А.Д. Булыгин. Соловецкая быль¹²⁰

В сех заключенных, обреченных на отправку в Соловецкий концлагерь, построили и повели под конвоем на берег моря. У пристани под парами стояла «Нева» с прицепленной к ней баржой «Клара Цеткин».

Нам приказали попарно переходить по мосткам на эту железную баржу и спускаться в трюм. Мы так и делали и располагались на кучах ранее погруженного нами угля. Наше размещение продолжалось некоторое время, поскольку народу было много. Наконец, как на барже, так и на «Неве» все приготовления были закончены, и наступила минута отплытия. Оно состоялось, и выход в море дал о себе знать небольшой качкой. Несмотря на то, что день был ясный и ветер слабый, все же спокойные, но мощные волны открытого моря мерно покачивали баржу. Морской переезд длился около пяти часов.

Басистый гудок «Невы» возвестил подход к цели нашего странствования. Когда нас выпустили из трюма и построили на палубе баржи, перед тем как сводить на берег, мое будущее место заключения предстало передо мной во всем своем мрачном великолепии. Пароход и баржа находились у причала, построенного на берегу небольшого залива, вдававшегося в сушу. Прямо передо мной красовались древние крепостные стены Соловецкого монастыря. От места стоянки парохода и баржи были проложены широкие мостки, которые вели к белому зданию бывшей гостиницы монастыря, а ныне – вместилищу всех отделов Управления Соловецкими лагерями особого назначений.

По этим мосткам, в строевом порядке и в сопровождении конвойных, нас повели мимо здания управления, к стенам монастыря, к массивной круглой башне, к широким воротам, открывавшим проход в крепостной стене.

Ворота были открыты, но под их широкими сводами стоял часовой – солдат внутреннего гарнизона острова. Последовало краткое оформление прибытия нашей партии и нас пропустили.

Прямо от ворот нас провели через обширный внутренний двор, на который со всех четырех сторон смотрели окна двухэтажных белых строений. Затем мы проследовали во второй двор, в конце которого был виден своего рода сад-бульвар, обсаженный старыми деревьями. Нас остановили перед старинным каменным зданием. Вход в это здание образовывал ряд широких каменных ступеней, увенчанный в конце полуразрушенной каменной аркой. У этих ступеней наш строи остановили. Сделали обычную перекличку. Во время этой переклички я заметил человека, не принадлежавшего к нашей партии, пробиравшегося стороной к зданиям, видневшимся за деревьями упомянутого мною сада. Человек этот был в шляпе и с палочкой. Что-то в его облике мне показалось странно знакомым. Да ведь это Вадбольский!

В то время, когда он проходил мимо нашего строя, я вполголоса назвал его фамилию. Он обернулся. Я поднял руку и назвал себя. Он понимающе кивнул и сделал жест, означавший, что на обратном пути он зайдет ко мне. Ко мне!.. Я ж сам точно не представлял себе, где я буду после проверки.

Когда эта проверка закончилась, нам объявили, что отныне мы входим в состав 12-й роты и что помещение этой роты находится прямо перед нами. По упомянутым мною ступенькам нас провели на крытую каменную галерею, шедшую вдоль фасада здания, и через широко открытую в самом ее начале дверь ввели вовнутрь обширного сводчатого зала. Я называю его «залом», поскольку по своим размерам он более всего напоминал таковой. Вероятнее всего, это была трапезная монастыря или что-то в этом роде.

Боковые стороны этого помещения и вся его средняя часть были сплошь уставлены грубо сколоченными из досок топчанами, не имевшими ни матрацев, ни подушек. Нас распустили – занимайте места!

Я выбрал себе свободный топчан посередине и положил на него свой мешок. Не помню теперь, где и как устроились остальные из числа тех, которые прибыли со мной и с которыми я успел познакомиться.

Вернусь снова к моей первой встрече на Соловецкой земле – к Авениру Авенировичу Вадбольскому. В те времена, когда мы впервые познакомились, т. е. в 1914 г., мы были юнцами. Тогда он носил титул князя. Он был года на два старше меня. Мы оба учились в одном и том же военно-учебном заведении – Пажеском корпусе, в одной и той же роте – 3-й, но в разных классах: я – в третьем, он – в пятом. На следующий год он перешел в 6-й класс 2-й роты, и я потерял его из вида. Позднее, уже в 1923 году, мы раза два встречались в Москве. И это все. Но я без труда узнал его по характерным чертам лица. Они были крупны, некрасивы, но породисты и носили на себе ярко выраженный отпечаток ума и серьезной мысли.

Кроме того, дальнейшие беседы с ним мне поведали, что он – поэт и писатель и что он продолжает писать даже в тех неблагоприятных условиях, какие создавала всем нам жизнь в концлагере.

Я забыл упомянуть об одном обстоятельстве, особенно удивившем меня, когда я вылез из железной баржи и ступил на землю Соловецкую. Это чайки. Несметное их количество кружилось в небе, особенно над башнями монастыря, оглашая окрестности пронзительными криками. Эти чайки своими размерами не уступали гусю средней величины. Они были белого цвета с сероватым отливом на спине и крыльях. Их крики сильно напоминали клекот разгневанного индюка. Принимая во внимание то обстоятельство, что в эту пору июля ночи еще не наступали и солнце не опускалось за горизонт, вся эта непривычная обстановка первое время мешала мне спать. Потом я привык.

Вечером этого первого дня моего пребывания на Соловецкой земле я вышел побродить по садику, о котором уже упоминал. После тюрем и пересыльного пункта эта призрачная свобода передвижения меня приятно удивила.

Но я не один облюбовал это место для прогулки и не один вышел побродить под деревьями. Я увидел тут большое количество заключенных, внешний вид которых являл собой признаки их принадлежности к классу интеллигенции. Аюди чинно ходили по двое и по трое, степенно разговаривали.

Ранее я упомянул о том, что нас, новоприбывших, зачислили в 12-ю роту I отделения УСЛОН. Эта рота не имела специального назначения и состояла из заключенных, направляемых на так называемые общие работы: сегодня здесь, завтра там. Но недалеко от помещения 12-й роты были расположены помещения специализированных рот. Из них назову 4-ю железнодорожную роту, заключенные которой обслуживали работы на небольшой железнодорожной линии: путевые, ремонтные, эксплуатационные. Рядом с 4-й ротой помещалась 6-я, так называемая «церковная рота», состоявшая из заключенных, осужденных по церковным делам; среди них были и духовные, и штатские лица. Поскольку эти люди абсолютно не были приспособлены к физическим работам, их назначали на более легкие: весовщиками на склады, в конторы, сторожами.

Эти особенности интеллектуального уровня людей, а также выполняемые ими работы накладывали характерный отпечаток на внешнее их обличье.

Я столкнулся с группой заключенных, шедших мне навстречу. Все они были в рясах. Как я позднее узнал, среди них был один или два епископа. Заметил я также несколько лиц католического духовенства. Отмечу, что все они производили впечатление людей культурных и образованных.

Этой прогулкой закончился мой первый день пребывания в Соловецком концлагере, и я вернулся к своему топчану в помещении 12-й роты. На следующее утро сигнал готовиться к обязательной проверке поднял всех на ноги. Несмотря на усталость, порожденную трудами предыдущих дней, я чувствовал себя бодро. Я решил не падать духом, не опускаться и для этого поддерживать бодрость тела.

Поэтому, набрав в котелок холодной воды и захватив полотенце, я сбежал со ступеней во двор и наскоро обтерся по пояс. Утро было свежее, северное, и душ придал мне бодрости.

Роту построили и повели на соседний обширный двор, на тот двор, о котором я упоминал, описывая наше прибытие в Соловецкий кремль.

Я забыл сказать о том, что во главе каждой роты стоял назначаемый администрацией лагеря командир. В помещении роты оставались дневальные, обычно назначаемые из числа инвалидов, не могущих работать физически. На этих дневальных лежала обязанность следить за чистотой помещения и чтобы «шпана» не воровала чужое имущество в те часы, когда люди были на работе.

Итак, командир нашей роты вывел нас на соседний внутренний двор. На этом дворе, по четырем его сторонам, построились остальные роты, составлявшие население Соловецкого кремля. С крыльца соседнего здания сошла группа людей. Тут были дежурные по 1 отделению лагеря и еще некоторые начальствующие лица административного состава.

Один из них, одетый в полувоенную форму, вышел вперед и скомандовал: «Смирно-о!!!» Я никогда ранее не слыхал столь музыкально-звучного, четко выговаривающего слова голоса. Он раздавался по всему пространству широкого двора и был ясно слышен всем. Последовали другие команды строевого характера. Затем дежурный по отделению поздоровался: «Здравствуйте, заключенные!» В ответ ему загремело нестройное: «Здрааа!»

После этого началась короткая пофамильная перекличка. Называли фамилию, названный обязан был откликнуться: «Здесь». Во время этой переклички я услышал фамилию, насторожившую мое внимание своим нерусским звучанием: «Тьевар!»

Эта фамилия пробудила во мне целый ряд воспоминаний о давно минувшем. Дело в том, что в те далекие годы (1911–1913) я начинал свое школьное образование в Москве, во французском реальном училище, находившемся на Малой Лубянке, 12, у католического костела. Там, в одном классе со мной, учился Александр Тьевар. У него бал старший брат Антоний, который был также в этом же училище, но в следующем классе. Эти братья были очень дружны между собой, и я часто видел их во время перемен, между уроками, прогуливающимися вместе по коридору.

Но кто же этот Тьевар?

Я решил выяснить. После проверки я подошел к незнакомцу – благо он стоял недалеко от меня. Им оказался невысокий худощавый мужчина, брюнет, с темными, слегка вьющимися волосами и небольшой окладистой бородой.

Я обратился к нему с вопросом: «Скажите, ваша фамилия Тьевар?» Он удивленно посмотрел на меня и ответил: «Да». Ободренный, я продолжал допрос:

– Не учились ли вы во французском реальном училище?

– Да, я его окончил.

– Моя фамилия Булыгин. Я тоже там учился и в классе у меня был товарищ – Александр Тьевар.

– Это мой брат.

– Так, вы – Антоний?

– Да.

Мы обнялись и перешли на «ты».

После переклички нас снова вернули в помещение роты и распустили на короткое время; затем в роту пришел «нарядчик». В этот день я был назначен вместе с группой других на выкатывание приплавленных бревен из моря и на их штабелевание на берегу. Бревна были толстые и длинные, и работа была нелегкая. Она заключалась в следующих манипуляциях.

На уже уложенные ранее на берегу довольно высокие штабели надлежало накатывать и укладывать все новые и новые ряды бревен из числа находившихся «на плаву», у берега. Для этого наверху штабеля, по обе его стороны, закреплялись концы длинных канатов; их противоположные концы подводились под очередное плавающее бревно, и с их помощью бревно вытаскивалось из воды и накатывалось на штабель. Работа была назначена сдельно на каждую группу заключенных; группы были разбиты по числу штабелей. Перерыв делался на обед, и затем работали до вечера. На такой работе я находился несколько дней подряд и порядком измотался, тем более что пищевой ежедневный рацион был весьма скудный: 450 граммов черного хлеба на день; на обед – суп из вяленой трески, вечером – порция гречневой каши с постным маслом. И это – все.

О какой-либо спецодежде не было и помина. Работали в чем приехали.

В связи с описанием этих работ мне припомнился незначительный пустяковый случай, благотворно повлиявший на настроение. Во время перерыва в работе, так называемого перекура, я подошел к небольшому морскому судну с железным корпусом типа «полиндор», вытащенному на берег для ремонта. Осматривая его, я заметил на носовой его части каллиграфически выведенную мелом подпись – (...). Вот, подумал я, не унывающий «интеллигент». Мне стало весело.

Итак, через несколько дней нас, обреченных на так называемые общие работы, перебросили на вылавливание из пресноводного канала сплавляемого по нему леса и штабелевание его на берегу. Для ее выполнения однажды вечером отобрали небольшую группу заключенных, меня в том числе, вывели эту группу за стены монастыря и повели лесом к берегу того канала, который соединяет Данилово озеро с Пертозером. Там нам дали задание вылавливать из канала и вытаскивать на берег сплавленные с места их заготовок бревна. С какой целью нужно было производить эту работу, я теперь не припомню, да и в то время мы вряд ли это знали. Сделай – и все. Ночь была светлая, белая. По окончании работы мы возвращались в стены концлагеря, когда солнце уже поднялось над вершинами леса, но густой туман стелился над поверхностью земли, особенно в низинах. По пути собирали и ели морошку, чернику, голубику. В этот день, после ночной тяжелой работы, нам дали отдохнуть.

Теперь скажу несколько слов о внутреннем устройстве Соловецкого концлагеря. Он состоял из нескольких отделений, разбросанных по группе Соловецких островов. На самом крупном из них, называемом Большим, в давние времена был построен Соловецкий монастырь, превращенный органами ГПУ в концентрационный лагерь для заключенных. На этом острове было размещено I отделение Соловецких концлагерей. Начальником этого отделения в годы моего пребывания на острове был Васьков, из числа работников ГПУ. Начальником же УСЛОН был Эйхманс.

К слову, необходимо отметить, что только лица военно-административной верхушки лагеря были ставленниками центральных органов ГПУ. Все остальные руководящие работники, ведавшие административно-хозяйственной деятельностью лагерей, назначались из числа полузаключенных или обычных заключенных, исходя из степени заслуженного ими доверия органов ГПУ.

Для примера приведу заслужившего впоследствии печальную известность Френкеля. Какую официальную должность он занимал в лагере, я не знаю. Знаю лишь, и это из слухов, ходивших в среде заключенных, что его руководящее влияние чувствовалось во всех сферах хозяйственной деятельности лагеря. О деталях проявления этого влияния я говорить не буду. Не буду говорить также о характеристике его личности, поскольку я лично с ним никогда не сталкивался. Я видел его всего один-два раза, да и то мельком.

Всю эксплуатационно-хозяйственную и коммерческую деятельность Соловецкого концлагеря (ЭКЧ) возглавлял заключенный Е. Барков. За что он был приговорен к заключению в концлагерь и кем он был ранее, я не знаю. В лагере на него смотрели как на человека беспринципного, эгоиста и циника.

Финансовой деятельностью лагеря руководил Розанов, тоже заключенный, но человек весьма порядочный и доброжелательный.

Главным бухгалтером ЭКЧ был некто Шулегин, такой же заключенный, как и все. Я его мало знал и имел с ним дело от случая к случаю, только по линии бухгалтерской работы.

Помимо упомянутых выше хозяйственных отделов лагеря, и, можно так сказать, возглавляя их, существовала административная часть (адмчасть). О ее структуре и функциях я не имею представления, ибо это была засекреченная часть бытия концентрационного лагеря, часть, которая управляла жизнью всех заключенных, хранила их личные дала, приводила в исполнение распоряжения свыше касательно решенных в верхах изменений в их судьбе. Кто возглавлял эту адмчасть, я также не знаю. Думаю, что начальник лагеря.

Теперь кратко упомяну о других отделениях Соловецких концентрационных лагерей. Но прежде чем это делать, добавлю еще несколько штрихов к характеристике I отделения.

На возвышенной части Большого острова, еще в бытность Соловецкого монастыря, была построена церковь, и это место носило название «Секирная гора». С учреждением концлагеря это место получило другое назначение и его стали именовать «Секирка».

В описываемые мною времена Секирка пользовалась зловещей репутацией места заключения штрафников. О том, что там творилось, мы знали лишь намеками. Попасть туда боялись все.

Рядом с Большим островом расположен остров Муксалма, соединенный с первым длинной, обложенной камнями дамбой. Прямо от стен Соловецкого концлагеря шла дорога на Муксалму. На протяжении нескольких километров она тянулась через лес и выходила прямо на дамбу, соединяющую острова.

Нешироким морским проливом отделен от Большого острова Кондостров, на котором во времена концлагеря производились лесозаготовки.

Характерной для концлагеря репутацией пользовался Заяцкий остров, который заключенные прозвали Зайчики. Это отделение концлагеря было создано наподобие Секирки, для штрафников, но на этот раз – для провинившихся женщин и в основном для тех из них, которые провинились в слишком близких сношениях с мужчинами.

На Большом острове женский барак находился за стенами концлагеря, ближе к морскому заливу. Его возглавляла женщина-староста, назначаемая администрацией лагеря из числа заключенных наподобие того, как назначались командиры рот у заключенных-мужчин. В годы 1925–1926 старостой была некто Шепелева Ольга Альбертовна, прибывшая на остров вместе с сыном Шепелевым П. Ф., тогда еще юношей. По слухам, она была приговорена к заключению на десять лет за знакомство с некоторыми представителями иностранных держав в Москве и за слишком резкие разговоры со следственными органами.

Возвращаясь к описанию структуры хозяйственной деятельности Соловецкого концлагеря, нельзя не подивиться ее многообразию.

Основной отраслью эксплуатационно-хозяйственной деятельности Соловецких концлагерей были лесозаготовительные работы. Эти работы велись как на островах, так и на материке. На материке заключенные работали не только непосредственно для концлагеря, но и для других лесозаготовительных организаций, которым их труд продавался. Например, «Северолес». Каковы были условия таких договоренностей, я не знаю.

Лес, заготовленный на островах, сплавлялся морем в Кемь. Строевой лес, имевшийся на Большом острове, частично перерабатывался на пиломатериалы на небольшом лесопильном заводе, построенном у самых стен Соловецкого кремля на берегу Святого озера. Пиломатериалы шли на нужды местного строительства.

Другой отраслью соловецкого хозяйства было кирпичное производство. Кирпич вырабатывался на кирпичном заводе, построенном в двух километрах от стен концлагеря. В основном кирпич шел на строительство объектов на острове и на ремонтные работы.

Третьей отраслью соловецкого хозяйства должно было стать кожевенное производство, поскольку шло строительство кожевенного завода. Этот завод строился недалеко от стен бывшего Соловецкого монастыря, между ним и опушкой лесного массива.

Существовало также стадо рогатого скота, продукция которого (молоко) продавалась заключенным. Для содержания этого стада косили луговые травы на сено и выращивали кормовые овощи.

Все сухопутные перевозки грузов в районе расположения концлагеря и порта осуществлялись по железной дороге. Рельсовые пути этой железной дороги соединяли также этот район с заводами лесопильным и кирпичным и с районами расположения озер: Пертозеро и Данилово озеро. Кроме уже действующей линии рельсовых путей, прокладывалась новая линия от кирпичного завода на торфяное болото – место предполагаемых торфоразработок.

Подвижной состав железной дороги состоял из двух паровозов и некоторого количества платформ и крытых товарных вагонов. Были также один или два пассажирских вагона.

Ремонт подвижного состава производился в построенном для этой цели депо.

Расположенный на берегу Святого озера небольшой механический завод осуществлял необходимые ремонтные работы, иногда выпускал новые механизмы и инструменты.

Управление Соловецкими лагерями особого назначения (УСЛОН) располагало и собственным морским транспортом, который состоял из двух пароходов: пассажирского «Глеб Бокий» и грузопассажирского «Нева». Существовал и небольшой моторный катер типа «Болкидер».

В течение летне-осеннего навигационного сезона (июнь-ноябрь) пароходы совершали регулярные рейсы между островом и материком, перевозя почту, грузы и заключенных.

Вот такое приблизительно существовало положение дел, когда я прибыл на Соловецкий остров.

Добавлю еще несколько слов о порядке содержания заключенных. Им предоставлялся выбор: 1) быть «на котле», т.е. питаться уже приготовленной в лагерной кухне пищей; 2) получать «сухой паек», т.е. получать по установленной на одного человека норме сырые продукты (вяленую треску, крупу, постное масло) и из них готовить самим себе пищу; 3) получать денежную квитанцию на сумму стоимости продуктов, выдаваемых по норме, и покупать себе продукты по своему выбору в продмаге лагеря. На обороте денежной квитанции в магазине делалась отметка о сумме забранных продуктов.

Конечно же, новоприбывшие, такие как я, первые месяцы своего пребывания в лагере оставались «на котле». Затем, оглядевшись и упорядочив свои жилищные условия в ротах, они обычно избирали или сухой паек, или денежную квитанцию.

Заключенный, остававшийся «на котле», получал: утром – 450 граммов черного хлеба, в обед – суп, приготовленный из вяленой трески с добавлением в него некоторого количества овощей, на ужин – небольшую порцию каши, обычно гречневой, приправленной постным маслом. Сахар выдавался на месяц в небольшом количестве, не помню, сколько граммов.

Это был стандартный паек заключенного.

Если перевести его на деньги, то он составлял сумму 4 рубля 50 копеек. На такую сумму выписывалась месячная денежная квитанция заключенному, пожелавшему перейти на денежную стоимость пайка.

Естественно, что на таком рационе физически работающий человек жил впроголодь.

На сухой паек или на денежную квитанцию переходили те заключенные, которые регулярно получали от родных продуктовые посылки и денежные переводы. Эти денежные переводы передавались адресатам в форме выписанных денежных квитанций. На обороте такой квитанции отмечались суммы стоимости купленных в магазине продуктов и выводился остаток денег на квитанции.

Сказанное ясно иллюстрирует то положение, в котором находились люди, не получавшие ни переводов, ни продуктовых посылок. Это особенно относилось к «шпане», составляющей большинство населения концлагеря.

Поскольку заключенные не получали никакого казенного обмундирования, особое значение приобретали вещевые посылки, поступающие обычно с последними навигационными рейсами. Зима на севере устанавливалась ранняя и суровая – теплая одежда зимой становилась необходимостью.

После описания тех условий лагерной жизни, в какие я попал в Соловецком концлагере, я возобновлю рассказ о дальнейших днях моей жизни в качестве заключенного.

Я упомянул о тех лесозаготовительных работах, в которых я принимал непосредственное участие в первые недели моей трудовой лагерной жизни. Назначение на физические общие работы производилось нарядчиком, который с утра являлся в роту после ежедневной поверки с уже готовым списком распределения людей на работы. Вызываемые по списку заключенные выходили, строились и во главе с десятником отправлялись к месту назначения. На каждую такую группу заключенных выдавался пропуск с указанием количества людей в группе. По такому пропуску часовой выпускал группу за ворота лагеря и пропускал обратно в лагерь после выполнения работ.

Итак, в последующие дни мне изменили род и место работ и назначили на грунтовые работы в так называемых карьерах. Работа заключалась в заготовке земляного балласта, необходимого для прокладки рельсовых путей и содержания их в должном состоянии. Эта заготовка производилась с помощью ломов, кирок и лопат. Заготовленный балласт перекидывался лопатами на железнодорожные платформы, которые вручную передвигались до места выгрузки. Там балласт лопатами уже сбрасывался с платформы. Работа назначалась сдельная: столько-то платформ на группу в шесть человек. При условии выполнения дневного задания выпущенная из лагеря партия рабочих имела право возвратиться на территорию лагеря досрочно. В этом каждая группа заключенных была весьма заинтересована, но тяжесть таких земляных работ всецело определялась характером разрабатываемого в карьере грунта. Если грунт был песчанистый и легко рассыпался под ударами кирок и ломов, то работа подвигалась быстро и легко.

В группе из шести человек рабочие функции распределялись так: трое рабочих при помощи кирок и ломов заготавливали балласт в карьере; трое этот балласт перекидывали на стоявшую у карьера железнодорожную платформу, затем все шестеро толкали заполненную платформу, иногда довольно далеко, до места выгрузки и сбрасывали с платформы подвезенный балласт.

Но не всегда попадались карьеры, поддающиеся легкой разработке. Попадались места с глинистыми наслоениями – такие слои с трудом раскалывались под ударами ломов и кирок и поэтому вся работа производилась медленно, с большой затратой физических сил. Выполнение задания давалось с трудом.

На таких работах я пробыл около месяца. Время шло. И вот при помощи некоторых моих новых знакомых, уже работавших на железной дороге и помещавшихся в камерах железнодорожной 4-и роты, мне удалось зачислиться в число постоянных железнодорожных рабочих и перевестись в помещение 4-й роты. Таким образом, с общих работ я перешел на железнодорожные...

4-я рота помещалась в одном из тех зданий, которые выходили фасадом на упомянутый ранее сад. Здание это было двухэтажное. Помещение роты находилось на втором этаже. Окна большинства камер выходили на противоположную сторону здания.

Эти «тыловые» здания концлагеря, в которых помещались 4-я, 6-я и 8-я роты, видимо, были когда-то жилыми зданиями бывшего монастыря. Об этом свидетельствовало наличие многочисленных небольших камер (келий), изолированных друг от друга, двери которых открывались в один общий длинный коридор. Так обстояло дело с распределением помещений в 4-й роте. Камеры были расположены по обе стороны коридора, и поэтому весь коридор был темный, поскольку освещался только одним окном, находившимся в самом его конце. Входная дверь в коридор открывалась в этом же конце, но сбоку, в нескольких шагах от окна. Эта дверь выводила на лестницу, спускавшуюся вниз к выходу из здания. По ту и по другую стороны коридора открывались двери в бывшие кельи монахов, превращенные органами ГПУ в камеры для заключенных. Камеры были небольшие и, видимо, каждая из них была рассчитана на одного, двух или трех человек.

На каждые две смежные камеры приходилась одна печь, дверка топки которой открывалась в коридор. Особенность устройства этих печей заключалась в том, что каждая из них обогревала всю площадь стены, разделявшей две камеры, и сохраняла тепло этой стены в течение недели. Видимо, так были устроены колена дымохода, проложенного внутри стены. По этой причине топка печей производилась только раз в неделю, но, несмотря на это, в камерах всегда было тепло.

При своем переселении в 4-ю роту я попал в сравнительно большую комнату, где уже расположились человек 10–12. У каждого из них был деревянный топчан. Матрацев и подушек, конечно, не было и в помине. Спали, подстелив под себя свои носильные вещи. Одеяла были у всех. Помимо топчанов, в каждой камере стоял небольшой стол – один на всех – и несколько табуреток.

В дополнение к общей картине добавлю следующее. Вправо от наружной входной двери в коридор роты, при входе в него, не доходя несколько шагов до окна, открывалась дверь в небольшое помещение, предназначенное для уборной и умывальника. И уборная, и умывальник были рассчитаны на несколько мест.

Тут же стоял небольшой очаг – плита, на котором могли себе готовить незатейливую пищу те заключенные, которые предпочитали оставаться на сухом пайке.

На основании сказанного читатель поймет, что описанное помещение специальной железнодорожной роты представляло неизмеримо большие удобства, нежели те, в которых я побывал в течение предыдущих месяцев своей неволи.

Я вздохнул несколько свободнее.

К этому времени я успел получить из Москвы две продовольственные посылки и одну с теплыми вещами. Посылки, адресованные заключенным, прибывали на остров с каждым очередным пароходным рейсом. На следующий день после их прибытия на первом дворе концлагеря, рядом с комендатурой, вывешивался список фамилий заключенных, для которых были получены посылки. Посылки выдавались вечером, после окончания работ, в особо выделенном для этого помещении. Имевшие получить посылку выстраивались в длинную очередь, которая продвигалась довольно медленно, поскольку выдаваемые посылки подвергались тщательному досмотру. Перед тем как выдать посылку, ее вскрывали и вынимали оттуда вещь за вещью. Лишь после такого досмотра можно было досылку унести.

Итак, я получил две продуктовые посылки, которые состояли в основном из малороссийского соленого сала, банок мясных консервов, большого количества головок чеснока (противоцинготное), сахара и некоторых других продуктов. Вещевая посылка состояла из полушубка на бараньем меху, ватных брюк, папахи и теплого белья.

Все эти посылки меня очень порадовали. Все присланное мне было крайне необходимо.

Теперь вернусь к характеристике людей, в то время меня окружавших. В камере, в которой я поселился, я вновь встретился с Антонием Тьеваром. Он так же, как и я, сменил общие работы на железнодорожные и переселился из помещения 12-й роты в 4-ю. Остановлюсь несколько подробнее на характеристике этого замечательного человека. В то время ему было 26 лет. Первое, что поражало в его внешнем облике, – это были его глаза – чистые, ясные, как бы озаренные внутренним светом. Они оставляли неизгладимое впечатление и как бы духовно освещали серьезные черты его лица, обрамленные томной окладистой бородой. По происхождению он был полуфранцуз, ибо дед его переселился в Россию из Франции. Фамилия его указывала на старофранцузское происхождение.

Мать его была русская и, по его словам, являла замечательные черты характера.

Он совсем немного рассказал мне о своей жизни: после окончания французского реального училища он поступил в университет на юридический факультет, где учился год, но затем окрепнувшие в его душе духовные запросы заставили его уйти из университета и поступить в духовную академию, которую он окончил незадолго до своего ареста.

Я не расспрашивал его о том, в чем состояла суть «церковного дела», по которому он был осужден. Оно, видимо, являлось коллективным, поскольку по этому же делу находился в концлагере и профессор Духовной академии Попов.

Всесторонней образованности Антония Максимовича Тьевара, широте его взглядов мне не раз приходилось удивляться во время нашей совместной с ним работы на Соловецкой железной дороге (Сол. ж. д.).

Кроме Тьевара, в камере находились два молодых человека: Ратко и Калакуцкий. Ратко производил на меня впечатление серьезного юноши. Тип его лица указывал на украинское происхождение. За какие провинности он попал в концлагерь, я не знаю.

Василий Павлович Калакуцкий являлся молодым человеком несколько истеричного, но энергичного характера. Он не был лишен дара наблюдательности и остроумия и часто веселил нас своими меткими замечаниями и веселыми рассказами. По его словам, он был арестован и осужден на трехлетнее заключение в концлагерь за попытку нелегально перейти границу где-то на юго-западе.

Его соучастником в этом деле был Табашев, которого я видел в камере Бутырской тюрьмы в первые дни моего туда прибытия. Он был приметен по причине своего большого роста и веселого нрава. Как и многие из числа молодых людей, сидевших тогда в Бутырской тюрьме и осужденных к заключению в концлагерь, он также попал в Соловки.

В упомянутой мною камере находился М. Фроловский, осужденный по стандартному «церковному» делу. Это был солидный мужчина, высокого роста, с окладистой рыжеватой бородой. Он отличался приверженностью к церковным догмам и ревностью к исполнению церковных обрядов.

Наступила календарная осень. Шел месяц сентябрь, а здесь, в Соловках, уже давали себя чувствовать холода – предвестники ранней зимы. Снег неоднократно ложился на землю и подолгу не таял. В это время мы, железнодорожные рабочие, работали на рихтовке рельсовых путей где-то в окрестностях кирпичного завода. Во время перекуров в процессе работы шли разговоры о скором прибытии на остров комиссии ГПУ под председательством Сольца, которая якобы должна будет пересматривать дела заключенных в лагере в целях амнистирования. Говорили, что Сольц более справедлив и гуманен, нежели другие. Такие разговоры будили несбыточные надежды на скорое возвращение к семье. В этом отношении я был столь же наивен, как остальные.

Что же случилось на самом деле? Приехала комиссия. Пробыла на острове несколько дней и уехала. Результат ее работы выразился в том, что было амнистировано некоторое количество уголовников. Ни одного заключенного из числа тех, кто был осужден по делам политического характера, амнистия не коснулась.

Дополню картину условий жизни заключенных упоминанием о том, что в лагере существовала очень приличная баня, которая содержалась в большом порядке. Пользовались ею заключенные, имевшие возможность получить «банный билет» по месту своей постоянной работы. Поэтому шпана, за небольшими исключениями, не посещала бани. Баня давала возможность держать себя относительно чистым и успешно бороться с насекомыми.

Другим удобством жизни заключенных, работавших на постоянной работе, было наличие прачечной, куда можно было сдавать белье для стирки. Я сейчас не помню, какой существовал порядок сдачи белья в стирку и его приемки обратно, но факт остается фактом, и мое белье я имел возможность держать в сравнительной чистоте. Заведовал прачечной китаец-заключенный. И, наконец, третьим положительным условием быта лагеря, скрашивавшим жизнь интеллигентных заключенных, являлось наличие библиотеки. Насколько она была богата книгами, я не знаю, но я заметил, что в ней было много старых изданий русской классической литературы. Заведовала библиотекой молоденькая заключенная – Дюмурина. Воспользовавшись улучшением своих бытовых условий, я тотчас же абонировался в библиотеке и, как мне помнится, взял читать «Вечерние огни» Фета. В условиях загруженности работой в течение всего дня читать можно было только вечером, при свете тусклой электрической лампочки, ввинченной в стену над входной дверью в камеру. Я воспользовался тем, что мой топчан находился неподалеку от этой двери, и, стоя под этой лампочкой, читал, поедая свой ужин – порцию гречневой каши, сдобренной постным маслом...

В сентябре дни быстро укорачивались и сумерки наступали рано. Уже в конце августа, вечерами, в темнеющем небе ярко загорались звезды и вспыхивали, переливаясь, зеленовато-белые полосы северного сияния. Чайки покинули остров, и никто не нарушал тишину.

В это самое время в моем житии наступила новая перемена. Я переселился из многолюдной камеры в меньшую. Как это устроилось, я теперь не помню.

Новая камера была настоящей кельей монаха-отшельника; нас же, заключенных, в ней поместили пять человек. Кроме меня, одним из них был уже знакомый мне Калакуцкий, другим был Савицкий, инженер-механик, работавший, кажется, на лесопильном заводе, третьим был Дегтярев Владимир Николаевич, интереснейшая личность.

Судя по тому, что он рассказывал, он был сыном богатых родителей. Жил он в тогдашнем Петербурге-Петрограде. Много путешествовал. Бывал и в Мексике, и в Южной Америке, и в Индии. Он очень интересовался историей древних индейцев племени майя, их обычаями и легендами. На тему одной из этих легенд он написал небольшую театральную пьесу в стихах для детей, которую озаглавил «Ксочи-Кве-туаль». Кажется, так звали легендарную принцессу майя. Эту свою пьесу он мне читал.

Его внешний облик прекрасно сочетался с его увлечением экзотикой. Он был брюнет, с худощавым продолговатым загорелым лицом, с тонкими подвижными ноздрями орлиного носа. Во время своих скитаний по белу свету он где-то лишился одного глаза. Он был женат на дочери одесского градоначальника.

О своем аресте он рассказал мне следующее: «Наступила осень. Я возвращался домой поздно вечером. Улицы Петрограда освещались слабо. Внезапно мне навстречу выступила человеческая фигура, крикнула: «Стой!» и схватила меня за воротник. Я не растерялся, опустив подбородок до уровня руки, схватившей меня, выхватил из кармана ковбойскую «наваху», которую всегда носил с собой, мгновенно раскрыл ее и полоснул ею нападавшего снизу вверх. Он был в шубе. Разрезанная шуба распахнулась на обе стороны. Мой противник в панике бросился бежать. На следующий день меня арестовали.

На допросе следователь спросил меня, как я осмелился оказать вооруженное сопротивление сотруднику ГПУ? На это я ответил: «Как мог я знать, что он сотрудник? Документов он мне не предъявлял, а схватил меня за горло, как хулиган; я реагировал на это должным образом».

Его приговорили к заключению в концлагерь на 10 лет. За что конкретно, он и сам не знал.

В лагере, в полном соответствии со своим чудаковатым характером, он одевался весьма своеобразно. В теплое время он носил красную мексиканскую рубашку и мексиканскую же широкополую шляпу – сомбреро.

Что же касается Савицкого, то запомнилось, что это был добродушный, несколько полный мужчина, весьма словоохотливый. Обращаясь к кому-либо из своих собеседников, он любил употреблять словечко «золотце». Поэтому за глаза его так и именовали.

Кто был пятым в нашей компании, я не помню.

Итак, по сравнению с прежними своими бытовыми условиями я чувствовал себя весьма прилично. К этому времени наступила настоящая зимняя погода, с сильными морозами, но благодаря чудеснейшей конструкции монашеских печей мы не чувствовали холода; иногда в камере было даже жарко, особенно мне, поскольку мой топчан стоял вплотную к обогреваемой ночью стене.

В свободные вечерние часы (после восьми), сидя у нашего общего столика под горевшей под потолком лампочкой и слушая краем уха беседы моих товарищей, я продолжал с увлечением читать те книги, которые мне удавалось доставать в лагерной библиотеке. Меня особенно интересовал Достоевский. Я прочел его творения: «Подросток», «Преступление и наказание», «Униженные и оскорбленные».

Сильное впечатление произвела на меня его небольшая повесть «Хозяйка», которую не понял и незаслуженно раскритиковал за ее якобы нереальность В. Белинский.

Днем мы, заключенные 4-й роты, подвизались на так называемых путевых работах по линии железной дороги. Однако, помимо этих ежедневных обязательных работ, случались и внеочередные работы аврального характера. Как-то под вечер всех заключенных нескольких рот подняли по тревоге и погнали за два с половиной километра, минуя кирпичный завод, вытаскивать из болота застрявший в трясине паровоз. Место катастрофы являлось участком строившейся рельсовой линии, которая должна была пройти по торфяной болоту. Болотный грунт не выдержал тяжести паровоза и построенная уже насыпь накренилась на одну сторону, вследствие чего паровоз упал боком в болото.

Для руководства работами по его подъему на место происшествия была вызвана созданная из татар-заключенных так называемая «артель Мухамедова», поднаторевшая на работах по подъему грузов. Мастер своего дела, Мухамедов взял на себя руководство всем процессом подъема паровоза. Над упавшим паровозом возвели крепления из длинных бревен. Сам паровоз обвязали цепями и канатами, подводя их под затопленную его часть; концы этих канатов пропустили сквозь «гали», подвешенные к скрещенным бревнам креплений; эти концы намотали на шпиль, и по команде Мухамедова: «Наш народ на шпиль!» шпиль начинали вращать десятки людей, менявших друг друга. Наконец, паровоз подняли и поставили на рельсы. На всю операцию подъема ушло несколько часов.

Для того чтобы составить понятие о проделанной работе, необходимо иметь в виду, что это был паровоз не широкой железнодорожной колеи, но и не узкоколейной.

Раза два за время моего нахождения в 4-й роте, т.е. в ноябре-декабре 1925 г., по воскресеньям (день отдыха) заключенных выгоняли в лес на своеобразные работы по протаптыванию в сугробах тропинок для трелевки поваленного строевого леса. Принимая во внимание глубину снега, работа была не из легких...

Находясь на всех этих тяжелых физических работах, я взял себе за правило работать, что называется, «на совесть». А почему? Конечно же, не для того, чтобы приносить пользу хозяйству концлагеря. Тут я думал о себе. Я давно заметил, что всякое ослабление волевого усилия ведет к отрицательным результатам, к ослаблению моральных устоев, развивается лень, себялюбие. Живых примеров в окружающей меня обстановке тюрем и концлагеря, подтверждавших правильность такого вывода, существовало сколько угодно, и поэтому я старался не распускаться, в каких бы условиях я ни находился. Не скрою, что мне как-то раз было приятно услышать, сидя в нашей общей камере, комментарии Токарева о неработоспособности интеллигенции и его упоминания об услышанных им суждениях шпаны. В разговоре между собой эти представители уголовного мира обсуждали итоги проделанной ими сдельной работы и ругали неспособную к тяжелой работе «гнилую интеллигенцию». Они якобы пришли к следующему выводу: «Все они никуда не годятся; есть там у них только один – Булыгин, ну, этот работать может».

Описывая факты моего житья-бытья в концлагере, а также и сам концлагерь таким, каким я его тогда застал, должен отметить, что я видел лишь вершину айсберга. Остальная его масса терялась в глубоких и мутных водах таинственности и засекреченности. Я мог заглянуть лишь в механизм хозяйственной деятельности концлагеря и наблюдать, как эта деятельность отражалась на жизни заключенных, но я не мог видеть тех пружин, какие двигали как хозяйственную деятельность, так вершение судеб этих заключенных. Сам факт произвольного осуждения и заключения в концлагерь такого количества большей частью ни в чем не повинных людей (я говорю о каэрах) свидетельствовал о том, что само административное устройство лагеря основывалось на произволе.

Такое свидетельство подтверждалось фактами из жизни заключенных и туманными слухами, бродившими по лагерю. Говорили, что имели место бесследные исчезновения людей. В 1925 г. прибыл из Ленинграда на остров некто Остен-Сакен, осужденный на десятилетнее заключение в концлагерь. По типу своего лица он напоминал кавказца. Говорили, что мать его – урожденная кн. Чавчавадзе. По прошествии некоторого времени он вместе с группой других заключенных, таких же каэров, как и он, был отправлен на лесозаготовки. После этого никто никого из этой группы больше не видел. Ходили слухи, что все они были расстреляны, якобы при попытке организовать побег.

Среди заключенных рассказывали о трагической зиме с 1924 на 1925 год. Когда люди, работавшие на лесозаготовках, сотнями умирали и их окоченевшие трупы укладывали штабелями.

Рассказывали также о таких наказаниях провинившихся на лесозаготовительных работах, как выставление человека «на комары». Человека, обнаженного по пояс, привязывали на несколько часов к дереву в лесу. Можно себе представить, насколько такое наказание было мучительно, если принять во внимание, что в лесу комары летали тучами. Говорили, что такого рода наказания практиковались и на Секирке.

Дыма без огня не бывает, а весь порядок управления лагерем делал возможным проявление такого рода произвола.

Подтверждением таких порядков жизни в концлагере может служить факт побега двух заключенных летом 1924 г., о котором мне рассказывали люди, пережившие этот год.

В то время в числе заключенных находились два бывших гвардейских офицера – ротмистр Бессонов и князь Яшвиль. Оба они были отправлены на материк на лесозаготовительные работы. Сговорившись между собой, они решили бежать. Обычно на место производства лесозаготовок заключенных выводили группами под конвоем. С такой группой из полутора десятков «шпаны» отправились в лес и Яшвиль с Бессоновым. Всю группу сопровождали два конвоира. Когда все они пришли на место и принялись за работу, по заранее условленному между ними сигналу оба офицера разом кинулись на конвоиров, обезоружили их и, овладев винтовками, повели и «шпану», и конвоиров вглубь леса в направлении финской границы. Этот их «марш» длился весь день. К вечеру они отпустили заключенных и разоруженных конвоиров на все четыре стороны и продолжали дальнейший путь одни. Поэтому тревога в лагере была дана с опозданием. Говорили, что для погони было мобилизовано все местное крестьянское население. Два или три раза беглецов нагоняли, но имевшие место стычки с ними оканчивались плачевно для преследователей, поскольку преследуемые оказались отличными стрелками.

Это обстоятельство отбило охоту у крестьян продолжать погоню, и теперь уже бывшие заключенные благополучно достигли границы и перешли ее. Там, за рубежом, как это утверждали, они написали и издали книгу «Остров смерти».

Рассказывая об этих ходивших в среде заключенных слухах, я нахожу, что они прекрасно иллюстрировали то, в чем заключалась подводная сущность айсберга концлагеря. Я же на своем личном опыте заметил лишь надводную часть этого айсберга, т.е. его хозяйственную структуру. Но и она говорила о многом, и это многое подтверждало истину изложенных выше рассказов и слухов.

Мой личный опыт убедил меня в том, что сама сущность человеческой личности интересовала администрацию лагеря лишь настолько, насколько труд этой личности был эффективен. На всемерной эксплуатации труда заключенных была построена вся хозяйственная структура концлагеря. Недаром стоимость питания заключенного в месяц составляла лишь 4 руб. 50 коп. Что же касается одежды заключенных-чернорабочих, то по такой «статье расходов» концлагерь не имел никаких затрат. Заключенные одевались в то, в чем приехали, или же в то, что им присылали из дома.

Выше я упоминал о тех работах, в которых я лично принимал участие, по их характеру можно судить о том, в состоянии ли был человек их долго выдерживать, если он не получал поддержки от домашних как в отношении питания, так и в отношении одежды. Поэтому неимущая «шпана» гибла в первую очередь.

Поскольку условия работы во многом определялись руководителями этих работ, а сами руководители назначались администрацией лагеря из числа заключенных, постольку условия жизни «трудящихся» заключенных максимально зависели от личности администратора данных работ.

Эта истина выступит еще более рельефно в дальнейшем изложении моих воспоминаний. И, видимо, назначаемые администрацией лагеря «начальники» руководствовались указанием: на максимум эксплуатируемого труда – минимум затрат на его содержание.

В конце ноября или в начале декабря 1925 г. в условиях моего лагерного существования вновь произошла ощутимая перемена.

Итак, продолжу мое повествование. В одной из камер, из числа расположенных по другую сторону общего коридора помещения 4-й роты, находился пожилой человек лет пятидесяти шести. Он представлял собой личность весьма любопытную. Звали его Сказин Василий Иванович. Он был небольшого роста, полный, заметно прихрамывающий на одну ногу, которая плохо сгибалась в колене. Бритое его лицо украшали подстриженные седеющие усики.

Отдел труда концлагеря направил его работать в управление железной дороги на должность старшего бухгалтера. Ему поручили организовать учет и отчетность. Узнав о том, что я знаком с бухгалтерским учетом, Василий Иванович предложил мне похлопотать в отделе труда о моем переводе на работу в канцелярию Управления железной дороги. Он также сообщил мне о том, что Тьевар переведен на работу туда же.

Тьевар, который до недавнего времени жил в помещении 4-й роты, был переведен в помещение 6-й роты, где в подавляющем большинстве жили люди, приговоренные к заключению за участие в так называемых «церковных» делах, т.е. в делах, связанных с убеждениями религиозного характера.

На предложение Сказина я, конечно, дал согласие.

Управление железной дороги находилось в ведении «Эксплуатационнокоммерческой части» (ЭКЧ). Впоследствии я узнал, что Сказин приобрел там известность своими познаниями в области бухгалтерии и потому ему не составило большого труда устроить мне перевод с общих железнодорожных работ на работу в канцелярию той же железной дороги.

Теперь скажу несколько слов для характеристики личности Сказина. Как он рассказывал мне впоследствии, до революции он жил в Петербурге-Петрограде и был состоятельным человеком. В те времена его часто приглашали в качестве эксперта для определения действительного финансового состояния обанкротившихся предприятий, за что ему платили немалые деньги. Он обладал необычайно упрямым характером и цепко держался раз усвоенных им принципов. Так, обращаясь к кому-либо в лагере из числа интеллигентных заключенных, он никогда не употреблял слов «товарищ» или «гражданин», а всегда только «господин». Поэтому странно было слушать его служебные телефонные разговоры с кем-либо из руководителей ЭКЧ.

Насколько мне помнится, он был приговорен к заключению в концлагерь на пять лет, естественно, за «контрреволюцию». С ним вместе, в той же 4-й роте, находился его сын, молодой человек лет двадцати, которого он всячески опекал и заботился о его питании. Поэтому все свое свободное от работы время он проводил за приготовлением пищи, что неблагоприятно влияло на состояние его внешнего вида. Но эти бытовые условия не мешали ему быть человеком весьма культурным и благожелательным. Он не был лишен доли саркастического юмора.

И вот в один из тех дней вместо того, чтобы назначить меня на путевые железнодорожные работы, мне дали направление явиться в канцелярию Соловецкой железной дороги.

В то время начальником этой дороги был молодой инженер-путеец Бурдаков А. А., отбывший уже более половины срока своего трехлетнего заключения. Я мало что могу сказать для его характеристики как личности. В лагере он слыл дельным и практичным молодым начальником, пользовавшимся влиянием в верхах ЭКЧ.

Бухгалтерия железной дороги являлась составной частью так называемой материально-административно-бухгалтерской службы (МАБ). В день моего прибытия весь аппарат бухгалтерии состоял из трех человек: Сказина, Тьевара и меня.

Выше я уже упоминал о том, что административно-хозяйственный аппарат Соловецких концлагерей представлял собой весьма сложную систему управления. То же самое можно было бы сказать в уменьшенном виде об аппарате железной дороги. Всю ее деятельность осуществляли три службы: МАБ, служба пути и служба тяги. Возглавляли эти службы начальник железной дороги и его помощник. Кроме того, во главе каждой из этих служб находился начальник.

Ко времени моего прихода в управление железной дороги МАБ возглавлял Евдокимов Василий Адрианович, бывший офицер, который, как и Бурдаков, отбыл более половины своего трехлетнего срока. Он принял меня весьма корректно и сказал, что работать я буду под руководством Сказина. Так я начал свою новую трудовую деятельность в качестве бухгалтера.

Начну с описания условий моей работы. Аппарат управления Соловецкой железной дороги помещался за пределами Соловецкого кремля, в маленьком двухэтажном домике, построенном почти на берегу Святого озера. Нижний этаж этого здания, состоявший из пяти комнат, занимало управление железной дороги, верхний – аппарат электростанции.

Впоследствии я узнал, что в бытность здесь монастыря в этом здании помещалась просвирня...

Начальником службы тяги был Ф. Ф. Чихачев, инженер, прибывший на остров из Ленинграда. Он был приговорен к заключению в концлагерь на 10 лет по какому-то якобы «контрреволюционному» коллективному делу. Черты его лица говорили о серьезном, вдумчивом характере. В тех немногих случаях, когда мне приходилось иметь с ним дело, он был корректен, сдержан и симпатичен.

С остальными моими товарищами по работе читатель будет встречаться по мере развития моего повествования.

Итак, я прибыл в помещение Управления железной дороги в морозный пасмурный зимний день. Обстановка, комната, в которую я вошел, была самая примитивная – два-три обыкновенных стола, несколько табуреток. Два маленьких оконца этой полутемной комнаты были снизу доверху затянуты льдом.

Под потолком горела неяркая электрическая лампочка. Было холодно. Все работавшие в помещении люди не снимали верхней теплой одежды.

Естественно, что мое вторжение в этот маленький коллектив железнодорожных служащих возбудило в них некоторое любопытство. В условиях тюрьмы, неволи, люди, мало-мальски сходные по культурному уровню, стараются сблизиться друг с другом, чтобы путем этого сближения в узких рамках своего кружка создать себе некоторое подобие свободы, свободы обмена воззрениями на жизнь. Поэтому каждый появляющийся новый член кружка, конечно же, подвергается всестороннему изучению. Такова была и моя участь. Особенно любопытствовал техник при начальнике железной дороги, москвич, двадцатилетний студент-путеец – Лев Николаевич Геништа. Но любопытствовал он осторожно; он, скорее, присматривался, стараясь угадать, что я за человек. Его любопытство было настороженным.

Такое любопытство было весьма естественно в стенах концлагеря, поскольку в среде заключенных было немало так называемых на тюремном жаргоне «ссу- ченых», «стукачей», т. е. людей, строивших свое благополучие на почве доносов.

Что же касается Геништы, то он производил впечатление юноши старого закала, скромного до застенчивости и в то же время твердого в своих убеждениях. Он происходил из известной в Москве семьи, отец его был генералом. Срок его трехгодичного заключения заканчивался в первой половине 1927 года, так что по сравнению со мной в концлагере он не был новичком.

Поскольку место этой работы находилось за стенами внутреннего концлагеря, я получил постоянный пропуск, чтобы выходить за его ворота и вновь входить в них. Это, однако, уже было расширением свободы передвижения. Выйдя за ворота внутреннего концлагеря, я мог не только доходить до места своей работы, но идти дальше, доходить до опушки леса, ходить по колее железной дороги до Кирпичного завода, до Пертозера, обходить монастырский кремль со всех его сторон. Я начал широко пользоваться этой привилегией и в свободные от работы часы делал такие прогулки отчасти для того, чтобы движением на свежем воздухе поддерживать свое здоровье. Эти прогулки давали мне возможность знакомиться с окрестностями.

Условия труда заключенных, работавших в концлагерях, были следующие: рабочий день начинался в восемь часов утра и продолжался до четырех часов дня, после чего наступал перерыв на обед до шести часов вечера, затем – снова работа до восьми часов вечера. Воскресенье было днем отдыха.

Две комнаты, в которых работали я, Сказин, Тьевар и Евдокимов, отапливались одной железной печуркой типа буржуйка времен Гражданской войны.

Помимо того, в конце коридора, отделявшего эти две комнаты от третьей, стояла каменная плита для готовки пищи. В третьей комнате вообще не было никакого отопления. Поэтому по утрам чернила в чернильницах нередко замерзали. В комнатах зимой было холодно, и мы все работали, не снимая полушубков и шапок.

Мой рабочий стол стоял у одного из двух маленьких окон, обращенных на запад с тем расчетом, чтобы получать максимум дневного света. Но этот свет был слаб и тускл и еле пробивался сквозь заиндевевший слой льда, покрывавший стекло окна. Кроме того, от окна и от плохо проконопаченной деревянной стены дома несло холодом. Этот холод постепенно пробирался сквозь меховой полушубок и холодил левый бок, обращенный к окну. Теперь сознаю, что то заболевание реберной надкостницы, которое через год с лишним довело меня до больницы и хирургической операции, получило здесь свое начало.

Первое, что возбуждало любопытство новоприбывших в Соловки, – это разнохарактерный и многонациональный состав заключенных. Разнохарактерность их состава иллюстрировалась разнообразием статей Уголовного кодекса, по которым они были осуждены к заключению. Основную массу заключенных составляли уголовники. Но и эта масса была не однолика. Аристократией этого уголовного мира являлись бандиты, осужденные на разные сроки заключения в зависимости от тяжести совершенных ими преступлении. Насколько я теперь помню, совершенно особую группу представляли собой люди, осужденные за так называемый «политический бандитизм», т.е. такой бандитизм, который наносил удары по государственной экономике. В основном люди, осужденные за политический бандитизм, принадлежали к разным национальностям, населяющим просторы России. Тут были представители кавказских народностей, были туркмены и узбеки, были крымские татары. Их преступления состояли из группового бандитизма на дорогах, из организации крушений поездов с их последующим ограблением, из участия в движении басмачей.

Помню прибытие на остров с одним из пароходных рейсов большой группы узбеков-басмачей. Они красочно выделялись из серой массы основных заключенных своими яркими долгополыми халатами и косматыми бараньими шапками. Они плохо говорили по-русски и держались особняком от прочих.

Отдельную категорию узников представляли собой фальшивомонетчики. Их было немного, но все они были осуждены на длительные сроки заключения в концлагерь, по большей части, на десятилетние. Я встречался с некоторыми из них. Это были люди сравнительно культурные и по своему характеру симпатичные.

Теперь остановлюсь на описании той группы заключенных, к которой принадлежал и я – на «каэрах», понятнее говоря, на контрреволюционерах. Весь срок моего тюремного и концлагерного заключения я общался с ними и могу с уверенностью сказать, что, за исключением немногих отдельных личностей, все они были не виновны во всех тех деяниях, в которых их обвиняли. Все они либо принадлежали по своему происхождению к классу, чуждому пролетариату, и потому, с точки зрения пролетарской диктатуры, подлежавшему репрессированию, либо они провинились в том, что слишком откровенно высказывали свои критические замечания на существующий порядок вещей в кругу недостаточно знакомых им людей, либо же они слишком ревностно защищали свои религиозные убеждения.

К таким категориям заключенных принадлежали:

группа «старичков», бывших гвардейских офицеров, из среды которых могу назвать кн. Максутова, Елагина, Ризникова, Мартынова, Бакшеева;

осужденные по так называемым «церковным» делам, представителями которых были Тьевар, Попов, Кирьянов, Фроловский, Истомин, Стебликаменский;

осужденные за слишком свободные высказывания своих индивидуальных взглядов, к числу которых принадлежали Дегтярев В. Н., СказинВ. И., Вадбольский А. А, Шепелева О. А.;

наконец, абсолютно ни в чем не повинные и по возрасту безвредные люди, такие, как старичок кн. Вадбольский В. М., осужденный на 10 лет заключения неизвестно за что. Ему в то время было больше 60 лет.

Не спорю, и среди «каэров» мне приходилось встречать людей, заработавших себе срок заключения в концлагерь в соответствии с содеянным. Таким человеком был Серебряков Анатолий Эсперович. Его осудили на 10 лет заключения в концлагерь за нелегальный переход советско-финской границы и оказание вооруженного сопротивления при задержании...

Серебряков был веселого нрава, беспечный, эрудит, бегло говоривший по-английски.

Выше я упоминал о представителях разных национальностей, населяющих территорию Советского Союза, заключенных в концлагерь. Но, помимо этих людей, в лагере имелись и иностранцы. Из среды последних выделялся мексиканский консул – Виоларо. Был ли это настоящий консул, я не знаю, но все о нем так говорили. Эту версию подтверждает особый режим его содержания. Он жил за стенами кремля, концлагеря в особом, переданном в его распоряжение домике. К нему приехала его жена. Как говорили, грузинка по национальности. Оба они свободно ходили по территории острова. Об истории его осуждения и заключения в концлагерь я ничего не знаю.

Я познакомился также с одним индусом по фамилии Курейша. Он хорошо говорил по-английски, но относился к англичанам враждебно, хотя и признавал, что они много сделали для Индии, для ее цивилизации и развития. Подчеркиваю, не для ее культуры, а для ее цивилизации.

Помню и афганца, часто забредавшего в нашу камеру. Он говорил довольно бегло на ломаном русском языке. По специальности он, кажется, был инженером.

Ранее я упоминал о партии ленинградцев, прибывших на остров с одним из летних пароходных рейсов 1925 года. Большинство из них составляли люди из категории «бывших».

Из их среды я неоднократно беседовал с Голицыным Н. и его неразлучным товарищем по работе – Еропкиным. Оба они, насколько мне помнится, были по образованию лицеистами или правоведами. Отец Голицына занимал высокий административный пост в царском правительстве. Оба они были осуждены на длительные сроки заключения в концлагерь. Работали они в группе по изысканию направления прокладки железнодорожной трассы.

Помню также А. А. Калери, с которым я познакомился в помещении уже упоминавшейся мною 12-й роты в первые недели моего прибытия на остров. В те дни и я, и он подвизались на общих работах. Он также окончил лицей. Это был человек в высшей степени культурный, с мышлением, осаженным в оттенки тонкого иронического юмора. Чертами своего лица он сильно напоминал итальянца. Как и все ленинградцы, он был осужден на длительный срок заключения в концлагерь.

К группе ленинградцев принадлежал и упоминавшийся мною ранее ЧихачевФ.Ф., а также Сивере А. А., исполнявший должность нарядчика на работы. Ленинградцем был и Остен-Сакен, мать которого была урожденная кн. Чавчавадзе.

У здания управления железной дороги находилось небольшое помещение, где хранились инвентарь и инструменты, необходимые для железнодорожных путевых работ. Хранением и выдачей этих инструментов ведали два осетина: Цаликов Алихан и Губуров Абубекр – люди и сходных, и в то же время разных характеров.

Алихан Цаликов не был экспансивен. В разговоре с другими он, казалось, прежде чем высказаться, старался разведать, что из себя представляет его собеседник. Он был правоверным магометанином, но он не проявлял религиозной нетерпимости. О своих политических воззрениях он не говорил.

Абубекр Губуров был несколько моложе Цаликова. Внешне он отличался от него более резко выраженным восточным типом лица. Он охотно вступал в разговоры и, в отличие от последнего, сперва высказывал свое мнение и уже потом выслушивал мнение своего собеседника. Он был вспыльчив и религиозно нетерпим.

Однажды, войдя в камеру, где он жил, он застал некоторых своих товарищей – русских – закусывающими хлебом с малороссийским салом. Не говоря ни слова, он подскочил к столу, схватил лежавший на нем кусок сала и выбросил его в окно, заявив, что он не потерпит того, чтобы в его присутствии ели такую мерзость. Он с увлечением рассказывал нам о том, как началась его военная жизнь в частях «Дикой дивизии», как он сражался в Гражданскую войну. Его внешний вид указывал на большую физическую силу, а осенью 1927 года он умирал от чахотки.

Описывая свое пребывание в общей камере Бутырской тюрьмы, я упомянул о бывших со мною там украинцах-петлюровцах. Я тогда уже знал, что они приговорены к заключению в концлагерь. Но по прибытии в лагерь их отделили от общей массы заключенных и передали в распоряжение адмчасти лагеря. Вскоре, к своему удивлению, я увидел их в роли лагерных конвойных, с оружием в руках. Такая их метаморфоза говорила о том, что эта новая их роль в лагере была предрешена еще в Москве.

Способы вербовки органами ГПУ таких «служак» были весьма разнообразны и в большинстве случаев эффективны, если судить по количеству разнокалиберных «сексотов» и «стукачей», отравляющих жизнь в местах заключений...

Процесс становления административно-управленческого аппарата железной дороги развивался, штат постепенно увеличивался. В помощь МАБ Евдокимову лагерный отдел труда прислал Ризникова Бориса Николаевича, бывшего полковника и в 1917 г. командира лейб-гвардии Московского полка. Для работы в бухгалтерии был прислан уже пожилой человек – Бакшеев, тоже бывший полковник. Через несколько дней прибыл в ту же бухгалтерию еще один представитель военной профессии, на этот раз болгарский полковник Мунзов.

Так закончился 1925-й год и наступил год 1926-й.

Я все еще продолжал жить на территории кремлевского концлагеря в небольшой камере 4-й роты. Пропуск, данный мне для свободного выхода за ворота лагеря, позволял беспрепятственно передвигаться по окружавшей бывший монастырь территории, что я ежедневно делал отчасти для поддержания здоровья, отчасти же в силу исполнения своих служебных обязанностей по выверке расчетов с потребителями услуг железной дороги по перевозке грузов. Одним из таких потребителей услуг был кирпичный завод, расположенный в двух километрах от берегов Святого озера. Добираться до него было проще всего по насыпи железной дороги, которая вела от стен кремля вдоль берега Святого озера и далее через лес.

Я уже говорил, что кирпичный завод снабжал строительным материалом (кирпичом) все строительные работы Соловецкого хозяйства, а перевозки кирпича к местам строительства осуществляла железная дорога. Так вот, выверку расчетов за эти перевозки производил я, для чего частенько приходилось бывать на тех предприятиях, которые пользовались услугами железнодорожного транспорта.

Старшим бухгалтером кирпичного завода был о. Иоанн Стеблин-Каменский, личность весьма интересная с психологической точки зрения. Да и по своему внешнему облику он был заметен. Высокий, широкоплечий, с рыжеватой окладистой бородой, он скорее напоминал воина, чем духовного пастыря. Глубокая складка между бровями придавала его лицу суровое выражение. Русская поговорка гласит: «Шила в мешке не утаишь». Он действительно был военным, прежде чем стать священником.

Он, так же как и я, в силу особенностей своей работы, заходил иногда в помещение бухгалтерии железной дороги и в беседах с нами поведал некоторые особенности своей биографии. Оказывается, еще до Первой мировой войны он окончил в Петербурге свое образование в Морском кадетском корпусе, был произведен в мичманы, плавал на крейсере. Во время войны он командовал миноносцем.

После революции, по духовному влечению, он принял сан священника. Был ли он монахом, я не знаю. Таких примеров в военное и послевоенное время было много.

Увеличение штата работников бухгалтерии железной дороги привело к дальнейшему совершенствованию системы учета. Душой этого дела был Сказин. В то время не применяли ни систему журнально-ордерную, ни контручет. Сказин поставил бухгалтерский учет по системе двойной итальянской бухгалтерии, с ведением главной книги и ряда вспомогательных книг. И работа нашлась для всех.

Фактически я выполнял роль помощника Василия Ивановича, и он посвящал меня во все тайны бухгалтерского учета.

Я продолжал жить в помещении 4-й роты, и поэтому вечерами, после окончания десятичасового рабочего дня, т.е. в восемь часов вечера, мы втроем – я, Сказин и Тьевар – возвращались через кремлевские ворота в помещения наших рот. Слово «рот» я употребил сознательно во множественном числе, поскольку Тьевар жил в находившейся по соседству с нами 6-й, «церковной» роте. Я любил заходить к нему по той причине, что общая психическая атмосфера этой роты резко отличалась в лучшую сторону от духа хотя бы 4-й роты. В «церковной» роте помещались люди, пострадавшие за свои религиозные убеждения и за проповедь этих убеждений. Их можно было подразделить на штатских и на духовенство. Все они, в своем подавляющем большинстве, были людьми образованными и убежденными в правоте своих взглядов. Из их среды помню профессора Духовной академии Попова, представителя класса «бывших» Истомина П., о. Владимира Лозина-Лозинского.

Этот последний, как и о. Иоанн Стеблин-Каменский, представлял собою тип священника, принявшего сан по духовному влечению. Но, в отличие от о. Иоанна, он являл всем своим обличием и духом тип «светского священника» в дореволюционном понимании этого слова. Он мне рассказывал кое-что из своей биографии. Образование он получил в Петербурге, в лицее. Он великолепно говорил по-французски. Как представитель бывшего высшего петербургского общества он «блистал светскостью манер», и эту характерную особенность своего воспитания он перенес и в сферу своей новой «духовной» жизни...

Вот те люди и та обстановка, которые окружали меня в зимние месяцы нового, 1926 года – очередного года моего лагерного заключения...

Несмотря на раннее прекращение навигации и ледяной покров, сковывавший море между островами и материком, почтовая связь с Поповым островом не прерывалась. Помимо самолета, эту связь поддерживала особо подобранная группа заключенных, знакомых с морем и его капризами, хорошо знавших путь к материку. Эти люди периодически доставляли на Попов остров почту Соловецкого концлагеря и, отправляясь в обратный путь, приносили почту с материка.

Что это были за люди, я не знаю. Они содержались отдельно от остальных заключенных, и режим их содержания был особый. Я несколько раз видел некоторых из них. Первое впечатление, которое возникало у наблюдателя при взгляде на любого из них, – это впечатление здоровья и сытости. Сытости, прежде всего, и, как ее следствие, здоровья. И действительно, их пищевой рацион не был рационом обычного заключенного, цена которого составляла лишь 4 рубля 50 коп. в месяц. Работа их была трудной и опасной. Стокилометровый переход по неверным морским льдам в трескучие морозы и пургу был опасным переходом. Кроме того, не всякому заключенному администрация концлагеря могла доверить такое свободное хождение между островом и материком. Но благодаря этим людям заключенные получали письма и зимой.

Весна 1926 г. была ранняя для этих северных широт. Уже 15 апреля на железнодорожных путях между шпалами можно было заметить, как кое-где поблескивали лужицы талой воды, а на путевых работах люди работали, скинув верхнюю одежду.

В это же приблизительно время произошла новая перемена в укладе моей жизни. Меня в соответствии с условиями моей работы перевели из 4-й роты в так называемую сводную роту, размещенную за пределами стен Соловецкого кремля. Особенность этой роты заключалась в том, что она не имела в своем распоряжении отдельного помещения. Заключенные, числившиеся в этой роте, жили в разных небольших зданиях, разбросанных по территории концлагеря за стенами кремля. Например, меня поместили в одну из комнат маленького деревянного здания Управления железной дороги. Эта комната находилась как раз за стеной того помещения, в котором я работал в дневное время. Входная дверь в эту комнату открывалась из темной передней, где были расположены кирпичная плита с несколькими конфорками для приготовления пищи и железный рукомойник. Эта передняя освещалась тусклой электрической лампочкой, висевшей под потолком. Далее, за порогом этого помещения, находился небольшой коридорчик, по обе стороны которого открывались двери: влево – в комнаты бухгалтерии, где я работал днем, вправо – в обычно свободную комнату, где имелись только стол и чертежная доска.

Напротив двери той комнаты, куда меня перевели, находилась дверь, которая вела в другую комнату, где помещались начальник железной дороги, его помощник и техник при начальнике.

В той комнате, в которую меня вселили, уже имелись жильцы из числа заключенных – специалистов железнодорожного дела. Все те полтора года, которые мне еще предстояло прожить на острове, состав моих товарищей по этой комнате почти не менялся. Поэтому мне эти люди хорошо запомнились.

Все убранство комнаты составляли грубо сколоченные из досок топчаны, расставленные вдоль всех четырех стен. Посередине комнаты стоял стол с несколькими табуретками вокруг, над столом висела электрическая лампочка.

За неимением матрацев и подушек мы все стелили на доски топчанов свои носильные вещи, которые покрывали простыней и одеялом. Под голову я подкладывал меховую папаху и мешок с бельем.

Теперь скажу несколько слов о моих новых соседях по комнате. Старшим по возрасту среди нас был Стрельцов Михаил Иванович. На железной дороге он занимал должность начальника службы пути. Это был степенный мужчина, с окладистой русой бородой – типичный представитель служащего железной дороги дореволюционного времени. В его ведении находилась вся протяженность рельсовых путей. Он отвечал за их качественное состояние и ведал всеми путевыми рабочими по прокладке и своевременному ремонту рельсовых путей.

Рядом с ним, по местоположению топчанов, помещался Линник, кондуктор одного из двух подвижных составов (их было два – по количеству паровозов). Он был украинцем по происхождению и, как все украинцы, музыкален. Частенько вечерами, после окончания работ, сидя на своем топчане, он пел песни под аккомпанемент гитары.

Но воистину певцом был другой украинец – Гордиенко, машинист одного из паровозов. Это был веселый мужчина, никогда не падавший духом. По крайней мере, я никогда не видел его в состоянии депрессии. Обладатель чудесного голоса, он по вечерам поднимал наше настроение своими песнями...

Обычно после завершения очередного железнодорожного рейса, по миновании восьми часов вечера, Гордиенко возвращался со своим помощником-коче- гаром в нашу комнатушку, чтобы пообедать и отдохнуть. Он и его помощник получали на месяц сухой паек и готовили из этих продуктов себе обед. Готовил помощник-кочегар. И вот тут-то начинались веселые разговоры, рассказы, песни.

У окна, недалеко от моего топчана, стоял топчан Царева, слесаря паровозного депо. Царев не был разговорчивым мужчиной, он больше слушал. Свои мысли он держал при себе. Видно, он хорошо знал свое дело, если судить по тем металлическим предметам, которые он вытачивал для себя. Особенно мне понравился сделанный им финский нож. На мой вопрос, как он думает пронести его на волю после освобождения, он ответил, что облепит его хлебом настолько, что он сойдет за обычный нож.

Мое переселение на жительство в сводную роту давало мне много новых преимуществ. Ввиду неимения за кремлем отдельного помещения для заключенных сводной роты и разбросанности мест их жительства, отсутствовали и обязательные утренние и вечерние поверки. Кроме того, место моей работы, т.е. мой письменный стол, находилось рядом, за стеной той комнаты, где я спал. Когда мне мешали разговоры моих товарищей, я мог в любую минуту перейти в помещение бухгалтерии и там, в тишине, писать и читать, что я часто делал по вечерам. Затем увеличивалась свобода моих передвижений. Я мог даже в рабочее время выйти из домика управления железной дороги и идти в любом направлении по территории лагеря. Поэтому я широко пользовался возможностями таких прогулок в обеденный перерыв, от четырех до шести часов вечера. Это, конечно, можно было делать только в летнее время, когда день длился чуть ли не круглые сутки. В короткие же зимние дни рано наступавшая ночь и сильный мороз ограничивали свободу передвижений. К тому же, глубокий снег давал возможность ходить только лишь по железнодорожной насыпи или же по ограниченной площади поселка, окружавшего кремль.

Наша компания железнодорожных работников по мере знакомства друг с другом все более и более сплачивалась. Разговоры становились откровеннее, точки зрения на события внешнего мира сближались.

Борис Николаевич Ризников, который в начале лета 1926 г. заменил на посту МАБ Евдокимова, закончившего срок заключения и уехавшего, был культурным и образованным человеком, культурным по духу, образованным по запасу накопленных знаний. Помимо своей военной специальности, он был историком.

В лагере с разрешения администрации действовал кружок по изучению документов истории Соловецкого монастыря. Ризников состоял членом этого кружка и посвящал делу изучения документов свое свободное время. Иногда он делился с нами своими мыслями.

Я был с ним в хороших отношениях, и мы вдвоем, а иногда и втроем – я, он и Геништа – совершали в свободное от работы время прогулки по прикремлевской территории.

Он много рассказывал нам о своей прошлой военной жизни и даже о том времени, когда он был еще юнкером. К своей работе на железной дороге он относился исключительно добросовестно и не из желания выслужиться, а из присущего его характеру чувства аккуратности и чисто военной дисциплинированности.

Мягким и незлобивым характером отличался другой работник бухгалтерии – Бакшеев, бывший кадровый военный и тоже полковник.

Наступление сравнительно теплых весенних дней конца мая вносило в нашу монотонную концлагерную жизнь оживление и перемены.

Во-первых, вновь открывалась навигация и с нею – более ощутимое общение с родными. Море постепенно освобождалось ото льдов и сулило нам скорое прибытие пароходов. С наступлением навигации наступала пора свиданий с родственниками, сумевшими получить разрешения на таковые. Обычно эти свидания начинались в конце июня и заканчивались в конце августа. Об освобождении моря от ледяного покрова известили нас вернувшиеся на остров чайки.

Насколько я помню, первые пароходы появились у пристани в самом конце мая 1926 г. И это не удивительно, поскольку море освобождалось от плавающих льдин гораздо медленнее, чем наши реки, и поскольку неоднократные возвраты холодов со снегом я наблюдал даже во второй половине июня. Но долгота дней неуклонно росла. Солнце все позднее и позднее опускалось к линии горизонта и в последние дни весны уже не покидало небосклона.

Железнодорожные насыпи и грунтовые дороги постепенно обсыхали, и я возобновил свои одинокие прогулки в свободное от работы время. Для таких прогулок избрал я три направления: 1) железнодорожный путь, ведший на Пертозеро и далее на Данилово озеро; 2) дорогу лесом, ведущую на Муксоломскую дамбу; 3) дорогу лесом, начинавшуюся от противоположного берега Святого озера и далее через лес, до берега моря.

Иногда Вадбольский, имевший пропуск на выход за кремлевские ворота, присоединялся ко мне. Обычно мы ходили с ним по направлению к Пертозеру. Но, отошедши немного от опушки леса, взбирались на поросший деревьями склон возвышенности, находившейся на правой стороне железнодорожного пути. Там, сидя над вершинами деревьев леса, уходившего к морской бухте, лицом к Соловецким башням и морскому заливу, мы вели неторопливую беседу на разнообразные темы.

Недалеко от этого излюбленного места наших прогулок, по ту сторону железнодорожной ветки, на самой опушке леса, началось довольно широкомасштабное строительство. Строились: паровозное депо, механическая мастерская, жилые бараки для заключенных-железнодорожников. Тогда я еще не предвидел, что в следующем, 1927 году я переберусь сюда на жительство. Это строительство именовалось – «Седьмой пикет».

Напротив деревянного домика железнодорожного управления, по ту сторону Святого озера, летом зеленел берег, поросший лесом. На опушке этого леса стоял деревянный домик, где происходили свидания заключенных с приехавшими проведать их близкими. От этой опушки начиналась дорога, уходившая вглубь леса и выводившая на берег моря. Иногда я ходил по этой дороге вплоть до морского берега, благо она была короткой. Однажды, во время одной из таких моих прогулок, я встретил знакомого мне заключенного Б. А. Аккермана, шедшего вместе с приехавшей к нему на свидание его сестрой Фатимой Александровной. Мы немного поговорили. Эта встреча с представительницей внешнего, свободного мира была для меня как глоток свежего воздуха в затхлой и давящей атмосфере концлагеря.

В далекие вечера июля 1926 года, когда ночи фактически отсутствовали, я часто сиживал допоздна в помещении бухгалтерии за своим письменным столом и читал или писал. Книги я брал в библиотеке концлагеря. Судя по их содержанию, эти книги представляли из себя остатки бывшей монастырской библиотеки. Ранее я уже успел прочесть несколько книг из сочинений Достоевского, а теперь читал исторические романы Данилевского. Прочел также роман Джека Лондона «Бунт на «Эльсиноре», который и до сего времени не пользуется одобрением нашей цензуры за свою идеологическую подкладку.

Вспомнился мне один эпизод, характерный для оценки того произвола, который царил в концлагере.

Как-то раз, в начале августа 1926 г., мы, т.е. я, Тьевар и Геништа, отправились в поход, якобы для осмотра железнодорожного пути вблизи кирпичного завода. По дороге беседовали на разные темы. Когда мы дошли до места назначения, мы начали производить нужные замеры. Тьевар записывал. К этому времени Тьевар, благодаря своим необычайным способностям и эрудиции, подвинулся вверх по ступенькам иерархической лестницы должностей на железной дороге. Он стал «Н.П.», т.е. помощником начальника железной дороги.

Итак, стоя втроем на железнодорожной насыпи, мы заметили человека, приближавшегося к нам по этой насыпи. Вглядевшись, Геништа заметил: «Это Барков». Барков хотя и был таким же заключенным, как и мы, все же занимал особое положение в концлагере, будучи руководителем всей его эксплуатационнохозяйственной деятельности. Поэтому игнорировать его присутствие означало бы демонстрировать свою неприязнь, приветствовать же человека, которого не знаешь, тем более «начальство», не позволяло самолюбие. Тьевар дипломатично повернулся спиной к подходившему, продолжая что-то сосредоточенно записывать, Геништа приложил руку к козырьку, а я продолжал стоять неподвижно, повернувшись к Баркову лицом. Барков прошел. Геништа пояснил свой жест тем, что он знаком с Барковым, который неоднократно заходил к начальнику железной дороги Чихачеву в ту самую комнату, где он, Геништа и Чихачев помещались.

Прошло несколько дней. И вдруг, совершенно для меня неожиданно, я получил через подрядчика отдела труда официальное уведомление собрать свои вещи и приготовиться к отправке на материк, на лесозаготовки. Известие было не из приятных. В перспективе маячили бараки Кемского пересыльного пункта, грязь и теснота помещений, совместная жизнь с уголовниками, тяжелые физические работы в лесу, да еще зимой. Помню, что сердце во мне екнуло, но я постарался сохранить вид полнейшего равнодушия в присутствии моих товарищей по работе. Я спокойно уложил вещи в мешок и стал ждать.

В комнату ко мне заходили Геништа, Тьевар и некоторые другие, чтобы выразить мне свое сочувствие. Один лишь мой шеф, Василий Иванович Сказин, не ограничился выражением сочувствия. Он тотчас же собрался в путь и заковылял, опираясь на свою палку по направлению к зданию ЭКЧ на берегу залива, к начальнику финансовой части Розанову. Спустя час он вернулся и рассказал мне следующее:

«Пришел я к Розанову и изложил ему все дело. Я заявил ему, что вы являетесь моим главным помощником и что если вас отправят на лесозаготовки, то я откажусь от бухгалтерской работы на железной дороге и где бы то ни было. Розанов тотчас же пошел к Баркову и настоял на том, чтобы вас вычеркнули из списка отправляемых на лесозаготовки. Оказывается, вас внесли в этот список по распоряжению Баркова».

Вот пример зависимости судьбы заключенного в концлагере от каприза любого начальства, даже в том случае, если это начальство само принадлежит к числу заключенных, а также пример, характеризующий беспринципность и злобность таких начальствующих людей.

Итак, благодаря энергичному вмешательству В. И. Сказина я избежал ссылки на лесозаготовки и продолжал свою работу на железной дороге. Все мои товарищи по работе были люди весьма симпатичные и, если бы не общая тяжелая обстановка на всех местах заключения, то работать было бы легко. А почему? Да просто лишь в силу сложившихся четырех условий, смягчавших быт заключенных. Во-первых, разбросанность жилых помещений, отведенных для заключенных сводной роты, ослабляла контроль лагерной администрации за жизнью этих заключенных в свободное от работы время. Во-вторых, сама принадлежность заключенного к составу сводной роты давала ему возможность свободно передвигаться по закремлевской территории концлагеря, что, безусловно, благоприятно влияло на состояние его здоровья. В-третьих, изолированность местоположения помещения железнодорожного управления способствовала проявлению самостоятельности и независимости в работе. В-четвертых, личные качества характеров начальников железной дороги – сперва Бурдакова, затем Чихачева – создали для подчиненных им людей, возможно, легкие условия работы.

В те времена в системе постановки учета хозяйственной деятельности концлагеря не существовало ни «промфинпланов», ни утвержденных штатных расписаний, и потому состав работников железнодорожного управления не был лимитирован. Поэтому существовавший вначале более чем скромный состав счетных работников железнодорожного управления постепенно численно возрастал. Нас было уже четыре человека вместо первоначальных трех.

Помню, как для выполнения каких-то письменных работ в наше учреждение прислали представительницу барака заключенных женщин, что явилось для нас сенсационным событием. Это была молоденькая женщина по фамилии Иксуль фон Гильдебандт. Для того чтобы не отвлекать нас, мужчин, от работы, Сказин посадил ее в соседнюю комнату, но это не помешало нам проводить часть рабочего времени за приятной беседой в женском обществе. Я сказал – «нам». В основном это касалось меня и Геништы. Эта девица, или молоденькая женщина, проработала в управлении ж. д. всего лишь несколько дней.

Во время пребывания в концлагере я встречал нескольких представительниц той группы интеллигентных женщин, которые стали жертвами произвола органов ГПУ. Назову их фамилии: Дюмурина, Путилова Н.М., Шепелева О.А., Арсеньева, Труба Р.П.

Приближалась вторая зима моего соловецкого «сидения». Ночи становились темнее, звезды все ярче выступали на небе, и дни давали о себе знать утренними заморозками. Очередной приезд на остров комиссии ГПУ вновь принес с собой разочарование. Как и год назад, никого из «каэров» не освободили, никому не сбавили срока заключения. Только одним уголовникам оказали милости...

Наступила зима. К этому времени в моей жизни снова возникла перемена. Меня назначили старшим бухгалтером Управления железной дороги. Случилось это по причине слишком самостоятельного и строптивого характера В.И. Сказина. Как-то раз из главной бухгалтерии ЭКЧ поступило указание о каком-то незначительном изменении в порядке постановки бухгалтерского учета. Сказин нашел, что это указание неправильно, отказался его выполнять и подал заявление об уходе с должности старшего бухгалтера. Все же он временно остался работать в бухгалтерии железной дороги, но уже в качестве моего помощника. Эта перемена не повлияла на наши дружеские с ним отношения.

По соседству со зданием Управления железной дороги существовал так называемый механических завод, или Мехзавод. Сказин называл его «Смехзавод», намекая на малый объем его производственной деятельности. По сути дела, это не был завод в точном смысле этого слова, а небольшая экспериментальная мастерская, где производились ремонты механизмов и иногда новые поделки. Так, в течение зимы 1926 г. там был построен небольшой моторный катер по проекту одного из заключенных-инженеров – Курчевского...

Старшим бухгалтером Мехзавода был Казачков Владимир Алексеевич, а его помощником – Мартынов Юрий Николаевич. Оба они, будучи нашими соседями, иногда заходили в наше помещение для того, чтобы под видом выверки взаимных расчетов перекинуться парой слов на посторонние темы. Сами они жили на территории кремля, в помещении 10-й роты.

Казачков прибыл на остров в конце навигационного сезона 1925 года. До революции он учился в I Московском кадетском корпусе. Отец его был кадровым офицером царской армии в чине полковника. За что арестовали Казачкова и осудили его на трехгодичное заключение в концлагерь, он, я думаю, в ту пору конкретно и сам не знал, как не знали большинство из нас причины тюремных заключений. В 1925 г. такие аресты и беспочвенные осуждения были обычными явлениями. Мартынов был намного старше Казачкова, он также принадлежал к бывшей военной среде.

Состав заключенных, работавших на железной дороге, как и вообще в лагере, был очень разнообразный. На путевых работах, не требовавших какой-либо квалификации, работали в основном представители уголовного мира. Но были в числе путевых рабочих и почтенные элементы, такие, как бывшие петлюровцы времен Гражданской войны и некоторые другие категории осужденных. Работали на путевых работах и люди, сидевшие за так называемые «экономические» преступления, такие, как, например, «фальшивая монета».

Насколько эти люди были виновны в том, в чем их обвиняли, я не берусь судить, но, принимая во внимание свойства характеров тех из них, кого я встречал на острове, было трудно предположить их прямое участие в преступных действиях. Так, Швецов, работавший десятником на путевых железнодорожных работах, осужденный на 10 лет заключения в концлагерь, был молодым человеком моего возраста, по виду интеллигентный и сдержанный в своих поступках и суждениях, выказывавший весьма положительные черты характера.

Работу на службе тяги выполняли квалифицированные железнодорожники, знавшие свое дело.

С социальной и политической точек зрения, состав их был довольно пестрый. Тут были и «пильсудчики» времен Гражданской войны, служившие на стороне польских войск, такие, как Падейко и Сукборовский. Последний отличался необыкновенной физической силой и мог одной рукой поднимать до пяти пудов. Были тут и просто «каэры», такие, как помещавшийся в одной комнате со мной Данник; были и бывшие студенты технических учебных заведений, такие, как техник Будский – молодой человек, серьезный и молчаливый, так же как и Швецов, заключенный в концлагерь на 10 лет по делу о фальшивых деньгах.

На строительстве поселка «Седьмой пикет» работал в качестве техника молодой студент из Москвы Ганешин Д.С. Семья его принадлежала к числу старой московской интеллигенции. Он обладал симпатичными чертами характера. В бытность свою в Москве, до ареста, он являлся членом организации «скаутов», тогда официально разрешенной, но на которую власти уже смотрели косо. В эту организацию входили как молодые люди, так и девушки. Через год эта организация была распущена и многие из ее членов арестованы.

Я забыл упомянуть о том, что на острове существовал небольшой коллектив монахов Соловецкого монастыря, которым разрешили оставаться на территории концлагеря, но которых поселили где-то в стороне. Им позволили также пользоваться небольшой церковью, находившейся за стенами кремля. По слухам я знаю, что их основным занятием было рыболовство, продукцией которого пользовалась и администрация лагеря.

Во главе этой небольшой «свободной» общины стоял престарелый игумен. Богослужения в церкви производились в большие церковные праздники. И вот под Рождество я, Ризников, Геништа и еще кто-то из нашего железнодорожного коллектива пошли присутствовать на таком богослужении. Принимая во внимание необычную для места заключения обстановку, торжественность службы, хороший хор, пробудившиеся воспоминания, это событие мне ярко врезалось в память. Должен упомянуть, что такие богослужения, совершавшиеся от времени до времени, были разрешены властями концлагеря ввиду большого количества духовных лиц, содержавшихся в заключении. На этот раз службу правил один из заключенных епископов.

Как я уже упомянул, концлагерь получил в наследство от монастыря рыболовные промыслы, которыми продолжали заниматься оставшиеся на острове монахи. Я слышал, что монахов на острове оставалось всего лишь человек сорок, из которых многие были престарелые.

Видимо ЭКЧ концлагеря подумывали о сохранении и расширении этих промыслов, поскольку был поставлен вопрос о разработке системы бухгалтерского учета их эксплуатации. В финчасти было созвано своего рода производственное совещание работников учета, на котором Сказин прочел лекцию о постановке такого учета. Лекция имела успех и через некоторое время Сказина отозвали из Управления железной дороги и поручили ему постановку учета рыбных промыслов.

Как было поставлено это дело с производственной, финансовой и коммерческой точек зрения, я не знаю. Со Сказиным я больше не встречался.

Моя вторая соловецкая зима проходила столь же однообразно, как и первая, с той лишь разницей, что я жил за кремлем и свободнее передвигался по территории концлагеря. Я пользовался этим благом ежедневно и не из-за получаемого удовольствия, а для того, чтобы поддерживать свое здоровье в нормальном состоянии...

В этом своем повествовании я отойду несколько в сторону, чтобы поведать о том деморализующем влиянии, какое оказывал на многих заключенных порядок внутренней структуры концлагеря. И именно концлагеря, с его принудительными работами, покоящимися на принципе получения наибольшей выгоды для хозяйства подобного места заключения. В тюрьме неволя тяжка – и как разлука с близкими, и как отсутствие свободы действий. В концлагере гнет неволи усугубляется тяжестью рабского труда и суровыми материальными условиями жизни, обессиливающими организм человека.

Хозяйство концлагеря создавало разнообразную продукцию, в себестоимости которой стоимость затраченного труда являлась основной статьей расхода. Поэтому стоимость этой статьи нарочито сокращалась, если возможно, за счет снижения стоимости питания заключенных и отсутствия каких-либо затрат на их одежду.

В силу такого положения вещей каждый заключенный стремился к тому, чтобы по возможности смягчить тяжелые условия своей жизни. Постановка хозяйственной деятельности концлагеря могла давать положительные результаты только при условии наличия нужных специалистов. Таких даровых специалистов органы ГПУ имели возможность отыскивать в среде заключенных. Подобным специалистам, когда их находили, создавали, по сравнению с другими заключенными, лучшие условия существования. В то же время им давали власть эксплуатировать труд рядовых узников в условиях получения максимальной выгоды для хозяйства концлагеря. Поэтому в среде подобных «начальников» появлялись такие беспринципные люди, как Френкель, Барков, Селецкий и некоторые другие, подобные им.

Этот принцип борьбы за улучшение бытовых условий в обстановке тяжелой жизни вырастал в душе отдельных заключенных в фактор, диктовавший их поведение. На этой почве разрастались такие отрицательные явления в жизни концлагеря, как «стукачество», подхалимство, переход на работу в ряды вооруженных надзирателей, нарочитый цинизм во взглядах на жизнь и грубость в разговоре. И постепенно в человеке атрофировались положительные черты его характера и ярче выступали врожденные отрицательные.

Я не буду отрицать того, что временами в моей душе возникали минуты депрессии. Жить переставало хотеться, будущее рисовалось все мрачней, все неприглядней, все безнадежней. Ведь годы молодости и расцвета творческих сил уходили бесплодно. Образование и подготовка к практической плодотворной деятельности были прерваны. Если бы еще оставалась твердая уверенность в том, что после отбытия срока заключения в концлагере я вновь обрету право и возможность жить самостоятельной жизнью в тех границах относительной свободы, в каких я жил до ареста. Но этой уверенности не было. И дальнейшее развертывание событий подтвердило обоснованность этой неуверенности.

Вот такие минуты душевной депрессии я отразил в своих стихотворениях. Вот одно из них:

Безмолвно прошлое. Молчит грядущее.

И настоящее – такое жалкое!

И думы смутные, в душе растущие,

Тревожат вечною как мир загадкою.

Где радость яркая? Где страсть безумная?

Разбиты вдребезги все силы прежние!

В душе измученной тоска угрюмая.

Давно не радуют мечты мятежные...

Тепло весны 1927 г. вновь разбудило во мне задремавшие было силы, а с ними и надежды на лучшее будущее.

Первые прибывшие пароходы увезли на далекий материк двух моих товарищей, закончивших сроки своего заключения и по-настоящему освобожденных – Тьевара и Геништу. Тьевар получил свободу без каких-либо ограничений и возвращался на жительство в Москву; Геништа получил минус шесть и избрал своим местом жительства г. Горький, с правом заезда на несколько дней в Москву. Получившие свободу, они в ожидании прибытия пароходов каждый в отдельности провели с нами несколько дней, и было странно и радостно смотреть на них, теперь «бывших» заключенных, в их новом облачении вольных людей. Они уехали, а в душе копошилась мысль, что в конце вот этой самой навигации и мне предстоит покинуть остров и переселиться вновь в уже знакомый мне Кемский пересыльный пункт. Ведь срок моего заключения в концлагере заканчивался 5 мая 1928 г., т.е. за месяц до открытия навигации и прибытия пароходов, и поэтому, по установившимся соловецким правилам, меня не имели права задерживать в концлагере сверх присужденного мне срока. Сверх того, в моей душе вновь затеплилась надежда, что авось очередная комиссия ГПУ, долженствующая прибыть осенью на остров, сократит срок моего заключения и освободит меня.

К этому времени штат моей бухгалтерии необычайно разросся. Помимо уже упоминавшихся мною сотрудников – Бакшеева, Мунзова, Федоровича, к их числу прибавились еще трое – Зельцер и двое других, фамилии которых я теперь не припомню. Между всеми ними я распределил работу по ведению вспомогательных бухгалтерских книг, за собою же оставил записи в журнале – главное и общее руководство работами.

Такому количеству людей сидеть стало тесно в одной комнате, и я, пользуясь хорошей погодой и наступившим теплом, поместил двоих из них в небольшой сарайчик, стоявший рядом со зданием конторы, куда в течение рабочего дня я иногда заглядывал, чтобы проверить сделанную ими работу и поболтать о постороннем.

Так шло время. Я продолжал свои одинокие прогулки, чаще всего по железнодорожной насыпи, мимо строившихся зданий «Седьмого пикета».

В середине лета 1927 г. здоровье мое несколько пошатнулось. Периодически возникали незначительные боли в области сердца, и, кроме того, в какой-то определенный час дня начинались сильные головные боли, которые продолжались часа два и затем стихали.

Пришлось обратиться к врачебной помощи. Эти обстоятельства дали мне возможность ближе познакомиться с постановкой лечебного дела в концлагере.

Выше я упоминал о том, что вся хозяйственная деятельность концлагеря находилась в полной зависимости от руководивших ею специалистов разных профилей знаний, которых администрация лагеря отыскивала в числе заключенных. Точно также обстояло дело с постановкой медицинского обслуживания.

Оказалось, что медицинский пункт концлагеря необычайно богат специалистами-медиками. По сути дела, это был не пункт, а настоящая поликлиника. Возглавлял эту поликлинику известный в те времена хирург – профессор Яхонтов, такой же заключенный, как и мы. Там находилось еще несколько хороших врачей разных специальностей. Был и хорошо оборудованный зубоврачебный кабинет, благо имелись заключенные зубные врачи. Мне же в то время был нужен врач-терапевт, поскольку сердце у меня побаливало, и потому я попал на прием к такому врачу. Им оказался некто Горвиц, или Горовец, теперь точно не помню, врач из Москвы или Ленинграда. Он производил впечатление человека культурного, внимательного и благожелательного. Выслушивая и осматривая меня, он обратился ко мне с вопросом: «Вы здесь находитесь не по делу «мыслящей молодежи? »

По его рецепту я начал принимать какую-то очень горькую микстуру. Прошло некоторое время. Легкая боль в области сердца продолжала давать о себе знать. Я ходил еще раза два на прием к доктору Горвицу.

В эти дни на железной дороге произошло печальное событие: умер Борис Николаевич Ризников. В ночь с ним случился удар. Оказывается, он вечером того дня, когда по расписанию очередных дежурств по камере мыл пол, спустя некоторое время лишился сознания. Было очень жаль этого хорошего человека.

Продолжая пить прописанную мне микстуру, я через некоторое время заметил, на ощупь, что на одном из моих левых ребер образовалось какое-то небольшое затвердение. На очередном приеме у врача я обратил его внимание на это обстоятельство. Он сказал, что это, видимо, воспаление надкостницы, образовавшееся как следствие ранее полученного ушиба, и прописал мне какую- то едкую, видимо, йодистую мазь, для размягчения этого затвердения. По прошествии нескольких дней больное место покраснело и воспалилось. Мне было больно лежать на левом боку, и я спал на правом или на спине. Доктор Горвиц направил меня к хирургу Яхонтову. После медицинского осмотра Яхонтов заявил мне, что опухоль необходимо вскрыть, для чего следует лечь в больницу. В эту больницу меня и положили. Насколько я помню, она состояла из одной довольно обширной палаты, находившейся на втором этаже одного из небольших зданий на территории кремля. Соломенные матрацы на кроватях были покрыты постельным бельем. Имелись и подушки.

На следующий день моего пребывания в больнице меня повели в операционную. Там, помимо Яхонтова, делавшего операцию, присутствовали еще два или три врача и медсестры. Все были в белых халатах. Вскрытие опухоли производили без наркоза, так что было больно. У меня потемнело в глазах. После операции я вернулся в палату. В палате, кроме меня, лежало еще человек 10 с разными болезнями. Кто-то даже бредил.

Прошло еще несколько дней и, кажется, в начале сентября меня выписали из больницы. Но я для перевязок продолжал посещать амбулаторию.

И вот в эти-то дни произошла очередная перемена в окружавшей меня обстановке. Всех нас, живших до сего времени в домике Управления железной дороги, переселили в новый барак, только что построенный на территории поселка «Седьмой пикет».

Новое жилье было ничем не хуже прежнего, за исключением того, что отсутствовали некоторые удобства. Например, отсутствовал кипяток для заварки чая. Правда, рядом с бараком, под навесом ветвей елей, стоял большой куб для кипячения воды. Кипятили воду раза два в день и поэтому вода, подверженная воздействию холодного воздуха, никогда не бывала по-настоящему горячей.

Но все эти неудобства меня уже мало трогали. Наступала осень с холодом и снегом. Очень скоро должна была прекратиться навигация и, по всей вероятности, с одним из последних пароходов нас всех, срок заключения которых истекал до открытия новой навигации, должны были отправить на материк. Туманное будущее порождало туманные надежды на лучшее и будило новые силы...

И вот ожидаемый день настал. Как-то вечером в наш барак вошел командир сводной роты и объявил: «Булыгин, с вещами». Я быстро собрался. Тот вечер был чисто зимний, морозный. Кругом лежал снежный покров. Только море, свободное ото льда, чернело в ночи.

Нас всех, подлежавших эвакуации на материк, собрали в одном из обширных помещений кремлевских зданий. Народу было много. И в этой массе большинство составляли уголовники. Но было достаточно и интеллигенции.

Это обширное помещение каменного здания было слабо отоплено, и пар от дыхания множества людей стоял в воздухе в виде тумана, сквозь который тускло светились висевшие под потолком электрические лампочки. Каждый из нас сидел на полу около собственного дорожного мешка, многие дремали. В таком ожидании прошли несколько томительных ночных часов. Наконец, раздалась команда строиться попарно. Опять произвели поименную перекличку. Нас, выстроенных в длинную шеренгу, вывели во двор и затем за кремлевские ворота к берегу моря. Там, у причала, стояла под парами «Нева» и прицепленная к ней все та же железная баржа «Клара Цеткин». Попарно, один за другим, мы перешли по мосткам на баржу и попрыгали через открытый люк в трюм. День выдался морозный, но быстро наполнявшийся трюм обогревался дыханием людей, и холод не так уж чувствовался.

Переезд морем длился часов пять-шесть, то есть почти весь короткий зимний день. Мы ступили на доски причала Попова острова, когда уже надвигались сумерки.