Очерки о Соловках

Из Соловков в Финляндию³⁸

В конце июня сего года в Финляндию прибыли из Северного лагеря особого назначения пять человек: четыре бывших офицера и один солдат, совершившие почти легендарный, длившийся тридцать пять суток путь из Кеми к финской границе. Бежавшие некоторое время находились, до выяснения их личности, под стражей. Вчера трое из них – бывший лейб-драгун Б-нов, бывший казачий офицер М-ов и солдат С. – впервые за много лет очутились на свободе.

В Русском клубе – кстати, совсем недавно открытом усилиями общества «Русская Колония в Финляндии» и Особого комитета по делам русских в Финляндии – меня познакомили с бежавшими. Вот что рассказал мне г. М-ов:

– Последнее время мы находились в кемском концентрационном лагере. Кемь – это филиал Соловков. Расположен этот лагерь на Поповом острове, верстах в пятидесяти от Соловков. Жили мы в бараках, выстроенных еще англичанами. С лесом остров соединялся железной дорогой. Мысль о побеге волновала нас давно. 18 мая нас погнали в лес собирать метелки для лагеря. Охрана – два красноармейца с винтовками, а нас – пять человек. Решили в этот день попытаться бежать.

Утром, часов около восьми, представился к тому благоприятный момент. Б-нов поднял воротник – это был условный знак. Мы сзади набросились на нашу охрану, отобрали винтовки. Один из стражников вздумал сопротивляться, я ударил его штыком. Мы погнали наших пленников впереди себя, на запад, по направлению к Финляндии. Прошли верст 12, отпустили одного. Если он и нашел дорогу обратно, то, вероятно, очень не скоро: местность страшно дикая. Другого вели еще с час, затем и его отпустили с миром, приказав ему идти в противоположную сторону.

К огромному для нас счастью, у нас был компас. Его долгое время берег один из наших спутников в куске мыла.

Двигались с большим трудом. Местность – болотистая, вода часто до колен, непроходимые леса. Порой мы окончательно выбивались из сил, хотелось лечь в воду, заснуть, умереть. Но Б-нов – он у нас был «диктатором», его беспрекословно слушались – приказывал идти, и мы шли.

Где, в скольких верстах была Финляндия? Никто не знал наверняка. Один говорил – в трехстах верстах, другие – в пятистах. Мы шли на запад по компасу. Благодаря компасу же узнавали более-менее, который сейчас час. Было у нас и нечто вроде дневника, в самом узком его смысле: Б-нов вел счет дням, занося их в свое Евангелие. Записал он тридцать три дня, а оказалось, что шли мы тридцать пять дней. Уж по одному этому можно судить, что это были за дни.

Внимательно осмотрев весь ближайший район леса и болота, мы на несколько минут заходили в редкие избы карел. Это необходимо было для закупки хотя бы ломтя хлеба – деньги у нас, к счастью, были, удалось скопить. Часто мы делали большой круг, только бы обойти какой-нибудь хутор, казавшийся нам подозрительным в смысле присутствия там чекистов, а ими наводнена вся местность. Даже буквально падая от голода или усталости, мы заходили далеко не в каждую, изредка встречавшуюся на пути, избу. Приходилось несколько часов, а порой и дней вести наблюдение за ней, присматриваться, прислушиваться: нет ли засады? Население, правда, нам сочувствовало, но оно запугано администрацией Северного лагеря особого назначения. Карелы широко оповещены, что, во-первых, за помощь хлебом или приютом бежавшим виновный десять лет проведет в Соловках, а во-вторых, за задержание беглеца обещалось крупное вознаграждение натурой – мукой.

Много страданий причиняли нам полчища комаров. Мы распухали, как от водянки. Несмотря на лето, стояли все время, в особенности, по утрам и ночью, большие холода, морозы, несколько раз выпадал снег. Однажды нас настигла метель, окончательно выбившая нас из сил. Я настолько отморозил себе ноги, что с пальцев слезли ногти.

В общем, нам везло. Иногда все мы невольно думали о чуде. Так набрели мы как- то на полуразрушенную избу. Давно уже, видимо, здесь живой души не было. Ни одного следа, а к следам мы внимательно приглядывались. Галлюцинируя от голода, обошли мы избу, заглянули осторожно внутрь – пусто. И вдруг, у забора, нечто высокое, черное, похожее на гриб. Заглянули под гриб – а там сто хлебов. Круглые, с отверстием посередине, висят под навесом. Так и не поняли – не то тут какой склад для советских постов был, не то для сенокоса заготовили карелы: во время разлива из избы не выбраться. С такой жадностью набросились мы на хлеб!

Путешествие, может быть, не продолжалось бы столько дней, если бы ежедневно не приходилось обходить непроходимые болота, леса, реки. Вода до колена – идти можно, выше – трудно. Попадались и речки без броду. В одной речонке, но с сильнейшим течением, мы чуть было не утонули.

Конечно, все эти трудности были пустяком по сравнению с опасением попасть в чекистские объятия. Из Кеми дали знать о нашем бегстве во все приграничные пункты. Ловили нас, очевидно, очень усердно. Сколько раз Бог спасал нас! Близ деревни Поддюжено, по Кеми, нашли мы избушку. На этот раз, колоссально устав, не выслали вперед разведчика, не прислушались. Б-нов открыл дверь. И вдруг из избы крик «Руки вверх!» и дула десятка винтовок. Мы захлопнули дверь, бросились к лесу и скрылись. Затем нас, в трех-четырех шагах, обстреляли беглым огнем человек восемь-десять красноармейцев. В бой вступать было бы глупо: мы имели всего только две винтовки и двадцать шесть патронов. Пришлось снова спешно ретироваться и идти; безостановочно, постоянно меняя курс, двенадцать суток.

Надежда сменялась отчаянием. Грязные, изможденные и оборванные, мы шли на запад, не зная, перешли ли мы уже финскую границу. Момент, когда выяснилось, что мы уже вне пределов проклятого СССР, навсегда останется в памяти. Представьте себе болотистую равнину, лес справа и слева, а впереди – движущиеся точки. Кто они – чекисты или финны? Идти мы уже не в состоянии. Войдя в болото, не так скоро оттуда выберешься. Мы долго всматривались в движущиеся точки. Люди были в чем-то черном, красноармейцы должны были бы быть в серых шинелях. Перекрестившись, двинулись вперед. Оказалось – финны. Мы перешли границу. По реке сплавлялся лес. Мы долго не понимали друг друга. В конце концов, сдав винтовки рабочим, мы поплыли в лодке к ленсману³⁹. Силы упали. Мы были живыми трупами.

Северные лагеря особого назначения⁴⁰

Как знает уже читатель из моей предыдущей статьи, в Финляндию бежали из соловецкого застенка несколько человек «злостных контрреволюционеров».

Последние рассказали мне о режиме и порядках в так называемом СЛОНе – Северном лагере особого назначения.

Сейчас там около пяти тысяч заключенных. Делятся они на три категории:

1) «политические и партийные» (официальная терминология),

2) уголовные и

3) «кр» (контрреволюционеры).

Первых немного. Это – бывшие эсеры, социал-демократы, меньшевики и прочие активные члены социалистических партий. Живут они в отдельных скитах и пользуются некоторыми привилегиями. Привилегией надо считать и то, что заграничным социалистам разрешается помогать деньгами, платьем и продуктами «политическим и партийным». Вообще, чувствуется, что с «политическими и партийными» чекисты считаются, чего совершенно нельзя сказать про остальных заключенных. Жизнь уголовного, а тем более «кр» – гроша ломаного не стоит. Для уголовных и «контрреволюционеров» условия жизни ужасны. Людей нет, есть бессловесные рабы с тюремным номером и ярлыком «кр». Совершенная отрезанность от внешнего мира, бесплодность протеста, пожизненный крест тюрьмы, тяжкий физический труд, голод, холод и необычайная грязь в бараках. Прибавьте к этому постоянное глумление, побои и издевательства администрации.

В «кр»-ах числятся остатки дореволюционной демократии, былые купцы, немного нэпманов, масса офицеров всяких производств и фронтов, учащаяся молодежь, вычищенная недавно из вузов. Очень много священников и епископов. Положение их кошмарно.

Недостатка в «кр» в СЛОНе никогда не наблюдается. Гибнут одни – присылают двойную смену «с тыла» – из центральной России, с Украины, с Кавказа. Убыль пополняется с избытком. Недавно прислали из Крыма шестьдесят человек студентов, якобы организовавших «контрреволюционный заговор».

Лагерями управляет некто Ногтев, видный деятель ГПУ. Звание он имеет – «начуслон» – начальник управления «Северными лагерями особого назначения». Помощником у него некий Васьков, чекист с богатым уголовным прошлым. Кемским лагерем заведует Кериовский Иван Иванович. Все они в совершенстве изучили чекистские способы «исправления» злостных контрреволюционеров.

За последнее время не слышно было дел, подобных делу в Портаминске, когда в открытом море потопили баржу с четырьмя тысячами «кр». Закрыт в Холмогорах знаменитый «белый дом», в котором еще очень недавно расстреливали по сто–двести человек; весь «белый дом» был залит кровью; невыносимый смрад разложившихся трупов разносился на несколько верст; даже московское ГПУ в конце концов обратило внимание на бойню в Холмогорах и назначило ревизию под начальством следователя Фельдмана.

Такой массовой расправы с заключенными теперь как будто нет. Но одиночные расстрелы, без суда и следствия, процветают по-прежнему. И теперь в Соловках сажают в «карцер», где «кр» получает полфунта хлеба в два дня; наказание длится от двух до шести месяцев. Редко кто выдерживает эту пытку.

Моральные пытки мучительнее пыток физических. В Соловках еще никого не освобождали, даже по истечении срока наказания. Если вас «присудили», скажем, на два года в Соловки и вы отсидели свои два года, ваши бумаги посылают в Москву, а оттуда их возвращают с пометкой: сослать в Холмогоры на пять лет, из Холмогор – в Нарым или наоборот. СЛОН – это вечная каторга.

Считается счастьем поэтому в СССР – попасть на суд в ревтрибунал, но только не в ГПУ. В ревтрибунале, ради ли Европы, ради ли иных каких соображений, чувствуется какой-то, пусть и очень отдаленный, намек на законность, желание соблюсти хотя бы внешние признаки суда. Ни закон, ни законность для ГПУ не писаны. Решение ГПУ всегда одно и то же – в Соловки, в Портаминск, в Кемь и так далее, до смерти.

Борьба между Наркомюстом, оспаривающим полезность и необходимость «слонов», и ГПУ закончилась победой последнего. Правда, кредиты на советскую инквизицию значительно сокращены в текущем году. Например, Соловки, вместо просимых двух миллионов рублей, получили на «содержание» заключенных в этом году лишь двести пятьдесят тысяч рублей. Дабы свести концы с концами, Ногтев и Ко и выжимают последние соки из заключенных, вынуждая их нести каторжный труд.

Арестованные летом грузят продовольствие, дрова, уголь; зимой проводят узкоколейную железную дорогу. Обращение с ними надсмотрщиков (из среды самих же заключенных, желающих выслужиться) самое жестокое. Медицинской помощи никакой.

Соловки охраняет дивизион войск ГПУ. В сравнении с числом заключенных войск немного. Но изнуренные до последней степени, всегда голодные и полураздетые люди и не помышляют о бегстве. Да и куда бежать, когда на сотни верст к западу и к югу – тайга, а на север и на восток – Белое море.

«Лечение» больных в Соловках⁴¹

В конце минувшего года с Соловков бежал еще один свидетель соловецких кошмаров, бывший офицер К[лингер], пробывший в концентрационном лагере около трех лет. Вот что он рассказал мне о соловецком лазарете и о терроре в Соловецком лагере особого назначения.

Сидел в лагере некий Грюнвальд, немец-агроном, германский подданный. Грюнвальд очень плохо понимал по-русски, почти не говорил на этом языке, что не помешало ГПУ считать его «организатором контрреволюционного заговора» и послать на три года в Соловки, а следователю Соловков Васькову обратить на него свое просвещенное внимание.

Летом 1925 года Грюнвальд, человек вообще нездоровый да еще просидевший в десятках советских тюрем, заболел и заявил командиру своей рабочей роты, что не может работать.

Это показалось чекистам «злостной контрреволюцией». Чины и «командиры надзора», угрожая револьверами, приказали «немецкому буржую» выйти на работу (на лесорубки), тот имел мужество отказаться, ссылаясь на свою болезнь, очевидную и для чекистов. Тогда один из надзирателей, латыш Сукис, жестоко избил больного Грюнвальда. Несчастный агроном долгое время пролежал в своей роте в бессознательном состоянии, облитый кровью. Придя в себя, Грюнвальд кое-как дотащился до «лазарета» и как-то упросил доктора осмотреть его и выдать ему медицинское свидетельство об искалечивших его побоях. Получив нужную ему бумагу, Грюнвальд заявил, что, Бог даст, ему удастся вырваться с Соловков, приехать на родину и предать гласности в Германии имеющийся у него документ о зверских насилиях чекистов над больными заключенными.

Этого было достаточно, чтобы Грюнвальда посадили в устроенный в самом кремле «изолятор» (карцер). А вскоре агронома обвинили в желании бежать из лагеря и приговорили к месяцу знаменитого «строгого изолятора» не менее знаменитой «Секирки» с ее палачом-заведующим Антиповым.

Везти на место пыток Грюнвальда (он еще не оправился от болезни и побоев и не мог идти) было поручено тогдашнему «Заведующему рабсилой» (учетом и распределением рабочей силы) Иванову, бывшему прапорщику и офицеру Белой армии, донскому казаку. Не доверяя Иванову, администрация посадила рядом с агрономом конвоира, латыша Сукиса. Лошадью правил Иванов. Приблизительно на полпути до «Секирки» (двенадцать верст от кремля) бывший прапорщик услышал приказание Сукиса: «Остановитесь». Не успел Иванов натянуть вожжи и спросить о причине внезапной остановки, как позади него раздался выстрел. Оглянувшись назад, он увидел револьвер в руках латыша и падающее на землю тело убитого Грюнвальда. По положению трупа и току крови можно было заключить, что выстрел был произведен в затылок лежавшего лицом к телеге агронома.

Вернувшись в кремль, Сукис доложил, что «Грюнвальд пытался бежать, был мной настигнут и убит после предупреждения и приказания остановиться»... Вот к каким результатам приводят соловецкие медицинские свидетельства!

Понятно, что подавляющее большинство больных избегают «лазарета», преодолевая болезнь или умирая в «рабочих ротах», режим и обстановка которых ничем не отличаются от лазаретных. Понятно также, почему смертность на Соловках непрерывно прогрессирует. Заключенные умирают совершенно беспомощно, главным образом от цинги, туберкулеза, систематического недоедания, малярии, разрыва сердца. Очень много случаев психических заболеваний (много шуму наделало сумасшествие анархиста Чарина, принадлежавшего к категории т.н. «политических и партийных», судьба которых все же интересует ГПУ; массовая же гибель «контрреволюционеров», по-видимому, ему совершенно безразлична).

«Шпана» (уголовные) и значительная часть чекистов служат рассадником венерических болезней, весьма распространенных в лагере. В лагере имеется акушерка (из заключенных), но ей запрещено оказывать помощь при родах, за что, между прочим, матери ссылаются в «Женский штрафной изолятор» (на Большом Заяцком острове Соловецкого архипелага).

Есть среди заключенных и зубные врачи, но ввиду полного отсутствия инструментов и лекарств они ничем не могут помочь своим товарищам по заключению в то время, как почти половина лагеря страдает хронической зубной болью.

Довольно интересно и характерно для советского «правосудия» дело дантиста Маливанова. Когда Россию постиг небывалый голод и американские благотворительные организации покрыли всю страну густой сетью питательных пунктов («Ара»), доктор Маливанов был переводчиком в московском складе «Ара», совершенно безвозмездно помогая американцам в их святом деле. Когда же, выражаясь советским языком, голод, в значительной степени вызванный самими же большевиками, был «ликвидирован» и весь иностранный штат «Ара» отбыл в Америку, благодарное ГПУ обвинило доктора Маливанова и целый ряд других русских сотрудников «Ара» в «экономической контрреволюции» и послало их на три года на Урал, в Сибирь и на Соловки.

Социалисты на Соловках⁴²

В конце минувшего года в Гельсингфорс прибыл еще один свидетель соловецкого кошмара. Он был очевидцем увоза «политических и партийных». Ниже я привожу как общую картину этого, довольно неожиданного для всех соловецких заключенных, шага ГПУ, так и некоторые подробности жизни «политических и партийных» на Соловках, любезно переданные мне новым беглецом.

От расположенной на южном берегу Соловецкого острова монастырской гавани и массивного старинного кремля ведет ряд дорог. Одна из них, грунтовая, проведенная левее путей на остров Большой Муксульма, Пертозеро и на Анзорский остров, тянется мимо знаменитой «Секирки» с расположенным на ней «Штрафным изолятором» к Савватьевскому скиту. Скит этот находился в юго-западном углу Соловецкого острова, верстах в двенадцати от Кремля.

Савватьевский скит был с самого начала приспособлен для так называемых «политических и партийных». Он носит наименование «2-го отделения Соловецкого лагеря особого назначения» (всего на Соловках шесть отделений и «Женский штрафной изолятор» на Большом Заяцком острове). Как и другие отделения, «2-е отделение» имеет особого «начальника отделения», штат надзирателей (из так называемой «команды надзора»), канцелярию и охраняется ротой «Соловецкого полка особого назначения войск ГПУ», командуемого теперь чекистом Петровым.

Савватьевский скит, некогда богатый филиал монастыря, состоит из ряда каменных зданий, небольшой церкви и часовен. Церковь и часовни давно уже разграблены и закрыты. Весь скит окружен высоким забором; еще одно проволочное заграждение окружает двухэтажный каменный дом с большим числом комнат – бывших келий. В этом бывшем монашеском общежитии и проживало до последнего времени большинство «политических и партийных» – двести с чем-то человек. Остальные (человек сто пятьдесят) были разбросаны по другим, менее значительным скитам острова.

Благодаря давлению иностранцев, а также собственной решительности и бесстрашию, «политические и партийные» до последнего дня пребывания на Соловках пользовались своими привилегиями, добытыми зачастую в результате голодовок и кровавых столкновений с администрацией. Условия их жизни и сравнить нельзя с положением «каэров» или «шпапы» (уголовных).

Соловецкие чекисты совершенно не вмешивались во внутреннюю жизнь «политических». В их среду Ногтев не вселял так называемых «стукачей» (на распространенном в Соловках жаргоне «стукач» – доноситель, шпион, провокатор; «стучать» – доносить, шпионить). «Политические» никогда не работали, получали улучшенный паек (порой даже «индивидуальный», то есть полагающийся высшим представителям лагерной администрации). Им разрешалось писать и получать неограниченное число писем, в то время как «каэры» могут получать не более трех писем в месяц, остальные уничтожаются находящейся в кремле «цензурой» и ее председателем Кромулем. У «политических» не отбирали денег и вещей, в том числе и кожаных, на которые в лагерях почему-то устраиваются целые облавы.

«Политические» занимались самообразованием, у них происходили регулярные занятия (в Савватьевском скиту существовало даже нечто вроде социалистического университета с расписанием часов и штатом преподавателей). К услугам «политических» были свои доктора, им разрешалось выписывать из центра лекарства, книги, газеты. Неразрешаемые в остальном лагере браки между заключенными в Савватьевском скиту заключались довольно часто; причем регистрировались они в старостате «политических».

Конечно, добиться всех этих прав и привилегий было очень нелегко. Много «политических» погибло и от голодовок, и от советской пули. Социалист-революционер Крюков, не вынеся соловецких ужасов и распоряжения ГПУ отправить его в один из сибирских «централов», сошел с ума (в 1924 году). Долгое время особенно рьяно преследовались анархисты, в том числе и небезынтересный Школьников. Анархист Чарин еще в бытность свою в Архангельском «концлагере» бежал оттуда, был пойман и помещен на Соловках в одиночную камеру.

Заслуженным уважением пользовались у «политических» их старосты, выносившие на своих плечах все тяготы по защите своих требований. В первой половине 1925 года старостой Савватьевского скита был социал-демократ Богданов, в последнее время известный эсер Самохвалов, член ЦК партии социал-революционеров.

В конце июля 1925 года по острову разнеслась неожиданная весть о том, что «политических и партийных» куда-то увозят. Никто не знает куда. Многие были убеждены, что «политических» на материке расстреливают.

Накануне на Соловки прибыла, тоже неожиданно, из Москвы особая комиссия в составе коменданта центрального ГПУ Дукиса, следователя того же ГПУ Агуреевой (бывшая видная эсерка, теперь ведущая дела своих прежних единомышленников) и несколько представителей высшего «комсостава». Комиссию сопровождал специальный отряд войск ЧОНа. Как потом оказалось, комиссия эта явилась в лагерь для наблюдения за перевозкой «политических» с Соловецких островов. Комендант ГПУ Дукис привез специальное распоряжение по сему поводу, подписанное «Особым совещанием при ГПУ».

Постановление о высылке «политических и партийных» в Устьсысольск, Нарым, Пермь, Иркутск и прочие уральские и сибирские «централы» было подписано все той же Езерской, боевой дамой-прокурором, знаменитой тем, что под ее редакцией вышло пресловутое «Секретное положение о Соловецких лагерях особого назначения» с его достойным увековечения первым параграфом: «Соловецкие лагеря особого назначения организованы для особо вредных государственных преступников, а также лиц, когда-либо могущих быть (?!) государственными преступниками...» (подлинные слова «секретного положения»).

Увоз с острова «политических» был обставлен тайной, ставшей, впрочем, скоро секретом Полишинеля. С раннего утра потянулись к пристани, мимо здания «Управления Северного лагеря особого назначения», с вещами в руках. Конные отряды «Соловецкого полка», во главе с самим Петровым, отгоняли в сторону всех попадавшихся по дороге «каэров» и уголовных. Цепи шедших к пристани попарно «политических» охранялись усиленными патрулями «команды надэора» и роты чекистов.

До вечера пристань была усыпана людьми, ожидавшими из Кеми парохода. Когда он, наконец, прибыл («Глеб Бокий»), сперва отправили Савватьевскую группу «политических» (2-е отделение), затем Муксульмскую (3-е отделение). В Кеми «политических» ожидал специальный состав арестантских вагонов, который и увез их в «централы».

О тех, кто засыпает ров... в Соловках⁴³

Мне уже приходилось не раз передавать рассказ офицера Мальсагова, бежавшего в прошлом году из Соловецкого лагеря. Недавно оттуда же в Финляндию бежало другое лицо – А. Клингер. Оба они поведали мне о судьбах «возвращенцев». Размеры газетной статьи позволяют мне лишь вкратце остановиться на этом вопросе.

Вот что рассказывает г. Мальсагов:

«Ежегодно (обычно к 7 ноября, годовщине октябрьского переворота) ВЦИК опровергая «злостную ложь» международной буржуазии и обнаглевшей эмигрантской «белогвардейщины» о жестокости Советской власти, опубликовывает широкую амнистию всем врагам правительствующего «пролетариата».

Дополняя веления гуманного ВЦИК-а, председатели губернских и уездных ГПУ за несколько дней до амнистии половину своих заключенных расстреливают, остальных ссылают в концентрационные лагеря, на которые амнистия по декрету не распространяется.

Таким образом, к 7 ноября и амнистировать, собственно, некого. Доволен и ВЦИК, удовлетворено и ГПУ. «Наглая ложь белогвардейщины» – разоблачена.

Хорошо изучив советскую действительность, скитаясь свыше года по тюрьмам Кавказа, Ростова, Москвы, Петрограда и, наконец, Соловков, я мог бы несколько страниц заполнить списком таких «амнистированных», в числе которых огромное количество – возвратившихся из эмиграции. Для примера укажу на случай, далеко не единственный, когда «амнистируется» не только тот, кто имел глупость поверить искренности чекистов, но и все его родственники.

В начале 1924 года из Сербии вернулся в Россию солдат деникинской армии, крестьянин Полтавской губернии, по амнистии, обнародованной советским правительством. Снабженный на границе советским паспортом, солдат по прибытии на Родину, явился в Полтавское губернское ГПУ, зарегистрировался в нем, после чего был отпущен на несколько дней, которые и прожил в своей семье.

Результаты: через две неделя солдат был сослан по «амнистии» на три года в Нарымский край, а его отца и тетку (сестру отца) ГПУ отправило, тоже на три года на Соловки за «укрывательство контрреволюционера»! – статья 68 уг. кодекса!

Вместе с тем солдат этот, простой крестьянин, искренно верил в «амнистию». В момент моего бегства подвергшиеся своеобразной «амнистии» крестьяне еще сидели на Соловках, ожидая высылки в Зырянский край.

Высылка в Соловки «амнистированных» эмигрантов производится беспрерывно. Перед самым моим бегством прибыла в Соловки крупная партия эмигрантов (среди них корнет Менцель, бывший адъютант гетмана Скоропадского, Сапруненко и многие другие).

Советская власть подводит под амнистию и действительно применяет ее полностью по отношению лишь к тем лицам из эмиграции, имя которых возможно затем использовать в качестве приманки. Такие господа, как бывший генерал Слащев и прочие ренегаты, живут на свободе и даже занимают хорошо оплачиваемые должности, пока это выгодно ГПУ, пока ГПУ спекулирует именем того или иного сменовеховца, доказывая «искренность советской власти, амнистирующей всех раскаявшихся белогвардейцев».

Возвращенцы же из среды рядовой эмигрантской массы без всяких проволочек отправляются на Соловки и в Нарымский край, если до того к ним не применят «высшей меры наказания», или, как теперь именуется расстрел, – «высшей меры социальной защиты».

Наученный горьким опытом, встретив и до заключения в Соловки, и в Соловецких лагерях тысячи людей, обманутых «амнистией», я хочу верить, что мое предостережение не останется безрезультатным. Русские люди, во имя жизни будущей России, во имя вашей личной жизни не верьте провокационной пропаганде сознательных или бессознательных агентов ГПУ!»

А. Клингер, в своих готовящихся к печати воспоминаниях, говорит: «Все, когда-либо служившие в белых армиях или имевшие к ним какое-либо отношение, все возвращающиеся в Россию эмигранты немедленно ссылаются на Соловки. Подлая ложь об амнистии имеет силу лишь до того момента, когда тот или иной «амнистированный» не переступит порог Госполитуправления.

На основании многочисленных фактических примеров я утверждаю, что каждый возвращающийся в Россию эмигрант, каждый обнаруженный в самой России белогвардеец, хотя бы они вполне подходили под амнистию, хотя бы эмигранты получили и право на въезд в СССР, и прощение своим «грехам», – все равно получат такую статью: «Бандитизм, массовый расстрел коммунистов и растрата народного достояния».

Это стереотипное обвинение предъявляется иногда даже лицам, которые только жили в той местности, где оперировали белые армии. Оно предъявляется всем «возвращенцам», всем русским, бегущим на Родину из т.н. «иностранных легионов». Так, в октябре 1925 года таких «амнистированных» на Соловки прибыло около 100 человек.

По той же статье на Соловки попадают все бывшие военные, почему-либо показавшиеся подозрительными ГПУ, от рядового солдата до генерала (например, на Соловках много лет сидел бывший начальник канцелярии при походном Донском атамане, генерал Смагин. В 1925 году его увезли в ссылку в Усть – Сысольск ).

В «бандитизме, массовом расстреле коммунистов и растрате народного достояния» обвиняли, между прочим, и меня.

Опровергать это вздорное обвинение – это значит придавать вес чекистской выдумке. Скажу только, что единственное мое «контрреволюционное» деяние, считающееся в советской России большим преступлением – сокрытие своего офицерского звания – мне даже не было поставлено в вину. Лишнее доказательство того, что действительная вина советского подсудимого (если она вообще имеется) в красных «судах» совершенно не принимается в расчет, раз есть статья, по которой тому или иному прокурору или следователю из ГПУ угодно вас послать на смерть или на каторгу.

Но – это надо особо подчеркнуть – для расстрела или для посылки на каторгу «возвращенца» даже и статьи никакой не требуется, ибо все эмигранты в России объявлены вне закона, а с ними ГПУ расправляется просто в порядке красного террора, в неприкосновенности сохранившегося и поныне.

К тому же, навстречу произвольному толкованию любой статьи советского уголовного кодекса, вынесению любого приговора идет сам «устав» о Соловках. Первый параграф этого выработанного ГПУ и утвержденного ВЦИК-ом «Секретного положения o соловецких лагерях особого назначения», случайно попавшего мне в руки, гласит буквально следующее:

«Соловецкие лагеря организованы для особо вредных государственных преступников, а также лиц, когда-либо могущих быть государственными преступниками».

Таким образом, каждому чекисту предоставляется право в душе любого «возвращенца», даже снабженного рекомендательными письмами Красина или Раковского, прочесть тайное желание быть в будущем государственным преступником и, на основании этого «неопровержимого доказательства», послать его на Соловки. Дальше идти некуда.

Действительно, идти дальше некуда. Мы привыкли уже к шедеврам советского «Судопроизводства». Но устав о Соловках – безусловный уникум.