М. М. Лоевская. Воспоминания архимандрита Феодосия (Алмазова) в церковно-историческом контексте

В 1997 г. издательство Крутицкого Патриаршего подворья выпустило в свет 13-ю книгу серии «Материалы по истории церкви» – воспоминания архимандрита Феодосия (Алмазова)⁹⁵.

С одной стороны, это издание развивает лагерную тему, которая долгие десятилетия была закрытой, «совершенно секретной» для читателей и запрещенной для любых публичных обсуждений в СССР. Лишь в 1962 г., да и то ненадолго, когда в «Новом мире» был опубликован «Один день из жизни Ивана Денисовича», А. И. Солженицыну удалось поведать широкому кругу соотечественников правду о политических репрессиях и лагерях, где планомерно, целенаправленно истреблялись советские люди. Чудовищное зло оправдывалось необходимостью классовой борьбы, прикрывалось политическими лозунгами, лживой пропагандой о строительстве «нового мира», «нового человека», «новой социалистической общности». Писатель обозначил проблему перед современниками и поставил вопрос: «Этапы и могильники, этапы и могильники, – кто сочтет эти миллионы?»

Вслед за ним многие писатели, прошедшие через эти этапы и уцелевшие, стали писать, а в годы перестройки и публиковать свои воспоминания, которые раскрывают особенности огромного организма лагерной системы, ставшей зеркальным отражением системы государственного устройства и отношений в обществе.

Архимандрит Феодосий вместе со многими другими мемуаристами предъявляет самый суровый счет бесчеловечной системе с непостижимыми уму законами (например, наказание за несодеянное преступление, награждение заключенных за издевательство и глумление над другими арестантами, смягчение наказания и уменьшение срока за «пролетарское происхождение» и многое другое), превратившей тысячи и тысячи людей в бесправную рабскую силу.

С другой стороны, воспоминания отца Феодосия можно отнести к «возвращенной литературе»⁹⁶. История его архива необычна: «3 января 1946 г. в Москву из Чехословакии, на адрес Академии наук СССР, прибыл военный транспорт в составе девяти вагонов. В них, в 650 ящиках, Русский заграничный исторический архив – документы и материалы по истории России XIX – начала XX в., о жизни и деятельности русской эмиграции в Европе, Америке и других странах. По мере разбора выявилось значительное число материалов, касающихся Русской Православной Церкви за границей. Среди этих материалов были найдены (...) воспоминания архимандрита Феодосия Алмазова ... и его личное дело»⁹⁷, которые были опубликованы лишь спустя полвека⁹⁸.

Приведенные выше архивные данные представляют собой скупой, официально-сдержанный рассказ с перечислением дат и событий жизни: учеба, рукоположение, места служения, арест. Данный документальный материал, вне всякого сомнения, чрезвычайно ценен, но он не открывает внутренний мир, переживания, борения и искания автора. Сами воспоминания этот недостаток восполняют. В отличие от биографии, они помогают самораскрытию духовного мира писателя, дают оценку, пусть и субъективную, важнейшим историческим событиям, известным политическим и религиозным деятелям, делают повествование эмоционально-экспрессивным, психологически подробным.

Записки освещают не весь жизненный путь соловецкого узника, а лишь период жестоких гонений и тяжелых испытаний с 1917 по 1930 г.

Во 2-й главе воспоминаний – «Очерк религиозно-церковной жизни в России (1917–1931)» – автор подробно повествует о том, как в 1917 г. служил в храмах Петрограда, яростно боролся с обновленцами, которые, по его словам, «принизили, обмирщили небесный идеал христианства».

Он беспощадно громит вождей «отщепенцев-живцов» и «обновленцев всех видов» – «новых представителей христианства», которые не только пошли на компромисс с властью большевиков, но запятнали себя доносительством и сервилизмом.

Формулировки архимандрита Феодосия порой заставляют вспомнить неистового протопопа Аввакума, высказывания которого, как правило, носят резкий и вызывающий характер, а выражения грубы и зачастую режут слух. Подобно ему, соловецкий летописец резко поносит своих политических и религиозных оппонентов, позволяя себе антисемитские выпады и саркастические выражения.

Эмоции захлестывают его целиком, место любви занимает злоба, чувства вырываются из-под контроля.

Сердце же разрывается от гнева и скорби при воспоминаниях о простреленной матросами иконе святителя Николая, о коменданте с папиросой в зубах, который во время чтения Евангелия требовал «закрыть лавочку» и прекратить службу.

Сам автор сознается, что характер у него горячий, а проповеди «ужасны, смелы, дерзки». При обличении «безбожного большевизма» он часто использует язвительные выражения, грубые насмешки, ругательные слова, самих большевиков именует не иначе как «орлами-стервятниками». Не без гордости вспоминает, что поражений на антирелигиозных диспутах, где выступал в защиту веры, он не знал, а речь во время одного из выступлений вызвала «громовые рукоплескания» и целование рук благодарными почитателями.

Не удивительно, что такой оратор расценивался властью как «злостный священнослужитель» во времена, когда любое выступление против «Живой Церкви», а тем более власти Советов воспринималось как «церковная контрреволюция» и влекло за собой трагические последствия: доносы, аресты, ссылки и другие издевательства. Не миновала участь сия и нашего автора.

В 1926 г. его арестовали за «религиозную пропаганду» и по обвинению в шпионаже в пользу Польши приговорили «к трем годам каторжных работ» на Соловках, где он провел два года. Летом 1929 г. оставшийся срок был заменен на ссылку в Нарымский край, откуда архимандрит Феодосий совершил побег в Томск. Далее по железной дороге он добрался в Бессарабию и, переплыв пограничный Днестр, оказался за рубежом. «Я ждал смерти на далеком севере, а Господь благословил жизнь на горячем юге. Слава Господу!» – так говорил он впоследствии о своем чудесном спасении из лагерного ада.

Практически сразу после побега, «по горячим следам», бывший заключенный приступил к осмыслению пережитого. В своих воспоминаниях с подзаголовком «Записки соловецкого узника» он не только описал историю собственных злоключений и страданий, но дал оценку волнующим его явлениям политической и религиозной жизни, а также необычные и неожиданные характеристики многим известным историческим личностям.

Своеобразие композиции воспоминаний заключается в нарушении хронологии событий при расположении глав, бросается в глаза и диспропорция их названий ⁹⁹.

Следует отметить, что автор намеренно нарушает хронологическую последовательность изложения: в первую очередь, он пишет о главном – о том, как смог вырваться из «львиных челюстей». Он признает причудливое переплетение «систематических и хронологических методов» в своем тексте, как бы предвосхищая возможные упреки, которые и последуют со стороны его биографов, отмечавших «сбивчивость», «тенденциозность» воспоминаний, объясняя эти явления «весьма посредственными литературными дарованиями» автора¹⁰⁰.

На наш взгляд, в воспоминаниях наиболее ярко проявилось личностное начало писателя, который предстает как человек с сильной волей, независимый и бескомпромиссный, но со сложным, неуемным характером. Порывистый, взволнованный, насыщенный едкой иронией стиль произведения объясняется психологическим состоянием автора – воспоминания бередят душу, вызывают неутихающую боль («ужасно, лучше забыть, забыть...»).

По собственному выражению, он 13 лет «гнил в разложившейся России», всей душой ненавидит «хамствующий коммунизм» и «чванливых коммунистов», презирает этих «пачкунов проклятых», «сорок короткохвостых», злорадствует, что обманул «глупых коммунистов», с яростью проклинает Советскую власть («Будь ты проклята, Совдепия!»), «творцов» Октябрьского переворота («Да будут творцы ее прокляты!»), большевиков («Да будете большевики прокляты!») – озлобленность интонаций, резкость и грубость выражений придают повествованию эмоциональную экспрессивность и психологическую напряженность.

Следует заметить, что многие воспоминания известных людей зачастую обходят молчанием многие трагические события жизни в большевистской России. Причина тому, как правило, одна – опасение принести нечаянное зло другим. Так, епископ Вениамин (Милов), опасался, чтобы его записи не попали в чужие руки и тем самым не послужили косвенным доносом на кого-либо. О событиях собственной жизни владыка упоминает выборочно: кратко описывает ужасы тюрем, этапов и лагерей, выпавших на его долю. При этом он никого не осуждает, не проклинает, лишь благодарит Бога за посланные испытания: «Господь научил меня – сибарита и любителя спокойной жизни – претерпевать тесноту, неудобства, бессонные ночи, холод, одиночество, показал степени человеческого страдания»¹⁰¹.

Этой духовной мудрости мы не найдем у непримиримого архимандрита, напротив, он проклинает, проклинает, проклинает.

Исследователи трагического периода гонений на Русскую Церковь отмечают фактические неточности в воспоминаниях архимандрита Феодосия, касающиеся как отдельных исторических событий, так и связанных с ними лиц ¹⁰².

Сам автор утверждает, что главным для него являлось при описании «верность действительности», а записки – заслуживающими абсолютного доверия. Себя же характеризует как «лицо, умеющее видеть, слышать и наблюдать, ко всему подходить с критической оценкой». Предупреждает, что «подробности объяснять не следует. Все описывается ... верно, но из-за умолчаний кое-что может показаться непонятным. Ничего не поделаешь: надо оберегать других».

Центральное место в воспоминаниях занимают Соловки, место ссылки и истребления «нежелательных элементов» – представителей «правящего класса», «свободомыслящей интеллигенции», «состоятельных элементов», рабочих и крестьян, которые не повинуются каторжному режиму. Однако бросается в глаза, что в этом перечне почему-то не упоминается духовенство...

Некогда святой остров, где 500 лет не умолкали молитвы монахов известного всей России монастыря, превратился в остров «смерти, слез, горя, страданий и невыносимых работ», описанию которых посвящены опубликованные в этой книге главы воспоминаний.

Путь на Соловки начался с Кеми, куда в июле 1927 г. прибыл этап из 600 человек. На удивление, путь этот оказался не таким тяжелым. На самих Соловках архимандрита поместили в «карантинную» роту, которая располагалась в Свято- Троицком соборе, где, судя по описанию, он находился в Зосимо-Савватиевском приделе вместе с полусотней других заключенных.

Имея вторую категорию по трудоспособности, архимандрит Феодосий избежал тяжких работ на лесозаготовках и лесоповале, которые в течение нескольких первых месяцев проходили все прибывающие в лагерь заключенные. Сначала он собирал щепу на новой постройке, через несколько дней стал сторожем при ней, затем – счетоводом эксплуатационно-коммерческой части и даже помощником делопроизводителя местной бухгалтерии.

Однако после такого, казалось бы, «взлета» лагерной карьеры ему вновь пришлось стать сторожем и охранять кузницы, доки, склад с инструментами и... женский барак, который был устроен в бывшей монастырской гостинице за забором из колючей проволоки.

Первый этаж женбарака занимал «асоциальный элемент» – воровки и проститутки, второй – «благородные» обитательницы. Не без иронии архимандрит Феодосий замечает, что ему больше, чем кому-нибудь другому, доверяли женскую часть. Неоднократно ему приходилось становиться свидетелем жизненных драм, на его глазах женщины ночью убегали из барака на ночные свидания, а возвращались с какой-нибудь пирушки в лесу под утро «избитые, плачущие, растерзанные». В лагере, по словам заключенного, «процветала свободная любовь», но он не осуждает, не клеймит позором, напротив, с сочувствием относится к этим несчастным – «ведь это же живые люди».

Порой автор неожиданно проявляет удивительную осведомленность о разных любовных историях, отражающих реалии лагерной жизни: это и сцены ревности со слезами и истериками, громкие дела с показательным судом над обвиняемыми в «любовных преступлениях». Отмечается, что участницами этих процессов являлись не только уголовницы, но и аристократки.

Возмущаясь аморальному поведению местных начальников, толкающих заключенных женщин на безнравственные поступки, автор воспоминаний признается, что писать о делах этих людей ему омерзительно, но приходится ради разоблачения большевиков, которые даже здесь в лагере сразу оказываются на административных или командных должностях. Условия их жизни значительно отличались от жизни других заключенных: они получали паек до 30 руб. в месяц, т.е. почти на порядок больше других заключенных, имели отдельную кухню (одной из кухарок была княжна Гагарина), уборщиков; катались на лодке по Святому озеру, занимались спортом на спортплощадке, зимой – на катке. Они держались особняком, не сходились с беспартийной массой, но и соловчане относились к ним брезгливо, инстинктивно их избегали, презирали за «комчванство» и имели на то право! В большинстве своем проштрафившиеся партийцы были «прохвосты из прохвостов», непорядочные и двуличные, и даже негодяи-изверги.

Нелестно отзывается архимандрит Феодосий и о монахах упраздненного Соловецкого монастыря. Кто-то из них, по его мнению, «большевизировался», кто-то излишне груб и даже идет на открытый конфликт с заключенными архиереями.

По воспоминаниям архимандрита Феодосия в 1928–1929 гг. вольных соловецких монахов оставалось около 60, в основном стариков, которым было некуда уехать. Оставшаяся братия, работавшая плотниками, столярами, слесарями, получала ничтожно малую плату – «не по тарифной сетке», т.к. иноки не являлись членами профсоюзов, поэтому многие из них содержались на средства заключенных архиереев.

О них архимандрит Феодосий отзывается также весьма критично. Один, по его оценке, бездарен, другой малообразован, третий имеет неуживчивый характер. Со свойственной ему резкостью автор обличает «никчемных рясоносцев», претят ему «шкурничество церковного совета», ненавистна «советизированная русская церковь».

Епископат, по мнению мемуариста, проявлял «излишнее важничанье», «держал себя очень гордо с заключенным духовенством». Обидным ему кажется, что, с одной стороны, с ним обращались вежливо, с другой – для обсуждения общецерковных дел не приглашали. Последнее вполне можно понять, учитывая весьма несдержанный характер самого архимандрита, способного, например, не только обругать, но и побить «шпану»...

Как тут еще раз не вспомнить крутого нравом Аввакума, который в сердцах мог поколотить любого, т.к. всегда был горяч и «дратца лихой». Оба могли постоять за себя, оба были непреклонными и несгибаемыми.

Высоко ценит архимандрит Феодосий святейшего Патриарха Тихона, ставшего «символом духовной мощи верующей России», называя его смерть «великой печалью для Русской Православной Церкви».

К числу своих «благодетелей» заключенный архимандрит относит архиепископов Илариона и Петра, епископов Антония, Василия, Григория (последний нуждался сам). Но он, не выражая особой признательности и благодарности, лишь сдержанно констатирует, что владыки ему помогали, возможно, считая это само собой разумеющимся.

Архимандрит Феодосий не дает портретных описаний заключенных архиереев, но вспоминает отдельные эпизоды из их лагерной жизни: празднование праздника Покрова Пресвятой Богородицы с преосвященным Иларионом (Троицким) – бывшим ректором Московской духовной академии, а на Соловках – лесником, замечая, что «служба в лесничестве была привилегированной». Сам автор в течение 13 месяцев занимался в лесничестве счетоводством и свое дело выполнял, по собственной оценке, блестяще. Т.е. из двух лет один год был проведен в относительно благоприятных для соловецкой каторги условиях.

Во время празднования Покрова были «речи, яства, чай – уютно, назидательно и сытно». Архимандрит Феодосий неоднократно вспоминает чаепития с архиепископом Иларионом и его неизменное гостеприимство. Также неоднократно он будет утверждать, что этот владыка после двойного срока на Соловках заразившийся тифом, в итоге был отравлен.

Описывает он судьбу и другого соловецкого новомученика – архиепископа Петра (Зверева), с которым был знаком еще по Москве, когда будущий архиерей являлся иеромонахом-настоятелем Московского епархиального дома. На Соловках владыка Петр, поступив в каптерку I отделения, «повел дело широко: приемы заключенных, беседы, ужины», однако по доносу диакона Лелюхина был переведен в 5 роту. Тот же Лелюхин бесцеремонно выкинул вещи из келлии, что стало «неслыханным на Соловках скандалом», после которого архиепископ Петр был отправлен на Анзер и изолирован на Троицкой командировке за организацию в концлагере общения и помощи среди заключенного духовенства.

Сам архимандрит Феодосий в январе 1929 г. был переведен счетоводом в хозчасть VI отделения. На Соловках уже царил голод, начал свирепствовать тиф, поэтому водворение в хозчасть стало для него спасением – «был сыт (...) квартира была суха, тепла, просторна и народ хороший». Благодаря новой работе архимандрит Феодосий был в курсе «количества жертв, больничных беспорядков и преступлений на Голгофе», т.к. ведал учетом и распределением пайков и продуктов по всему шестому отделению. В связи с большим числом смертей (за восемь месяцев от тифа погибло до 500 человек) развился «целый промысел», связанный с наживой «посредством кражи и распродажи имущества и денежных квитанций» умерших. Кроме того, по утверждению священнослужителя, начальство анзерского отделения «умышленно, посредством тайных ядовитых уколов отправляли на тот свет тифозных и именно тех, от которых можно было поживиться».

Заразился тифом и владыка Петр. Благодаря доктору, который посвятил больному «все силы, знания и лекарства», мемуарист находился в курсе хода болезни, с радостью узнал он о том, что кризис миновал и появилась надежда на выздоровление. Однако 7 февраля 1929 г. – на праздник любимой архиереем иконы «Утоли моя печали» – он и скончался. Архимандрит Феодосий полагает, что архиепископа Петра «убили отравой» в корыстных целях – чтобы воспользоваться его имуществом.

Воспоминания о пребывании на Анзере и описание Секирки являются самыми трагическими в книге архимандрита Феодосия. Ему самому пришлось пройти через ужасы заключения в Кирилловской зоне среди «шпаны», на «мертвом пайке», изнемогать от голода, страдать от грязи и вшей; пережил он и штрафную командировку на Капорке.

Об ужасах, преступлениях, расстрелах в штрафном изоляторе на Секирной горе упоминается почти во всех воспоминаниях. Архимандрит Феодосий также пишет о самом страшном месте на Соловках, но основываясь уже не на личном опыте, а рассказах очевидцев, слова которых передают весь ужас лагерного заключения.

Конечно, некоторые узники пытались вырваться из соловецкого ада. Архимандрит Феодосий упоминает, без подробностей, о побеге группы морских офицеров. Следует отметить, что к белому офицерству он не испытывал ни сочувствия, ни симпатии, потому что многие из бывших белогвардейцев, не принимавших участия в гражданской войне, надеялись «спокойно при новом строе доживать свои дни, а то и поработать для славы новых порядков». Это расценивается автором как предательство. Без сожаления сообщает он о расстреле 3000 человек: «... большевики, не желая их услуг, всех расстреляли – «по делам вору и муки"».

Работая над своими воспоминаниями, архимандрит Феодосий читал книгу бывшего генерал-майора Генерального штаба И. М. Зайцева¹⁰³, отношение к которому у него неоднозначное. С одной стороны, он признает, что генерал описал «соловецкую каторгу с исключительной правдивостью и беспристрастием», с другой – со свойственной ему резкостью архимандрит критикует «плаксивый тон» книги и видит в этом «стремление разжалобить старую проститутку Европу величиной и глубиной неизмеримых страданий русского народа. Идеалистические побуждения старой проститутке чужды...» И тем не менее книгу Зайцева о «страданиях русского народа в Соловках» архимандрит Феодосий считает, и не без основания, «замечательной, правдивой в высшей степени». Это воспоминания о «мучениках христианской культуры – лучших людях истории».

Архимандрит Феодосий надеется, что «потомству останутся подробные ... записки» и уверен, что «историк всем воспользуется». Ценными становятся сведения о каждой личности, прошедшей путь мученичества и исповедничества в советской России.

Обращение к прошлому неизбежно, и обращение это безусловно приводит к осмыслению важнейших событий собственной и общественной жизни. По-разному одни и те же факты предстают в воспоминаниях, записках, мемуарной литературе. Это вполне естественно, так как взгляд у каждого свой, субъективный. И это на самом деле хорошо, так как помогает не только сломать привычные стереотипы – исторические, культурологические, – но и найти истину. «Ушедшие оставляют нам часть себя, чтобы мы ее хранили, и нужно продолжать жить, чтобы и они продолжались. К чему, в конце концов, и сводится жизнь, осознаем мы это или нет. Мы – это они...»¹⁰⁴