К.Л. Власов-Уласс. Соловецкий изолятор¹³³

Среди вечно беспокойных вод Белого моря стоит вековечно-исторический приют для страдальцев – остров Соловки. Морской гул, стон людей смешиваются в общую массу ритма человеческого страдания. Море сердится, и пенящийся вал бросается на гранитную скалу. Приступ кончен, и с тихим ритмом журча, возвращается в море после неудачного шторма. Всему бывает конец, буря утихла, утихомирилось море. Лишь с беззаботной игривостью волна догоняет волну. Тишь в стихии, как будто на минуту все остановилось: стоит зло, остановилась ложь-истина. «Э-э, ой!» Кто же это посмел нарушить спокойствие? Откуда же несутся эти стоны? Ударяясь в зеркальную гладь моря, словно диск далеко отскакивает в пространство. Чайки, чайки, нарушили спокойствие.

«Пощадите! – раздается с надтреснутым отчаянием вопль. – Пощады!»

Все стихло. Море, словно зеркало, перекидывает отражение горя.

Секирка, это старый храм, святой храм Соловецких островов приютился на скале у самой подошвы Белого моря. Когда-то с колокольни раздавался звон с призывом к соловецким жителям к молитве... То было в свое историческое время. Монах-тюремщик осмотрев цепи узников, спешил воздать хвалу Господу Богу. То было давно. Не стало буйного запорожского атамана Петра Колнышевского, лишь каменная плита у южных ворот рассказывает о его страданиях. То было давно, и время смыло надпись. И так не стало буйного арестанта Петра Колнышевского. Не стало южных ворот у южной башни, не стало и Соловецкого монастыря. На его месте вырос Лагерь особого назначения объединенного государственного политического управления (ОГПУ). И монахов не стало. Их заменили чекисты.

Южная башня стала называться Глиномялкой, т.е. 11-й ротой отрицательного элемента. Да и Секир-горы не стало. Но есть штраф-изолятор IV Отделения, где социалистическое правительство справляет свой пролетарский пир над замученными пролетарскими телами. При закате солнца не видно больше монаха с обнаженной головою, усердно дергавшего за веревку колокола на Секирке. То было давно, давно. Но зато в настоящий момент вы можете видеть обнаженную фигуру, тщетно призывающую кого-то на помощь? Смерть, что ли?

Есть еще укромные уголки мира, откуда редко-редко долетают голоса. Так вот послушаем, что рассказывают нам забытые могилы, где лишь только плачет буря над разбитой чашей жизни.

К западу от Соловков среди вод Белого моря стоит остров Конд, последняя чаша страданий соловецких узников. Тут редко бывает буря, только слабый стон рельефно разливается по живописному острову. Порой подымается рука со сжатым кулаком, как бы с угрозой. Но это только прощальный жест палачам.

Остров Конд – V Отделение Соловецкого лагеря. Довольно, тут не место для подробностей, да и неудобно.

Все по-новому. Нет России, есть СССР. Нет каторги, есть Паранда и Ухта. Не стало тюрем, но на их месте стали красоваться Исправтруддома.

Приступая к изложению современного положения в СССР, я свой материал разделяю на четыре части. Первый отдел займет русское босячество (беспризорные) и проституция. Во второй отдел – русские тюрьмы. Третий отдел – Сибирь и Туркестан. Четвертый отдел – Соловки.

Почему я это делаю?

Я хочу дать читателю чистейшие факты без всяких прикрас. Моя цель не клеветать на Советское правительство, а подчеркнуть то зло, ту нечеловечность и ту казуистику с ее уродливой наглостью. Может быть, кто-либо усомнится в их правдоподобности, то могу сказать, что не стоит затруднять себя сомнениями. Клеветать на идейного противника, на палача народа – значит, самому упасть до его уровня. Поэтому я буду стараться избегать лжи. Все эти рассказы будут отражать в точной действительности современный быт, современную психологию Советского Союза. Типы здесь будут фигурировать разнообразные, потому, что Русь в настоящий момент представляет собой кабак, тюрьму и дом терпимости. Как это грустно. Какая боль охватывает при мысли, что все это породила Русская революция в коммунистической действительности. Какой ужас! Вчерашняя мать, любящая своих детей, своего мужа, сегодня в дебрях советской безработицы под гул социалистических кабаков стала проституткой. А дети, потеряв все, что их удерживало от голода и улицы, исчезают во мраке. А костлявые руки беспризорности цепко схватывают новых членов, завербованных ОГПУ.

Вечерело. Солнце клонилось к закату, кровавый диск медленно погружался в воды Белого моря. На небе кое-где стали показываться звезды. Тоска, невыразимое отчаяние охватило меня. Я вспомнил свою белорусскую деревню. Передо мною встала яркая картина праздничной деревни, яркие платья девчат, разухабистый плач гармошки. Пляска на деревенской пыльной дороге. В ушах звенела народная песня. Не знаю, почему я ее вспомнил...

Да, это памятный день для меня... Я как будто предчувствовал свой арест, и мне захотелось побывать на Родине. Посмотреть на те овраги, где я любил прятаться от людей. Вот и побывал. Был праздничный день, деревенская молодежь собралась на поляну, и началась игра. Вот тут они запели свою народную песню:

Лейся, лейся солнечная масса

На тебя, больная Русь...

– Смирно, первое отделение! Здра! («Здра» по-тамошнему – здравствуйте).

Я вздрогнул. В это время по лагерю медленно шагал заместитель начальника первого отделения Головкин. Солнце уже закатывалось за горы. Тишь в природе была полная. Только шуга (мелкий лед) по временам давала знать, что Белое море начинает волноваться.

– Товарищ Власов-Уласс, – обратился ко мне социал-демократ Санин, – давайте напилим дров, а то холодно в роте. Да я думаю, что вы все равно спать рано не ляжете, побеседуем у огня.

Мне не хотелось отрываться от окна, но отказать было неудобно и пришлось взяться за пилку дров.

– А вот что, товарищ, сходи на дровяной склад, принеси баланчик (небольшое бревно), а то мало, поди, дров будет. А я пока расколю и снесу в роту.

Делать было нечего. Я должен был послушать товарища и отправиться за дровами. Я медленно стал спускаться по лестнице. Вдруг передо мною со всей ясностью встал вопрос о моем сроке. Десять лет! Шутки сказать, да еще Соловков.

И на лестничной площадке я снова подошел к окошку. Как долго я там простоял, глубоко задумавшись, не могу сказать. Перед глазами медленно двигались измученные и изнуренные фигуры арестантов, а в мыслях проносились ярко мрачные картины соловецкой жизни. Пертозеро, где каждый день от недостатка пищи и непосильной работы десятками умирают несчастные заключенные, Голгофа, куда представители крестьян и рабочих загоняют своих жертв для полного уничтожения. А вот и польские «шпионы» получили освобождение – одним росчерком Чека они «освободились» от жизни и труда. Еще семнадцать молодых жизней уничтожено во имя будущего блага, во имя коммунизма, во имя диктатуры пролетариата. Пролетарский исправительный дом – 11-я рота отрицательного элемента, куда загоняют обессиленных и потерявших трудоспособность людей, не могущих работать, но по дьявольскому чекистскому понятию «не желающих работать», где эти несчастные жертвы красного террора получают пищу только через два дня в третий...

– Товарищ Костя, и ты здесь?

Я вздрогнул. Кто мог меня так радостно окликать? В обращении ко мне слышались радость и неожиданность.

– Костя, друг, и ты здесь. А мы то думали, что ты загиб-петров (умер). – Вот так случай, а то мы часто о тебе вспоминали.

Действительно была неожиданность. Передо мной стоял Женя Жалмировский, товарищ по харьковской тюрьме, и с ним еще два, мне неизвестных.

– Вот тут мои друзья. Знакомьтесь. Могу тебе сказать, ребята на ять, не стукачи (не шпионы от чекистов), не бойся. Ну да ладно, что ты здесь делаешь? А вид у тебя, право, убийственный, словно белены объелся. Видно червонец (десять лет) имеешь. Или болен, может быть? Право, странно. Ты совершенно не тот человек. Вспомни Харьков, второй корпус, как мы там буянили. Или соловецкий- дрын (палка) из тебя прыть вышиб. Да, где ты работаешь? Ну, рассказывай.

Он на минуту остановился и оглянулся по сторонам, как будто боялся, чтобы стены не услышали наш разговор...

-А я-то работаю на штрафной командировке на Белужьем острове. Трудно брат приходится, шамать дают плохо, что тебе и говорить, поди, сам знаешь. Или ты новичок? Что недавно попал, что ли, что все время молчишь?

– А вот что, – он на минуту снова замолчал, потом решительно взмахнул рукою и продолжил: – знаешь что, я хотел бы с тобою кое о чем поговорить. Есть мало дело, я думаю, что ты остался тем, кем и был. Соловки тебя, верно, не изменили, как это делается с другими. Первое, мне нужно знать, где ты работаешь. Это, конечно, очень важно для дела. Он устремил на меня свой взор, и я в его глазах прочел решимость.

– Где я работаю? Плохо дело, брат, если оно зависит от работы. Я думаю, что ты не с пустяками пришел. Я помню тебя еще с Харькова как парня решительного и порядочного. Так вот, я, как тебе будет известно, эапретник и потому нигде не работаю. Сижу целыми днями в этой проклятой 14-й роте. Редко даже пускают в сад гулять. Плохо, друг мой. Пища, как и сам знаешь, отвратительная. Даже свинья мало-мальски уважающая себя не станет кушать. Ну что поделаешь. Вот спасибо политкрасному кресту, он меня немного поддерживает, а то пришлось бы погибнуть. Я каждый месяц получаю 10 рублей. Ведь это большая поддержка. Смотри, хлеба и сахару могу купить, да и на мыло остается. Вообще, свожу концы с концами. Но очень трудно. Я уже разов пять сидел в 11-й роте отрицательного элемента. Сам знаешь, каково там. А Соловки действительно редкое место. Здесь люди так мельчают, становятся такими ничтожными, что просто и говорить не стоит. Скоро будет год, как я нахожусь здесь в Соловках. А что пришлось видеть и слышать... Ужас, кошмар... Нет, здесь не люди, нет, нет. Я не могу допустить, чтобы человек так обращался с человеком. Загляни даже в историю, даже фанатики и иезуиты не могли додуматься при всей своей пылкой фантазии до таких пыток, какие практикуются в 11-й роте отрицательного элемента, на Секир-горе, Глиномялке, 8-й роте шпаны, Голгофе на острове Анзер, Пертозере, на Зайчиках, на острове Конд, на Мягком острове, Пертоминске, Паранде и т.п. местах. Зачем тебе их пересчитывать, сам, небось, уже кое-где побывал.

– Да, ты прав, Костя. Ты имеешь 10 лет, а мы по три года. Все равно нам загиб-петров (смерть). Не сегодня, так завтра. Все пропадать, давай попытаем счастья, авось и наша кобыла вывезет. Вот нас с тобой будет четыре человека, все ребята на ять. Жизнь для нас плюнуть. Так и так мы обречены на верную, но медленную смерть. Не лучше ли, брат, покончить с этим одним взмахом, взять и разрубить Гордиев узел...

– Так вот оно, я очень рад, что тебя вижу. Как раз это кстати.

– Вот что, друг. Мы завтра решили бежать. У нас на Белужьем есть парусные баркасы, и их стережет один масол (чекист). Мы уже рассмотрели и решили взять один баркас и бежать на г. Кемь. Т. е. между Кемью и Сорокой расстояние приблизительно 42 версты, а мы за ночь сумеем покрыть. Так решено. Давай пять.

Так было заключено между нами соглашение о побеге из Соловков.

– А вот еще, что нужно подумать – как тебе будет лучше выбраться из Кремля. Хотя это не так важно. Впрочем, я постараюсь сегодня достать рабочие сведения. А ты завтра будь готов к двум часам дня.

– Т.е., как только начнет смеркаться, мы двинемся в путь.

– Ну, пока, смотри, не пропадай. Но не обижайся, сам знаешь, какие люди в Соловках. Прощай!

***

Солнце уже закатывалось за серую кучу туч, а товарищей моих все еще не было.

Где они? Не случилось ли что-либо с ними?! По небу ползли медленно тучи, окрашенные в кровавый цвет заходящим солнцем...

Где они? Я сильно беспокоился и часто выбегал из роты. Оглядывался, не идут ли. Комендантские часы показывали два часа. Я решил так: наверно, сегодня нет никакой возможности или они оставили меня. Я спокойно стал возвращаться в роту, как вдруг кто-то ударил меня по плечу:

– На, и выходи из Кремля.

В моей руке очутилось рабочее сведение (пропуск), а Жолмирович исчез за углом церкви.

Осмотрев дату, я смело направился к главному выходу. Проходя мимо мосла (чекиста), я развернул сведение. Это означало, что я могу следовать дальше. Я вышел за ворота Кремля и увидел вчерашнего товарища, заметив меня, он повернул и пошел, дав знать следовать за ним. Мы прошли мимо Дивизиона и направили путь к Биосаду. Начало смеркаться, когда мы вошли в лес.

Вот обождем, пока придут товарищи. Действительно, ждать пришлось не долго. Мы вскоре услышали свист, что обозначало продолжать путь. Мы опять двинулись в путь, не говоря ни слова. За Биосадом мы все встретились и взяли направление к Пертозеру.

– А вот и баня № 2, – сказал Жалмировский. – Теперь мы за пределами I Отделения, в случае чего с работы, мол, возвращаемся, и баста. Кому какое дело.

Между прочим, мы двигались около моря. Начинался морской отлив, а потому нужно было спешить.

– Буря будет, – сказал Кононенко, – ишь как шумит лес. Да, будет буря, коли поймают, ух буря якая будет. Не слыхал, что ли, вчера расстреляли двух за попытку бежать, да мувiли перво, добро бока их прикладом погладили, а потом уже уговорили (расстреляли). Вот это буря. То самое будет и с нами, если сцапают.

– Да, слушайте ребята. Скоро будет Белужье. Нам нужно снять мосла (чекиста). Вот мой план действий. Мы рассыплемся друг от друга приблизительно на шагов пять-шесть и ползком будем подползать к морю, где стоит чекист. А теперь вырежем себе по дрыну. Средний из нас начнет шуметь, да мы подойдем к месту, где стоит пост. Чекист, услышав шум, пойдет к месту откуда он исходит. Как только он пройдет первого и поравняется с местом, где находится второй, тот должен будет хватить его дрыном по котелку (голове), а мы в тот же самый момент навалимся и на него. Убивать здесь мы его не будем, а возьмем с собой в море, с ним разделаемся по-своему.

Мы молча согласились на предложение товарища. Начало свежеть, и немного становилось холодновато, и легкая дрожь пробегала по суставам.

Белужье. И мы по заранее условленному плану стали действовать.

Все обошлось как нельзя лучше. Вторым последовал Петр, здоровенный детина. Когда чекист поравнялся с ним, то он его так хватил дрыном, что даже не было нужды связывать его. Мы быстро управились с баркасом и парусами и бросили чекиста в баркас, и але – в море.

Мне было поручено управлять рулем. Мы быстро обогнули небольшой островок и направились на северо-восток¹³⁴. На наше счастье, ветер был хороший, и отлив способствовал быстрому движению.

Временами холодная вода обдавала нас, и мы вынуждены были браться за весла, чтобы согреться. Ветер крепчал, начиналась зыбь. Мы то поднимались на гребне волны, то исчезали. Часов пять спустя чекист пришел в сознание. Мы ему приказали не двигаться, а то в противном случае он будет убит. Жалмировский предложил не церемониться с ним, а взять и пристрелить.

– Сволочь эта, наверное, много расстреляла. Что молчишь, собака?

Но остальные почему-то не согласились, и смерть его была отсрочена. Для безопасности мы его связали и бросили в крытую часть баркаса.

Мы прилагали все усилия, чтобы до рассвета добраться до материка. Или мы – погибли.

Я у руля совершенно промерз, хотя мне дан был тулуп, взятый у чекиста. Я стал просить, чтобы кто-нибудь заменил меня из товарищей, а я бы поработал веслами. Просьба моя не была исполнена, потому что я не мог стать у весел и парусов.

Положение становилось не из важных, и время двигалось очень медленно.

– Смотрите, что-то чернеет! Не земля ли? Материк! Материк.

Безусловно на горизонте виднелись горы. Месяц уже давно взошел, и нам было легче управлять баркасом.

При виде материка я совершенно забыл о холоде. Какая радость! Какое радостное чувство охватило меня при виде земли. Земля, свобода. Свобода после долголетнего заключения. Думано ли это?

Уже стало рассветать, и мы на горизонте увидели дымок. «Глеб Бокий» (пароход так называется). Все погибло!

– Беритесь за весла. Живо. А ты, Костя, оставайся у руля.

Все зависело от скорости, если мы успеем добраться до берега, есть надежда, что мы спасемся, а если они схватят нас здесь, то вопрос жизни решен.

Мы были у самого берега, местами кое-где видно было дно моря.

– Смотрите, – крикнул Кононенко, – «Глеб Бокий» спускает шлюпку. Видно, он дальше не может следовать.

Мы продвигались очень медленно, и шлюпка чекистов настигала нас. С каждой минутой между нами и чекистами расстояние уменьшалось. Когда они уже стали наседать, Кононенко сказал:

– Вот что, друзья, мы их должны остановить, а поэтому я думаю, что нужно открыть стрельбу. Между прочим, я когда-то хорошо стрелял.

Ответа не последовало, все были согласны с предложением товарища. Какое хладнокровие было в его движениях. Он спокойно взял винтовку, добытую нами у мосла во время взятия его. Осмотрев ее, попросил меня посторониться, но руль не бросать. Я исполнил его просьбу. Раздался сухой выстрел, за ним другой и третий. Чекисты стали отвечать тем же. А вот и берег. Еще выстрел, и товарищ Кононенко грузно шлепнулся на дно баркаса.

Один миг, и мы потеряли одного товарища. Он вчера мувил, что будет буря, а глянь и успокоился... Я вздрогнул. Стон, дым. Еще одна жертва.

– Погиб наш товарищ, и погиб наш палач, – глухим голосом ответил Жалмировский.

Мы были у берега, когда шлюпка повернула обратно. Видно не решились дальше открыто преследовать нас. А решили пересечь проезжую дорогу. Заранее зная, что мы лесом продолжать путь не сможем. Было 5-е декабря, но болота еще не замерзли, следовательно, мы вынуждены будем искать путь по дороге. Увидев, что чекисты двинулись на г. Кемь, мы поняли их намерение и стали советоваться: как нам быть.

– Вот что, друзья, – сказал Жалмирович. – Товарищ Кононенко погиб, пожертвовал своею жизнью за нас. Так вот что. Вон там его труп в баркасе вместе с нашим палачом. Его не стало, может быть, мы еще потеряем одного из нас, но двое должны уйти, все равно кто. По-моему, мы должны тянуть жребий, и на кого падет жребий, тот должен будет задерживать погоню, пока у него хватит патронов. Понятно?

Он замолчал, отошел в сторону, и стал делать жребий.

– Ну, вот, тяните.

Первый стал тянуть Петр, а потом я. Мы стали сличать, и мой оказался короткий. Что означало – мне задерживать погоню. Я получил винтовку и патроны. Мы медленно двинулись в путь по направлению Онеги.

Погода начинала разыгрываться. Сухой [снег] затягивал наш след. Вдруг меня осенила мысль.

– Вот что, братья. Только вы не подумайте, что я испугался. Нет. Но выслушайте, а потом решите. Я думаю так. Мы сегодня не должны целый день двигаться, а выбрать поукромнее местечко и спрятаться. Потерпим до ночи, а затем двинем в путь обратно на г. Кемь. Засады здесь не будет, потому что им не придет в голову, что мы повернем обратно, т.е. прямо им в лапы. Ведь это безумие, но авось мы этим путем спасемся, а как только начнет смеркаться, мы двинем в путь, а если доберемся до железной дороги, то заберемся на крышу или под вагон поезда и – пока темно – поедем, а там пешком будем продолжать нашу дорогу.

– Так добре, действительно хорошее предложение, мне это нравится. А как тебе, Петя?

– Да, и я согласен на его предложение.

– Хорошо. Где наше не пропадало. Погибать, значит, всем вместе, видно, наша доля такова.

Скоро мы нашли место и засели.

Буран. Ветер крепчал, в лесу не видно ни зги.

Мы плотно прижались друг к другу, стараясь как можно меньше занять пространства. Тулуп чекиста немного защищал нас от окончательного замерзания. Время тянулось адски медленно. Лес превратился в сплошную белую массу.

– Я окончательно застываю, – сказал Петр, – бушлат мой превратился в ледяную массу, ног совершенно не чувствую, я не могу больше терпеть, братья, пойдемте. Или пристрелите меня. Меня волны в баркасе совершенно промочили, что нет даже ни одной сухой нитки на мне.

Что делать? Положение не из радостных. Оставаться и выжидать ночи нет никакой физической возможности. Товарищ просит пристрелить.

– Пойдемте, ребята, – сказал я. – Видно, мы убежали из Соловков только для того, чтобы умереть на материке. Мы хотели свободы, так вот мы на свободе.

Дорога была трудная, кучи снега преграждали путь и препятствовали движению. Мы добре согрелись, и силы отказывались служить. Голод давно давал чувствовать о своем существовании.

– Чу! Железная дорога, слышите пересказ колес, – сказал Жалмировский.

Действительно, спустя несколько минут мы очутились у полустанка, где намерен был остановиться товарный поезд.

Ну и везет нам.

– Ребята, вы оставайтесь здесь, а я пойду посмотрю, нет ли где пустого вагона, если есть, то мы заберемся и поедем, – сказал Жалмировский.

Мы запрятались за кусты, а я на всякий случай приготовился. Погибать, так погибать всем, было решено.

Спустя небольшое время вернулся Жалмирович.

– Все идет как нельзя лучше. Поезд маршрутный, идет в Лодейное Поле.

– Мы спасены! Пойдемте! А ты, Костя, следуй за нами и смотри в оба.

Мы хорошо забрались в вагон и через люк забросили задвижку для убедительности. Во время хода поезда мы бегали по вагону, чтобы согреться. Положение Петра ухудшалось, ноги были мокрыми, и он их никак не мог согреть. Мы ему предложили разуться и завернуть ноги в тулуп. Поезд мало где останавливался, а на больших станциях не останавливался. В ночь на 7-е мы добрались до Лодейного Поля.

Поезд дальше не следовал, и мы вынуждены были продолжать путь пешком. Дорога была трудная, потому что трактом мы идти не решились, а шли проселочными дорожками, которые не были укатаны. Силы совершенно отказывали служить. Препятствия, такие, как сугробы, приходилось переползать. Во рту все пересохло. Голод делал решительное заявление, а путь продолжать было необходимо. Мы, чтобы умалить голод, пытались употреблять для пищи лошадиный кал, но он впоследствии оказался не пригодным для пищи.

Уже был большой день, когда вдали показалась поскотина¹³⁵. Деревня, знать, не далеко. Мы напрягли свои последние силы. За опушкой леса показалось село, расположившееся по обе стороны реки Волхов.

Мы стали совещаться: как быть. Продолжать путь без пищи мы больше не могли. Украсть, что ли? Но при дальнейшем обсуждении вопроса это оказалось невозможным. Оставался один выход – просить...

На том и порешили. Что будет – все равно. Мы смело направились в село.

– Давайте зайдем вот в эту хату, она около леса. А в случае чего, ведь у нас есть винтовка. Во дворе нас встретила молодая женщина. Когда она узнала, что мы голодны, она засуетилась.

Только сказала, пусть мы немного пождем, пока она приготовит, что имеет. Не знаю, почему она нас встретила радушно, не могу объяснить. Может быть, ей винтовка внушила принять нас так или просто из человеческих чувств, что в настоящий момент редко можно встретить.

Мороз был сильный, и поезд летел очень быстро. Мы плотно прижимались к двери вагона, чтобы ветер не так хлестал...

Званка. Когда я оторвал руки от ручек вагона, то вся кожа осталась на железных ручках вагона...

До границы я добрался благополучно¹³⁶.