом, каким ты желаешь этого, а не таким, чтобы я пожертвовал дражайшей мне всего свободой или своим здоровьем. Тебе остаюсь я верно преданным, хотя жизнь во всесветной столице мне и противна, а более отвечает всему моему образу мыслей жизнь простая, созерцательная. Каждый меряет себя меркой благ доставшихся на его долю; не все годится для всех. Подобно тому как для Телемака и Итаки прекрасные лошади были бесценны, подобно тому как для бедного ветошника Вильтейя жизнь благоденствующего в своем поместье владельца показалась бы лишенной всех радостей, так не могу и я отказаться от деревенской жизни в Тибуре или в Таренте. Я и знаю, что ты охотно мне дозволяешь это и не обзываешь меня неблагодарным; иначе я с радостью обратился бы снова в бедняка, как лисичка в басне, которая из житницы не иначе могла выбраться на свободу, как под условием чтобы разделалась она за испытанные там благодеяния».

И в вас, юные друзья наши, конечно живо ныне это чувство благодарности, радостной благодарности к Богу за то, что вы могли достигнуть ныне первой цели нашей юности, что вы найдены достойными после общего образования быть допущенными к специальному. Конечно о многом еще нужно вам просить общего нашего небесного Отца; но первее всего вы должны благодарить Его за прожитое в этой школе время, потом уже и просить, чтобы Он и впредь продолжал защищать вас и руководить на всех путях вашей жизни.

Не правда ли, друзья, сначала благодарить, а потом уже и просить? – Но нас родители наши учили, скажете вы, и мы от младых лет привыкли сначала просить, а потом уже и благодарить. И мне кажется, что просить более чем необходимо, но несомненно и то, что на благодарности обыкновенно не слишком-то настаивают. Между тем каждый воспитатель обязан более, чем обыкновенно заботятся об этом, пробуждать и питать в своем юношестве чувство благодарности, чтобы обязанность благодарить напечатлевалась в каждом человеческом сердце глубже, нежели обязанность просить. Каждая просьба, и самая справедливейшая, есть признание собственного бессилия и стоит в противоречии с благородной гордостью и чувством независимости; напротив каждая благодарность, даже и излишняя, есть упражнение в том истинно христианском смирении, которое все дары благие желает приписывать лучше Божественной благодати и чуждой любви нежели собственным заслугам. Следовательно и нам, воспитателям юношества, всегда отзывающимся готовностью на все достойное, может принесть честь, если наши воспитанники выгодно будут отличаться благодарным образом мыслей.

«Благодарность»... Но говорят, что это трудная и редкая добродетель. «Упражнялся ли ты действительно, спрашивает поэт, в труднейшей, как уверяют, из добродетелей»? «Полюбят ли люди, спрашивает другой поэт, полюбят ли они когда либо друг друга? Ненависть и неблагодарность перестанут ли господствовать повсюду? Обида выгравировывается на металле, благодеяние записывается на волнах». Не славны и не лестны эти положения для людей, но трудно им и противоречить. Должно быть, что это трудная добродетель, если она столь редка. Разве не видим мы многоразличных обнаружений неблагодарности, как скоро благодетель впадает в несчастие? Редко можно наблюдать, чтобы в несчастии благодетеля облагодетельствованные вспоминали о полученных благодеяниях и старались за них отплатить. Не чаще ли те-то именно и оказываются всего менее благодарными, которые имели бы всего более побуждений к благодарности? Да, неблагодарность есть часто встречающийся грех. Число остающихся неблагодарными столь велико, что может быть между десятью только один не забывает благодарности, как это испытал на себе и Христос по исцелении прокаженных. Очистилось десять, а пришел воздать Ему славу только один. Объяснений этого печального явления нужно искать в эгоизме, которым к сожалению человеческая природа проникается и руководится слишком часто. Есть надутые люди охотнее всего полагающие, что они всем обязаны только самим себе, а не другим; мы стыдимся признаться, что при посредстве других сделались тем, чем состоим; мы смотрим на обязанность благодарности как на тяжесть, которой стараемся избегать каждый раз, как это бывает возможно. Только истинно благородный образ мыслей, только тонкое чувство, могущее признать доброе повсюду, где бы оно ни встречалось, только такое чувство умеет быть свободным от оков эгоизма и себялюбия, только такая нежная натура и чувство способны к истинной благодарности, заключающейся не в пустых словах. Поэтому умы и натуры благородные не знали этого греха. «Никогда я не имел поводов оставаться неблагодарным», говорит Шиллер. И Гете выражается так: «Никогда не видал я, чтобы люди способные были неблагодарны»; напротив каждый неблагодарный, говорит старая мудрость, непременно есть дурной человек. Но кто имеет жестокое сердце и душу неблагонравную, тот пожинает и возмездие за свой образ мыслей и расположений, за свое злое настроение. Оно не остается без проклятия, потому что, как говорит Соломон, «надежды неблагодарного столь же несбыточны, как не мыслима зрелость зимой». Древние персы, как рассказывается древними писателями, наказывали неблагодарность как одно из величайших преступлений. Цели, из которых вытекло у них это постановление закона, без сомнения, были благородны и прекрасны, все-таки средств, которые они употребляли для достижения их, нельзя одобрить. Благодарность есть свободный дар сердца; только в том случае, если она истекает свободно, из благородного чувства, только тогда она имеет истинное достоинство; только тогда она составляет прекраснейшую награду, которая может осчастливить благодетеля.

Все-таки не всегда можно порицать одних неблагодарных, и прежде чем клеймить кого либо этим пятнающим прозванием, часто нужно быть весьма осторожным; и в раздающих благодеяния и в образе, как эти оказываются, часто заключается нечто такое, за что они не стоят благодарности. Не бывает недостатка и в таких опытах, что те-то горячее всего по большей части и жалуются на неблагодарность, которые всего менее имеют прав на признательность. Часто неблагодарность вызывается такими причинами, которыми в основе уничтожается этот упрек. Когда богач не имеющую для него никакой цены милостыню бросает бедному; когда он дарит то, что самому ему не нужно, что ему более не годится, что он не считает для себя важным: может ли он ждать за это благодарности?

Prodigus et stultus donat quae spernit et odit.

Только глупец и расточитель дарит то, чем сам не дорожит.

Если напр. учитель хлопотал только о внешней почтительности со стороны ученика, если он позволял себе действовать против него несправедливо или если он только любезничал с ним и развитием личности своих юных слушателей мало дорожил: может ли он рассчитывать на благодарность? Злую оценку себя не должен ли перенесть он как достойную себе пеню?

Haec seges ingratos tulit et feret omnibus annis.

Из такого рода сеяния, как прежде так и по сего дня, произрастает только неблагодарность.

Жатва соответствует следовательно сеянию: nata ad semen respondent; правильнее сказать: тут нет никакой и неблагодарности, потому что не оказывается ничего, за что нужно было бы благодарить. Правильно поэтому конечно говорит Рюккерт: «Если ты должен быть признателен кому либо, то пусть таким человеком будет муж благородных правил, потому что трудно благодарить того, кого нельзя уважать».

Vir bonus et sapiens dignis ait esse paratus;

Nec tamen ignorat, quid distent aera lupinis.

Dignum praestabo me etiam pro lavde merentis.

Муж мудрый, разумный для человека достойного готов к услугам всегда.

И при этом знает он очень хорошо, что золото, и что один только лоск.

И я стараюсь оказываться достойным наград покровителя, говорит Гораций.

Это значит, что муж благородный и мудрый всегда готов благодетельствовать; но при благодеяниях он строго различает стоящее цены и не стоящее, золота не смешивает с мелкой монетой. Что принимает он, то принимает с закрытыми глазами, а что дает, то осматривает зорко; он разделяет дары, которые сам ценить высоко и дает только тем, которые того заслуживают. Такой муж не пожалуется на неблагодарность как жалуется тот, кто оделяет благами только малоценными или мнимыми, да еще и хвастается сам же этим.

К сожалению мы должны признаться, что и между учениками благодарность по отношению к их учителям вообще может быть названа редкой добродетелью. Неблагодарно относятся многие и к родителям. И кто захотел бы отрицать, что родители сами отчасти виновны в этой неблагодарности детей, когда они колеблются между изнеживающей любовью и устрашающим гневом? Так может случаться, что неблагодарно относятся и к учителям. Не слышатся ли часто жалобы последних на неблагодарность юношества? Неблагодарность, презрительная неблагодарность юношей, встречается как у зрелых, выпущенных из школы юношей, так равным образом питается и действует она еще и во время школьного учения, зарождаясь значит в заведении. Не часто ли почтительность воспитанниками совершенно опускается из виду и выражаются громкие порицания, разглашаются о заведении гадкие слухи, распространяются клеветы против учителей, изливаются насмешки, распускаются злые выдумки; собственность школы падает жертвой необузданного стремления к разрушению, жертвой злого вандализма: все такие преступления суть излияния неблагодарности. Современное юношество к сожалению часто принимает участие в общем движении и стремлении времени, авторитет которым со злорадством оскорбляется, древние предания разрушаются, работа столетий уничтожается, прочные основы подкапываются, все законное оспаривается, столпы порядка низвергаются. И все это естественно там, где в душе скрыты источники неблагодарности. Где в душе пускает корни холодное равнодушие к благодетелям, там напоследок смотрят на них как на чужеземцев, ко вреду которых во всяком случае можно и предпринять что либо, лишь бы это было для нас хотя мнимо полезно.

Да и имеют ли, говорят, имеют ли ученики причины оказывать учителям особенную благодарность? Обязаны ли они к этому? Так могут говорить конечно многие, и мы должны к сожалению прибавить, что так думают здесь и там даже многие родители. Конечно если деятельность учителя рассматривать как и каждую другую; если полагать, что она состоит только в преподавании, тогда можно оправдывать, если думают что учитель получает как и каждый другой работник свою плату и на другое возмездие за свои труды, на особенную благодарность рассчитывать не может. Кто же обязан благодарностью ремесленнику, когда он доставляет часть работы, если за эту он получает плату сполна и аккуратно? Но кто говорит так, тот незнаком с должностью и деятельностью учителя. Даже если рассматривать его и как учителя только, как преподавателя, уже и тогда его деятельность не заслуживает ли благодарности? Какие дары передаются чрез него ученику? Не великое ли нечто представляет собою, не возвышенное ли, не достойное ли благодарности быть введенным в царство науки, переполненным оказаться жаждой истины, руководимым быть на пути, ведущем к истине, насколько человеку вообще позволено приблизиться к этой? Разве это безделица какая положить основания для всей позднейшей деятельности, сообщить способы к осуществлению предначертаний, касающихся целой жизни? Кто чрез науку должен получать право на служение государству, церкви, школе, способы работать для блага страждущего человечества, для того закладываются учителем фундаменты; без этих фундаментов плодотворная деятельность оказывается невозможной или по крайней мере она становится недостаточной и скудной. Вот дары, какими учитель наделяет ученика: развитие духа, оплодотворение его для будущей деятельности в человеческом обществе Дары эти уже и сами по себе заслуживают благодарности; но они двойной и тройной заслуживают благодарности, если мы обратим внимание на то, каким образом ученик только при посредстве учителя может принимать в них участие. Деятельность учителя есть деятельность особенного рода, своеобразная и отличается, выделяется, преимуществует пред большей частью других видов человеческой деятельности тем, что она не может быть плодотворной, не может сопровождаться никакими благими результатами без любви. При ней необходима со стороны учителя любовь, любовь к ученику, для которого он деятелен, любовь к предмету, который он преподает. Старое, давно всем известное положение, что учителю необходимо иметь терпение, много терпения, потому что корни всякого учения горьки, начатки учению положить тяжело и стоят они больших усилий. Возможно ли для учителя терпение без любви? Именно необходима терпеливость, а не простая вялость, ибо с вялостью нельзя бывает достигнуть никаких успехов. Нет, учитель должен быть ревностен в преподавании; он не должен оставаться равнодушным, если видит леность и злую волю; его живо должно интересовать то, чтобы ученик двигался вперед; и однако же он должен упражняться в терпении; он должен удерживать гнев, властвовать над страстями, обуздывать их и не позволять им быть над ним господином: при каких иных средствах для него возможно это, если не при посредстве любви? Не должно ли после этого и платить ему за то любовью? Старания и заботы при обучении, верность в исполнении обязанностей оплачиваются ли и вознаграждаются ли жалованьем учительским? Нет, его любовь, его верность могут получать себе достойное воздаяние только в признательной привязанности ученика: вот истинная, но и единственная награда учителя. И далее. Мы говорили доселе только об обучении. Но составляет ли это единственную задачу учителя? Стыд тому и позор, кто считает обучение за единственную свою задачу; ничего не может быть впоследствии сказано об учителе худшего, как что он только учил, только преподавал, а о прочем по отношению к своим ученикам не заботился. Вторая потому и по меньшей мере столь же важная часть его задачи, это действовать на душу, на нравственность своего питомца. Самое обучение дает ему в руки лучшие и действительнейшие для того средства. Чрез обучение, если оно правильно разделено и ведено, возникает духовная связь между учителем и учеником: от учителя исходить река воды духовной, захватывающая ученика и соединяющая их невидимою связью. Учитель влияет на ученика; чрез обучение, чрез это он может и должен развивать и облагораживать его душу. Потому неоспоримо верно, что истинный учитель чрез обучение получает такое влияние на ученика, которое не может быть заменено ничем другим. И теперь, разве это дело маловажное подействовать благотворно на облагорожение души, на нравственность ученика и чрез то привести его к Богу? Разве это пустяки возвратить юношу с пути зла, если он ступил на оный? Нет, это не безделица какая и не такое дело, чтобы можно было заплатить за него деньгами и имением. Эта любовь, эта верность со стороны учителя есть дар и приношение добровольное, которое не может быть предписано никакой инструкцией семинарского правления, никаким семинарским или гимназическим уставом. И это обстоятельство, что лучшее в учительской деятельности не может быть ни рекомендовано, ни предписано, составляет особенность, отличительный её признак. Только там, где эта учительская деятельность может развиваться свободно, только там может она оказать высшее, к чему способны силы отдельного человека. Конечно то там, то где-нибудь инде могут встречаться учителя, незнающие этой свободной и добровольной деятельности, исполняющие только то, что им предписано и только так это исполняющие, как предписано: они имут за это и мзду свою и не имеют права желать никакой дальнейшей благодарности. Истинный учитель, который отвечает на призыв к должности любовью и верностью и практикует оные в прекраснейшем и благороднейшем смысле, во всем своем обращении с юношеством, он может быть вознагражден от него только любовью и только признательной благорасположенностью. И он действительно может рассчитывать на неё. Истинный воспитатель вообще даже вовсе не должен был бы и пожинать неблагодарности; или же непризнательные по отношений к нему ученики были бы доказательством только того, что они не поняли истинного искусства воспитателя. Без сомнения так и было бы, если бы платонические идеалы были осуществимы, если бы мы были совершенными людьми. Но мы стремимся только к этой высокой цели и стараемся только о том, чтобы не отстать от неё слишком далеко, потому и не колеблемся объявить, что даже при самой честной воле мы все-таки ошибаемся, что часто именно наши ревностнейшие усилия не удаются, а если и удаются, то реже нежели как следовало бы воздаем славу за то Богу, которого единственно обязаны мы благодарить за то, чем есть и что имеем. И мы нашим учителям не платили вовремя принадлежавшей им по праву благодарностью или же стали платить только слишком поздно. Именно потому, что наша жизнь для своего развития нуждается в тысяче факторов; в здоровья, пище, одежде, жилище, воздухе и свете, дружестве и помощи, в обучении и воспитании и в иных силах, какие кроме названных могут действовать на неё, именно поэтому-то мы столь легко и забываем воздавать подобающую благодарность Богу и людям. Человек не воспитанный, особенно воспитывающееся еще юношество живет не обращая внимания на блага, которыми оно пользуется, как будто бы всего благотворного, чему душа его радуется и чем услаждается и питается, он в праве был ожидать от жизни и как если бы блага эти подразумевались сами собою, между тем как человек образованный мало-помалу преодолевает в себе это легкомыслие забывать о полученных благодеяниях. И естественно: как всему человек учится, так и благодарности; подобно тому как здоровье с благодарностью небу оценивает только тот, кто дознал драгоценность этого блага утратой его, болезнью. И ныне благодарность заявляется учителям не от всех учеников. Мы сказали уже, что только натуры благородные способны к истинной признательности. Для этого необходимо и правильное понимание полученного благодеяния, испытанного добра. Может ли это быть постоянно предполагаемо в каждом ученике? Конечно нет. Не каждый еще разумеет цену и важность того, чему его учат. Одного стесняет и тяготит трудность учения, другого обижает порицание, падающее на его голову, если он не удовлетворяет требованиям; третий еще не понимает цели и значения многих упражнений; он полагает, что имеет право многое охуждать, цели чего и пользы не уразумевает. Не имеете еще вы и не можете иметь правильного масштаба для суждения о себе и о других. Оттого происходит, что ученик, доколе он ученик, не всегда познает полученное благо во всем его объеме, и потому еще не чувствует вполне и той признательности, какой он обязан учителю. И труда не может он вообразить, какой причиняет собой учителю, ни любви измерить, какая оказывается ему учителем.

Учителя служат для тебя заместителями Бога и твоих родителей. Они оказывают тебе в некотором отношении даже еще больше услуг, чем сколько в состоянии оказать тебе твои родители. Долголетним учением мы приготовлялись к служению, которое проходим. Мы ведем вас, плохо еще видящих и неопытных, к счастью и нравственному облагорожению; мы ежедневно с вами, несведущими и жаждущими знания, преломляем хлеб науки, доставляем вам нежное молоко, а возрастным и более твердую пищу. И этому весьма важному служению посвящаем мы все свое время, все свои силы, целую свою жизнь. Мы состоим лучшими друзьями своих питомцев, каждого из вас объемлем без предпочтения с равною любовью, каждому оказываем справедливость, не руководясь при этом никакими внешними соображениями, стараясь по совести воздать каждому похвалою или порицанием. Чем следовательно ты обязан твоим учителям за эти важные услуги, за эти многие доказательства их любви к тебе? Благодарностью, сердечнейшей благодарностью, но не в течение немногих только годов учения, но благодарностью на целую жизнь. Посему, хотя бы твои учителя и в недвусмысленных словах отказывались от твоей благодарности, ты никогда не должен отлагать её и должен доказать им твою благодарность делами и всем своим поведением.

Если мы обратим свои взоры в сторону людей не получивших никакого образования, что замечаем? Как быстро обыкновенно человек естественный, не могший или не умевший доставить своему духу высшего воспитания, забывает оказанное ему добро, как чувствителен он и обидчив ко всему! Как часто он объят бывает страстью гнева, желанием при каких бы то ни было обстоятельствах и всеми в его распоряжении находящимися средствами отомстить за мнимую несправедливость! Порицание принимает он за горькую обиду, и противоречие, касавшееся только дела, принимает так, как если бы оно направлено было против лица; оно его гложет и жжет; а что он тому же самому человеку обязан, быть может, многим добром, это он выкидывает из головы, об этом он не хочет и думать. Такие особенности имеют власть и над юношеством. И оно склонно относиться к своим учителям с некоторой желчью, и в сколько-нибудь жестком порицании чувствует уже личное оскорбление; злобное, досадующее воспоминание о том продолжается долгое время всего школьного курса. Не слыхивали ли вы товарищей, говорящих о своем учителе: «Однажды он наложил на меня очень строгое наказание за проступок вовсе мной несовершенный; этого я никогда не забуду». Справедливо ли это рассужено? Как тяжело дается человеку убеждение, что несправедливость потерпеть несравненно почетнее, нежели учинить её, что обиды должно записывать на песке, а благодеяния выгравировать на мраморе!

Если неблагодарность таким образом обычна в мире, если она всегда была, всегда конечно и останется между не воспитанными для неё, то не должен возмущаться ей и учитель, видя её и в учащемся у него юношестве. Не так ли же он может в этом случае отнестись к нему, как благоразумный врач отнесся к детям, когда один повар обвинял его пред ними. Потому что когда пред такими судьями явился повар и говорил: «О, дети, этот человек много вам сделал зла, в особенности младшим между вами; он резал вас, жег и давил; он давал вам очень горькие напитки; он заставлял вас голодать и не давал пить, между тем как я даю вам пробовать только приятное и различные сласти»; – мог ли врач защищаться против этого и возмущаться легковерием детей; и если бы он захотел сказать истину, что это все делал он в их интересе, ради их здоровья, то разве не перекричали бы они его? И не нашел бы он себе у них никакой веры. Мы имеем в этой басне, как Сократ сам объяснил, образ суда над мудрейшим из греков его собственных сограждан. Испытайте себя, не судили ли и вы об учителях таким же образом, не выражались ли вы когда либо об учителях неблагоприятно потому только, что они строги были, не терпели лености и бесчинств и настаивали на том, чтобы каждый исполнял свой долг и изучал нечто полезное? Рассудительнейшие между вами уже и теперь стали конечно выше этой точки зрения. Если же этого нет еще во всех, потому что солнце познания еще не согрело сердечной вашей почвы, все-таки мы утешаем себя уверенностью, что наступит время, когда в тихом саду и их душевной жизни произрастет некогда цвет благодарности. Все вы чем более будете созревать посредством собственного опыта, тем яснее станете понимать, что именно самым строгим из учителей вы должны быть обязаны теплейшей благодарностью, потому что они действовали так в высшем интересе и старались вас улучшать; с развитием рассудка вы будете даже еще радоваться, что не позволяли себе увлекаться теперешним узким и недалеким взглядом на дело. Строгость была ведь близнецом попечительной любви, а сердце юношества должно быть приемлемым и для этой. Ученик говорящий: «Хоть и сурово и жестоко обходился со мной учитель, обижал меня недоверием, но я многому у него научился и несмотря на всю его строгость всегда буду вспоминать о нем», такой ученик не большего ли заслуживает уважения чем первый?

Пусть тот и другой из твоих учителей ошибался в обращении с тобой и в оценке тебя, все-таки не допускай в свое сердце ненависти по отношению к нему, как бы ни было для тебя тяжело это, но дари его постоянно твоим личным почтением, все-таки делай это, потому что ты должен быть убежден в доброй воле, в чистых намерениях относительно тебя твоего Ментора. Даже в самых неблагоприятных случаях не подавляй и не заглушай в себе Божественного пламени pietatis, потому что истинное pietas не исключает из своей сферы никого. Чувство доброе, нисходящее в душу свыше, распространяется на всех и не делает исключений. Позднее, может быть, ты будешь и благодарен за наказания на тебя налагавшиеся, хотя они и очень неприятно отзывались на твоем чувстве или казались даже жестокими и несправедливыми.

Так объясняется, что не всегда и не у всех учеников даже по отношению к нежно любящему их и дружественно и отечески расположенному к ним учителю господствует признательный образ мыслей. Все-таки это исключения. Вообще же говоря, истинный учитель, относящийся к своим ученикам с любящим, дружественным чувством, в состоянии согреть их и вдохновить для учения и быть уверенным в благодарном, приверженном образе мыслей всех между ними благородных натур, потому что χάρις χάριν ἐστιν ἡ τίκτουσ᾽ ἀεί (Soph. Aias 522),³⁷ кто хочет взять сердце другого человека, тот должен отдать ему свое собственное. И если эта признательность к учителю является не тотчас, не во время школьного курса, за то тем вернее возникает она в позднейшие годы, когда разум зреет и проницательность растет, когда по плодам познает человек, какие семена посеяны в нем рукою верного учителя. Влияние личности учителя на ученика потому есть лучший метод, которого не может заменить никакой, самый превосходный закон школы; это вексель на будущее, который уничтожается иногда только в поздние, поздние годы.

А как выражается благодарность ученика? Она дает себя понять в мыслях, в словах и в делах; ученик может gratiam habere, gratias agere, gratiam referre, благодарность чувствовать, благодарность высказывать, благодарностью платить. Мысли суть то, что придает словам истинное значение. Благодарный взгляд без слов потому часто делается более верным истолкователем сердца нежели пустые фразы. Потому что главную цель благодарности нужно полагать без сомнения в этом, в признательном образе мыслей и расположений. Кого одушевляет чувство признательности за полученные дары; кто чувствует их цену во внутреннейших глубинах своей души; кто за них питает в своем сердце чувство любви и привязанности к тому человеку, кому обязан этими дарами; кто, помня много духовных даров и пользы, которую учитель, может быть, имел случай оказать ему; кто это чувствует и признательно настроен: благодарные слова того имеют истинное, имеют важное значение для учителя, дружественного отца своих учеников; если слова эти истекают из истинного чувства, из верного сердца, то составляют музыку для его уха, бальзам для его сердца. Могло бы казаться, что словесная благодарность – излишняя форма, что лучше было бы совсем её отстранить и довольствоваться благодарным сердцем. Но если неблагодарность порок, то не благодарение недостаток. Если та есть содеваемое преступление, то это представляет собою преступление потому, что опускается при этом случай к упражнению себя в добродетели. Но человек не может прозревать в сердце; мы имеем надобность в выражении нашего образа мыслей, и так как делами выразить этот часто бывает весьма трудно или по крайней мере дела эти в одну минуту не могут быть совершены, то удовлетворится можно и словесной благодарностью, если это не бессмысленные фразы, если это не исчадие моды, если они исходят из сердца. Обычай такой формы благодарности потому совершенно необходим для поддержания почти всех взаимных отношений между людьми; такая благодарность служит знаком доброго воспитания и тонкой образованности. Юноша, родившийся от бедных родителей и занимающих в обществе низшее положение, с детства находившийся в беспомощном положении, воспитанный среди тяжелых и удручающих обстоятельств, выросший в нужде и недостатках, постоянно нуждавшийся в материальной поддержке, в недовольстве и негодовании на свое горемычное состояние, особенно если он одарен от природы преимущественными душевными способностями, может с досадой принимать благодеяния, какие оказывает ему благородный благожелатель и награды, какие даются ему школой. Он ропщет против судьбы, отказавшей ему в пользовании тем, что другие имеют, или же заставившей его трудом приобретать то, что другим достается само собой; потому что он как о милости должен просить еще о самых средствах к существованию; потому что он со всех сторон должен принимать помощь; потому что ему недостает внешней независимости. Он смотрит с презрением на земные блага, которые в сравнении с высшими, духовными благами, им испытанными, кажутся ему не стоящими особенной благодарности. Так отравляет он и себе и другим прекраснейшие дни жизни, и вследствие этого остается несчастным. Суметь нужно умерить или победить в себе это неприятное и злосчастное чувство силой своего духа, чтобы при каждой из своих работ быть благодарным за её оценку и за награду за неё, чтобы быть признательным к людям за каждое место, какое они дают нам в своей среде, при каждом повышении нами получаемом. Победить в себе должно это несчастное чувство, зависимость от других делающее тяжестью, заставляющее на неё смотреть как на несправедливость, затрудняющее собою благодарность, превращающее её даже в действие не только неохотно, по и с отвращением исполняемое. Между тем как человек, имевший счастье быть воспитанным в более светлой обстановке и не угнетенный духовно, обыкновенно благодарит из сладкой потребности сердца, и таким образом благодарность служит для него лучшей опорой и лучшим споспешествовательным средством доброго образа мыслей и сердечных движений. И если эти истинны и нелицемерны, то будете вы стараться выразить их и делами, которые без участия в них сердца опять-таки имеют очень мало значения. От сердца должна исходить благодарность, будет ли она выражаться в словах или в делах. – А как благодарность ученика может выражаться в делах? Дел много и они различны, но одно из них лучшее и прекраснейшее, это если ученик стремится быть достойным своего учителя, если он старается следовать его учению и оказывать собою честь заведению, к которому принадлежал. Это такое дело благодарности, которым сердце учителя услаждается, которое делает его радостным и побуждает к мужественному продолжению деятельности своего призвания, доколе еще в его распоряжении дни его жизни. Если по силе этого pietatis ты останешься достойным воспитанником этой школы по мыслям, словам и делам, то эта твоя обязанность будет прекраснейшей нашей наградой, нашей справедливой гордостью. Помните слово венузинского поэта

Dignum praestabo me etiam pro laude merentis

и положите в этот час твердое решение сохранить его правилом всей позднейшей вашей жизни. Вы поймете конечно, что говоривши о благодарности я желал тем напомянуть о благодарности этому заведению, о благодарности по отношению ко всему персоналу ваших учителей не ради их, но ради вас же самих, ради пробуждения в вас уже простой вежливости и учтивости; неблагодарность возникает из грубости, в которой неразвитая натура наконец необходимо совершенно должна опуститься и затеряться; неблагодарность следовательно есть символ нравственной грубости. Напротив кто заботится о своем нравственном образовании, тот не подвергнет себя такому пороку. Я сказал уже, что благодарность должна быть свободным даром сердца, что она не может быть рекомендуема, предлагаема или предписываема, что она не может быть даже выпрашиваема и вымаливаема. Там, где в ней отказывают, где она не проистекает из доброй воли и от полноты побуждений сердечных, там не помогает никакая просьба, бессильно всякое напоминание. Однако же если вы думаете не только о достигнутой цели, но и о пройденном пути, о том как ваше развитие совершалось под оплодотворяющей росой этого заведения, о, тогда, если только вообще вы не захотите заключить вашу грудь для чувств благородных, ваша душа в это мгновение не может не волноваться чувствами истинной, искренней, нелицемерной благодарности за полученные благодеяния, за испытанное добро. А истинная благодарность для каждой благородной души имеет нечто истинно трогательное, неблагодарность же есть нечто оскорбительное, отталкивающее; впечатление производимое на нас неблагодарностью возмущающее. Глубокомыслием народа к неблагодарности прибавляется эпитет «черной» неблагодарности, потому что неблагодарностью человек обнаруживает отвратительнейшую сторону своего существа. Благодарность есть знак благородного чувства; кто неспособен к благодарности, тот доказывает тем, что его сердце незнакомо с великодушием. Но там, где есть хотя один благодарный, там веет на нас воздухом небесного отечества, там встречает нас приветствие небесной нашей родины, ибо мы знаем, что вышний отчий дом наш постоянно оглашается только благодарениями и хвалою. Ангелы и духи блаженные постоянно упражняются в этом святом и благородном искусстве, которое не прекратится во всю вечность: звучит там по всему небу великое «аллилуиа». Благодарность не есть обязанность, в которой должно упражняться из простого послушания; благодарность есть выражение радости по поводу действительно испытанного добра; благодарность есть отрадное сознание и признание великого благодеяния, которое ты получил, богатой любви, которую испытывают.

«Ах, как охотно желал бы я благодарить, говоришь ты, если бы только я имел причины благодарить». При виде людей благодарных ты вдвойне чувствуешь себя дурно, подобно тому как страждущий при виде чужого благополучия чувствует свою скорбь сильнее. В наши тяжелые и злые времена многие из нашей среды волнуются такими чувствами; не правда ли, друг мой? Если же думая о страдании тебя объемлющем, недостатках тебя обременяющих, о заботах едва тебя не подавляющих, ты полагаешь, что благодарность для тебя невозможна, что только для счастливого прилична благодарность, а для страждущих одни жалобы, то это не так: благодарность нас делает счастливыми и в несчастии, богатыми в бедности, радостными в печалях, при всех обстоятельствах и всем довольными.

Трогательна такого рода скромная благодарность со стороны учеников никогда не забывающих, чем они обязаны своим учителям; похвальны признательные отношения к учителям тех учеников, которые с течением времени даже и превосходя своих учителей называют имена их с пощадой, любовью и почетом, вменяя даже в честь себе, что были их учениками: оставаясь благодарными своим учителям они чествуют вместе с тем и самих себя. Потому что кто не чувствует такой благодарности, тот этим свидетельствует скорее против себя, для школы же это не служит неблагоприятным свидетельством; чрез неблагодарность ученики заявляют только о неспособности своей возбуждаться чувствами более тонкого свойства, более благородными и свидетельствуют, что усилия школы по отношению к ним отчасти остались безуспешными. Один довольно известный и достопочтенный гражданин нашего города, в течение длинного ряда годов, доставлявший многим студентам кров и стол, жаловался мне недавно: «Ваши ученики отвратительный и неблагодарный народ! Многие из них жили у меня и столовались по нескольку лет, а теперь, когда они заняли служебное положение в обществе, проходят мимо меня, не удостаивая не только поклоном и приветствием, но и взглядом». Я был глубоко пристыжен жалобой этого благородного друга человечества и мог только пожалеть, что усилиям нашим по облагорожению наших питомцев результаты не соответствовали, и вместо гордости поведение их возбуждает в нас только стыд за них. Об Александре Великом читаем мы, что он будучи уже царем, оказывал еще своему учителю Аристотелю высшие почести. «От него, говорил он, я научился жить добродетельно и мудро». Смотри, юный друг мой, великий царь предшествует тебе в нашей добродетели. Как пристыжаются примером этого царя те, которые только по принуждению, с кислой миной и трудом приветствуют своих учителей, а за спиною осыпают их насмешками и порицаниями, а вышедши из школы такие ученики обыкновенно не удостаивают более своих учителей даже и единым взглядом. Ни один народ не судил о неблагодарности правильнее, не чувствовал глубже, не бесчестил неблагодарных сильнее, нежели народ древних персов, о которых мы у классических писателей читаем, что неблагодарность они привлекали к суду и наказывали как преступление; потому что, как говорит один из этих писателей, Ксенофонт, они верили, что пренебрегший свой долг по отношению к тому, кому он обязан добром, может пренебречь и своими обязанностями по отношению к Богу, к отечеству, к своим друзьям. Мы надеемся на Бога, что между вами никто не только не сделается когда либо виновным в презрительной неблагодарности, но что благодарные чувства уже и теперь в вашей душе пустили корни; я верю, что каждый из вас будет благодарен этому заведению, своим учителям, Богу – подателю всех благ.

Вы сохраните благодарное воспоминание о заведении вас образовывавшем и воспитывавшем. Не высшие ли из благ духовные получаете вы в этом заведении? Вы обязаны этому заведению своим образованием. Конечно своими счастливыми успехами вы обязаны прежде всего самим себе, собственной ревности, своим природным способностям, нравственному зерну своего существа; кто же и отрицает это? Но на этом основании вы не были же автодидактами, достигшими цели без устного обучения, без личного на вас воздействия. Напротив вы были питомцами этой школы, вскормленниками этого заведения. Прилично ли было бы после этого не ценить услуг, оказанных вам этой школой, потому что она ведь помогла вам войти на высоту?

Не должны ли вы далее и к нам, учителям, сохранить те же чувства благодарности и благорасположенности? О, позвольте мне не сомневаться в этом! Вы сохраните к нам это чувство благодарной благорасположенности, вы докажете чрез оное, что вы сознаёте и признаёте цену того, что мы для вас делаем. Вы естественный плод нашей любви и нашей вам преданности. Ваши учителя заботились о силах вашего духа, упражняли ваш рассудок, обогащали вас знаниями и давали вам образование, которое делает вас способными с успехом продолжать изучение высших наук; ваши учителя способствовали вашей нравственности и благовоспитанности, указывали вам на ваши недостатки, увещевали к добру, отклоняли от зла, старались облагородить ваше сердце и ваш образ мыслей и расположений, чтобы сделать вас юношами не только научно образованными, но и нравственно добрыми. Мы воспитывали вас в благочестии и в христианстве; мы ежедневно указывали вам в молитве на необходимость искать себе высшей помощи и защиты; мы насаждали в вашем сердце истинное религиозное чувство, чтобы вы не только знали и любили, но и верили. Если же это ваши учителя делали для вас и делая это если они исполняли в этом по отношению к нам свою обязанность, и обязанность эту если они исполняли не как поденщину, но с любовью и из любви к вам, о, тогда они имеют конечно вполне обоснованное право на вашу благодарность, тогда вы не откажете им в награде за их усилия, награде прекраснейшей, сладостнейшей и приятнейшей, какой только может желать сердце верного учителя. Учитель получает конечно и внешнюю награду за свою работу, видимую точно так же с внешней стороны, но лучшее, что учитель дает, не может быть оплачено внешним образом; это любовь, это верность, с которой он держит руку дорогого ему юноши, чтобы защитить его и охранить. Если вы испытали эту любовь, эту верность от своих учителей; если они заботились о вас omnibus nervis et toto pectore, о, тогда вы отплатите им тем, чем только и можно отплатить им за это, любовью и благодарностью. Хотя бы к вам и строго относились, но если такое воспитание постоянно обнимало вас любовью, вы должны сохранить благодарное воспоминание о том. Кто платит за зло добром; кто вместо признательности воздает неблагодарностью, на любовь и благодеяния отвечает ненавистью: тот гнусен и груб, того в стыд приводят даже животные, потому что уже вол знает своего хозяина и осел ясли господина своего (Ис. 1:3), и собака с благодарностью лижет руку того, кто её кормит и предана своему владельцу; разумному ли существу забывать о своих благожелателях? Неестественно это и непростительно.

Однако же что бы такое ни было, что сделано доселе для вас этим заведением, вашими учителями, все то сделано не без поддержки и не без защиты от Бога, милосердого и щедродательного отца и высочайшего благодетеля, к которому вы должны сохранить в своих сердцах искреннейшую, пламеннейшую благодарность. Если ваше пребывание в этом заведении отозвалось на вас добром, то это добро изливалось на вас из Божественного рога изобилия, потому что всякий дар благой и совершенный нисходит свыше. Если наши старания по отношению к вам не были тщетны, это была Его благодать покоившаяся на нас; если вы счастливо достигли цели, это Его рука путеводила вас. Он дал вам здоровье и жизнь, так что вы могли дожить до настоящего дня; Он дал вам силу и крепость, чтобы вы побеждали трудности и не утомлялись на половине пути; Он отвращал от вас опасности, чтобы вы неразвлекаемо могли работать над своим призванием, над достижением предносящейся вам возвышенной цели; Он подавал вам все необходимое и для телесной жизни, так что вы ни в чем не терпели недостатка и нужды, напротив с радостным мужеством и настойчивостью оставались при своих стремлениях. Он изливал на вас дар просвещения, так что вы с живым чувством интереса могли внимать учению и обращать оное на свою пользу; Он расточал вам много и других милостей, какие необходимо вызывались потребностями вашего духа. А если это так, то благослови же, благодарная душа, Господа и в течение всей жизни не забывай всех воздаяний Его. Докажите самым делом, что благодарность Ему, Господу Богу, истинно и действительно живет и коренится в ваших сердцах, благодарность Ему, венчающему вас милостию и щедротами, радующему вас исполнением ваших желаний, обновляющему как у орла юность вашу (Пс. 102:4, 5), избравшему вас в руководители и светочи ваших ближних, оставившему множество ваших сверстников по возрасту, а вас избравшему. Имейте Его в продолжение целой жизни пред очами и в сердце; тогда ваша жизнь, долго ли будет она длиться или недолго, сделается истинным Богослужением в благороднейшем значении этого слова, превратится в благодарственную молитву; тогда каждый из вас в сфере своей деятельности будет для всех примером, людям благородно мыслящим на радость и удовольствие, а себе на похвалу и уважение; тогда вы составите радость для нас, ваших учителей, для своих родных, которых обязаны радовать, для Царя нашего, которому будете верными слугами, для отечества, в котором заявите себя богатой полезной деятельностью; тогда и сами вы обретете истинное довольство, истинный сердечный мир, который так много счастья прибавляет к нашей жизни. Дай Бог, чтобы так и было!

К IV классу 2-го марта 1881 года пред панихидой по Государе Императоре Александре Николаевиче

Как бы из какого-то срамного ящика Пандоры лились один за другим замыслы на сокращение драгоценных дней покойного Царя нашего. Шесть раз злая воля не имела в своем злом умысле успеха. Наконец мы стоим пред окровавленным и обезображенным трупом Царя нашего: се человек! Иродиада бесновалась и требовала главы Иоанна крестителя, и вот она на блюде. Промысл хранил Усопшего среди опасностей войны, и допустил пасть от жестокой руки низкого подданного. В сумятице истекшей войны Всевышний был с Ним, распростер над Ним свою всемогущую десницу; не постигло Его никакое зло в борьбе за славу и честь отечества, а среди мирной тишины, в своей столице, среди бела дня Он свален злодейской рукой. Почил смертью мученика вернейший и лучший Руководитель своего народа, Он, который счастливо спасал свой государственный корабль из бурь волноподвижного времени и правил кормилом правления верною и опытною рукою. Что если бы, подобно тому как сделал это Антоний при погребении Цезаря, показать народу кровавую и разодранную одежду почившего в Бозе Императора, изложить в речи Его дела, заслуги и достоинства: как вы думаете, что вышло бы при этом? То же самое несомненно, что произошло и в древнем Риме... При виде покрытого ранами и обезображенного трупа Цезаря ярость римского народа достигла крайнего предела... Плач и вопли бесчисленных масс народа и прежде всего ветеранов Цезаря огласили воздух... Плохо пришлось бы Юнию Бруту и другим убийцам Цезаря, если бы они не скрылись...

Так-то история нашего времени может рассказать несколько темных листов из отношений некоторой горсти подданных к своему Державному Повелителю, как они хотели не уголок одежды Его, подобно Давиду, с бьющимся и притрепетным сердцем отрезать, не края одежды царской благоговейно касались; но дерзали покушаться и на самую жизнь святопомазанного венценосного Монарха нашего и наконец своего добились. На наших глазах народилось и выросло это чудовище цареубийства, на своей груди воспитали мы змею эту. На веки история сохранит воспоминание о том, как сброд разных отщепенцев от русского народа покончил с кротчайшим из наших Царей, между тем как воспоминание о Нем самом и Его царствовании, подобно как воспоминание о Цезаре, будет наполнять грудь наших потомков высоким чувством радости. «Это было время, скажут наши потомки, с которого началась новая история нашего развития; это было царствование, в которое всем друзьям отечества открылись радостные виды на развитие в будущем нашей силы и славы» – и имя Александра II бессмертным сохранится в сердцах благодарного народа.

Пред IV и III классами 5-го марта, по получении известия о Восшествии на Всероссийский престол Государя Императора Александра Александровича

Всегда считали мы своей обязанностью отвечать господствующим воззрениям и настроению всего отечества и пробуждать во вверенных нам юношах чувство общения с великим и могущественным государственным организмом и развивать сознание сопринадлежности к нему. О, если бы и в настоящий час удалось мне одушевить вас тем же чувством, какое присуще миллионам русских сердец и которым как бы нарядной одеждой какой облечена ныне душа всего русского народа!

Внутренний образ мыслей и расположения сердца, пробуждаемые именем Царя и настоящими высокоторжественными днями, выражаются сынами отечества и в нашем городе украшенностью своих жилищ в честь Государя. Обычай исконный при нарочитых случаях жизни Царской и членов Царствующего Дома украшать города и дома. Это служит знаком нашей благорасположенности к Царствующему Дому, любви к нему и привязанности. Обычай этот остается в силе и удерживает за собой право гражданства у всех тонко чувствующих наций. При следовании ему искренне и с любовью и внешняя пышность и внешний блеск в качестве знаков того, что заключено в глубинах сердца, не составляют суетного дела, там и шумное веселье не праздное времяпрепровождение. Мы же, состоя носителями учебного слова, считаем своей обязанностью и словом приветствовать Царя своего.

Возблагодарим, друзья, Бога, что из рога благости своей Он снова удостоил нас в эти дни дара вечного своего отчего промышления о нас. Уже в тот самый час, как смерть простерла свой скипетр над Тем, Кто сам доселе носил оный, самым законом природы опять поставлен нам Носитель его. Прежний Царь умер, воцарился Сын Его и все мы восклицаем ныне: «Да живет Царь». Десница Всевышнего сохраняла доселе жизнь возлюбленного нового Царя нашего. Под благословляющим нас промышлением Божиим поднялся Он нежным отпрыском; под всемогущей небесной защитой рос Он доселе и развился в мощное дерево на утешение сурово испытывавшемуся Отцу, в надежду и радость отечеству, и когда разразились над отечеством беда и несчастие этих дней, тенью этого дерева мы счастливо прикрылись. Признаем в этом волю и милость к нам Божию.

Она, проницающая естественные законы, эта милость и воля Божия, возвысила ныне до царского достоинства над русскою землею и русским народом Государя Императора, в ряду Его предков с именем Александра III. Как сына царственных Родителей она поставила Его Владыкой и Руководителем народа, к которому и мы принадлежим. Не сам себя Царь поставил Царем и не народ выбрал Его в свои цари; Царь получает обладание короной от Всемогущего; выбрала Его в цари из миллионов единственно свободная, а вместе наблюдающая и естественную сцепляемость вещей и явлений, воля и милость Всевышнего, который супругу почившего царственного Мужа благословил материнскими надеждами; она, эта милость Божия, еще прежде чем Царь вступил на престол, уже в младенческой колыбели облекла Его пурпуром и надела на руку Его державное золотое кольцо.

Еще и еще раз возблагодарим, друзья, и никогда не престанем благодарить Бога, что милостивою своею десницею Он сохранил дни необходимой для нас жизни, и пусть снова и еще многоплоднее прежнего воссияет над нами солнце Русского Царя и Его славы. С благодарностью устремим мысли и сердца к Тому, от Кого исходят все добрые дары. Вместе с миллионами верных подданных возрадуемся и прославим Бога, что Он продолжает быть руководителем и охранителем жизни и земных судеб всех чад своих; восшлем к небу благочестивые молитвы и от всей полноты сердца пожелаем новому Царю нашему счастья и блага. В смирении и вере будем просить всемилостивого Бога, чтобы Он принял нашего нового Царя под свою благодатную защиту, был бы близок к Нему своими заступлением и помощью, отвращал бы милостиво всякую опасность от Его драгоценной главы, спасал бы преимущественно от рук безбожных. Да сохранит Всевышний жизнь нового Царя нашего на многие и многие годы! Да будет царствование Его не только долгим, но и благословенным, богатым добрыми делами! Да ходит Он, радость наша, кроткими путями Отца своего; да будет наследником не только трона, а и добродетелей и правил своего Родителя! Пошли ему, Господи, удачу во всем, что решит Он и предпримет во благо и счастье страны; окружи Его мудрыми советниками и верными слугами; услади Ему горести и облегчи тяжести царского служения! Да царствует Он, Самодержавный, над нами в торжественном блеске! Да бодрствует над нашей славной отчизной! Да защищает Он нас от врагов внешних и внутренних! Именем Его да обезопашиваются нам, Его верноподданным, тело и жизнь, честь и имущество! Да споспешествует Он общему благоденствию своих народов! Да поддерживаются именем Его школы и все гуманитарные учреждения и да внимает Он из уст наших благодарным и радостными, о Нем песнями! Ему желаем мы быть обязанными за спокойствие и мир при исполнении наших гражданских обязанностей, при наших работах для нашего образования! Да будет Он слугою Божиим ко благу нашему и отмстителем в наказание делающим злое (Рим. 13:4)! – Да соделает Господь и жизнь новой Царицы благословением для Её народа и времени! И весь Царствующий Дом да увенчает Всемогущий своими небесными благословениями и да будет к нему милостив!

Мы молимся за Царя, свидетельствуя тем пред всеми свои верноподданнические расположения. И все же, друзья, ведь это подвиг и испытание сохранить Сыну веру в нас при виде скипетра, вырванного столь сурово из державной руки Отца; вера в нас при виде убитого Отца, это со стороны нового Царя нашего первая жертва нам. Не забудем этого и нелицемернейшими доказательствами вернейшей и искреннейшей любви и преданности усладим и облегчим Ему эту жертву. Будем усердно молить Бога, да ослабит Он сердечные страдания нового Царя, да закроет в Его сердце болезненную рану, да изгладит из Его памяти это печальное и горькое воспоминание об оскорблении Ему нанесенном злодейским убийством Его Родителя. Да укрепит Его Всевышний пережить дни эти в неослабленной силе духа и тела и да поможет Ему по своей великой благости перенесть скорбь о Родителе с твердостью воли и без потери сердечной расположенности к нам.

Тяжкие страдания пали на любвеобильное сердце нового нашего Государя. Если царствование и каждого царя начинается слезами над свежей могилой отца, то царствование нашего нового Царя началось стоном над окровавленным и обезображенным трупом Его Державного Родителя. И если мы видим нового Царя нашего среди таких огорчений и страданий, при столь внезапной и несчастной утрате Им Родителя печалящимся, унылым, то при всем блеске Его царственного величия должно представлять Его взывающим к нам и о помощи и желающим от подданных утешения. Если Царь есть та личность, которая должна отвечать за целое; если недуги народной жизни, великие несчастия, постигающие нацию, первее всего над царями тяготеют давящей тяжестью, глубже других чувствуются ими, то верный народ со своей стороны влечением внутренней благодарности вынуждается нести страдания Царя как свои собственные, тем поразительнее они должны действовать на подданных. Страдания, под тяжестью которых сердце Царя вздыхает, должны быть облегчаемы свободной любовью целого народа.

Вас считаем мы уже довольно понимающими, как много сочувствием облегчаются труды и огорчения этой жизни и к каким новым трудам и предприятиям оно располагает и устремляет. На любовь любовью же отвечает тогда и сердце Царево. Как отец земли (Быт. 41:45), Царь неотделим тогда бывает от сынов её; как Глава своего народа, тогда Он имеет те же интересы, что и члены; сердце Царево тогда бьется для подданных всего искреннее и благосклоннее, и Его симпатия к ним бьет как бы чрез край; Царь тогда благословляет свой народ. Трогательна, друзья, эта любовь царей к своим народам. Есть нечто величественное в благословении своих детей благочестивым отцом и благочестивой матерью, изливающими на своих детей свои благожелания и закрепляющими за ними оные: есть нечто еще более величественное в благословении, которое ниспосылает на свой, преданный Ему народ, благочестивый, любезный народному сердцу царственный Его Отец и верная царственная Мать. Творит тогда Бог в тысячах тысяч, что Его небесная благость и верность сретаются, правда и мир лобызаются, любовь на земле возрастает и справедливость с неба на землю приницает. Вековечны государства, где Монарх опирается на любовь своих подданных, в самоотверженной преданности готовых жертвовать по призыву Его добром своим и жизнью. Что может быть для народа и почетнее той чести и славы между другими народами, когда Царь в международных своих сношениях гордится любовью и преданностью Ему Его народа? Уже давным-давно какой либо заносчивый завоеватель и своекорыстные соседи разорвали бы наше отечество на части, если бы, как скала какая или непроницаемая фаланга, не противостояла им любовь нашего народа к своему Самодержавному Представителю.

И как легко для нас любить наших царей! Цари востока скрываются в лабиринте своих палат и только изредка показываются пред своим народом, который тогда, ослепленный блеском величия их, падает пред ними ниц в благоговении. Наши цари не хотят такой рабской покорности. Они желают любви, почтительности, но они желают свободного её выражения, они хотят свободной нашей преданности им: тогда и власть их имеет тем большее значение для нас же самих. Пользуясь такими любовью и почтением от нас, они живут, путешествуют и проводят время среди нас, только к сожалению и стыду нашему далеко не безопасно для своей жизни; потому можем мы в царях своих чтить и любить людей; потому они близки нашему сердцу и мы чувствуем себя солидарными с ними. Если посылается им от Бога радость, счастье, то мы радуемся вместе с ними; постигает их горе и наполняет их сердце печалью и они склоняются в смирении под крепкую руку Божию, то печалимся и мы с ними и общая печаль тем тверже скрепляет союз, связывающий нас с ними. Только под условием этой любви мы будем иметь право смотреть и на благородного царственного Мужа, только что вступившего на престол, с надеждами и доверием и желать, чтобы Царь верил в нас, чтобы ничто в сердце Царевом не колебало этой веры в нас, чтобы Он рассчитывал и спокойно положился на народ и на каждого из нас как на себя самого.

Вы неоднократно давали нам свидетельства, что чувствуете эту любовь к Царю своему; с радостной уверенностью я свидетельствуюсь даже, что те же самые чувства и движения, с которыми я обращаюсь к вам в этот час, что они были живы и деятельны в ваших сердцах уже с раннего времени. Упражняйтесь уже теперь в ранней юности вашей в практиковании этой священной обязанности любить Царя и быть верными Ему. Чтите Царя почтительностью в сердце, да дышат ею ваши слово и речь о Нем, ваши мысль и дело.

Она, эта любовь, может укреплять вас и ободрять и в деле приготовления себя к будущей деятельности для блага и счастья отечества. Состоя питомцем этого заведения, существующего в настоящем блеске благодаря высоким милостям всепресветлейших наших Царей, под защитой Их законов, ты ненарушимо спокойно отдаешься своим занятиям, работаешь над своим духовным развитием и нравственным облагорожением. Сердечнейшей любовью и искреннейшей благодарностью ты должен воздавать за это всепресветлейшему Царю своему. Это будет лучшим с твоей стороны и всегда приветствием Его. В том эта благодарность и должна состоять, чтобы чрез добросовестное пользование благодеяниями, изливаемыми на тебя высокой милостью Царя, ты и ныне и завтра призывал на Царя и весь Царствующий Дом для блага страны благословение неба, чтобы ты в качестве истинного патриота решился посвятить благу отечества все твои силы, чтобы ты Государю своему оказывал и сохранял даже до гроба послушание, верность, почтение и любовь, дабы некогда по достижении мужского возраста в качестве свободного подданного свободного Царя работой и верной службой обществу благодарить тебе и отечество.

Не одними царями и их министрами управляются государства. В направлении и управлении государства принимают соответственное, обусловленное степенями, участие все, кто руководит и управляет каким либо кругом государственной жизни т. е. все чиновники государства, в особенности представляющие собою духовный фонд нации, чиновники школы и служители церкви, какими готовитесь быть вы. Естественно, что все эти правительственные члены призваны свидетельствовать о христианском своем образовании тем, чтобы ничего не делать такого, за что они должны были бы отвечать пред авторитетом закона и Главы государства и пред лицом Божиим: к этому ведь они обязываются и служебной присягой. Потом они должны заботиться о том, чтобы вообще поддерживать и сохранять единение и единодушие с главными правительственными органами, потому что разлад в управлении страною естественно должен отзываться вредом на ней.

Стань же, друг, пред священной особой твоего нового Государя и проверь себя, насколько соответствуешь ты ожиданиям Его и надеждам, возлагаемым на тебя твоим отечеством. Владыка земли Русской нуждается в людях, которые в состоянии были бы разделять с Ним заботы правления: в людях, которые занимались бы обучением, воспитанием и образованием юношества; в людях, которые могли бы защищать право своим словом; в людях, которые могли бы защищать оное и мечом; в людях, которые. как ангелы хранители, становились бы утешая и исцеляя при постелях больных; в людях, которые имели бы научную подготовку и высшее призвание возвещать православному народу чистое учение Христа и раздавать ему святые таинства церкви. Что такие мужи воспитываются в нашей стране, о том свидетельствуют процветающие в ней, благодаря щедротам Царей наших, школы и высшие учебные заведения. И на твою долю, юный друг мой, выпало счастье учиться в одном из таких учебных заведений и приготовляться к прохождению высших наук, и ты некогда посвятишь себя на служение государству или церкви. Достойным ли оказываешься ты этой высокой милости? Идет ли тебе учение в пользу, чтобы впоследствии ты мог применить его или в качестве учителя и воспитателя юношества или в качестве верного судьи или в качестве сострадательного апостола между страждущим человечеством или в качестве верного пресвитера Христовой церкви? И вообще проникаешь ли ты в науку и умом и сердцем настолько, чтобы впоследствии тебе действовать в качестве добросовестного и честного гражданина государства ко благу отечества? Благо тебе, если твоя совесть отвечает тебе удовлетворенностью; благо тебе, если ты по истине можешь сказать о себе: «Да, я не оказываюсь недостойным милостей пресветлейших Царей наших; об этом свидетельствуют мои успехи и поведение»; благо тебе. Тогда отечество может рассчитывать на твои услуги, тогда оно может надеяться, что некогда ты внесешь в среду твоих братьев благословения, для неведущих и заблуждающихся будешь светочем.

Великий и благородный новый Царь наш и сам истинное достоинство жизни только на основании того ценит, что доброго и превосходного человек сделает и создаст в своей жизни. Будь же и ты как в этом, так и во всех других отношениях прав пред новым Царем твоим, которому Божественным Промыслом было суждено ныне войти на престол своих предков для блага отечества и твоего.