Новая вероисповедная система русского государства

Вопрос о новой вероисповедной системе Русского Государства в переживаемое нами время имеет не только академическое значение, но и в высшей степени жизненно-практическое. Жизнь каждой страны направляется законами. И, если верно то положение, что законы носят на себе печать уже сложившейся жизни и обычаев страны, то неоспорим и другой факт, что и сама жизнь страны слагается и протекает под сильным воздействием на нее законов. Сказанное вообще о законах вполне приложимо и к законам по делам веры. То или иное направление, вероисповедного законодательства неотразимо сказывается на религиозной жизни страны.

Вот почему для людей веры и особенно для тех, кто в лице своих предков зажег на Руси светильник православия, кто под благодатным светом этого светильника собрал и создал великую и мощную святую Русь, кто призван стоять на страже этого светильника, чтобы он не угас и не был угашен, – делом первостепенной важности является проникновение в духе того вероисповедного законодательства, которым живет или имеет жить сложный и огромный организм Русского Государства...

***

Не подлежит сомнению, что русский государственный корабль в делах веры резко переменил свой курс. Уже 17 апреля 1905 г., Русское Государство перешло на путь западноевропейского или, так называемого, „нового государства». Последнее, как известно, особенно под влиянием современного социализма, или историко-экономического материализма, объявило себя внеконфессиональным, чуждым интересов какой-либо религии. Оно предоставило каждой вере полную свободу действий, только-бы не нарушались интересы собственно государства. Отделив государство от Церкви, „новое государство», под знаменем „свободы совести“, объявило полную свободу исповедания каждым своей веры и отправления богослужения и духовных треб по обрядам оной, полную свободу перехода из одной веры в другую, полную свободу религиозной пропаганды и совращений, и, наконец, полную свободу для каждого быть вне какой-либо конфессии, или свободу атеизма.

Правда, „свобода совести“ даже на своей родине доселе не проведена полностью в государственные кодексы; более того, по мере своего наибольшего развития она завершилась, например, во Франции, уже не религиозным индифферентизмом, как предполагалось в идее, а „просвещенным“ гонением на религию... Но все-же на западе Европы и в других странах вероисповедный принцип „нового государства» и теперь торжествует. Он недавно положен в основу и русского законодательства по делам веры.

Прежняя вероисповедная система Русского Государства была конфессиональной и покоилась на признании первенства и господства в Государстве Православной Церкви. Последняя пользовалась особым покровительством Государства во внимание к узам, исторически скрепившим судьбы Русского Государства и Православной Церкви в России воедино. Но в вероисповедном акте 17 апреля 1905 г. Государство обосновалось на другом внеконфессиональным принципе. Оно объявило себя чисто правовым институтом, чуждым интересов конфессий. Комитет Министров в основу своих суждений о религиозной свободе положил уже ту мысль, что „убеждения совести каждого человека не подлежат контролю со стороны Государства до тех пор, пока они не выразились в каком-либо неправомерном деянии“. Религиозная свобода, по мнению Комитета, подлежит стеснению только в тех случаях, когда проявление верований сопряжено с опасностью для Государства, общественной нравственности или спокойствия. Но и в этом случае меры борьбы направляются не в путях ограничения духовной свободы, а пресечения и уголовного преследования отдельных преступных деяний.

Таким образом, тот или другой вероисповедный элемент потерял для Государства собственную ценность. Отсюда все действия правящих сфер и самое законодательство быстро пошли по пути освобождения от конфессионального элемента и влияния.

Конечно, прежде всего, пострадал у нас принцип первенства и господства Православной Церкви, которым ярко была запечатлена прежняя вероисповедная система Государства. Если раньше удовлетворение религиозных потребностей, особенно отщепенцам от Православной Церкви, дозволялось государственными законами лишь поскольку этим не могло быть, по мнению законодателя, нанесено вреда господствующей вере, – с каковою целью Министерство Внутренних Дел и вообще государственные учреждения обязательно входили в предварительное соглашение с Православной Церковной властью по всем вопросам относительно положения в Государстве, особенно различных отщепенцев от Церкви, – то с 17 апреля 1905г. Государство, став на почву охраны и блюстительства собственно государственных интересов, перестало считать интересы Православной Церкви своими, а равно и обусловливать соблюдением интересов Церкви появлением того или другого вероисповедного закона. Даже по отношение к отщепенцам от Церкви Государство стало руководиться пользою, вредом или безразличием их только для государственного благополучия, или общественной нравственности и спокойствия. Понятно, что и самое соглашение, и сношения с Православною Церковью даже по делам отщепенцев от нее, наиболее затрагивающим интересы Церкви, Государство признало лишними. Уже, при обсуждении „Указа 17 апреля 1905года об укреплении начал веротерпимости», государственная власть не сочла полезным выслушать голос Церкви, или хотя-бы ее полномочных представителей. Более того, тогда же поручалось управляющему Министерством Юстиции пересмотреть „Новое Уголовное Уложение» по делам веры, в целях согласования его с началами „Указа 17 апреля“, и внести свое представление об этом в Государственный Совет „без предварительного сношения с другими ведомствами“, из которых, конечно, пришлось бы снестись, прежде всего, и по преимуществу с „ведомством православного исповедания“... При издании „правил 17 октября 1906 г.“ также ограничились заключением и мнениями только Совета Министров!..

Так государство само стало творить вероисповедные законы. Первенствующий, союзнический и даже советнический голос Православной Церкви в делах государственного вероисповедного законодательства был упразднен.

По тем-же мотивам и самое законодательство стало усиленно освобождаться от конфессионального элемента. Это сказалось еще при редакции и утверждении 22 марта 1903 г. „Нового Уголовного Уложения“, в котором из 65-ти статей прежнего „Уложения о наказ, угол, и исправит.“ (Разд. II-й) осталось по делам веры всего 26 статей, а при вторичной редакции „Нов. Угол. Улож.“ Высочайше утвержденным 14 марта 1906 г. мнением Государственного Совета в нем осталось всего 24 статьи!..

Также и „Устав о предупрежд. и пресечен. прест.“ во многом относительно дел веры омертвел, а существенные его статьи, касающаяся самых жизненных интересов Православной Церкви, как-то: 36–39 ст. и 56–57 ст., были совершенно отменены. Тоже произошло и с „Устав. Уголовн. Судопроизводства», статьи которого – 1005/1008, зорко стоящие на страже дел веры, полностью упразднены.

Вследствие произведенных реформ в вероисповедном законодательстве, западноевропейская „свобода совести» к апрелю 1906 г. прочно водворилась у нас во всех своих главных проявлениях. Так, во-первых, у нас в законодательстве объявлена полная свобода исповедания каждым своей веры и отправления богослужения и духовных треб по обрядам оной. Если такая свобода не предоставлена изуверным и безнравственным учениям, самая принадлежность к которым уголовно наказуется (96 ст. „Нов. Уг. Ул.»), то такое ограничение и наказание имеют своим основанием не отличие этих учений от основных истин веры христианской вообще и православной, в частности, ни крайнюю степень проявленного в догматике этих учений невежественного и суеверного миросозерцания, полного искажения и превратного толкования событий истории отечественной или всемирной, и в особенности преданий церковных и выражений священных книг, но исключительно жизненное проявление изуверных и безнравственных учений, учение их последователями, в силу их веры и богослужебного культа, действий, не совместимых с охраняемыми государственною властью важнейшими интересами частных лиц, или основными требованиями общественной нравственности. Словом, в наказуемости самой принадлежности к изуверным и безнравственным учениям играют исключительную роль мотивы чисто государственного свойства, но отнюдь не конфессионального. Почему и наказание возможно только в случае юридической доказанности самого факта изуверства или безнравственности. Без жизненного проявления подобных фактов самые изуверные и безнравственные секты могут пользоваться свободою исповедания своей веры и отправления своего культа, как это и есть в действительности, происходящей „на законном основании». Всякое вообще „публичное оказательство раскола», не приносящее вреда интересам собственно государства, а преследующее безвредные или безразличные с исключительно государственной точки зрения религиозные цели, по „Нов. Угол. Улож.“ не наказуется, за отменою 14 марта 1906г. ст. 92-й „Нов. Угол. Улож.“ по мотивам, изложенным еще в Высочайше утвержденных 17 апр. 1905 г. журналах Комитета Министров, когда в принципе была изобретена отмена ст. 49-й и 59-й с примечанием „Уст. о предупр. и пресеч. преступлений!

Во-вторых, в нашем законодательстве объявлена полная свобода перехода из одного христианского исповедания, в том числе и из православия, в другое христианское-же исповедание и вероучение (раскол или секту). За такими переходами признана юридическая сила и они получили санкцию Государства. Что же касается перехода из христианства в не христианство, то такой переход узаконен только для тех, кто сам или его предки были прежде нехристианами, причем понятие: „предки» не получило точного определения в законе. Для лиц-же христианских исповеданий принятие нехристианской веры законом не воспрещено и не дозволено. В этом отношении Государство остановилось пока на полпути. Оно не карает уголовно и вообще не применяет к отпавшим в не христианство христианам каких-либо репрессивных мер и только путем умолчания в законе о таких отпадших лишает их юридической силы или государственной санкции, что влечет за собою для отпадших некоторые невыгодные в гражданском отношении последствия. Замечательна мотивировка такого отношения Комитета к данному вопросу. „Прямое разрешение в законе принятия православными не христианских исповеданий не соответствовало-бы глубокому сознанию истинности высоких начал, лежащих в основе веры Христовой, и едва-ли вызывается надобностью в виду несомненной исключительности подобных случаев», – так заявил Комитет Министров в Высочайше утвержденном 17 апреля 1905 года журнале. Нетрудно, однако, понять всю нелогичность подобного заявления. Без сомнения, не „глубокое сознание истинности высоких начал“ христианства лежало в основе комитетских законопроектов, но вопросу о переходе из христианства в не христианство. Иначе, Комитет не только „прямого», но и косвенного разрешения в законе подобного перехода не дал-бы. Между тем, умолчав в законе о запрете таких переходов и не положив никаких взысканий за них, он тем самым дал понять, что Государство косвенно разрешает отпадения христиан в не христианство и признает за такими отпадениями юридическую силу, дав „прямое разрешение“ на них в законе, когда случаи подобных отпадений перестанут быть исключительными, а сделаются обычным явлением. Вот почему Комитет узаконил отпадения в не христианство тех христиан, которые не только сами, но даже в лице своих предков прежде были не христианами. Когда настанет удобное время для узаконивания всяких вообще отпадений из христианства в не христианство, то, Государство, но примеру Комитета, обоснует необходимость такого узаконения тем соображением, что-де для него нельзя оставлять своих подданных без религии. Словом, под обличьем общей религиозности оно сделает еще один крупный шаг к безрелигиозности, или атеизму.

В-третьих, в нашем законодательстве свобода пропаганды каждым своего вероучения сохранила ничтожное ограничение, когда уголовно наказуется только публичная пропаганда с целью совращения православных. Так что все статьи „Уст. о предупр, и пресеч. преступлений» относительно запрещения для всех вер и исповеданий проповеди или своего учения среди иномыслящих являются почти бездействующими, за отсутствием ныне состава уголовного преступления в пропаганде, кроме случая, указанного в 90-й ст. „Нов. Угол. Улож.“¹ При этом должно заметить, что условия, наличностью которых обставлена уголовная наказуемость пропаганды среди православных, таковы, что факты наказуемости являются почти невозможными.

Мы не будем уже говорить о том, что Государство в принципе признало законною пропаганду среди православных и только до времени несколько ограничило ее. Понятно, что временные ограничения скоро исчезнут, коль скоро к тому ведет самый принцип, и отмена таких ограничений не потребует особых усилий.

В-четвертых, что касается свободы совращений, то таковою пользуются все веры и исповедания, если совращение происходит путем убеждения. В этом отношении православие не пользуется никакими привилегиями, так как и совращение из православия в любую веру или исповедание путем убеждения не является уголовным преступлением. Замечательно, что публичная пропаганда среди православных с целью совращения их уголовно наказуется (ст. 90-я), но если состоялось самое совращение, то хотя-бы оно явилось и следствием публичной проповеди, – оно не влечет за собою для совратителя особого наказания. Словом, на языке примеров, это значит, что убийство наказуется в той же степени, как и покушение на жизнь...

Если и сохранилось в уголовном кодексе наказание за совращение, то только для тех случаев, когда в совращении проявилась злая воля совратителя, т.-е., во-1-х, когда совращение произошло насильственно, посредством насилия над личностью, или наказуемой угрозы, и во-2-х, когда совращение состоялось, хотя и не насильственное, но посредством злоупотребления властью, принуждения, обольщения обещателя, выгод, обмана. Во всех таких случаях совращение наказуется независимо от того, в какую веру произошло совращение. Вероисповедный элемент сохранит некоторое значение только в определении степени наказания и то с исключением для изуверных учений, – здесь не христианство сравнено с христианством. Понятно, что в наказаниях таких совращений, которые являются преступными для всех вер и исповеданий, руководящую роль играют мотивы отнюдь не конфессионального характера, а исключительно Государственного, и потому самое наказание и преступление свободно могут быть изъяты из специально вероисповедного отдела – главы „Нов. Угол. Уложения“. К этому, несомненно, и направляли свою деятельность творцы нового уголовного кодекса, чтобы впоследствии „на разумном-де основании“ еще более изъять конфессиональный элемент из нашего законодательства.

В-5-х, что касается свободы стоять вне всякой веры, или что тоже – принадлежать к атеизму, то прямого разрешения на это наше законодательство еще не дает. Но все данный для законного существования класса людей внеисповедных, Государство уже подготовило. Обычно там, где расцвела объявленная и у нас „свобода совести“, Государство шло к атеизму следующим путем: сперва оно всячески лишало первенствующую христианскую церковь особых привилегий и переходило на общехристианскую почву, не делая различия между христианскими исповеданиями и сектами. Затем оно сперва молча мирилось с посягательствами не христианских учений на права и привилегии христианских исповеданий и затем узаконило эти посягательства, становясь, таким образом, на общерелигиозное основание, не делая уже различия между христианством и не христианством. Подобное отношение к религии естественно, еще сильнее побуждало Государство блюсти повсюду только чисто-государственные интересы, вне связи их с какою-либо конфессией. Параллельно этому происходило упразднение все большего и большего числа вероисповедных законов, так что в государственных кодексах оставалось всего пять пли шесть статей по делам религии. В заключение Государство, верное своему принципу, провозгласившему отделение Церкви или конфессии от Государства, объявляло полный разрыв с религией, трактуя последнюю уже в общих отделах своего кодекса. Разорвав само с религией, оно, конечно, дозволяло и своим подданным стать вне конфессий. Так „свобода совести» необходимо завершалась атеистическим Государством и узаконенным в нем атеизмом. Религия, как негодный балласт, выбрасывалась за борт государственного корабля.

Мы видели, что и наше Государство не только перешло уже на общехристианскую почву, по и прошло большую часть пути к общерелигиозному основанию. Это сказалось во всех обрисованных нами проявлениях у нас „свободы совести» и в самом принципе, объявленном в журналах Комитета Министров, по которому Государство в существе своем признавалось чуждым конфессии. Немного еще осталось до полного уравнения у нас не христианства с христианством, а отсюда уже сам собою выльется государственный атеизм и появится узаконенный класс внеисповедных людей.

На этот путь узаконивания атеизма и вступила было 1-я Государственная Дума в своем законопроекте о свободе совести (ст. 3-я), оставаясь безусловно верной началам, положенным в основу Указа 17 апреля. Нигде так ярко не сказалась полная солидарность нашего правительства с „народным представительством» даже крайних левых направлений, как в религиозной сфере. Если и казались возможными здесь пререкания между ними, так только относительно времени объявления этой солидарности, при чем, конечно, правительство причислило бы себя к „постепеновцам“.

В дальнейшем своем развитии новая вероисповедная система нашего Государства подарила нас Высочайше утвержденными 17 октября 1906 г. „правилами» об устроении внутренней жизни отделившихся от православной Церкви „старообрядческих согласий» и сектантов Согласно Высочайшему Указу, эти „правила» покоятся на началах Указа 17 апреля 1905 г. и потому, конечно, дарят нас теми же картинами.

Прежде всего, при редакции и издании этих „правил» строго соблюли независимость Государства от какой-либо конфессии. И, хотя эти „правила», как сказано в Указе 17 октября 1905г., должны были послужить к „вящему возвеличению Святой Церкви православной», хотя они касались самых жгучих интересов православной Церкви, однако, правительство не пожелало услышать мнение самой Церкви, а удовлетворилось собственным рассуждением, так что „правила» обосновались только на „заключении Совета Министров“. И это не случайность, не опрометчивость нашего правительства, а неуклонное соблюдение им начал западноевропейской „свободы совести», которая не допускает соглашения между Государством и Церковью, по делам вероисповедного законодательства, – Государство само творит законы.

Всматриваясь в самое содержание „правил“ 17 октября 1906 г., мы устанавливаем следующие основные черты их: во-l-х, государство сильно озабочено образованием „религиозных общин“ из отпавших от православия лиц; во-2-х, оно наделяет эти общины религиозными, нравственными, просветительными и благотворительными целями; в-3-х, с редкою поспешностью оно по чисто-государственным соображениям разрешает открытие общин, коль скоро о том просят не менее 50-ти человек, которым пре-доставляется полная свобода наименования своей секты, согласия или толка, хотя бы то и „общиной истинно-православных христиан», и распространения деятельности общины, с разрешения подлежащей гражданской власти, хотя бы то и на всю Россию; в-4-х, приостановление действий и закрытие общины также производится государственной властью и по соображениям чисто-государственного вреда от деятельности общины; в-5-х разрешенная к открытию община вносится в реестр и о ее появлении сама гражданская власть опубликует в сенатских объявлениях и губернских или областных ведомостях; в-6-х, зарегистрированная община наделяется всеми нравами юридического лица, она; сооружает собственные храмы, молитвенные дома, скиты, обители, богоугодные заведения, школы, приюты; приобретает и отчуждает для своих целей недвижимое имущество, образовывает капиталы, заключает договоры, займы; вступает в обязательства; ищет и отвечаешь на суде, собирает пожертвования и устанавливает сборы с своих членов и т.д...; в-7-х, она имеет свою печать, утвержденную правительством; в-8-х, государство само регламентирует строй и деятельность общих собраний и советов общин; в-9-х, оно наделяет всеми правами „духовного состояния“ наставников, настоятелей и вообще духовных лиц общин; освобождает их от призыва на действительную военную службу; предоставляешь им полную свободу пользоваться принятыми в их вероучении наименованиями и одеяниями, хотя бы то и тожественными с наименованиями православной иерархии и священными одеждами Православной Церкви; наконец, трогательно заботится о нравственном достоинстве означенных духовных лиц!..

Повсюду, как видим, в приведенных „правилах“ упразднен государством советнический голос Православной Церкви, хотя, по заявлению Указа 17 октября, эти „правила» касаются самых жизненных и жгучих интересов Церкви!.. Более того, все в „правилах“ направлено к вящему разорению Православной Церкви. Ведь не подлежит сомнению, что государство, – предоставляя самую широкую свободу организаций „религиозных общин“ даже незначительному числу отщепенцев от Православной Церкви, оказывая мощное и живое содействие законному существование этих общин, их внутреннему устройству, сплочению, усилению и их объединенной деятельности на пространстве всей Российской Империи и притом даже под обличьем наименований и внешнего священного покрова Православной Церкви, раскрывая для деятельности этих общин все сферы жизни человеческой, популяризируя общины путем казенных публикаций о их появлении, а особенно наделяя эти общины и их духовных лиц поразительно обильными и первостепенной государственной важности правами юридических лиц, какими не владеет даже Православная Церковь, особенно же освобождая от призыва на действительную военную службу каждого наставника 50-ти отщепенцев от Церкви и предоставляя ему право облечься даже в православно-церковные имена и одежды, – тем самым мощною рукою сплачивает, оснащает, укрепляет и множит воинствующие против Православной Церкви рати отщепенцев от нее, предоставляет на служение их целям государственную силу, власть, учреждения и даже средства. Более того, беспримерными привилегиями, из которых главнейшая это – освобождение от призыва на действительную военную службу наставника полусотни отщепенцев, государство прямо толкает православных чад Церкви к отделению от нее по низменным мотивам, ничего общего не имеющим с религией и преступным даже с правильной чисто-государственной точки зрения!..

Словом, в своем старании отделить государство от конфессий и именно прежде всего от первенствующей в нем Церкви, творцы „правил“ 17 октября перехватили через край. Они поставили своей задачей не только порвать историческую связь – государства с Православной Церковью, но и как можно сильнее ослабить Церковь, вполне основательно боясь со стороны ее мощного протеста против их новой вероисповедной системы. Посему-то прежде всего наше правительство и занялось отщепенцами от православия, а не от других исповеданий и вер!..

Наделив обильными государственными правами всякие стремления к разложению православной церковной жизни, Государство в тех же „правилах“ дало элементы разложения и вообще религиозной жизни, каковые по надобностям времени и будут развиваемы в сторону той пли другой секты, того или другого „старообрядческого согласия“ или толка. Так постепенно Государство придет к полному религиозному распаду и без особых усилий совершенно упразднит религиозный элемент в своих кодексах.

Последний по времени шаг в этом направлении сделан нашим правительством в форме вероисповедных законопроектов министерства внутренних дел, внесенных в Государственную Думу третьего созыва.

Из этих законопроектов наиболее важным в деле выяснения новой вероисповедной системы нашего государства является законопроект под № 1474: „об отношении государства к отдельным вероисповеданиям». В основу данного законопроекта положено, по заявлению министерства, „начало свободы совести». Провозгласив „свободу совести», министерство внутренних дел спешит предупредить, что свобода совести „не знаменует вовсе отделения церкви от государства“! Однако, вся аргументация в пользу столь важного утверждения сведена министерством только к заявлению, что при отделении церкви от государства получается „полное безразличие» в отношении государства к религии»; между тем, государство, остановившееся на принципе свободы совести, не провозглашает „полного обособления от религии“. Но даже и в таком заявлении министерства нельзя не усмотреть полного тожества целей двух принципов: „отделения церкви от государства» и „свободы совести“. Ведь в сущности оба принципа преследуют одну цель: „обособление государства от религий» и только первый принцип осуществляет эту цель „полностью», а второй „не полностью». Но полное или не полное осуществление известного государственного принципа является уже делом практической политики правительств, который сообразуются в таких случаях с подходящими для торжества их идей моментами, переживаемыми страной. И само министерство свидетельствует, что полного обособления государства от религии доселе нет даже в Североамериканских Соединенных Штатах, провозгласивших, однако принцип отделения церкви от государства и осуществивших его более других стран! В таком случай, на основании соображений самого министерства, необходимо заключить, что свобода совести неоспоримо знаменует отделение церкви от государства и что между этими двумя принципами нет никакой разницы, а, напротив, усматривается полное тожество.

Но если мы из области крайне неудачных министерских соображений перейдем в сферу научных понятий и государственной жизни западноевропейских стран и Северной Америки, то с поразительною ясностью убедимся в полном тожестве „свободы совести» с „отделением церкви от государства». Более того, „свобода совести» обрисовывается повсюду как теоретический принцип, лежащий в основе практической вероисповедной политики государства, которое во имя этого принципа „отделяет себя от церкви». Полное осуществление в жизни государства „свободы совести» обязательно сказывается в „полном обособлении государства от религии». Достаточно взглянуть в исследования по церковному праву и вообще в области права и политики, чтобы убедиться в том, что „новое государство“ на западе Европы и в Сев. Америке объявило полное отделение государства от церкви именно во имя „начала свободы совести» (Блюнчли, Гиншиус, И. Бердников – „Новое Государство “..., Е.Тимниковский –„Государ. положение религии во Франции», Триго – „Религ. секты в Америке“ и др.). Да и в действительной жизни мы видим тоже на каждом шагу. Еще И. С. Аксаков писал: „весь христианский мир на западе охвачен теперь борьбой с врагом, которому ходячее имя: „современный прогресс». Это бой на жизнь и смерть с Церковью, бой во имя культуры, цивилизации, всякой свободы и общественных благ. Этот бой зачинается и у нас, каждый день умножая противников Церкви, каждый день увлекая под знамя „прогресса» множество молодых..., ибо это знамя „равенства и братства», свободы знания, мысли и совести»... И кто же станет оспаривать, что в Северной Америке и особенно во Франции не только „отделение государства от церкви“, по даже изгнание государством церкви „ведется под знаменем „свободы совести»?

У нас в России, когда в 1901 г., по поводу доклада г. Стаховича на Орловском миссионерском съезде, поднялись повсюду прения о „свободе совести“, то представители всех течений мысли понимали „свободу совести» именно как „полное обособление государства от религии“. Сам г. Стахович так определил свободу совести; законодательство в праве говорить любому подданному: „ты можешь верить во что хочешь и как хочешь, или совсем не верить, – мне все равно». И на этом основании г. Стахович требовал от государства полной религиозной свободы, которая, по его мнению, есть „свобода верить, верить различно, или вовсе не верить». Отсюда у него проистекала полная свобода перехода в любую веру, полная свобода религиозной пропаганды и совращений. В своем отклике на речь г.      Стаховича „вся наша пресса также поняла „свободу совести», как и г. Стахович, выражая ей то одобрение, то порицание. Так, „Русские Ведомости» писали: „принцип свободы совести давно уже не только утвердился в сознании лучших мыслителей и всего культурного общества запада, но и проведен в жизнь во всей Западной Европе и Северной Америке», при чем газета подтверждала правильность понимания этого принципа г-на Стаховича (№№ 289, 305 – 1901 года). „Новое Время“ так же поняло „свободу совести», как „отделение церкви от Государства“, и, восхищаясь „идеалом свободы совести», заявило: „если достижение (этого) идеала не дается Западной Европе, где общий уровень образования выше, чем у нас, то как же трудно нам осуществить отделение церкви от государства» (№ 9190-й 1901 г.). „Московские Ведомости», в статьях по поводу доклада г. Стаховича, в свою очередь поняли „свободу совести», как „фактическое отделение церкви от государства» (М№ 268, 274, 275 и 27S–1901 г.). „Церковный Вестник» взглянул на „свободу совести», как на „совершенное игнорирование государством дел веры“, как на „отсутствие всякого религиозного законодательства»². С такими воззрениями на „свободу совести» выступила и Государственная Дума 1-го созыва в своих „основных положениях законопроекта о свободе совести» и в „объяснительной записке» к ним. По мнению объяснительной записки» в „принцип свободы совести» входит „право не принадлежать ни к какому исповеданию», почему законопроект санкционировал не только „равенство“ всех вероисповеданий, но и государственный атеизм (ст. 3-я и 7-я).

На основании всего изложенного мы считаем совершенно бездоказанным заявление министерства, что начало свободы совести, якобы, „не знаменует вовсе отделения церкви от государства»!.. Здесь невольно мы вспоминаем те времена, когда революция, начертав на своем знамени „нейтралитет“ но отношению к религии, в сущности, под прикрытием религиозного безразличия, повела самое ужасное гонение на религию, так что даже наиболее беспристрастные поклонники „нового государства» признали, что „индифферентизм есть самая опасная форма враждебности к религии“.

Наш взгляд на заявление министерства подтверждается и разбросанными в самом законопроекте отдельными выражениями министерства. Так, министерство признает, что совращение не может быть наказуемо, потому что оно не наказуется „в государстве, не признающем теократического начала». Тоже министерство при определении „естественных границ“ для права пропаганды религиозных учений, руководится соображениями исключительно „общегосударственного свойства“. Словом, для государства вне его нет ни начала, которым оно освещалось бы, ни интересов, которые оно соблюдало бы. Оно само в себе имеет цель, само для себя и все для него существует.

Отсюда и только отсюда понятно, почему совет министров не только сам не запросил мнения церкви, первенствующей в государстве, относительно вносимых им в Думу вероисповедных законопроектов, из которых, например, разбираемый нами перекладывает самый фундамент отношений государства к церкви, – но и отверг предложение г. обер-прокурора Св. Синода представить в совет министров отзыв высшей церковной власти по содержанию министерских законопроектов. Во имя „начала свободы совести», „якобы“, не знаменующего отделения государства от церкви, совет министров все же отделил государство от церкви, ярко показав, что государство само творит законы, без содействия и влияния какой-либо конфессии. Это служит блестящей иллюстрацией к министерским заверениям относительно „начала свободы совести»!

Мы уже не говорим о других второстепенных мотивах, по которым совету министров вовсе не следовало бы строить свои законопроекты на начале и во имя „свободы совести». С философски-психологической точки зрения „совесть» есть внутренний судья – свидетель в человеке; она крепким оплотом – телом человека ограждена от каких бы то ни было влияний на нее со стороны других людей и государства. Вот почему лучшие юристы, как Блюнчли, заявляют: „свобода совести не есть юридическое понятие и совсем не нуждается в человеческой, правовой защите». Иное дело, когда „свобода совести» переходить в „свободу вероисповедания» – в область религии, – т. е. становится достоянием человеческой воли и проявляется во вне, тогда она, как вероисповедание, подлежит внешней, сторонней регламентации. В последнем случае и должно уже говорить о той или иной свободе и несвободе вероисповедания, и вопрос об этом, действительно, становится вопросом права, как церковного, так и государственного. Почему совет министров и должен был бы говорить не о „свободе совести», а о свободе вероисповедания, тем более, что и „основные законы» не знают „свободы совести», а только „свободу веры» или „веротерпимость»³.

Порвав исконную связь Русского Государства с Православною Церковью в деле обсуждения и выработки вероисповедных законов, правительство и в дальнейшем пошло по пути освобождения государства от конфессионального элемента, сокращая и изменяя в этом направлении наше законодательство по делам веры.

Здесь, прежде всего, как и повсюду, в странах, обосновавшихся на принципе „свободы совести», пострадали интересы первенствующей и господствующей в государстве церкви. Сохраняя в силе ограничения особых привилегий Православной Церкви, произведенные с 17 апреля 1905 г., министерство внутренних дел со своей стороны под разными „благовидными предлогами» умножает эти ограничения.

Конечно, на этом пути оно сразу же столкнулось с „основными законами“, силою которых было обязано „неизменно стоять на страже прав и преимуществ Православной Церкви, как господствующей в государстве». „Подчеркивая свою верность „основным законам“ и заявляя, что „особливая защита Православной Церкви должна быть признана актом государственной мудрости», министерство внутренних деле, однако, спешит приложить следующий рассудочный мост к направленно нашего законодательства на путь вероисповедной комиссии „нового государства». По заявлению министерства, из основных законов „не следует, чтобы за Православною Церковью обязательно и полностью были сохранены все предоставленные ей действующими законами преимущества. Некоторые из этих преимуществ не являются вовсе прямым следствием господствующего ее положения, признаки коего к тому же не определены точным образом в законе. Кроме того, известные привилегии Православной Церкви направлены, собственно, не столько к упрочению первенствующего ее значения, сколько к ограничению прав других вероисповеданий. Сохранение этих преимуществ не совместимо со свободой совести и их отмена представляется совершенно необходимою».

Вот тот фундамент, на котором министерство обосновало свои ограничения привилегий Православной Церкви. Песчаность этого фундамента, произвол в его кладке – все это резко бросается в глаза. Достаточно хотя на миг согласиться с заявлением министерства, что „признаки господствующего положения Православной Церкви не определены точным образом в законе» как откроется широкий простор для каждого кроить это «господство“ по своему усмотрению!.. От всего „первенства и господства» церкви в таком случае может остаться не только пустой звук, но и нечто неизмеримо худшее, когда получится «первенство и господство» над церковью!.. За примерами ходить недалеко!.. Еще в 1905 году комитет министров находил возможным заявлять: „неизменно подлежат сохранению и на будущее время преимущества, главным образом придающие Православной Церкви значение господствующей: принадлежность к ней Государя Императора, свобода привлечения последователей и получение денежных средств для удовлетворения нужд своих из общегосударственных доходов» (Высоч. утвержд. 17 апреля 1905 г. журнал Ком. Мин, от 25 ян¬варя 1, 8 и 25 февраля 1905 г.). Через два года после, сего совет министров уже не находит в законах не только „второстепенных», но и «главных“ признаков первенства и господства церкви в государстве. Поучительная страница в государственной жизни России!..

Между тем, вопреки заявлению Министерства Внутр. Дел, наши законы ясно и точно определяют признаки господства Церкви. Заглянем, прежде всего, в „Основн. Законы». Здесь мы находим главнейшие признаки первенствующего положения Православной Церкви в Государстве, – это: 1) Император, Престолом Всероссийским обладающий, не может исповедовать никакой иной веры, кроме Православной (ст. 63-я); 2) Император, яко Христианский Государь, есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры, и блюститель православия и всякого в Церкви святой благочиния (ст. 64-я); 3) все не принадлежащие к господствующей Церкви поданные Российского Государства и т. д... пользуются каждый повсеместно только „свободным откровением их веры и богослужения, по обрядам оной“ (ст. 66-я)⁴ , при чем, что особенно важно, – „Основные Законы» даже в последней редакции их 23 апреля 1906 г. нарочито подчеркивают в особом примечании к ст. 68-й, что „правила охранения веротерпимости (по отношению к гражданами инославных исповеданий и иноверцам в Империи Российской) и пределы ее подробно означены в Уставах по принадлежности». Отсюда понятно, что „пределы веротерпимости и правила охранения ее“, начертанные в других законодательных актах, санкционированы силою „Основных Законов» и, посему, без почина Государя, изменению не подлежат. Иначе, странною являлась бы ссылка „Основных Законов» на такие законодательные акты, которые в части, указываемой „Основными Законами», не отпадали бы приведенным свойством „Основных Законов». Ведь в противном случае может статься, что „Основные Законы» найдут в Уставах, о которых они говорят, вместо подробных указаний на пределы веротерпимости и правила, охраняющие ее одно только пустое место! Разве это не будет упразднением „Основных законов»?

Но, быть-может, нам скажут, как говорил в Думской комиссии Маклаков, что примечание к 68-й ст. „Основных Законов» требует только указания „пределов веротерпимости» и „правил охранения ее в Уставах по принадлежности, но что самые «правила» и „пределы» могут издаваться в общем порядке для издания законов, за исключением „основных“. Это мнение отвергается уже высказанными нами положениями. Оно неосновательно еще и потому, что „Основные Законы» в приведенном «примечании» к 68-й ст. указывают не только источник, откуда почерпаются подробные сведения о веротерпимости, но имеют в виду и самые „правила охранения веротерпимости и пределы ее», определенно и точно изложенные в Уставах по принадлежности. И это тем более понятно, что еще так недавно „Основные Законы» редактировались вновь и, конечно, имели в виду определенные действующие „Уставы» с точным изложением в них „пределов веротерпимости». Вспомним, что и сам Комитет Министров, с утверждения Государя 17 апреля 1905 г., признал, например, в „свободе привлечения последователей» главный признак первенства Православной Церкви и тем самым „предел» государственной веротерпимости по отношении к не православным; он же указал на «неизменяемость» этого признака и поставил его на ряду с другим, проведенным в 68-й ст. „Основных Законов», чем и подтвердил нашу мысль о „неизменяемости», без почина Государя, пределов веротерпимости, начертанных в Уставах по принадлежности, в силу указания на них „Основных Законов» (примеч. к ст. 68-й).

А если так, что бесспорно, то силу неизменяемости, без почина Государя, имеют все статьи подлежащих „Уставов“, означающие „пределы» охранения ее, а также одновременно свидетельствующие по главных признаках первенства и господства Православной Церкви в России. Здесь прежде всего мы останавливаемся на ст. 4-й Уст. иностр. испов.: „в пределах государства одна господствующая Православная Церковь имеет право убеждать последователей иных Христианских исповеданий и иноверцев к принятию ее учения и веры. Духовные же и светские лица прочих христианских исповеданий и иноверцы строжайше обязаны не прикасаться к убеждению совести не принадлежащих к их религии"… Замечательно, что приведенная статья стоит в „Уставе» после изложения „Основных Законов» о вере, чем ясно свидетельствуется, что именно ее имеет в виду „примечание» к ст. 68-й „Осн. Зак.», как „предел веротерпимости». Из других статей „Уст. иностр. исп.» заслуживают в данном случае внимания статьи: 256, 779, 1102 и 1110-я, как также говорящая о „пределах веротерпимости», – они повелевают евангелическо-лютеранской и другим инославным церквам воздерживаться от прозелитизма и всякого рода действий, с целью склонить к переходу в их исповедание не принадлежащих к последнему лиц.

С таким же характером являются и статьи: 70, 77, 45 и 58-я „Устава о пред. и пресеч. прест.». Все они точно обозначают признаки первенства Православной Церкви и „пределы» государственной веротерпимости. Так, после указания на „Основные Законы» о вере в ст. 65-й, „Устав о пред. и пресеч. прест.» говорит: „одна господствующая церковь имеет право в пределах государства убеждать не принадлежащих к ней подданных к принятию ее учения о вере (ст. 70-я)»... Далее: „те же правила терпимости, которые сохраняет правительство, обязывают всякую духовную власть и всякое частное лицо иностранного христианского и иноверного исповедания не прикасаться в делах веры к убеждению совести последователей других вер. Посему, всякое малейшее помешательство Церкви Православной в правилах ее и в священнослужении, оскорбление чем-либо ее служителей и всякое отвлечение не только от нее, но и от других терпимых вер, строжайше запрещаются» (ст. 77-я). В ст. 53-й запрещается заводить или распространять между православными какие-либо ереси, а 45 ст. запрещает „раскольникам“ или, по настоящей терминологии, „старообрядческим согласиям», „сектантству» и „изуверным учениям» совращать и склонять кого-либо в „раскол свой».

Что касается правил охранения „веротерпимости», то и они точно начертаны в действующих законах, как например: ст. 298, 299, 725 и 783-Я „Общ. Губ. Учрежд.»; ст. 295-я „Уст. ин. исп.“; ст. 78–81-я „Уст. о пред. и пресеч. прест.»; ст. 90, 93-я „Нов. Уг. Улож.»...

Уже из перечисленных нами статей законов видно, что, вопреки заявлению министерства, „признаки господствующего положения» Православной Церкви определены точным образом в законе, что „Основные Законы» не только в своих статьях регламентировали проявления первенства и господства Церкви в России, но и укрепили силу других статей, рассеянных в разных законодательных источниках, которые с надлежащею подробностью развивают смысл особенно ст. 64-й „Основ. Зак.“, свидетельствуя в чем проявляются обязанности Государя по отношении к Церкви, как „верховного защитника и хранителя догматов Господствующей веры, и блюстителя правоверия и всякого в Церкви святой благочиния».

Не соглашаясь с заявлением Министерства Внутренних Дел, что якобы „признаки господствующего положения Православной Церкви» не определены точным образом в законе, мы не можем согласиться и с другим заявлением Министерства, что, якобы из Основных Законов не следует, чтобы за Православной Церковью обязательно и полностью были сохранены все предоставленные ей действующими законами преимущества».

Во-1-х, коль скоро известное „преимущество» является осуществлением в жизни государства ст. 64-й „Основ. Зак.» и «примечания» к ст. 68-й, а равно и статей 66-й и 67-й, то есть, – коль скоро мы имеем дело с действительным проявлением „преимущества» Церкви. То оно „обязательна и полностью», в силу Основных законов, должно быть сохранено.

Во-2-х, самая расценка Преимуществ, предоставленных Православной Церкви действующими законами, принадлежит не Совету Министров, а, в силу 65 ст. „Основных Законов“, Государю Императору, действующему в этом отношении исключительно „посредством Святейшего Правительствующего Синода»⁵. Вот почему министерство не имело никаких законных оснований не только к произведенному делению „преимуществ» Православной Церкви на разряды, по степени кажущегося ему значения их для Церкви,» но и к самому суждению об этих преимуществах, тем более, к суждению без всякого соглашенья с высшею церковною властью!⁶

Итак, заложенный министерством фундамент для обоснования учиненного им ограничения привилегий Церкви не только противоречит рассудочным соображениям и исконным отношениям между Православной Церковью и русским государством, но и стоит в неустранимом противоречии особенно с „Основными Законами!..»

Обратимся теперь к тем ограничениям прав господства и первенства Православной Церкви, которые произведены министерством в рассматриваемом нами основном его законопроекте по делам веры.

Прежде всего, министерство говорит о преимуществах „характера внешнего“. К ним оно относит такие, которые, де, „не являются каким бы то ни было нарушением интересов других вероисповеданий», а потому и сохранение каковых в силе „не может, де, быть признано противоречащим принципам свободы совести». Поэтому, по мнению Министерства, „неизменно подлежат сохранению и на будущее время преимущества, главным образом, придающие Православной Церкви значение господствующей: принадлежность к ней Государя Императора, а также Наследника Престола, Императрицы и супруги Наследника (ст. 63 и 185 Осн. Зак.)“: затем преимущества, поименованные в ст. 72-й Уст. Пред. Пр., ст. 98-й Угол. Улож., п. п. 2 и 8-й ст. 98-й Угол. Улож.; еще признание за церковными праздниками Правосл. Церкви значения гражданских праздников, освященное стародавним обычаем первенствующее положение Православной Церкви во время торжественных церемоний, сопровождающихся совершением богослужения, и, наконец, освобождение переписки об учреждении православных монастырей, общин и миссий от гербового сбора (п. 8-й ст. 77 Уст. Герб.).

Конечно, все перечисленные преимущества должны быть полностью сохранены. Но при этом должно заметить, что, например, вспомоществование губернского начальства Православной Церкви во время проповедания ею своего учения „иноверным“ и охранение православных проповедников (ст. 72-я Уст. Пред. Прес.) останется и впредь действительным преимуществом Православной Церкви только при непременном условии сохранения за одной Православной Церковью права проповеди ею своего учения всем не принадлежащим к ней подданным Российской Империи. Иначе, если означенным правом могут пользоваться и другие исповедания, то губернское начальство, без сомнения, по соображениям государственного и общественного спокойствия, вынуждено будет распространить действия ст. 72-й, Уст. Пред. Пресеч. Прест. и на другие исповедания. Это тем более понятно, что ст. 72-я Уст. Пред. Пр., как видно из неразрывной связи ее с другими статьями того же Устава, может быть применяем к одной Православной Церкви только в том случае, когда останутся в полной силе статьи 70-я и 77-я Устава. За упразднением же или изменением существенного смысла последних статей и 72-я теряет значение преимуществ Православной Церкви, что мы уже и видим на практике, когда сектантские проповедники с разрешения губернской администрации и Министерства Внутрен. Дел, выступают в публичных местах с проповедью своего учения. Губернское начальство, даже при явной незаконности подобных выступлений, оказывает сектантским проповедникам содействие, предусмотренное ст. 72-Й Уст. Пред. Прес., потому только, что упомянутые публичные выступления являются административно-разрешенными. Чего же ожидать, когда эти выступления будут санкционированы законом?!

Далее. Признание за церковными праздниками Православной Церкви значения гражданских праздников может быть действительным преимуществом Церкви только в том случае, когда означенные Праздники не являются общехристианскими, а празднуемы исключительно Православной Церковью. При этом необходимо чтобы гражданская власть в деле выяснения смысла и значения праздников руководилась учением Православной Церкви и постановлениями высшей церковной власти, а не собственными измышлениями в духе, например, закона 10 мая 1904. г.!..

Освященное стародавним обычаем первенствующее, положение Православной Церкви во время торжественных церемоний, сопровождающихся совершением богослужения, такое может явиться заметным преимуществом Церкви только в том случае, когда „стародавний обычай» распространится и на сохранение самых „торжественных церемоний», к чему за последние годы государство стало относиться отрицательно. Достаточно вспомнить реформу в чествовании „царских и торжественных дней!..“

Освобождение переписки об учреждении православных монастырей, общин и миссий от гербового сбора вряд ли может быть отнесено к признакам, главным образом, придающим Православной Церкви значение господствующей!.. Это такая ничтожная привилегия, что о ней, обычно, упоминают только в том случай, когда желают чем бы то ни было подчеркнуть преимущество Церкви; усиливать же значение подобных привилегий равносильно стремлению ослабить значение, действительно главных преимуществ Церкви, чтобы тем самым беспрепятственно стереть их!..

С особенным вниманием мы останавливаемся на заявлении Министерства, что „неизменно подлежат сохранению и на будущее время» статьи 63-я и 185-я Основ. Законов, потому что они, де, „не являются каким бы то ни было нарушением интересов других вероисповеданий» и „не противоречат принципам свободы совести»! Для нас является, прежде всего, не законным самый факт защиты Министерством означенных статей Основн. Законов и внесение им своей защиты на суд Думской трибуны! Основные Законы не только не нуждаются в такой защите, но даже и не подлежат, без особого на то соизволения Государя, обсуждению Министерства. Самый почин обсуждения Основных Законов с тою или иною целью принадлежит только Государю Императору. Да притом, если бы Государь и пожелал возбудить вопрос о пересмотре „Основн. Законов» по делам веры, то, без сомнения, на основании ст. 65 Основн. Закон. о правомерности русской Монархии, это дело пошло бы не в Государственную Думу!.. Но, предлагая Думе войти в незаконное обсуждение мотивов сохранения ст. 63-й и 185-й Основ. Законов, Министерство, сверх того, жестоко погрешило и против смысла существования означенных статей Основн. Законов. Эти статьи существуют отнюдь не потому, что они „не» противоречат принципам свободы совести и не потому, что oни „не являются каким бы то ни было нарушением интересов других вероисповеданий»! Если бы с приведенной точки зрения рассматривать вопрос о сохранении ст. 63-й и 185-й Осн. Зак., то их упразднение явилось бы прямо необходимым. Кто же не знает, что принцип „свободы совести» никоим образом не может мириться с принуждением кого бы то ни было исповедовать определенную веру?! Кто не знает, что запрещение кому бы то ни было исповедовать, например, католичество, или протестантство является нарушением интересов этих исповеданий?! А если принять во внимание, о ком говорят вышеозначенные статьи, то станет слишком понятным интерес каждого исповедания в обладании этим лицом! Нет, не по министерским мотивам, чуждым конфессионального оттенка, занесены и хранятся в Основн. Законах статьи 03-я и 185-я. В них сказывается верховенство в Государстве души и идеала строителя Русской Земли православного русского парода. На это верховенство русский народ ни от кого не получал «привилегий»; он сам его создал под сенью Православной Церкви вместе с нею владеет этим верховенством по принадлежащему ему и Церкви праву. Всякое посягательство на это право явится насилием над душою русского народа и вызовет со стороны последнего еще больший протест, чем каким он ответил врагам своего физического верховенства в Государстве в форме Самодержавной и неограниченной власти Русского Царя. В Православии Государя русский народ всегда видел верховенство своей души в Русском Государстве, а в Самодержавии – верховенство тела или своей физической мощи. Вот где скрывается причина «неизменного сохранения“ статей 63-й и 185-й Основных Законов, а не в требованиях пресловутой „свободы совести», самое упоминание о которой совершенно, чуждо текста наших законов.

Перейдем теперь к привилегиям Православной Церкви в отношении пропаганды устной и письменной. Известно, что, по действующим законам, право проповеди своего вероучения с целью склонения в него лиц других вер и исповеданий принадлежит только Православной Церкви. Правда, уже до рассматриваемых нами министерских законопроектов наше государство, как мы сказании, почти совсем уничтожило уголовную наказуемость пропаганды нехристианами и инославными христианами своего вероучения, признав уголовно преступной только пропаганду с целью совращения православных и то не всякую пропаганду, а исключительно публичную. Но все же в соответствующих уставах в полной силе и доселе остается привилегия Православной Церкви на исключительное использование правом проповеди и всякое посягательство на эту привилегию должно и теперь караться мерами административными.

И вот Министерство Внутренних Дел в своем законопроекте уничтожает исключительное право Православной Церкви на проповедь ею своего вероучения всем иномыслящим. К этому оно подготовляло почву уже на первых страницах законопроекта, когда, например, освобождение переписки об учреждении православных монастырей от гербового сбора причислило к преимуществам, главным образом, придающим Православной Церкви значение господствующей, а о праве Церкви на проповедь не упомянуло в перечне главных преимуществ Церкви. Во имя „свободы совести» и на основании ряда самопротиворечивых суждений Министерство предлагает „предоставить право проповеди всем признанным в Империи вероисповеданиям, а в том числе и старообрядчеству, и отпавшим от православия сектам, отменив действие статей 4, 256, 770, 1102 и 1110 Уст. Ин. Исп. и 45, 70 и 77 Уст. Пред. Прест.»⁷.

Лишив Православную Церковь ее главного преимущества и предоставив право проповеди всем признанным в Империи вероисповеданиям, Министерство тем самым не только быстро перешло на путь так называемого „общего христианства» но не сделало различия даже вообще между христианством и нехристианством. То и другое для него явились равноценными, что тоже безразличными по своей религиозной основе. Здесь правительственный внеконфессионализм обрисовался полностью. Упоминание Министерства о сохранении ст. 90-й „Уг.Ул.“ нисколько не меняет дела, так как эта статья является ничтожным осколком разрушенного министерством фундамента: притом и самое сохранение 90-й ст. Уг. Ул. должно быть признано сомнительным в виду заявления в законопроект за № 1476, чтo „вероисповедным обществам предоставляется право беспрепятственного распространения своего учения“!

Останавливаясь далее на тесно связанном с религиозною пропагандою вопрос о религиозном совращении, Министерство довершает совершенное изгнание конфессий из этой сферы нашего законодательства. Весьма важными в данном случае являются те мотивы, на которых Министерство обосновало изгнание религиозного совращения из числа самостоятельных преступлений. „В государстве, не признающем теократического начала (?!) и допускающем хотя некоторую степень веротерпимости (?!), заявляет Министерство, всякая мера, направленная против совратителей в делах религии, не прибегавших к преступным средствам для совращения, является непоследовательною и логически несостоятельною». Такое утверждение Министерства, однако, справедливо только относительно государства, «не признающего теократического начала“, т.-е. чуждого какой-либо конфессии или связи с какою-либо Церковью. Но ведь Министерство не раз заявляло, что оно якобы против отделения государства от Церкви! Тогда к чему оно в вопросе о религиозном совращении обосновалось на принципах, внеконфессионального государства?.. Что же касается государства, допускающего хотя некоторую степень веротерпимости, то в таком государстве всегда преступность религиозных совращений оценивалась не только с точки зрения средств совращения, но, что особенно важно, и с точки зрения чисто-конфессиональной, т.е. с точки зрения качества самого совращения, – в какую веру, исповедание или секту произошло совращение: в признанную, терпимую или недозволенную. В зависимости от этого стоит в таком Государстве и степень наказания или взыскания за религиозные совращения. Если отвергнуть наказуемость религиозного совращения, независимо от средств совращения, которые могут быть признаны преступными и с общей точки зрения, а не религиозной только, то прежде необходимо отвернуть то различие достоинства вер и сект, которым обусловлен в государственном законодательстве самый факт религиозного совращения. Лишь когда государство усвоит систему полного безразличия к вере, т.е. станет безрелигиозным, чего на деле никогда и нигде не было и не может быть, тогда для него не будет существовать и факта религиозного совращения. А пока государство держится известной религии, пока оно покоится только на началах „веротерпимости», оно должно считаться и с фактом религиозных совращений и оценивать его с точки зрения пользы, вреда или безразличия для содержимой им религии, или религии господствующей, привилегированной, а также и с точки зрения на другие, существующие в государстве религии и секты, которые могут быть признанными, терпимыми и запретными.

Не можем мы согласиться и с следующим соображением Министерства, на котором оно обосновало свое отношение к вопросу о религиозном совращении. „Логически последовательным представляется, по мнению Министерства, или совершенное воспрещение в государстве всех не принадлежащих к господствующей церкви вероисповеданий, или непреследование совратителей, по сколько они не пользовались при совращении средствами, самими по себе преступными». К сожалению, никакой „логической последовательности» в приведенном соображении мы не видим! Если бы мы стали искать на земном шаре такое государство, которое признало бы приведенную Министерством дилемму для себя действительно существующей, то мы обрекли бы себя на бесплодную работу Данаид. Как с научной точки зрения, так равно и с точки зрения практической вероисповедной политики всех государств, исповедание веры никогда не отожествляется с совращением в нее других. Исповедание веры существует вполне самостоятельно и есть личное общение человека с Богом, в то время как совращение есть акт, направленный на других лиц. Отсюда возможна свобода исповедания веры па ряду с воспрещением религиозной пропаганды и совращений. Например, у нас магометане и евреи пользуются свободой исповедания своей веры, но не совращения в нее иномыслящих, что было бы невозможно при тожестве понятий: „исповедание веры» и „совращение в веру». Даже в классической стране пресловутой „свободы совести» – в Сев. Америке на ряду с свободой вероисповедания стоят и меры запрета совращений в секты, религиозное учение которых несовместимо с моралью государства, хотя бы совращение, например, в мормонство произошло путем убеждений. Да и само Министерство не находит же возможным допустить совращение в хлыстовство или скопчество, признавая наказуемой самую принадлежность к этим сектам?!

В дальнейшей мотивировке своего отношения к совращениям Министерство является также вполне несостоятельным. Так, оно исходишь из той мысли, что на совращение нельзя смотреть, как на особый вид подстрекательства к отступлению от веры, по тому что самое отступление от веры ныне не является воспрещенным деянием. Но кто же смотрит на совращение, как на подстрекательство к отступлению, от веры?! Наше законодательство, да и здравый смысл смотрит на совращение, как на заключительный акт проповеди кем-либо своего учения другому, с ним до того разномыслящему. Вот почему и действующее уголовное уложение признает совращение целью проповеди. Так смотрело несколько выше в том же законопроекте и само Министерство, когда говорило о 90 ст. Угол. Улож.!.. Но если проповедь с целью совращения уголовно наказуется, то как же оставить безнаказанным достижение цели, т.е. состоявшееся совращение?! Чувствуя полную несостоятельность своего взгляда на совращение, Министерство сочло долгом дать удивительное по своей нелогичности объяснение того некрасивого положения, в какое оно поставило себя признанием ст. 90-й Угол. Улож. и в то же время отменою наказуемости религиозных совращений. По ст. 90-й Угол. Улож., говорит Министерство, наказуется лишь публичная проповедь с целью совращения православных. Отсюда и совращение может быть наказуемо, как следствие только публичной проповеди. Но и в этом случае оно будет наказываться по той же 90-й ст., как и самая публичная проповедь с целью совращения. Словом, для наказания совращения не требуется особой статьи, и наказуемость собственно за совращение не должна иметь места в уголовном кодексе. Но, очевидно, Министерство упустило из виду, что этим попиралось самое главное в законе – чувство меры и справедливости в определении степени наказания, так как стремление к преступной цели и самое достижение цели наказуется одинаково, более того, так как, собственно говоря, покушение на совращение наказуется, а самое совращение остается безнаказанным!.. Отсюда недалеко до потери уважения к законам!

Стоит ли такою ценою насаждать в России и притом еще пресловутое благо «свободы совести»?! Но еще более нас удивляет полное отсутствие даже тени логической последовательности, когда мы в том же законопроекте через несколько строк читаем о сохранении ст. 84-й и 85-й Уг. Ул., предусматривающих совращение в изуверные учения, при чем Министерство уже говорит о „естественных границах“ для права религиозной пропаганды, определяемых соображениями общегосударственного свойства?..

И вот, на основании произвольных и самопротиворечивых соображений, несогласных ни с наукою, ни с жизнью государств, Министерство предлагает Думе „совершенно исключить совращение из числа самостоятельных преступлений“! Последствием этого является исключение из Уголовного Уложения говорящих о религиозных совращениях статей 82– 83; 86 – 87. В совращении усматривается уже лишь особый вид посягательства на личную свободу, составляющего само по себе, в известных случаях, запрещенное законом деяние.

Уничтожив в уголовном кодексе преступность совращений, Министерство предлагает отменить и те статьи, которые хотя и с большими натяжками могут быть истолкованы в смысле совращений. Здесь оно также не останавливается перед тем соображением, что известные статьи говорят исключительно о привилегиях Православной Церкви. Так, оно отменяете ст. 95 У г. Ул., которая карает виновного в воспрепятствовании, посредством насилия над личностью или наказуемой угрозы, принять Православную веру желающему к ней присоединиться. На ряду с отменой уголовной наказуемости совращений, Министерство отменяет и постановления закона, направленные к предупреждению совращения, как-то: ст. 298, 299, 725 п.п. 6 и 8 Общ. Учр. Губ., 295 ст. Уст. Ин. Исп. и 78–81 ст. Усг. пред. прест. Причем должно заметить, что, например, в ст. 298-й Общ. Учр. Губ. отменяется и первая часть статьи, говорящая, что „губернаторы обязаны, во всяком случае и всею предоставленною им властью содействовать Православному духовному начальству в охранении прав Церкви и незыблемости самой веры». Эта часть признана „архаической», хотя она в сущности является осуществлением губернаторами в пределах губернии прав и обязанностей Государя по отношению к Церкви, о которых говорят „Основные Законы»!.. К нашему удивлению полностью отменен и п. 8-й ст. 725 Общ. Учр. Губ., говорящий, между прочим, об обязанности полиции принимать меры к тому, чтобы отпадшие от православия не дозволяли себе дерзости против Церкви или духовенства!..

Так Министерство, став на путь западноевропейского „нового государства» с его «свободою совести», в своем основном законопроекте об отношении государства к отдельным вероисповеданиям, с достаточной полнотой осуществило цели и стремления внеконфессионального государства. Оно в большой мере выбросило из нашего законодательства вероисповедный элемент. Прежде всего, конечно, и, главным образом, министерский вероисповедный либерализм осуществился за счет прав и преимуществ первенствующей в Государстве Православной Церкви. Уничтожив главные преимущества Церкви, – исключительно ей принадлежащее право проповеди своего вероучения всем иномыслящим в пределах Империи и наказуемость совращений из православия, – а равно, отменив все постановления закона, прямо или косвенно связанные с правами Православной Церкви на. проповедь (ст. 4, 256, 779, 1102, 1110 Уст. Ин. Исп.; ст. 45, 70, 77 Уст. Пред. Прес.), с наказуемостью вообще религиозных совращений (ст. 82, 83, 86, 87, 95. Уг. Ул.) и с предупреждением совращений (ст.298, 299, 725. пп. 6 и 8-й Общ. Губ. Учр.; 295 ст. Уст Ин. Исп.; 78, 81 Уст.. Пред, Прес.), Министерство де только перешло на общехристианскую почву, не сделав различия между православием с одной стороны и инославными исповеданиями и сектами с другой, но и обосновалось на общерелигиозном начале, когда предоставило право проповеди или беспрепятственного распространения своего учения всем признанным в Империи вероисповеданиям, в том числе и отщепенцам от Православной Церкви, не сделав различия между христианством и нехристианскими учениями, и уничтожило наказуемость всякого совращения, будет ли то совращение в христианское учение, или в не христианство. Общерелигиозное начало, как основной принцип Министерского законопроекта, ярко сказалось и в изменении Министерством текста ст. 76 и 77-ой Уг. Улож. относительно посягательств на не христианские вероисповедания. Эти статьи редактированы Министерством в строгом, соответствии их с текстом статей 74 п 75-й относительно посягательств на христианские исповедания. Различие осталось уже не в составе преступлений против христианства и не христианства, а только в степени наказаний за одни и те же преступления. В изменённой же Министерством редакции 81 ст. Уг. Улож. уже полностью уравнено не христианство с христианством, так как Министерство признало несправедливым, что в предусмотренном 81 ст. отношении „христианам предоставлены несколько большие гарантии по сравнению с лицами нехристианских исповеданий“!.. Словом, Министерство признало несправедливым, что свободное исполнение христианами своих религиозных обязанностей защищено законом больше, чем то же относительно не христиан, и что празднование воскресного дня ограждено законом больше, чем еврейской субботы!..

Перейдя на общерелигиозное основание, Министерство, конечно, оставило в силе те постановления закона, которые карают различный посягательства вообще на религию. Объявить теперь же государственный внеконфессионализм или атеизм и выбросить из нашего законодательства весь вероисповедный элемент Министерство не решилось. Но пройденный им путь от православного христианства к общему христианству и от общего христианства к общерелигиозному началу, на котором Министерство усиленно обосновалось, ведет в конце концов к государственному религиозному „индифферентизму» или атеизму, как то мы и видим на западе, в царстве излюбленной Министерством „свободы совести». Самое уничтожение многих постановлений закона по делам веры, как следствие перехода государства на общерелигиозное основание, облегчает для государства возможность и полного упразднения в законодательстве вероисповедного элемента, когда преступления против веры теряют конфессиональный характер и практикуются в общем законодательстве. Так же поступило наше Министерство с целой серией религиозных преступлений, прямо или косвенно говорящих о совращении. В вопросе о религиозных совращениях Министерство стало вне всякой конфессии, усвоив и проявив безразличное отношение к религии атеистического государства.

Если мы примем во внимание, что Дума, подобно западным парламентам, всегда будет стоять левее назначенного Монархом правительства, если вспомнить, что первая Дума уже высказалась было за государственный атеизм в своем законопроекте о свободе совести (ст. 3-я), если, наконец, взглянем на доминирующую роль в действующей Думе так называемых октябристов, то придем к неоспоримому заключению, что для атеизма у нас уже настало думско-министерская весна!..

Такова новая вероисповедная система нашего государства. Наиболее ярко она сказалась в разобранном нами основном законопроекте Министерства Внутренних Дел. Печать этой системы носит и остальные законопроекты Министерства по делам веры, о которых мы на этот раз не будем говорить, вследствие их меньшей важности для возбужденного нами вопроса.

В основном же законопроекте Министерства, во-1-х, попраны законы элементарной логики; во-2-х, нарушены основные законы о первенствующей и господствующей в Империи Православной Церкви, когда господство и первенство последней сведены почти к нулю; въ-3-х, поколеблены основные права и обязанности Государя Императора по отношению к Православной Церкви (Осн. Зак. ст. 64-я), когда сведена до нуля реализация в жизни Государства верховных прав и обязанностей Государя быть защитником и хранителем догматов господствующей веры, и блюстителем правоверия и всякого в Церкви Святой благочиния. Через это неизмеримо умалено значение для Церкви и Государства и 63-й ст. Осн. Зак. об обязательном исповедовании Государем православной веры, так как Русский Император исповедует православие, главным образом, как носитель души и идеалов русского народа, а не как обычное физическое лицо. Отсюда вытекают и поименованные в 64-й ст. Осн. Зак. Его права и обязанности по отношению к Православной Церкви – этой души русского парода, создавшего великую и святую Русь. Далее, тот же законопроект отвергает и основное право Государя действовать в управлении Церковном посредством Святейшего Правительствующего Синода (65 ст. Осн. Зак.), когда сам переложил фундамент отношений Русского Государства к Православной Церкви, переоценил созданную и закрепленную веками вероисповедную систему нашего Государства, а затем свои заключения внес на усмотрение Государственной Думы!.. Наконец, законопроект уничтожил указанные и закрепленные основными законами пределы государственной веротерпимости и правила охранения ее (ст. 06-я, 67-я и примеч. 68-й Осн. Зак.) и стал в необходимое противоречие с Высочайше утвержденным 17 апреля 1905 г. ясным мнением Комитета Министров о неизменном сохранении за Православной Церковью исключительно ей принадлежащего права на свободное привлечение последователей!..

Обосновавшись на чуждом нашим Основным Законам начале „свободы совести», законопроекта, ведет неуклонно, – сознательно или бессознательно, это другой вопрос, – наш государственный корабль к роковой развязке, когда, обуреваемый разбушевавшимися стихиями, он теряет руль, становится игралищем морских страстей и выбрасывается разбитым на берег для топлива прибрежных рыбаков. Православная вера искони была спасительным рулем для. нашего государственного корабля. Когда государство терпело кораблекрушение в вере, – трещал и весь корпус, все строение государственного корабля. И мы с ужасом смотрим, как руками корабельных слуг рубится руль корабля, как Русское Государство – этот грандиозный корабль отделяется от Православной Церкви – своего спасительного руля! Немного еще останется после одобрения Думою Министерских вероисповедных законопроектов до полного отделения у нас Государства от Церкви. А вместе с этим порвется и та цепь, которая связует русский народ и носителей государственной власти в России в одно тело и в одну душу. И звенья этой цепи явятся мощным тираном против Русского Государственного Корабля. Печальным и ненадежным станет положение государственной власти, потому что все ее распоряжения и действия по предметам веры совесть народная вменит в ложь и причтет к безверию. Канет в Лету прошлое, потускнеет настоящее и невозможным станет великое будущее Русского Народа!..