Глава 17. Старец иеросхимонах Нектарий († 1928)

Предуведомление

Первым старцем в Оптиной был иеросхимонах Лев, сильный и властный: он царственно открывает собою ряд великих старцев. В расцвете жизненных сил России старец Амвросий питает всех духовно божественной пищей – амброзией; а последний старец Нектарий, любимый ученик о. Амвросия, в нестерпимый зной страшных искушений, переживаемых родиной, утоляет жажду и подкрепляет верующих духовными утешениями – божественным питием, нектаром.

«В Библии название и имя всегда имеют сокровенный и важный смысл, – говорит старец Варсонофий Оптинский, – но и в жизни часто название местности, фамилия лица, словом, всякое имя имеют некий таинственный смысл, уяснение которого иногда бывает не бесполезно».

Жития предшественников о. Нектария составлялись сразу же после их смерти их близкими и их учениками, в мирной обстановке, когда все было свежо в памяти современников, когда легко можно было добыть любое сведение. Мы находимся в иных условиях, вдали от родины, и располагаем немногочисленными источниками, отрывочными сведениями. Пусть этот труд и послужит материалом будущему составителю жития этого великого старца.

Кроме того, приступая к жизнеописанию Батюшки отца Нектария, предупреждаем читателя: кто не видел лично Батюшку, тот, по рассказам, не сможет ясно представить его образ. Трудно будет судить ему о характере, о качествах Батюшки: смирении, кротости, скромности.

По некоторым рассказам невидевший Батюшку может вынести неправильное впечатление о нем, как о весельчаке и балагуре, чего в действительности не было, да и не могло быть: редкие случаи его «веселости» были весьма своеобразны и трудно передаваемы; их можно воспроизвести только относительно, так как на бумаге не передать ни интонаций голоса, ни взгляда его слезящихся глазок, ни скромной улыбки или другого благодатного выражения его лица, свойственного только ему одному, нашему дорогому Батюшке.

Невозможно передать его дивные качества: воплощенного смирения, необычайных кротости и скромности, любви и всего непередаваемого обаяния его благодатной личности.

Юные годы о. Нектария и период до старчества

Прямых указаний на год рождения о. Нектария нет. Можно полагать, что родился он около 1856 г. Скончался о. Нектарий 29-го апреля (12 мая) 1928 г. в селе Холмищи, достигнув 72-летнего возраста.

Родители его, Василий и Елена Тихоновы, были жителями города Ливны, Орловской губ. Там родился и будущий старец. Отец его был приказчиком; по другой версий, рабочим на мельнице. Он рано умер; сам о. Нектарий говорил о себе: «Было это в ребячестве моем, когда я дома жил сам-друг с маменькой. Нас ведь с маменькой двое только и было на белом свете, да еще кот жил с нами… Мы низкого были звания и при том бедные: кому нужны такие-то?»

Похоронив мать в юношеском возрасте и оставшись круглым сиротой, Николай (так звали в миру о. Нектария) потянулся в Оптину Пустынь, находившуюся сравнительно близко от его родных мест и тогда уже славную во всех концах России. Вышел он в путь в 1876 г., 20-ти лет, неся с собой одно лишь Евангелие в котомке за плечами.

Вот приближается молодой Николай Тихонов к Оптинскому монастырю, расположенному на правом берегу красавицы-реки Жиздры, у опушки векового бора. Один вид обители успокаивает, умиротворяет душу, отревает ее от суеты мирской жизни. Еще большее впечатление производит скит, куда приходится идти по лесной тропинке среди многовековых сосен. В скиту Николая ждет встреча со старцем Амвросием, который в то время находился в зените своей славы. Приведем тут слова Е. Поселянина, пусть много позже посещал он Оптинский скит, но еще застал он старца Амвросия, а потому передает подобие того, что должен был видеть и чувствовать Николай Тихонов в описываемый нами момент.

В скитской ограде встретят суровые лики великих преподобных пустынножителей, держащие в руках развернутые хартии с каким-нибудь изречением из своих аскетических творений… Вы идете по выложенной плитняком дорожке к деревянной скитской церкви. С обеих сторон от вас цветут, красуются, благоухают на высоких стеблях, заботливо вырощенные, цветы.

Направо и налево от входа, вкрапленные в ограду, стоят два почти одинаковых домика, имеющие по два крылечка, и с внутренней стороны скита, и с наружной стороны. В одном из них жил великий старец Амвросий, в другом скитоначальник Анатолий.

Скит представляет из себя просторный отрадный сад с приютившимися в нем там, поближе к ограде, деревянными, большей частью отштукатуренными белыми домиками келлии.

Хорошо тут в скиту в хлопотливый летний полдень, когда тянутся к солнцу и шибче благоухают цветы, и заботливо вьется над ними торопливая пчела, а солнечное тепло льется, льется волнами на тихий скит. Хорошо в лунную ночь, когда звезды с неба точно говорят неслышно со скитом, посылая ему весть о Боге. И скит безмолвно отвечает им воздыханием к небу, вечному, обетованному жилищу.

Хорошо и в ясный зимний день, когда все блестит непорочным снегом, и на этом снегу так ярко вырезывается зелень невянувших хвойных дерев…

Вспоминаются дальше счастливые годы, летний вечер первой встречи со старцем Амвросием.

Вот, бродит согбенный, опираясь на костыль, быстро подходит к нему народ. Короткие объяснения:

– Батюшка, хочу в Одессу ехать, там у меня родные, работа очень хорошо оплачивается.

– Не дорога тебе в Одессу. Туда не езди.

– Батюшка, да ведь я уже совсем собрался.

– Не езди в Одессу, а вот в Киев, или в Харьков.

И все кончено. Если человек послушается – жизнь его направлена.

Стоят какие-то дальше мужики.

– Кто вы такие? – спрашивает старец своим слабым ласковым голосом.

– К тебе, батюшка, с подарочком, – отвечают они, кланяясь: – костромские мы, прослышали, что у тебя ножки болят, вот тебе мягкие лапотки сплели …

С каким радостным, восторженным чувством войдешь, бывало, в тесную келлию, увешанную образами, портретами духовных лиц и лампадами, и видишь лежащего на твердой койке, покрытым белым тканьевым одеялом, отца Амвросия. Ласково кивнет головой, улыбнется, скажет какую-нибудь шутку, и что-то чудотворное творится в душе от одного его взгляда. Словно перед тобой какое-то живое могучее солнце, которое греет тебя, лучи которого забрались в глубь души, в тайные злые уголки твоего существа, и гонят оттуда все темное и грязное, и сугубят в тебе все хорошее и чистое. И часто в каком-нибудь, как бы вскользь сказанном слове, чувствуешь, как он глубоко постиг всю твою природу. И часто потом, через долгие годы, вспоминаешь предостерегающее мудрое слово старца. А как умел смотреть, как без слов умел заглядывать одним взглядом во все существо… Чудеса творил невидимо, неслышно. Посылал больных к какому-нибудь целебному колодцу, или указывал отслужить какому-нибудь святому молебен, и выздоравливали… И вспоминается он, тихий, ясный, простой и радостный в своем неустанном страдании, как бы отлагающий лучи своей святости, чтобы не смущать нас, пришедших к нему со своими тяготами и грехами. Ведь он стоял в те дни уже на такой высоте, что являлся людям в видениях за сотни верст, зовя их к себе, что временами, когда он слушал богослужение, смотря на иконы, и к нему случайно подходили с каким-нибудь неотложным вопросом, бывали ослеплены тем благодатным светом, каким сияло его лицо.

И такой человек старался быть только ласковым, приветливым дедушкой, бесхитростно толкуя с тобой о твоих больших вопросах и маленьких делишках!…»

Так должен был воспринять и вновь пришедший юноша Николай святость и духовную красоту Амвросия. Как цельная и прямая натура, он отдался ему всем своим существом. Весь мир для него сосредоточился в отце Амвросии.

О первых шагах молодого послушника Николая мы можем сказать лишь очень немногое со слов монахини Нектарии, записями которой мы располагаем.

«Пришел Николай в скит с одним лишь Евангелием в руках, 20-летним юношей, отличался красотой; у него был прекрасный ярко-красный рот. Для смирения старец стал называть его «Губошлепом».

В скиту он прожил около 50-ти лет (с 1876 г. по 1923 г.). Он нес различные послушания, в том числе на клиросе. «У него был чудный голос, и когда однажды ему пришлось петь «Разбойника благоразумного», он спел так прекрасно, что сам удивился – он ли это поет (это сам старец монахиням рассказывал). Хороших певчих из скита переводили в монастырь – вот он, спевши Разбойника, испугался и принялся фальшивить. Его сперва перевели с правого клироса на левый, потом и совсем сместили и дали другое послушание».

«Был очень застенчив: когда его назначили заведывать цветами, и старец послал его вместе с монахинями плести венки на иконы, он очень краснел и не смотрел на них. Была у него маленькая слабость: любил сладенькое. Старец разрешил ему приходить в его келью и брать из шкафа нарочно положенные для него сладости. Однажды келейник спрятал в это условленное место обед старца. Старец потребовал свой обед, а в шкафу пусто! «Это Губошлеп съел мой обед», – объяснил старец удивленному келейнику. Однажды молодому послушнику взгрустилось, что вот, все монахи от родных получают посылки, а ему некому послать. Узнали об этом монахини, наварили варенья, накупили сластей и послали ему посылочку по почте. Николай чрезвычайно обрадовался, схватил повестку и бегал в восторге по келлиям, всем показывал что и ему есть посылка.

Года через два по поступлении Николая в скит вышло распоряжение начальства о высылке из обители всех неуказных послушников, подлежащих военному призыву. «И мне, – рассказывает сам о. Нектарий: – вместе с другими монастырский письмоводитель объявил о высылке меня из скита. Но к счастью моему, по святым молитвам Старца (о. Амвросия), опасность эта миновала. Письмоводитель вскоре объявил мне, что я отошел от воинской повинности только на двадцать пять дней. Прихожу к Батюшке и благодарю его за его молитвенную помощь; а он мне сказал: если будешь жить по-монашески, то и на будущее время никто тебя не потревожить, и ты останешься в обители навсегда». И слова старца оправдались.

«Когда о. Нектарий был на пономарском послушании, у него была келлия, выходящая дверью в церковь. В этой келлии он прожил 25 лет, не разговаривая ни с кем из монахов: только сбегает к старцу или к своему духовнику и обратно. Дело свое вел идеально, на каком бы ни был послушании: всегда все у него было в исправности. По ночам постоянно виднелся у него свет: читал, или молился. А днем часто его заставали спящим, и мнение о нем составили, как о сонливом, медлительном. Это он, конечно, делал из смирения».

Итак, о. Нектарий провел 25 лет в подвиге почти полного молчания. Кто же был его прямым старцем? Отец ли Амвросий, или, как утверждает ныне покойный прот. С. Четвериков («Оптина Пустынь») – о. Анатолий Зерцалов? На этот вопрос отвечает сам о. Нектарий. Из нижеприведенных его слов рисуется его отношение к этим великим людям: о. Анатолия именует он «духовным отцом», а «Старец» это – исключительно о. Амвросий. – «В скит я поступил в 1876 г. Через год после этого Батюшка о. Амвросий благословил меня обращаться, как духовному отцу, к начальнику скита иеромонаху Анатолию, что и продолжалось до самой кончины сего последнего в 1894 г. К старцу же Амвросию я обращался лишь в редких и исключительных случаях. При всем этом я питал к нему великую любовь и веру. Бывало, придешь к нему, и он после нескольких моих слов обнаружит всю мою сердечную глубину, разрешит все недоумения, умиротворит и утешит. Попечительность и любовь ко мне недостойному со стороны Старца изумляли меня, ибо я сознавал, что я их недостоин. На вопрос мой об этом, духовный отец мой иеромонах Анатолий отвечал, что причиной сему – моя вера и любовь к Старцу; и что если он относится к другим не с такой любовью, как ко мне, то это происходит от недостатка в них веры и любви к Старцу, и что таков общий закон: как кто относится к Старцу, так точно и Старец относится к нему» (Жизнеописание Оптинского старца иеросхимонаха Амвросия. Москва. 1900 г. стр. 134).

Старец и его действия не подлежать суду ученика. Его указания должны приниматься без всяких рассуждений. Поэтому даже защита старца воспрещается, т.к. это уже в каком-то смысле является обсуждением или судом. По неопытности своей о. Нектарий защищал в спорах своего старца, о. Амвросия, от нападок некоторых неразумных и дерзких братий. После одного из таких споров явился ему во сне его прозорливый духовник о. Анатолий (еще при жизни своей) и грозно сказал: «Никто не имеет права обсуждать поступки Старца, руководясь своим недомыслием и дерзостью; старец за свои действия даст отчет Богу; значения их мы не постигаем» (Воспоминания Архим. Пимена, настоятеля Николаевского монастыря, что на Угреше. Москва, 1877 г., стр. 57).

Скажем несколько слов о скитоначальнике о. Анатолии. По словам о. Пимена, настоятеля Николо-Угрешского м-ря, оставившего после себя ценные записки, о. Анатолий Зерцалов разделял еще при жизни о. Амвросия его труды по старчеству. Он был из студентов семинарии, трудившихся в переводах святоотеческих книг при о. Макарии, совместно с о. Амвросием и о. Климентом Зедергольмом. «С 1894 года о. Анатолий состоял духовником всего братства и скитоначальником. Почти все посетители, бывшие у старца Амвросия на благословении, приходили за благословением и советами также к о. Анатолию; он был старцем и некоторых братий Пустыни и скита, и у большинства сестер Шамординской Общины», – так повествует о. Пимен. И добавляет: «Он настолько предан был умной молитве, что оставлял всякие заботы о вещественном, хотя и нес звание скитоначальника». После кончины о. Амвросия (1891 г.), о. Анатолий был старцем всего братства. Скончался 25-го января 1894 г. семидесяти двух лет.

Прямым учеником о. Анатолия был старец о. Варсонофий, († 1912), в миру полковник, прибывший в Оптину, когда о. Амвросий был уже в гробу. Старец Варсонофий обладал высокими духовными дарованиями, провел немало лет в затворе.

По вступлении о. Варсонофия в Оптину в 1891 г., о. Анатолий назначил его келейником к о. Нектарию, тогда иеромонаху. Под руководством последнего в течение десяти лет о. Варсонофий изучал теоретически и практически св. Отцов и прошел все монашеские степени вплоть до иеромонашества.

Но вернемся к о. Нектарию, который, пробыв два с половиною десятка лет в уединении и молчании, ослабил, наконец, свой затвор. Дневник С.А. Нилуса «На берегу Божьей Реки» (1909) дает нам облик будущего старца, когда он начал изредка появляться среди людей. Мы видим о. Нектария, говорящего притчами, загадками, с оттенком юродства, часто не без прозорливости. «Младенствующий друг наш», называет его Нилус. Эта манера о. Нектария была формой его вящей скрытности, из-за боязни обнажить свои благодатные дары.

Многие страницы этого оптинского дневника (1909 г.) содержать записи общения автора с будущим старцем.

Из этих записей восстает живой облик отца Нектария, выявляются его взгляды и воззрения, а также тут немало есть и его личных рассказов о своем детстве. Поэтому записи его ценны в качестве биографического материала.

Готовимся к 8-му июня быть причастниками Святых Христовых Таин. Враг не дремлет и сегодня перед исповедью хотел было угостить меня крупной неприятностью, подав повод к недоразумению с отцом настоятелем, которого я глубоко почитаю и люблю. Но не даром прошли для меня два года жизни бок о бок с монашеским смирением Оптинских подвижников – смирился и я, как ни было то моему мирскому самолюбию трудно. Было это искушение за поздней обедней, после которой мы должны были с женой идти на исповедь к нашему духовному старцу, о. Варсонофию. Вернулись после исповеди домой, вхожу на подъезд, смотрю, – а на свеже-написанном небе моего этюда масляными красками кто-то углем крупными буквами во все небо написал по-французски – La nuee (туча).

Я сразу догадался, что виновником этого «озорства» не мог быть никто другой, кроме нашего друга, отца Нектария: это было так похоже на склонность его к некоторому как бы юродству, под которым для меня часто скрывались назидательные уроки той или иной христианской добродетели. Это он, несомненно он, прозревший появление тучки на моем духовном небе; он, мой дорогой батюшка, любящий иногда, к общему изумлению, вставите в речь свою неожиданное французское слово!.. Заглянул я на нашу террасу, а он, любимец наш, сидит себе в уголку и благодушно посмеивается, выжидая, что выйдет из его шутки.

– Ах, батюшка, батюшка! – смеюсь я вместе с ним: – ну, и проказник!

А «проказник» встал, подошел к этюду, смахнул рукавом своего подрясника надпись и с улыбкой объявил:

– Видите, – ничего не осталось!

Ничего и в сердце моем не осталось от утренней смуты. Несомненно, у друга нашего есть второе зрение, которым он видит то, что скрыто для глаз обыкновенного человека. Не даром же и благочестного жития его в монастыре без малого сорок лет.

Сегодня первый день  церковного нового года. Погода сегодня дивная.

Солнце по весеннему греет и заливает веселыми лучами наш садик и чудный Оптинский бор, с востока и юга подступивший почти вплотную к нашему уединению. Я вышел на террасу и чуть не задохнулся от наплыва радостно благодарных чувств к Богу, от той благодати и красоты, которыми без числа и без меры одарил нас Господь, поселив нас в этом раю монашеском. Что за мир, что за безмятежие нашего здесь отшельничества; что за несравненное великолепие окружающей нас почти девственной природы! Ведь соснам нашим, величаво склоняющим к нам свои пышнозеленые могучие вершины, не по полтысячи ли лет будет? Не помнят ли некоторые из них тех лютых дней, когда злые татарове шли на Козельск, под стенами и бойницами которого грозный их Батый задержан был на целые семь недель доблестью отцов теперешних соседей Оптинских?.. И стою я, смотрю на всю эту радость, дышу и не надышусь, не налюбуюсь, не нарадуюсь…

– И вспомнил Иаков, – слышу я за спиной своей знакомый голос: – что из страны своей он вышел и перешел через Иордан только с одним посохом, и вот – перед ним его два стана. И сказал в умилении Иаков Богу: Господи, как же я мал пред Тобою.

Я обернулся, уже зная, что это он, друг наш. И заплакало тут мое окаянное и грешное сердце умиленными слезами к Богу отцов моих.

– Господи, как же я мал пред Тобою!

А мой батюшка, смотрю, стоит тут же рядом со мной и радуется.

– Любуюсь я, – говорит, – на ваше общежитие, батюшка барин, и дивуюсь, как это вы благоразумно изволили поступить, что не пренебрегли нашей худостью.

– Нет, не так, – возразил я, – это не мы, а обитель ваша святая не пренебрегла нами, нашим, как вы его называете, общежитием.

Он, как будто не слыхал моего возражения, вдруг улыбнувшись своей тонкой улыбкой, обратился ко мне с таким вопросом:

– А известно ли вам, сколько от сотворения мира и до нынешнего дня было истинных общежитий?

Я стал соображать.

– Вы лучше не трудитесь думать, я сам вам отвечу – три!

– Какия?

– Первое – в Эдеме, второе – в христианской общине во дни апостольские, а третье…

Он приостановился… «А третье – в Оптиной при наших великих старцах».

Я вздумал возразить: – А Ноев ковчег-то?

– Ну, – засмеялся он, – какое же это общежитие? Сто лет звал Ной к себе людей, а пришли одни скоты. Какое же это общежитие?!

Сегодня, точно подарок к церковному новому году, батюшка наш преподнес нам новый камень самоцветный из неисчерпаемого ларца, где хранятся драгоценные сокровища его памяти.

– Вот у нас в моем детстве тоже было нечто вроде Ноева ковчега, только людишечки мы были маленькие, и ковчежек нам был по росту, тоже малюсенький: маменька, я – ползунок, да котик наш серенький. Ах, скажу я вам, какой расчудесный был у нас этот котик!… Послушайте-ка, что я вам про него и про себя расскажу!

– Я был еще совсем маленьким ребенком, – так начал свое повествование о. Нектарий: – таким маленьким, что не столько ходил, сколько елозил по полу, а больше сиживал на своем седалище, хотя кое-как уже мог говорить и выражать свои мысли. Был я ребенок кроткий, в достаточной мере послушливый, так что матери моей редко приходилось меня наказывать. Помню, что на ту пору мы с маменькой жили еще только вдвоем, и кота у нас не было. И вот, в одно прекрасное время мать обзавелась котенком для нашего скромного хозяйства. Удивительно прекрасный был этот кругленький и веселенький котик, и мы с ним быстро сдружились так, что, можно сказать, стали неразлучны. Елозию ли я по полу, – он уж тут как тут и об меня трется, выгибая свою спинку; сижу ли я за миской с приготовленной для меня пищей, – он приспособится сесть со мной рядышком, ждет своей порции от моих щедрот; а сяду, – он лезет ко мне на колени и тянется мордочкой к моему лицу, норовя, чтобы я его погладил. И я глажу его по шелковистой шерстке своей ручонкой, а он себе уляжется на моих коленках, зажмурит глазки и тихо поет-мурлычет свою песенку…

Долго длилась между нами дружба, пока едва не омрачилась таким событием, о котором даже и теперь жутко вспомнить.

Место мое, у которого я обыкновенно сиживал, помещалось у стола, где, бывало, шитьем занималась маменька, а около моего седалища на стенке была прибита подушечка, куда маменька вкалывала свои иголки и булавки. На меня был наложен, конечно, запрет касаться их под каким бы то ни было предлогом, а тем паче вынимать их из подушки, и я запрету этому подчинялся беспрекословно.

Но вот, как-то раз залез я на обычное свое местечко, а вслед за мной вспрыгнул ко мне на колени и котенок. Мать в это время куда-то отлучилась по хозяйству. Вспрыгнул ко мне мой приятель и ну-ко мне ластиться, толкаясь к моему лицу своим розовым носиком. Я глажу его по спинке, смотрю на него и вдруг глазами своими впервые близко, близко встречаюсь с его глазками. Ах, какие это были милые глазки! чистенькие, яркие, доверчивые… Меня они поразили: до этого случая я не подозревал, что у моего котика есть такое блестящее украшение на мордочке… И вот смотрим мы с ним друг на друга в глаза, и оба радуемся, что так нам хорошо вместе. И пришла мне вдруг в голову мысль попробовать пальчиком, из чего сделаны под лобиком у котика эти блестящия бисеринки, которые так весело на меня поглядывают. Поднес я к ним свой пальчик, – котенок зажмурился, и спрятались глазки; отнял пальчик, – они опять выглянули. Очень меня это забавило. Я опять в них, – тык пальчиком, а глазки – нырь под бровки… Ах как это было весело! А что у меня самого были такие же глазки, и что они также бы жмурились, если бы кто к ним подносил пальчик, того мне и в голову не приходило… Долго ли, – коротко ли, я так забавлялся с котенком – уже не помню, но только вдруг мне в голову пришло разнообразить свою забаву. Не успела мысль мелькнуть в голове, а уж ручонки принялись тут же приводит ее в исполнение. Что будет, – подумалось мне, – если из материнской подушки я достану иголку и воткну ее в одну из котиковых бисеринок? Потянулся я к подушке и вынул иголку… В эту минуту в горницу вошла маменька и, не глядя на меня, стала заниматься какой-то приборкой. Я невольно воздержался от придуманной забавы. Держу в одной руке иголку, а другой ласкаю котенка…

– Маменька! – говорю: – какой у нас котеночек-то хорошенький?

– Какому же и быть! – отвечает маменька, – плохого и брать было бы не для чего.

– А что у него под лобиком, или глазки?

– Глазки и есть: и у тебя такие же.

– А что, – говорю, – будет, маменька, если я котенку воткну в глазик иголку?

Мать и приборку бросила, как обернется ко мне, да как крикнет:

– Боже тебя сохрани!

И вырвала из рук иголку.

Лицо у маменьки было такое испуганное, что его выражение до сих пор помню. Но еще более врезалось в мою память восклицание:

– Боже тебя сохрани!

Не наказала меня тогда мать, не отшлепала, а только вырвала с гневом из рук иголку и погрозила: – Если ты еще раз вытащишь иголку из подушки, то я ею тебе поколю руку.

С той поры я и глядеть даже боялся на запретную подушку.

Прошло много лет. Я уже был иеромонахом. Стояла зима. Хороший, ясный выдался денек. Отдохнув после обеденной трапезы, я рассудил поставить себе самоварчик и поблагодушествовать за ароматическим чайком. В келлии у меня была вода, да несвежая… Вылил я из кувшина эту воду, взял кувшин и побрел с ним по воду к бочке, которая у нас в скиту стоит, обычно, у черного крыльца трапезной. Иду себе мирно и не без удовольствия предвкушаю радости у кипящего самоварчика за ароматной китайской травкой. В скитском саду ни души. Тихо, пустынно… Подхожу к бочке, а на нее, вижу, взобрался один из наших старых монахов и тоже на самоварчик достает себе черпаком воду. Бочка стояла так, что из-за бугра снега к ней можно было подойти только с одной стороны, по одной стежке. По этой-то стежечке я тихонько и подошел сзади к черпавшему в бочке воду монаху. Занятый своим делом да еще несколько глуховатый, он и не заметил моего прихода. Я жду, когда он кончит, и думаю: зачем нужна для черпака такая безобразно длинная рукоятка, да еще с таким острым расщепленным концом? чего доброго, еще угодит и в глаз кому-нибудь!.. Только это я подумал, а мой монах резким движением руки вдруг как взмахнет этим черпаком, да как двинет концом его рукоятки в мою сторону! Я едва успел отшатнуться. И еще бы на волосок, и быть бы мне с проткнутым глазом; а невольный виновник грозившей мне опасности слезает с бочки, оборачивается, видит меня, и ничего не подозревая, подходит ко мне с кувшином под благословение.

– Благословите, батюшка!

Благословить-то его я благословил, а в сердце досадую: экий, думаю, невежа! Однако, поборол я в себе это чувство, – не виноват же он, в самом деле, в том, что у него на спине глаз нет, – и на этом умиротворился. И стало у меня вдруг на сердце так легко, и радостно, что и передать не могу. Иду я в келлию с кувшином, наливши воды, и чуть не прыгаю от радости, что избег такой страшной опасности.

Пришел домой, согрел самоварчик, заварил «ароматический чаек», присел за столик… и вдруг, как бы ярким лучем осветился в моей памяти давно забытый случай из поры моего раннего детства: котенок, иголка и восклицание матери:

– Боже тебя сохрани!

Тогда оно сохранило глаз котенку, а много лет спустя и самому сыну… И подумайте, – добавил к своей повести о. Нектарий, – что после этого случая рукояти у черпака наполовину срезали, хотя я никому и не жаловался: видно всему этому надо было быть, чтобы напомнить моему недостоинству, как все в жизни нашей от колыбели и до могилы находится у Бога на самом строгом отчете».

(25-го июня 19…)

На этих днях наши аввы – о. архимандрит и о. игумен уезжают в Троице-Сергиеву Лавру на монашеский съезд.

Виделся сегодня с о. Нектарием.

– Каковы, – спрашиваю, – мысли ваши о предстоящем монашеском съезде?

– Мои мысли? – переспросил он меня с улыбкой, – какия мысли у человека, который утром скорбен, а к вечеру уныл? Вы, батюшка барин, сто книг прочли: вам, стало быть, и книги в руки.

Мне было знакомо это присловие о. Нектария, и потому я не отчаялся добиться от него ответа, хотя бы и притчей, любимой формой его мудрой речи. Я не ошибся.

– Помните вы свое детство? – спросил он меня, когда я стал настаивать на ответе.

– Как не помнить, – помню.

– Вот и я, – говорит: – тоже помню. Набегаемся мы, бывало, ребятенки, наиграемся; вот, и присядем, или приляжем где-нибудь там, в укромном местечке, на вольном воздухе, да и давай смотреть на Божие небушко. А по небу-то, глядишь, плывут-бегут легкие облачка, бегут – друг дружку догоняют. Куда, задумаешься, бывало, путь они свой держат по голубой необъятной дали?.. Эх, хорошо было бы на облачках этих прокатиться!..

– Высоко дюже – нельзя! – со вздохом решает кампания: – не взберешься… А, хорошо бы!

И, вот, среди нас выискивается один, наиболее смышленный: – Эхва, говорит: уж и раскисли! Как так нельзя? Здесь нельзя – над нами высоко, а там, – показывает на горизонте, – там рукой их достать можно. Бегим скореича туда, взлезем, да и покатим!

И видим все мы, что «смышленый» наш говорит дело, да к тому же он и коновод наш: ну, что ж? – Бежим! И уж готова от слов к делу перейти стайка неоперившихся птенцов-затейников, да вспомнишь про овраг, через который бежать надобно, а в овраге, небось, разбойники, – про дом свой вспомнишь, – а в доме у кого отец, у кого мать, да бабушка: еще вспорют чего доброго!.. Вспомнишь, да и махнешь рукой на свою затею: чем по небу-то летать, давайте-ка лучше по земле еще побегаем!

Сказал батюшка свою притчу и улыбнулся своей загадочной улыбкой: понимай, мол, как знаешь!

Я не удовлетворился таким ответом.

– Вы мне, – говорю, – батюшка, скажите прямее: неужели толку не выйдет из съезда?

– Осердится на них Преподобный Сергий, – ответил о. Нектарий.

– На кого – на них?

– Да на наших, что туда едут. Чего «собираться скопом?» Ведь это запрещено монашеским уставом. Монашеский устав дан Ангелом: не людям же его менять-стать, да дополнять своими измышлениями… Плакать надо, да каяться у себя в келлии наедине с Богом, а не на позор собираться.

– Как на позор? Что вы говорите, батюшка?

– На позор – на публику, значит, на вид всем, кому не лень смеяться над монахом, забывшим, что есть монах… Kaкиe там могут быть вопросы? Все дано, все определено первыми учредителями монашеского жития. Выше богоносных отцов пустынных кто может быть?.. Каяться нужно, да в келлии сидеть и носу не высовывать – вот что одно и нужно!

– Что бы, – говорю, – вам сказать все это аввам?

– А вы, – вместо ответа сказал мне батюшка, – не поскучаете ли еще послушать сказочку?

И батюшка продолжал:

Жил был на свете один вельможа. Богат он был и знатен, и было у него много всяких друзей, ловивших каждое его слово и всячески ему угождавших. А вельможа тот был характера крутенького и любил, чтобы ему все подчинялись… Вот, как-то раз на охоте с друзьями, отошел к сторонке тот вельможа, да в виду всех взял и лег на землю, приник к ней одним ухом, послушал, повернулся на другой бок, другим ухом послушал, да и кричит своим приспешникам:

– Идите-ка все сюда! Те подбежали.

– Лягте – слушайте! Легли, слушают.

– Слышите? Земля трещит: грибы лезут. И все закричали в один голос:

– Слышим! Слышим!

Только один из друзей встал с земли молча.

– Чего же ты молчишь? – спрашивает вельможа: – или не слышишь?

– Нет, – отвечает, – не слышу. И сказал вельможа:

– Э, братец, ты, видно тово – туговат на ухо! И все засмеялись над ним и с хохотом подхватили слова вельможи:

– Да он не только туговат: он просто-напросто глухой!

Сказал свою сказочку батюшка и замолк.

– И все тут? – спрашиваю.

– Все. Чего же вам больше?

И то правда: чего же мне больше? (Какое дивное прозрение и поучение заключаются в этом сказании: как не вспомнить исход вышеизложенной «Оптинской смуты»? Не «осердился» ли преп. Сергий?)

Продолжаю свою мысленную брань с пороком курения, но пока все еще безуспешно. А бросать это скверное и глупое занятие надо: оно чувствительно для меня разрушает здоровье – дар Божий, и это уже грех.

Приснопамятный старец батюшка Амвросий как-то раз услыхал от одной своей духовной дочери признание:

– Батюшка! я курю, и это меня мучит.

– Ну, – ответил ей старец: – это беда невелика, коли можешь бросить.

– В том-то, – говорит, – и горе, что бросить не могу!

– Тогда это грех, – сказал старец: – и в нем надо каяться, и надо от него отстать.

Надо отстать и мне; но как это сделать? Утешаюсь словами наших старцев, обещавших мне освобождение от этого греха, «когда придет время».

Покойный доброхот Оптиной Пустыни и духовный друг ее великих старцев, архиепископ  Калужский Григорий, не переносил этого порока в духовенстве, но к курящим мирским и даже своим семинаристам, пока они не вступали в состав клира, относился снисходительно. От ставленников же, готовящихся к рукоположению, он категорически требовал оставления этой скверной привычки, и курильщиков не рукополагал.

Об этом мне сообщил друг наш, о. Нектарий, которому я не раз жаловался на свою слабость.

– Ведь вы, – утешал он меня, – батюшка-барин, мирские: что с вас взять? А вот…

И он мне рассказал следующее:

«Во дни архиепископа Григория, мужа духоносного и монахолюбивого, был такой случай: один калужский семинарист, кончавший курс первым студентом и по своим выдающимся дарованиям лично известный владыке, должен был готовиться к посвящению на одно из лучших месте епархии. Явился он к архиепископу за благословением и указанием срока посвящения. Тот принял его отменно ласково, милостиво с ним беседовал и, обласкав отечески, отпустил, указав день  посвящения. Отпуская от себя ставленника, он, однако, не преминул спросить:

– А что ты, брате, куревом-то занимаешься, или нет?

– Нет, высокопреосвященнейший владыка, – ответил ставленник, – я этим делом не занимаюсь.

– Ну, и добре, – радостно воскликнул владыка, – вот молодец ты у меня!.. Ну-ну, готовься, и да благословит тебя Господь!

Ставленнике архиерею, по обычаю, – в ноги; сюртук распахнулся, из-за пазухи так и посыпались на пол одна за другой папиросы.

Владыка вспыхнул от негодования.

– Кто тянул тебя за язык лгать мне? – воскликнул он в великом гневе: – Кому солгал? Когда солгал? Готовясь служить Богу в преподобии и правде?.. Ступай вон! Нет тебе места и не будет…

С тем и прогнал лгуна с глаз своих долой…» – Так-то, батюшка-барин,– добавил о. Нектарий, глядя на меня своим всегда смеющимся добротой и лаской взглядом, – а вам чего унывать, что не Афонским ладаном из уст ваших пахнет? – Пред кем вы обязаны?.. А знаете что? – воскликнул он, и лицо его расцветилось милой улыбкой! – вы не поверите! – я, ведь, и сам едва не записался в курильщики. Было это еще в ребячестве моем, когда я дома жил сам-друг с маменькой… Нас ведь с маменькой двое только и было на свете, да еще кот жил с нами… Мы низкого звания были и притом бедные: кому нужны такие-то? Так вот-с, не уследила как-то за мной маменька, а я возьми да и позаимствуйся от одного-то из богатеньких сверстников табачком. А у тех табачек был без переводу, и они им охотно, бывало, угощают всех желающих. Скрутят себе вертушку, подымят, подымят, да мне в рот и сунут: «На – покури!» – Ну, за ними задымишь и сам. Первый раз попробовал: голова закружилась, а все-таки понравилось. Окурок за окурком – и стал я уже привыкать к баловству этому: начал попрошайничать, а там и занимать стал в долг, надеясь как-нибудь выплатить… А чем было выплачивать-то, когда сама мать перебивалась, что называется, с хлеба на квас, да и хлеба-то не всегда вдоволь было… И вот стала маменька за мной примечать, что от меня как будто табачком припахивает…

– Ты, что это, Коля (меня в миру Николаем звали), никак курить стал поваживаться? – нет-нет, да и спросит меня матушка.

– Что вы, – говорю, – маменька? – и не думаю! – А сам скорей к сторонке, будто по делу. Сошло так раз, другой, а там и попался: не успел я раз как-то тайком заемным табачком затянуться, а маменька шасть! тут как тут:

– Ты сейчас курил? – спрашивает.

Я опять: «Нет, маменька!»

А где там – нет? – от меня чуть не за версту разит табачищем… Ни слова маменька тут не сказала, но таким на меня взглянула скорбным взглядом, что можно сказать, всю душу во мне перевернула. Отошла она от меня куда-то по хозяйству, а я забрался в укромный уголок и стал неутешно плакать, что огорчил маменьку, мало – огорчил, обманул и солгал вдобавок. Не могу выразить, как было то мне больно!.. Прошел день, настала ночь, мне и сон на ум нейдет: лежу в своей кроватке и все хлюпаю (орловский говор), лежу и хлюпаю… Маменька услыхала.

– Ты что это, Коля? – никак плачешь?

– Нет, маменька.

– Чего-ж ты не спишь?

И с этими словами матушка встала, засветила огонюшка и подошла ко мне; и у меня все лицо от слез мокрое и подушка мокрехонька…

И что у нас тут между нами было… И наплакались мы оба и помирились мы, наплакавшись с родимой, хорошо помирились!

Так и кончилось баловство мое с курением».

Заходил проведать давно бывавший у нас друг наш, о. Нектарий.

– Что давно не видать было вас, батюшка, – встретили мы таким вопросом этого полузатворника, известного всем Оптинским монахам сосредоточенностью своей жизни.

– А я думаю, – ответил он с улыбкой, – что грешному Нектарию довольно было видеть вас и единожды в год, а я который уже раз в году у вас бываю!.. Монаху – три выхода: в храм, в келлию и в могилу; вот закон для монаха.

– А если дело апостольской проповеди потребует? – возразил я.

– Ну, – ответил он мне, – для этого ученые академисты существуют, а я необразованный человек низкого звания.

А между тем тот «человек низкого звания» начитанностью своей поражал не одного меня, а многих, кому только удавалось приходить с ним в соприкосновение.

Я рассказывал батюшке о небесном знамении, бывшем на Москве в начале месяца. (Ложные солнца и луна).

– Как вы на эти явления смотрите?

– Э, батюшка барин, – о. Нектарий иногда меня так называет, – как моему невежеству отвечать на такие вопросы? Мне их задавать, а вам отвечать: ведь вы сто книг прочли; а я человек темный.

– Да вы не уклоняйтесь, батюшка, от ответа, – возразил я: – в моих ста книгах, что я прочел, быть может, тема одна, а в вашей одной монашеской, которую вы всю жизнь читаете, свету на весь мир хватит. – Отец Нектарий взглянул на меня серьезно, испытующе.

– Вам, собственно, какого от меня ответа нужно? – спросил он.

– Да такого, который бы ответил на мою душевную тревогу: таковы ли будут знамения на небе, на солнце и луне и звездах, которым, по словам Спасителя, и надлежит быть пред кончиной мира?

– Видите ли, чего захотели от моего худоумия!

– Нет, батюшка-барин, не моей это меры, – ответил на мой вопрос о. Нектарий: – а вот одно, по секрету, уж так и быть, я вам скажу: в прошлом месяце, – точно не упомню числа, – шел со мной от утрени отец игумен (старец Варсонофий), да и говорит мне:

– Я, о. Нектарий, страшный сон видел, такой страшный, что еще и доселе нахожусь под его впечатлением… я его потом как-нибудь расскажу, – добавил, подумав, о. игумен, пошел в свою келью. Затем, прошел шага два, повернулся ко мне и сказал:

– Ко мне антихрист приходил. Остальное расскажу после.

– Ну и что же, – перебил я о. Нектария, – что же он вам рассказал?

– Да ничего! – ответил о. Нектарий: – сам он этого вопроса уж более не поднимал, а вопросить его я побоялся: так и остался поднесь этот вопрос невыясненным… Что же касается до небесных знамений и до того, как относиться к ним и к другим явлениям природы, выходящим из ряда обыкновенных, то сам я открывать их тайны власти не имею. Помнится, что около 1885 года, при скитоначальнике отце Анатолии (Зерцалове), выдался среди зимы такой необыкновенный солнечный закат, что по всей Оптиной снег около часу казался кровью. Покойный отец Анатолий был муж высокой духовной жизни и истинный делатель умной молитвы и прозорливец: ему, должно быть, что-нибудь об этом явлении было открыто, и он указывал на него, как на знамение вскоре имеющих быть кровавых событий, предваряющих близкую кончину мира.

– Не говорил ли он вам в то время, что антихрист уже родился?

– Так определенно он, помнится, не высказывался, но прикровенно о близости его явления он говорил часто. В Белевском женском монастыре у о. Анатолия было немало духовных дочек. Одной из них, жившей с матерью, монахиней, он говорил: «Мать-то твоя не доживет, а ты доживешь до самого антихриста»: Мать теперь умерла, а дочка все еще живет хоть ей теперь уж под восемьдесят лет.

– Неужели, батюшка, так близка развязка? – О. Нектарий улыбнулся и из серьезнаго тона сразу перешел в шутливый:

– Это вы, – ответил он, смеясь, – в какой-нибудь из своих ста книг прочтите.

И с этими словами о. Нектарий перевел разговор на какую-то обыденную тему.

То была запись от конца марта, а вот запись от 1-го июля:

«Зашел о. Нектарий. Преподав мне благословение, задержал мою руку в своей и говорит серьезно с какой-то торжественной расстановкой:

– В дому Давидову страх велик.

И засмеялся – куда вся серьезность девалась!

– Что это, – спрашиваю, – значит? – Отец Нектарий опять стал серьезен.

– Некто из наших скитян, – ответил он мне, – сон на днях такой видел: – будто он оглядывается в сторону царских врат и, к ужасу своему, видит, что там стоит изображение зверя…

– Какого зверя?

– Апокалипсическаго. Вид его был столь страшен, что не поддается описанию. Образ этот, на глазах имевшего видение, трижды изменил свой вид, оставаясь все тем же зверем. – Сказал это отец Нектарий, махнул рукой и добавил: «Впрочем, мало ли что монашескому худоумию может присниться или привидеться!»

Не придавайте, мол, значения речам моим…

16-ое июня. Заходил о. Нектарий и ни с того ни с сего завел речь о какой-то знатной даме, которую нам нужно ждать к себе – что это была за дама? Наш друг спроста не говорит.

19-ое июня. К нам просится Олимпиада Феодоровна, давнишний наш друг и большая наша любимица. Сегодня от нее получили письмо, – она давно нам не писала, – и в этом письме она умоляет принять ее в общение с нашей жизнью. Пишет, что готова жить хоть в Козельске, лишь бы поближе быть к тому источнику, из которого мы черпаем живую воду, жить тем, чем жива душа наша.

Не наша ли Липочка та знатная дама, которую нам предвозвестил о. Нектарий? Не знатна она родовитостью и богатством, но душа ее поистине знатная – добрая, любящая, кроткая… Головка вот только у нас путаная: живя постоянно в Петербурге в общении с людьми нового толка, не исключая духовных лиц обновленческого направления, наша Липочка соскочила с оси подлинного Православия и теперь мечется из стороны в сторону, нигде не обретая себе покоя.

7-го июня. Приехала к нам наша любимица и друг наш О.Ф. Р-на, о которой я уже упоминал раньше, предполагая видеть в ней «знатную даму», предсказанную о. Нектарием… Ну, и измочалил же ее, бедную, мир…

Давно не бывавший у нас о. Нектарий сегодня пожаловал, – точно предвидел приезд своей «знатной дамы» и с места завел разговор о звездах, уверяя, что на карте звездного неба он нашел свою «счастливую звезду».

Наша Липочка слушала его речи не без удивления, затем отвела меня в сторону и тихонько спросила:

– К чему это он все говорит?

– Не знаю.

– Вы ничего ему про меня не рассказывали?

– Нет.

– Странно.

– Что ж странного?

– Да то странно, я, – именно я, – всю жизнь искала свою «счастливую звезду» и не нашла ее до сих пор.

– А он, – говорю, – видите, нашел!

– Рассказывайте!?

– Присмотритесь поближе к Оптиной, к нашей жизни, к нашим интересам: быть может и вы свою звезду найдете…

– А вы, – спросила Липочка, – вашу нашли?

– Видите, – говорю, – не ищем, – стало быть нашли!

Липочка задумалась, но, кажется, речам моим не очень поверила.

Дошло до моего слуха, что один довольно мне близкий по прежним моим связям в Орловской губернии человек желает по смерти своей оставить значительный капитал на учреждение при одной из духовных академий кафедры церковного ораторского искусства.

Скорбно стало мне такое извращение понимания хорошим человеком источника церковного проповедничества. Беседовали мы на эту тему с отцом Нектарием. Говорил-то, правда, больше я, а он помалкивал, да блестел тонкой усмешкой в глубине зрачков и в углах своих ярких, светящихся глаз.

– Ну, а вы, – спрашиваю, – батюшка, что об этом думаете?

– Мне, – отвечает он с улыбкой: – к вам приникать надобно, а не вам заимствоваться от меня. Простите меня великодушно: вы ведь сто книг прочли, а я-то? – утром скорбен, и к вечеру уныл…

А у самого глаза так и заливаются детским смехом.

– Ну-те хорошо! (это у о. Нектария такое присловье). Ну-те, хорошо! Кафедру, вы говорите, красноречия хотят завести при академии. Может быть, и к добру. А не слыхали ли вы о том, как некий деревенский иерей, не обучившись ни в какой академии, пронзил словом своим самого Царя? да еще Царя-то какого? спасителя всей Европы – Александра Благословенного!

– Не слыхал, батюшка.

– Так не поскучайте послушать. Было это в одну из поездок царских по России, чуть ли не тогда, когда он из Петербурга в Таганрог ехал. В те времена, изволите знать, железных дорог не было, и цари по царству своему ездили на конях. И вот, случилось Государю проезжать через одно бедное село. Село стояло на царском пути, и проезжать его Царю приходилось днем, но остановки в нем царскому поезду по маршруту не было показано. Местный священник это знал, но по царелюбию своему, все-таки пожелал царский поезд встретить и проводить достойно.

Созвал он своих прихожан к часу проезда ко храму, расположенному у самой дороги царской. Собрались все в праздничных нарядах, – вышел батюшка в светлых ризах, с крестом в руках, а обок его дьячек со святой водой и с кропилом – и стали ждать, когда запылит дорога и покажется государев поезд. И вот, когда показался в виду царский экипаж, поднял священник крест высоко над головой и стал им осенять грядущего в путь Самодержца. Заметил это Государь и велел своему поезду остановиться, вышел из экипажа и направился к священнику. Дал ему иерей Божии приложиться ко кресту, окропил его святой водою, перекрестился сам и сказал такое слово:

«Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Царь земный! вниди в дом Царя Небеснаго, яко твое есть царство, и Его сила и слава ныне и присно, и во веки веков. Аминь».

И что ж вы, мой батюшка С. А., думаете? ведь так пронзило слово это сердце царское, что тут же Царь велел адъютанту выдать священнику на церковные нужды пятьдесят рублей. Мало того: заставил повторить слово и еще пятьдесят рублей пожертвовал. Во сто целковых оценил Государь краткое слово сельского батюшки"…

Прервал свой рассказ о. Нектарий и засмеялся своим детским смехом…

– Впрочем, – добавил он с серьезным видом: – вы, батюшка-барин, изволили сто книг прочесть – вам и книги в руки.

Потом помолчал немного и сказал:

– Когда посвящал меня в иеромонахи бывший наш благостнейший владыка Макарий, то он, святительским своим прозрением, проникнув в мое духовное неустройство, сказал мне по рукоположении моем тоже краткое и тоже сильное слово, и настолько было сильно это, что я его до конца дней моих не забуду. И много ль всего-то и сказал он мне? Подозвал к себе в алтарь, да и говорит: «Нектарий! Когда ты будешь скорбен и уныл, и когда найдет на тебя искушение тяжкое, то ты только одно тверди:

«Господи, пощади, спаси и помилуй раба Твоего – иеромонаха Нектария!» – Только всего ведь и сказал мне владыка, но слово его спасало меня не раз и доселе спасает, ибо оно было сказано со властию. Власть эту можно получить только от Бога.

Сегодня тот же о. Нектарий в беседе о тесноте монашеского пути вспомнил об одном своем собрате по скиту, некоем о. Стефане, проводившем благочестное житие в обители 25 лет и все-таки не устоявшем до конца в своем подвиге.

Дело было в том, что о. Стефан без благословения обители издал, сделанные им выписки из творений Св. Иоанна Златоустого. Издание это, к слову сказал, в свое время среди мирян имело успех не малый, рассказывал о. Нектарий: «Дошла и до рук Оптинского настоятеля архимандрита Исаакия. Позвал он к себе Стефана, да и говорит, показывая на книжку:

– Это чье?

– Мое.

– А где ты живешь?

– В скиту.

– Знаю, что в скиту. А у кого благословлялся это печатать?

– Сам напечатал.

– Ну, когда «сам», так, чтоб твоей книжкой у нас и не пахло. Понял? Ступай!

Только и было у них разговору. И жестоко оскорбился Стефан на архимандрита, но обиду затаил в своем сердце и даже старцу о ней не сказал ни слова. Когда пришло время пострига, – его и обошли за самочиние мантией: взял Стефан, да и вышел в мир, ни во что вменив весь свой двадцатилетий подвиг. Прожил он на родине, в своем двухэтажном доме, что-то лет с пять, да так в миру и помер». Рассказывал мне о. Нектарий скорбную эту повесть, заглянув мне в глаза, усмехнулся и сказал:

– Вот что может иногда творить авторское самолюбие!

А у меня и недоразумение-то мое с о. архимандритом чуть не возникло на почве моего авторского самолюбия.

И откуда о. Нектарий это знает? А знает, и нет-нет, да преподаст мне соответственное назидание.

Уходя от нас и благословив меня, о. Нектарий задержал мою руку в своей руке и засмеялся своим детским смехом.

– А вы все это запишите!

Вот и записываю.

Старчество о. Нектария в Оптиной Пустыни (1911 – 1923 г.г.)

С 1905 г. старец Иосиф, преемник о. Амвросия, стал часто прихварывать и видимо ослабевать. В мае месяце, после серьезной болезни, он сложил с себя должность скитоначальника, и св. Синод назначил о. Варсонофия на эту должность, связанную, по Оптинским обычаям, и со старчеством. О. Варсонофий, волевая, яркая личность, являлся также носителем особой благодати Божией.

О. Нектарий, всегда стремившийся жить незаметно, уступил ему – своему в действительности ученику – первенство.

Через пять-шесть лет старец Варсонофий, вследствие интриг и клевет, был переведен из Оптиной Пустыни настоятелем Голутвинского монастыря, находившагося в полном упадке. Через год схиархимандрит о. Варсонофий преставился (1912).

На нем исполнились слова апостола Павла о том, что во все времена, как и в древности, так и теперь, «рожденные по плоти» гонят «рожденных по духу» (Гал. 5:25).

С уходом из Оптиной о. Варсонофия, о. Нектарий не мог уклониться от старчества и, волей-неволей, должен был его принять. Он, надо думать, пытался достигнуть того, чтобы его освободили от этого послушания. Вот как об этом повествует, со слов очевидцев, монахиня Нектария:

«Когда его назначили старцем, он так скоморошничал (юродствовал), что даже его хотели сместить, но один высокой духовной жизни монах сказал: «Вы его оставьте, это он пророчествует».

«Теперь все то сбывается, что он тогда прообразовывал. Например, оденет халатик на голое тело, и на ходу сверкают у него голые ноги: в 20–22 гг. у нас даже студенты, курсистки и служащие ходили на службу босые, без белья, или пальто на рваном белье. Насобирал разного хламу: камешков, стеклышек, глины и т.д., устроил крохотный шкафчик и всем показывает, говоря: это – мой музей. Теперь там музей. Взял фонарик электрический, спрятал его под рясу, ходил по комнате и от времени до времени сверкает им: «Это я кусочек молнии с неба схватил и под рясу спрятал». – «Да это же не молния, а просто фонарь!», говорили ему. «А, догадались!». Вот и теперь, время от времени делает он нам свои небесные откровения, но по великому своему смирению весьма редко и по великой нужде».

О первых шагах старчествования о. Нектария записала монахиня Таисия со слов Елены Александровны Нилус, жившей несколько лет в Оптиной Пустыни и хорошо знавшей о. Нектария.

«Батюшка о. Нектарий был духовным сыном старца о. Иосифа, преемника батюшки о. Амвросия и его же, – о. Иосифа, духовником.

Принимал он в хибарке покойных своих старцев о.о. Амвросия и Иосифа, где и стал жить сам. Но по глубокому своему смирению старцем себя не считал, а говорил, что посетители приходят собственно к батюшке о. Амвросию в его келлию, и пусть келлия его сама говорит с ними вместо него. Сам же о. Нектарий говорил мало и редко, и при том часто иносказательно, как бы полу-юродствуя. Часто давал что-нибудь, а сам уходил, оставляя посетителя одного со своими мыслями. Но этот молчаливый прием в обвеянной благодатью келлии величайшего из Оптинских старцев, где так живо ощущалось его личное присутствие, как живого, эти немногие слова его смиренного заместителя, унаследовавшего с даром старчества и его дар прозорливости и любви к душе человеческой, это одинокое чтение и размышление оставляли в душе посетители неизгладимое впечатление.

Был случай, когда посетил о. Нектария один протоиерей-академик. – «Что же я мог ему сказать? Ведь он ученый, – рассказывал после сам старец. – Я и оставил его одного в батюшкиной келлии. Пусть сам батюшка его и научит». Протоиерей же, в свою очередь, горячо благодарил старца за его прием. Он говорил, что оставшись один, обдумал всю прошлую свою жизнь и многое понял и пережил по-новому в этой тихой старческой келлии.

Но не всех принимал старец таким образом. С некоторыми он много и очень оживленно говорил, поражая собеседника своими многими и всесторонними знаниями. В этих случаях он оставлял свою манеру немного юродствовать. После одной из таких бесед, его собеседник, также протоиерей с академическим образованием, поинтересовался: «Какой батюшка Академии?» Еще в другой раз о. Нектарий имел разговор с одним студентом об астрономии. «Где же старец окончил Университет?» – полюбопытствовал этот последний».

К началу старчествования относится запись инокини М., духовной дочери митрополита Макария, к которому ее направили оптинские старцы. Митрополит же переслал ее рукопись в редакцию Троицкого Слова (1917) («Троицкое Слово» № 354 и 355, 22 и 29 янв. 1917 г).

Воспроизводим эту запись.

Судьба кидала меня из стороны в сторону. Причин описывать не буду: но я вела веселую, рассеянную жизнь. Я не добилась того, чего хотела; душа моя болела всегда об этом, и я, чтобы найти самозабвение, искала шумную, веселую компанию, где бы можно было заглушить эту боль души. Наконец, это перешло в привычку, и так осталось, пока, наконец, в силу некоторых обстоятельств, мне не пришлось вести жизнь в семье, – с год до того времени, как мне поехать в Оптину Пустынь. За этот год я отвыкла от кутежей и поездок в увеселительные места, но не могла свыкнуться с семейной обстановкой, а надо было на что-нибудь решиться и окончательно повести жизнь по одному пути. Я была на распутье – не знала какой выбрать образ жизни.

У меня была хорошая знакомая, религиозная барышня; и вот однажды она мне сказала, что ей попалась в руки книга «Тихая пристань для отдыха страдающей души» Вл. П. Быкова. В ней говорится про Оптину Пустынь, Калужской губ.; какие прекрасные там старцы, – духовные руководители, как они принимают на советы к себе всех, желающих о чем-либо поговорить с ними, и как они сами собою представляют пример христианской жизни.

Мы заинтересовались этой пустынью и решили обе туда съездить. Первой едет на масляной неделе моя знакомая и возвращается оттуда какая-то особенная. – Она рассказывает мне, что ничего подобного, что она там увидала и услыхала, и представить себе не могла. Она говорит мне о старцах. Первый, к которому она попала, это о. Нектарий, живший в скиту. Он принимает мало народу в день, но подолгу держит у себя каждого. Сам говорит мало, а больше дает читать, хотя ответы часто не соответствуют вопросам; но читающий, разобравшись хорошенько в прочитанном, найдет в себе то, о чем заставили его читать, и видит, что действительно это, пожалуй, важнее того, о чем он настойчиво спрашивал. Но бывают с ним и такие случаи, когда долго сидят молча и старец, и посетитель, и, не сказав ни слова друг другу, старец назначает ему придти к нему в другое время.

Другой старец о. Анатолий с иными приемами. Этот успевает в день принять иногда по несколько сот человек. Говорит очень быстро, долго у себя не держит, но в несколько минут говорит то, что особенно важно для вопрошающего. Также часто выходит на общие благословения, и в это время быстро отвечает некоторым на вопросы, а иногда просто кому-нибудь делает замечания. Она у него была не более 5 минут. Но он указал ей на главные ее душевные недостатки, которых, как она говорит, никто не знал, – она была поражена. Она бы хотела его еще раз увидать, дольше поговорить с ним, но не могла, так как у ней уже нанят был ямщик, и она должна была ехать домой. Вот какое впечатление вынесла моя знакомая и рассказала мне. Мне, конечно, по рассказам ее более нравился о. Анатолий, с ним мне казалось лучше можно было поговорить о своей жизни. Хотелось скорее, скорее ехать туда. Но постом ехать бесполезно, так как в это время в Оптиной трудно новенькому человеку добиться беседы со старцем, потому я отложила до Пасхи. – Наконец, в Страстную пятницу я выехала, а в субботу рано утром приехала в Козельск. Наняла ямщика и через час подъехала к «благодатному уголку России». Остановилась я в гостинице около святых ворот у о. Алексея. Привела себя в порядок, выпила наскоро чашку чаю и скорее побежала к о. Анатолию. Дорогой мне кто-то указал могилку почитаемого батюшки о. Амвросия, я припала к холодной мраморной плите и просила его устроить на пользу мне эту поездку. Вот вхожу на паперть храма. Мне указывают на дверь направо, – в приемную о. Анатолия. Вхожу туда и вижу, что стоит кучка народу, окружив кого-то, но кто стоит в центре ее – не видать. Только что я хотела перекреститься и не успела еще положить на себе крестное знамение, как вдруг толпу кто-то раздвигает, и маленький старичок с милой улыбкой и добрыми, добрыми глазами вдруг кричит мне: «Иди, иди скорей сюда, давно ли приехала-то?» Я подбегаю к нему под благословение и отвечаю: «Только сейчас, батюшка, приехала, да вот и тороплюсь сюда к вам».

– Ведь у тебя здесь родные, да, да? – спрашивает о. Анатолий. – Нет, батюшка, у меня родных нигде нет, не только здесь, – отвечаю я. – Что ты, что ты, ну пойдем-ка сюда ко мне, – и о. Анатолий, взяв меня за руку, ввел к себе в келлию. Келлия его была необычайно светла, солнце ее всю заливало своим ярким светом. Здесь батюшка сел на стул около икон, а я встала пред ним на колени и стала рассказывать ему о своей жизни. Долго рассказывала я, а батюшка в это время или держал меня руками за голову или вставал и ходил по комнате, или уходил в другую комнату, как бы чего ища и все время тихонько напевал: «Пресвятая Богородице, спаси нас». Когда я окончила свою повесть, батюшка ничего определенного не сказал, что надо делать мне дальше, а на вопрос мой, когда он может исповедывать меня, он сказал, что сейчас же. Тут же произошла и исповедь сначала по книге, а потом так. Но что это была за исповедь! Ничего подобного раньше я и представить себе не могла.

Ведь я не исповедывалась и не причащалась уже 8 лет. Теперь я, по неведению своему, не думала, что надо все так подробно говорить, я поражалась, когда сам старец задавал мне вопросы, вынуждая меня отвечать на них, и тем самым произносить грехи своими устами. – Исповедь окончилась. Молитву разрешительную он прочел, но велел пойти еще подумать, не забыла ли еще чего, и в 2 часа опять придти к нему на исповедь. При этом он дал мне несколько книжечек и отпустил меня. Пришла я в номер свой, как говорят, сама не своя, и стала все вспоминать с самого начала. И тут-только подумала я, как странно встретил меня о. Анатолий, словно мы были давно знакомы.

В 12 час. была обедня. Отстояв ее, я опять пошла к о. Анатолию. Сказала ему кое-что из того, что припомнила; но он опять велел подумать и вечером после вечерни еще придти на исповедь. Видно было, что он что-то знал, чего я не говорила, но и вечером я не вспомнила и не сказала того, что было нужно. От о. Анатолия я отправилась в скит к о. Нектарию, чтобы принять только благословение. Но как только увидела я его, так сразу почувствовала, что он мне роднее, ближе. Тихия движения, кроткий голос при благословении: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа» – все у него так священно. Келейник о. Стефан провел меня в келью к батюшке. Я не могла удержаться, чтобы не рассказать ему о своей жизни и о цели поездки. Батюшка все время сидел с закрытыми глазами. Не успела еще я окончить свой рассказ, как к батюшке постучался его келейник и сказал, что пришла братия к батюшке на исповедь. Батюшка встал и сказал мне: «Вы придите завтра часов в 6-ть, и я с вами могу поговорить часа два. Завтра я буду посвободнее». – Я приняла благословение и ушла.

В 12 час. ночи началась полунощница и утреня. Я все это простояла. После утрени говеющим читали правило. Обедня должна быть в 5 часов.

После правила я пошла в номер немного отдохнуть, так как сильно устала, во-первых, от бессонной ночи в поезде, а во-вторых, от всех волнений, пережитых за день. Ни звона к обедне, ни стука в дверь будильника – ничего не слыхала я и когда проснулась и побежала в церковь, то там в это время только что причастились и Св. Дары уносили в алтарь. Ах! как страшно мне стало в эту минуту и я, стоя на паперти, горько заплакала. Тут только я вспомнила, что приехала говеть без должного к сему подготовления… Тут я почувствовала, что Господь Сам показал на деле, что нельзя к этому великому таинству приступать небрежно, не очистив себя и духовно, и телесно. Весь день плакала я, несмотря на то, что это был день Светлого Христова Воскресения. Днем я пошла к о. Анатолию с своим горем и спрашивала, можно ли причаститься на второй или третий день  праздника? Но о. Анатолий не позволил, а посоветовал поговеть в Москве на Фоминой неделе. На мои вопросы о дальнейшей жизни о. Анатолий отвечал уклончиво: то говорил, что хорошо сделаться доброю матерью чужим детям, то говорил, что лучше этого не делать и жить одной, так как в противном случае будет очень трудно. Затем батюшка посоветовал мне со своими вопросами обратиться в Москве к указанному им старцу Макарию и все, что он посоветует, исполнить. Так на этом беседа была окончена. Вечером я пошла к о. Нектарию. Там три приемные были заняты народом. Ровно в 6 часов батюшка вышел на благословение. Я стояла в переднем углу во второй комнате. Батюшка, по благословении всех, возвращаясь из третьей приемной, вторично благословил меня и тут же, обратясь к прочим, сказал: «Простите, сегодня я не могу принять», и сам пошел к себе в келлию. Я за ним. Народ стал расходиться. – Долго разговаривала я с батюшкой. Батюшка сказал мне: «Если бы вы имели и весь мир в своей власти, все же вам не было бы покоя и вы чувствовали бы себя несчастной. Ваша душа мечется, страдает, а вы думаете, что ее можно удовлетворить внешними вещами или наружным самозабвением. Нет! Все это не то, от этого она никогда не успокоится… Нужно оставите все…»

После этого батюшка долго сидел, склонив на грудь голову, потом говорит: – Я вижу около тебя благодать Божию; ты будешь в монастыре…

– Что вы, батюшка?! Я-то в монастыре? Да я совсем не гожусь туда! Да я не в силах там жить.

– Я не знаю, когда это будет, может быть скоро, а может быть лет через десять, но вы обязательно будете в монастыре.

Тут я сказала, что о. Анатолий посоветовал мне сходить в Москве к сказанному старцу Митрополиту Макарию за советом. «Ну, что же сходите к нему, и все, все исполните, что батюшка о. Анатолий вам сказал и что скажет старец», – и тут батюшка опять начал говорить о монастыре и как я должна буду там себя вести. В девятом часу вечера я ушла от батюшки. Со мной происходило что-то необычайное. То, что казалось мне таким важным до сего времени, то теперь я считала за пустяки. Я чувствовала, что-то должно совершиться помимо меня, и мне теперь незачем спрашивать о своей дальнейшей жизни. Золото, которое было на мне, жгло мне и руки, и пальцы, и уши и, придя в номер, я все поснимала с себя. Мне было стыдно самой себя. Батюшка о. Нектарий произвел на меня такое впечатление, что я готова была на всю жизнь остаться здесь около него и не возвращаться в Москву, – готова терпеть все лишения, но лишь бы быть здесь. Но сделать это сразу было невозможно. Город с его шумом, семья, которая несколько часов тому назад для меня была дорога, – все это стало теперь далеким, чужим… На третий день  праздника, во вторник, по благословению о. Нектария я ездила смотреть Шамординскую женскую пустынь, находящуюся в 12 верстах от Оптиной. Познакомилась с матушкой игуменией Валентиной. Посмотрела келлию батюшки о. Амвросия. Здесь все стоит в том виде, как было при батюшке. На столе лежит пачка листков для раздачи, издания их Шамординской пустыни. – Монахиня, которая все это мне показывала, сказала мне, что почитающие батюшку кладут иногда эту пачку листков к нему под подушку, потом помолятся и, вынув один листок из-под подушки, принимают его как от батюшки. Я сделала тоже, и вынула листок: «О. Амвросий руковолитель монашествующих». Монахиня взглянула на листок и говорит мне: «Должно быть, вы будете в монастыре?» – Я отвечаю: «Не знаю, едва ли?» – «А вот увидите, что будет, – такой листок вышел». Я не обратила на это внимания, а листочек все-таки припрятала. – Все мне понравилось в Шамордине. Вернувшись в тот же день в Оптину, – рассказала батюшке о своем впечатлении и сказала, что буду у старца Митрополита Макария просить благословения поступить в Шамордин, чтобы и к батюшке быть ближе. В четверг вечером, совершенно изменившаяся, как бы воскресшая духовно, я поехала домой. Тут я вспомнила разъяснение одной дамы – духовной дочери о. Анатолия, что и в святых вратах Оптиной при выходе висит икона Воскресения Христова, – как бы знамение того, что все, побывавшие в Оптиной, выходят оттуда, как бы воскресшие.

Через две недели по приезде из Оптиной, я собралась идти к указанному старцу. Перед этим я молилась и говорила: «Господи, скажи мне волю Свою устами этого старца». И вот я услышала от него то, чего и предположить не могла. Он сказал, что в Шамординской пустыни мне будет трудно, но чтобы я ехала лучше на Алтай, и я там буду нужна для миссии. Так как раньше я решила исполнить все, что он мне скажет, то я тут и ответила ему, что я согласна.

Я стала готовиться к отъезду и ликвидировать свои дела. Через две недели я была уже готова к отъезду, но старец задержал поездку, хотел дать мне попутчицу. – В это время я еще раз успела побывать в дорогой Оптиной пустыни.

Батюшка о. Нектарий сильно обрадовался моему решению и перемене, происшедшей во мне, а о. Анатолий сначала даже не узнал: так переменилась я и в лице, и одежде.

О. Анатолий на мои вопросы о дурных помыслах, могущих приходит ко мне, живя в монастыре, ответил: «Помыслы – это спасение для вас, если будете сознавать, что они худы и бороться с ними и не приводить их в исполнение».

О. Нектарий говорил: «Во всякое время, что бы вы ни делали: сидите ли, идете ли, работаете ли, читайте сердцем: «Господи, помилуй». Живя в монастыре, вы увидите и познаете весь смысл жизни. В отношении ко всем наблюдать  надо скромность и середину. Когда будут скорби и не в силах перенести их, тогда от всего сердца обратитесь к Господу, Матери Божией, святителю Николаю и своему Ангелу, имя которого носите от св. крещения, и по времени, и терпении скорбь облегчится».

На вопрос: можно ли не пускать в свою душу никого? батюшка ответил: «Чтобы никаких отношении не иметь этого нельзя, – ибо тогда в вашей душе будет отсутствие простоты, а сказано: мир имейте и святыню со всеми, ихже кроме никтоже узрит Господа (Евр. 12:14). Святыня – это простота, рассудительно являемая пред людьми. Рассуждение выше всех добродетелей. Серьезность и приветливость можно совместить, за исключением некоторых обстоятельств, которые сами в свое время объявляются и заставляют быть или серьезнее, или приветливее.

В трудные минуты, когда явно вспоминается легкая мирская жизнь, лучше почаще вспоминать имя Божие святое и просить помощи, а то, что грешно, то, следовательно, и опасно для души. Лучше, хотя и мысленно, стараться не возвращаться вспять.

Не всякому по неисповедимым судьбам Божиим полезно жить в миру. А кто побеждает свои наклонности, удалившись в обитель, ибо там легче спастись, тот слышит глас откровения Божия: «Побеждающему дам сесть на престоле Моем» (Откр. 3:21).

Эта поездка в Оптину еще более укрепила меня.

Через несколько дней я уехала на Алтай и поступила в монастырь, указанный мне старцем Митрополитом Макарием.

Вот как дивно исполнились слова, сказанные батюшкой о. Нектарием: «Я вижу около вас благодать Божию, вы будете в монастыре». – Я тогда удивилась и не поверила, а через два месяца после этого разговора я действительно уже надела на себя иноческую одежду. Благодарю Господа, вразумившего меня съездите в этот благодатный уголок – Оптину Пустынь.

Не поехала бы туда – и до сих пор не была бы в монастыре и до сих пор носилась бы в бурных волнах житейского моря. Слава Богу за все.

К самому началу периода старчествования о. Нектария относится и запись протоиерея о. Василия Шустина, изданная в бытность его в Сербии в 1929 г. Это личные воспоминания об отце Иоанне Кронштадтском, о старцах Варсонофии и Нектарии, к которым о. Василий, а тогда Василий Васильевич, студент технологического института, был необычайно близок.

О. Варсонофий познакомил его с девушкой, собиравшейся в монастырь, и велел ей выйти за него замуж. Для Василия Васильевича это тоже было полной неожиданностью. Вскоре после этого о. Варсонофий умер. Повенчавшись, молодые в тот же день отправились в Оптину, чтобы первый свадебный визит, по завещанию старца, сделал ему, на его могилку. Приведем полностью рассказ об этой поездке.

Приехав в Оптину, мы отслужили панихиду, поплакали, погоревали и спрашиваем служившаго иеромонаха: кто теперь старчествует? «О. Нектарий», – отвечает тот. Тут-то я и понял, почему о. Варсонофий, покидая скит, послал меня к отцу Нектарию: чтобы я с ним познакомился поближе – он уже заранее указал мне, кто должен мною руководить после его смерти. Мы решили после обеда пойти к нему. Все на нас с любопытством смотрели, так как весть о нашей особенной свадьбе разнеслась по Оптиной. Это ведь было предсмертное благословение батюшки. Итак, в три часа мы пошли по знакомой дорожке в скит. О. Нектарий занимал помещение отца Иосифа, с правой стороны от ворот. Я с женой разделился. Она пошла к крылечку снаружи скитских стен, а я прошел внутрь скита. Келейник, увидав меня, узнал. Он был раньше келейником у старца Иосифа. Он тотчас же доложил батюшке. Батюшка вышел минут через 10, с веселой улыбкой.

Отец Нектарий в противоположность отцу Варсонофию был небольшого роста, согбенный, с небольшой, клинообразной бородой, худой с постоянно плачущими глазами. Поэтому у него всегда в руках был платок, который он, свернув уголком прикладывал к глазам. Батюшка благословил меня и пригласил за собой. Провел он меня в исповедальную комнату, а там я уже увидел мою супругу, она встала и подошла ко мне, а батюшка поклонился нам в пояс и сказал: – Вот радость, вот радость. Я был скорбен и уныл, а теперь радостен, (и его лицо сияло детской улыбкой). Ну, как же теперь мне вас принимать. Вот садитесь рядышком на диванчик, – и батюшка сел напротив… Ведь вас благословил великий старец… Старец Варсонофий настолько великий, что я его и кончика ноготка на мизинце не стою. Из блестящего военного в одну ночь, по благословению Божию, сделался он великим старцем. Теперь только, после смерти, я могу рассказать это дивное его обращение, которое он держал в тайне. И о. Нектарий рассказал историю обращения о. Варсонофия. Вот как велик был старец Варсонофий! И удивительно был батюшка смиренный и послушный. Как-то он, будучи послушником, шел мимо моего крылечка, я ему говорю в шуточку: «Жить тебе осталось ровно двадцать лет». Я ему говорил в шуточку, а он и послушался, и ровно через двадцать лет в тот же день 4 апреля и скончался. Вот какого великого послушания он был. – Перед такой силой о. Нектария меня невольно передернула дрожь. А он продолжал. – И в своих молитвах поминайте «блаженного схиархимандрита Варсонофия». Но только три года поминайте его блаженным, а потом прямо «схиархимандрита Варсонофия». Сейчас он среди блаженных… Ищите во всем великого смысла. Все события, которые происходят вокруг нас и с нами, имеют свой смысл. Ничего без причины не бывает… Вот для меня великая радость – это ваше посещение. Я был скорбен и уныл. Все приходят люди с горестями и страданиями, а вы имеете только радости. Это посещение ангела… Сейчас у меня много посетителей, я не могу вас как следует принять. Идите сейчас домой и приходите к шести часам вечера, когда начнется всенощная, и все монахи уйдут в церковь. Келейника я своего тоже ушлю, а вы и приходите, пускай другие молятся, а мы здесь проведем время. – Благословил нас, и мы опять разошлись: я пошел через скит, а жена через наружное крылечко.

Когда отзвонили ко всенощной, я с женой отправился в скит. Дверь в доме старца была заперта. Я постучал, и открыл ее мне сам о. Нектарий.

Потом он впустил жену и посадил нас опять вместе в исповедальной комнате. – Пришли ко мне молодые и я как хозяин должен вас встретить по вашему обычаю. Посидите здесь немножко. – Сказав это, старец удалился. Через некоторое время он несет на подносе два бокала с темною жидкостью. Поднес, остановился и, поклонившись нам, сказал: Поздравляю вас с бракосочетанием, предлагаю вам выпить во здравие. Мы с недоумением смотрели на старца. Потом взяли бокалы, чокнулись и стали пить. Но пригубив я тотчас же остановился и моя жена так же. Оказалось, что в бокалах была страшная горечь. Я говорю батюшке «горько», и моя жена также отвернулась. И вдруг это самое, мною произнесенное слово горько, меня ошеломило и я представил, как на свадебных обедах кричать «горько» и я рассмеялся. И батюшка прочитал мои мысли и смеется. – Но, – говорит, – хотя и горько, а вы должны выпить. Все, что я делаю, вы замечайте, оно имеет скрытый смысл, который вы должны постигнуть, а теперь пейте. И мы с гримасами, подталкивая друг друга, выпили эту жидкость. А батюшка уже приносит раскрытую коробку сардин и велит всю ее опустошить. После горького мы вкусили сардины, и батюшка все унес. Приходит снова, садится против нас и говорит: А я молнию поймал. Умудритесь-ка и вы ее поймать, хочешь покажу. Подходит к шкафу, вынимает электрический фонарик, завернутый в красную бумагу, и начинает коротко зажигать, мелькая огнем. Вот это разве не молния! – и он, улыбаясь, положил фонарик в шкаф и вынул оттуда деревянный грибок, положил его на стол, снял крышку, и высыпал оттуда золотые пятирублевые и говорит: Посмотри, как блестят! Я их вычистил. Здесь их 20 штук на 100 рублей. Ну, что? посмотрел, как золото блестит, ну, и довольно с тебя. Поглядел и будет. – Собрал опять монеты и спрятал. И еще батюшка кое-что говорил. Потом он опять вышел. Смотрим, снова несет нам два больших бокала, на этот раз со светло-желтой жидкостью, и, с той же церемонией и поклоном, подносит нам. Мы взяли бокалы, смотрели на них и долго не решались пить. Старец улыбался, глядя на нас. Мы попробовали. К нашей радости, это было питье приятное, сладкое, ароматное, мы с удовольствием его выпили. Это питье было даже немного хмельное. На закуску он преподнес шоколаду миньон, очень жирного и очень много, и велел все съесть. Мы пришли прямо в ужас. Но он сам подсел к нам и начал есть. Я посмотрел на батюшку и думаю: как это он ест шоколад, а ведь по скитскому уставу молочное воспрещается. А он смотрит на меня, ест и мне предлагает. Так я и остался в недоумении. Он велел нам обязательно доесть этот шоколад, а сам пошел ставить самовар… В 11 часов отец Нектарий проводил нас до наружного крыльца и дал нам керосиновый фонарик, чтобы мы не заблудились в лесу, а шли бы по дорожке. При прощании пригласил на следующей день в 6 часов. Кругом в лесу стояла тишина, и охватывала жуть. Мы постарались скорее добраться до гостиницы. Богомольцы шли от всенощной, и мы вместе с ними, незаметно, вошли в гостиницу.

На следующий день мы опять, в 6 часов вечера, пришли к батюшке. На этот раз келейник был дома, но батюшка не велел ему выходить из своей келлии. Батюшка опять пригласил нас вместе в исповедальню, посадил и стал давать моей жене на память различные искусственные цветочки, и говорит при этом: когда будешь идти по жизненному полю, то собирай цветочки, и соберешь целый букет, а плоды получишь потом. Мы не поняли на что батюшка здесь намекает, ибо он ничего праздного не делал и не говорил. Потом он мне объяснил. Цветочки, это печали и горести. И вот их нужно собирать и получится чудный букет, с которым предстанешь в день судный, и тогда получишь плоды – радости. В супружеской жизни, далее говорил он, всегда имеются два периода: один счастливый, а другой печальный, горький. И лучше всегда, когда горький период бывает раньше, в начале супружеской жизни, но потом будет счастье.

Притом батюшка обратился ко мне и говорит: А теперь пойдем, я тебя научу самовар ставить. Придет время, у тебя прислуги не будет, и ты будешь испытывать нужду, так что самовар придется самому тебе ставить. Я с удивлением посмотрел на батюшку и думаю: «Что он говорит? Куда же наше состояние исчезнет?» А он взял меня за руку и провел в кладовую. Там были сложены дрова и разные вещи. Тут же стоял самовар около вытяжной трубы. Батюшка говорит мне: вытряси прежде самовар, затем налей воды; а ведь часто воду забывают налить и начинают разжигать самовар, а в результате самовар испортят и без чаю остаются. Вода стоит вот там, в углу, в медном кувшине, возьми его и налей. Я подошел к кувшину, а тот был очень большой, ведра на два и сам по себе массивный. Попробовал его подвинуть, нет – силы нету, – тогда я хотел поднести к нему самовар и наточить воды. Батюшка заметил мое намерение и опять мне повторяет: «Ты возьми кувшин и налей воду в самовар». – «Да ведь, батюшка, он слишком тяжелый для меня, я его с места не могу сдвинуть». Тогда батюшка подошел к кувшину, перекрестил его и говорит – «Возьми» – и я поднял, и с удивлением смотрел на батюшку: кувшин мне почувствовался совершенно легким, как бы ничего не весящим. Я налил воду в самовар и поставил кувшин обратно с выражением удивления на лице. А батюшка меня спрашивает: «Ну что, тяжелый кувшин?» Нет, батюшка, я удивляюсь, он совсем легкий. – Так вот и возьми урок, что всякое послушание, которое нам кажется тяжелым, при исполнении бывает очень легко, потому что это делается как послушание. – Но я был прямо поражен; как он уничтожил силу тяжести одним крестным знамением! А батюшка, дальше, как будто ничего не случилось, велит мне наколоть лучинок, разжечь их, и потом положил уголья. Пока самовар грелся, и я сидел возле него, батюшка зажег керосинку и стал варить в котелочке кожуру от яблок. Указывая на нее, батюшка мне сказал, вот это мое кушание, я только этим и питаюсь. Когда мне приносят добролюбцы фрукты, то я прошу их съесть эти фрукты, а кожицы счистить, и вот я их варю для себя… Чай батюшка заваривал сам, причем чай был удивительно ароматный с сильным медовым запахом. Сам он налил нам чай в чашки и ушел. В это время к нему пришла, после вечерней молитвы, скитская братия, чтобы принять благословение перед сном. Это совершалось каждый день, утром и вечером. Монахи все подходили под благословение, кланялись, и при этом, некоторые из монахов открыто исповедывали свои помыслы, сомнения. Батюшка, как старец, руководитель душ, одних утешал, подбодрял, другим вслед за исповеданием отпускал их прегрешения, разрешал сомнения, и всех, умиротворенных, любовно отпускал. Это было умилительное зрелище и батюшка во время благословения имел вид чрезвычайно серьезный и сосредоточенный, и во всяком его слове сквозила забота и любовь к каждой мятущейся душе. После благословения, батюшка удалился в свою келлию и молился около часу. После долгого отсутствия, батюшка вернулся к нам и молча убрал все со стола.

В один из моих приездов в Оптину Пустынь, я видел как о. Нектарий читал запечатанные письма. Он вышел ко мне с полученными письмами, которых было штук 50, и, не распечатывая, стал их разбирать. Одни письма он откладывал со словами: сюда надо ответ дать, а эти письма, благодарственные, можно без ответа оставить. Он их не читал, но видел их содержание. Некоторые из них он благословлял, а некоторые и целовал, а два письма, как бы случайно дал моей жене, и говорит: вот, прочти их вслух. Это будет полезно. Содержание одного письма забылось мною, а другое письмо было от одной курсистки Высших женских курсов. Она просила батюшку помолиться, так как мучается и никак не может совладать с собой. Полюбила она одного священника, который увлек ее зажигательными своими проповедями, и вот бросила она свои занятия, и бегает к нему за всякими пустяками, нарочно часто говеет, только для того, чтобы прикоснуться к нему. Ночи не спит. Батюшка на это письмо и говорит: вы этого священника знаете, и имели с ним дело. Он впоследствии будет занимать очень большой пост, о котором ему и в голову не приходило. Он еще ничего не знает об этом, но получит он эту власть вследствие того, что уклонится от истины. «Какой же это священник, думаю я, хорошо известный мне?» Тогда батюшка сказал, что это тот студент Духовной Академии, который приезжал со мною в Оптину, в первый раз, и который сватался за мою сестру. Но Господь сохранил мою сестру, через старца Варсонофия, ибо он расстроил этот брак… (Теперь он может быть действительно находится в обновленческой церкви и властвует там). Перебирая письма, о. Нектарий говорит: вот называют меня старцем. Какой я старец, когда буду получать каждый день  больше 100 писем, как о. Варсонофий, тогда и можно называть старцем, имеющего столько духовных детей… Отобрав письма, батюшка отнес их секретарю.

О. Нектарий советовал моему отцу продать дом в Петербурге и дачу в Финляндии, а то, говорил он, все это пропадет. Но мой отец не поверил и ничего не продал. Это было в начале великой войны.

В 1914 году мой старший брат поступил послушником в Оптинский скит и исполнял иногда должность келейника у о. Нектария. Он часто присылал отцу письма с просьбой высылать ему деньги, т.к. он покупал различные книги духовного содержания и составлял там собственную библиотеку. Я всегда возмущался этим и говорил, что раз ушел из мира, по призванию, уже порви со своими страстями. А у моего брата была такая страсть: покупать книги. Я написал батюшке о. Нектарию письмо, и довольно резкое письмо, выражающее мое возмущение и удивление. Батюшка не ответил. Брат продолжал присылать свои просьбы, а иногда прямо требования. Тогда я написал батюшке еще более резкое письмо обвиняя его, что он не сдерживает страсти брата, а потакает ей. Батюшка опять ничего не ответил. Но вот мне удалось, с фронта, во время отпуска, съездить с женой в Оптину. Это было уже в 1917 году, при Временном Правительстве. Приезжаем в обитель, батюшка встречает нас низким-низким поклоном и говорит: спасибо за искренность. Ты писал без всяких прикрас, а то, что у тебя есть на душе, что волнует. Я знал, что вслед за этими письмами ты и сам пожалуешь, а я всегда рад видеть тебя. Пиши впредь такие письма, а после них являйся и сам сюда за ответом. Вот, теперь я скажу, что скоро будет духовный книжный голод. Не достанешь духовной книги. Хорошо, что он собирает эту духовную библиотеку – духовное сокровище. Она очень и очень пригодится. Тяжелое время наступает теперь. В мире, теперь, прошло число шесть, и наступает число семь. Наступает век молчания. Молчи, молчи, говорит батюшка, и слезы у него текут из глаз… И вот Государь теперь сам не свой, сколько унижений он терпит за свои ошибки. 1918 год будет еще тяжелее. Государь и вся семья будут убиты, замучены. Одна благочестивая девушка видела сон: сидит Иисус Христос на престоле, а около Него двенадцать апостолов, и раздаются с земли ужасные муки и стоны. И апостол Петр спрашивает Христа: когда же, Господи, прекратятся эти муки, и отвечает ему Иисус Христос: даю Я сроку до 1922 года, если люди не покаются, не образумятся, то все так погибнут. Тут же пред Престолом Божьим предстоит и наш Государь в венце великомученика. Да, этот государь будет великомученик. В последнее время он искупил свою жизнь, и если люди не обратятся к Богу, то не только Россия, вся Европа провалится… Наступает время молитв. Во время работы говори Иисусову молитву. Сначала губами, потом умом, а, наконец, она сама перейдет в сердце… Батюшка удалился к себе в келлию, часа полтора молился там. После молитвы он, сосредоточенный, вышел к нам, сел, взял за руку меня и говорит: очень многое я знаю о тебе, но не всякое знание будет тебе на пользу. Придет время голодное, будешь голодать… Наступит время, когда и монастырь наш уничтожат. И я, может быть, приду к вам на хутор. Тогда примите меня Христа ради, не откажите. Некуда будет мне деться… Это было мое последнее свидание со старцем.

Вспоминается мне еще один случай с о. Нектарием. Моя жена в один из наших приездов в Оптину написала картину: вид из монастыря на реку, и на ее низменный берег, во время заката солнца, при совершенно ясном небе и яркой игре красок. Поставила она свой рисунок на открытом балконе и пошла со мной прогуляться по лесу. Дорогой, мы поспорили, и серьезно, так что совершенно расстроились, и не хотели друг на друга смотреть. Возвращаемся домой: нам сразу бросилась в глаза картина: вместо ясного неба, на ней нарисованы грозовые тучи и молнии. Мы были ошеломлены. Подошли поближе, стали рассматривать. Краски – совершенно свежие, только что наложенные. Мы позвали девушку, которая у нас жила, и спросили, кто к нам приходил. Она отвечает, что какой-то небольшого роста монах, что-то здесь делал на балконе. Мы думали, думали, кто бы это мог быть и из более подробного описания монаха и опросов других догадались, что был о. Нектарий. Это он, владевший кистью, символически изобразил наше духовное состояние с женой. И эта гроза с молниями произвела на нас такое впечатление, что мы забыли свой спор и помирились, ибо захотели, чтобы небо нашей жизни опять прояснилось и стало вновь совершенно чистым и ясным.

Лично мне привелось быть в Оптиной Пустыни в более поздний период, чем о. Василий Шустин, а именно уже во время первой мировой войны. Преподаватель словесности нашей гимназии разсказывал нам на уроках, как благодаря старцам Гоголь сжег свое гениальное произведение, – вторую часть «Мертвых душ» (Истинное объяснение этого события и его психологический анализ впервые сделал профессор-философ и доктор-психиатр И.М. Андреев «Православный Путь». Джорданвилль. 1952 г.). Это вызвало у меня предубеждение против старцев вообще.

Но вот началась война 1914 года. Мой брат Владимир, исключительно одаренный, которого любили все без исключения знавшие его, «гордость нашей семьи», глубоко переживал испытания, постигшие нашу родину. Он ушел с благословения родителей добровольно на войну и вскоре был убит осенью 1914 г., когда ему еще не было и 19 лет.

Это была чистая жертва Богу, он «положил душу свою за други своя». Его смерть привела нашу семью в Оптину Пустынь.

Когда мы искали утешения в духовном, то «случайно» наткнулись на книгу Быкова: «Тихие приюты для отдыха страдающей души».

Там описывалась Оптина Пустынь и ее старцы, о которых до тех пор мы ничего не знали.

И я, при первой возможности, как только начались каникулы в университете, где я тогда учился, поехал в Оптину Пустынь. Там я прожил два месяца. Это было в 1916 г. А в следующем 1917 году тоже летом, пробыл там две недели.

Затем, оказавшись заграницей, я имел возможность письменно общаться с о. Нектарием до его смерти.

Кроме меня, духовным руководством старца пользовались и некоторые мои знакомые и друзья.

Его благословение приводило всегда к успеху, несмотря ни на какие трудности. Ослушание же никогда не проходило даром.

Монастырь и старцы произвели на меня неожиданное и неотразимое впечатление, которое словами передать нельзя: его понять можно только пережив на личном опыте.

Здесь ясно ощущалась благодать Божия, святость места, присутствие Божие. Это вызывало чувства благоговеинства и ответственности за каждую свою мысль, слово, или действие, боязнь впасть в ошибку, в прелесть, боязнь всякой самости и «отсебятины».

Такое состояние можно было бы назвать «хождением перед Богом».

Здесь впервые открылся мне духовный мир, а как антитеза были мне показаны «глубины сатанинския».

Здесь я родился духовно.

В это время в Оптиной старчествовали в самом монастыре о. Анатолий, а в скиту о. Феодосий и о. Нектарий.

Анатолий – утешитель, Феодосий – мудрец и дивный Нектарий – по определению одного священника, близкого Оптиной.

Напротив, у о. Нектария посетителей было мало; он жил замкнуто в скиту в келлии о. Амвросия и часто подолгу не выходил. Благословлял он широким крестным знамением; медленный в движениях и сосредоточенный, – казалось, он несет чашу, наполненную до краев драгоценной влагой, как бы боясь ее расплескать.

На столе в его приемной часто лежала какая-нибудь книга, раскрытая на определенной странице. Редкий посетитель в долгом ожидании начинал читать эту книгу, не подозревая, что это является одним из приемов о.Нектария давать через открытую книгу предупреждение, указание, или ответ на задаваемый вопрос, чтобы скрыть свою прозорливость.

И он умел окружить себя тайной, держаться в тени, быть мало заметным. Нет его фотографии: он никогда не снимался; это очень для него характерно.

Конец Оптиной Пустыни. Жизнь в Холмищах

Оптина Пустынь продержалась до 1923-го года, когда храмы ее официально были закрыты.

Подробная история Оптиной Пустыни со времени революции нам неизвестна. Доходили иногда отрывочные сведения. Одна очевидица рассказывала, что монахини, подобно птицам из разоряемых гнезд, слетались в Оптину по мере ликвидации женских обителей. Им некуда было деваться, и они тут же ютились. Свое горе несли сюда же и толпы мирян. Спрашивали, как молиться за невернувшихся близких: ужасы революции, гражданская война нанесли потери почти каждому семейству. После долгого перерыва в 1922-ом году прибыла в Оптину А. К. (впоследствии, монахиня Нектария) с сыном-подростком.

«Старец Феодосий скончался (1920); старец Анатолий жив (о. Анатолий скончался через 15 дней, 30 июля 1922 г.), он много страдал, теперь принимает в своей келлийке (только в другой). В том же зданий живет о. Иосиф (иеросхимонах о. Иосиф Полевой, о котором не раз упоминается, родился в 1852 г., в миру был директором банка в Москве, 46-ти лет ушел в Оптину и пережил ее разгром). Он вывихнул себе ногу и очень печалится, что уже 2 года не может служить, очень был рад нашему приезду».

26-го апр. 1924 г.

«Посылаю тебе письмо о. Иосифа. Он существует положительно чудесной милостью Божией, чувствует это и преисполнен радости о Господе. Премудрый и преблагий Господь все устроил предусмотрительно о нем. И калечество послужило к его благополучию – никто его не трогает».

«У нас совершается много знамений: купола обновляются, с Св. Креста кровь потекла, богохульники столбняком наказываются и умирают. К несчастью, народ в массе не вразумляется, и Господь посылает казни свои. Опять засушливая осень повела к поеданию червями засеянного хлеба. Тех же, кто непоколебимо верует в Господа и надеется на Него, Господь осыпает милостями Своими и щедротами».

С последними днями ликвидации Оптиной Пустыни связан еще такой случай: советской властью был туда прислан некий барон Михаил Михайлович Таубе, с университетским образованием, протестант. Ему было предписано разобрать оптинскую библиотеку (впоследствии распроданную большевиками заграничным книгопродавцам). Когда Таубе приехал в Оптину и стал заниматься в библиотеке, он начал ко всему присматриваться, познакомился с о. Иосифом (Полевым), затем стал все более и более интересоваться Оптинской жизнью и ее старцами. Проник и к о. Нектарию. Подробностей их свидания никто не знает. Очевидным остался только результат: Савл превратился в Павла. Старец сблизил Михаила Михайловича со своим духовником о. Досифеем – «старцем-отроком», о котором еще будет речь дальше, и с о. Агапитом (другом старца Амвросия, глубоким старцем, делателем Иисусовой молитвы, открывшим неправильное учение о молитве Иисусовой в книге схимонаха Илиодора «На горах Кавказа»). Он вошел в близкое общение с о. Досифеем, принял православие.

Оставаясь на службе в музее, Таубе стал послушниником о. Досифея. Был пострижен в Козельске с именем Агапита. Пока еще жил в Оптиной, он помещался в башне, над той калиткой, которая вела в скит. В его келлии лежала лишь одна доска – его ложе. Был делателем Иисусовой молитвы. Он был в ссылке вместе с о. Досифеем и с ним был возвращен в Орел.

М. Нектария присутствовала при закрытии Оптиной Пустыни в 1923 г. Произошло это следующим образом: «Мамочка, уезжая из Оптиной, – рассказывает О., – имела обыкновение спрашивать у Батюшки, когда он благословит ей приехать в следующий раз. И вот, Батюшка отвечает: «Приезжай на седьмой недельке (поста), поживешь две недельки и не пожалеешь». Батюшка, когда говорил, улыбался и был очень ласковый. Я в то время учился и поехать с мамочкой не мог, и она поехала одна, условившись, что я приеду под Пасху. Приехав в Козельск, она на вокзале узнала от какой-то женщины, что в Оптиной службы нет, что в монастыре ликвидационная комиссия, что арестованы владыка Михей, настоятель о. Исаакий, о. казначей и др., что батюшка о. Нектарий тоже арестован и находится в тюремной больнице в Козельске. Узнав все это, мамочка тем не менее решилась идти в монастырь, мысленно обращаясь к старцу с просьбой направить ее и указать к кому пойти, у кого исповедываться и т.д. Помолившись так Батюшке, она направилась к келье о. Иосифа (Полевого) – хромого иеромонаха. Мамочка постучала в дверь, которую открыл… вооруженный винтовкой комсомолец. «Вы к кому?» – «К о. Иосифу». – «Откуда?» – «Из Н-ска» – «Чего сюда приехали?» – «В м-рь молиться Богу». – «Узнали, что закрывается монастырь и примчались за своим золотом! Пожалуйте сюда!» И мамочку арестовывают.

«В этом корпусе были арестованы лица, которых я ранее перечислил и др. Каждый занимал отдельную келлию. Для мамочки не было свободного отдельного помещения, и ее посадили возле часового в коридоре. Был уже вечер и маме сказали, что ее отправят в Козельск для следствия. Мамочка сидит и молится, веря словам Батюшки, что она пробудет здесь «две недельки и не пожалеет». Наступил поздний вечер, ночь. Комсомолец-часовой дремлет, борется со сном, ему трудно бодрствовать, он очень хочет спать. Мамочке его становится жалко, она ему ласково говорит, чтобы он прилег на лавке и, что, если кто-нибудь будет идти – она его разбудит. Почувствовав доверие, часовой засыпает богатырским сном. Мамочка его караулит. Далеко за полночь. Она молится. Вдруг тихонько открывается дверь одной из келлии, показывается седой старец, владыка Михей, и знаком подзывает ее к себе, спрашивая ее, хочет ли она исповедываться и причаститься, У Владыки с собою имеются Св. Дары. Мамочка с радостью соглашается, входит в келлию, исповедуется и причащается и на седьмом небе возвращается сторожить спящего часового. О. Нектарий услышал ее молитвенную просьбу! Будучи совершенно уверенной, что «не пожалеет», что приехала в Оптину, она спокойно дожидалась утра. Утром ее отправили в Козельскую тюрьму. Несколько раз водили на допросы, подозревая, что она приехала в Оптину по какому-то тайному делу. Собирались ее этапом отправить к месту жительства, но из-за отсутствия свободных конвоиров, это отменили. Отпустили в Страстной Четверг утром, предупредив, чтобы ее ноги не было в Козельске. Мамочка пошла на базар и разговорилась с одним мужичком. Он оказался лесником. Имел избу примерно в километре от монастыря в лесу вниз по течению Жиздры. Он пригласил мамочку к себе. Мама накупила на базаре все, что необходимо к Празднику и поехала к нему. На церковные службы приезжала в Козельск, где еще в церквах служили. Потом мамочка узнала, что ее разыскивали в Козельске и в Оптиной, но, переодевшись в одежду жены лесника, она была неузнаваема. В пятницу, или в субботу согласно нашему условию, она меня встретила на вокзале. Я ее не узнал в крестьянском облике: в сапогах, или валенках, тулупе, закутанную в большой платок. (Была ранняя Пасха). Мы с мамочкой встретили Пасху в Козельске. Светлую неделю прожили у лесника. Было очень интересно. Волки подходили к самой избе, выли по ночам».

Таким образом, м. Нектария приобщилась чаши Оптинских исповедников, вместе с ними была вменена в «злодеи», а в результате получилось так, как сказал Батюшка: «Поживешь две недельки и не пожалеешь».

Оптина была закрыта большевиками на Красную Горку (Фомино воскресение), в 1923 г. Храмы запечатаны. О. Нектарий был арестован и вывезен в Козельск. Об этом моменте сохранились заметки м. Нектарии: «В келлию свою старец никого никогда не впускал, так что келейники не знали, что там находится. Когда же пришли описывать его имущество, в первый раз вошли туда и келейники. И что же увидели? Детские игрушки! Куклы, мячики, фонарики, корзинки! Делавшие опись спрашивают: «Зачем это у вас детские игрушки?» А он отвечает: «Я сам, как дитя». Нашли у него церковное вино и консервы – он им и говорит: «Выпейте и закусите». Они и распили вино. Во время ареста у него распух глаз и его поместили сначала в монастырскую больницу, а потом в тюремную. Когда он выезжал из монастыря (на санях), последния слова его были: «Подсобите мне», – это, чтобы ему помогли влезть на сани; сел, благословил путь свой и уехал. Мы тогда были там, но его не видели».

Слышали мы в 1935 г. в г. Алжире от священника о. Василия Шустина случай, переданный ему кем-то из эмигрантов.

После отъезда о. Нектария из Оптиной, в его келлию большевики привели некоего оккультиста, для обнаружения, как они думали, скрытых здесь сокровищ. Известно, что они широко пользовались оккультными силами для своих целей. Была ночь, в келлии горела керосиновая лампа. Колдун-оккультист начал свои чародейства и, хотя лампа продолжала гореть, в комнате наступила мгла. Здесь находилась одна монахиня (их было в это время много в Оптиной). Она взяла четки о. Нектария и ими начертала крестное знамение. Сразу стало светло, а чародей бился на земле в конвульсиях эпилептического припадка.

По выходе из тюрьмы, о. Нектарий сначала жил в селе Плохино в близком соседстве от Козельска, а потом перебрался за 50 верст в село Холмищи. «Милость Божия бесконечна к любящим Его. Теперь ему покойнее, чем было в скиту. Последнее время к нему приходило множество народа (главным образом монахини). Он всех исповедывал, благословлял и, по-видимому, очень уставал. Кроме того, был игуменом скита. Теперь ему гораздо покойнее – у него две светлые комнаты и передняя; тепло, монах варит ему обед, а хозяин читает правила. Посетители бывают очень редко. Он такой светленький, радостный, весь преисполнен благодати. Отблеск этой небесной радости изливается и на приходящих к нему и все уходят от него утешенные, умиротворенные». Так пишет м. Нектария и далее в письме от 1-го декабря 1923 г. подтверждает: «Дедушка (т.е. о. Нектарий) живет в деревне у одного крестьянина. У него две хорошие комнаты: спальня и приемная, с ним живет его келейник Петр, ухаживает за ним и при этом даром работает хозяину. Домик очень хороший: потолки высокие, окна большие, светло и уютно. Дров в лесу сколько угодно: поезжай и набирай. Постоянно Дедушку посещают родные и знакомые со всех сторон. Я прожила у вдовы-матушки вблизи Дедушки два месяца, часто виделась с ним. Меня отвез туда Олежок и потом за мной приехал».

Но далеко не все время жилось Старцу спокойно и хорошо. Из другого источника слышали мы, что хозяин его, грубый материалист, вскоре обнаглел (одна очевидица удивлялась, как Старец поселился у такого человека!) и стал его притеснять, но еще больше стеснили власти, вымогая деньги. «Дедушку притесняют, – пишете м. Нектария: – Молись о нем ежедневно. Прошлый раз, когда я у него была, он говорил: «У меня все, все плохо». Видно он предвидел, как его и его хозяина будут притеснять…» «В это лето Дедушке грозили Камчаткой. Вот он шутит с О-м, что это за Камчатка, не встречал ли он ее в географии?» В др. письме: «Он просил помолиться о нем самом, т.к. ему не хочется ехать на Камчатку…» Пригласил меня Дедушка на каникулах подольше погостить и разрешил на Пасху его навестить, если будем в Оптиной. На сей раз О. выхлопотал мне и себе билеты и мы ехали в плацкартном поезде. Не знаю, как будет на Пасху и на следующих каникулах: удастся ли получить билеты. Но во всяком случае я живу мыслью, что Дедушка еще будет жив и что я его увижу. Последнее время Дедушка очень грустит, сказал, что у него: «Все, все плохо». Не знаю свои ли у него душевные переживания, или он страдает за мир, но знаю, что ему очень печально и прошу тебя усердно поминать его в молитвах и подавать за него на часточку» (поминать на проскомидии).

Осенью 1927-го года большевики обложили особенно тяжелым налогом Денежкина (хозяина дома, где жил о. Нектарий). Некто дал знать об этом священнику о. А. Р., прося сделать сбор среди киевлян. Матушка Е. Г. привезла о. Нектарию очень большую клажу с провизией и собранные деньги. Это было сопряжено с чрезвычайными трудностями. Ей удалось передать о. Нектарию все, ею привезенное, в тайне, – так что даже хозяин не видел. О. Нектарий тогда благословил их семейство образом преп. Серафима и передал о. А-ну наперсный крест.

Таким образом, последние годы о. Нектария были сплошным крестоношением, тесним был он отовсюду. К этому прибавить надо его глубоко-старческий возраст и связанные с ним болезни. Но ясность духа его не покидала и в это время. М. Нектария говорит: «У Дедушки все особенно, – никогда не знаешь, о чем спросить – вот так и заградит уста – и не спросишь при всем желании. Или же ответит шуткой. Когда мы были у него осенью, он очень долго с нами разговаривал, много шутил с О-м, называл его «подходящим для себя учителем», хотел бы позаимствоваться у него учености, примкнуть к научности. Вообще очень много смеялся и нас смешил, а было уже три часа ночи и вскоре благословил нас уезжать, так что я не все спросила, но это неспроста; значит, он не хотел на то ответить, потому что, если иногда забудешь что-либо спросить, он вдруг сам скажет… Он достиг высочайших благодатных даров, но умеет так скрывать их, что даже окружающие совершенно не знают о них, а иногда стараются обмануть его, а он виду не подает, что все понимает».

Пробираться от станции до села Холмищи было подчас очень нелегко… Особенно это трудно было при весенней распутице. «Была у Дедушки. По случаю разлива рек и дурной погоды, пробыла у него 10 дней, чему была бесконечно рада. Он уже такой хиленький, что удивительно, как он жив. Ножками чуть-чуть передвигает. Шлет тебе благословение и говорит: «Да поможет ему Благодать Божия ныне и присно и во веки». При каждом учении пусть произносит краткое молитвословие: «Господи, отверзи ми ум на учение сие». С одной из таких поездок связан следующий случай: «Однажды, рассказывает О., мамочка была в Холмищах, в страшную распутицу и изорвала обувь. Узнав об этом, Батюшка вынес из своей келлии и дал ей пару матерчатых туфель. И сказал: «Это тебе на память, в утешение, и на Пасху будешь в них щеголять».

«Но идти в них в обратную дорогу по тающему снегу было невозможно. Пришлось пуститься в путь до ж. д. станции Думинищи (25 верст) в прежней разорванной обуви. Вскоре и ту пришлось бросить. Чулки превратились в клочья, и на станцию мамочка добралась босая. Здесь она надела Батюшкины туфли и они ей согрели промокшие и озябшие ноги. «Для того, чтобы сбылись Батюшкины слова: «На Пасху будешь в них щеголять», мамочка пошла в этих туфлях к Светлой Заутрени. Но позже, когда она дома после отдыха проснулась, то оказалось, что ее единственными ботинками воспользовалась ее воспитанница Леля, которая, надев их, ушла. Таким образом, волей-неволей пришлось ей «щеголять» в день  Светлаго Воскресения в Батюшкином подарке. Мама потом говорила: «Не надо стремиться содействовать тому, чтобы сбывались слова старца, – это совершается само собою». Туфли эти мы прозвали «щеголками», они хранились на память. В них и похоронили маму».

Такие героические путешествия повторялись: «Вчера вернулись мы от Дедушки. Сегодня Вербное Воскресение. Сейчас у нас и весна во всем разгаре: тепло, деревья зеленеют, солнышко сияет. Путешествие к Дедушке было очень трудное. По случаю разлива рек сообщения на лошадях не было, и мы сделали 75 верст пешком (в обход). Ходили по колени в воде, месили невылазную грязь, скользили по мерзлым кочкам. Местами была и хорошая дорога, но в общем, устали настолько, что к концу пути, пройдя версту, ложились отдыхать. Зато Дедушка утешал нас все время. У него, кроме нас, никого не было. С ним мы провели полтора суток».

А вот и другого рода трудности: «У нас размножились очень волки, во многих хозяйствах поуничтожили весь скот. Когда мы с Олежком шли к Дедушке, нас тоже в лесу на дороге встретил волк. Он сидел на дороге, по которой мы шли, потом вежливо уступил нам путь, перешел на опушку леса, потом опять сел сзади нас на прежнее место. Смеркалось. Олик немножко струсил: У нас не было даже палочки, а я же не испытывала ни малейшаго страха в надежде на Дедушкины молитвы. Волки – одно из стихийных бедствий крестьянина».

«От мамы получила утешительное письмо, – пишет М. – Там ей отлично живется, часто сидит у ног о. Нектария и спрашивает все, что ей хочется». Но только немногое из того, чему внимала мать Нектария, сидя у ног старца, могло дойти до нас. Этим немногим мы и делимся с читателем.

Наставления отца Нектария

Дедушка сказал, что замужество для женщины, это есть служение Пресвятой Троице. Вся ее жизнь в замужестве – есть служение Пресвятой Троице – вот как велика для женщины ее участь быть женой и матерью. Это на мой вопрос: «Чем я бы могла послужить Господу». Дедушка ответил: «С тех пор, как ты сочеталась законным браком, ты непрерывно служила Пресв. Троице. Законный брак для женщины – есть начало ее служения Пресвятой Троице».

Дедушка сказал, что тебе лучше жить вдвоем, если найдется сожитель тихий, кроткий, небранливый: «Со избранным избран будеши» (Пс. 17:26); а от дурного сожителя самому уходить надо.

Нас очень обокрали! Унесли в окно все зимние вещи и платья. О. Нектарий сказал, что когда обокрадут, то не надо скорбеть, а решить, что дали милостыню, и Господь вернет в 10 раз. Так что ты не печалься о нас. Одной знакомой на вопрос, как Христа возлюбить, сказал: «Взять урок у Самого Христа: «Да любите друг друга, яко же Аз возлюбих вы» (Ин. 13:34). Прежде всего надо стараться ближнего возлюбить, а с ближнего любовь перейдет на Христа. Но ближнего надо возлюбить искренно, а не с рассчетом, – тогда только может быть успех».

От того, что душа мятется и не знает за что взяться, помолиться и отговеться с полной верой.

Указаний как жить Дедушка не делает совсем. Я думаю оттого, чтобы не налагать ярма и чтобы вопрошающие не потерпели ответственности за неисполнение того, что он велел. Но на прямые вопросы он всегда отвечает. Напр., я спросила, что делать с помыслами дурными, а он сказал: «Повторяй «Господи, помилуй!» и увидишь, как все земное отходит». В другой раз он мне сказал: «Не обращай на них внимания». И по милости Божией, молитвами Дедушки помыслы оставили меня. Дедушка говорил, что «раньше благодарили Господа, а теперешнее поколение перестало благодарить Господа, и вот оскудение во всем, плоды плохо родятся и какие-то больные».

Дедушка советует, если кому удастся сделать что-либо доброе, или подать милостыню, говорить: Твоим благословением, Господи, совершил я это: «Не можете творити без Мене ничесоже» (Ин. 15:5).

Насчет забытого греха Дедушка говорил, что можно его сказать после причащения, когда опять встретишься с духовником.

Еще Дедушка говорил, что очень хорошо, если Господь долго не слушает молитвы. Нужно только продолжать молиться и не унывать: «Молитва, это капитал: чем дольше лежит капитал, тем больше процентов приносит. Господь посылает Свою милость тогда, когда это Ему благоугодно; тогда, когда нам полезно принять. Если нам что-либо крайне необходимо, тогда следует два-три раза помолиться, и за исполнение просьбы надо благодарить Бога. Иногда через год Господь исполняет прошение. Пример брать надо с Иоакима и Анны. Они всю жизнь молились и не унывали, а все надеялись, и какое послал Господь им утешение!»

Посылаю тебе письмо о. Иосифа (Полевого), присланное письмоводителем о. Нектария. От старца длинное письмо, в котором он отвечает на вопросы. Между прочим: можно ли с товарищами спорить о религии и читать вместе с ними религиозные и антирелигиозные книги? Он не разрешил этого, предупреждая, что может быть нанесена сердечная язва, от которой будет очень трудно избавиться. Открывать Библию, что откроется, – погрешительно. В сомнительных случаях делать этого нельзя, а нужно только помолиться трижды и что бы после того ни предпринять, все будет для души полезно, а гадать по Библии – погрешительно, и нужно только читать для поучения в слове Божием.

Тебе велел передать, что грех забытый, хоть и вспомнится до причастия, можно потом исповедать, в другой раз. Провести с пользой дни, в которые приобщаешься, так: не торопиться на какие-нибудь дела, дать себе льготу до половины дня, пребывать в молитве, молении и благодарении, почитать Св. Писание.

Старец еще сказал: «Наши самые тяжелые скорби подобны укусам насекомых, по сравнению со скорбями будущего века».

Представь себе мое положение: знаю, что он мысли читает, а тут ужасная мразь лезет в голову – спрашиваю: – Что делать? – говорит: «Не обращай внимания».

В Дедушке нашла поддержку своего мнения о превосходстве «царского пути» (другими словами, избегать крайностей во всем, в том числе и подвигах). Когда я там жила два месяца около него, ничего не делала и имела возможность молиться и читать Священные книги, на меня свирепо стал нападать злой дух. Наполнил ум мой такими помыслами, что я не могла взглянуть на иконы, и стыдно было у Дедушки сидеть, т.к. я знала, что он мысли читает. Относительно помыслов он мне ответил, как я уже тебе писала: «Не обращай на них внимания». А я пожелала класть поклоны и, чтобы не самовольничать, попросила у него разрешения класть по 100 поклонов в день. Он улыбнулся и спросил: «А усердие есть?» Я говорю: «Есть». Он и разрешил, а через 23 дня послал меня говеть за 50 верст. В пути у меня разболелась нога, и я не в состоянии была класть ни одного поклона. С тех пор я никогда не просила разрешения ни на какие подвиги.

Дедушка написал, что хорошее общение житейское можно иметь с неверующими, только молитвенного общения нельзя с ними иметь, и споров о религии нельзя заводить, чтобы Имя Божие в споре не оскорблялось.

Часто читаю из «Шестого часа» молитву: «Яко не имамы дерзновения за премногия грехи наша», т.к. думаю, что в этом и корень наших печалей. Дедушка при всяких неудачах велел говорить: «Господи, верю, что терплю должное и получаю то, что я заслужил, но Ты, Господи, по милосердию Твоему, прости и помилуй меня», и так советует повторять несколько раз, пока не почувствуешь мир в душе.

Дедушка как-то от себя сказал: «Молись телесно – Господь Бог пошлет Свою благодать в помощь тебе». Это значит, чтобы молиться с поясными поклонами и, когда нужно то, и с земными. Дедушка даже встал перед иконами, положил медленно крестное знамение на себя и поклонился низенько, коснувшись рукой правой до земли и мне сказал: «Молись так».

Молись, чтобы Господь воцарился в сердце твоем – тогда преисполнится оно великим ликованием и радостью, и никакая печаль не в силах будет потревожить его. Для этой цели Дедушка советовал молиться так: «Господи, отверзи двери милости Твоей».

Дедушка велел мне готовиться к постригу. Я очень обрадовалась – правда, как тебе странно это слышать от меня? Помнишь мое отношение к монахам? Как я их жалела, что у них нет своей воли, что они все должны делать так, как им прикажут и т.д. А вот теперь я постигла, что нет большего счастья, как находиться на послушании, когда ты можешь быть уверенной, что исполняешь волю Божию и не отвечаешь за свои поступки.

Дал мне Дедушка маленькое келейное правило: 30 раз «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную»; 10 раз «Пресвятая Владычице Богородице, спаси мя»; 10 раз «Святый Ангеле Хранителю мой, моли Бога о мне» и 10 раз «Вси Святии, молите Бога о мне». Причем прибавил: «Как ты скажешь: «Вси святии, молите Бога о мне» – так все святые скажут на небе: «Господи, помилуй» – и будет тебе приобретение». Теперь я всякий раз, как говорю: «Вси святии, молите Бога о мне» – я представляю себе, как все святые – все небо – взывают ко Господу: «Господи, помилуй».

Молись за Дедушку, он сказал: «Ваши молитвы меня утешают и мне помогают». Я живу от поездки до поездки. Какая великая милость Божия иметь возможность повидаться с ним и поговорить.

Получил ли ты письмо, в котором я восторгаюсь творением преп. Исихия? Я его всю жизнь искала, а оно, оказывается лежало у нас в кладовке, и только чудесным образом я его нашла после того, как спросила у Дедушки: как открыть дверь сердца.

Олегу сказал, что у него есть талант (но не сказал какой) и продолжал: «Это хорошо не объявлять талантов, а то могут украсть».

Жизнь определяется в трех смыслах: мера, время и вес. Самое прекрасное дело, если оно будет выше меры, не будет иметь смысла. Ты приникаешь к математике, тебе дано чувство меры, помни эти три смысла, ими определяется вся жизнь.

– О мере и весе я понимаю, но что есть время? Эпоха ли? – Он молча улыбнулся.

Но есть и большее искусство – слово. Слово воскрешающее и убивающее (псалмы Давида). Но путь к этому искусству через личный подвиг, путь жертвы. И один из многих тысяч доходит до него.

На втором Аржеронском (во Франции) съезде Христианскаго Движения, который имел место приблизительно в 1926 году, среди других докладчиков находился и проф. Бердяев. Преосвященный Вениамин, тогда инспектор Богословского Института в Париже, выступил с возражениями, как православный епископ, против некоторых положений доклада Бердяева, противоречивших православному учению. Последний обиделся, сейчас же забрал свои чемоданы и уехал. На другой день на съезд прибыл м. Евлогий и сделал еп. Вениамину строгое внушение. Вл. Вениамин, желая проверить себя, обратился к о. Нектарию (в это время мы имели возможность письменно общаться с о. Нектарием). Старец ответил: «В таких обществах (как Христианское Движение) вырабатывается философия, православному духу неприемлемая». Затем пришло подтверждение еще более точное, что он не одобряет именно то общество (т.е. Движение), на собрании которого был оскорблен Вл. Вениамин.

В тот же период времени некто Г-м обратился к отцу Нектарию за указанием, можно ли ему поступить в Академию (Богословский институт в Париже), выражая опасение, что она еретическая. С последним о. Нектарий согласился, но поступить в академию благословил и сказал: «Какая бы она ни была, ученому мужу помехи не будет. Знать науку, какую будут преподавать, ему не помешает».

Тогда же произошел один прискорбный случай на Сергиевском подворье: на кухню Богословского института пришел человек, имевший сухую руку, и просил там какой-нибудь работы. Таковой не нашлось; тогда он здесь же в саду застрелился.

Владыка Вениамин очень скорбел, написали отцу Нектарию. Церковно поминать самоубийц воспрещено канонами. О. Нектарий посоветовал Вл. Вениамину читать псалтирь келейно по умершем в течение сорока дней, а также найти еще двух чтецов, чтобы довести их число до трех. При этом о. Нектарий сказал: «Господь отымает разум у человека, на что скот не решается – человек решается».

Воспоминания об о. Нектарии о. Адриана (Рымаренко)

В августе 1925 г. мы с матушкой, как всегда, предварительно испросив благословение старца, быстро собрались в дорогу с тем, чтобы на этот раз встретить день  своего ангела у старца и вместе помолиться.

В то время старец был уже в изгнании, в с. Холмищах, и попасть туда было не так легко, да к тому же и следили тщательно за приезжающими. Но вера в молитвы батюшкины и его благословение на приезд совершенно устранили все страхи. Старец встретил нас очень приветливо, благословил поговеть и причаститься Св. Таин, а накануне моего дня ангела наказал хозяину достать рыбки на обед и испечь хлеб.

В самый день  праздника, после богослужения, нас пригласили к столу. Кроме меня и моей матушки был приглашен к столу и хозяин.

Обычно батюшка никогда не выходил на общую трапезу, но на сей раз он изменил своему обычаю.

Старец, одетый в рясу и подпоясанный поясом, вышитым золотом, вышел из своей келлии, неся в руках свежеиспеченный белый хлеб. Подавая его мне, старец сказал: «Примите этот хлеб, батюшка, в знак того, что Вы никогда в жизни не будете нуждаться в хлебе насущном; а это, – продолжал старец, вручая несколько измятый какой-то листок, – в руководство в вашей жизни».

Листок этот содержал «Правила благочестивой жизни» архиеп. Платона (Костромского).

В то время этот подарок был не совсем понятен для меня и только уже по кончине старца я оценил всю его важность, как духовного руководства.

Во время трапезы, на которой присутствовали кроме меня с матушкой и хозяин Андрей Ефимович, у которого жил старец, а также мон. Мария, батюшка сказал: – «Вот в Москве был случай, когда юная девица очень хорошей жизни, неожиданно скончалась. И вот, когда она уже была в гробу, вдруг она ожила и немедленно потребовала своего духовника, известного в Москве своей доброй жизнью священника. Прибывший духовник после исповеди ожившей девицы вышел весь в слезах и, когда близкие стали его расспрашивать, о чем он беседовал, то духовник только сказал, что у девицы на совести было одно только темное пятно, и Господь не допустил, чтобы этот грех ушел вместе с ней в Царство света, и через благодать священства этот грех был снят с ее души, после чего его духовная дочь мирно отошла ко Господу. Вот как важно покаяние на земле», – закончил старец.

О важности же проскомидии вспоминал старец и другой бывший в Москве случай. Один очень большой ученый, медик, тяжко заболел. Приглашенные врачи – его друзья – нашли больного в таком состоянии, что было очень мало надежд на выздоровление.

Жил профессор одиноко, только со своей сестрой, старушкой. Был он не то, что совсем неверующий, но мало интересовался религиозными вопросами, в церковь не ходил, хотя жил очень недалеко от небольшого храма на его же улице.

После такого медицинского приговора, сестра его очень заскорбела не зная, чем помочь брату. И тут вспомнила, да рядом есть церковь, куда можно пойти и подать на проскомидию о тяжко болящем брате.

Рано утром, не говоря ни слова брату, сестра собралась на раннюю обедню, рассказала священнику о своем горе и просила вынуть частицу и помолиться о здравии брата. А в это же время ее тяжко больной брат видит, что стена его комнаты как бы исчезает и открывается внутренность храма, алтарь. Даже он видит свою сестру, о чем-то говорящей со священником. Священник подходит к жертвеннику, вынимает частицу, и эта частица ясно, со звоном, падает на дискос. И в этот же момент больной чувствует, что какая-то сила вошла в его тело, и он невольно встал с постели, чего давно уже не мог сделать.

В это же время входит и сестра и с удивлением смотрит на болящего. «Где ты была? – восклицает он. – Я все видел, я видел тебя в церкви, говорившей со священником, и я видел, как он вынул за меня частицу». И тут оба они со слезами возблагодарили Господа за чудесное исцеление.

Профессор еще долго жил после этого случая, уже никогда не забывая о милосердии Божием, бывшем к нему грешному. (Вышеупомянутая матушка, Евгения Григорьевна, оставила весьма обстоятельные воспоминания, вернее, дневник всех ее посещений Старца Нектария. Этот ценный материал не вошел в нынешнее издание).

Случаи прозорливости и чудесной помощи

1. Письма монахини Нектарии Концевич

Чтобы не навести на человека греха непослушания, или забвения, или нерадения, Дедушка не налагает никаких правил ни на кого, но, по его молитвам, человек сам (с помощью, конечно, Господа) наталкивается на подходящие в данное время для него книги, встречает людей, могущих ему в этом помочь. Какое величие смирения и любви к людям! Как дивен Бог во Святых Своих!

Я заметила, что если только написать Дедушке просьбу о чем-либо, то в то же время приходит помощь от него. Очевидно, по милости Божией, душа его слышит все просьбы, обращенные к нему.

У Дедушки был такой случай: одна молодая девица пришла просить благословения на монашество, а он сказал: «Нет, у тебя будет жених, ты выйдешь замуж, родишь сына и он будет весить 10 фунтов…» Так и случилось в точности, и она года через два принесла прелестного бутузика к Батюшке на благословение.

Лида Б. искала целый год какого-нибудь места и не могла найти, летом работала поденно на фермах за гроши: пахала, убирала воловники, одним словом, страдала невероятно, – хотела наняться кухаркой, прачкой – и нигде не могла. Я посоветовала ей молиться о здравии Дедушки – и вот она через три дня получила место в деревне учительницы. Радость ее неописуема.

Ты просил написать, что говорил в последний раз Дедушка. Когда мы приехали, Олежок был болен. Температура у него была 40 градусов. Я говорю Батюшке: «Олежок у меня болен», – а он говорит, улыбаясь: «Хорошо поболеть в добром здоровье». На другой день дал ему яблочко и говорит: «Вот тебе лекарство». А когда благословлял нас в путь, сказал: «Когда будете лошадей кормить, пусть О. выпьет кипяточку и будет здоров». Мы так и сделали, Олежок выпил кипяточку, заснул и проснулся, говоря: «Мамочка! – я здоров».

4.13.24. Один мальчик пожаловался Дедушке, что его в школе товарищи обижают, а Дедушка сказал, улыбаясь: «А ты призови Георгия Победоносца на помощь, так ты всех их победишь, только ножками задрыгают». Так в точности и случилось. Он, как ринулся на самого забияку, призвав Георгия Победоносца на помощь, так тот только ногами задрыгал и с тех пор его никто не трогает.

Олежка он благословил хлопотать о жаловании и вот чудесным, можно сказать, образом он получил его – и не только за этот год, а и за весь прошлый без всякой протекции, между тем, в прошлом году ему отказали. Олежок благословлялся, чтобы ему хорошо учиться – и до сих пор у него по всем предметам, которые идут в аттестат, весьма удовлетворительно.

Он благословил меня заниматься уроками, и ко мне сами напросились 6 учеников, и все как на подбор детки умные, способные, верующие!

Ах, как печально, что мы живем далеко от Дедушки и редко можем прибегать к его благословению.

Мать двоих из учеников м. Нектарии поручила ей спросить Старца, в какое учебное заведение определить своих сыновей. «Никуда не надо отдавать их: достаточно для них и того, чему ты их учишь». М. Нектарии неловко было передавать эти слова Старца, т.к. мало ей знакомая мать этих детей могла подумать, что она говорит это с целью сохранить за собою учеников. Так и вышло: мать только пожала плечами и отослала детей в школу. Там они попали в дурное содружество, развратились, стали воровать одежду и вещи товарищей, а потом вышли грабить и на улицу и попали в число малолетних преступников.

Не помню, что тебе писала из разговора с Дедушкой, но важного для нас он сказал, что О. окончит учиться, и просил молиться о нем самом, т.к. ему не хочется ехать на Камчатку.

Дедушка был по обыкновению очень веселый, много шутил и смеялся. На прощание нам сказал: «Милости просим, приезжайте еще, хотя вам от меня нет никакой пользы, зато мне от вас есть польза», – намекая на гостинцы, которые мы ему привезли. У нас есть одна знакомая семья. Жена верующая и хорошая христианка и молитвенница, а муж насмешник над постами и слабо верующий. Вот они были в чрезвычайно бедственном положении, продавали последнее. Она усердно ходила в храм, а муж допекал ее, что она все разносит по попам и что из-за этого они погибнут с голоду. В отчаянии она была близка к самоубийству и хотела бросить мужа, не будучи в состоянии терпеть его постоянных укоров. В горе обратилась к Дедушке. Он ей через меня передал: «Пусть отслужит молебен Святителю Николаю – Господь ей поможет». Она в тот же день  продала какую-то вещь и отслужила молебен Св. Николаю. Спустя два дня муж ее встречает товарища, который ему предлагает службу. Он с радостью соглашается. Но у нас (в СССР) службу нельзя получить не члену союза, а и члены союза тысячами ждут очереди. Он пошел к тому, от кого зависело его назначение. Тот говорит: «Удивляюсь даже, как вы можете ко мне обращаться, зная правила и видя тысячные очереди, а он не член». Он возвращается к товарищу, тот говорит: «Я без согласия ничего не могу сделать». Тот идет опять в союз и говорит: «Я погибаю, сделайте хоть раз в жизни доброе дело – в ваших руках моя жизнь». В результате получил место: 120 руб. (60 долл.) в месяц и 4 с половиной руб. суточных – всего около 250 руб. (а у нас старые служащие в управл. жел. дор. и в других учреждениях получают 3040 рублей в месяц). Притом служба разъездная, и он раз в месяц приезжает домой, как желанный гость. Всего величия этого чуда ты не можешь понять, не имея представления о том, как трудно здесь вообще попасть на службу, и не зная, что не члену союза это совершенно невозможно и что ежемесячно у нас происходит сокращение штатов, причем десятками увольняются со службы, прослужившие даже по 10–15 лет. Жена достигла всего: и его нет дома, так что она беспрепятственно молится, постится, и с мужем отношения наладились, и он, уезжая сказал: «Молись за меня». Остается воскликнуть: Дивен Бог во святых Своих!

Через шесть лет сбылось предсказание о. Нектария, что Л-а не возьмут на военную службу. Л. с благословения о. Нектария занимался физкультурой и стал инструктором в этой области. И вот, на призывной комиссии он произвел на всех впечатление своим атлетическим сложением и здоровьем. Казалось, призыв был неминуем. Вечером Л. должен был прийти в канцелярию за указанием места назначения. Но там ему велели явиться на другой день. И так повторялось несколько раз. Л. и все родные беспокоились, т.к., не понимая причины отсрочки, опасались нет ли политическаго преследования. Наконец, объявили, что Л. освобождается от воинской повинности, как инструктор гимнастики. Оказалось, что в том году инструкторов не хватало, и только единственно в этом призыве их освобождали.

Дедушка разрешил в июне побывать в Саровской пустыни и на возвратном пути посетить и его. Это будет через два месяца. Пиши заранее все, что нужно узнать.

Спросила я его о кончине мира. Он мне показал письма, которыя ему присылают: о видении Спасителя, Который говорил, что вскоре конец мира, о выдержке из газет, что появился Мессия в Индии, а Илия в Америке, и т.п. Много говорил, но и улыбался, а предварительно перед тем, сразу при встрече нас, обратился с такими словами: «Что это вы все обращаетесь к моему худоумию – вот обратитесь к оптинским монахам». Я улыбнулась, а он говорит: «Это я вам серьезно говорю, они вам скажут все на пользу». Когда я повидалась с ними, они и говорят: «Если люди, которые занимаются изысканиями признаков кончины мира, а о душах своих не заботятся, это все они делают ради других» (очевидно, чтобы сообщите сенсационную новость). Так вот, монахи мне сказали, что людям не полезно знать время второго пришествия: «Бдите и молитесь», сказал Спаситель (Мф. 26:41), значит не надо предугадывать событий, а в свое время верным будет все открыто. Дедушка остался доволен ответом монахов, т.к. он тоже не сторонник того, когда доверяют всяким фантазиям в этой области. Я спросила: «Батюшка, а говорят, что и Иоанн Богослов придет?» Он ответил: «Все это будет, но это великая тайна». И еще сказал: «Во дни Ноя Господь в течение ста лет говорил, что будет потоп, но Ему не верили, не каялись, и из множества людей нашелся один праведник с семейством». «Так будет и в пришествие Сына Человеческаго» (Мф. 24:37). И еще Дедушка много раз повторял: «Держитесь твердо Православия».

Во время моей исповеди Дедушка много раз повторял: «Боже, буди ко мне милостив!»

2. «Вечер» Старца Нектария

Это было летом 1915 года во время войны с немцами.

Нас было трое: мать, сестра 28 лет и я 22 лет. Сестра часто болела приступами слепоты, дурноты и чем-то вроде летаргии. Припадки почти ежемесячные. Болезнь началась, когда ей было 18 лет. За эти прошедшие десять лет ее лечили 10 докторов и 4 профессора. И кроме бесконечных денежных трат, поездок заграницу и рухнувших надежд – ничего! Мать моя, очень религиозная женщина, много слышала об Оптинских старцах и решила ехать в Оптину. Она берет с собой меня. Я же рвусь на курсы сестер милосердия, чтобы попасть на войну. Мать меня не пускает и говорит: «Благословит тебя старец – отпущу, а нет – не поедешь, а пока мы по дороге еще в Троицко-Сергиевскую Лавру заедем помолиться». Приехали в Оптину через Москву, Козельск, откуда на извозчике в пустынь и на пароме через Жиздру. Поражает высота деревьев в лесу, окружающий монастырь. Остановились в монастырской гостинице, где узнали, что старец отец Анатолий болен, и посетителей не принимает. «А пока он поправится, сходите в скит к отцу Нектарию», – посоветовал нам гостиник, – что мы и сделали. Говорят отец Нектарий недавно вышел из затвора и теперь принимает богомольцев у себя в келлии в скиту. В приемной у старца мы застали уже человек 30 в ожидании его выхода. В толпе кто-то сказал: «Батюшка сегодня пойдет с нами гулять». Ждали мы минуте 10–15. Вышел небольшого роста старичок и с ним келейник. Большинство из толпы встало на колени, в том числе и моя мать. Старец окинул всех взглядом, подошел к маме и говорит: «Ты пришла молиться о больной дочери? Она будет здорова, привези ее к нам, а пока приходи сюда под «вечер», а сперва прогулка». – Слово «вечер» всех очень удивило, а одна женщина (крестьянка) говорит моей матери: «Ты верно дочь просватанную привезла благословляться к батюшке?»

Всех по очереди батюшка благословил и ушел к себе в келлию.

Вышел келейник и просил всех придти в 6 часов вечера – «Батюшка пойдет гулять». В 6 часов мы все снова пришли. Батюшка вышел, посмотрел на всех, подошел ко мне, взял меня за руку и повел к солдату (жандарм). Захватив его руку вместе с моей, так и повел нас к двери и дальше по дороге по лесу. Вся толпа шла за нами. Так мы гуляли минут 10–20. Солдат бедный смущался, краснел, а мне идти было довольно неудобно. Когда пришли обратно, в келлии уже стоял стол под образами, чашки с чаем и пряники и конфеты в бумажках. Отец Нектарий посадил меня и солдата в передний угол под образа, а келейнику велел завести граммофон (какие-то духовные песнопения – не помню что). Я чувствовала себя неловко, как-то странно все казалось. Старец взял со стола 7 пряников (белые с розовым пояском; такие продавались по деревням в России), и передал их моей матери со словами: «Отвези их больной дочери, пусть каждый день съедает по одному и почаще причащается. Будет здорова. Поедете в Петербург, привези ее сюда поговеть. С этими словами он от нас ушел, и мы все поднялись и ушли. А из толпы многие меня и маму поздравляли, говоря: «Батюшка-то твою дочь повенчал, увидишь, нынче замуж пойдет». Так оно и вышло!

По приезде домой в имение мы узнали, что за наше отсутствие сестра была все время здорова. Она приняла пряники с верой (их было семь). После седьмого она причастилась. Больше до самой смерти прежние припадки никогда не повторялись. Она смогла закончить консерваторию и после революции преподавать пение.

Осенью того же года мы уже втроем (мать, сестра и я) поехали на зиму в Петроград, и по дороге, как велел Старец Нектарий, заехали в Оптину. Отдохнувши с дороги, мама повела сестру в скит к отцу Нектарию, я же пошла бродить вокруг монастыря и узнать, принимает ли отец Анатолий, так как нам сказали, что он все еще болен и не выходит к народу. Когда я подошла к келлии батюшки, я увидела в приемной уже несколько человек сидят, ждут. Все, конечно, местные крестьяне. Это будет первый выход старца после болезни, сказал келейник. Я взошла и села в приемной, а в душе думаю: «Как хорошо, что я одна попаду к старцу без мамы. Старец, конечно, меня благословит идти на войну, когда я попрошу его, а мама поневоле отпустит меня». Вижу, дверь из келлии в приемную открывается и входит маленький старичок-монах в подряснике и широком кожаном поясе, и прямо направляется ко мне со словами: «А ну-ка, иди ко мне». У меня, что называется, «душа в пятки ушла» при этих словах батюшки. Но я вижу, у него необычайно ласковая улыбка, описать которую нельзя! Надо видеть! Я пошла за ним в келлию. Он закрыл за нами дверь, посмотрел на меня, и я вмиг поняла, что скрыть что-либо я не могу, он видит меня насквозь. Я почувствовала себя какой-то прозрачной; смотрю на него и молчу. А он все также ласково улыбается и говорит: «А ты почему мать не слушаешься?» Я продолжаю молчать. «Вот что я тебе скажу, мать твоя тебя лучше знает, тебе на войне не место, там не одни солдаты, там и офицеры, это тебе не по характеру. Когда я был молод, я хотел быть монахом, а мать не пустила, не хотела, и я ушел в монастырь тогда, когда она умерла. Теперь ты вот что мне скажи: – Замуж хочешь?» – Молчу. «Ты сейчас любишь его за его красоту! Выходи за него замуж тогда, когда почувствуешь, что жить без него не сможешь. Я знаю случай такой: муж был на войне, его убили. Жена в этот же час умирает дома. Вот тогда только и выходи». С этими словами старец взял стул, влез на него и достал с верхней полки деревянную иконку, так с четверть аршина в квадрате, Казанской Божьей Матери; поставил меня на колени и благословил. Потом сказал: «Когда приедешь в Петроград, не думай, что тебе нечего будет делать – будешь занята».

В первый же день  приезда мне позвонила одна знакомая по телефону, прося приходить ежедневно в помощь сестрам милосердия в госпиталь на 200 человек солдат, заменять сестер во время обеда. И второй телефонный звонок – работа в складе Императрицы Александры Феодоровны (укладка бинтов в медицинском отделе склада).

Слова Батюшки оправдались. С утра я уходила в госпиталь до двенадцати с половиной часов (Зал Дворянского Собрания), прибегала домой, и к часу ехала в склад в Зимний дворец до шести вечера.

О. Н. Т.

Австралия. Приют для престарелых.

Примечание: Автор этих записок венчалась, когда ее жених носил аксельбанты, будучи адъютантом штаба дивизии, а жандармские солдаты носили рыжие жгуты на плече вроде аксельбантов. Вот в церкви-то она и вспомнила «вечер» отца Нектария!

Она дала слово своему жениху задолго до поездки в Оптину. Никто в семье не знал об этом.

Что говорил отец Нектарий ее сестре, она никогда не знала. Сестра замуж не вышла, хотя были женихи.

3. «Не гонитесь за большим»

Впервые я услышал о существовании оптинских старцев, будучи студентом в Москве. Там я познакомился с молодежью из очень верующей и благочестивой семьи Д. из г. Козлова. Двое братьев и две сестры учились в Москве, и один из братьев был моим однокурсником. От них я узнал, что все они – восемь братьев и сестер – были духовными детьми старца Анатолия Оптинского, почти ежегодно посещали его и ничего не делали без его благословения. Они мне очень советовали побывать в Оптиной, но обстановка студенческой жизни как-то всегда мешала мне осуществить эту поездку. Занятия в специальном техническом учебном заведении требовали очень много времени, а на каникулы я всегда уезжал домой или на студенческую практику. И только после окончания курса, уже при большевиках, обстоятельства позволили мне попасть в Оптину.

Летом 1918 г., когда уже вся русская земля была потрясена до основания, передо мной, – как и перед всей интеллигенцией – стал вопрос: что делать дальше? Многие категорически отказывались поступать на службу в новые большевицкие учреждения, расчитывая на скорое падение их власти; другие ждали иностранного вмешательства и выжидали. И когда частные и общественные учреждения закрывались, то безработные интеллигенты предпочитали торговать всяким старьем или жить на продажу своих вещей, чем идти на службу к большевикам.

Наконец, наступил и для меня такой момент, когда учреждение, в котором я работал, должно было закрыться. Конечно, имея диплом инженера, я мог бы легко устроиться, но где именно? Возможностей было много, мои товарищи и профессора звали меня в различные, вновь открываемые, советские учебные и научно-технические учреждения. Но меня как-то мало привлекало все это, мне хотелось сохранить свою внутреннюю свободу и укреплять свою духовную жизнь, еще такую слабую и неустойчивую. Вот в эти-то дни я особенно начал думать о необходимости поехать в Оптину, чтобы посоветоваться со старцем.

Случилось так, что наше учреждение, объявив свою ликвидацию, предложило своим служащим явиться через три дня за рассчетом. Чтобы использовать эти дни, я решил поехать в Оптину со своими знакомыми; это был Миша Д., студент московского университета, и его земляк, немолодой купец, которому в связи с революцией грозило полное разорение. Словом, все мы трое стояли на распутьи и не знали, как действовать дальше в наступившей революционной неразберихе.

С большим трудом удалось нам попасть на товарный поезд, шедший в Калугу, потому что на пассажирские поезда невозможно было сесть. Чтобы иметь право посетить Оптину, надо было являться в городской исполком и получить пропуск – но на этом останавливаться не буду. К вечеру мы, наконец, добрались до монастыря и переночевали в монастырской гостинице. Там было все еще по-старому, но посетителей, ввиду тревожного времени, было немного. В скиту тогда жили два старца, Анатолий и Нектарий. Большинство приезжих стремилось попасть к старшему – о. Анатолию, но мы почему-то решили обратиться к о. Нектарию. Войдя в скит, который находился вне монастыря, мы увидели садики и домики старцев, знакомые нам по книге Быкова «Тихия пристанища», а также по описанию скита в романе «Братья Карамазовы» Достоевского.

Каждый из нас, как вероятно и все прочие посетители Оптиной, нес в своей душе смятение, боль и неуверенность, порожденные первыми месяцами революции. Многие из них, подобно нашему старшему спутнику, искали ответа на главный вопрос: долго ли еще продержится советская власть?.. И многие были уверены, что оптинские старцы это должны точно знать…

К сожалению, я в свое время не записал подробностей нашего посещения о. Нектария; я считал, что память моя и так сохранит эти незабываемые впечатления. Главное, конечно, сохранилось, но далеко не все. Мы посещали монастырские службы, говели, но больше всего остались в душе впечатления от встречи со старцем. Мы вошли в приемную комнату старца в его домике. Нас было человек 10–12 мужчин разного звания. Через несколько минут ожидания из двери быстрыми неслышными шагами вышел маленький, несколько сгорбленный старичок с небольшой седенькой бородкой, в епитрахили. Помолившись на образа, он благословил всех нас и начал подходить к каждому по очереди. Мы стояли цепочкой вдоль комнаты, а старец переходил от одного к другому и беседовал. Беседы были короткие, о. Нектарий редко с кем задерживался и, прерывая иногда длинные рассказы посетителя, спешил с ответом; ответы его были быстры и немногословны, после чего он сразу переходил к следующему в очереди.

Меня более всего поразила манера, с которой о. Нектарий беседовал со всеми: он подходил к собеседнику не глядя на него, становился около него несколько боком, в пол-оборота и наклонял к нему ухо, как будто плохо слыша или просто давая возможность говорившему не слишком громко излагать свои нужды. Слушая его, о. Нектарий смотрел куда-то вниз, но создавалось впечатление, что он слушает вас не ухом, а каким-то другим, внутренним органом восприятия; что ему, собственно, важны были не самые ваши слова, а нечто другое, скрывающееся в вашей душе, что старец и старался уловить…

Когда о. Нектарий подошел ко мне, то я начал как можно короче объяснять ему мое положение; но как часто бывает в таких случаях, краткости и ясности у меня не получалось. Я попытался объясниться получше, но старец, уже как бы поняв меня, начал говорить сам. Как я уже упоминал, мои трудности заключались в том, какую выбрать себе службу и чем руководствоваться при этом. А о. Нектарий ответил мне, примерно, так (подлинных слов не помню, но смысл их таков):

– Да, да, служите, конечно… вы ведь человек ученый. Но только не гонитесь за большим… а так, понемножку, полегоньку…

Вот и все – и он перешел к следующему. На первых порах мне даже показалось, что я не получил никакого ответа на мои нужды; вернее, я ожидал от старца чего-то большего, чем эти простые слова… Но я вспомнил, что старцы очень часто отвечают не прямо, а иносказательно, заставляя вдумываться в истинный смысл ответа. Действительно, размышляя далее над его ответом, я вскоре убедился, что получил вполне ясный и определенный ответ на мои сомнения. А поняв это, я сразу почувствовал необыкновенную легкость, радость и покой. Вся запутанность и противоречивость окружающей революционной обстановки перестала существовать, а мои личные проблемы стали просты и ясны. Таковы же были и ощущения моих спутников. Оба они возвращались домой спокойными и укрепленными, хотя, в сущности, они получили тоже не тот ответ, которого искали. Старец, например, никому не подал ни малейшей надежды на то, что новая власть скоро кончится. Напротив, о. Нектарий многим говорил о необходимости терпения, молитвы, подготовки к еще большим испытаниям… Но тем не менее общее состояние у всех, возвращавшихся от него, было бодрое и радостное. Мы возвращались из Оптиной, чтобы попасть опять в хаос большевицкой революции, но все воспринималось нами совсем иначе. И мне вспоминались слова Евангелия: «Не бойся, малое стадо!» (Лк. 12:32).

Такое впечатление от беседы со старцем еще более укрепилось во мне после возвращения в Москву и осталось чем-то прочно вошедшим в мою жизнь. Вся моя последующая жизнь послужила непрерывным доказательством мудрости совета о. Нектария. А то, что случилось со мною после возвращения в Москву, еще больше раскрыло мне все значение моей поездки в Оптину. Вот почему обо всем этом необходимо рассказать подробнее.

1-го сентября 1918 года мы приехали в Москву и я расстался со своими спутниками. Они поехали к себе в Тверскую губернию, а я отправился домой, чтобы к 12-ти часам быть в своем учреждений для получения рассчета. Но, чтобы понять дальнейшее, надо остановиться и пояснить, какова была политическая обстановка в Москве в эти дни.

Боясь нападения на Петербург, советское правительство летом этого года переехало в Москву. Но и в Москве было неспокойно. В августе месяце начался ряд антибольшевицких выступлений: восстание под Москвой так наз. «левых эсэров», убийство бомбой германскаго посла графа Мирбаха (которому приписывали большое влияние на политику большевиков), наконец, покушение на Ленина, произведенное эсэркой Каплан. Озлобленные большевики в ответ на это объявили «красный террор»: в Москве и провинции свирепствовала В.Ч.К., всюду шли аресты, облавы и расстрелы; тюрьмы и управления чрезвычаек были переполнены. В эти-то страшные дни мне пришлось со всеми своими сослуживцами угодить в знаменитую Лубянку – во внутреннюю тюрьму В.Ч.К. Произошло все очень просто. Когда мы собрались в своем учреждений для получения рассчета, вдруг оказалось, что весь дом окружен чекистами – это значило, что мы попали в облаву. Всех нас, человек около 80-ти, согнали в одну залу и стали обыскивать и отбирать документы. Затем партиями погрузили на открытые грузовики и под конвоем через всю Москву отвезли на Лубянку. Там нас перерегистрировали вновь и распределили по камерам. Всю ночь внизу во дворе трещали моторы, приезжали и уезжали машины поступали новые партии арестованных…

Не буду описывать подробно те 6 дней, которые я провел на Лубянке. Скажу лишь, что население нашей камеры ежедневно менялось: одних освобождали, других уводили на расстрелы, третьих – нуждавшихся в следствии – переводили в Бутырскую тюрьму, чтобы освободить место для вновь прибывавших. Следует отметить, что в те времена суд В. Ч. К. был хотя и не «милостивый», но скорый, арестованных редко держали долго и часто отпускали без всяких последствий…

Среди пестрого населения нашей камеры господствовало, конечно, подавленное, тяжелое настроение. Одни, замешанные в чем-либо, молчали, замкнувшись в себе. Другие, попавшие случайно, надоедали всем своими доказательствами, что они ни в чем не виноваты. Другие, тоже не чувствовавшие за собой вины, сильно волновались за себя и за своих близких. Среди арестованных были кадровые офицеры-интеллигенты, купцы, духовные лица, члены большевицкой партии, иностранцы и даже один еврейский мальчик 13 лет, арестованный за появление на улице позже установленного часа. Но сам я был среди них, кажется, едиственным, кто спокойно переносил и свой внезапный арест и всю гнетущую обстановку Лубянки. Тот духовный мир, который я вынес из Оптиной, хранил меня от страха и я совсем не волновался; гораздо больше волновались за меня мои друзья, остававшиеся на свободе. Я же был уверен, что все кончится для меня вполне благополучно.

Среди сидевших со мною мне особенно запомнились два епископа, еще довольно молодых, без единой седины в волосах; к сожалению, их имена я забыл. Они были оба в весьма тяжелом состоянии и больше молчали. Я несколько раз пытался заговорить с ними, рассказывал им, что сам только что вернулся из Оптиной, про свои впечатления там, но они были очень неразговорчивы. Потом я уже понял, что я им мог показаться слишком странным своим спокойствием и откровенными разговорами, так что они могли даже подумать, что я был специально к ним подослан… Дня через два их вызвали ночью на допрос – и они больше не вернулись. На следующий день в камеру явился дежурный за их «вещами» – на нарах лежали их верхние рясы. Это означало, что они были расстреляны в эту ночь. Такие скучаи у нас были каждую ночь, так как особых камер для «смертников» тогда еще не было.

Меня дважды вызывали на ночной допрос. Следователем был совсем молодой и интеллигентный человек; потом я узнал, что это был один из начинающих поэтов-футуристов тех годов. Он со скучающим видом изучал мою записную книжку и расспрашивал о всех, чьи адреса там имелись, но больше всего он интересовался моими политическими убеждениями и тем, с какими политическими организациями я был связан. Я же утверждал, что никогда не имел никаких связей с партиями, а что имел знакомства только в научных и церковных кругах. Об этом в те первые годы революции еще можно было говорить открыто, так как церковные круги еще не рассматривались, как контрреволюционные. Но через два-три года этот взгляд изменился, все церковные деятели начали преследоваться.

Ввиду переполнения ВЧК, меня вскоре перевели в Бутырскую тюрьму, где я пробыл около 10 дней. Она была также переполнена, в каждой камере было вдвое больше нормы. Кормили гораздо хуже, чем на Лубянке, почему лица, не получавшие передач, через несколько месяцев едва ходили. Тут я стал получать передачи от своих друзей и, между прочим, в первой же передаче получил от них книгу Нового Завета, которую пропустили без задержек. Впоследствии и эта льгота, принятая во всех странах, была отменена.

Когда меня снова перевезли на Лубянку, то объявили что я освобождаюсь. На следующий день я получил документы, отобранные вещи: часы, перочинный нож и пр. – и пропуск для выхода из здания ВЧК. С чувством облегчения и благодарности Богу я вышел на Малую Лубянку. Светило сентябрьское солнце. Притихшая и плохо убранная Москва, ожидала тяжелой голодной зимы. Сидевшие со мною передали мне ряд адресов для посещения их родственников. Но один из моих сослуживцев просидел еще 2 месяца в Бутырках, хотя все другие наши служащие были выпущены. Наконец, уже в ноябре его выпустили, оказалось, что его имя пропустили в списке освобождаемых…

Мои воспоминания не были бы закончены, если бы я не сказал о том, как я осуществил на деле совет о. Нектария. Из практики старчества известно, что совет старца должен быть обязательно выполнен, иначе вас постигнут всякие несчастия. Но если вы следуете совету старца, то Бог помогает вам и как бы «все содействуете ко благу». Все это я испытал на опыте своей жизни.

Вскоре после освобождения я поступил на службу. Но, помня слова секретаря при техническом совете одного из «главков» ВСНХ (Для незнакомых с советской терминологией поясню: ВСНХ это Высший Совет Народнаго Хозяйства, а «главки» – Главныя Управления отдельных отраслей промышленности). Главное преимущество этого места состояло в том, что главк помещался на той же улице, где я жил. Однако многие мои сотоварищи-инженеры и знакомые были весьма изумлены моим выбором, считая, что я мог бы устроиться гораздо лучше. Но уж всегда так бывает, что Божии пути по человеческому рассуждению кажутся по крайней мере «странными». Но как только наступила суровая зима, так сейчас же выяснились все преимущества моего выбора. Как только выпал снег, так трамвайное движение прекратилось на всю зиму: некому было расчищать пути. Люди, служившие в разных комиссариатах в центре Москвы, вынуждены были тратить массу сил и времени на хождение. Еще хуже было тем, кто имел две службы и с утра до вечера делал длинные концы пешком.

Но еще более я выиграл в чисто духовном отношении. Мои несложные секретарские обязанности не были утомительны, а потому у меня оставалось сравнительно много времени и сил, которые я вкладывал в церковную жизнь. А в этот год, благодаря мудрому руководству Святейшего Патриарха Тихона, церковная жизнь в Москве чрезвычайно оживилась. Москва покрылась сетью братств, кружков и союзов, так как Патриарх отменил границы приходов и разрешил образование междуприходских братств. К деятельности этих братств, руководимых наиболее ревностными пастырями, были широко привлечены и миряне: они пели, читали на клиросе, проводили беседы и даже выступали с проповедями. По вечерам совершались акафисты с общенародным пением и беседами после них. Для детей, лишенных уроков Закона Божия, устраивались беседы с туманными картинами из Священной истории, молодежь собиралась отдельно и занималась изучением церковного устава, Евангелия и т.п.

Я принимал близкое участие в Братстве Святителя Алексия, Митрополита Московского, во главе которого стоял прот. Роман Медведь, бывший настоятель Севастопольского собора. К братству были приписаны еще несколько приходских церквей в разных концах Москвы, где вели работу члены братства. В самом храме братства ежедневно совершалась ранняя литургия и члены могли посещать ее еще до своей службы. Три раза в неделю по вечерам были вечерние богослужения с беседами, члены братства старались ежемесячно приступать к Св. Причастию и активно участвовали в работе.

Благодаря моей незагруженности служебными обязанностями, я имел возможность посвящать свои силы работе в братстве, а потому это время принесло мне громадную духовную пользу; здесь я окреп духовно, и начал жить в ограде Православной Церкви. Тогда же было положено и начало моей проповеднической деятельности, особенно после того, как в 1919 году Святейший Патриарх Тихон посвятил нас, троих членов братства в чтецов, с наименованием нас «благовестниками»; такие «благовестники» появились тогда во многих братствах и выступали с проповедями с церковного амвона.

Так, исполняя совет о. Нектария, я получил возможность закрепить свою связь с Православной Церковью и получить весьма ценную подготовку к моей дальнейшей миссионерской работе. И во всей моей последующей жизни в Советском Союзе его слова всегда сбывались: как только я начинал подниматься по служебной лестнице, так вскоре у меня появлялись неприятности и осложения; когда же я довольствовался малым, то жизнь текла более спокойно. Впрочем, это уже особая тема, на которой здесь останавливаться не буду.

В заключение, коснусь еще вкратце той дальнейшей духовной связи, которая совсем неожиданно установилась у меня с о. Нектарием и продолжалась до самой его кончины. Хотя моя первая и последняя встреча с ним уже связала меня невидимыми узами со старцем, но по воле Божией он до конца не оставил меня своими молитвами.

В 1920 г. я уехал из Москвы на родину, на северный Кавказ, где жил все время. Почти в то же время уехала в Тульскую губернию одна из участниц нашего братства, г-жа Т., дочь священника, вскоре принявшая тайное иночество. Проживая недалеко от Оптиной пустыни, она сделалась духовной дочерью о. Нектария и часто его посещала. Когда же монастырь закрыли, то она не переставала посещать старца в тех местах, где он потом проживал.

Мы изредка переписывались и в ее письмах я всегда получал от него благословения. Зная, как я почитаю о. Нектария, она сообщала мне, что он молится за меня и мою семью, а иногда рисковала пересылать мне от него иконки или листки поучений. Таким образом, я еще в течение почти восьми лет продолжал ощущать благодатную поддержку старца и чувствовал в своей жизни охраняющее действие его молитв. В 1928 г. Т. сообщила мне о смерти этого последнего оптинского старца. И как раз в последующие годы моя жизнь заметно осложнилась и наступили весьма тяжелые годы в моей жизни. Мне кажется, что и здесь играло роль прекращение духовной молитвенной поддержки со стороны старца…

Прот. С. Щукин.

4. «…Улетишь как птичка, у тебя будет много детей»

Основоположницы Успенской Обители в Южной Америке, в Чили, ведут свое монашеское начало по благословению оптинских старцев. По нашей просьбе они сообщили несколько случаев явной прозорливости Старца Нектария. Их игуменией была Матушка Алексия высокой жизни, ныне уже покойница. Воспоминания Матушки Ксении (в мире Клавдии) записаны Материю Иулианией.

«Мать Алексия, моя тетя по матери. Она знала всех старцев, часто посещала Оптину до отъезда в Святую Землю. Была духовной дочерью Старца Иосифа. Старец наставлял, как и все старцы: иметь смирение, послушание, сидеть в келлии и заниматься рукоделием, «работа в руках, молитва на устах».

Батюшка был небольшого роста. Ходил тихо на общее благословение помолиться у Царицы Небесной «Достойно есть». Говорил так: «Заступи, спаси, помилуй…» и благословлял народ. Мы часто бывали в Оптине, т.к. родом из Калуги, и жили там. Оптина от нас в 60 верстах. И пешком ходили, и поездом по железной дороге. Я была больна и Батюшка принимал ласково, всегда говорил «помолимся».

Мне лично он благословил дорогу – говорил: «Торопись, Клава, в Св. Землю, иначе не уедешь. Не соглашайся оставаться с родными», хотя я очень была больна и молода ехать одной. «Давай помолимся». Я стала на колени, Батюшка накрыл голову мою эпитрахилью, начал молиться. Крепко, крепко сжал голову и говорит: «Клавдия, какую ты благодать получишь, ведь враг с детства не любит, а благодать борется за тебя и вырвет тебя!» Потом я ему сказала, как я одна поеду, я такая больная (с 12 до 23-х лет я болела белокровием). Он сказал: «Долетишь, как птичка», и учил, как я должна вести себя на пароходе. За его св. молитвы, я ни качки не чувствовала, хоть она и была.

В последний раз, когда Мать Ксения была у Старца, он дал ей клубок ниток и говорит ей: «На, намотай этот клубок, видишь какой он спутанный». Она помнит, что после болезни белокровия она была очень слаба и поэтому для нее это было не под силу, а он говорит: «Ничего, ничего, вот так у тебя сложится жизнь; трудно будет тебе в начале, а потом будет хорошо». Так оно и было.

Старец предсказал матушкам Алексий и Ксении, тогда еще молодым, что у них будет много деток. Говорил: «Вот уедешь в Святую Землю, и у тебя будет много детей». Матушки пришли в ужас, т.к. думали посвятить свою жизнь Богу, а не иметь семью. И только в 1933 г. пророчество старца начало приходить в реальность. Привели к ним 8-летнюю девочку впоследствии Мать Иоанну, и Владыка Митрополит Анастасий сказал Матери Алексии, чтобы она взяла на воспитание арабских детей. Она не хотела, так как все время писала иконы, но не посмела ослушаться Владыки Митрополита. Но, когда после Матери Иоанны через полгода привели ее двоюродную сестру, и еще других детей, в том числе и 3-х летнюю нынешнюю Мать Иулианию в 1938 году, то тогда вспомнила Матушка Алексия пророчество Старца Нектария. Надо сказать, что в Горненской Обители, где они тогда жили устав был иной, чем на Елеоне и Гефсимании. Обитель была своекоштной, и приходилось каждой сестре зарабатывать на жизнь. Поэтому каждая сестра имела право воспитывать себе послушницу, а то и больше. Вот и имели матушки «много детей». Теперь же, переехав в Чили, у них организовался приют имени Св. Праведного Батюшки Иоанна Кронштадтского и школа, в которых воспитывается 89 человек, детей обоего пола.

Мою сестру Лидию он поучал и наставлял уже при большевиках, она продолжала учить пока была возможность; она была тайной монахиней.

Из родных никто не знал, т.к., думаю, что Батюшка ее научил и благословил.

Старец Нектарий говорил моей сестре Лидии: «Скоро будет книжный голод. Покупайте книги духовные, а то ни за какие деньги не купите». Говорил также: «Боюсь красных архиереев».

Владыка Феофан Калужский не верил в святость Старца. Когда он посетил Оптину Пустынь и пришел к старцу, то старец не обращал на него никакого внимания и занимался своими куклами (которых ему давали детки, как свое самое драгоценное, по любви к старцу); начал совать одну в тюрьму, что-то приговаривая, другую бил, третью наказывал. Владыка Феофан решил, что он ненормальный. Когда же Владыку взяли большевики и посадили в тюрьму, тогда он понял все и сказал: «Грешен я перед Богом и перед старцем: все, что говорил, это было про меня, а я думал, что он ненормальный». Живя в ссылке, владыка очень страдал от хозяина, но не жаловался. Жил в семье Плохиных. Еще Старец Нектарий говорил: «Россия воспрянет и будет материально не богата, но духом будет богата, и в Оптиной будет еще 7 светильников, 7 столпов.

5. «Ты еще ничего не знаешь, что будет», – продолжение рассказа матери Николаи из Бар-Града

В письме к нам от 20-го августа 1955-го года Мать Николая писала: «Теперь скажу о дорогом Батюшке Нектарии. В то время, как я жила в Оптиной Пустыни, я вышла за ворота, вижу толпа шла по дороге в скит и я решила подойти поближе. Посреди толпы был о. Нектарий. Он увидел меня, подозвал и я получила благословение. Батюшка стал спрашивать: «Ну, вот расскажи, как живут в Италии. А какая ты счастливая!» – «Ну, что вы, Батюшка! Одно горе». – «О, нет! Ты ничего не знаешь, что еще будет». И вот идем за пастырем до самаго скита. Батюшка нас угостил всех. По дороге Батюшка сказал, что ему холодно и чтобы я дала ему мой платок. И я этот платок берегу, как память. Батюшка нас угостил сладеньким. Мне сказал, чтобы я пришла на другой день в 4 часа. Так я с радостью пошла. Приема не было. Я одна только. Келейник мне открыл. Я вошла. Батюшка сидел и писал, благословил и сказал, чтобы я окончила этот стишек, а сам ушел. Когда я окончила, Батюшка сказал: «Напиши число и возьми на память». И подарил мне четки и сказал: «Пока возьми эти, а потом будешь выбирать из 12-ти. А в Бари надо ехать. Там твой дом и много там проживешь, а потом придет время скажут: «Теперь можно ехать и в Россию. Но когда придешь, тебя едва можно будет узнать».

Вот эти слова тоже как «через 4 года» – «поедешь в Италию», приходится держать про себя. Откровенно вам скажу – люблю говорить о том, что уже сбылось, а так говорить прямо боюсь. Батюшка Анатолий показал мне адрес, где я буду жить, но я, конечно, не помню».

Еще при жизни Старца Нектария Мать Николая имела общение с ним посредством ее близкого друга – Матери Марии, которая, живя в тяжелых условиях Советского Союза, посещала Старца в его изгнании и писала об этом в Бар-Град. Вот часть этой переписки: «…Вы при храме почти живете – это великое счастье для человека. Очень сожалею и горько оплакиваю потерянное счастье – жизнь в монастыре. Ничто не может заменить мне эту утрату. В материальном отношении я благодарю Господа Бога за Его щедрые милости ко мне недостойной. Но в духовном я нищий, жалкий человек. Время от времени бываю у Батюшки Нектария, но что это за поездки?!! 1 час или 2–3 увидишь и то с большими трудностями. Конечно, и утешение получишь такое, что со страхом и радостью долго помнишь и живешь им… А поскорбеть мне есть о чем – совсем оторвана от людей, единомысленных со мною и сестер своих о Христе. Живу одна в квартире. Может быть, это так тяжело для меня, что за послушание живу здесь. За послушание трудно, ведь и пальцем шевельнуть. Другое дело по своей воле – и гору своротишь и горя мало.

Так вот, родная, я вижу и вам за послушание большого труда стоит выбраться на родину. Когда не было на то воли Божией, рвалась, ни с чем не считаясь, а теперь сказали: «Можно», – рассуждает, вперед мыслями забегает – что, да как… Хлопочите о паспорте в Советском посольстве, как и должно быть по порядку. О каком возврате может быть речь, когда сказано: «Пусть пополнит число"… («Пополнит число» – значит пополнить число мучеников. Мать Николая, тогда Мать Матрона, не решилась вернуться в Россию). Если цело письмо, прочитайте-ка! Ваше письмо будет отослано с оказией, т.к. в настоящее время у нас весенняя распутица. Попрошу ответа для вас.

Святками я видела Батюшку. Слабенький, маленький стал на вид, но духовная мощь слышится в каждом произнесенном слове. Голосок при пении совсем юношеский. На мысли отвечает, страшно и подумать. Осенью частенько прихварывал Батюшка. К Рождеству был лучше, а потом опять прихварывал. Скоро будет годовщина, как я пешком, в полую воду 45 верст шла к нему. 32 версты шоссейной дорогой, а 10 верст проселочной. Эти 10 верст шла 10 часов: одну ногу вытянешь из полуаршинной глинистой тони, другая ушла еще глубже, а то без сапог выскакивает. Ничего – дошла.

Спрашиваете о моем здоровьи? Вследствие сырой квартиры за полгода много ушло здоровья. Боюсь нажить ревматизм. Уже побаливают руки, ноги, голова. От головной боли очень страдала до Рождества. По приезде к Батюшке я умоляла его помочь мне. Взяла его ручки и положила себе на голову, а он смеясь говорил мне рецепты, как лечить голову. Все рецепты вылетели у меня из головы, ни одного не помню, но и голова, слава Богу, за милосердие ко мне недостойнейшей, не так уж беспокоит. Только вот чувствительна к холоду и всегда шумит в ней.

Мое письмо Вы получите, когда у нас будет Светлое Христово Воскресение Пасха. Буду кричать вам Христос Воскресе! Христос Воскресе!

Христос Воскресе!»

6. Рассказ актера Михаила Чехова

О своих поездках в Холмище, где пребывал старец Нектарий, после своего изгнания из Оптиной Пустыни, рассказывает Михаил Чехов. «Несмотря на слежку, установленную за ним, – говорит он, – до самой смерти старца посещали ученики, знавшие его еще в Оптиной Пустыни, и не было ни одного несчастного случая с людьми, приезжавшими к нему. Дорога к нему шла через густые леса. От маленькой станции железной дороги до первой деревни было 25 верст. Крестьяне довозили посетителя до этой деревни и там, в одной из хат, держали его до темноты. Оставшиеся несколько верст пути проезжали уже ближе к ночи.

Попал и я к Старцу, и вот как это случилось.

Русская поэтесса Н., находясь в общении с ним, сказала мне однажды, что во время ее последнего посещения Старец увидел у нее мой портрет в роли Гамлета. Посмотрев на портрет, он сказал:

– Вижу проявление духа. Привези его ко мне.

Тогда же, благодаря Н., я впервые и узнал о существовании Старца Нектария и, собравшись, поехал к нему.

Ночью поезд подошел к маленькой, темной станции, где уже ждали крестьянские розвальни, чуть прикрытые соломой и запряженные тощей, старенькой лошаденкой. Стояли жестокие морозы. Дорога была долгая и трудная. После пятичасового пути, уже на рассвете, в первой деревне меня ввели в избу и, до темноты, велели лежать на печи. В избу же Старца я прибыл только к ночи и на следующее утро был принят им.

Он жил в маленькой комнатке за перегородкой. Не без волнения вошел я в комнатку, ожидая его появления. Ко мне вышел монах, в черном одеянии. Он был мал ростом и согнут в пояснице. Лица его я не мог разобрать сразу, уж очень вся фигура старца была пригнута к земле.

– Здравствуйте, Михаил Александрович, – сказал он, кланяясь мне. Меня поразило обращение на «вы» и по отчеству.

Он сел, и я увидел светлые, радостные, голубые глаза, его реденькую, седую бородку и правильной формы нос. Видимо, о. Нектарий был красив в дни своей молодости. Прежде, чем я успел понять, как мне следует держать себя, он весело улыбнулся и сказал: «Да, много есть на свете, друг Гораций, что и во сне не снилось нашим мудрецам». Затем, помолчав, прибавил:

– «Я, ведь, тоже приникаю к научности. Слежу за ней. А известно ли Вам, Михаил Александрович, когда была представлена первая трагедия?» – спросил меня он, лукаво глядя на меня.

Я должен был сознаться, что не знаю.

– Когда прародители наши, Адам и Ева, появились на сцене!

Он весело засмеялся и продолжал:

– Когда я был еще мальчиком, в деревню к нам заехал такой ловкий фокусник – ходит по канату, а сам шапку подкидывает, да ловит.

Так занимал меня старец театральными разговорами. Он быстро снял с меня тот ненужный на мне ему налет «мистицизма», который я привез с собою. Он встал и, еле передвигая больными ногами, ушел за перегородку. Оттуда он вынес коробку с конфектами и положил одну из конфект мне в рот. Все, что приносили ему его посетители, он раздавал им же самим, или угощал вновь приезжающих. Затем он сразу переменил тон и начал серьезный разговор со мной. Разговор имел личный характер. Окончив его, Старец благословил меня и отпустил от себя, сказав, что позовет в другой раз вечером. После меня к нему вошли одни за другими еще несколько посетителей; когда стемнело, он опять послал за мной.

– Вы не беспокоитесь о вашей супруге, – сказал он вдруг, – она здорова и дома у вас все благополучно.

Я, действительно, уже начал сильно волноваться о том, что делается дома, в Москве. Сыщики, всегда и всюду следовавшие за мной, не могли не знать, казалось мне, о моей поездке к старцу, и могли явиться в мою квартиру без меня. Я еще утром видел его прозорливость и знал, что он говорит правду.

Несколько раз удалось мне посетить Старца Нектария. Всегда он был весел, смеялся, шутил и делал счастливыми всех, кто входил к нему и проводил с ним хотя всего несколько минут. Он конкретно брал на себя грехи, тяжести и страдания других – это чувствовали все, соприкасавшиеся с ним, как почувствовал это и я. Когда спросили об этой способности его давать облегчение приходившим к нему, он, отвечая сказал:

– Когда наберется много тяжести на спине моей, то приходит Благодать Божия и, как сухия листья, разметывает ее и опять легко.

Два или три раза, уже после смерти Старца, я видел его во сне и каждый раз давал мне советы, выводившие меня из душевных трудностей, из которых я не мог выйти своими силами.

Однажды, когда я ночевал в избе Старца, меня положили довольно близко к той перегородке, за которой спал он сам. И я слышал, как горько плакал он ночью. На утро же был весел и радостен, как всегда.

– Наш путь, – сказал он как то о старчестве, – как и у канатоходцев: дойдешь – хорошо, а свалишься на полпути – вот будут смеяться!

Уезжая в последний раз, я ждал разрешения и благословения Старца на отъезд. Запряженные дровни уже стояли на дворе. Времени до отхода поезда оставалось мало и я, признаюсь, стал уже нервничать, боясь опоздать. Двадцать пять верст, ночь, мороз, худая деревенская лошаденка, скоро ли довезет она! Но Старец медлил. Я попросил хозяина напомнить ему о моем отъезде, но крестьянин с укоризной взглянул на меня, маловерного, усомнившегося. Старец тут же сидел у стола и как бы рассматривал будильник, стоявший перед ним. Я понял, что успеть на поезд уже невозможно и думал с неудовольствием о тех последствиях, которые может вызвать в Москве мое опоздание. Время все шло. Вдруг Старец взглянул на меня и ясно и твердо, как бы отвечая на мои беспокойныя мысли, сказал:

– Даю вам Ангела в сопровождение. Ни о чем не беспокойтесь.

Время ли растянулось, дорога ли сократилась, но к великому моему удивлению (и стыду!) на поезд я не опоздал.

Старца я больше не видел. Он умер незадолго до моего отъезда заграницу. Жене моей удалось еще послать гроб для его тела и немного денег на похороны.

7. Старец и Патриарх Тихон

Приводим случаи прозорливости о. Нектария, переданные нам профессором И.М. Андреевым.

Профессора Комарович и Аничков во время путешествия к о. Нектарию (к этому посещению мы еще вернемся в дальнейшем), спорили об имяславии, причем один из профессоров, возражая против имяславия, привел пример, когда имя Божие произносится попугаем, или грамофонной пластинкой.

Когда эти профессора прибыли к о. Нектарию, с желанием выясните этот вопрос у Старца, то последний предварил их и, прежде, чем они успели спросить его об этом, предложил им выслушать «сказочку». Смысл этой сказки был такой: в одном доме в клетке жил попугай. Горничная этого дома была очень религиозная и часто повторяла краткую молитву: «Господи, помилуй!» Попугай научился тоже повторять эту молитву. Однажды, когда горничная вышла, забыв закрыть клетку, вбежала в комнату кошка и бросилась к клетке. Попугай в ней заметался и закричал голосом горничной: «Господи, помилуй!» Так как кошка очень боялась горничной, то, услыхав голос последней, со страху убежала. Оба профессора были очень потрясены этим рассказом о. Нектария. Однажды, в 1927 г. о. Нектарий дал указание одному своему духовному сыну прийти к своим знакомым, жившим на Аптекарском острове в Петрограде, и при этом сказал: «Там вы встретитесь с бухгалтером деревообделочного завода, который вам достанет работу». Прийдя к своим знакомым, этот человек, действительно, встретил там бухгалтера такого завода. Они познакомились, и этот последний устроил его на работу на своем заводе.

Проф. И.М. Андреев в течение 1927 года находился в переписке с о. Нектарием, через одного монаха 3., жившаго в Козельске. О. Нектарий, давая свои указания, предсказал профессору, что ему предстоят очень тяжкие испытания и страдания, но что в конце концов все кончится благополучно и он выйдет на свободу и будет иметь возможность активно служить Православной Церкви. В феврале 1928 года этот профессор был арестован за участие в Катакомбной Церкви, сослан в Соловецкий концлагерь, а затем был в ссылках. Но кончилось все это благополучно, и после войны 1941–1945 г. профессор эмигрировал в Америку.

Один из постоянных посетителей о. Нектария разсказывает об этом следующее: «Патриарх Тихон не был у Батюшки о. Нектария, и Батюшка не был у Патриарха. Кажется, не было и переписки между ними, однако, многие вопросы решались Патриархом в соответствии с мнением Старца. Это происходило через лиц близких к Патриарху и общавшихся с Батюшкой. Последний на тот или иной вопрос высказывал свою точку зрения, или говорил иносказательно, рассказывая о каком-либо случае. Эта беседа передавалась Патриарху, который всегда поступал по совету Батюшки.

Положение Патриарха было чрезвычайно тяжелым. Власть стремилась разбить христианские устои. Организовывался раскол, выразившийся в т. наз. обновленчестве; образовывались и другие группы, основанные не на чисто христианских, а на политических соображениях. В то же время Оптина, находясь под руководством старцев вообще и последнего старца Батюшки о. Нектария в особенности, шла по твердому пути, не уклоняясь в стороны. Оптина авторитетом Старца распространяла свое влияние во все уголки России, т.к. к ней текли со всех сторон преданные Церкви люди, несмотря на трудности и опасности. Архиереи, священники и миряне и лично, и письменно, и устно – через других лиц обращались к Старцу за разрешением духовных, церковных и житейских вопросов. Взгляд Старца на тот или иной вопрос был абсолютным авторитетом и быстро распространялся среди истинно верующих людей, которые и являлись опорой Патриарху во всех его начинаниях.

Совсем иное положение создалось с приходом к власти митрополита Сергия: между последним и о. Нектарием общения не было.

Еще до выхода декларации м. Сергия, тем же летом 1927 года старец Нектарий в беседе с посетившими его профессорами Комаровичем и Аничковым назвал митр. Сергия обновленцем. На их возражение, что последний покаялся, старец ответил им: «Да, покаялся, но яд в нем сидит».

С момента выхода этой декларации, предавшей Церковь в руки врагов, начался отход от митр. Сергия лучших епископов и стойких верующих.

Процесс был длителен: некоторые медлили с отходом, надеясь, что благодаря обличениям, митр. Сергий образумится; но, наконец, процесс закончился в 1929 году, когда катакомбную Церковь возглавил митрополит Кирилл, вознося имя митрополита Петра (См. проф. Андреев. Краткий обзор Истории Церкви от революции до наших дней. Джорданвилль. 1952 г., стр. 51. К этому времени относится предсказание о. Нектария, сделанное летом 1923 г. о закрытии всех церквей. Приводим его полностью: 19.03.1924. Летом (1923) Дедушка говорил, что Церкви на время откроют, но через 5 лет все церкви закроют. Первое сбылось у нас, так, что мы наслаждаемся чудным церковным пением).

Старец не дожил до этого события. Последний год своей жизни (1927–1928) отец Нектарий был очень слаб и почти никого не принимал. Его силы заметно угасали. В декабре 1927-го года думали, что старец умирает, однако, наступило временное улучшение.

Но в конце апреля 1928 г. стало ясно, что конец приближается.

Кончина отца Нектария

О последних часах жизни о. Нектария записано со слов протоиерея о. Адриана Рымаренко, ныне Епископа Андрея, лично присутствовавшего при кончине старца. По нашей просьбе о. Адриан любезно сообщил нам свои воспоминания, за что приносим ему нашу благодарность.

С 1927 года о. Нектарий стал серьезно недомогать, его силы заметно угасали. В декабре этого года в состоянии его здоровья было резкое ухудшение: думали, что старец умирает, но затем наступило некоторое улучшение.

В апреле 1928 года 27-го числа о. Адриан получил открытку от Василия Петровича Осина, что о. Нектарий теперь действительно умирает.

О. Адриан немедленно выехал и добрался до села Холмищи 29-го апреля, несмотря на трудности в связи с весенней распутицей.

В доме его встретили София Александровна Энгельгард, хозяин дома – Денежкин и его дочь – Мария Ефимовна. Отец Нектарий, хотя иногда и приходил в сознание, но говорит уже не мог.

Во время вечерней трапезы на половине дома, которую занимал хозяин, о. Адриану рассказывали о ходе болезни и о последних событиях, о том, как о. Нектария спрашивали, кого вызвать для напутствования. Предлагали о. Валентина Свенцицкого. Батюшка категорически сказал: «Нет».

– Кого же? – продолжали спрашивать: – Может быть о. Досифея?

– Нет, – возразил Батюшка: – если вызовете отца Досифея, то в Козельске будут аресты, надо вызвать отца Сергия Мечева.

Дали знать об этом о. Сергию. Он приехал, исповедывал и причастил Батюшку и уехал утром в день приезда о. Адриана. Последний уже не застал о. Сергия.

В половине девятого вечера Мария Ефимовна спешно позвала о. Адриана к больному: «Батюшка, скорее, скорее!» Когда туда вошел о. Адриан, она закрыла дверь на ключ и больше никого не пустила.

Батюшка был покрыт манией и лежал в полоборота к стене. Перед его глазами стояли икона святителя Николая и именной образ преподобного Нектария в серебрянной ризе. На столике возле кровати лежали требник и епитрахиль. В обеих комнатах этой половины горели свечи. Батюшка тяжело дышал. Мария Ефимовна резко сказала: «Читайте отходную!» О. Адриан облачился в епитрахиль и начал читать отходную. Читал медленно, вглядываясь по временам на Батюшку. Казалось, будто из глаз Батюшки шла слеза. Батюшка смотрел на образ: очевидно он был в сознании. Когда кончилась отходная, батюшка еще дышал, но дыхание становилось все медленнее, все с большими промежутками. О. Адриан прочел разрешительную молитву и, став на колени, покрыл лицо умиравшего мантией. После этого дыхание продолжалось еще долго, минут сорок, может быть и час.

«Тихое, тихое дыхание с интервалами, – рассказывает о. Адриан, – но наступил момент, когда я почувствовал, что это последние вздохи, и я поднялся и положил епитрахиль на батюшкину голову. Мне были видны рот и шея. После некоторого промежутка времени полного покоя было заметно некоторое движение в горле. На губах появилась улыбка. Это был последний вздох. В это время Батюшка был покрыт епитрахилью.

Когда Батюшка замер, я снял епитрахиль с его головы и закрыл ему глаза, которые были полуоткрыты. Мария Ефимовна с трепетом сказала мне: «Какой, батюшка, старец был прозорливец? Ведь Батюшка начал умирать при мне, я хотела остаться совсем одна, но вспомнила, как Батюшка еще в январе говорил мне: «Маня, позови отца Адриана!» И когда я объяснила, что о. Адриана здесь нет, Батюшка категорически ответил: «Позови! его забрали на другую половину!» Я вспомнила это теперь и задрожала от мысли, что нарушаю Батюшкин завет, и позвала Вас!»

Как только открыли дверь комнаты, явился агент ГПУ и отобрал у о. Адриана документы.

Вызвали о. Тихона, местного священника. Он и о. Адриан приготовили тело к облачению.

На другой день  рано утром о. Тихон ушел готовиться к Литургии, а о. Адриан остался читать над Батюшкой Евангелие, которое читал без перерыва до восьми вечера воскресения, когда стали подходить из Козельска и прибывать из Москвы и Смоленска первые группы людей. Приехали и священники и начали служить парастас.

Монахи о. Севастиан и келейник о. Петр облачили Батюшку по-монашески. С погребением задержались в ожидании всех вызванных, а также прибития колоды-гроба.

Наконец, в два часа ночи с понедельника 2-го мая на вторник 3-го приехала последняя группа людей из Москвы с колодой.

Вынос Батюшки начался в 5 часов утра. Собралось такое количество людей, что впечатление было какого-то громадного торжества. Со всех окрестных сел собрался народ, как мы узнали потом, прибыло ГПУ из Москвы.

Перенос Батюшки из квартиры в Покровскую Холмищенскую церковь продолжался не менее часа из-за непрерывных литий. Люди бросали в гроб куски полотна, клубки ниток.

Когда Батюшку принесли в храм, началась соборная панихида. В погребении учавствовал Плохинский благочинный о. Алексей. Он был настолько деликатен, что предстоятельство уступил о. Сергию Мечеву. После панихиды началась Литургия. Было очень много священников. Слово произнес местный священник о. Тихон, т.к. по обстоятельствам иначе и не могло быть. После литургии началось отпевание по монашескому чину, затем вынос на кладбище с литиями. Мы вернулись домой только в 5 часов вечера. В доме Денежкина был устроен поминальный обед, причем москвичи устроили такое изобилие, что нужно поражаться. Из Москвы, как будто был привезен большой крест и поставлен у изголовья. На другой день  началось мытарство с ГПУ.

Ночью же произошел интересный случай. У Старца было два келейника: отец Севастиан и простец отец Петр, пламенно любивший своего старца. Будучи лишенным своей дорогой Оптины, он скрывался в лесу. Увидав, что крест поставлен не на восток в ногах на могиле своего старца, и что батюшка лежит не лицом ко кресту, его ревность вознегодовала. Ночью пришел, сломал поставленный крест, срубил топором новый и поставил у ног старца на восток. Наутро обнаружили новый крест. Но не хотелось и прежнего удалять, а поэтому его стянули и восстановили на прежнее место. Таким образом у старца на могиле два креста.

Два креста! Два креста на месте земного упокоения того, кто всю свою многострадальную жизнь нес не только свой иноческий крест, но и крест людской, крест ближнего, брата своего! И, конечно, не забыт он! Во всем его кротком облике кроется что-то напоминающее Преображение: блистающее, но не поддающееся умственному глазу человеческому, но только сердцем ощутимое ликующее торжество! Так это ощущается и носится в себе теми, кто совершает хождение на могилку к Старцу, как это видно из писем Монахини Марии, посланных ею в Бар-Град.

На могилке батюшки Нектария

Здесь сельское кладбище в 23 верстах от села. Придешь, бывало, только к дверцам оградки и чувствуешь, что без монашеского молитвословия немыслимо войти. Сердцем услышишь: «Аминь». Входишь, как бы в хибарку. Припадешь головой к холму могильному и не в силах оторваться от земли. Распределишь принесенные цветочки, сядешь на скамейку у холмика и вся в воспоминаниях ярких и живых – вот как будто сам Батюшка стоит в своей комнатке у Андрея Ефимовича – теперь домик его сломан и перевезен в другое село. – Мертвым его никогда никак нельзя себе представить, хотя сидишь у могилки его. А природа! Тут же на кладбище красота неописуемая. Вековые сосны, ели и березы дают много тени и прохлады, сквозь их густые вершины нежно проглядывает солнышко. Зато поля, окружающие кладбище и деревушки, прихотливо прикорнувшие на склонах холмов, ярко залиты летним палящим солнцем, а горизонт окаймлен кругом зеленым бархатом соснового леса. В серенькую погоду весь горизонт застилается сизо-дымчатой пеленой, деревушки глядят сереньким пятнышком – здесь не встретишь белых каменных домов – все из дерева, а на могилке у Батюшки за оградкою тогда становится еще теплее, еще роднее.

Приехала в Козельск 18-го июля под праздник преп. Серафима. Погода не давала нам выйти на дорогу: был дождь, были лужи. Через 34 дня установилась погода, и мы вчетвером отправились с сумочками за 45 верст к дорогому Батюшке о. Нектарию. После Козельской пыли, грохота всевозможных машин, деревенская тишина особенно была приятна. Природа в Калужской губернии отличается особенной красотой. Горизонт весь окаймлен лесами. Тропинки по песчаной почве очень мило вьются по зеленой травке. Помнишь дорогу через Оптинский луг к парому? Благодаря песчаной почве они всюду ласкают взор. Вышли мы в 4 часа вечера с тем рассчетом, чтобы пройти 13 верст и переночевать.

Так оно и вышло. Остановились у знакомых и родных по духу – все дети одного отца, а потому воспоминаниям и разговорам не было конца. Отдохнули, часиков в 10 утра мы вышли в дальнейший путь. Я по слабости не могла идти быстро, и одна из спутниц по чрезмерной полноте не могла идти быстро, словом, благодушествовали и прошли еще 12 верст во второй день. Переночевали в той местности, где одна из спутниц учительствовала по благословению Батюшки. Опять воспоминания о далеком прошлом. Наконец, последния 19 верст, и мы достигли желаемой цели, т.е. пришли в село, где жил наш родной. Побросав дорожные сумочки, не отдохнув с дороги, мы побежали на кладбище. Было уже 9 ч. вечера. К нам присоединилась по дороге молодая барышня, которая два дня тому назад была на могилке. Она вызвалась показать нам дорогу. Идем… оставалось еще 3 версты. Мы отпустили провожатую. Уже стало темнеть. Небо заволокло тучами и мы потеряли правильную дорогу. Бежали, бежали, а кладбище от нас убежало. Решили было вернуться домой, но сердце горело желанием скорее прильнуть к дорогому холмику. Наконец, мы у цели. В темноте рельефно выделялась четыреугольная площадь, заросшая вековыми елями, соснами и березами. Обойдя кладбище с северной стороны, мы повернули на западную. Сейчас же по дороге нужно свернуть влево и мы у дорогой оградки. Непередаваемые словом чувства нахлынули на каждую из нас. Мы, не сговорившись, остановились у оградки, не решаясь войти без благословения, как бывало прежде. Как-то не верилось – неужели уже у дорогого? Испросив благословения, не хотели оторваться от дорогой могилки; собрались переночевать на ней, но устали, и ночная свежесть напомнила о благоразумии. Была уже глухая полночь, ни звука, кроме топота наших шагов.

…Всем существом своим я отдохнула в эту поездку. Глядя на окружающую природу этого края, сердцем восклицаешь: Господи, недостойна я видеть земными очами красоту Твоего творения. И если у Тебя так хорошо на земле, то каково же у Тебя в раю?! И невольно вспомнишь стихиру на прощальное воскресение «Плач Адама»: «Седе Адам прямо рая и свою наготу рыдаше… О, раю!..»

Из села от Батюшки нам указали кратчайший путь, вместо 12 верст – 6–7. Для меня это было великим благом. Правда, устала нога. Я старалась делать большие привалы. Расстелю непромокаемое пальто, вытянусь во весь рост – только так отдыхала нога, – полежу долго, долго, поедим. Со мной была все время одна из моих оптинских подруг. Я ее возила на свой счет, – да с палочкой в путь потихоньку. 7 верст шли с 1 ч. дня до 8-ми веч. Вся дорога ничего особенного не представляла, окружающая красота стала привычна нашему взору. Вот подходим мы к одному большому селу. Золотые кресты двух колоколен церковных ярко блестели в лучах заходящего солнца. Грандиозный, вчерне отстроенный храм формою корабля, выпукло рисовался на фоне золотисто-красных закатных лучей. Он как-то сквозил своими еще не застекленными узкими оконными нишами. Невысокий купол над трапезой представлял собою корону, увенчанную крестом. Я насчитала 16 окон, над ними кружевной бордюр из сточенных красных кирпичей. Эта незаурядная архитектура для деревенского храма заставила нас долго любоваться. Как вдруг глазам нашим, сразу под ногами, открылась целая картина: влево овраг, переходящий в долину. Мы должны были забрать вправо, чтобы пройти на противоположный край этого оврага, который широкой выпуклостью поднимался вверх, устланной яркой изумрудной зеленью, при нежном освещении заходящего солнца и манил нас к себе. Не успели мы пройти и ста шагов, как картина еще более живописная привела нас в еще большее изумление. Сейчас же под ногами, с севера на юг, показался овраг, поросший кое-где кустарником, а большей частью только травой. Сверху, восточные края этого оврага все еще освещались прощальными лучами заходящего солнца, а внизу уже ложились вечерние тени. Совсем козьи тропинки вели на дно этого оврага. На мое счастье я вскоре увидела ложбинку, вероятно, оставшуюся после весеннего водопада; по ней я благополучно и сошла на дно оврага. Здесь, под ногами, протекала чистенькая светленькая водичка, но очень узенькой полоской, которую без всяких затруднений мы и перешагнули. Сейчас же начался крутой подъём и мы стали подниматься узенькой извилистой тропинкой. Нам пришлось раза 2–3 остановиться передохнуть, пока мы поднялись. Но что это за вода в огражденных водоемах, откуда она может быть на высоком косогоре?!

Смотрим, а перед нами бежит тоненькой струйкой один ручеек, другой, а там третий, а вот здесь образовался крошечный водопад. Оказалась прекрасная родниковая вода, чистая, как хрусталь, вкусная-вкусная, без всякой примеси или какого-либо запаха. Мы поднялись наверх, оглянулись назад. Солнце ушло за горизонт, пурпурные облака догорали, и на землю тихо спускались вечерние сумерки. Господи, Господи, думалось мне, если бы эта земная красота навсегда приковала мое сердце к созерцанию вечной, невянущей красоты! В уме проносились картины священной истории одна за другой. И долина Иорданская и гора Фавор. Не выдержала и запела: «На Фавор взошел еси… – Поят три Своя ученики, на Фавор взошел еси…» Благодарные Господу всей душой и сердцем мы повернулись, чтобы продолжать свой путь. Но он уже близился к концу, т.к. околица села началась и своими прихотливыми зигзагами ввела нас в центр селения. Околица простая – изгородь из жердей, за которыми высоко-высоко подымались верхушки душистой конопли. Раскаленный дневным солнцем воздух не успел еще остыть, а потому весь был насыщен сладко-душистым запахом конопли, которую, кстати сказать, я очень люблю.

Описывая виденную красоту, я вновь переживаю и ощущаю ту радость и ту благодарность Господу, за доставленное мне великое утешение. И все это по заботе о мне дорогих моих отцов. Царствие им небесное! Два года тому назад случайно была раскопана могилка Батюшки Нектария. Белье и чулочки истлели, а тело белое. Мир праху Твоему, дорогой Батюшка!

Обращение спирита

Из книги В.П. Быкова, бывшего редактора одного из самых влиятельных спиритических журналов в России в начале XX века «Тихие приюты для отдыха страдающей души». Москва, 1913 г.

В настоящее время Иоанно-Предтеченский скит Оптиной пустыни, как мы говорили выше, представляет собою центральный пункт для оптинских богомольцев.

И, действительно, и по внешнему виду и по внутреннему укладу эта святыня является поистине красотой всей России.

Достаточно выйти из пустыни на ту очаровательную дорожку, которая идет к скиту, чтобы вашу душу охватило какое-то исключительное по своему настроению чувство.

Перед вами развертывается с обеих сторон чудная, густая сосновая аллея, и вы сразу чувствуете, что переходите в какой-то совершенно иной мир.

Обыкновенно поразительная тишина. Святая тишина в самом точном смысле этого слова. Такой тишины, я уверен, многие не наблюдали нигде. По обеим сторонам, в начале аллеи, стройно стоят фруктовые деревья. Если вы приехали во второй половине июля, то ваш взгляд падает на необычайное изобилие яблок и других фруктов. Если же вы приехали ранней весной, вы идете под сенью какого-то неземного сада, покрытого белом цветом фруктовых деревьев.

Наконец, как-то незаметно, эта аллея соединяется с просеком обыкновенного леса, обильного стройно вытянувшими свои вершины богатырями-деревьями, которые, как стражи-исполины доброго, старого времени, мирно пропускают вас к скиту. То тут, то там, в глубоком безмолвии, с каким-то, очевидно, исключительным благоговением, тянутся длинные вереницы богомольцев, направляющихся к старцам. Сто семьдесят саженей, расстояние между пустынью и скитом, пройти, само собою разумеется, очень скоро. И вы сожалеете, что эта чудная дорога не выросла в 170 верст.

Перед вами, направо, сначала показывается колодезь во имя Амвросия Медиоланского, куда два раза в день  выходят с небольшими глиняными кувшинами, из скитских ворот, скитонасельники, очевидно, за водой для утреннего и вечернего чая.

Еще несколько шагов, и перед вашими глазами развертываются святые ворота Предтечева скита, по обеим сторонам которых вы видите два домика, с выходящими наружу маленькими крыльцами, в отворенные двери которых, почти беспрерывно, то входят, то выходят пришедшие богомольцы.

И у келлии направо, на длинной скамейке, которая рядом с входом, а иногда и на ступенях крыльца, сидит большая группа ожидающих очередного входа в келлию.

Эти два домика – келлии старцев, куда является свободным доступ снаружи скита только лишь для женщин. Мужчины же входят к старцам через святые ворота, через внутренний вход.

Если вы оглянетесь в сторону леса, по направлению от правой келлии, то вы увидите, в хорошую, ясную погоду, массу самой разнородной публики, которая находится в ожидании очередного входа в келлии.

С этой же стороны помещается длинная скамья.

Главная масса богомольцев тягнет [так в источнике, – Ред.] в келлию направо.

Такое изобилие народа вблизи правой келлии объясняется тем, что в этой келлии, на протяжении многих лет с ряду, помещались два великие старца: Амвросий и Иосиф.

Удивительным свойством обладает это место перед святыми воротами скита.

Не говоря уже о своих личных переживаниях около этих святых стен, когда я, преисполненный чувством великого благоговения к тем, кто живет за стенами этой обители, а в особенности к тем, кто живет в этих выбеленных, чистеньких двух домиках у ворот, – целыми днями просиживал здесь, – я знаю очень многих людей, которые приходили сюда для того, чтобы в этой изумительной, святой, безмолвной тишине, я даже не скажу, отдохнуть, а чтобы совершенно забыть обо всем, оставленном там, далеко, за этим дивным лесом, за этой дивной дорожкой, в тлетворном мире, со всеми его заботами.

Здесь переживается человеком какой-то особенный процесс внутреннего умиротворения и самоанализа.

Здесь, мне кажется, впервые, из прикованных к этому месту, распознают «самого себя», свое внутреннее «я», и здесь, у этих самых святых келлий, у порога этих великих ворот, совершался великий процесс обновления тех душ, которые навсегда оставили здесь свое прежнее, безобразное, уродливое, отвратительное «я» и ушли отсюда совершенно другими людьми.

Не знаю почему, но мне в этом месте, у стен этой обители, стал понятен великий евангельский факт возрождения Закхея.

Только здесь я понял, какую огромную роль в человеческой жизни вообще, и в православии – в особенности, играют великие подвижники, праведные и святые.

Помимо молитв за грешный мир, помимо великого значения, как живой иллюстрации возможного проведения в жизнь евангельских истин Божественного Спасителя мира, – эти святые, эти подвижники, эти яркие светильники, на наших глазах горящие огнем Божественной правды, не только они сами, но и их великие уюты, хижины, обители – дороги и неоценимы для нас тем, что в их присутствии, около тех мест пребывания великих подвижников, которые иллюстрируют и их образ жизни, и их взгляды и привычки, – как яркое зеркало, мгновенно ослепляют нас таким лучистым светом, что на фоне его проектируются сразу все наши отрицательные стороны, все наши недостатки, весь позор и вся неприглядность наших внутренних привязанностей к миру и к похотям его.

Как Закхей, который влезал на дерево, ради простого любопытства, как только лишь увидел Божественного Спасителя мира, – от Которого ему ничего не было нужно, к Которому привлекали его только лишь слухи о Его великой святости, о Его неземной правде; к Которому его влекло только лишь одно человеческое желание подивиться людскому удивлению, поблагоговеть с благоговением массы, наконец, просто, чтобы самому иметь понятие, Кто Он, Что Он, получилось совершенно неожиданное для Закхея; и как достаточно было Закхею увидеть это воплощенное смирение, эту идеальную кротость, чтобы на фоне яркого света, излучаемого Им, он мгновенно увидел все свое несовершенство, всю свою греховность, и пораженный всем этим, мгновенно воскликнул: «Господи, половину имения моего я отдам нищим, и, если кого чем обидел, воздам вчетверо; а Иисус сказал ему: «ныне пришло спасение дому сему» (Лк. 19:9). Точно такой же психологический процесс совершился у этих скитских стен и с душами Гоголя, Киреевского и др.

И как только я узнал Оптину пустынь, – когда Господь помог мне здесь, недостойному, под сенью обители этих молитвенников-старцев, увидать святую правду и смысл жизни; когда в течение нескольких дней созерцательного многочасового пребывания здесь, у этих небольших по величине, но неограниченных по вмещаемой ими духовности хибарок-келлий старцев мне пришлось увидать самому в себе то, на что у меня раньше никогда не открывались глаза; покаяться самому перед собой в самых мелких и в самых крупных греховных деяниях, – я сразу разрешил ту психологическую загадку, которую ставило перед моим умом какое-то странное, необъяснимое состояние, даже во время моего неверия; которое всегда охватывало мою душу при чтении высоких мест Божественного слова; при трогательной молитве кого-нибудь из встречающихся в храме, в часовне; при посещении жилищ таких великих подвижников духа, как Серафим Саровский чудотворец; при встрече с великими иноками, полными удивительной кротости, какого-то нечеловеческого смирения и любви.

Тотчас же по прибытии, как только я узнал о том, что в Оптиной старчествуют три старца: Феодосий (скитоначальник), о. Нектарий и о. Анатолий, я решил, прежде всего, отправиться к о. Феодосию.

Как я сказал уже выше, прием старцами мужского элемента производится извнутри скита. Я вошел в святые ворота, отворил их, и предо мной открылась чудная картина роскошного, обильного цветами сада, которые доходили своим ростом до полного роста человека, и насыщали воздух таким ароматом, что можно забыть в буквальном смысле слова все окружающее.

Прямо против меня стояла небольшая деревянная, но чрезвычайно своеобразной архитектуры, церковь – это храм Предтечева скита, отличительная особенность которого заключается в том, что внутри его все решительно сделано из дерева и, как говорят, самими монахами. Кроме того, все иконы в церкви не имеют на себе так называемых риз, а открыты всей своей живописью.

По обеим сторонам дорожки, от святых ворот к скитской церкви, в начале ее, на одной стороне – направо келлия о. Нектария, а налево – келлия скитоначальника, старца Феодосия. Направившись к последнему, я позвонил. Выходит келейник и просит меня войти. Когда я вошел, передо мною был длинный, очень чистый коридор, увешанный всевозможными текстами из Св. Писания, поучений монахам и приходящим мирянам. Направо была большая комната. Я вошел в нее. Передний угол наполнен образами, налево у стены большой, кожаный диван, над ним портреты: большой старца Амвросия, лежащего на кровати, затем Варсонофия, а дальше различных епископов и вообще лиц известных, как в Оптиной пустыни, так и в других обителях. Через короткий промежуток времени, ко мне вошел старец Феодосий, человек высокого роста, с очень густыми, с большой проседью, волосами, с небольшой бородкой и очень красивыми глубокими, вдумчивыми глазами.

Необходимо заметить, как я сказал раньше, я и здесь, из ложного опасения и считая для себя вопрос о спиритизме уже законченным, приступил к старцу ничего не говоря о своей деятельности по спиритизму, с вопросами, тесно связанными с моей литературной и лекционной деятельностью.

И здесь я, как и у старца Герасима (Прозорливый старец – основатель Сергиева скита Калужской губ.) снова самолично наблюдал поразительную силу духовного опыта и провидения старцев.

Передо мной был человек огромного духовного опыта и широко образованный. Благословляя меня на работу популяризации христианско-нравственной этики, он преподал мне чрезвычайно много ценных советов; снабдил меня указаниями, которые, как уже я вижу теперь, были так необходимы, так нужны мне.

А когда я предложил ему целый ряд вопросов, касающихся переустроения моей личной жизни, то чувствовалось, – по крайней мере, у меня осталось такое впечатление, – что старец какими-то внутренними импульсами проник в мое прошлое, оценил мое настоящее и, преподавая советы для будущего, из чувства деликатности, а быть может и сожаления, не хочет касаться больных вопросов моей сущности. Преподав мне свое благословение, он предложил мне побывать у старца Нектария.

Я сначала было отказывался от этого; во-первых, из опасения, чтобы не нарушить то впечатление, которое создалось у меня от этой беседы, а во-вторых, опять-таки, в силу указанного выше разъяснения преподобных отцов Варсонофия Великого и Иоанна, что переспрашивать по два раза старцев об одном и том же, равно, как и переходить от одного старца к другому не следует; ибо, в первом случае, старец, несомненно, говорит по наитию свыше, а во втором примешивается работа рассудка.

Тем более, что я из беседы старца Феодосия, по его ответам на чрезвычайно сжатые вопросы, на вопросы, в которых хотя я тщательно обходил все, что касается моей бывшей постыдной деятельности, этот широко развитой, озаренный благодатною силою Христа ум дал мне то, что не мог дать простой человек.

И я был умиротворен, поражен и изумлен.

Но старец Феодосий, как будто, даже настаивал на том, чтобы я непременно побывал у старца Нектария.

– Знаете, если вы даже побудете на порожке у этого великого, по смирению, старца, то и это, кроме Божьего благословения, ничего не даст вам.

Я решил исполнить то, на чем настаивал старец.

Перейдя через дорожку, я направился к подъезду старца Нектария. Позвонил. Передо мной тотчас же отворилась дверь. Когда я вошел в коридор, я увидел много мужчин, сидевших и стоявших, очевидно, в ожидании старца.

Необходимо заметить, что в это время был особенно большой наплыв посетителей у старцев, поэтому, как говорится, все было переполнено. Келейник провел меня в особую комнату, где я сел в ожидании о. Нектария.

Я ожидал очень недолго. Через какия-нибудь 10–15 минут я услыхал, как в передней все зашевелились. Встал и я, приблизился к двери, и вижу, как, направляясь ко мне, идет старец, человек очень невысокого роста, в таком клобуке на голове, в каком обыкновенно пишется и рисуется старец Амвросий.

Это был старец Нектарий.

Благословивши всех, он подошел ко мне, и со словами: «Пожалуйте», ввел меня в свою келлию.

Точно такая же обстановка, как и в келлии старца Феодосия: иконы, портреты, направо большой, старинный развалистый диван, накрытый чехлом. Неподалеку столик, на котором лежат несколько книг духовной литературы. Старец Нектарий усадил меня на диван, а сам сел со мной рядом в кресло.

По виду старцу Нектарию нельзя дать много лет. Небольшая бородка почти не изменила своего природного цвета.

Странное впечатление на посетителей производят глаза старца, в особенности во время беседы. Они у него очень маленькие; вероятно, он страдает большой близорукостью, но вам часто кажется, в особенности, когда он сосредоточено вдумывается, что он как-будто впадает в забытье. По крайней мере, таково было мое личное впечатление.

В то время, как старец Феодосий вырисовывается в ваших глазах человеком живым, чрезвычайно скоро реагирующим на все ваши личные переживания, – о. Нектарий производит впечатление человека более флегматичного, более спокойного и, если хотите, медлительного.

Так как посещение этого старца послужило окончательным разрешением всех моих переживаний, я постараюсь по возможности точно воспроизвести смысл моей беседы с ним.

– Откуда вы изволили пожаловать к нам? – начал медленно, тихо, спокойно говорит о. Нектарий.

– Из Москвы, дорогой батюшка!

– Из Москвы?..

В это время келейник старца подал ему чай и белый хлеб:

– Не хотите ли со мной выкушать стаканчик чайку? Дай-ка еще стаканчик!.. – обратился он к уходившему келейнику.

Я было начал отказываться, говоря, что ему нужно отдохнуть. Что я не смею нарушать его отдыха. Но батюшка, очевидно, вовсе не имел в виду отпустите меня и со словами: «Ничего, ничего, мы с вами побеседуем», – придвинул ко мне принесенный стакан чая, разломил надвое булку и начал так просто, ровно, спокойно вести со мной беседу, как с своим старым знакомым.

– Ну, как у вас в Москве? – было первым его вопросом.

Я, не зная, что ответить, сказал ему громкую фразу:

– Да как вам сказать, батюшка; все находимся под взаимным гипнозом.

– Да, да… Ужасное дело этот гипноз. Было время, когда люди страшились этого деяния, бегали от него, а теперь им увлекаются… извлекают из него пользу… И о. Нектарий в самых популярных выражениях, прочитал мне целую лекцию, в самом точном смысле этого слова, о гипнотизме, ни на одно мгновение не отклоняясь от сущности этого учения в его новейших исследованиях.

Если бы я пришел к старцу хотя бы второй раз, и если бы я умышленно сказал ему, что я – спирит и оккультист, что я интересуюсь, между прочим, и гипнотизмом, я, выслушавши эту речь, мог бы с спокойной душою заключить, что старец так подготовился к этому вопросу, что за эту подготовку не покраснел бы и я, человек вдвое почти моложе его.

– …И ведь вся беда в том, что это знание входит в нашу жизнь под прикрытием как будто могущего дать человечеству огромную пользу… – закончил о. Нектарий.

В это время отворилась дверь, вошел келейник и заявил: «Батюшка, вас очень дожидаются там».

– Хорошо, хорошо, сейчас, – проговорил старец, а затем, немножко помедлив, продолжал, обращаясь лично ко мне: – А вот еще более ужасное, еще более пагубное для души, да и для тела увлечение – это увлечение спиритизмом…

Если бы в этой келлии, где перебывал целый ряд подвижников-старцев Оптиной пустыни, раздался сухой, металлический, знаете, – бывает иногда такой, в жаркие летние, июньские, грозовые дни, – раскат оглушающего удара грома, он бы не произвел на меня такого впечатления, как эти слова Боговдохновенного старца.

Я почувствовал, как у меня к лицу прилила горячая волна крови, сердце начало страшно усиленными ударами давать знать и голове, и рукам, и ногам, и этому дивану, и, даже кажется, самому старцу, о своем существовании. Я превратился в одно сплошное внимание. Замер от неожиданности. И мой, привыкший к подобного рода экстравагантностям, рассудок, учтя все те физиологические и психологические импульсы, которые мгновенно дали себя знать при первых словах старца, сказал мне: «Слушай, это для тебя».

И, действительно, – это было для меня.

А старец продолжал:

– О, какая это пагубная, какая это ужасная вещь!

Под прикрытием великого христианского учения и появляется на спиритических сеансах, – незаметно для человека, – он, сатана, сатанинскою лестью древнего змия, заводит его в такие ухабы, в такие дебри, из которых нет ни возможности, ни сил не только выйти самому, а даже распознать, что ты находишься в таковых. Он овладевает через это, Богом проклятое деяние, человеческим умом и сердцем настолько, что то, что кажется неповрежденному уму грехом, преступлением, то для человека, отравленного ядом спиритизма, кажется нормальным и естественным…

В моей голове, с быстротою молнии, встал целый ряд моих личных деяний и деяний других, отдавшихся этому учению, которые именно прошли при указанном старцем освещении.

Что может быть, с точки зрения истинного, неповрежденного христианина, более преступным такого деяния, как, например, да простят меня очень многие спириты, – поблажка такого страшного греха в семье, между супругами, как прелюбодеяние и уклонение одной из сторон для сожительства с третьим? Проникшиеся же сатанинским учением в спиритизме, «о перевоплощении душ», по которому человек появляется на земле неоднократное число раз, будто бы, для искупления грехов своего минувшего существования, оправдывают это явное нарушение седьмой заповеди, – скрепленной Божественными словами Христа: «что Бог сочетал, того человек да не разлучает», и узаконенное Самим Творцом вселенной, на первых страницах Библии: «Посему, оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью» (Мф. 19:5–6), – тем ни на чем не основанном доводом, что вновь сходящиеся были в прежнем перевоплощении мужем и женой, и вспыхнувшая между ними любовь сейчас, только лишь доказывает, что они недокончили в прошлом существовании какую-то возложенную на них задачу, и должны ее кончить совместно теперь?..

Или, что может быть противозаконнее, – я знаю, и это не простят мне мои бывшие коллеги по несчастью, – с христианской точки зрения, безбрачного сожительства, а оно введено почти в догмат, в целой массе спиритических организаций только лишь потому, что эротизм в спиритизме считается самым верным импульсом для проявления медиумических способностей.

И т.д., и т.д. – без конца.

– Ведь стоит только поближе всмотреться во многих спиритов, – продолжал старец: – прежде всего, на них лежит какой-то отпечаток, по которому так и явствует, что этот человек разговаривает со столами; потом у них появляется страшная гордыня и чисто сатанинская озлобленность на всех противоречащих им…

И это удивительно точно и верно подмечено. Злоба отчаянная, нетерпимость поразительная, а уж гордыня – о ней очень много говорит даже известный спиритический ересиарх и апостол спиритизма Кардек, как об одной из ужасных и пагубных особенностей спиритических пророков (медиумов).

Ведь одна эта злоба и гордыня, кажется, могли бы служить лучшим доказательством того, что все это учение от сатаны, ибо тоже Слово Божие указывает на эти два качества, а особенно на злобу, как на явные признаки указанного сейчас источника их происхождения: «Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец» (1Ин. 4:20); «всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца» (1Ин. 3:15); «кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме и во тьме ходить, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза» (1Ин. 2:11); «дети Божии и дети диавола узнаются так: всякий, не делающий правды, не есть от Бога, равно и не любящий брата своего» (1Ин. 3:10). Но, увы, сами спириты, как зачумленные, не хотят видеть этого.

А о нетерпимости спиритов и говорить нечего, когда меня обличал, быть может, очень резкий, быть может, тоже страдающий нетерпимостью, но человек безусловно ревностный и искренний в своем служении, известный миссионер И.Е. Айвазов, – я готов был, как говорится, уничтожить его, и только теперь с уважением и признательностью отношусь к нему, т.к. он этою своею резкостью намного ближе подвинул меня к правде. Далее, когда выступил с обличением меня ныне почивший С.Д. Волков-Давыдов, под псевдонимом Сератон Волкович, правда, с обличением, довольно утрированным, в своей брошюре «Спиритизм – яд интеллекта», я дал ему такую отповедь, что мне за нее сейчас более чем стыдно. Наконец, когда выступил в борьбу против распространяемой мною ереси известный миссионер о. Черкассов в журнале «Кормчий», в деликатной и высокохристианской форме, – о, как я резко отвечал ему и как недостойно защищал сатану! А, между тем, до вступления в сферу спиритизма, я был человек очень деликатный и терпимый по отношению к людям.

– И таким образом, незаметно, – медленно, с большими паузами, продолжал свою обличительную, обращенную ко мне, именно ко мне, святую речь этот великий прозорливец: последовательно, сам того не замечая, – уж очень тонко, нигде так тонко не действует сатана, как в спиритизме, – отходит человек от Бога, от Церкви, хотя заметьте, в то же время дух тьмы настойчиво, через своих духов, посылает запутываемого им человека в храмы Божии, служить панихиды, молебны, акафисты, приобщаться Святых Христовых Таин, и в то же время понемножку вкладывает в его голову мысли: «Ведь все это мог бы сделать ты сам, в своей домашней обстановке, и с большим усердием, с большим благоговением и даже с большей продуктивностью в смысле получения исполнения прошений»!..

Мне пришел на память, неоднократно слышанный мною в Петербурге из чрезвычайно достоверных источников, с указанием имен и фамилий, рассказ о трех оккультистах и спиритах, которые по отношению к духовенству стоят на совершенно диаметрально противоположном конце, и которые, тем не менее, с своим собственным священническим облачением, кадилами, крестом и евангелием, церковными книгами, самолично совершают различные церковные служения и даже ездят по домам, для совершения молебных песнопений.

– И по мере того, как невдумывающийся человек все больше и больше опускается в бездну своих падений, – продолжал о. Нектарий: – все больше и больше запутывается в сложных изворотах и лабиринтах духа тьмы, от него начинает отходить Господь. Он утрачивает Божие благословение. Его преследуют неудачи. У него расшатывается благосостояние. Если бы он был еще неповрежденный сатаною, он бы прибег за помощию к Богу, к святым Божиим Угодникам, к Царице Небесной, к Святой Апостольской Церкви, к священнослужителям, и они бы помогли ему своими святыми молитвами, а он со своими скорбями, идет к тем же духам, – к бесам, и последние еще больше запутывают его; еще больше втягивают его в засасывающую тину греха и проклятия…

О, как правдивы были и эти слова! Старец, как по книге, читал скорбные страницы моей жизни, а мои воспоминания в это время только лишь иллюстрировали его слова.

По мере того, как все у меня валилось из рук, когда я везде и во всем сразу, как из рога изобилия несчастий, стал получать только лишь одни неудачи и разочарования, – я, вместо того, чтобы усилить свои прошения к Господу, усиливал свои общения с духами. И как коварно, как дипломатично эти псевдо-отошедшие друзья и покровители, старались завоевать мои дурные наклонности, говоря, что огонь этих испытаний имеет своей целью еще больше усовершенствовать меня еще больше улучшить мою душу, чтобы еще ближе подвести ее к Творцу вселенной и потом вознаградить благами мира сего. При этом предлагались такие советы, которые еще больше разрушали мое благосостояние; и, когда я искал у них оправдания этой лжи, они объясняли, что это произошло не по их вине, а по вине низших духов, которые начинают бояться моего духовного роста. И все это скреплялось какими-нибудь поразительными феноменами физического и психического свойства.

– Наконец, от человека отходит совершенно Божие благословение. Гангрена его гибели начинает разрушающе влиять на всю его семью, у него начинается необычайный, ничем не мотивируемый, развал семьи. От него отходят самые близкие, самые дорогие ему люди!..

Мурашки забегали у меня по спине. Мучительный холод охватил всю мою душу и все мое тело, потому что я почувствовал, что стою накануне этого страшного, этого мучительного переживания.

В этот момент я был готов броситься к ногам старца, пролить на его груди обильные слезы, покаяться ему во всем, и просить его помощи, но отворилась дверь, и снова вошел келейник и уже с видимым нетерпением в голосе повторил: «Батюшка, ведь там масса народа, вас страшно ждут». Старец смиренно и спокойно сказал: «Хорошо, хорошо, я сейчас», а потом продолжал:

– …Наконец, когда дойдет несчастная человеческая душа до самой последней степени своего, с помощью сатаны, самозапутывания, она или теряет рассудок, делается человеком невменяемым в самом точном смысле этого слова, или же кончает с собою. И хотя и говорят спириты, что среди них самоубийств нет, но это неправда; самый первый вызыватель духов, царь Саул, окончил жизнь самоубийством за то, что он «не соблюл слова Господня и обратился к волшебнице» (1Пар. 10:13).

И здесь живая правда, и здесь святая истина: я лично знаю одну спиритку с юга, человека очень культурного, широко образованного занимавшего видное место в педагогическом мире, которая, увлекшись спиритизмом, сначала получала от духа в высокой степени красивые и глубокие, по мысли, откровения, а потом прислала мне для издания, по указанию духа, целых два тома философского трактата, из которого вытекало, что диавол и Бог – одна сущность.

Несомненно, бедняга сделалась не совсем нормальной.

В другом случае: один казачий офицер, занимавший хорошее положение и в обществе, и по службе, после восьмилетнего усиленного общения с духами, совершенно сошел с ума, и два года назад, скончался в одной из московских психиатрических лечебниц.

Дышали глубокою правдивостью слова старца и о самоубийствах от спиритизма. Немало есть таковых, как я уже говорил в самом начале этой лекции, и среди спиритов, и хотя спириты особенно тщательно, вероятно, тоже под воздействием духа тьмы, скрывают все такие случаи, мотивируя охранение этой тайны тем, что-де «единственно только спиритическое учение о самоубийцах, состоящее из загробных сообщений самих самоубийц, и может служить истинным противодействием этому распространяющемуся по земле злу, и потому говорить «о самоубийстве – в спиритизме», значит уничтожать единственное средство в борьбе с этим бичем человечества». (Новый факт, свидетельствующий о том, что спиритическое учение само в себе носит начало, аннулирующее и могущество, и милосердие Божие, и любовь к человечеству искупившего его Христа). Так как, когда я ближе и беспристрастнее стал всматриваться в спиритическое учение за последние три-четыре года, мне лично пришлось зарегистрировать пять случаев самоубийства спиритов, из которых один был совершен председателем петербургского кружка спиритов, О.Ю. Стано, много лет работавшим в области спиритизма.

– …Словом, совершается с человеком, вызывающим духов, которые пророчествуют именем Божиим, а Господь не посылает их, то, что предрекал когда-то пророк Иеремия: «Мечем и голодом будут истреблены эти пророки; и народ, которому они пророчествуют, разбросан будет по улицам города, от голода и меча… и Я изолью на них зло их» (Иер. 14:15–16).

После этих слов старец закрыл глаза, тихо склонил на грудь голову. Я же, не могу даже сейчас подыскать подходящего слова, был в каком-то непривычном для меня, непонятном мне состоянии.

Да и не удивительно, вероятно, это состояние испытывал бы всякий человек, которому перед его глазами выложили бы всю его душу, все его затаенные мысли и желания.

Нарисовали бы перед ним картину всего его печального будущего. В особенности, если принять во внимание, что я многого из того, что говорил мне старец на протяжении трех-четырех часов, не мог запомнить, и выше приведенную беседу передаю конспективно.

Словом, я решительно не могу сейчас ясно, сознательно сказать, что я пережил, о чем я думал в эту небольшую паузу. Помню только одно, что я инстинктивно предчувствовал, что это еще не все, что будет еще что-то «последнее», «самое большое», и «самое сильное» для меня.

И я не ошибся.

Старец, не открывая глаз, как то особенно тихо, особенно нежно, нагнулся ко мне и, поглаживая меня по коленам, тихо, тихо, смиренно, любовно проговорил:

– Оставь… брось все это. Еще не поздно… иначе можешь погибнуть… мне жаль тебя»…

Великий Боже! я никогда не забуду этого, поразившего мою душу и сердце момента. Я не могу спокойно говорить об этом без слез, без дрожи и волнения в голосе, когда бы, где бы и при ком бы я не вспоминал этого великого момента духовного возрождения в моей жизни…

Если Савл, увидевши свет Христа, упал на землю; Савл, который шел и открыто вязал и отдавал в темницы исповедающих Христа; от которого могли при его приближении прятаться, бежать, то, что должен был чувствовать я, который предательски духовно грабил и убивал человеческие души, пользуясь их доверием, их жаждой правды, которым в раскрытые уста, ожидавшие благотворной росы от источника живой воды, медленно вливал капли страшного яда; что должно было быть со мной при этом поразившем мою душу и сердце, озарившем меня неземном свете, я предоставляю судить каждому из вас, милостивые государыни и милостивые государи, так как пытаться передать это словами – значит исказить этот великий и серьезный факт.

Когда я пришел в себя, первым моим вопросом к старцу было: что мне делать? Старец тихо встал и говорит:

– На это я тебе скажу то же, что Господь Иисус Христос сказал исцеленному Гадаринскому бесноватому: «Возвратись в дом твой и расскажи, что сотворил тебе Бог» (Лк. 8:39). Иди и борись против того, чему ты работал. Энергично и усиленно, выдергивай те плевелы, которые ты сеял. Против тебя будет много вражды, много зла, много козней сатаны, в особенности из того лагеря, откуда ты ушел, и это вполне понятно и естественно… но ты иди, не бойся… не смущайся… делай свое дело, что бы ни лежало на твоем пути… и да благословит тебя Бог!..

Когда я вышел, к очевидному удовольствию келейника и ожидавших старца посетителей, я уже был другим человеком.

С старым все порвано. Передо мною стояла одна задача: скорее, как можно скорее ликвидировать все прошлое.

Я чувствовал и знал, чувствую и знаю это и сейчас, что все мои ошибки, все заблуждения и грехи прошлого, как бы я, с помощью Господа, ни силился уничтожить их, будут, как сорная трава, долго еще встречаться на моем пути, и иногда случайно спутывать мои ноги.

Будут вылезать на поверхность моей работы против того, чему служил я на протяжении многих лет, и будут всячески тормозить мне мою новую деятельность.

Я знал и знаю, что родоначальник этого учения, дух тьмы, через армию его несчастных воинов, будет всеми силами препятствовать моему служению правде, дискредитировать меня моими же прошлыми грехами и заблуждениями. Люди не скоро поймут, что то была ужасная, мучительная школа.

Когда я вышел из скита, когда за мной затворились его святые ворота, я понял, что теперь все, что нужно было для меня, дано мне.

Правила благочестивой жизни

Эти правила благочестивой жизни преподал мне в день моего Св. Ангела великий Оптинский Старец иеромонах Нектарий с такими словами: «Это тебе мой именинный дар». Преподал его Батюшка, держа листок преподнятым в руках. На этом листке начертан крест со словами: «Господи, помилуй». Это было 26 августа 1925 года. Я в первый момент не понял значения для меня этого святого листка, и только после кончины старца, скончавшегося 9 апреля 1928 года, мне стало ясно значение этого – батюшкиного мне дара. Когда скончался Старец, я остался одинок, без старческих указаний, и в тот момент, когда мне была необходима старческая помощь, я нашел этот листок и, перечитав его вторично, понял значение батюшкиного дара: «Правила благочестивой жизни» в сущности были для меня живым старцем.

Протопр. Адриан

(Из сочинений Платона, архиепископа Костромского)

Принуждай себя всегда вставать рано и в определенное время. Без особенной причины не спи более семи часов. Как скоро пробудишься от сна, тотчас вознеси мысль свою к Богу и сделай на себе с благоговением крестное знамение, помышляя о распятом Господе Иисусе Христе, умершем для нашего спасения на кресте. Немедленно встань с постели, оденься и не позволяй себе долго нежиться на постели. Одеваясь, помни, что ты находишься в присутствии Господа Бога и Ангела-Хранителя, и вспоминай о падении Адама, который грехом лишил себя одежды невинности, и проси у Господа Иисуса благодати облечься в Него. Потом немедленно начни молитвы утренние; преклонив колена, молись внимательно, благоговейно и с глубочайшим смирением, как должно пред взором Всемогущего; испрашивай у Него веры, надежды и любви, благословения на наступающий день, также сил к благодушному принятию всего того, что Ему будет благоугодно в тот день  послать или попустить, и к перенесению всех тягостей, бедствий, смущений, напастей, скорбей и болезней души и тела, из любви к Иисусу Христу. Приими твердое намерение все делать для Господа Бога, все принимать от отеческой руки Его, и особенную решимость делать именно такое-то добро, или избегать именно такого-то зла. В каждое утро хотя четверть часа посвящай на краткое размышление об истинах веры, особенно о непостижимом таинстве воплощения Сына Божия и о страшном втором пришествии Его, об аде и рае. Размышляй так: может быть, этот день есть последний день моей жизни, – и все так делай, как бы ты захотел делать, готовясь предстать теперь же на суд Божий. Благодари Господа Бога за сохранение тебя в прошедшую ночь, и что ты еще жив и не умер в грехах. Сколько людей в прошедшую ночь предстали пред страшное судилище Господа! Также возблагодари Бога, что еще есть для тебя время благодати и милосердия и средства для покаяния и приобретения неба. Каждое утро думай о себе, что только теперь начинаешь и хочешь быть христианином; а прошедшее время напрасно погибло. После молитвы и размышления, если позволяет время, почитай какую-нибудь книгу духовную, напр. св. Димитрия «Алфавит духовный», и святителя Тихона Задонского: «Сокровище духовное от мира собираемое», и читай до тех пор, пока сердце твое придет в умиление. Довольно подумав об одном месте, читай далее и внимай тщательно тому, что Господь говорит твоему сердцу.

После сего займись делами твоими, и все занятия и дела твои да будут во славу Божию, – помни, что Бог везде видит тебя, зрит все действия, занятия, чувствования, помышления и желания твои и щедро воздаст тебе за все добрые дела. Не начинай ни одного дела, не помолясь Господу Богу, ибо то, что мы делаем или говорим без молитвы, после оказывается или погрешительным, или вредным, и обличает нас чрез дела неведомым для нас образом. Сам Господь сказал: «Без Мене не можете творити ничесоже» (Ин. 15:5). Среди трудов твоих всегда благодушествуй, успех оных поручая благословению Господа. Исполняй все тяжкое для тебя, как епитимью за грехи твои – в духе послушания и смирения; в продолжение трудов произноси краткие молитвы, особенно молитву Иисусову и представляй себе Иисуса, Который в поте лица Своего ел хлеб Свой, трудясь с Иосифом.

Если твои труды совершаются успешно по желанию сердца твоего, то благодари Господа Бога; если же неуспешно, то помни, что и это Бог попускает, а Бог делает все хорошо.

Во время обеда представляй, что Отец Небесный отверзает руку Свою, чтобы напитать тебя; никогда не оставляй молитвы пред обедом, уделяй от своего стола и нищим. После обеда считай себя как бы одним из тех, которых в числе пяти тысяч напитал чудесно Иисус Христос; и возблагодари Его от сердца и моли, чтобы Он не лишил тебя небесной пищи, слова Своего и пречистых Тела и Крови Своих. Если желаешь жизни мирной, то предай всего себя Богу. До тех пор ты не найдешь душевного мира, пока не успокоишься в едином Боге, любя Его единого. Всегда и во всем поминай Господа Бога и святую любовь Его к нам грешным. Во всем старайся исполнить волю Божию и угождать только единому Богу, делай и терпи все для Бога. Заботься не о том, чтобы уважали и любили тебя люди века сего, но о том, чтобы угодить Господу Богу и чтобы совесть твоя не обличала тебя во грехах. Бодрствуй тщательно над самим собою, над чувствами, помышлениями, движениями сердца и страстями: ничего не почитай маловажным, когда дело идет о твоем спасении вечном. Во время памятования о Боге умножай молитвы твои, чтобы Господь помянул тебя тогда, когда ты забудешь о Нем. Во всем да будет твоим учителем Господь Иисус Христос, на Которого взирая оком ума своего, спрашивай себя самого чаще: что в этом случае помыслил бы и сделал бы Иисус Христос. Будь кроток, тих, смирен; молчи и терпи по примеру Иисуса. Он не возложит на тебя креста, которого ты не можешь понести; Он Сам поможет тебе нести крест. Не думай приобрести какую-либо добродетель без скорби и болезней души. Проси у Господа Бога благодати исполнять, как можно лучше, святейшие заповеди Его, хотя бы они казались для тебя весьма трудными. Исполнив какую-либо заповедь Божию, ожидай искушения, ибо любовь ко Христу испытывается чрез преодоление препятствий. И на малое время не оставайся в праздности, а пребудь всегда в трудах и занятиях, ибо не трудящийся недостоин имени человека. Уединяйся по примеру Иисуса, Который, удаляясь от прочих людей, молился Отцу Небесному. Во время тягости душевной или охлаждения к молитве и ко всем благочестивым занятиям не оставляй дел благочестия, так Господь Иисус Христос трижды молился, когда душа Его была прискорбна даже до смерти. Делай все во имя Господа Иисуса, и таким образом всякое дело твое будет делом благочестия.

Убегай даже самых малых грехов, ибо не удаляющийся от малых непременно впадет в большие и тяжкие. Если хочешь, чтобы не тревожили тебя злые помыслы, то со смирением принимай уничижение души и скорбь телесную, не в одно какое-либо, но во всякое время, во всяком месте и во всяком деле. Всякий помысл, удаляющий тебя от Господа, особенно скверный плотский помысл, изгоняй из сердца, как можно скорее, как сбрасываешь с одежды и одну искру, попавшую на нее. Когда придет такой помысл, то молись крепко: Господи, помилуй, Господи, помоги мне, Господи, не оставь меня, избавь от искушений, или иначе как. Но среди искушений не смущайся. Кто посылает случай к сражению, Тот даст и силы к победе. Будь спокоен духом, уповай на Бога: если Бог за тебя, то кто против тебя? Испрашивай у Бога, чтобы Он отнял у тебя все, что питает твое самолюбие, хотя бы это для тебя было и очень горько. Желай жить и умереть для одного Господа Бога и всецело принадлежать Ему. Когда потерпишь какое-либо бесчестие от людей, то подумай, что это послано от Бога к славе твоей, и таким образом в бесчестии будешь без печали и смущения, и в славе. Если имеешь пищу и одежду, то и сим будь доволен по примеру Иисуса, нас ради обнищавшего. Никогда не спорь и слишком много не защищай себя и не извиняй; ничего не говори против начальников или ближних без нужды или обязанности. Будь искренен и прост сердцем, с любовью принимай наставления, увещания и обличения от других, хотя бы ты был и очень умен.

Не будь ненавистником, завистливым, чрезмерно строгим в слове и делах. Чего не хочешь себе, того не делай другому, и чего себе от других желаешь, то прежде сам сделай для других. Если кто посетит тебя, то возвысь сердце твое к Господу Богу и моли даровать тебе дух кроткий, смиренный, собранный; и будь ласков, скромен, осторожен, благоразумен, слеп и глух, смотря по обстоятельствам. Помышляй, что Иисус находится среди тех, с которыми ты находишься и беседуешь. Не говори ничего необдуманно, твердо помни, что время кратко и что человек должен дать отчет во всяком бесполезном слове; разговору назначай определенную цель: и старайся направлять его к спасению души. Более слушай, нежели говори: во многоглаголаний не спасешься от греха. Испрашивай у Господа благодати благовременно и молчать и говорить. Не любопытствуй о новостях: они развлекают дух. Если же кому принесешь пользу словами своими, то признай в этом благодать Божию. Когда ты находишься наедине с собою, то испытывай себя, не сделался ли ты хуже прежнего, не впал ли в какие грехи, которые прежде не делал? Если согрешишь, то немедленно проси прощения у Бога со смирением, сокрушением и упованием на Его благость, и поспеши принести покаяние пред отцем духовным; ибо всякий грех, оставленный без покаяния, есть грех к смерти. Притом если не будешь сокрушаться во грехе, сделанном тобою, то опять в него скоро впадешь. Старайся делать всякому добро, какое и когда только можешь, не думая о том, оценит или не оценит он его, будет тебе благодарен. И радуйся не тогда, когда сделаешь кому-либо добро, но когда без злопамятства перенесешь оскорбления от другого, особенно от облагодетельствованного тобою. Если кто от одного слова не оказывается послушным, того не понуждай чрез прение, сам воспользуйся благом, которое он потерял. Ибо незлобие принесет тебе великую пользу. Но когда вред от одного распространяется на многих, то не терпи его, ищи пользы не своей, но многих. Общее благо важнее частного.

Во время ужина вспоминай о последней вечери Иисуса Христа, моля Его, чтобы Он удостоил тебя вечери небесной. Прежде, нежели ляжешь спать, испытай твою совесть, проси света к познанию грехов твоих, размышляй о них, проси прощения в них, обещай исправление, определив ясно и точно, в чем именно и как ты думаешь исправлять себя. Потом предай себя Богу, как будто тебе должно в сию ночь явиться пред Ним; поручай себя Божией Матери, Ангелу-Хранителю, Святому, Которого имя носишь. Представляй постель как бы гробом твоим, и одеяло, как бы саваном. Сделав крестное знамение и облобызав крест, который на себе носишь, усни под защитою Пастыря Израилева, «Иже храняй не воздремлет, ниже уснет» (Пс. 120:4). Если не можешь спать или бодрствуешь во время ночи, то вспоминай слово: «среди полунощи бысть вопль: се Жених грядет» (Мф. 25:6), или вспоминай о той последней ночи, в которую Иисус молился Отцу до кровавого пота; молись за находящихся ночью в тяжких болезнях и смертном томлении, за страждущих и усопших, и моли Господа, да не покроет тебя вечная тьма. Среди полночи встань с постели и помолись, сколько сил станет.

Во время болезни прежде всего возложи упование твое на Бога и часто вспоминай и размышляй о страдании и смерти Иисуса Христа, для укрепления духа своего среди болезненных страданий. Непрестанно твори молитвы, какие знаешь и можешь, проси у Господа Бога прощения во грехах и терпения во время болезни. Всячески воздерживайся от ропота и раздражительности, так обыкновенных во время болезни. Господь Иисус Христос претерпел ради нашего спасения самые тяжкие болезни и страдания, а мы что сделали или потерпели ради нашего спасения?

Как можно чаще ходи в храмы к Божественной службе, особенно старайся как можно чаще быть во время литургии. А воскресные и праздничные дни непременно посвящай делам благочестия; находясь во храме, всегда помни, что ты находишься в присутствии Бога, Ангелов и всех Святых; остальное время дня после литургии посвящай на благочестивое чтение и другие дела благочестия и любви. День  рождения и Ангела твоего особенно посвящай делам благочестия. Каждый год и каждый месяц делай строгое испытание твоей совести. Исповедуйся и приобщайся Святых Тайн, как можно чаще. К приобщению Святых Тайн приступай всегда с истинным гладом и с истинною жаждою души, с сокрушением сердца, с благоговением, смирением, верою, упованием, любовью. Как можно чаще размышляй о страданиях и смерти Иисуса Христа, умоляя Его ризою заслуг Своих покрыть все грехи твои и принять тебя в царство Свое. Имя Иисуса всегда имей в устах, в уме и в сердце. Как можно чаще размышляй о великой любви к тебе Господа Бога, в Троице славимого и поклоняемого, чтобы и самому тебе возлюбить Его всем сердцем твоим, всею душею и всеми силами твоими. Творя cиé, будешь вести мирную жизнь на сей земле, и блаженную на небе во веки веков. Благодать Господа нашего Иисуса Христа да будет с тобою. Аминь.