Ф.М. Достоевский

(Основные особенности личности и творчества).

Феодор Михайлович Достоевский родился 30 октября 1821 года, в Москве, в семье врача Московской Мариинской больницы для бедных – Михаила Андеевича Достоевского. Дед писателя по отцу, Андрей Михайлович, был протоиерей в г. Брацлаве, Подольской губернии. Один из сыновей о. Андрея, Лев Андреевич, дядя писателя тоже был священником. Из шести дочерей о. Андрея – три стали матушками, выйдя замуж за священников. Отец писателя Михаил Андреевич сначала обучался в Каменец-Подольской Семинарии, но не окончив ее, с согласия и благословения матери удалился из отеческого дома в Москву, где поступил студентом в Московское отделение Медико-Хирургической Академии. По свидетельству младшего брата писателя, Андрея Михайловича, их отец, после окончания курса медицинских наук в Академии, в 1812 г. был командирован на службу лекарем в военные лагеря, а затем в Бородинский пехотный полк, где получил звание штаб-лекаря. Из Бородинского полка он был переведен ординатором в Московский военный госпиталь в 1818 г. Затем, в 1821 году уволен из военной службы и назначен лекарем в Московскую Мариинскую больницу, со званием штаб-лекаря. Дослужился он до чина коллежского советника и был кавалером трех орденов. По свидетельству близких, он был человек чрезвычайно раздражительный, вспыльчивый и заносчивый, угрюмый и замкнутый, болезненно ревнивый, а кроме того, еще и страдал хроническим алкоголизмом.

Мать Достоевского, Мария Феодоровна Нечаева, происходила из купеческой семьи. Дед писателя по матери, Феодор Тимофеевич Нечаев, в конце 18-го века переселился из глуши Калужской губернии в Москву и сначала служил сидельцем в лавке, а затем вступил в третью купеческую гильдию и стал торговать самостоятельно в суконном ряду. Потом он купил дом и выдал свою старшую дочь за представителя московской коммерческой аристократии – Александра Куманина. Младшая дочь Феодора Тимофеевича – Мария Феодоровна Нечаева, девушка светлой души, жизнерадостная и религиозная, – стала женой штаб-лекаря Достоевского и матерью гениального писателя. Она любила поэзию, ценила и любила Жуковского и Пушкина, зачитывалась романами, была очень музыкальна, пела народные песни и романсы под собственный аккомпанемент на гитаре. Будучи любящей женой и матерью, Мария Феодоровна умела смягчать жесткий, угрюмый и вспыльчивый характер мужа и была первой учительницей всех своих детей. Старинный портрет Марии Феодоровны, изображающий скромную молодую женщину в белом платье, с открытой шеей, с ниспадающими шелковистыми локонами вдоль щек, по верному и меткому замечанию известного биографа Достоевского Л. Гроссмана, – напоминает нам наряд и прическу Татьяны Лариной. Отсюда позволительно предположить, что мать писателя, любившая и ценившая Пушкина, своим идеалом считала Татьяну.

Если у отца Достоевского мы можем отметить патологические черты характера эпилептоидной психопатии (патологическую ревность, взрывчатость, подозрительность, жестокость, угрюмость, скаредность, педантичность, временами сентиментальность, приступы тоски, склонность к патологических опьянениям), то у матери писателя необходимо признать поразительное душевное здоровье, несмотря на наличие туберкулеза легких, (который часто истеризирует таких больных), и на чрезвычайно тяжкий крест семейной жизни.

Личная жизнь матери Достоевского, Марии Феодоровны, была полна драматического содержания. Отец Достоевского был безобразно ревнив, без всякого к тому основания. Он мучил свою верную, преданную, любящую жену припадками необузданной ревности. Мария Феодоровна должна была выслушивать нелепые обвинения в неверности и доказывать свою полную невинность.

Два небольших отрывка из писем Марии Феодоровны к мужу – дадут полное впечатление об ея страданиях.

В письме от 31 мая 1835 г. она пишет:

«...Клянусь тебе, друг мой, самим Богом, небом и землею, детьми моими и всем моим счастием и жизнию моею, что никогда не была и не буду преступницей сердечной клятвы моей, данной тебе, другу моему, единственному моему, перед святым алтарем в день нашего брака. Клянусь также, что и теперешняя моя беременность есть седьмой узел взаимной любви нашей со стороны моей – любви чистой, священной, непорочной и страстной, неизменяемой от самого брака нашего... Прощай, друг мой, не могу писать более и не соберу мыслей в голове моей; что касается до меня, повелевай мною; не только спокойствием, – и жизнью моею жертвую для тебя».

В другом письме от 8–10 июня 1835 г. она пишет в ответ на обвинения в измене: «...Я света Божьего не взвидела; нигде не могла найти себе ни места, ни отрады. Три дня я ходила, как помешанная. Ах, друг мой, ты не поверишь, как это мучительно...» «...Любви моей не видят, не понимают чувств моих, смотрят на меня с низким подозрением, тогда как я дышу моею любовью. Между тем время и годы проходят, морщины и желчь разливаются по лицу, веселость природного характера обращается в грустную меланхолию, и вот удел мой, вот награда непорочной страстной любви моей; и ежели бы не подкрепляла меня чистая моя совесть и надежда на Провидение, то конец судьбы моей самый был бы плачевный. Прости мне, что пишу резкую истину чувств моих. Не кляну, не ненавижу, а люблю, боготворю тебя и делю с тобой, другом моим единственным, все, что имею на сердце». (Цитаты писем по книге Л. Гроссмана – «Достоевский», М. 1962.)

Феодор Михайлович был вторым сыном. Брат Михаил был годом старше, сестра Варвара – годом младше. По словам жены Достоевского – Анны Григорьевны – Феодор Михайлович с горячим чувством вспоминал свою мать и любил брата Михаила и сестру Варвару. С младшими же братьями и сестрами близости не было. Отца дети боялись и не любили. Впоследствии, младший брат Андрей Михайлович (1825–1897) написал свои «Воспоминания», в которых честно, строго объективно и правдиво описал жизнь молодого Достоевского. Сообщенные им сведения являются почти единственным источником биографии юности великого писателя.

После смерти жены (Мария Феодоровна умерла от туберкулеза легких в год смерти Пушкина, в 1837 г., когда Достоевскому было 16 лет) – отец вышел в отставку, поселился в своем имении в Тульск. губ. купленном в 1831 г., стал пьянствовать и в пьяном виде безчинствовать и буйствовать, проявляя так называемое «патологическое опьянение», характерное для лиц с эпилептоидным психопатическим характером. В 1839 г. он был убит крестьянами, при не выясненных обстоятельствах.

Феодор Михайлович унаследовал от отца некоторые психопатические черты: вспыльчивость, подозрительность, чрезвычайно повышенную чувствительность, болезненную обидчивость, такую же болезненную ревность и склонность к приступам тоски. В детстве у него отмечались явления похожия на слуховые галлюцинации (см. «Мужик Марей» в «Дневнике Писателя»). Впоследствии же – появились эпилептиформные припадки. Рано пробудившияся и долго мучившия Достоевского чувственные страсти, – также были получены по наследству от отца. От матери – он унаследовал религиозную одаренность, чуткость, доброту, высокое сознание нравственного долга и способность каяться в каждом проступке. Судя по стилю матери, дар художественного словесного творчества Достоевский тоже получил от нея.

Воспитание в патриархальной семье Достоевских было строгое, требовательное, суровое, которое смягчалось и духовно просвещалось влиянием доброй матери. Отец преподавал старшим сыновьям латынь. Во время уроков они должны были стоять. Начальное образование все дети получили от матери. Читать учились по Священному Писанию Ветхого и Нового Завета, с картинами. Затем, позднее, для преподавания Закона Божьего, приходил дьякон, который, благодаря блестящему дару слова, умению приноровиться к складу детского ума и глубокому религиозному чувству, имел огромное влияние на детей Достоевских и навсегда оставил по себе благоговейную память, как о добром сеятеле. В семье Достоевских, несмотря на суровую строгость воспитания, никогда не применялось телесное наказание. Одна няня разсказывала детям народные сказки (Лукерья), а другая – (Алена Фроловна) – научила 3-х летнего Федю Богородичным молитвам. По праздникам детей очень часто водили в церковь. Вечерами устраивалось семейное чтение. Отец часто читал вслух «Историю Государства Российского» Карамзина. Из занятий с матерью (которая читала детям Историю Ветхого и Нового Завета) – потрясающе сильнейшее на всю жизнь впечатление оказала «Книга Иова». В 1875 г. Достоевский писал своей жене Анне Григорьевне: «Читаю книгу Иова, и она приводить меня в болезненный восторг, бросаю читать и хожу по часу в комнате, чуть не плача... Эта книга, Аня, странно это, – одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда почти младенцем!»

Еще в отроческом возрасте Достоевскому пришлось услышать и часть тех романов, которые родители его читали по вечерам вслух для себя. Из них особенно резко запечатлелись «романы кошмаров и ужасов» Анны Радклиф, влияние которой так явно можно найти в последующем творчестве гениального писателя.

Почти ежегодно вся семья ездила на Богомолье в Троице-Сергиевскую Лавру. Эти поездки производили на детей неизгладимо сильное впечатление. Не менее сильное впечатление на болезненно-восприимчивого и чутко-религиозного Федю производили встречи в парке больницы с бедными, больными, страдающими людьми.

Эти первые, ранния, детские впечатления глубоко запали в душу Достоевского-ребенка, мучительно контузили его чуткое восприимчивое сердце и рано потрясли все его существо чувством сострадания.

Немецкий психолог и педагог Шарлотта Бюллер высказала очень глубокую мысль о том, что взрослый человек повторяет в своей жизни, в расширенном и углубленном виде, то, что пережил в детстве. Достоевский, своей жизнию и творчеством, это ярко подтверждает.

Художественное творчество, как это правильно отметил еще Аристотель, а в последнее время Фрейд, – есть своего рода «катарсис», очищение, освобождение, отреагирование во вне, в художественной форме, того, что субъективно и подсознательно мучает писателя. Достоевского, с раннего детства мучали страдания и скорби бедных больных людей. И он сделался болезненно чутким ко всяким страданиям, ко всякой несправедливости, ко всякой обиде униженных и оскорбленных людей, что заставило его очень рано и остро поставить перед собою проблему социального неравенства, а затем и попытаться разрешить эту проблему сначала в плоскости политической.

«Страстный к страданию поэт» – так определил Достоевский Некрасова, определяя этими словами и самого себя.

Постепенно проблема социального зла превратилась в проблему зла вообще, вследствие чего социальная проблема стала для него религиозной проблемой.

Красной нитью через всю жизнь и через все его творчество, как художественное, так и публицистическое, – проходит стремление до конца уяснить и разрешить эту социально-религиозную проблему.

Детей Достоевских, когда они стали постарше, изредка, 2–3 раза в год, водили в театр. И когда 10-летний Федя впервые увидел «Разбойников» Шиллера (с участием гениального актера Мочалова), – он страстно увлекся Шиллером, и это увлечение осталось у него на всю жизнь. Читал Достоевский и в детстве, и в течение всей своей жизни – чрезвычайно много. О характере и диапазоне его чтения – см. изследование Л. Гроссмана («Библиотека Достоевского», Одесса, 1919 г.). Из русских писателей на молодого Достоевского имели большое влияние: Пушкин, (которого братья Михаил и Феодор боготворили и знали почти наизусть), Лермонтов, Гоголь, Некрасов и Тютчев, а из западно-европейских: Шекспир, Шиллер, Вальтер Скотт, Диккенс, Гофман, Бальзак, Гюго и Жорж Занд. Из древних – Достоевский боготворил Гомера.

В 1837 г. на дуэли был убит Пушкин, и в это же время у Достоевского умерла от туберкулеза мать. «Если бы у нас не было семейного траура» – писал Достоевский – «я бы просил позволения носить траур по Пушкину».

После прекрасной домашней подготовки Михаил и Феодор Достоевские были отданы сначала в пансион француза Сушара, в 1833 г. (Этот пансион описан в романе «Подросток»), а затем, через год, переведены в привилегированный пансион Чермака, в котором преподавали лучшие профессора Москвы.

После смерти матери братья Достоевские были отвезены отцом в Петербург. После краткого временного пребывания в подготовительном пансионе К. Ф. Костомарова, в январе 1838 г., Феодор Достоевский выдержал экзамен и был принят в интернат СПБ. Военно-Инженерного Училища. Брат его Михаил, по состоянию здоровья не был принят туда и отправился в Инженерную команду в г. Ревель.

Незадолго до Достоевского, в Инженерном училище учился замечательный духовный писатель – епископ Игнатий Брянчанинов. Воспитанником этого же училища был и знаменитый защитник Севастополя – Тотлебен. Одновременно с Достоевским в этом же Инженерном училище учился и писатель Д. В. Григорович.

Трагическая смерть отца, убитого крестьянами, – была самой тяжелой психической травмой в юности Достоевского, которому было тогда 18 лет. Он никогда и нигде не упоминал и не писал об этом событии, и, по словам его друга барона Врангеля, «просил о нем не спрашивать».

Дочь Достоевского Любовь Феодоровна, в своих «Воспоминаниях», писала: «Мне всегда казалось, что Достоевский, создавая тип старика Карамазова, думал о своем отце». Это очень похоже на правду.

С Д. В. Григоровичем Достоевский был просто только в товарищеских отношенияихи, но в 1839 и в 1840 гг., в Петербурге, у него была кратковременная восторженная дружба с юношами Иваном Шидловским и Иваном Бережецким, на почве общей любви к Шиллеру. Между прочим, жена Достоевского, Анна Григорьевна, предполагала, что Феодор Михайлович впоследствии подружился и полюбил Владимира Соловьева за то, что тот напоминал ему Шидловского.

Чрезвычайно характерно, что первые опыты художественного творчества Достоевского – были в драматической форме. (Отрывки из своих драм – «Мария Стюарт» и «Борис Годунов» – он читал брату Михаилу. К сожалению никаких следов этих произведений до нас не дошло.) Если бы он стал драматургом, то это был бы, несомненно, второй Шекспир.

Находясь в Инженерном Училище, Достоевский крайне нуждался, так как скаредный отец присылал ему очень мало денег, которых не хватало на самые крайния нужды.

В 1843 г. (22-х лет) Достоевский кончил Училище, производится в подпоручики и поступает на службу в Инженерный корпус.

После выхода из Училища он начинает получать от опекуна Каренина (мужа сестры Варвары) – около 5000 рублей ассигнациями в год, что тогда составляло порядочную сумму, но денег этих ему никогда не хватало, так как он стал вести безпорядочную и расточительпую жизнь: то устраивал «роскошные обеды для друзей, то голодал, то проигрывал до 1000 рублей на биллиарде, то занимал деньги у ростовщиков. Склонность к азартным играм позднее приняла характер порочной страсти. (См. «Дневник» и «Воспоминания» А. Г. Достоевской и автобиографический роман «Игрок»).

Уничтожив свои первые драматические опыты, Достоевский обратился к повестям и рассказам, а затем перешел и к большим романам. Но по своему творческому художественному темпераменту и по психологии самого процесса творчества, – Достоевский остался драматургом. Вот почему все его произведения, начиная с первого романа «Бедные люди» и кончая последним романом «Братья Карамазовы» – полны драматических сцен. Недаром очень многие романы и повести Достоевского переделаны для театра («Хозяйка», «Село Степанчиково», «Униженные и оскорбленные», «Мертвый Дом», «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», [под названием «Николай Ставрогин»], «Братья Карамазовы» и другие). Между прочим, «Братья Карамазовы» – не только на русском, но и на французском (в переделке Жана Круэ и Жака Капо).

Вячеслав Иванов очень удачно определил творчество Достоевского, как – «Роман-трагедия».

Свой первый роман «Бедные люди» Достоевский начал писать еще в Инженерном Училище. Писал он его, по собственному признанию, «со страстью, почти со слезами».

Отказ от драматического творчества и переход к писанию повестей и романов произошел у Достоевского несомненно под влиянием Бальзака (1799–1850 гг.). Познакомившись с творчеством этого величайшего французского романиста, Достоевский был чрезвычайно поражен его ясным реализмом, его художественно-психологическим анализом жизни современного общества, острой и тонкой постановкой социальной проблемы, любовью и сочувствием к бедным, страдающим, униженным и оскорбленным людям, и удивительной способностью вставлять в свои романы – чисто драматические сцены.

В 1843 г. (когда Достоевскому было 22 года) 44-х летний Бальзак приехал в Петербург и прожил там почти три месяца. Достоевский воспользовался успехом и славой гениального французского писателя и перевел его роман «Евгения Гранде» на русский язык. Это был первый литературный опыт и первое печатное произведение Достоевского.

В литературном генезисе романа «Бедные люди» следует отметить несомненное влияние трех художественных произведений: «Станционного смотрителя» Пушкина, «Шинели» Гоголя («мы все вышли из “Шинели”» – говорит Достоевский), и «Евгении Гранде» Бальзака.

В марте 1845 г. роман «Бедные люди» был вполне готов и тщательно отделан. 15 января, под редакцией Некрасова, вышел «Петербургский сборник», в котором первый роман Достоевского был напечатан. Появление этого романа – было огромным событием в истории русской литературы. В «Дневнике писателя» за 1877 г., в главе «Старые воспоминания», Достоевский подробно описывает всю историю «Бедных людей». Отдав рукопись романа, при помощи Григоровича, редактору «Современника» Некрасову, он вечером того же дня пошел куда-то далеко к одному из своих прежних товарищей. «Воротился я домой» – пишет Достоевский, «уже в 4 часа, в белую, светлую как днем, петербургскую ночь. Стояло прекрасное теплое время и, войдя к себе в квартиру, я спать не лег, отворил окно и сел у окна. Вдруг звонок, чрезвычайно меня удививший, и вот Григорович и Некрасов бросаются обнимать меня, в совершенном восторге, и оба чуть не плачут. Они накануне вечером воротились домой, взяли рукопись и стали читать на пробу: «с десяти страниц видно будет». Но прочтя 10 страниц, решили прочесть еще десять, а затем, не отрываясь просидели уже всю ночь до утра, читая вслух и чередуясь, когда один уставал... Когда они кончили, то в один голос решили идти ко мне немедленно: «что же такое что спит, мы разбудим его, это выше сна!»

На следующий день Некрасов снес рукопись Белинскому, со словами «новый Гоголь явился!». Белинский сначала разсердился («у вас Гоголи-то как грибы растут»). Но, познакомившись с рукописью, был «просто в волнении» и потребовал, чтобы автора немедленно привели к нему...

Достоевский ушел от Белинского очарованный. «Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни» – вспоминал он через 30 лет.

Белинский назвал «Бедные люди» – первым русским социальным романом. (Подлинная история русского социального романа такова: «Бедная Лиза» – Карамзина, «Станционный смотритель» Пушкина, «Шинель» Гоголя, «Бедные люди» Достоевского и, наконец, его же – завершительный шедевр – «Бесы».) После этого молодой Достоевский вошел в кружок социалиста Белинского и на короткое время стал его учеником. Однако, Белинский, так восторженно встретивший первое произведение Достоевского, – совершенно не понял и не смог оценить последующих произведений – «Двойника», где поразительно точно и правдиво и в то же время тонко художественно изображалось чрезвычайно редкое состояние раздвоения сознания, и «Хозяйку» – где впервые были, художественно и психологически верно проанализированы явления гипноза и внушения.

Необходимо отметить, с точки зрения психиатрии, что Достоевский является единственным в мире писателем, который совершенно правильно изображал в своих художественных произведениях – душевные аномалии. И мы, психиатры, учимся у него. (См. Проф. В. Чиж. «Достоевский, как психопатолог», Академик В. М. Бехтерев – «Душевные болезни в художественном изображении Достоевского», Доктор T. К. Розенталь – «Страдания и творчество Достоевского» и многие другие).

В кружке Белинского Достоевский пробыл не долго. Вскоре последовал неизбежный разрыв, ибо Белинский и Достоевский – были идеологическими и психологическими антиподами.

В 1918 г. была обнаружена и опубликована неизвестная до того и неизданная прозаическая повесть Некрасова – «Каменное сердце», где изображалась психологическая атмосфера, царившая в кружке Белинского. Достоевский в повести назван «Жолкиевским». Нельзя не согласиться с заключением К. Мочульского: «Расхождение Достоевского с кружком «Современника» и травля Достоевского, в которой участвовали такие большие люди, как Тургенев и Некрасов, принадлежат к постыдным страницам нашей литературной жизни». (К. Мочульский – «Достоевский», Париж, 1947 г.)

В 1846 г. после ссоры и разрыва с окружением Белинского, Достоевский сближается с братьями Бекетовыми и с литературным салоном Майковых. Дружба с поэтом Аполлоном Майковым сохранилась на всю жизнь. Это новое общество, в котором велись живые беседы, обсуждались литературные новости, было спокойнее, чем общество Белинского. Здесь, (в доме Майковых) Достоевский мог вдумчиво и обстоятельно разбирать и анализировать характеры произведений Гоголя, Тургенева и сравнивать их с героями своих повестей.

После написания целого ряда повестей, у Достоевского возникла идея большого романа. Этот роман был «Неточка Незванова». По замыслу он был грандиозен. Задуманный еще в 1846 г. – появился в печати он только в 1849 г., в «Отечественных записках». Напечатанный отрывок, по замыслу автора был только прологом. Арест и ссылка прервали работу, и роман навсегда остался незаконченным.

В 1846 г. Достоевский знакомится с Петрашевским и в 1847 г. входит в его кружок. По словам одного из самых искренних и восторженных петрашевцев, Д. Ахшарумова, этот кружок представлял собою «интересный калейдоскоп разнообразных мнений о современных событиях». Поэтому говорить о каком-то «заговоре петрашевцев», требовавшего единомыслия, – совершенно невозможно. Но из кружка Петрашевского выделился более радикальный кружок Дурова, членом, или вернее посетителем которого, был и Достоевский. Кружок Дурова был совсем не так невинен. Он был образован более революционно настроенными посетителями «пятниц Петрашевского», недовольными умеренностью большинства. Эта группа стояла за революционную тактику и своей целью ставила освобождение крестьян любой ценой, «хотя бы путем восстания». Кружок Дурова образовался осенью 1848 г. В него входили: Дуров, Спешнев, Плещеев, Пальм, Головинский, Филиппов, Момбелли, Львов, Григорьев и Достоевский. Однако, об единомыслии всех членов этого кружка – также вряд ли возможно утверждать. Цели и средства, намеченные и формулированные наиболее радикально настроенными членами, не могли разделяться членами более умеренными. Ибо, по мнению первых, цель общества – готовить народ к восстанию; для этого решено завести тайную типографию. Во главе должен стоять комитет из пяти членов. Для сохранения тайны «должно включить в одном из параграфов приема угрозу наказания смертью за измену; угроза будет еще более скреплять тайну, обезпечивая ее». Это напоминает «Катехизис революционера» Нечаева.

В «Дневнике писателя» за 1873 г., в главе «Одна из современных фальшей», Достоевский искренно сознался: «Нечаевым (т. е. олицетворением беса-революционера), вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может быть и мог бы... во дни моей юности». Страшное признание! Такой роковой момент действительно был в жизни Достоевского, когда он, уйдя из кружка Белинского, – попал в кружок, сначала Петрашевского, а потом – Дурова. За время пребывания Достоевского в этих кружках, мы знаем два несомненных его греха: 1) чтение письма Белинского к Гоголю в собрании 15 апреля 1849 г. и, 2) – о котором свидетельствует Пальм: «Когда однажды спор сошел на вопрос: «ну, а если бы освободить крестьян оказалось невозможным иначе, как через возстание?» Достоевский со своей обычной впечатлительностью воскликнул: «Так хотя бы через возстание!»

П. Семенов-Тяньшанский, решительно отрицая революционность Достоевского, все же допускал в нем возможность «увлечений». «Революционером Достоевский никогда не был, пишет он, и не мог быть, но, как человек чувства, мог увлекаться чувствами негодования и даже злобою при виде насилия, совершаемого над униженными и оскорбленными, что и случилось, например, когда он увидел или узнал, как был прогнан сквозь строй фельдфебель Финляндского полка». Действительно, слова «Хотя бы и через возстание» – Достоевский произнес в состоянии аффективного возбуждения, под влиянием мучительного воспоминания об одной сцене, которую незадолго до этого, ему лично пришлось увидать: он был случайным свидетелем жестокой экзекуции, когда на смерть был забит палками один фельдфебель. Позднее, на каторге, Достоевскому пришлось неоднократно быть свидетелем подобных сцен, что ему, однако, не помешало именно на каторге пережить полное перерождение своих прежних убеждений.

Чрезвычайно знаменательно, что именно в эти же годы (1846–1849), когда он участвовал в кружках Белинского, Петрашевского и Дурова, Достоевский писал свой роман «Неточка Незванова». Задача изображения детства и юности, как периодов, когда незримо складывается будущая личность взрослого человека, – всегда его интересовала. И в этой незаконченной повести он дал огромный художественно-психологический материал, для педагогической психологии, о процессе истеризации личности ребенка под влиянием неправильного воспитания и перенесенных тяжких психических травм в детстве. Роман был прерван, как мы указали выше, арестом.

В ночь с 22 по 23 апреля 1849 г. были арестованы: Петрашевский и 33 члена его кружка (и кружка Дурова), в числе которых был 27-летний гениальный русский писатель – Ф. М. Достоевский.

О периоде своей юности, когда Достоевский начал постепенно переходит от идеализма романтика Шиллера к увлечению идеями французского утопического социализма; он так вспоминает в «Дневнике писателя» за 1873 г.: «Тогда понималось дело еще в самом розовом и райски-нравственном свете. Действительно правда, что зарождавшийся социализм сравнивался тогда, даже некоторыми из коноводов его, с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение последнего, сообразно веку и цивилизации». Социализм, во многих его оттенках, от бледно-бело-розового до явно красного, – стал временным великим соблазном для души Достоевского.

Социальные, политические, этические и религиозные проблемы в сознании Достоевского (в первый, до каторжный период его жизни) представляли собою исключительно сложный и своеобразный сплав, в котором извращена была иерархия ценностей: гуманистические этические ценности занимали в ней первоверховное место, тогда как ценности религиозные – стояли на втором. Но в душе Достоевского, с раннего детства, втечение всей жизни сохранилось величайшее сокровище, полученное по наследству от матери: живая, неумирающая, безпредельная любовь ко Христу. Эта любовь и спасла его от многих соблазнов, в том числе и от соблазна социализма. Чрезвычайно характерные признания находим мы в известном письме Достоевского к жене декабриста Фонвизина – Н. Д. Фонвизиной, подарившей ему в Тобольске Евангелие. После освобождения из каторжной тюрьмы Достоевский ей пишет: «Я слышал от многих, что Вы очень религиозны, Н. Д. Не потому, что Вы религиозны, но потому, что сам пережил и прочувствовал это, скажу Вам, что в такие минуты жаждешь, как «трава изсохшая», веры и находишь ее, собственно потому, что в несчастии яснеет истина. Я скажу Вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост; вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, то мне лучше бы хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной». Отсюда можно заключить, что личность Христа, даже не как Богочеловека, а только как идеальная человеческая личность, – уже давала силу и крепость убеждениям Достоевского и помогала ему бороться с убеждениями Белинского. Атеистическому социалистическому гуманизму последнего Достоевский противопоставлял христианский гуманизм. Но это была не вера в Богочеловека-Христа, а любовь к Христу-человеку. Хотя он и говорит про себя, что он «дитя века, дитя неверия и сомнения» и предполагает, что останется таковым навсегда, однако тут же признается, что жажда веры становится у него тем сильнее, чем больше у него доводов противных. До поры до времени он живет с такими противоречиями между разумом и чувством. И даже допускает кощунственную мысль, что истина может быть вне Христа. Правда, и тогда ему Христос дороже истины, но здесь противоречия достигают уже своего предела. И, наконец, его совесть задает ему самому пилатовский вопрос – «Что же есть Истина?» После мучительной борьбы с самим собой, отображенной в его романах, в которых – в художественной форме высказаны все аргументы «за» и «против», – Достоевский обретает, наконец, истинного Христа, сказавшего – «Я есмь Путь и Истина и Жизнь» (Ин. XIV, 6), – т. е. только во Христе находится Путь к Абсолютной Истине; только Его Слова есть Абсолютная Истина; и только во Христе м. б. истинная жизнь. Но христианства нет без Церкви, основанной Христом. Придя к Истинному Христу, Достоевский придет и к Истинной, Православной Церкви. Путь Достоевского был чрезвычайно длительный, трудный, мучительный, но однако и терпеливый, неустанный, целенаправленный, честный и поучительный, как мы это увидим ниже.

Сидя в крепости, во время предварительного следствия, Достоевский написал трогательную повесть «Маленький герой», в которой опять дал богатейший материал для педагогической психологии.

Приговор Суда был очень жестокий. Все, признанные виновными (в том числе и Достоевский) были приговорены к смертной казни (разстрелу), выведены на Симеоновский плац, в Петербурге, поставлены на эшфот и пережили весь невыразимый ужас ожидания смертной казни. В последний момент казнь была приостановлена для оглашения Воли Государя Императора Николая Павловича, пожелавшего смягчить наказание и заменить смертную казнь различными сроками каторжной тюрьмы. Достоевский получил сначала 8 лет каторжных работ, но позднее наказание было еще более смягчено Государем: «4 года каторги, а потом – рядовым».

Эшафот был самой огромной, самой страшной и неисцелимой до конца душевной травмой Достоевского, более даже глубокой и сильной, чем перенесенная 10 лет назад (в 1839 г.) трагическая смерть отца, убитого крестьянами.

Как известно, Достоевский страдал эпилептиформными судорожными припадками, этиология и характер которых долгое время были не выяснены. Эти припадки, по свидетельству Григоровича и доктора Яновского, начались у него еще с ранней юности. Эта болезнь Достоевского привлекала внимание многих психиатров. О ней писали или говорили: Я. Чистович, П. И. Ковалевский, В. Ф. Чиж, В. М. Бехтерев, Г. И. Россолимо, Минор, Баженов, Аменицкий, В. Гиляровский, Н. А. Юрман, А. А. Крогиус, А. Г. Иванов-Смоленский, М. Н. Маржецкий, И. М. Андреевский, Евлахов, Г. Трошин и друг.

Окончательное разрешение этого вопроса о характере болезни Достоевского принадлежит врачу психиатру Татьяне Кондратьевне Розенталь («Страдания и творчество Достоевского», в Сборнике «Вопросы изучения и воспитания личности», 1919 г. № 1, под редакцией академика В. М. Бехтерева). Глубоко обоснованный диагноз доктора T. К. Розенталь – следующий: Достоевский страдал особой и очень редкой формой так наз. «аффективной эпилепсии», описанной впервые немецким психиатром Брацем и поддержанной знаменитым Крепелином. Позднее, эту же форму описал немецкий психиатр Бонхеффер, назвав ее «реактивной эпилепсией». Это редкое заболевание имеет психогенную этиологию: припадки обусловливаются психическими травмами и наступают, обычно, на высоте сильного аффекта. Эта редкая форма эпилепсии, в отличие от генуинной (врожденной), травматической (после тяжелых травм черепа) и других форм падучей болезни, – не ведет к слабоумию. Из других патологических черт личности Достоевского нельзя не упомянуть о болезненной его ревности и о болезненной страсти к рулетке, о которых дает исчерпывающия сведения вторая жена Достоевского Анна Григорьевна в своих «Воспоминаниях».

Свои переживания при ожидании смертной казни Достоевский отреагировал только через 20 лет, в своем художественном творчестве (разсказ кн. Мышкина, в романе «Идиот», в 1869 г.).

После приговора и инсценировки казни, Достоевский был закован в кандалы (которые носил, не снимая, 4 года каторги) и отправлен в Сибирь, в Омскую каторжную тюрьму, куда прибыл 23 января 1850 г.

По дороге на каторгу, в Тобольске, он получил в подарок от жены декабриста Н. Д. Фонвизиной, – Евангелие, которое все годы заключения имел с собой и держал под изголовьем. На каторге Достоевский перенес чрезвычайно тяжелые физические и еще более мучительные нравственные страдания. Но эти, Богом посланные муки не только не раздавили и не озлобили его, а просветили и закалили духовно. Именно на каторге, и благодаря каторге, началось медленное перерождение его убеждений и сложились основы пового, истинно христианского мировоззрения.

15 февраля 1854 г. Достоевский вышел из Омской каторжной тюрьмы и отправился в Семипалатинск, рядовым. 1 октября 1856 г. – он был произведен в прапорщики.

6 февраля 1857 г. в г. Кузнецке, он повенчался со своей первой женой Марией Дмитриевной Исаиевой (после смерти ея первого мужа). Мария Дмитриевна была по происхождению француженка, по фамилии Констант (ея отец был сыном французского эмигранта). Она была чрезвычайно истерична и больна туберкулезом. Брак был несчастным. Начавшись у Достоевского неистовой страстью, он закончился после 7 лет совместной жизни только мучительной жалостью.

20 февраля 1857 г. Достоевские поселились в Семипалатинске. Феодор Михайлович снова начал писать. В 1858 г. он закончил повесть «Дядюшкин сон» (где описал в комическом духе провинциальные нравы) и повесть «Село Степанчиково и его обитатели», в котором вывел, в лице ханжи Фомы Фомича Опискина – тип русского Тартюфа, а в лице полковника Ростанева – тип прекраснодушного русского помещика.

В «Поучениях» Опискина нельзя не видеть явной пародии на «Переписку с друзьями» Гоголя, как это убедительно показал в своем специальном изследовании Юрий Тынянов («Гоголь и Достоевский», к теории пародии, Петроград, 1921 г.). Пародия на Гоголя – своего Учителя – большой грех Достоевского. В этом акте нельзя не видеть остаточного яда, влитого в душу Достоевского в свое время – Белинским.

В марте 1859 г. Достоевский получает разрешение поселиться в Твери, а в декабре 1859 г., после 10-ти летнего отсутствия, – возвращается в Петербург.

Впечатления от каторги Достоевский отреагировал в своих замечательных «Записках из Мертвого Дома» (1860–62 гг.). Одновременно с «Записками» он писал и большой роман «Униженные и оскорбленные» (напечатан в 1861 г.). В этом идейно-психологическом романе – очень много автобиографического элемента. Один из героев этого романа – Иван Петрович – это сам Достоевский в прошлом, в 40-х годах, вернее – это пародия Достоевского на самого себя. Но главные герои – другие. Это – князь Валковский и его сын Алеша. Князь Валковский – циник, развратник, у которого, по собственноу признанию, – «угрызений совести не было ни в чем». Многия черты его повторятся позднее в образах Свидригайлова и Ф. П. Карамазова.

Его сын Алеша – «доброе сердце», при отсутствии ума и воли. Этого героя Достоевский, между прочим, вводит в кружок «идеалистов-утопистов». В этом образе нельзя не видеть пародии на членов кружка Петрашевского, что убедительно показал в своем изследовании К. Мочульский («Достоевский», Париж, 1947 г.). Имена членов этого кружка – Левеньки и Бореньки – взяты из «Горе от ума» Грибоедова, на что указал А. Бем. К. Мочульский совершенно справедливо говорит, что «в лице Алеши Достоевский казнит свое «невинное» прекраснодушие 40-х годов. После опыта каторги – оно представляется ему сплошным легкомыслием, – хлестаковщиной и репетиловщиной».

В романе «Униженные и оскорбленные» показано циничное торжество зла, когда ему противостоит безсилие гуманистического добра.

В период 1861–64 гг. Достоевский, вместе со своим братом Михаилом, издает «свой» журнал: сначала «Время», а затем «Эпоха».

Летом 1862 г. Достоевский впервые едет заграницу. Он побывал в Берлине, Дрездене, Висбадене, Баден-Бадене, Кельне, в Париже, в Лондоне (где встретился с Герценом), в Люцерне, в Женеве, в Генуе, во Флоренции, Милане, Венеции, в Вене и других местах, объехав все эти города за 2½ месяца. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» (напечатанных в 1863 г. в журнале «Время»), он разсказал о своих впечатлениях от Европы. Европа ему показалась кладбищем.

В 1863 г. вспыхивает Польское возстание. В журнале братьев Достоевских «Время», в апрельской книжке, появляется злободневная статья Н. Страхова – «Роковой вопрос», в которой проводится мысль, что с поляками бороться внешнею силою недостаточно и что победа над ними должна быть морально оправдана. Хотя статья эта, слабая и неясная, была и патриотическая, тем не менее, именно за эту статью журнал «Время» был закрыт.

Весной этого же 1863 г. здоровье жены Достоевского Марии Дмитриевны резко ухудшилось, вследствие чего пришлось ее увезти из гибельного для туберкулезных больных петербургского климата в г. Владимир. Летом 1863 г. – Достоевский снова уезжает заграницу, где переживает глубокую личную драму – роман с Аполлинарией Прокофьевной Сусловой, типичной шестидесятницей, 23-х летней писательницей, поклонницей Герцена, Прудона и... Достоевского. Ея тенденционные разсказы, с проповедью эмансипации женщин («Некуда», «До свадьбы», «Своей дорогой») – печатались в журнале «Время». Еще осенью 1861 г. Суслова написала Достоевскому восторженное и в то же время наивно-поэтическое письмо, результатом которого получился мучительный роман 40-летнего писателя и редактора «Времени» – со своей 20-летней сотрудницей. Неосторожная, восторженная, идейная, страстная, неопытная девушка искала, повидимому, возвышенной любви, а Достоевский ответил ей страстной влюбленностью. И Суслова становится любовницей писателя, но с первых же дней тяготится этой связью. Этот роман, длившийся несколько лет, – следует признать самым большим грехом Достоевского, тем более, что его жена, Мария Дмитриевна, была еще жива. Об этом жутком романе существует большая литература. (См. «Дневник» Сусловой, «Воспоминания» второй жены Достоевского Анны Григорьевны, изследования Л. Гроссмана, А. Долинина, А. Бема, К. Мочульского, В. В. Розанова (который 24-летним студентом женился на 40-летней Сусловой, только потому, что она когда-то была в близких отношениях с Достоевским, повторив мучительный роман Достоевского и наконец, разойдясь с этой «инфернальной» женщиной). Подробности связи с Сусловой можно найти в изданной в 1953 г. в издательстве имени Чехова, в Нью Иорке, книге М. Слонима – «Три любви Достоевского». К сожалению, в этой книге слишком много скабрезностей фрейдовского психоанализа и совершенно необоснованных домыслов автора, и слишком мало серьезного научного изследования.

В августе 1863 г. Суслова уезжает в Париж и пишет оттуда жестокое письмо: «Я могла тебе писать, что краснела за наши прежния отношения, но в этом не должно быть для тебя нового, ибо я этого никогда не скрывала и сколько раз хотела прервать их до моего отъезда заграницу». В другом письме она злобно иронизирует: «Ты вел себя, как человек серьезный, занятой, который не забывает и наслаждаться на том основании, что какой-то великий доктор или философ уверял даже, что нужно пьяным напиться раз в месяц».

Вдумчивый и добросовестный изследователь Достоевского, К. Мочульский, в своей книге – («Достоевский», Париж, 1947 г.) дает к этим письмам Сусловой интересный и правильный комментарий. Он пишет – «Быть можеть Достоевский был, действительно, виноват перед «идейной» девушкой: охваченный страстью и сладострастием он оскорбил в ней человека. Любовь ея превращается в ненависть и она мстит ему с утонченной жестокостью». После этого Мочульский дает анализ любви Достоевского к первой жене Марии Дмитриевне и сравнивает драматический характер этой любви с драматическим характером любви к Сусловой: «Мы уже говорили, пишет Мочульский, что первая любовь писателя – к Марии Дмитриевне Исаевой кажется историей, перешедшей в жизнь со страниц романа Достоевского. То, что принято называть «достоевщиной» – целиком заключалось в судьбе его будущей жены. В романе с Сусловой действительность снова предварила вымысел. Заграничное путешествие любовников напоминает драматическую ситуацию, вырванную из «Игрока» или «Идиота».

В Париже Суслова сходится с испанцем студентом-медиком Сальвадором, но эта связь скоро обрывается, потому что Сальвадор бросает ее. Она озлобляется и хочет его застрелить. В это время приезжает Достоевский, и между ними происходит драматическое объяснение, которое впоследствии Суслова описала в своем разсказе «Чужая и свой». По этому поводу Мочульский справедливо снова подчеркивает: «Отвергнутый любовник Достоевский утешает, уговаривает, переходит на роль друга и брата. Фабула «Униженных и оскорбленных» (Иван Петрович – Наташа – Алеша) снова воплощается в действительности».

В это же время, по дороге в Париж, в Висбадене, Достоевский страстно увлекается рулеткой. С этого времени начинается длительная новая страсть Достоевского к азартной игре, благодаря которой он временами проигрывает огромные деньги, запутывается в безчисленных долгах, закладывает ценные вещи, свои и чужия, оказываясь часто в унизительном положении, не будучи в состоянии оплатить отель и питание в нем.

Об этой длительной многолетней неудержимой страсти мы имеем подробное, до жутких деталей, описание в «Воспоминаниях» второй жены Достоевского, Анны Григорьевны, которая, своей глубоко одухотворенной, нежной, чуткой, самоотверженной любовью и поразительным терпением и выдержкой – чудесным образом излечила, наконец, своего мужа. Роман Достоевского – «Игрок» – несомненно имеет автобиографический характер.

1864 г. был трагическим годом в жизни Достоевского: 15 апреля умерла от чахотки его первая жена Мария Дмитриевна; в июле умер старший любимый брат Михаил, а затем – близкий друг и сотрудник журнала, критик Аполлон Григорьев. В мае 1865 г. любимый детище Достоевского, «свой» журнал «Эпоха» (заменивший закрытый раньше журнал «Время») – также прекратил свое существование. В последней (февр.) книжке «Эпохи» была напечатана злая сатира на общественные настроения 60-х годов («Крокодил»), в которой левая критика усмотрела (не без основания) пародию на Чернышевского, хотя Достоевский это категорически отрицал. (См. «Дневник Писателя»).

В том же трагическом 1864 году были напечатаны знаменитые «Записки из подполья», являющияся резким ответом на роман Чернышевского «Что делать?»: «социалистический» «земной рай», «хрустальный громадный дом», о котором мечтает героиня романа «Что делать?» – Достоевский клеймит образами «курятника» и «муравейника». Если «земной рай» социализма покупается ценой рабства и превращения людей в «домашних животных», то Достоевский устами подпольного человека такое «благополучие» с негодованием отвергает и проклинает.

Перерождение политических убеждений Достоевского не было мгновенным; наоборот, это был очень длительный процесс, находившийся в теснейшей связи с религиозно-нравственным перерождением. До каторги «религией» Достоевского был, как мы уже выше указывали, – гуманизм. И даже Христа, которого он любил с детства, Достоевский в молодости считал величайшим гуманистом.

«Ни к чему мы не бываем так резки, как к оставленным нашим заблуждениям» – говорил Гете. Достоевский вполне это подтвердил. Никто с таким гневом и негодованием не говорил о социализме, как бывший социалист Достоевский. Но прозрев, он еще не сразу понял, что социализм есть сатанизм. Постепенно осознавая это, он начал борьбу с социализмом и его тончайшими, ядовитыми, подчас невидимыми корнями – прежде всего в своей душе, в закоулках своего ума и своего сердца.

Социальная проблема, которая всю жизнь мучила Достоевского, начала намечаться к разрешению, на основах постепенно созидаемой совершенно правильной и ясной иерархии ценностей: высшая ценность – религия, затем нравственность, основанная на религии, затем идут другия ценности, которые должны основываться на религиозно-нравственных началах. И социальная проблема должна быть разрешена исключительно в свете религиозной, именно христианской нравственности.

«Записки из подполья» (1864 г.) – это интродукция в 5-ти актную трагическую симфонию его последних пяти великих романов: «Преступление и наказание» (1866 г.), «Идиот» (1868–69 гг.), «Бесы» (1873 г.), «Подросток» (1875 г.), и «Братья Карамазовы» (1880 г.), которые представляют собою замаскированную в художественные образы и длившуюся 15 лет авторскую исповедь.

Для работы над романом «Игрок» (1866). Достоевскому понадобилась стенографистка. Ему порекомендовали Анну Григорьевну Сниткину, способнейшую ученицу известного преподавателя стенографии П. М. Ольхина. Отец Анны Григорьевны был служащий придворного ведомства Григорий Иванович Сниткин. Мать ея (к этому времени овдовевшая) по происхождению была шведка пли финка Мария-Анна Мильтопеус.

4 октября 1866 г. Анна Григорьевна начала свою работу стенографистки, а 30 октября – закончила стенографировать «Игрока» и последния страницы «Преступление и наказание». 8-го же ноября произошло объяснение в любви. Феодор Михайлович сочинил целый разсказ о пожилом художнике, который полюбил молодую девушку, и закончил этот разсказ следующими словами: ...«поставьте себя на минуту на ея место... Представьте, что этот художник – я, что я признался вам в любви и просил быть моей женой. Скажите, что вы бы мне ответили?»

«Лицо Феодора Михайловича» – сообщает в своих воспоминаниях Анна Григорьевна – выражало такое смущение, такую сердечную муку, что я, наконец, поняла, что это не просто литературный разговор и что я нанесу страшный удар его самолюбию и гордости, если дам уклончивый ответ. Я взглянула на столь дорогое мне, взволнованное лицо Феодора Михайловича и сказала: «Я бы вам ответила, что люблю и буду любить всю жизнь».

Венчание происходило в Троицком Измайловском соборе, в Петербурге, 15 февраля 1867 г. Вскоре после свадьбы, неожиданно для Анны Григорьевны раскрылось, что ея муж тяжело болен падучей болезнью. Семья покойного брата Феодора Михайловича и пасынок Павел Исаев – отнеслись к новой жене Достоевского ревниво и недоброжелательно. Появились кредиторы с исполнительными листами на большия суммы. И вот новобрачные решаются уехать от всего этого, хотя бы на несколько месяцев, за-границу. Но путешествие затянулось на долгое время. «Мы уезжали за-границу на три месяца» – вспоминает Анна Григорьевна, – «а вернулись в Россию через четыре с лишком года». Для этой поездки Анна Григорьевна решила пожертвовать всем своим приданым. Она отдала в залог новую мебель, рояль, меха, золотые и серебряные вещи, выигрышные билеты. За время проведенное заграницей почти все имущество Анны Григорьевны пропало. «Но там», писала впоследствии Анна Григорьевна, «началась для нас с Феодором Михайловичем новая счастливая жизнь, которая прекратилась только с его смертью».

Путешествие началось с любимого Достоевским города Дрездена. Затем направились в Баден-Баден. Затем следует Базель, Женева. После лета 1868 г., проведенного в Вене, Достоевские едут в Италию, подолгу живут в Милане и Флоренции, посещают Болонью и Венецию, три дня проводят в Праге, и наконец, возвращаются в любимый Дрезден, откуда 5 июля 1871 года выезжают обратно в Россию.

Достоевский был глубокий знаток, любитель и ценитель искусства во всех его родах, особенно же (не считая художественной литературы) – живописи. Дрезденская галлерея им была изучена основательно. Выше всего он ценил и любил знаменитую Мадонну Рафаэля, рядом с которой ставил знаменитую картину Тициана – «Динарий Кесаря».

Но в скором времени спокойная жизнь в Дрездене омрачается душевной катастрофой писателя. Достоевскому приходит в голову дикая, навязчивая мысль о том, что из тяжелого материального положения, в котором он очутился заграницей с молодой женой, имеется единственный выход – попытать счастья в игре на рулетке. Для этого нужно поехать в Гомбург. 16 мая он уезжает. Вскоре, в одном из своих писем, он сообщает, что проиграл все, продал часы и отыгрался. В следующем письме, 21 мая, – извещение о новом проигрыше и просьба прислать на обратную дорогу 20 империалов. Анна Григорьевна посылает деньги и отправляется на вокзал встречать мужа. Но он не приезжает, потому что проиграл полученные деньги на дорогу, и ему не на что вернуться. В унизительных выражениях он просит прислать на дорогу еще раз. «Ангел мой, пишет он, не подумай как нибудь, чтоб я и эти проиграл. Не оскорбляй меня уж до такой степени! Не думай обо мне так низко. Ведь я человек! Ведь есть же и во мне сколько нибудь человеческого!»... 27 мая он возвращается угрюмый, подавленный, растерянный, но навязчивая идея о выиграше его не покидает. Он обвинаяет себя в неосмотрительности, нервности, в игре без системы. По его мнению, если играть хладнокровно, разсудительно и расчетливо, то нет возможности проиграть... 3 июля, по получении от Каткова 500 рублей, – Достоевские переезжают в Баден-Баден, где имеется также рулетка. Он снова начинает играть. Об этом времени так впоследствии вспоминает Анна Григорьевна. «Феодор Михайлович возвращался с рулетки бледный, изможденный, едва держась на ногах, просил у меня денег (он все деньги отдавал мне), уходил и через полчаса возвращался еще более разстроенный, за деньгами, и это до тех пор, пока не проиграет все, что у нас имеется. Когда идти на рулетку было не с чем и неоткуда было достать денег, Феодор Михайлович был иногда так удручен, что начинал рыдать, становился передо мной на колени, умоляя меня простить его за то, что мучает меня своими поступками, приходя в крайнее отчаяние».

Такое мучительно болезненное состояние продолжается у Достоевского около месяца. Он закладывает свое золотое обручальное кольцо, серьги жены и все полученные деньги проигрывает. Клянется, что больше играть не будет и, закрыв лицо руками, плачет, как ребенок. На следующий день снова играет, заложив свою шубу и пальто жены. За отель не оплачено. Питаются они одним чаем. Из тяжелого безнадежного положения выручает Гончаров, одалживая три золотых, а затем Катков присылает еще 500 рублей. Снова все проиграно... Наконец, с трудом отрываясь от «проклятого Бадена», Достоевский всего с 70 франками – переезжает в Женеву. В своих «Воспоминаниях», Анна Григорьевна, описывая рулеточную страсть мужа, прибавляет: «Должна отдать себе справедливость: я никогда не упрекала мужа за проигрыш».

Между прочим, в Баден-Баден у Достоевского произошел окончательный разрыв с Тургеневым. (Подробности об этом см. в книге: Ю. Никольский – «Тургенев и Достоевский». История одной вражды. София, 1921 г.). Достоевский обвинял Тургенева в атеизме, ненависти к России и преклонении перед Западом.

Примирение Достоевского с Тургеневым произошло незадолго до смерти Достоевского, на Пушкинском празднике в Москве, в 1880 г. Когда Достоевский, в своей речи, искренно и тепло отозвался о Тургеневской Лизе Калитиной, – тогда Тургенев послал Достоевскому воздушный поцелуй.

Первые годы семейной жизни Достоевского омрачились не только падучей болезнью и болезненной страстью к рулетке писателя, но еще и другими скорбными событиями. Из дрезденского «Дневника» Анны Григорьевны мы узнаем, что Достоевский в это время получал последния, перед окончательным разрывом, письма от Аполлинарии Сусловой, которые попали в руки Анны Григорьевны. Запись в дневнике об этом событии характеризует необычайную нравственную чистоту, душевную глубину и жертвенность натуры жены Достоевского. Вот ея трогательные, печальные строки. «Мне было холодно, я дрожала и даже плакала. Я боялась, что старая привязанность возобновится и что любовь его ко мне исчезнет. Господи, не посылай мне такого несчастья. Я была ужасно опечалена. Как подумаю об этом, у меня сердце кровью обольется! Господи, только не это, мне слишком тяжело будет потерять его любовь».

Другою тяжкою скорбью, для четы Достоевских – была смерть трех-месячного первого ребенка, младенца Сонички, последовавшая 24 мая 1868 г. (В это время он писал «Идиота»).

По поводу смерти Сонички мы имеем записи Анны Григорьевны и Феодора Михайловича. Анна Григорьевна писала: «Глубоко потрясенная и опечаленная ея кончиною, я страшно боялась за моего несчастного мужа: отчаяние его было бурное, он рыдал и плакал как женщина, стоя пред остывшим телом своей любимицы, и покрывая ее бледное личико и ручки горячими поцелуями. Обоим нам казалось, что мы не вынесем нашего горя... На Феодора Михайловича было страшно смотреть, до того он осунулся и похудел за неделю болезни Сони... Каждый день мы ходили с мужем на ея могилку, носили цветы и плакали».

Достоевский же через несколько дней после похорон писал Майкову: «Это маленькое трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное – для меня было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить, и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал: она останавливалась плакать, когда я подходил. И вот теперь говорят мне в утешение, что у меня еще будут дети. А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только, чтобы она была жива».

Когда Достоевские покидали Женеву, оставляя в ней могилу умершей Сонички, Феодор Михайлович, на палубе грузового парохода разсказал Анне Григорьевне, с трогательными мелкими подробностями, всю свою жизнь, которая представляла собою, по его словам, преимущественно целую длинную цепь обид, оскорблений, скорбей, несчастий и разочарований. «Вспоминая, – пишет об этом Анна Григорьевна, – он мне разсказал про свою печальную одинокую юность после смерти нежно им любимой матери, вспоминал насмешки товарищей по литературному поприщу, сначала признавших его талант, а затем жестоко его обидевших. Вспоминал про каторгу и о том, сколько он выстрадал за четыре года пребывания в ней. Говорил о своих мечтах найти в браке своем с Марьей Дмитриевной столь желанное семейное счастье, которое, увы, не осуществилось: детей от Марьи Дмитриевны он не имел, а ея «странный, мнительный и болезненно-фантастический характер» был причиной того, что он был с ней несчастлив. И вот теперь, когда это «великое и единственное человеческое счастье иметь родное дитя» посетило его и, он имел возможность сознать и оценить это счастье, злая судьба не пощадила его и отняла у него столь дорогое ему существо»...

Живя в Женеве, Достоевский посетил состоявшийся там «Международный конгресс мира» и слышал речь Бакунина. В первый раз в жизни он увидел крупнейших идеологов социализма и мировой революции. Оп поразился убогостью их мыслей. Перед пятитысячной толпой они открыто проповедывали необходимость истребления христианской веры, уничтожения больших государств и частной собственности, чтобы «все было общее по приказу». «А главное – огонь и меч, и после того, как все истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир» (см. письмо С. А. Ивановой).

«Международный конгресс мира» – дал Достоевскому много материала для будущего романа «Бесы». Бакунин в романе превратился в Ставрогина.

Теперь обратимся к разбору 5 великих романов Достоевского.

Первым великим романом, который выдвинул Достоевского на арену всемирной литературы, был роман – «Преступление и наказание». Предварительно отметим некоторые основные особенности психологии творчества Достоевского.

«Страстные песни и недосказанные слова» – так определил Достоевский последние предсмертные стихи Некрасова (которого очень высоко ценил, считая третьим великим поэтом России после Пушкина и Лермонтова).

«Страстность» и «недосказанность» (несмотря на обилие слов) были основными чертами творчества Достоевского.

«Художник мыслит образами» – говорил Белинский. Достоевский был прежде всего художник слова и мыслил преимущественно образами, и даже целыми сценами.

В психиатрии существует термин «мантизм», который означает редкое явление необычайного наплыва мыслей. Это явление не следует смешивать с явлениями так называемого «бегства идей», характерного для маниакального состояния маниакально-депрессивного психоза. Для «мантизма» характерно не быстрота смены мыслей, а одновременное появление многих мыслей. У Достоевского часто бывали такие наплывы мыслей-образов. Они толпились в его сознании, требовали воплощения в слове, что бывало для него очень тягостно. Достоевский жил в этом мире образов, как в мире живых людей. Он мысленно беседовал с ними, спорил, волновался, иногда доходя до таких состояний, которые известный руский психиатр Кандинский (сам этим страдавший) – назвал «псевдогаллюцинациями». Главу из романа «Братья Карамазовы» – «Чорт. Кошмар Иван Феодоровича» – мог написать Достоевский только потому, что ему самому были доступны подобные состояния.

Понять, расшифровать до конца и перевести «мысли-образы» Достоевского на язык точных философских и религиозно-философских понятий – очень трудно.

Лев Толстой и Ф. Ницше считали «Преступление и наказание» величайшим романом в мире. Но Ницше высоко ценил только первую часть романа (бунт и преступление Раскольникова), тогда как Толстой, наоборот, особенно высоко ценил вторую часть («наказание» и перерождение Раскольникова).

Свой роман «Преступление и наказание» Достоевский начал писать с осени 1865 г., сначала заграницей, а затем в Петербурге, при исключительно тяжелых душевных и материальных условиях. В сентябре этого года он пишет издателю «Русского Вестника» М. Н. Каткову:

«Могу ли я надеяться поместить в Вашем журнале «Русский Вестник» мою повесть? Это психологический отчет одного преступления... Молодой человек, исключенный из университета, мещанин по происхождению, и живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шаткости в понятиях, поддавшись некоторым странным, «недоконченным идеям», которые носятся в воздухе, решился разом выйти из своего скверного положения. Он решился убит одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты... с тем, чтобы сделать счастливою свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в компаньонках у одних помещиков, от сластолюбивых притязаний главы этого помещичьего семейства – притязаний, грозящих ей гибелью, докончить курс, ехать заграницу и потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении «гуманного долга к человечеству», чем уже, конечно, «загладится преступление», если только можно назвать преступлением этот поступок над старухой, глухой, злой и больной, которая сама не знает, для чего живет на свете и которая через месяц, может быть, сама собою померла бы... Ему совершенно случайным образом удается свое предприятие и скоро, и удачно.

Почти месяц он проводит после того до окончательной катастрофы. Никаких на него подозрений нет и не может быть. Тут то и развертывается весь психологический процесс преступления. Неразрешимые вопросы возстают перед убийцею, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Божия правда, земной закон берет свое, и он кончает тем, что принужден сам на себя донести. Принужден, чтоб хотя погибнут в каторге, но примкнуть опять к людям, чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством, которое он ощутил тотчас же по совершении преступления, замучило его. Закон правды и человеческая природа взяли свое. Преступник сам решает принять муки, чтоб искупить свое дело...»

Под «недоконченными идеями», о которых Достоевский упоминает в начале письма, он, очевидно, подразумевал модную в то время теорию так называемой «утилитарной морали», выводящей все поведение человека из принципа «разумной пользы» (ведь, по словам Раскольникова, старуха-процентщица «никому пе полезна» и «никуда не годна»). В этих словах нельзя не видеть выпада против Чернышевского и его учеников, провозвестников «утилитарной морали», «разумной пользы», «теории разумного эгоизма». Совершив «разумно полезное» преступление, Раскольников, ведь, намеревается «потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении «гуманного долга к человечеству».

До нас дошли три черновые тетради с материалами о «Преступлении и наказании» (Центрархив. Из архива Ф. М. Достоевского. «Преступление и наказание». Неизданные материалы. Приготовил к печати И. Н. Гливенко, Москва-Ленинград, 1931 г.). Эти черновые материалы чрезвычайно интересны и дают яркое представление о характере психологии творчества Достоевского, о процессе работы над «Преступлением и наказанием». Из них видно, что основная идея этого романа некоторое время была не вполне ясной для автора. Первоначально главная идея романа была та, которая в общих чертах излагалась в приведенном выше письме Достоевского к Каткову в сентябре 1865 г.

В черновых тетрадях мы находим указание на то, что Достоевский сам себе хотел уяснить точную психологическую мотивировку преступления Раскольникова. «Главная анатомия романа» – так Достоевский назвал заметку, в которой ставил себе задачу «так или иначе объяснить все убийство», а уже потом изобразить переживания Раскольникова, которые заставили его сделать «логический выход к закону природы и долгу».

Разрешая эту задачу. Достоевский начал колебаться между двумя мотивировками преступления. Первая – ясно выражена была в письме к Каткову: деньгами убитой он хотел осчастливить свою мать, спасти от гибели свою сестру, закончить свое образование и потом всю остальную жизнь жить честно и тем «загладить свое преступление». Вторая мотивировка – та, которой он коротко объясняет свое преступление Соне: Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил». А в другом месте он говорит: «Я не человека убил, а я принцип убил». Раскольников разсуждал так: «Люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), так сказать на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и на собственно людей, т. е. имеющих дар или талант сказать в своей среде новое слово».

Соне Раскольников разъяснил свои мысли. Сначала он думал, как бы поступил Наполеон, если бы ему для его карьеры пришлось бы не через Монблан переходить, не Египет завоевывать, а убить и ограбить смешную старушонку. Долго он мучился над этим вопросом, пока не догадался, что для Наполеона тут и вопроса преступления не было бы.

В конце концов Достоевский соединил обе мотивировки преступления в одной, сложной личности Раскольникова.

Для опровержения теории Раскольникова, Достоевский подвергает его мучительным душевным страниям, доказывая этим, что преступление в себе содержит и наказание. Но эти страдания не обычные угрызения совести. Это – интеллектуальные страдания человека-рационалиста, который ошибся в своих расчетах. Это злобная досада на себя за то, что своим преступлением он доказал противоположное тому, что хотел доказать: он не принадлежит к избранным, «сильным», «власть имеющим» дерзать и совершать преступления людям, он сам просто «дрожащая тварь». Наказанием Раскольникову после совершения преступления служит не только сознание, что он не принадлежит к «особому разряду» людей, но и состояние морального одиночества, этического солипсизма, полного отчуждения от всех людей, от всего мира. Особенно остро он это пережил при встрече с матерью и сестрой. В черновых тетрадях мы находим такой душевный вопль: «Теперь всю жизнь один! Один с женой, один и с людьми, один всегда».

Излагая в письме к Каткову замысел романа, Достоевский писал, что «Божья правда» берет свое и понуждает убийцу донести на себя. Но в романе, Раскольников, донося на себя, еще не знает этой «Божьей правды» и приходит к ней лишь на каторге, под влиянием Сони, которая воистину становится «служителем его Ангела-Хранителя» и чудесным образом спасает Раскольникова от духовной смерти.

Роман Раскольникова с Соней Мармеладовой – совершенно исключительное, гениальное, единственное во всей мировой литературе столкновение двух замечательных личностей, двух родных антиподов, двух изумительных характеров, двух глубоко одиноких душ, преступивших моральные нормы, одержимого отвлеченной идеей убийцы и блудницы поневоле, которые, по великой неисповедимой милости Господней, через великие личные страдания и глубочайшее сострадание друг к другу, – пришли, наконец, к простой и ясной, как чистое голубое небо, «Божьей Правде», заключающейся в великом Таинстве Любви, ибо Бог и есть Любовь.

Чистое, доброе, женское сердце Сони согрело холодное сердце Раскольникова. На все его умственные отвлеченные разсуждения, Соня отвечала словами, шедшими из глубины ея религиозного чувства. Приведем только один пример такого диалога Раскольниковского ума с Сониным сердцем. (Пример – в черновых тетрадях Достоевского). «Ну-с, так вот, говорит он ей, если бы вдруг все это теперь на ваше решение отдали: этому или тем жить на свете, т. е. Лужину ли жить и делать мерзости или умереть Екатерине Ивановне?» Подобный вопрос Раскольников уже задавал самому себе – кому умереть: ему, сестре Дуне и матери – или старухе-ростовщице, и ответил на него: старухе умереть. Но Соня отвечает иначе: «Да ведь я Божьего Промысла знать не могу... И кто меня тут судьей поставил, кому жить, кому не жить». Замечательный, строго православный ответ. В этом ответе не только защита своего убеждения, но и глубочайшая и сокрушительная критика и осуждение «принципиального убийцы», ибо отказываясь от суда, она морально осуждает того, кто смеет судить Промысел Божий. Но вся ситуация осложняется еще и тем обстоятельством, что Соня тоже имела в своей жизни трудный вопрос – кому пострадать: умереть ли от голода и нищеты всей ея семье или самой пасть и вступить на путь проституции? Раскольпиков убил процентщицу, а Соня – пожертвовала собой. «Можно великим быть и в смирении» – говорила Раскольникову Соня.

Раскольников и Соня полюбили друг друга и этой любовью исцелили свои одинокие души. Две личности дополнили друг друга в трогательной гармонии истинного человеческого счастья. Великое женское счастье Сони заключалось в том, что она спасла своего любимого от духовной смерти, а такое же великое мужское счастье Раскольникова заключалось в том, что он любил такую светлую, чистую, святую женскую душу и любим ею. Оба осознали свое подлинное счастье, как чудо милости Божьей.

Данте утверждал, что истинная любовь не может не быть взаимной. Раскольников и Соня полюбили друг друга подлинной истинной любовью, которая не могла не быть взаимной.

Сложный, глубокий, тонкий, нежный как утренняя заря, процесс полного перерождения Раскольникова Достоевский только наметил, в конце романа, только указал на него, только обещал нам его, но ясно и полно не показал. Поэтому многие изследователи (например, Мочульский) выражают сомнение в возможности перерождения Раскольникова, а другие (напр. А. С. Долинин) сомневаются даже в перерождении и самого Достоевского. Но это глубоко неверно. Достоевский целомудренно воздержался подробно анализировать интимные, благоуханные, благодатные, святые чувства. Вспомним нежно-скупые и чутко-осторожные слова Достоевского в конце романа, когда Раскольников, на каторге, после болезни, полюбив Соню, – упал к ея ногам.

«Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь».

Об огромной работе над «Преступлением и назанием» и трудных условиях жизни в это время, – можно заключить по письму Достоевского к своему другу Врангелю: «В конце ноября (1865 г.) было много написано и готово: я все сжег; теперь в этом можно признаться. Мне не понравилось самому. Новая форма, новый план меня увлек, и я начал сызнова. Работаю я дни и ночи и всетаки работаю мало. Роман есть дело поэтическое, требует для исполнения спокойствия духа и воображения. А меня мучат кредиторы, т. е. грозят посадить в тюрьму». Кроме кредиторов, Достоевского мучали и редакторы «Русского Вестника», Катков и Любимов. Они требовали от него многих существенных изменений, на которые он соглашался с большим трудом. Посылая исправленное, он писал: «А теперь до вас величайшая просьба моя: ради Христа оставьте все остальное, как есть теперь». Но Катков всетаки вычеркнул ряд строк «относительно характера и поведения Сони». Сам Достоевский, в конце концов был своей работой удовлетворен, что видно из письма его, в апреле 1866 г., к своему новому другу, священнику Висбаденской Русской Православной церкви о. И. Янышеву (впоследствии крупному русскому православному богослову, протопресвитеру, ректору и профессору Нравственного Богословия Петербургской Духовной Академии): «...Надо заметить, что роман мой удался чрезвычайно и поднял мою репутацию, как писателя. Вся моя будущность в том, чтоб кончит его хорошо».

Талантливый русский философ и религиозный мыслитель проф. С. А. Аскольдов (1871–1945 гг.) был одним из наиболее замечательных комментаторов Достоевского (см. его работы: «Религиозно-этическое значение Достоевского», сборник «Ф. М. Достоевский», под редакцией А. С. Долинина, Петербург, 1922 г. Сборник 1-й; «Психология характеров у Достоевского», Ленинград, 1924 г., Сборник 2-й). Кроме этих трудов о Достоевском, Аскольдов способствовал расшифровке и переводе «мыслей-образов» Достоевского на язык религиозно-философских понятий в своем чисто теоретическом изследовании проблемы иерархии ценностей и проблемы – «О связи добра и зла» («Христианская мысль», Киев, 1916). Аскольдов устанавливает такую схему. Существует Абсолютное Добро – (Бог) и Абсолютное (вернее максимальное) Зло – (дьявол). Затем следует различать первичное добро, – религиозное добро, питающееся из источника Абсолютного Добра, и первичное зло – религиозное зло, инспирируемое дьяволом и питающееся из источника максимального зла. Кроме этого следует различат вторичное, второстепенное, чисто гуманистическое добро и вторичное, второстепенное, чисто гуманистическое зло. Если христианину необходимо сделать выбор из двух положений, когда в обоих имеется слитое вместе добро и зло, то следует выбирать тот слиток, в котором находится первичное добро, несмотря на то, что с ним неразрывно связано и вторичное, второстепенное зло. А тот слиток, в котором находится первичное зло – следует отвергнуть, несмотря на то, что с ним неразрывно связано вторичное, второстепенное добро. Дьявол, чтобы обмануть и соблазнит нас, – прибегает к следущему приему. В первом слитке, где имеется первичное, первостепенное добро, связанное, соединенное, слитое со вторичным злом, – дьявол всячески старается скрыть от нас, завуалировать первичное добро, отвлечь от него наше внимание, и, наоборот, подчеркивает слитое с ним вторичное зло, возмущается им, и, призывает к борьбе с ним, для чего предлагает отвергнуть весь слиток, чтобы ни в коем случае не допустить первичного добра. Во втором же случае, где в слитке имеется первичное зло, соединенное со вторичным, второстепенным добром, – дьявол прежде всего вуалирует первичное зло, прячет его, отвлекает от него наше внимание, и, наоборот, подчеркивает слитое с ним вторичное, второстепенное, чисто только гуманистическое добро, рекламирует его, восхищается им, проповедует его, выставляет на показ, и – предлагает принять именно этот слиток, т. е. такой, в котором под маской второстепенного добра спрятано первичное зло. И, как рыба, хватая червяка, попадается на крючок, так многие попадаются на этот соблазн и, – уничтожают первичное религиозное добро только потому, что к нему прилипло, пристало вторичное, второстепенное зло, а вместо отвергнутого первичного добра принимают первичное зло, слитое со второстепенным, чисто гуманистическим только добром.

Раскольников, в романе Достоевского, разсуждал так: убив процентщицу, вредную, никому не нужную старуху, которая и сама то должна скоро умереть, – он на ея деньги сделает много добра (поможет матери, сестре, сможет сам закончить образование и т. п.). Конечно, и по его разсуждению, убийство есть преступление, т. е. зло, но зло небольное, незначительное, по сравнению с тем добром, которое он собирается сделать. Роковая ошибка Раскольникова заключалась в том, что он первичное зло (нарушение заповеди Божьей – «не убий») считал злом второстепенным, а вторичное добро (помощь матери, сестре и себе) – добром первостепенным. Истина же заключалась в том, что убийство было злом первостепенным, а добро, купленное ценою этого убийства, добром второстепенным.

Социальные мотивы преступления Раскольникова позволяют нам разсматривать это преступление, как своего рода символ русской октябрьской революции (пророком которой был Достоевский). Государственный строй Царской России представлял собою соединение первичного добра и вторичного, второстепенного зла. А революция несла на своих знаменах второстепенное добро (обещание якобы благодетельных социально-политических реформ) и несомненное первостепенное зло (уничтожение Религии и Церкви, как основы Русской Государственности).

Свой мучительный роман с Аполлинарией Сусловой и свое страстное увлечение рулеткой Достоевский отреагировал в своем несомненно автобиографическом романе «Игрок». От героини романа Полины (сохранено имя Аполлинарии Сусловой) идут образы других «фатальных женщин» его романов: Настасьи Филипповны и Аглаи из романа «Идиот», Катерины Ивановны и Грушеньки – из «Братьев Карамазовых».

В письме к Майкову от 12 января 1868 г. Достоевский, между прочим, пишет: «...Всегда в голове и в душе у меня мелькает и дает себя чувствовать много зачатий художественных мыслей. Но ведь только мелькает; а нужно полное воплощение, которое всегда происходить нечаянно и вдруг, но расчитывать нельзя, когда именно оно произойдет: и затем уже получив в сердце полный образ, можно приступить к художественному выполнению. Тут уж можно даже и расчитывать без ошибки...» Это очень характерное признание писателя о психологии своего творчества. Черновики подтверждают этот процесс. Идея произведения рождается сразу во множестве замыслов (явление «мантизма» – наплыва мыслей-образов), которые толпятся и борются между собою, пока, в минуту особого вдохновения, получается «в сердце полный образ». Из черновых тетрадей романа «Идиот», видно, что образ «идиота» сначала был совершенно непохожий на окончательный, который зафиксирован в каноническом последнем тексте. Среди образов первоначального замысла, когда эти образы толпились и боролись между собою, мы находим самые невероятные психологические типы «идиота»: то это гордая личность, духовный брат Раскольникова, то тип родственный Аркадию Долгорукову, то он приближается к типу Рогожина, то приближается к герою разсказа «Кроткая», то он – злодей Яго (шекспировский), то тип злодея, который кончает божественно и т. д. Подобные метаморфозы представляют собою и другия лица романа «Идиот». Наконец найден окончательный образ, «полное воплощение», которое, по словам Достоевского, «всегда происходит нечаянно». Таково совершенно исключительное явление психологии творчества Достоевского. Наиболее ярко проявилось это сложное явление в процессе именно образа «идиота» – князя Мышкина.

В выше указанном письме Достоевского к Майкову, от 12 января 1868 г., имеются чрезвычайно ценные строки, искренно и подробно раскрывающия великие тайны творчества, м. б. одного из самых гениальных писателей в мире, с которым могут сравниться только Шекспир и Пушкин. Приведем обширные цитаты из этого письма к Майкову.

«Я стал мучиться выдумыванием нового романа. Я думал от 4-го до 18 декабря нового стиля включительно. Средним числом, я думаю, выходило планов по шести (не менее) ежедневно. Наконец, 18 декабря я сел писать новый роман, 5-го января (нов. стиля) я отослал в редакцию пять глав первой части (листов около 5-ти), с удостоверением, что 10 января (нового стиля) вышлю остальные две главы первой части. Вчера, 11-го числа, я выслал эти две главы и таким образом отослал всю первую част – листов 6 или 6½ печатных. В сущности, я совершенно не знаю сам, что я такое послал. Но сколько могу иметь мнения – вещь не очень то казистая и отнюдь не эффектная. Давно уже меня мучила одна мысль, но я боялся из нея сделать роман, потому что мысль слишком трудная, и я к ней неприготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная, и я люблю ее. Идея эта – изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по моему, быть ничего не может, в наше время особенно... Идея эта и прежде мелькала в некотором художественном образе, но ведь только в некотором, а надобно полный. Только отчаянное положение принудило меня взять эту невыношенную мысль. Рискнул, как на рулетке: «может быть, под пером разовьется».

Чрезвычайно примечательно, что письмо это написано после того, как автор уже отослал в редакцию всю первую часть романа. Образ князя Мышкина был ему еще неясен и дальнейшее развитие неизвестно. Окончательный целостный образ главного героя должен был развиться только в процессе писания романа. Мир законченных полных художественных образов Достоевского живет как бы своей собственной жизнью. Это самое характерное в психологии его творчества.

На другой день после письма к Майкову, Достоевский пишет письмо своей любимой племяннице С. А. Ивановой (1/13 января 1868 г.): «Главная мысль романа – изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете и особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только брался за изображение положительно прекрасного, всегда пасовал. Потому что эта задача – безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался. На свете есть только одно положительно прекрасное лицо – Христос, так что явление этого безмерно, безконечно прекрасного лица – уж, конечно, есть безконечное чудо. (Все Евангелие Иоанна в этом смысле: оно все чудо находит в одном воплощении, в одном появлении прекрасного). Но я слишком далеко зашел. Упомяну только, что из прекрасных лиц в литературе христианской стоит всего законченнее Дон Кихот; но он прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон. Пикквик Диккенса (безконечно слабейшая мысль, чем Дон Кихот, но всетаки огромная) тоже смешон и тем только и берет. Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному – а, стало быть, является симпатия в читателях. Это возбуждение сострадания и есть тайна юмора. Жан Вальжан тоже сильная попытка, но он возбуждает симпатию по ужасному своему несчастью и несправедливости к нему общества. У меня нет ничего подобного, ничего решительно, и потому боюсь страшно, что будет положительная неудача... Вторую часть, за которую сажусь сегодня, окончу в месяц (я и всю жизнь так работаю). Мне кажется, что она будет покрепче и покапитальнее первой». Роман был закончен в феврале 1869 г. 25 января Достоевский пишет С. А. Ивановой: «Теперь он (роман «Идиот») кончен, наконец! Последния главы я писал день и и ночь с тоской и безпокойством ужаснейшим... Романом я недоволен; он не выразил и десятой доли того, что я хотел выразить, хотя всетаки я от него не отрицаюсь и люблю мою неудавшуюся мысль до сих пор».

В романе «Идиот» упоминаются Дон Кихот и «Бедный рыцарь» Пушкина. Последнее стихотворение было одним из самых любимых стихотворений Достоевского. Образ князя Мышкина – затмил все предыдущия попытки создания «положительного прекрасного человека» во всей всемирной литературе, но автора он не удовлетворил. По черновым тетрадям романа «Идиот» видно, что Достоевский, в конце концов, хотел придать образу князя Мышкина как можно больше черт «христоподобия»: сострадание, всепрощение, самоотверженная христианская любовь ко всем людям, мудрость юродства (которую так хорошо поняла и оценила Аглая), самопожертвование, подлинное окончательное христианское смирение. По поводу последнего, в черновиках имеется такая запись: «Смирение – самая страшная сила, какая только может на свете быть!» Но в то же время смиренный герой, по мысли Достоевского, должен быть не святым, а простым, обыкновенным человеком. Чтобы придать жизненный характер такому образу и не сделать из него абстрактный нежизненный тип «идеального человека», – Достоевский наделяет князя Мышкина человеческими слабостями: непрактичностью, нетактичностью, наивностью, чудачеством, инфантильностью, чертами «Иванушки-дурачка» – русских народных сказок, безпомощностью, безсилием в борьбе со злом. Князь Мышкин – «идиот». Слово «идиот» – значит «отдельный», «особый», «одинокий», «странный». Он – скудоумен «низшим умом, но главный» его ум, по определению Аглаи, – «лучше, чем у всех, такой даже, какой им и не снился». Князь Мышкин духовно прекрасен. Но его не понимают окружающие. Правда, на короткое время, все с ним соприкасающиеся становятся как будто лучше (даже такие проходимцы как Келлер и Бурдовский), но в конечном результате – никто не может стать ни его другом, ни его последователем. Все окружающие его охватываются вихрями страстей, отталкиваются от него, временами ненавидят, хотят погубить, губят при этом друг друга, духовно и физически, и, наконец, сама жизнь (трагическая жизненная ситуация) губит несчастного «идиота». Князь Мышкин одинок, непонятен, странен, потому что он совершенно несозвучен миру. Его жизнь, в конце концов – бездеятельная и безрезультатна. Мышкин нарушает «категорический императив Канта» («поступай так, чтобы правило твоей личной воли могло служить вместе с тем и началом всеобщего законодательства»), ибо он поступает так, как другие поступать совершенно не могут. Непостижное миру «добро» князя Мышкина вызывает безплодные желания у окружающих, а потому только мучает и озлобляет их.

В трагедии Пушкина – «Моцарт и Сальери» – Сальери так мотивирует свое убийство Моцарта: «Как некий херувим занес он несколько к нам песен райских, чтоб возмутив безкрылые желанья, в нас, чадах праха, после улететь ... Так улетай же ! Чем скорей, тем лучше».

По этим же мотивам мир, «во зле лежащий», мстит князю Мышкину и убивает его.

Но, повторяем, «Идиот» не удовлетворил Достоевского. Таково ли действительно должно быть добро в жизни? Нет, добро не безсильно! Добро – деятельная, творческая сила. Оно имманентно миру и должно быть действенно на земле. «Положительно прекрасный человек» должен быть другим. Этого «другого» Достоевский выводит сначала в образе архиерея Тихона, в романе «Бесы», затем в образе странника Макара Ивановича в романе «Подросток», и, наконец, в образе старца Зосимы и его ученика и послушника – Алеши Карамазова (в романе «Братья Карамазовы»).

Прообразом архиерея Тихона, и старца Зосимы – был несомненно святитель Тихон Задонский (причисленный к лику святых в 1858 году), писания которого произвели на Достоевского глубокое впечатление и про которого он писал А. Н. Майкову – «Правда, я ничего не создам, я только выставлю действительного Тихона, которого я принял в свое сердце давно с восторгом».

(Между прочим, одновременно и независимо от романа «Идиот», в том же 1868 г. появилась драма графа А. К. Толстого – «Царь Феодор Иоаннович». Князь Мышкин и Царь Феодор похожи друг на друга как родные братья.)

Ища образ «положительно прекрасного человека», Достоевский одновременно ищет и образы «максимально отрицательных типов людей», в которых персонифицируется Зло мира. Кто мешает Добру? Кто ненавидит его? Кто сеет плевелы между пшеницей? Кто клевещет на Истину и стремится губить праведников, уничтожать лучших? Конечно «клеветник», «отец лжи», «человекоубийца искони» – дьявол. Но через кого и как?

После эшафота, на каторге, в кандалах, на нарах, «причтенный к злодеям», в первую каторжную ночь в «Мертвом Доме», в страшные, тяжкие минуты глубокого душевного кризиса, в смятении ума и сердца, на грани полного отчаяния, – обращается Достоевский ко Христу с молитвенным воплем о вразумлении, прощении и спасении, – и открывает Евангелие, подаренное ему женой декабриста Фонвизина. И ему открылось следующее место:... «И они (бесы) вышедши пошли в стадо свиное. И вот, все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде» (Мф. 8:32). Из этого семени, через 20 с лишком лет – вырос роман «Бесы».

Критик А. Волынский назвал роман «Бесы» – «книгой великого гнева». В этом романе Достоевский показал, как «бесы» входят в некоторых людей, и как тогда эти люди становятся подобными свиньям, бросающимся в море зла, и гибнут, увлекая за собой массы других людей.

Социальная проблема в сознании Достоевского становится до ужаса ясной. Эта проблема прежде всего проблема религиозная: революция – первичное, религиозно-социальное зло (ср. схему Аскольдова).

Шизоидный психопат, атеист и материалист Ставрогин и либерал Степан Трофимович Верховенский – духовно и физически порождают Петра Верховенского, организатора революции. Затем приходит диалектик и теоретик революции – «гениальный» Шигалев. Позднее, в романе «Братья Карамазовы» Достоевский создает образ Смердякова – обезьяны и лакея мыслей Ивана Карамазова (тоже рационалиста). Смердяковы, вместе с Федьками-каторжниками – главные исполнители революции на практике. После Достоевского, русскую, так называемую «социальную» революцию – нельзя уже определять иначе, как с помощью понятий: «верховенщина», «шигалевщина», «смердяковщина» и, наконец, – «бесовщина».

До нас дошли черновые тетради (№№ 1, 2, 3 и 4), представлящия собою подготовительные материалы к роману «Бесы». Этих материалов не меньше, чем к роману «Идиот». Явление «мантизма», о котором было указано выше, ясно бросается в глаза и при изследовании черновиков к «Бесам». Масса образов толпится перед духовным оком Достоевского пока не вырисовываются полные, цельные окончательные образы целостного романа.

Образ «положительно-прекрасного человека» – архиерея Тихона – к сожалению в канонический печатный текст романа не попал. Это отразилось и на композиции романа и на идейной целостности его. Ведь архиерей Тихон должен был противостоять Ставрогину. Образу максимального зла должен был противостоять образ светлого добра. Редакторы романа – Катков и Любимов – главу «у Тихона» не пропустили, благодаря чему основная религиозная идея романа осталась неясной.

Достоевский считается создателем новой формы «романа-трагедии», который начал вырабатываться в «Преступлении и наказании», развивался в «Идиоте» и достиг совершенства в «Бесах». Последние романы – «Подросток» и «Братья Карамазовы» также могут считаться романами-трагедиями. В пяти последних романах Достоевского содержится огромное, можно сказать неисчерпаемое количество глубочайших религиозно-философских идей и целостных идеологий, почему эти романы и принято называть «идеологическими романами». В романах Достоевского мы наблюдаем диалектические столкновения целостных мировоззрений, обычно представленных в живых образах... Поэтому, роман Достоевского, в конце концов можно определить, как «Идеологический роман-трагедия, в диалектике живых художественных образов».

Прекрасный анализ образа «теоретика революции» Шигалева мы находим в труде серьезного, вдумчивого изследователя творчества Достоевского, – К. Мочульского, в указанной выше его книге: «Достоевский», Париж, 1947 г. Приведем цитату из этого большого труда. «В процессе работы над романом («Бесы»), пишет Мочульский, из фигуры Петра Верховенского выделился его дополнительный образ – Шигалев. За «мелким бесом» (Верховенским), шныряющим, хихикающим и суетливым, стоить грузный, неуклюжий и ласмурный чорт. Верховенский – легкомысленный Хлестаков от революции, Шигалев – тяжеловесный Сабакевич. Характеризован этот теоретик разрушения – ушами. «Всего более, говорит хроникер, поразили меня его уши, неестественной величины, длинные, широкие, толстые, как то особенно врозь торчавшия. Он произвел на меня впечатление зловещее». На заседании «у наших» Шигалев собирается читать «толстую и чрезвычайно мелко исписанную тетрадь». Он создатель новой системы «устройства мира». Правда, система еще не закончена и противоречива, но все же, «никакого другого разрешения общественной формулы не может быт». Великое открытие его заключается в следующей фразе: «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом». Одна десятая человечества получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми, которые превращаются в стадо. Тогда наступит земной рай. Система Шигалева – логическое продолжение идеи Раскольникова; она будет осуществлена на практике Великим Инквизитором. Мысль «длинноухого» теоретика полностью переходит в легенду, придуманную Иваном Карамазовым.

В своем «гимне разрушению» Петр Верховенский вдохновляется теорией Шигалева, этого «нового Фурье». Из научного трактата он делает лирическую импровизацию. Ученый социолог и «полупомешанный поэт» дополняют друг друга в преклонении перед идеалом сатанинской красоты».

Исключенная глава («У Тихона»), по замыслу Достоевского, должна была быть кульминационной. Тут происходит столкновение атеиста Ставрогина и святого христианина – Тихона. Когда Ставрогин насмешливо разсказывает Тихону о своих галлюцинациях (не веря в видения и привидения, он считает, что это – болезнь), Тихон ему серьезно отвечает: «Бесы существуют несомненно, но понимание о них может быть весьма различное» (т. е. некоторые могут понимать их как галлюцинации). Тогда раздраженный и взбешенный Ставрогин с дьявольской гордостью, заявляет: «Я вам серьезно и нагло скажу: я верую в беса, верую канонически, в личного, не в аллегорию и мне ничего не нужно ни от кого выпытывать, вот вам и все». На вопрос богоотступника – верует ли Тихон в Бога, последний отвечает – «Верую», а позднее добавляет – «Креста Твоего, Господи, да не постыжуся».

В романе «Подросток» (1875 г.) Достоевский отреагировал многое из пережитого и передуманного. Из анализа черновиков этого романа видно, что прототипом главного героя – Версилова – служили личности Чаадаева и Герцена. (См. А. С. Долинин – «В творческой лаборатории Достоевского», Ленинград, 1947 г.; его же – «Последние романы Достоевского», Москва-Ленинград, 1963 г.; В. Л. Комарович – «Роман «Подросток», как художественное единство», 2-й Сборник о Достоевском под ред. Долинина, Петроград, 1924 г.).

Но чем более было установлено первоисточников и прототипов, послуживших Достоевскому для создания как образов героев романа, так и отдельных сюжетных ситуаций, – тем более загадочным становится роман и как художественное целое, и как идейное единство.

Пафос предыдущего романа «Бесы», сменяется здесь глубоким грустным раздумьем прежде всего над собственной душой, в которой оказалось еще так много безпорядка, противоречий, непреодоленного стремления безпокойного ума к острой диалектике и, одновременно, все возрастающей тоски по умиротворяющей тишине правды, в гармонической целости духа.

Хотя роман назван «Подростком» и героем романа должен был быть этот подросток со своей «идеей Ротшильда» (видоизмененная идея – «Скупого Рыцаря» Пушкина, которого Достоевский черзвычайно высоко ценил и перед писанием «Подростка» – перечел), – но против желания автора, главным героем оказался отец подростка – Версилов. Аналогичный случай главного героя, явившегося «против желания автора» – мы видели в лице Ставрогина, занявшего место, назначенное автором для Петра Верховенского. Это характерно для психологии творчества Достоевского.

Своего отца – Версилова – подросток так характеризует: «Живет лишь один Версилов, а все остальное, кругом него, все с ним связанное прозябает под тем непременным условием, чтоб иметь честь питать его своими силами, своими живыми соками». Когда от связи с Софьей Андреевной родился незаконный сын Версилова – Аркадий («Подросток»), «мать была еще молода и хороша, а, стало быть, нужна Версилову, а крикун-ребенок, разумеется был всему помехою, особенно в путешествиях». Поэтому его отдали на воспитание в чужую семью. Однажды, в Великом посту Версилов так умилился, что решил исповедываться и причаститься Св. Таинств, но «что-то не понравилось ему в наружности священника, в обстановке; но только он воротился и вдруг сказал с тихою улыбкою: «Друзья мои, я очень люблю Бога, но – я к этому не способен». Это так типично для розового русского интеллигента и эгоиста до мозга костей. Подобно Ставрогину, (будучи до некоторой степени даже двойником последнего) Версилов способен одновременно испытывать два противоположных чувства. Он сам так и говорит про себя: «Я могу чувствовать преудобнейшим образом два противоположные чувства в одно и то же время». Глубокий и правильный анализ личности Версилова мы находим у проф. Н. О. Лосского, в книге «Достоевский и его христианское миропонимание», Издательство имени Чехова, Нью Иорк, 1953 г.

«Ничему не отдаваясь, но всего требуя для себя» – пишет Лосский – «гордый человек подвергается особенно тяжкому испытанию, если случится ему полюбить женщину, которая не отдается ему жертвенно и безприкословно и стремится сохранить хоть какую нибудь самостоятельность. Такова была история любви Версилова к Екатерине Николаевне Ахмаковой. Как это часто бывает с гордыми людьми, любовь его была вместе с тем и ненавистью»... «Кощунственный поступок Версилова, расколовшего икону ударом о печь, был совершен им в состоянии раздвоения и одержимости. В день погребения Макара Ивановича, совпавший с днем рождения Софии Андреевны, он пришел к ней с красным букетом живых цветов. Он сознавал свой долг исполнить данное Макару Ивановичу «дворянское обещание» жениться после смерти его на Софии Андреевне и тем не менее сделал предложение Ахмаковой, собирался отправиться на свидание с нею. Находясь в состоянии мучительного раздвоения, он, неся букет, несколько раз хотел «бросить его на снег и растоптать ногой».

Ставрогин, как известно, кончил свою дикую жизнь самоубийством. Его до некоторой степени двойник – Версилов – делает попытку самоубийства.

Смысл и идею самого Подростка (Аркадия Долгорукого) Достоевский формулировал в Дневнике Писателя так – «Я взял душу безгрешную, но уже загаженную страшною возможностью разврата, раннею ненавистью за ничтожность и “случайность” – свою и тою широкостью, с которою еще целомудренная душа уже допускает сознательно порок в свои мысли, уже лелеет в сердце своем, любуется им еще в стыдливых, но уже в дерзких и бурных мечтах своих – все это, оставленное единственно на свои силы и на свое разумение, да еще, правда, на Бога. Все это выкидыши общества, “случайные” члены “случайныхъ” семей».

Антиподом Версилову, в романе «Подросток» является странник Макар Иванович Долгорукий. Он – носитель идеи «благообразия», по которому тоскует подсознательно подросток. Макар Иванович – один из образов «положительно прекрасного человека», родственный образу архиерея Тихона. Несомненно, что на образ Макара Ивановича повлияло стихотворение Некрасова «Влас», которым Достоевский восхищался и о котором даже написал восторженную статью в своем «Дневнике Писателя». Образ этот – чрезвычайно правдивый, в высшей степени жизненный, своеобразный и привлекательный. Он восхваляет пустыню, благоговейно относится к монастырям, но, прибавляет Достоевский, «ни в пустыню, ни в монастырь, ни за что не пойдет, потому что в высшей степени «бродяга». Разсказывая о своем паломничестве в Богородицкий монастырь, Макар Иванович делится своими воспоминаниями о красоте тамошней природы: «Проснулся я за утра рано, еще все спали и даже солнышко из-за леса не выглянуло. Восклонился я, милый, главой, обвел кругом взор и вздохнул: красота везде неизреченная! Тихо все, воздух легкий, травка растет – расти травка Божия; птичка поет – пой, птичка Божия, ребеночек у женщины на руках пискнул – Господь с тобой, маленький человек, расти на счастье, младенчик!»

Макар Иванович – один возвышается над всеми «безпорядочными», мятущимися окружающими его людьми. По мысли Достоевского – распадение семьи и нравственное разложение общества объясняется оскудением веры в Бога и веры в безсмертие души.

Еще в январе 1873 г. Достоевский принял предложение князя Мещерского редактировать его правую газету «Гражданин». Предыдущим редактором этой газеты был Градовский. После его ухода положение газеты было критическим. Об этом так пишет в своих «Воспоминаниях» князь В. П. Мещерский: ...«И в эту трудную минуту, в одну из сред, когда за чашкою чая, мы говорили об этом вопросе, никогда не забуду, с каким добродушным и в то же время вдохновенным лицом Ф. М. Достоевский обратился ко мне и говорит мне: «Хотите, я пойду в редакторы?» В первый миг мы подумали, что он шутит, но затем явилась минута серьезной радости, ибо оказалось, что Достоевский решился на это из сочувствия к цели издания. Но этого мало, решимость Достоевского имела свою духовную красоту. Достоевский был, не взирая на то, что он был Достоевский, – беден, он знал, что мои личные и издательские средства ограничены и потому сказал мне, что он желает для себя только самого нужного гонорара, как средств к жизни, сам назначил 3000 р. в год и построчную плату».

Как и следовало ожидать, широта и глубина мировоз. Дост-го не могли не войти в конфликт с узким и мелким, крайне консервативным мировоззрением Мещерского, которое воспринималось Достоевским едва ли не так же болезненно, как мировоззрение крайних левых кругов. После ряда неприятностей с цензурой, (к чести которой надо отметить, что правые органы привлекались к ответственности, если нарушали правительственные распоряжения, не менее, чем левые), – Достоевский отказался от редакторства. В письме к М. П. Погодину в это время (1873 г), он сообщал: «Роятся в голове и слагаются в сердце образы повестей и романов. Задумываю их, записываю, каждый день прибавляю новые черты к записанному плану и тут же вижу, что все время мое занято журналом («Гражданином»), что писать я уже не могу больше и прихожу в раскаяние и отчаяние... Тем не менее борьба – вещь хорошая. Борьба настоящая есть материал для мира будущего... Решительно думается мне иногда, что я сделал большое сумасбродство, взявшись за «Гражданина».

В это же время Достоевский в письмах к жене сообщает о своих кошмарных снах, связанных с несчастьями и страданиями детей своих: то он видит во сне, что сын Федя упал из окна 4-го этажа, то видит, что какая то жестокая мучительница засекла до полусмерти его дочь Лилю. «Слезы детей», о которых впоследствии будет говорить Иван Карамазов, по верному замечанию критика К. Мочульского, «выстраданы в ночных кошмарах Достоевского».

За время редактирования «Гражданина», Достоевский создал в нем особый отдел, который назвал «Дневником писателя». В первом же номере «Гражданина» Достоевский сообщает: «Положение мое в высшей степени неопределенное. Но я буду говорить сам с собой и для собственного удовольствия в форме этого дневника, а там что бы ни вышло. Об чем говорить? Обо всем, что поразит меня или заставить задуматься».

К этому же времени относится и первое знакомство Достоевского с знаменитым будущим обер-прокурором К. П. Победоносцевым, с которым в конце жизни Достоевский дружески сблизился.

Религиозно-публицистическая деятельность Достоевского (главным образом при помощи своего «Дневника писателя») прекрасно освещена и глубоко правильно оценена митрополитом Антонием (Храповицким), в его книге «Ф. М. Достоевский, как проповедник возрождения» (Монтреал, Канада, Издание Северо-Американской и Канадской Епархии, 1965 г.) и в книге Н. О. Лосского – «Достоевский и его Христианское миропонимание» (Издательство имени Чехова, Нью Иорк, 1953 г.). Много ценного находится также о публицистической деятельности Достоевского в обширном и доброкачественно-честном изследовании К. Мочульского (Париж, 1947 г.). Из советских изследований, которые стеснены жестокой коммунистической цензурой, можно указать наиболее ценные труды по этому вопросу следующих крупных литературоведов: Л. Гроссман – Достоевский, Москва, 1962 г. и М. Гус – Идеи и образы Достоевского, Москва, 1962 г.

В «Дневнике писателя» (который издавался в 1873, 1876, 1877 гг., в августе 1880 г. и в январе 1881 г.), кроме религиозно-философской публицистики, имеются еще чисто художественные произведения, как напр., «Мальчик у Христа на елке», «Сон смешного человека», «Бобок», «Кроткая» – повесть, за которую Кнут Гамсун готов был отдать всю западно-европейскую литературу.

Последний свой роман – «Братья Карамазовы» – Достоевский обдумывал и писал 13 лет. (Вспомним замыслы романов «Атеизм» и «Житие великого грешника», материалы которых позднее вошли в романы «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы».)

Образ старца Зосимы создавался сначала под влиянием книжного образа св. Тихона Задонского, но затем к нему были прибавлены черты оптинского старца Амвросия, к которому, вместе с Владимиром Соловьевым, Достоевский ездил в Оптину Пустынь в 1878 году. (По указанию митрополита Антония Храповицкого, некоторые черты старца Зосимы взяты и от другого старца Оптиной Пустныни – Макария, умершего в 1860 году, которого Достоевский лично не знал, но о котором очень много слышал.)

Старец Амвросий, после посещения его Достоевским, сказал о последнем одно слово – «кающийся». Смысл этого эпитета не вполне ясный. Некоторые из насельников Оптиной Пустыни (например, старец Досифей, духовник старца Нектария), позднее толковали его так: «кающийся, т. е. перманентно кающийся, но не умеющий вполне раскаяться».

Героем романа «Братья Карамазовы», по замыслу Достоевского, должен был быть Алеша. Но в написанном романе (который, по об яснению Достоевского, представлял собою только «Введение» к другому, главному, ненаписанному, второму роману) – героем является Иван.

Симпатии Достоевского явно на стороне старца Зосимы и Алеши, но автор предоставляет Ивану говорить настолько сильно, умно и убедительно, что некоторые критики (например А. С. Долинин) склонны отожествлять Ивана с самим Достоевским.

Да, конечно, голос Ивана звучит так сильно потому, что он был когда то голосом самого Достоевского, и эхо этого голоса сохранялось в его душе очень долго. Вот почему, впоследствии, Достоевский и мог сказать про себя: «Моя «осанна» через многия горнила сомнений прошла»

В «Братьях Карамазовых» анализируется проблема «Бога и мирового зла», т. е. проблема Теодицеи.

Все, что только возможно сказать против Бога и созданного Им мира, – сказано. А полная защита еще не вполне высказана. Она лишь намечена: ибо подробный исчерпывающий ответ и полная апология – должны были быть даны во втором, окончательном романе, где главным героем должен был стать Алеша. Однако, эта защита в написанном романе намечена чрезвычайно ясно и твердо.

Кто прав – Иван или Зосима? Алеша, будущий главный герой романа, – внимательно слушает обоих. Его чистое юношеское сердце «чует правду». Но этого мало. Надо знать, надо понимать, надо уметь защищать свою веру и свое знание, а главное – надо жить и действовать во славу Божьей Правды.

«Иночество в миру» – вот новая идея Достоевского. Эта идея ни в коем случае не отрицает «иночества над миром». Наоборот, она – идея «иночества в миру» – питается сверху, дышит «горним воздухом» «иночества над миром». Инок в миру – переводчик духовного языка на язык душевный, миссионер не только словом, но и примером, поступками, всей своей жизнью – в миру.

(Между прочим, следует заметить, что эта идея ничего общего не имеет с идеей так называемого «белого иночества» епископа Иоанна Шаховского.)

Старец Зосима благословляет Алешу на подвиг «иночества в миру», благословляет на женитьбу, на вхождение в мир, для борьбы за примат духовного начала в мирской жизни.

Алеша Карамазов тщательно готовится к своему подвигу. С Алешей идеологически борется Иван. Борьба только начинается, но сразу приобретает острый и напряженный характер. Иван ставит проблемы, которые ясно и окончательно разрешить должен будет во втором романе, – Алеша.

Иван не только ставить проблемы, но и дает свое, определенное отрицательное разрешение их. Прежде всего он ставить проблему зла. После потрясающих примеров страданий невинных младенцев, Иван говорит: «Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билет Ему почтительнейше возвращаю» (билет на вход в будущую мировую гармонию). Иными словами, Иван, подобно Вольтеру, протестует не против существования Бога, а против созданного Богом мира, в котором имеются страдания невинных младенцев.

О, конечно, в голосе Ивана мы здесь узнаем голос самого Достоевского до-каторжного периода, голос Достоевского – гуманиста, социалиста, петрошевца.

«Это бунт», – тихо и потупившись проговорил Алеша.

«Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова», – проникновенно сказал Иван.

В ответ на «бунт» своего брата Алеша напоминает ему о Христе и Его искупляющих страданиях. Тогда Иван разсказывает младшему брату свою «Легенду о Великом Инквизиторе». Но все грандиозное здание этой критики Христианства – рушится от двух замечаний Алеши: 1) «Это Рим...», т. е. это католичество, а не Христианство; 2) «Инквизитор твой не верует в Бога, вот и весь его секрет». Замечания эти – глубоко правильны и проникновенны. Несомненно, что истинная вера в Бога – просвещает ум человеческий умом Христовым до понимания тех Истин, которые не могут быть понятны и доступны атеисту.

Алеша отвечает Ивану но существу, но его ответы – это только семена духовного понимания проблемы, из которых в душевном человеке должны выроста и принести плоды – ясные и убедительные, простые душевные мысли и чувства. Все это должно было быть показано и доказано во втором, главном романе, который остался не написанным. Но если мы лишены возможности воочию увидеть ответы Алеши в убедительных художественных образах не написанного романа, то мы, все-таки, можем до некоторой степени выяснить их теоретически, исходя из тех семян духовных, которые нам даны. Итак, попробуем перевести на душевный язык, краткие духовные ответы Алеши Ивану.

Чем можно оправдать страдания невинных детей? – гордо спрашивает Иван, и тотчас сам себе отвечает – «ничем!» Но самая постановка вопроса неправильна. Такие вопросы нельзя ставить в плоскости только одного изолированного человеческого разума.

Иисус Христос, Сын Божий, воплощается, чтобы искупить и спасти мир. Будучи абсолютно безгрешным, он совершенно безвинно претерпевает страдания и мученическую смерть. Безвинные младенцы, претерпевая безвинные муки, – сораспинаются Христу, соучаствуют в Его страданиях, за что получают в Царствии Небесном высшую вечную награду мученических нетленных венцов неизреченной славы и радости Св. Духа.

В «Житиях святых» имеется чрезвычайно поучительное описание страданий мученика Уара. В этом описании разсказывается об одной глубоко благочестивой вдове Клеопатре, которая видела страдания Уара и послужила ему, после его кончины, в деле сохранения и прославления его святых останков-мощей. В состоянии высокого духовного подъема, она так помолилась св. Уару: «Молюсь тебе, страстотерпче Христов, испроси для меня у Бога то, что будет угодно Ему, и полезно мне, а также и единственному сыну моему; я не имею, просить более того, что хочет Сам Господь; Он Сам знает, чтo нам полезно, и пусть совершится над нами Его благая и совершенная воля». Вскоре после этой молитвы ея единственный сын, малый отрок, заболел тяжкой мучительной горячкой и в страданиях умер. В безутешном горе, с плачем, Клеопатра устремилась к гробнице св. Уара и стала, вопиять: «Так то ты отплатил мне, угодник Божий, за то, что я столько потрудилась для тебя?.. Ты допустил умереть в муках моему единственному сыну, погубил мою надежду, отнял у меня свет очей моих...» После такого плача, от крайней усталости и великой скорби она погрузилась в сон. В сновидении пред нею явился св. Уар, держа за руку ея сына; оба они были светлы, как солнце и одежды их были белее чем снег; на них были золотые пояса и венцы на головах, красоты несказанной. И св. Уар сказал Клеопатре: «Не ты ли сама просила здесь меня, чтобы я испросил для тебя у Бога то, что Ему угодно и полезно тебе и твоему сыну? Итак, я просил Всеблагого Бога, и Он соблаговолил по неизреченной Своей благости на то, чтобы твой сын был принять в Небесное Его воинство; и вот сын твой, как ты видишь, теперь стал одним из предстоящих престолу Божию. Если же хочешь, возьми его обратно и пошли его на службу к царю земному и временному; вижу, что ты не хочешь, чтобы он служил Царю Небесному и Вечному». Отрок же, сидевший на руках Уара, обнял его и сказал: «Нет, господин мой! Не слушай матери моей – не отдавай меня в мир, полный неправды и всякого беззакония, откуда я спасся благодаря твоему заступничеству; не лишай меня, отче, общения с собой и со святыми». Потом, обращаясь к матери своей, он сказал: «Что Ты так плачешь, мать моя? Я причислен к воинству Царя-Христа и мне дано право предстоять Ему на небе вместе с ангелами, а ты теперь просишь о том, чтобы взять меня из Царства в уничижение». Тогда, блаженная Клеопатра, видя, что сын ея облечен в чин ангельский, сказала: «Возьмите же и меня с собою, чтобы мне быть с вами». Но св. Уар отвечал: «И здесь, на земле, оставаясь, ты все-таки – с нами; иди же с миром, а потом, когда повелит Господь, придем взять тебя». В «Житиях Святых» имеются и другие примеры страданий детей, научающие верующего христианина простой, ясной и мудрой истине о том, что «ин суд человеческий и ин Суд Божий». А как, например, понял и оценил бы Иван Карамазов такие случаи, описанные в «Житиях Святых», когда малый отрок, видя сжигаемую на костре мученицу-мат вырывается из рук держащего его, и сам бросается в огонь, и сгорает там вместе с матерью?

По поводу перенесения страданий можно еще вспомнить и привести примеры чисто физиологического характера. Мы знаем, что сильные аффекты (например страха) могут заглушать и притуплять чувство боли. Гипноз тоже может заменять наркоз и под гипнозом можно делать хирургические операции. В безсознательном состоянии человек не испытывает чувства боли. Наростающая боль может стать своего рода наркозом и притупить боль, как это показал в своих замечательных работах русский физиолог H. Е. Введенский. Еще более мощным средством для преодоления чувства даже самых страшных мук – являются возвышенные духовные подъемы, каковые проявляли христианские мученики. Посылая скорби и страдания, Господь одновременно часто посылает и силы для «избытия» этих испытаний. Всемогущий, всесильный и всеблагой Господь может послать и посылает свою помощь при помощи чудес: вспомним хождение по водам не только Самого Спасителя, но и апостола Петра, преподобной Марии Египетской и других. Следовательно, Господь может при помощи чуда облегчить и даже совершенно уничтожить боль, муку, страдания невинных детей, хотя внешне будет казаться, что эти муки нестерпимы.

Кровь невинных замученных младенцев – страшная человеческая жертва. Но разве Божественная кровь невинного Спасителя мира – не является еще более страшной Богочеловеческой жертвой? Перед Голгофой – «да молчит всякая человеческая плоть». Может ли, смеет ли какой нибудь человек, кроме воинствующего безбожника с сожженой совестью, – «возвратить билет на право входа в мировую гармонию», т. е. на участие в вечном спасении человеческих душ от греха, проклятия и смерти, и получении вечного блаженства в Царстве Небесном, – стоя перед Голгофой невинно распятого Спасителя мира? Сможет ли и сам Иван Карамазов, не «теоретически только мысля», а лично стоя перед Распятым Христом, – нагло возвращать Ему свой билет, купленный кровью Богочеловека?

Какое право имеет Иван «не прощать» безвинных страданий младенцев, когда эти младенцы (некоторые из них сами бросаются в огонь) – не только «простят», но благословят свои страдания и возблагодарят Господа за то, что избрал их на безвинные муки, сораспял с Собою, и тем уготовал им самую высшую вечную награду нетленных мученических венцов в Царстве Небесном ...

Души невинных замученных на временной земле младенчиков, – русский народ, в замечательном «Сказании о Невидимом Граде Китеже» – видит в Вечном Царстве Небесной, облеченным в неизреченную Красоту. Душа их:

: «Светлой радугой опоясана,

: С неба звездами вся украшена,

: Сзади – крылья тихой радости,

: На челе – напрасных мук венец».

Чрезвычайно знаменательно, что чистого Алешу гораздо лучше, чем ученый брат Иван, понимает старший брат, безпутный Дмитрий, который способен на такое духовное самоотречение, как примирение с мыслью идти на каторгу за «отцеубийства», которого не совершал. Ибо, по убеждению Достоевского, – «все за одного и один за всех виноваты». Такова социальная этика христианства.

В 1878 г. Российская Академия Наук избирает Достоевского в Члены-корреспонденты по Отделению Русского языка и Словесности. Это вызывает восторги друзей писателя и озлобление его врагов.

«Лебединой песней» Достоевского, как известно, была знаменитая его речь о Пушкине, на Пушкинском празднике, при открытии памятника величайшему гениальному русскому поэту, 8/20 июня 1880 г. (за 7 месяцев до кончины Достоевского).

Основная идея этой речи (которая была плодом 20-летних размышлений) – анализ исторической миссии России. Эту миссию Достоевский видел в содействии Всечеловеческому Братству народов. В основу такого Братства он считал необходимым положить разрешение социально-политических проблем в духе Православия. Православную Христианскую Правду он считал величайшей реальной исторической Правдой.

Успех речи был совершенно необыкновенный. Это было не только самое замечательное событие в истории русской литературы, но и одно из самых значительных явлений в истории русской духовной культуры 19 века.

Вернувшись с праздника, Достоевский писал жене: ...«Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике... люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг-друга и клялись друг-другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг-друга, а любить».

Это была правда. Тургенев – со слезами обнимал своего старого врага. Иван Аксаков отказался говорить свою речь после речи Достоевского, которую он квалифицировал, как событие в русской литературе. Аксакова за эти слова наградили аплодисментами, но заставили произнести и свою речь. Один студент упал в обморок от волнения. Достоевский получил от имени русских женщин огромный лавровый венок, который он, проезжая после праздника мимо памятника Пушкину, – положил к ногам своего Учителя.

Победоносцев прислал Достоевскому приветственное письмо, в котором выражал свою благодарность за то, что Достоевскому удалось «отодвинуть назад безумную волну, которая готовилась захлестнуть памятник Пушкина».

Из многочисленных «Воспоминаний» и описаний Всероссийского Пушкинского праздника в 1880 году, – заслуживает особого внимания яркое, правдивое, проникновенное «Воспоминание» знаменитого русского юриста, замечательного общественного деятеля, сенатора, члена Государственного Совета, профессора Уголовного Права, Академика Российской Академии Наук, – Анатолия Феодоровича Кони.

(Автор настоящей статьи имел счастье и радость слышат нижеприводимое «Воспоминание» из уст самого А. Ф. Кони, находясь с последним, летом 1922 г. в Санатории «Дома Ученых» в Царском Селе, переименованном большевиками в «Детское Село», а затем в город «Пушкин».)

Приведем из этого «Воспоминания» (Москва, 1959 г., том 2-й) обширную цитату.

«В 1880 г., в Москве состоялось давно жданное открытие памятника Пушкину... По оживлению населения, по восторженному настроению представителей литературы, искусства и просветительных учреждений, в большинстве входивших в состав разных депутаций с хоругвями и венками, по трогательным эпизодам, сопровождавшим это открытие – оно представило незабываемое событие в памяти каждого из сознательно при нем присутствовавших.

Три дня продолжались празднества, причем главным живым героем этих торжеств являлся, по общему признанию, Тургенев. Но на третий день его заменил в этой роли Феодор Михайлович Достоевский. Тому, кто слышал его известную речь в этот день, конечно, с полной ясностью представилось, какой громадной силой и влиянием может обладать человеческое слово, когда оно сказано с горячей искренностью среди назревшего душевного настроения слушателей. Сутуловатый, небольшого роста, обыкновенно со слегка опущенной головой и усталыми глазами, с нерешительным жестом и тихим голосом, Достоевский совершенно преобразился, произнося свою речь... На эстраде он вырос, гордо поднял голову, его глаза на бледном от волнения лице заблистали, голос окреп и зазвучал с особой силой, а жест стал энергическим и повелительным... В зале началось сдержанное волнение, которое все росло, и когда Феодор Михайлович окончил, то наступила минута молчания, а затем как бурный поток прорвался неслыханный и невиданный мною в жизни восторг... Так, вероятно, в далекое время, умел подействовать на собравшуюся толпу Савонарола... Речь Достоевского поразила даже иностранцев... Профессор Русской Литературы в Парижском Университете, Луи Лежэ, приехавший специально на Пушкинские торжества, говорил, что совершенно подавлен блеском и силой этой речи, весь находится под ея обаянием и желал бы передать свои впечатления во всем их объеме Виктору Гюго, в таланте которого, по его мнению, так много общего с дарованием Достоевского».

Решив с 1881 года возобновить издание своего «Дневника Писателя», Достоевский писал 4 ноября 1880 г. Ивану Сергеевичу Аксакову: «Вам дружески признаюсь, что предпринимая с будущего года «Дневник», часто и многократно на коленях молился уже Богу, чтобы дал мне сердце чистое, слово чистое, безгрешное, нераздражительное, независтливое». Эти слова Достоевского – чрезвычайно знаменательны. Ведь прежний «Дневник» был полон весьма раздражительными словами, хотя сердце писателя всегда было чисто. Такая самокритика, такое осторожное отношение к слову, напоминает нам подобное же отношение к слову Гоголя в последний период его жизни.

В декабре 1880 г. Достоевский лично преподносить роман «Братья Карамазовы» Наследнику, будущему Императору Александру III и удостаивается приема Их Императорских Высочеств в Аничковом Дворце.

Первый и последний выпуск «Дневника Писателя», январь 1881 г., вышел уже после кончины Достоевского. Самыми замечательными скорбными словами великого гениального русского писателя в этом последнем выпуске были слова о левой русской интеллигенции. «Вся глубокая ошибка их» (т. е. левых интеллигентов), – писал Достоевский – «в том, что они не признают в русском народе – Церкви»... «Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христова. Вот наш русский социализм».

Достоевский верил, что трагедия истории человечества завершится преображением мира и вторым пришествием Спасителя. Эта пламенная вера его еще не нашла ясных образов и носила хилиастичиеский оттенок. Сущность же идеи всеобщей апостасии и тайны реального пришествия Антихриста Достоевский еще себе не уяснил. Любил он пламенно Христа. Любил он пламенно и Россию. Он допускал, что душа русского народа может стать одержимой «бесами», но горячо верил, что с сущностью русской души они никогда не сольются и никогда до конца ее не поработят. Рано или поздно, душа русского народа, подобно гадаринскому бесноватому, вполне исцелится через покаяние и тихо сядет у ног Спасителя.

Никто так потрясающе ярко не изображал человеческих страданий и никто не обладал таким даром проникновенного сострадания и утешения скорбящих, как Достоевский. О страданиях много и сильно писал и Некрасов, которого Достоевский назвал за это «страстным к страданию поэтом», но Некрасов разсматривал страдания преимущественно в социологическом освещении, тогда как Достоевский анализировал их с религиозно-философской точки зрения.

В образе распятого Спасителя мира Достоевский находил оправдание всех видов скорби на земле. Эшафот, каторга и ссылка научили и дали Достоевскому нравственное право учить других людей христианскому смирению, терпению и благодарению за скорби. Отсюда становится совершенно понятно, почему левые критики всегда были врагами Достоевского, и чем они левее, тем резче и грубее была их критика. Но превзошел всех в слепой ненависти к Достоевскому, именно за его христианское оправдание страданий – Максим Горький.

Незадолго до своей смерти, Максим Горький писал М. М. Зощенко: «Эх, Михаил Михайлович, как хорошо было бы, если б вы дали... книгу на тему о страдании! Никогда и никто еще не решался осмеять страдание, которое для множества людей было и остается любимой их профессией. Никогда еще и ни у кого страдание не возбуждало чувство брезгливости. Освященное религией «страдающего Бога», оно играло в истории роль «первой скрипки», «лейтмотива», основной мелодии жизни. Разумеется, – оно вызывалось вполне реальными причинами социологического характера – это так! Но в то время, когда «простые люди» боролись против его засилия хотя бы тем, что заставляли страдать друг друга, тем, что бежали от него в пустыни, в монастыри, в «чужие края» и т. д., литераторы прозаики и стихотворцы – фиксировали, углубляли расширяли его «универсализм», невзирая на то, что даже самому страдающему Богу страдание опротивело и Он взмолился: «Отче, пронеси мимо Меня, Чашу сию».

Страдая душевно за «униженных и оскорбленных», Достоевский духовно восхищался кротостью и смирением их, и, одновременно, негодовал и резко осуждал революционеров, называя их «бесами». За это М. Горький особенно ненавидел Достоевского.

Незадолго до своей кончийы, Достоевский познакомился с графиней Александрой Андреевной Толстой, двоюродной теткой Льва Толстого. Александра Андреевна была старше Толстого на 11 лет (она родилась в 1817 г.). Почти всю свою жизнь она провела при Дворе в звании фрейлины. Тетку и племянника Толстых связывала многолетняя дружба, отраженная в их интенсивной длительной переписке, продолжавшейся 47 лет (с 1857 по 1903 г.). Переписка эта чрезвычайно интересна и представляет собою борьбу глубоко религиозной, православной, умной и образованной женщины с нелепыми и капризными убеждениями и заблуждениями Льва Толстого.

Как известно, Толстой и Достоевский лично никогда не встречались, но, конечно, знали произведения друг друга и иногда высказывались друг о друге. Достоевский высоко ценил художественные произведения Толстого, но возмущался его «философскими», «религиозными» и «моральными» разсуждениями, считая Толстого неисправимым гордецом, который представляется смиренным, и в высшей степени сложным и изломанным, который только представляется простецом. Толстой же говорил о Достоевском: «Записки из Мертвого Дома» – прекрасная вещь, но остальные произведения Достоевского я не ставлю высоко. Однако, когда Достоевский умер, Толстой написал: «Я никогда не знал лично этого человека, но когда он умер, я почувствовал, что это был самый близкий, самый нужный мне человек. Какая то опора отскочила от меня и я растерялся».

Графиня Александра Андреевна Толстая, незадолго до смерти Достоевского познакомившаяся с ним, решила свою переписку с Львом Толстым показать автору «Братьев Карамазовых» и просить его совета и помощи.

В своих «Воспоминаниях» А. А. Толстая так об этом написала: «Он назначил мне день свидания, – и к этому дню я переписала для него эти письма, чтобы облегчить ему чтение неразборчивого печерка Льва Николаевича... Этот очаровательный и единственный вечер навсегда запечатлелся в моей памяти; я слушала Достоевского с благоговением: он говорил, как истинный христианин, о судьбах России и всего мира; глаза его горели, и я чувствовала в нем пророка... Когда вопрос коснулся Льва Николаевича, он просил меня прочитать обещанные письма громко. Странно сказать, но мне было почти обидно передавать ему, великому мыслителю, такую путаницу и разбросанность в мыслях... Вижу еще теперь перед собою Достоевского, как он хватался за голову и отчаянным голосом повторял: – «Не то, не то!..» Он не сочувствовал ни единой мысли Льва Николаевича; несмотря на то, забрал все, что лежало писанное на столе: оригиналы и копии писем Льва. Из некоторых его слов я заключила, что в нем родилось желание оспаривать ложные мнения Льва Николаевича... Я нисколько не жалею потерянных писем, но не могу утешиться, что намерение Достоевского осталось невыполненным: через 5 дней после этого разговора Достоевского не стало»...

Действительно, глубоко жаль, что не состоялась литературная дуэль между Толстым и Достоевским. Более убежденного, более мощного и более гениального критика кощунственных идей Толстого, – невозможно представить.

О последних днях жизни Достоевского имеется простой правдивый разсказ его верной, любимой супруги Анны Григорьевны. В ночь на 25 января у Достоевского случилось легочное кровотечение. Около 5 часов дня кровотечение повторилось. Встревоженная Анна Григорьевна послала за доктором Я. Б. фон Бретцелем. Когда доктор стал выслушивать и выстукивать грудь больного, кровотечение повторилось и настолько сильное, что Феодор Михайлович потерял сознание. «Когда его привели в себя» – пишет в своих «Воспоминаниях» Анна Григорьевна – «первые слова его, обращенные ко мне были: «Аня, прошу тебя, пригласи немедленно священника, я хочу исповедаться и причаститься!..»

«Хотя доктор стал уверять, что опасности особенной нет, но, чтобы успокоить больного, я исполнила его желание. Мы жили вблизи Владимирской церкви, и приглашенный священник, о. Мегорский, через полчаса был уже у нас. Феодор Михайлович спокойно и добродушно встретил батюшку, долго исповедывался и причастился. Когда священник ушел и я с детьми вошла в кабинет, чтобы поздравить Феодора Михайловича с принятием Св. Таинств, то он благословил меня и детей, просил их жить в мире, любить друг друга, любить и беречь меня. Отослав детей, Феодор Михайлович благодарил меня за счастье, которое я ему дала, и просил меня простить, если он в чем нибудь огорчил меня... Вошел доктор, уложил больного на диван, запретил ему малейшее движение и разговор и тотчас попросил послать за двумя докторами, А. А. Пфейфером и профессором Д. И. Кошлаковым, с которыми муж мой иногда советовался... Кошлаков решил, что так как крови излилось сравнительно немного (в три раза стакана два), то может образоваться «пробка» и дело пойдет на выздоровление. Доктор Бретцель всю ночь провел у постели больного... Ночь прошла спокойно».

«Проснулась я около 7 часов утра и увидела, что муж смотрит в мою сторону. «Ну, как ты себя чувствуешь, дорогой мой?» – спросила я, наклонившись к нему.

«Знаешь, Аня», – сказал Феодор Михайлович полушопотом, – « я уже часа три как не сплю и все думаю, и только теперь сознал ясно, что я сегодня умру...»

«Голубчик мой, зачем ты это думаешь?» – говорила я в страшном безпокойстве, – «ведь тебе теперь лучше, кровь больше не идет, очевидно образовалась «пробка», как говорил Кошлаков. Ради Бога, не мучай себя сомнениями, ты будешь еще жить, уверяю тебя...»

«Нет, я знаю, я должен сегодня умереть. Зажги свечу, Аня, и дай мне Евангелие».

«Он сам открыл святую книгу и просил прочесть: открылось Евангелие от Матфея, глава 3, ст. 14–15. («Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: оставь теперь; ибо так надлежит нам исполнить всякую правду» ...

«Ты слышишь –“не удерживай”, – значить, я умру», – сказал муж и закрыл книгу...»

Около 7 часов вечера кровотечение возобновилось и в восемь часов тридцать восемь минут Ф. М. Достоевский скончался (28 января 1881 г.).

Погребен он был в Церкви Св. Духа в Александро-Невской Лавре, в Петербурге.

Похороны его превратились в историческое событие. Не менее 30.000 тысяч народу провожало его гроб. 72 делегации несли венки. Пело 15 хоров. Гроб несли на руках постоянно сменявшиеся желающие. Первыми за ручки гроба, по свидетельству А. Ф. Кони, – взялись Пальм и Плещев, за тридцать два года перед этим, вместе с усопшим возведенные на эшафот на Семеновском плацу для выслушания приговора по делу Петрашевского.

А. С. Суворин, в своих «Воспоминаниях» писал: «Похороны его (Достоевского), вынос его тела – общественное событие, невиданное еще торжество русского таланта и русской мысли, всенародно и свободно признанных за русским писателем. Зрелища более величавого, более умилительного еще никогда не видал ни Петербург и никакой другой русский город. Ничья вдова, ничьи дети не имели еще такого великого утешения – свою скорбь смягчить таким выражением общественной признательности к близкому человеку, свою жизнь наполнить воспоминанием о незабвенном великом дне, хотя он был днем вечной разлуки».

Похороны состоялись 1 февраля 1881 г.

Прочувствованные речи произнесли: А. И. Пальм, П. А. Гайдебуров, профессор О. Ф. Миллер и философ Владимир Соловьев.

Через 12 лет после похорон Достоевского, в 1893 году, В. В. Розанов написал статью, посвященную покойному писателю, вспомнив «необозримые массы народа», которые собрались на погребение своего «властителя дум». В этой статье Розанов писал: «Что же это были за чувства? Кого хоронили тогда? Кого потеряла Россия в нем? Проще всего будет сказать, что это был один из нас, от нашей кости и плоти человек, но так неизмеримо более нас переживший, так неизмеримо большее прозревший, что это прозрение естественно представляется нам, как мудрость; не та мудрость, что составляет плод умственных выкладок, и которую мы любим, как предмет любопытства, но не считаем ее достаточно серьезной, чтобы по ней жить, – но мудрость сердца, которой мы ищем именно для того, чтобы научиться, как жить. Все другие дары ему дала природа, этот он приобрел и им стал велик». С этими словами нельзя не согласиться.

Неисчерпаемо глубокое и широкое творчество Достоевского будет предметом изучения многих веков, ибо Достоевский стоить в одном ряду с такими гигантами художественного слова, как Данте, Шекспир и Пушкин.

Проф. И. М. Андреев.