Е. Г. Сойни. Иван Савин под «чужим небосводом»²³

Иван Иванович Савин (Саволайнен) считается одним из талантливейших поэтов русского зарубежья. «Белый воин», «рыцарь белой идеи», «поэт белой мечты» – так любовно называли русские эмигранты поэта, умершего в 27 лет. Русской у поэта была только бабушка, дед – финский моряк Иохан Саволайнен, переехал в Россию, женившись на русской гречанке. Эмигрантом Ивана Савина тоже назвать нельзя. Его отец, Иван Иванович старший, после развода с матерью поэта вернулся в Финляндию как финляндский подданный. Старшие братья Ивана Савина (по матери) были расстреляны в Крыму, младший – убит в бою, а сам поэт пережил плен. Молодому поэту, вольнонаемному солдату Добровольческой армии, чудом удалось избежать смерти в Джанкое (он заболел тифом и попал в госпиталь).

Переезд в Финляндию в 1921 г., где уже к тому времени жил и работал отец, был для Ивана спасительным. Он поселился в районе Телё около Сахарного завода и сразу же получил работу. Савин не знал нужды, с которой были знакомы русские эмигранты. Как вспоминали современники, его не интересовали вопросы денег, жил он не богато, но, по словам поэта, «ему было достаточно того, что он имел»²⁴. Финны не могли быть для него «чуждыми душами», хотя Савин даже не знал финского языка. Это подтверждают и документы, хранящиеся в Национальном архиве Финляндии: «крепкий, здоровый мужчина … совершенно не знающий финского языка»²⁵.

Революции, событиям гражданской войны он посвятил почти все свое литературное творчество, «выразил другую сторону исторической правды»²⁶ :

Оттого мы в служенъи суровом

К Иордану святому зовем,

Что за нами, крестящими словом,

Будет воин, крестящий мечом.

...

Да приидет!.. Высокие плечи

Преклоняя на белом лугу,

Я походные песни, как свечи,

Перед ликом России зажгу²⁷.

(«Оттого высоки наши плечи...»)

В поэзии И. Савина гражданский пафос сочетается с тончайшей лирикой, причем отсутствует даже след какого-либо модного литературного влияния, на что обратил внимание еще Иван Бунин. Стихотворения Савина приводили маститого писателя в «жуткий восторг»: «То, что он оставил после себя, навсегда обеспечило ему незабвенную страницу в русской литературе: во-первых, по причине полной своеобразности его и их пафоса и, во-вторых, по той красоте и силе, которыми звучит их общий тон, некоторые же вещи и строки – особенно»²⁸.

В сборнике «Ладонка», изданном в Белграде, почти все стихи – о пережитом в России. Родившийся в Одессе, Иван Савин не осознает Финляндию как родину (даже как родину своего деда), для него это одна из дорог, перекресток:

Мне недруг стал единоверцем:

Мы все, кто мог и кто не мог,

Маячим выветренным сердцем

На перекрестках всех дорог.

(«Законы тьмы неумолимы...» С. 174)

А себя он ощущает «блудным сыном» России, «кротким иноком». Для поэта ласковые годы остались в России, теперь же русские звезды светят на чужих небосводах:

Клубились ласковые годы,

И каждый день был свят и прост.

А мы в чужие небосводы

Угнали стаю наших звезд.

(«России» С. 172)

Под чужим небосводом «Господь помогает сладить» поэту с безутешной думой, что он потерял и родину, и любовь:

Что я был изгнан правды ради

И краем отчим, и тобой.

(«Блажен познавший жизнь такую...» С. 196)

Постепенно Финляндия входит в пейзажную лирику И. Савина. Это и буря со «свинцовым гробом» из туч, и «девичий стан сосны», и «пенное кружево волн» («Буря», 1925–1926).

Прибою кланялась сосна

Девичий стан сгибая низко.

Шла в пенном кружеве волна,

Как пляшущая одалиска.

(«Буря» С. 200)

Природа успокаивает поэта, утешая, что «не надо так много плакать»; в его экспрессивной лирике, в стихотворении «Закат» (1924) появляется образ северного заката, «такого медлительного», какой не снился никому. И этот закат «цветет». Поэт называет север «своим», а снег «желанным», его лирический герой уже лихо бежит на лыжах «по сказочным полянам», но еще не знает куда, ему этот бег еще «неведом»:

Поют снега. Покорной лыжей

Черчу немудрые следы.

Все строже север мой, все ближе

Столетьем скованные льды.

Бегу по сказочной поляне,

Где кроток чей-то бедный крест,

Где снег нетронутый желанней

Всех нецелованных невест.

(«Закат» С. 182)

В пейзажной лирике Ивана Савина прежде всего обращают на себя внимание стихи о море. В них дает себя знать и происхождение рода Савина – Саволайнена от потомственных мореходов, и любовь русских поэтов к водной стихии вообще. Поэт ощущает морской берег настолько своим, что позволяет себе употребить в стихотворении «Когда палящий день остынет...» броское выражение: «береговые камни метить». Лирический герой метит камни «иероглифами стихов», но совершенно естественно возникает грубоватая матросская аналогия с бродягой котом, охраняющим свою территорию:

Я выйду к морю полночь встретить,

Бродить у смуглых берегов,

Береговые камни метить

Иероглифами стихов (С. 179)

Свет маяка напоминает поэту «изумрудную слезу», стекающую по скале, а лунный свет – «густое вино». Казалось бы, все прекрасно: остывает «палящий день», маяк открывает «круглые глаза», наконец, «густое лунное вино» льется с неба. Но в полночь никуда не деться от воспоминаний.

И, опьянённый бредом лунным,

Ее сиреневым вином,

Ударю по забытым струнам,

Забытым сердцем, как смычком (С. 179)

Море может подарить покой, но не может подарить забвения, ибо само море – это граница, это связь с минувшим, это – последняя черта.

Стихотворение, посвященное Ивану Бунину, так и называется «У последней черты» (1926)²⁹.

По дюнам бродит день сутулый,

Ныряя в золото песка.

Едва шуршат морские гулы,

Едва звенит Сестра-река.

Граница. И чем ближе к устью,

К береговому янтарю,

Тем с большей нежностью и грустью

России «здравствуй» говорю (С. 187)

«У последней черты» напоминает блоковское «В дюнах». И у Савина, и у Блока – золотой песок, море, граница, и даже написаны эти стихотворения в одном и том же месте – в дюнах, правда, с разницей почти в двадцать лет. У обоих поэтов лирический герой находится у границы и описывает, что он видит «там». Но если у Блока «там» – это Финляндия: «Там открывалась новая страна» [и в черновом варианте]: «Песчаная, свободная, чужая...» (Т. II. С. 439), то у Савина «там» – это Россия:

Там, за рекой, все тe же дюны,

Такой же бор к волнам сбежал,

Все тe же древние Перуны

Выходят, мнится, из-за скал.

Но жизнь иная в травах бьётся,

И тишина еще слышней,

И на кронштадтский купол льётся

Огромный дождь иных лучей.

Далее Блок, как известно, увлекается темой «погони», от его лирического героя убегает юная финская дева, а в стихотворении Савина улетает птица:

Черкнув крылом по глади водной,

В Россию чайка уплыла –

И я крещу рукой безродной

Пропавший след ее крыла (С. 187)

Герой Блока уверен, что он догонит беглянку, герой у Савина уверен – что «след крыла» исчез навсегда.

Продолжая традицию Вл. Соловьева, В. Брюсова, О. Мандельштама, Иван Савин прибавляет к сайменскому циклу в русской поэзии свое стихотворение «На Сайме» 1925 г. и достигает подлинной поэтической высоты в описании финского озера. «На Сайме» – это образ Финляндии Ивана Савина, образ, сочетающий в себе радостное и трагическое, светлое («все в огнях кольцо береговое») и темное («черный бархат залива»), И опять корабельная лексика, даже лес сравнивается со «стомачтовым бригом», описание ночной рыбалки, хотя ни лирическому герою стихотворения, ни «глухому рыбаку у руля» не до нее – у каждого свое горе. Рыбак поет об убитой девушке, а лирический герой дремлет, «сердце уронив в былое». Но все понимающая Сайма внемлет их горю, посылая как знаки утешения «кудри волн», «лунный одуванчик», «шелка лилий»:

Чего здесь больше, капель или игл?

Озерных брызг или сосновых хлопьев?

Столетний бор, как стомачтовый бриг,

Вонзился в небо тысячами копьев.

...

Проснулся ветер, вынырнул из трав,

Над стаей туч взмахнул крылом незримым...

И лунный одуванчик задрожав,

Рассыпался зеленоватым дымом (С. 180)

В прозаическом наследии Ивана Савина Финляндия эпизодически появляется в рассказе «Лимонадная будка» (1926 г.), в двух очерках о Валааме: «Валаам – святой остров» и «Валаамские скиты» (оба – 1926 г.).

«Лимонадная будка» – это рассказ о жизни русского эмигранта-музыканта, не пожелавшего поменять свой статус, бросить музыку и ради куска хлеба идти работать на завод. Музыкант Миша жил в лимонадной будке, зарабатывая игрой на гитаре. И Миша, и лимонадная будка – бездомны, поэтому, по мнению рассказчика, они всех понимают: «И всех можно понять, только надо быть ласковым и бездомным. Бездомным потому, что, только потеряв свой край, свои поля, начинаешь понимать, что многоглагольна и чудесами вспахана земля Божия. И слушать начинаешь говоры и песни чужого края и полей чужих» (С. 138). Лимонадная будка, одушевленная автором, говорит по-русски, с финским акцентом, а Мишу местные мальчики встречали «радостными криками: Вэнэлайнен, Вэнэлайнен!»³⁰ (С. 139). Лимонадная будка с огромной симпатией относится к своему жильцу, но жалуется, что Миша терпеть не может работать. «А когда я, пишет рассказчик, – ... сказал лимонадной будке, что и я, между прочим, работать не люблю, а люблю девушку, забывшую меня, малороссийские хутора и стихи Бунина, – она прочла мне целую нотацию о вреде праздности» (С. 141).

Заступаясь за своего героя, объясняя его праздность особым настроем души, в которой сосуществуют Бог и музыка («Пусть там все! А здесь ходит Бог. Ступит – след ноги в цветах и в музыке...», с. 142), автор сталкивает характеры двух героев: музыканта и его сестры Вали. Валя содержит музыканта, приносит ему хлеб и молоко, однако, описывая ее, рассказчик использует неприятные эпитеты: «костлявая», «злая». Но именно ее устами автор высказывает одну из главных мыслей рассказа: если так жить, так опускаться, то «зачем было тогда бежать из России – пусть бы расстреляли лучше!» (С. 143). Валя убеждает брата, что пройдет лихолетье, Миша сможет поступить в консерваторию, вернется к роялю... Но Мише, осознавшему, что Бог, родина, музыка – все в душе, уже не надо ни дома, ни рояля: «Дорожить этим совсем не надо, Валя, этим, то есть родиной, домом и там еще ... роялем. У меня – звезда светит. Я люблю вот, когда печка горит и никого нет ... И пусть! – Чем дорожить, по-твоему? Холодной будкой? Дрессированными тараканами или романсами Глинки на этой идиотской гитаре? Скажи чем? Боже мой, Боже?!

И этим не надо. Это тоже случайно. А вот идти по [в?] лесу густом таком, прегустом... Слушать, как под ногами хрустит песок. Или бросать камешки в воду. Камешки – буль, буль! Круги расходятся. И радостно!..

К этой радости, понятной даже самой глупой волне, было глухо сердце костлявой женщины, и по ее желтому лицу текли желтые злые слезы» (С. 144). Миша умер с улыбкой на лице, успев, по мнению автора, познать радость общения с Богом, являющим себя в храме природы.

То, что это общение – единственная радость, доставшаяся эмигрантам, утверждают и валаамские монахи в очерках-рассказах Ивана Савина 1926 г. о Валааме: «Валаам – Святой остров» и «Валаамские скиты».

Для Савина Валаам – это очаг православия, «заброшенный в вековую глушь Финляндии» (С. 147). С одной стороны, монахи благодарны Финляндии: «Мощи не осквернены грязными руками, церковные ценности не изъяты... Грязная волна сюда не докатилась» («Валаам – Святой остров», с. 149), но с другой – в монастырь в Финляндии никто не хочет идти и богомольцев почти совсем нет.

Савин передает слова старого монаха, что молодые могли бы прийти с юга, да граница закрыта, «а из здешних мало кто жить устает и к Богу приходит...» (С. 148). Автор в восторге от монастырской библиотеки, он очарован и опечален одновременно «молитвенной тишиной» острова.

В очерке «Валаамские скиты» он пишет, что к отшельникам небо ближе, чем сам монастырь: «... скалы, скалы, скалы... Далеко монастырь. Близко небо» (С. 151). Единение «красоты и святости» притягивает автора, его удивляет «исключительный даже на Валааме покой» (С. 152). Первое, о чем спрашивали Савина скитские отцы, – православный ли он, а узнав, что православный, иногда не могли сдержать слез: «Господи, кои веки... Спаси Вас Бог. Забыты мы тут...» В каждом скиту – и чем дальше от монастыря скит, тем настойчивее – спрашивают с тревожной надеждой: «Православный?». Иногда плачут. Другие выпытывают: «Не из России ли? Как там? Господи?..» (С. 155).

Часть очерка – трепетное описание северной природы. Савин подчеркивает одухотворенность валаамской красоты, находя удивительные сравнения: «Какая красота на земле Твоей, Господи! ... Еле колышатся миллионы игл на сосновых ветках. Каплет румяное, вечернее солнце сквозь колеблющуюся сетку этих душных стрел, на песке расцветают розовые капли райскими цветами.

Вздрагивают золотые, совсем шелковые стружки на стволах прямых, как дороги к Богу, сосен» (С. 156). Однако это уже Финляндия, ибо стиль летоисчисления в православном монастыре был не православным. Савин обращает внимание на то, что многие монахи «давно не ходят в храмы, «оскверненные» новым стилем, ... служат они в лесу, повесив икону на сосне...» (С. 157).

В очерке Савин ставит ту же проблему, что и в рассказе «Лимонадная будка», – о родине и душе. Музыкант Миша был убежден, что дорожить надо не землей, а душой. Монахи-старостильники, встретившиеся автору очерка, на его вопрос, что будет с монастырем, если за приверженность к старому стилю их выгонят, отвечали: «Пусть гонят! … мы сами пришли сюда на остров не его богатства спасать, а душу свою спасти ...» (С. 157).

Такая точка зрения вряд ли могла убедить, но она могла утешить, дать ориентацию многим русским, жившим в зарубежье.

Известен Иван Савин и как литературный редактор. В 1926 г. C. А. Мальсагов выпустил в Лондоне свою документально-публицистическую книгу «Адский остров»³¹ – о Соловках и о побеге в Финляндию в группе Юрия Бессонова. Иван Савин помог Созерко Мальсагову в редактировании и литературной обработке книги.

Об этом вспоминала вдова поэта A. В. Савина-Сулимовская. А в рижской газете «Сегодня» известный журналист, бывший редактор «Свободной России», Π. М. Пильский сетовал, что книга «Адский остров» принесла известность Мальсагову, а имя Ивана Савина осталось в стороне: «Эти записки были вынесены на общее внимание трудами Ивана Савина, проредактированы его рукой и имели все основания, чтобы на заглавном листе рядом с Мальсаговым было помещено и имя Ивана Савина. Заграничное узнавание этих ценнейших записок, рассказавших о подлинных ужасах Соловецкого лагеря особого назначения, было достигнуто только благодаря Савину. Потрясающая мальсаговская повесть сразу же привлекла внимание тоже теперь покойного К. Д. Набокова, возникла переписка о переводе и издании книги на английском языке. Картины советской каторги вызвали шум, успех, имя Мальсагова приобрело известность, но сам Савин скрылся, заслонился, будто убежал и от молвы, и от признания своего открытия и своей большой редакторской работы»³².

Это свидетельство Петра Пильского ценно прежде всего тем, что подтверждает существование отношений между политическими узниками, беглецами и русскими писателями, жившими в Финляндии. Что же касается так называемой известности, шума, успеха, то позволим себе не согласиться с Пильским, не достаточно осознававшим, о людях какого ранга и достоинства он писал. Созерко Мальсагову было важно донести до читателя правду о пережитом. Ясно, что русский язык ингуша-офицера нуждался в литературном редактировании, а Ивану Савину, одному из самых талантливых поэтов не только русского Хельсинки, но всего русского зарубежья, ставить свою фамилию как соавтора на обложке документальной книги С. Мальсагова просто не пришло бы в голову. Известно, что Савин, уподобляясь средневековому летописцу, порой не подписывал своих стихотворений и газетных статей.

С крупной латвийской русскоязычной газетой «Сегодня», которая выходила в Риге в 1919–1940 гг., Савина связывали тесные творческие отношения. Он был eё корреспондентом и популяризатором. «Сегодня» распространялось далеко за пределами Латвии. В Финляндии знали о газете, не считали ее эмигрантской, публиковавшиеся в ней объявления предназначались для разных стран. Газета была заинтересована в сенсационных материалах, и, возможно, выполняя требования редакции, Савин старался писать свои статьи хлестко, с эмоциональной заостренностью и пользовался большим признанием у читателей. По мнению одних, в статьях Савина было немало искаженных фактов: «Его информация не всегда была правильной, непонятно, делалось это намеренно или нет»³³. По мнению других, Савин «не писал ничего недостоверного»³⁴. В деле Савина, хранящемся в Национальном архиве Финляндии, имеются такие отзывы: «Иван довольно трудолюбивый и не глупый. Большевистская иерархия ему очень хорошо известна»³⁵.

Казалось бы, русские в 1920-е гг. в Финляндии жили изолированной жизнью со своими организациями, комитетами, театрами, о чем уже немало написано³⁶. Но литературный мир русских писателей не был замкнут. Образы Финляндии, финской природы, культуры в поэзии Веры Булич, Вадима Гарднера, Ивана Савина интересны уже потому, что Финляндия была для них не очень теплым, но все-таки домом. Они воспринимали ее не как туристы, не как изгнанники, а как нелюбимые дети. Их связывали с родиной и друг другом русский язык, русская история, культура, то, что мы сейчас называем менталитетом. И в то же время они понимали, что в жизни и судьбе России их творчество в те годы ничего не значило, ни на что не влияло. Более тесные связи они могли установить с русскими, жившими в эмиграции по всему миру. Именно эту миссию посредника в литературных контактах между русскими писателями, журналистами и бывшими политическими узниками, живущими в разных странах, талантливо выполнил русский финн Иван Савин.

Ниже представлены очерки поэта, которые увидели свет в берлинской газете «Руль» (1920–1931) и стали итогом его общения с соловецкими беглецами. Два первых написаны со слов Ю. Д. Бессонова, C. А. Мальсагова и М. Сазонова, третий и четвертый – включают свидетельства А. Клингера, чьи полновесные воспоминания в 1928 г. были опубликованы лидером кадетской партии и одним из создателей «Руля» И. В. Гессеном в Архиве русской революции³⁷.

Судя по всему, перу Ивана Савина, который скрывается под псевдонимом «Юнион», принадлежит и заметка в парижской газете «Возрождение» (1925– 1940), в которой поэт описывает судьбу тех, кто вернулся в Россию из-за границы и вместо обещанной амнистии получил срок заключения на Соловках.