A.С.Л . Шауфельбергер. Соловки²¹²

Соловецкий монастырь, основанный в XIV столетии Св. Савватием, служил до Революции местом паломничества многих десятков тысяч православных и представлял большой духовный и культурный центр нашего крайнего Севера. Находятся Соловецкие острова в Белом море, приблизительно в 80 верстах от ст. Кемь Северн. жел. дор. и в 150 верстах от Полярного Круга. Соловки представляют группу островов, из которых главный, длиною в 23 [27] версты и шириною, в среднем, 12, тянется с юга на север, в виде удлиненного неправильного треугольника, с широким концом на севере.

Главные церкви, – всего их пять, сосредоточены на крайней южной оконечности острова, обнесены широкой и высокой каменной стеной длиною более 500 сажен, построенной неровным треугольником, частью из дикого камня, частью из кирпича, с тремя высокими башнями-бойницами по углам. Башни эти были защитою монастыря, и до сих пор еще в каждой из них находятся по 2–3 старинных орудия на громадных деревянных колесах. Последний раз эти орудия отражали английские суда, подошедшие к острову в 1854 году.

Все место, обнесенное стеной, называется Кремлем; в нем же помещается большинство келий монахов, покои настоятеля, трапезные, кухни и главные склады. Церкви тянутся внутри, вдоль стен Кремля, на известном расстоянии друг от друга и соединены между собой двухэтажными каменными домами-кельями монахов и прочими многочисленными службами. В середине Кремля – небольшая открытая часовенка с историческим колодцем, около которого сложена пирамида английских ядер осады 1854 г., собранных монахами. Кругом монастыря, в окружающих его громадных стенах, до сих видны следы разрушения от попадания этих ядер.

Вне Кремля, но в непосредственной его близости, расположены кладбище с небольшой, но очень красивой церковью, две гостиницы – мужская и женская, несколько заводов, верфь, амбары, конюшни, ферма, а также электрическая станция, построенная монахами в начале этого столетия.

У монастыря было свое крупное хозяйство, отлично, образцово поставленное, что видно и теперь еще, хотя в настоящее время далеко не на той высоте, как при монахах. Весь остров был покрыт вековым лесом, с которым монахи обращались очень бережно, никогда не рубили и для своих нужд пользовались лишь буреломом и обреченными на гибель старыми и большими деревьями; уголь и недостающее количество дров монастырь покупал на материке.

При большевиках, большая половина леса уже вырублена и продана на покрытие части расходов по содержанию заключенных.

На острове находится до 450 больших, средних и малых озер, имеющих каждое свое название; на протяжении 10–12 верст на север от монастыря озера эти соединены целою сетью искусственных каналов со шлюзами, собирающими воду в «Святое озеро», находящееся у самого Кремля и дающее водяную силу электрической станции. Из заводов и мастерских, перешедших от монастыря к ГПУ, следует упомянуть, прекрасно оборудованные – литейный завод, кирпичный, кожевенный, кузнечные, столярные, сапожные, переплетные мастерские, молочные фермы с холмогорскими племенными коровами и конский завод. В сараях до сих пор хранятся еще кареты, коляски, повозки и сани, между которыми выделяется необычайной величины карета Петра I, который два раза посетил Соловки и ездил по всем скитам острова.

Скитов на большом острове – 10–12, причем, каждый из них, помимо прямого, имел также и промышленное назначение: большинство из них были монашеские рыбные артели, два – занимались зверобойным промыслом – били тюленей, моржей и, в старину, морских коров, называемых монахами «белухи», доходившими до 150 пудов; теперь этот бесчешуйный зверь, покрытый сплошь белыми волосами, большая редкость и, как говорят монахи, водится еще в небольшом количестве в Ледовитом океане.

До революции на Соловецких островах насчитывалось, приблизительно, 900 монахов, и, кроме того, там жило постоянно от 300 до 500 «годовиков», подростков и молодых людей, преимущественно, крестьянских детей северных губерний, в большинстве готовившихся в будущем стать монахами, но до того обучавшихся грамоте, ремеслам и промыслу. Эта молодежь и составляла, главным образом, рабочий элемент островов, руководимый и обучаемый монахами. «Годовиками» их называли потому, что, прибыв в монастырь, они обязывались оставаться там не менее года, но большинство уже не покидало более монастыря. Обучение и содержание они оплачивали своим трудом; их хорошо кормили и одевали, причем, многие, не собиравшиеся постричься в монахи, по просьбе и желанию родителей, для основательного изучения ремесла, оставались в монастыре по несколько лет. Со времени революции и последовавшей гражданской войны, жизнь и вся картина монастыря резко изменились!

Соловки стали одной из баз английского флота; такая же база, но в меньших размерах, была устроена и около Кеми, на Поповом острове, где, сооруженные англичанами, большие фанерные бараки до сих пор продолжают служить помещением заключенных, ожидающих очередной отправки на Соловецкий остров. Попов остров, находящийся от гор. Кеми в 10 верстах, называется теперь «Кемперпункт» – Кемский пересыльный пункт и набирает в себя всю человеческую массу со всех концов необъятной России, отправляемую в ссылку на Соловки.

Поначалу, в 1922–24 гг. этот пункт, действительно, был лишь временным этапом, в дальнейшем же, начиная с 1925 г., количество заключенных, постоянно остававшихся в Кемперпункте, все время увеличивалось, но к более детальному описанию этого явления мы вернемся несколько ниже.

Соловки и Попов остров оставались английской базой до 1921 [1922] г. После ухода англичан, на Соловках остались лишь 65 [50–60] монахов; всех остальных, кто не выехал самостоятельно раньше, англичане эвакуировали в Финляндию.

В 1922 г. Соловецкие острова были переданы Государственному Политическому Управлению – «ГПУ», предназначены, как место ссылки, и получили название – «Соловецкие лагеря особого назначения», или, как их называли сокращенно, СЛОН» с управлением на месте, которое называли «УСЛОН».

Заселение Соловков заключенными пошло очень быстрым темпом. В 1922 г. приехала комиссия от ГПУ из Москвы, которая приняла от монахов острова в свое ведение.

С открытием навигации в 1923 г., начали прибывать первые партии заключенных, которые, между прочим, застали еще конец большого пожара Кремля, подожженного агентами ГПУ, чтобы скрыть следы грабежа и разгрома, произведенного ими после принятая богатых соборов и церквей, в которых, несмотря на эвакуацию монахов, все-же оставалось еще много драгоценностей.

Один из героев этого грабежа, чекист, но бывший офицер из солдат, лично мне рассказывал, как он нашел в Преображенском соборе в Кремле, в нише за образом, большой образ-складень и несколько десятков медалей XIX столетия и какого труда ему стоило вывезти все это незамеченным с острова, причем, образ, хотя и признанный им исторической ценностью, ему пришлось сломать и сплющивать молотком для большей портативности.

Первыми аборигенами островов были заключенные архангельских и холмогорских концентрационных лагерей, за ними уже следовали заключенные, высланные из московских и петроградских тюрем. Вначале жизнь на острове казалась раем после тюрем и лагерей на материке; места было много, жили, исключительно, в кельях монахов, в которых было еще много оставленной ими мебели; к слову сказать, монахи не спали на кроватях, а имели все отличные самодельные деревянные диваны с тонкими, но хорошими тюфячками. Заключенные, приехавшие в 1923 г., почти все обзавелись такими диванами и, зачастую, имели для себя отдельную небольшую келью.

В смысле продовольствия, 23-й год был также исключительным, так как заключенным выдавали, между прочим, оставленные монахами в большом количестве мясные консервы и, кроме того, даже, иногда, кое-что из остававшегося одеяния, как то – фланелевые рубашки, теплые пиджаки, портянки и сапоги, но все это, к сожалению, кончилось в том же 1923 году.

Комиссия, постоянно наезжавшая осенью из Москвы, узнав, что после англичан осталось много имущества, тут же распорядилась вывезти все эти остатки, коих оказалось еще более 15 вагонов в Москву, причем, уже после принятия этого добра на соответствующие склады в Москве, теплые пиджаки с Соловков можно было купить на Сухаревке по 2 р. 50 к. за штуку.

Все заключенные, направляемые на Соловки, привозились, обыкновенно, по железной дороге через гор. Кемь на Попов, в Кемперпункт. Из Архангельска на пароходе в Соловки заключенные доставлялись только в исключительных и редких случаях. По доставлении на Попов остров, заключенные проверялись, обыскивались и распределялись по казармам в ожидании очереди отправки их на Соловки; в 1923–1924 гг., обыкновенно, долго не оставались в Кемперпункте и дальнейшая отправка зависела лишь от прибытия пароходов с Соловков.

В распоряжении Соловецких лагерей было два парохода, названные «Глеб Бокий» и «Клара Цеткин», а также одна баржа, перешедшие к ГПУ вместе со всем прочим имуществом монастыря. Постоянный штат Кемперпункта не превышал в первые 2–3 года, 200–300 человек, считая заключенных и администрацию; как уже было сказано выше, пункт этот служил в то время лишь передаточным этапом.

Как на всех Соловецких островах, так и здесь, все заключенные мужского пола распределялись по ротам, которых к концу 27-го года на одном лишь Соловецком насчитывалось 13. В Кемперпункте в первые годы была лишь одна рота. В дальнейшем развитии деятельности ГПУ на Соловецких островах, Кемперпункт стал играть значительно большую роль.

Занять работой всех заключенных на Соловках не представлялось возможным, их труду не было достаточного применения, и поэтому, Управление лагерями начало заключать договоры с государственными лесными предприятиями и Северной жел. дор. на посылку заключенных на лесные и дорожные работы; договаривались на определенное количество человек и по определенной цене за человека.

Первая такая партия, составленная, преимущественно, из уголовного элемента, в количестве 800 человек была отправлена на работы на материк летом 1925 года. Опыт был неудачным: уже с первых дней работы, несмотря на имевшуюся охрану, начались побеги заключенных-уголовников. Условия жизни были здесь невозможны; кормили отвратительно. Людей приводили большими партиями в безлюдные болотистые леса, иногда, за 50–60 верст от Кеми, заставляли сперва строить для себя бараки, а затем уже приступали к подрядным работам. Выдаваемый инструмент был плохой, специалистов не было, руководили работами люди, ничего не понимавшие в строительном и дорожном деле, и, вдобавок ко всему, зачастую, задерживалась доставка и без того скудного и плохого продовольствия. Недовольство и ропот был общий, и, конечно, немудрено, что побеги начались с первых дней этой каторжной работы и жизни. Хотя эти работы и производились на материке, но бесследно скрыться удавалось лишь очень немногим, большинство же было изловлено, приведено обратно и расстреляно.

Не только фактический побег, но даже открывшийся сговор и приготовление к побегу карались безапелляционным расстрелом. Шпионаж был везде поставлен очень хорошо, и ГПУ прилагало все свои усилия заручиться, возможно большим количеством доносчиков, среди самих же заключенных, что, при небольших поблажках, преимущественно, в виде увеличения пайка или облегчения работы, достигалось без всякого труда; изголодавшиеся и раздетые люди, зачастую, без всякого принуждения сами предлагали ГПУ свои услуги. К стыду надо признать, что даже среди интеллигентных заключенных были сотни и сотни доносчиков, или, как их называли, «стукачей». Возможно, что голод и холод, а также многолетнее соприкосновение с, все разрушающим и не имеющим ничего святого, – коммунистическим элементом так разлагающе действовало на этих, по всей вероятности, раньше порядочных людей. Нужно было много лет прожить среди коммунистов, этих подонков общества, тунеядцев и, в подавляющем большинстве своем, воров и грабителей, чтобы понять, как трудно удержаться самому морально чистым и не подпасть под их пагубное влияние.

Дальнейшие партии заключенных, отправляемые на материк на работу, набирались уже, главным образом, из казаков и не уголовников. Казаки, в количестве более тысячи человек, очутились на Соловках после восстания на Дону и, отчасти, на Кубани в 1923 [1924] году. В Соловки попало, при этом, сравнительно лишь очень небольшое количество, большинство же, которое надо считать многими и многими тысячами, были расстреляны по всем станицам Дона и Кубани. После беспощадного и кровавого подавления этого восстания, расстрелов и высылок, все хозяйства и хутора были окончательно разорены, имущество реквизировано, весь скот уведен, причем, даже на Соловки были присланы несколько сот [200] волов, употребленные там, сперва, для работ в лесу, а затем, по мере их истощения и непригодности к работе, они пошли на прокорм заключенных. Насколько мне известно, случаев побега казаков никогда не наблюдалось.

По мере развития работ, на материке количество заключенных, отправляемых на эти работы, превысило в 1927 году 3000 человек, и нужно полагать, что подобная сдача в аренду заключенных приносила Управлению лагерями немалый доход. В связи с этими работами, увеличилось и значение «Кемперпункта».

Были построены большие склады, появились магазины, обслуживающие не только заключенных и администрацию, но открытые также и для местного населения; магазины были открыты не только на Поповом острове, но и на материке, был даже открыт универсальный магазин ГПУ в городе Кеми. Во всех этих магазинах и лавочках, помимо всего необходимого, продавалась и водка, которой ГПУ начало торговать с лета 1925 года по 3 р. 50 к. за бутылку. Торговали водкой по той же цене и в Соловецком кооперативе для заключенных, но, чтобы купить ее, требовалось разрешение заведующего кооперативом, тоже заключенного, что получить, имея деньги, было нетрудно. Что касается цен на товары, продаваемые заключенным, то я могу судить лишь о ценах в кооперативах на Соловках и Кемперпункте, где ГПУ не стеснялось наживать с заключенных, зачастую, больше 100%, продавая, например, нормированные товары, как махорку и сахар – первую, вместо 48 – по 96 и сахар, вместо 32 – по 65 коп. за фунт; за простые валенки до колен, очень неважного качества, мне пришлось заплатить 7 руб., а за фланелевую рубашку из партии, оставленной англичанами, и попорченную, к тому же, дымом от пожара, с меня содрали 4 с лишком рубля. Приблизительно в этом же роде были и все прочие цены.

Для заключения обзора «Кемперпункта» и для характеристики царивших там нравов, как среди заключенных, так и начальства, приведу случаи издевательства, происходившие в 1924–25 годах.

С одной из партий заключенных, был доставлен в 1924 г. на Попов остров бывший офицер Иван Тельнов человек еще молодой, лет тридцати, энергичный и дельный, но абсолютно беспринципный. Проделав войну – мировую и гражданскую, он эвакуировался с белой армией с юга России в Константинополь, но вернулся в 1923 или 1924 г. обратно в Россию, по всей вероятности, нелегально, и был арестован ГПУ

Начальнику «Кемперпункта» – бывшему вахмистру Баринову – Тельнов приглянулся, был оставлен на Поповом острове и, вскоре, стал старостой лагеря. Как таковой, он принимал прибывавших заключенных и руководил обысками. Заключенные не имели права оставлять при себе денег и были обязаны сдавать их при обыске, вернее до него, т. к. каждого спрашивали, имеются ли у него при себе деньги. Сдаваемые добровольно или отбираемые при обыске, деньги вносились на личные счета заключенных, и ими они имели право пользоваться при покупках в Кооперативе всего им нужного. Начал Тельнов с того, что стал утаивать часть отбираемых у заключенных денег и таковые пропивать вместе со своим начальником Бариновым, с которым успел подружиться. Этим, однако, Тельнов не ограничился и дошел до того, что начал насиловать заключенных женщин, проходивших через его руки, как старосты лагеря. Все это осталось бы, вероятно, нераскрытым, если бы он не имел несчастья столкнуться с одной молодой заключенной, видимо, ему очень понравившейся. Оказалась эта женщина московской коммунисткой, в чем-то провинившейся и высланной на Соловки. Но ведь коммунистов, хотя бы и виновных даже в самых тяжких преступлениях, судят в Совдепии иначе, нежели всех прочих смертных; для них почему-то всегда находятся смягчающие вину обстоятельства, и не приходилось слышать о случаях, когда коммунисты, приговоренные к заключению или высылке, отбывали бы полный срок своего наказания.

Так было и в этом случае. Упомянутая коммунистка, после непродолжительного пребывания на Соловках, была прощена и вызвана обратно в Москву. Вернувшись в Москву, в лоно своей партии, она рассказала кому следует о происходящих в «Кемперпункте» безобразиях и произволе, и московское ГПУ начало расследование.

Следует еще упомянуть, что Тельнов за время своего пребывания на Поповом острове сошелся с коммунисткой Фельдман, не заключенной, женщиной-врачом, присланной из Москвы заведовать лазаретом пересыльного пункта. Ходили слухи, что Фельдман была выслана из Москвы своим мужем, большим коммунистом – главным прокурором суда, недовольным ее легкомысленным поведением.

Тельнов, сейчас же арестованный, был отправлен в Москву на допрос, но скоро возвращен и водворен в обычное заключение на Соловецком острове. Баринов и Фельдман были переведены с Попова острова на Соловки, причем, первый был назначен начальником I Отделения (Кремль), а Фельдман – начальницей соловецкого лазарета. Вскоре после этого, из Москвы пришел приказ о расстреле Тельнова. При казни присутствовали Баринов и Фельдман – экс-метресса и друг. Вместе с Тельновым, были расстреляны еще пять заключенных за попытку к побегу; побег оригинальный и на нем стоит остановиться подробнее.

Организаторы этого побега – два брата по фамилии Драгун, были арестованы и сосланы на Соловки по обвинению в контрабанде. Родом они были из Псковской губернии и проживали близ границы. Решившись бежать с Соловков, они подговорили еще троих и скрылись с работ в лесу. Через день трое вернулись добровольно в Кремль и сдались на милость начальства; оставались в бегах два брата Драгуна, из которых младший был скоро пойман охраной, разосланной по всему острову для поисков беглецов. Все четверо были посажены в изолятор – так сказать, тюрьма в тюрьме. Старший брат Драгун пропал – как в воду канул; полагали уже, что он где-нибудь погиб, так как скрыться с острова он не мог – все лодки были налицо; поиски и облавы прекратились; с момента побега прошло уже больше двух месяцев. Но, все же, несчастному, исстрадавшемуся беглецу не повезло: – его увидели с маяка, одним осенним утром, после бурной ночи, приближающимся в лодке к берегу.

Оказалось, что все это время он скрывался в лесу, скитаясь по всему острову, укрываясь от облав и охраны, подходя, иногда, осторожно к партиям заключенных, работавших в лесу, и получая от них кое-какие скудные продукты и подготовляя осторожно свой побег с острова. Все им было подготовлено хорошо, ночь была теплая, но не предусмотрел прилива и, выбившись за ночь совершенно из сил, был к утру прибит к берегу и схвачен охраной с маяка. Расстреляны были все пять беглецов, даже те трое, которые в первый же день добровольно вернулись обратно.

Побеги были часты; обреченные люди не могли привыкнуть к страшному и несправедливому режиму и предпочитали рискнуть жизнью, нежели продолжать еще много лет эту сверхкаторжную жизнь. Нередки были, также, случаи самоубийств. Случаи удачных побегов с Соловков были очень редки, их можно считать единицами. Чтобы спастись, нужна теплая ночь, сильный ветер, умение ориентироваться без компаса, большая отвага и, главным образом, благоприятное стечение многих привходящих обстоятельств. Так, например, в октябре 1927 г. бежали из Кремля пять заключенных – четыре морских офицера и один матрос, приговоренные каждый к десяти годам строгого заключения на Соловках. Скрылись они все вместе ночью, спустившись с высокой стены, окружающей Кремль, и взяв на берегу, вдали от Кремля, рыбачий баркас с парусом, направились не прямо на материк, как это, обыкновенно, делали большинство беглецов, а взяли направление к финской границе, находящейся от Соловков приблизительно в 200 верстах. В данном случае, побег удался, чему в значительной степени способствовало знание морского дела, темная и длинная ночь и попутный сильный ветер. Высланные утром, после обнаружения побега, два парохода и моторный катер, не могли их нагнать, и беглецы благополучно достигли Финляндии.

Вернемся, однако, опять к Соловкам. С Попова острова заключенные, отправляемые на Соловки, погружаются на пароходы и, буксируемую пароходом, баржу. Расстояние в 80 верст до острова, в зависимости от погоды, пароход проходил в 4–5 часов, но в бурю, поздней осенью, пароход берет иногда 8 и 10 часов, особенно, когда море бывает покрыто плавучим льдом, что начинается, обыкновенно, уже в сентябре, но бывает иногда и раньше.

Пароходы продолжают рейсы почти всегда до 15–25 [20] декабря; открывается же навигация в конце мая – начале июня. В зимние месяцы Соловки обслуживаются поморами, они доставляют на остров корреспонденцию, газеты и небольшие посылки, но эта доставка нерегулярна и зачастую, в связи с погодой, Соловки бывают совершенно отрезаны от материка в течение 4–6 недель.

В 1924 году Управление лагерей, для экономии, заменило поморов заключенными чекистами, но экономический опыт этот не удался и чуть не стоил жизни всем посланным пяти заключенным; 20 дней, затертые льдами, почтари перебирались со своими лодками с льдины на льдину и, наконец, полуживые, с отмороженными ногами и руками пристали где-то к берегу, верстах в двадцати от Кеми; после этого зимний транспорт был вновь передан поморам.

По прибытии на Соловки, заключенных сводили на берег, опять проверяли и затем попарно, с котомками или немногочисленным своим багажом, под конвоем вооруженной охраны отводили в Кремль. Женщин после проверки конвоировали в женбарак. Женский барак находился вне Кремля, и для него была отведена большая женская гостиница – просторный и вместительный двухэтажный деревянный дом. В первые годы женщин было немного; еще в 1924 г. их было не больше трехсот [300–500], но с осени этого года – количество их стало постепенно увеличиваться.

В Кремле производился очень строгий и детальный прием заключенных – вновь прибывших каторжан. Как везде в Советск. России, так и здесь процедура приема начиналась с заполнения анкет с многими десятками вопросов. После этой регистрации, продолжавшейся для партии в 200–300 человек часа 3–4, приступали к сортировке, отбору и распределению заключенных по ротам. Здесь, как и повсеместно теперь в Совдепии, составлялись группы привилегированных. В эти группы входили все провинившиеся чекисты и члены коммунистической партии, затем – сотрудники ГПУ, т. е. доносчики, обслуживавшие ГПУ и, чем-нибудь навлекшие на себя неудовольствие этого высокого и гуманного учреждения, и, наконец, провинившийся командный состав и нижние чины войск особого назначения ГПУ. Эта группа, так сказать, аристократия Соловков, составляла в Кремле отдельную роту. Из этой роты набирались кадры охраны, и из нее же в дальнейшем комплектовались смотрители, руководители и заведующие разными производствами и отраслями работ на Соловках. На тяжелую работу никто из них никогда не посылался и, подавляющее их большинство, если только не были какими-нибудь специалистами, составляли охрану всех Соловецких островов и скитов на них.

Был на Соловках еще полк красноармейцев, количеством около 800 человек, помещавшийся вне Кремля, но этот полк, составленный из обыкновенных призывников, представлял собой то же, что и все прочие красноармейские полки; размещен полк был в отдельных казармах, имел свое командование, отдельное хозяйство и был помещен на Соловках лишь на случай усмирения возможного восстания заключенных.

Большинство чекистов были высылаемы за взятки и кражи; много было между ними следователей ГПУ, и между этими последними была масса евреев. Должности следователей при ГПУ были одними из самих выгодных: следователи производили аресты и обыски, крали, при этом, все, что только можно было разместить по карманам, в первую, конечно, очередь драгоценности, валюту и деньги, а при допросах, за взятки, смягчали приговор и даже совершенно прекращали порученное им дело.

Арестованные чины войск ГПУ присылались на Соловки, преимущественно, из пограничных губерний – петроградской и псковской – и обвинялись в контрабанде и пособничестве переходу границы за деньги. Контрабандой, по их рассказам, занимались поголовно все чины пограничной стражи ГПУ, одинаково, как начальство, так и все подчиненные; для этой цели существовали специальные организации, имевшие агентов за границей, в приграничной полосе. Эти же организации принимали на себя поручения, с гарантией доставки в целости за границу лиц, пожелавших покинуть свое милое отечество. Зачастую, при этом, были обманы и провокации, и многие сотни и сотни легковерных людей поплатились при подобном переходе границы своей жизнью.

Многим удавалось переходить границу, не обращаясь к помощи этих услужливых агентов ГПУ, большинство же или излавливалось, или пристреливалось, при попытке перехода. Эти пограничники, между прочим, также рассказывали, что через персидскую, афганскую и, главным образом, через китайскую границу проходит значительно больше народа и с меньшим риском, нежели через эстонскую, латвийскую и финскую; из-за громадных расстояний и отсутствия достаточной охраны – там это гораздо легче.

Начальник Соловецких лагерей, его главные помощники и несколько лиц высшей администрации, конечно, все коммунисты, не являются заключенными, в полном смысле этого слова. Все они получают назначения на Соловки от московского ГПУ, перебираются туда с семьями, живут совершенно свободно, в хороших и обставленных квартирах, имеют даровую прислугу из заключенных и все получают жалованье. Однако, неспроста последовали все эти назначения, а были последствием различных провинностей, возможно, не столь серьезного характера, за которые этих лиц, все же, следовало наказать и удалить на определенное время. Так, например, главный начальник лагерей – эстонец, чекист Эйхманс, совсем молодой еще человек из недоучившихся гимназистов, был переведен из Москвы на Соловки за беспробудное пьянство, чем, однако, продолжал заниматься и там, живя в отдельном доме, как в своей усадьбе, в трех верстах от Кремля. У себя же он поселил двух-трех приятелей чекистов, таких же горьких пьяниц, имел женскую и мужскую прислугу, держал лошадей и кучера, ходил постоянно на охоту и, одним словом, старался всеми силами скрасить монотонную жизнь. После двухлетнего начальствования на Соловках, Эйхманс надеялся вернуться в Москву, но получил предписание остаться и впредь еще начальником лагеря. В этом же роде было и все прочее начальство, из которого мы упомянули уже выше начальника I Отд. Баринова и докторшу Фельдман.

Заключенные непривилегированные и без специального образования размещались по рабочим ротам и, независимо от возраста, положения и даже состояния здоровья, со следующего уже утра после прибытия, посылались на лесные разработки под конвоем вооруженной охраны. Исключение делалось лишь для лиц духовного звания, которые должны были работать на заводах и в мастерских, обслуживали промыслы, склады, распределяли продовольствие между заключенными и работали в канцеляриях. Духовенство жило отдельной ротой и не принуждалось к работе в лесу, но, помимо этого, не пользовалось никакими преимуществами; получало духовенство тот же паек, что и прочие заключенные, но в продовольственном отношении им жилось легче и лучше, т. к., оставленная ими паства, продолжала поддерживать их в заключении, и большинство из них получали продовольственные посылки, частью, от своих почитателей, частью, от оставшихся родных из дома.

Духовенство и арестованные по церковным делам имели право посещать церковь на кладбище около Кремля; всем другим заключенным посещение церкви было запрещено. Служили в церкви, оставшиеся на Соловках, монахи, а также, по желанию, сосланное духовенство; службы на Рождество и Св. Пасху были постоянно очень торжественны и, зачастую, в подобных службах принимало участие более десяти архиереев. Один из священников, работавший в канцелярии лагеря, много мне рассказывал, что случаи посещения его коммунистами, для исповеди и благословения, бывали у него весьма часты. Жена начальника Баринова была ревностной посетительницей церкви, прикладывалась к образам, шла под благословение, и на Соловках же окрестила своего ребенка; возможно, что она сделала это без ведома мужа, но посещение ею церкви было ему, определенно, известно.

Вновь прибывших специалистов, обыкновенно, сразу же направляли на работы по специальности. Отлично всегда умели устраиваться евреи, в большинстве это были всё спекулянты, торговцы, валютчики, комиссионеры, проворовавшиеся служащие трестов и кооперативов и, вообще, лица, игравшие роль в экономической жизни Советской России. Эти проныры, с первых же дней прибытия на Соловки, умели находить теплые местечки и самую легкую работу; устраивались, преимущественно, по разным канцеляриям управления Лагеря, бухгалтерами и счетоводами на заводах и мастерских, и полностью завладели всеми кооперативами, как на Соловках, так и на материке. Евреи же руководили лесными разработками и материальными складами, портняжной, обувной и сапожной мастерскими, устраивались при лазаретах, были докторами и дантистами, а один из них, некто Френкель, приговоренный в Москве к расстрелу, замененному ему ссылкой на Соловки на десять лет, умудрился даже стать одним из помощников начальника Лагерей Эйхманса и стал главным заведующим хозяйством и всеми предприятиями Соловецких островов.

Уже с начала 1924 года, всех непривилегированных заключенных, за неимением более свободных мест в кельях, начали размещать по церквам в Кремле. Здесь условия жизни были самые невероятные. В церквах Кремля, вдоль стен и посередине, в несколько рядов, были устроены деревянные нары, но лишь очень немногим и на них не хватало места; приходилось утраиваться на каменном, холодном, грязном и мокром полу. В 1925 году стали делать нары в два и три яруса, но, несмотря на это, мест для всех заключенных никогда на них не хватало. Так жили несчастные заключенные в рабочих ротах – XI, XII и XIII, в которых размещались все, вновь прибывающие, и в которых, зачастую, бывало более 200 человек в каждой. Разницы между уголовным элементом и всеми прочими, называемыми контрреволюционерами, никакой не делалось, и все размещались вперемешку по этим ротам. Кражи здесь были постоянным явлением, и бороться с этим злом не было никакой возможности; заключенные лишались своих последних, и без того скудных запасов; командиры рот и их помощники, в большинстве – сами из уголовных, в своих же интересах и, зачастую, будучи сами косвенными участниками краж, конечно, никогда никого не выдавали.

Между уголовниками была распространена отчаянная игра в карты, изготовлявшиеся ими самими из пергамента старых монастырских книг. Играли, обыкновенно, поздно вечером и ночью, и объектом игры служили пайки, одежда, обувь и, если у проигравшегося больше нечего было ставить, то он обязывался украсть определенную какую-нибудь вещь у другого заключенного и, в случае проигрыша, доставить ее своему счастливому сопернику; исполнение, взятых на себя обязательств, выполнялось всегда в точности. В этом отношении уголовным преступникам надо отдать справедливость – товарищество у них было развито сильно, друг за друга они стояли горой и, если бывали случаи выдачи одним другого, то они карались беспощадно. Командир XI роты Лин, железнодорожный вор, постоянно бивший и притеснявший заключенных – своих же товарищей уголовников, освобожденный в 1925 году досрочно с Соловков, был за это убит своими же в 1926 г. в гор. Астрахани. Еще хуже обстояло дело на «Секирной Горе», или, как ее называли сокращенно, «Секирка» – один из скитов, верстах в семи от Кремля, куда отправлялись и заключались провинившиеся уже на Соловках арестанты. Но более подробное описание об этом мы дадим ниже.

На рабочих ротах заключенных будили не позже шести часов утра; одевшись и помывшись на дворе Кремля (в ротах не было ни уборных, ни умывальников), шли за кипятком в кухню. Хлеб выдавался, обыкновенно, 2–3 раза в неделю из расчета один и полтора фунта на день на человека, в зависимости от работы заключенного; чай и сахар выдавали так же, но в количестве, далеко недостаточном, как и хлеб, принимая во внимание тяжелый физический труд. При этом, хлеб был плохого качества и всегда неимоверно мокрый, что происходило от того, что пекари обязаны были давать 40% припеку.

В 6 1/2 часов была поверка роты, производившаяся в плохую погоду – в самой роте, в хорошую – на площадке, вернее, даже – на длинном, открытом балконе перед церковью, в которой помещалась рота, или еще на дворе Кремля. После поверки составлялись партии, которые отправлялись под вооруженным конвоем в лес и на другие работы вне Кремля; иногда, на эти работы заключенных гоняли за несколько верст. Хуже всего на тяжелых работах было то, что заключенным приходилось выходить почти совершенно раздетыми. Управление лагерями обязано было выдавать обмундирование, но его было далеко не достаточно, и счастливы были уже те, кто получал старую, дырявую красноармейскую шинель и лапти; сапог, также старых и изношенных, военного образца, в лучшем случае, приходилось по 5–10 пар на сто человек, и в таких сапогах или лаптях, прикрыв нижнее белье дырявой шинелью, приходилось работать круглый год. Я лично видел в октябре 1926 [1925] г. партию заключенных из одиннадцати человек, отправлявшихся под конвоем из Кремля на работу, из которых шесть человек шли в одних кальсонах, рубашках и лаптях, причем, это было во время снежной вьюги и при 10 градусах мороза. Работа в лесу, особенно, для заключенных, не знакомых с ней, была очень тяжела и считалась самой трудной, в сравнении со всеми прочими работами.

Партия, доставленная в лес, делилась на группы по три человека каждая, и такая группа обязана была спилить, обсучить, распилить и сложить в один день одну кубическую сажень дров. Поленья должны были быть полутора аршин длины и назывались балланами. Зачастую, рубка и пилка производилась в одном месте, а складывать балланы приходилось за несколько сот шагов от места работы, или у дороги, или на берегу озера; затрудняло работу еще то, что Соловки, вообще, гористы и таскать на плече балланы по 2–3 пуда, а, иногда, больше, было неимоверно тяжело. Время работы не было ограничено – надо было закончить данный урок, и часто бывали случаи, особенно, поначалу, что, не привыкши еще к подобной работе, заключенные оставались в лесу с раннего утра и до позднего вечера, понукаемые ежеминутно охраной и десятниками, не имевшими права оставлять заключенных до окончания урока и торопившимися вернуться в лагерь. Сколько раз приходилось наблюдать, неопытных еще, новичков, не знавших никогда раньше подобной работы, возвращавшихся вечером в свою роту и бывших настолько измученными, что, забыв голод, они валились на свои нары или на пол промокшими, какими вернулись из лесу, и моментально же засыпали мертвым сном.

Конечно, подобную работу переносили далеко не все, слабые и, не сумевшие к ней приспособиться, заключенные, обыкновенно, еще раньше месяца приходили в полную негодность, теряли последние силы и вынуждены были просить начальство перевести их на более легкую работу.

Если такой несчастный, располагал деньгами на счету или мог уделить что-нибудь из своей одежды или белья, то он без труда сговаривался с помощником командира роты или самим командиром, и за взятку, переводился на другую работу. Будучи обеспеченным, живя на посылки из дому и имея деньги в кооперативе, делясь с начальством, можно было избавиться, вообще, от всякой работы, но таких счастливчиков было, к сожалению, очень немного.

Необходимо упомянуть, что, как во всех советских учреждениях, так и здесь на Соловках, за взятки в любом виде, можно было добиться чего угодно. За взятку переводили на усиленный паек, в лучшее помещение, зачисляли в канцелярии, и можно было даже получить очень приличное обмундирование.

В 1923 году с одной из партий были доставлены на Соловки, арестованные в Петрограде, мексиканский консул в Александрии, граф Виолара со своей женой, рожденной грузинкой. Вызваны они были из Александрии в Тифлис, проживавшим там, отцом жены консула, серьезно заболевшим и скончавшимся затем, у них же на руках. Возвращаясь обратно за границу после смерти отца, и, остановившись на несколько дней в Петрограде в Европейской гостинице, они были арестованы перед самым своим отъездом. Обвинили консула и его жену в шпионаже, и, после продолжительных мытарств по тюрьмам Петрограда и Москвы, они очутились на Соловках. Граф Виолара, видимо, человек богатый, сумел сразу же устроиться и, несмотря на незнание русского языка, был назначен заведующим «био-садом», в котором находились – один орел, несколько чаек и уток и два-три северных оленя; там же ему с женой отвели очень приличное помещение. Этот зоологический сад находился, приблизительно, в трех верстах от Кремля, в лесу, вблизи усадьбы начальника Эйхманса, который, со времени появления новых соседей, вероятно, им же самим себе выбранных, стал бывать у них частым гостем.

Другим заключенным совместное проживание с их женами, тоже заключенными, не разрешалось; в лучшем случае, свидания разрешались один раз в неделю по одному часу. Взятки в Совдепии самая магическая сила и всюду открывают дороги.

Несколько сот заключенных занимали разные канцелярские места при Управлении лагерями особого назначения. Помещалось это управление у самой пристани, вне Кремля, в большом трехэтажном каменном доме и было высшей инстанцией всех Соловецких островов; ему же был подчинен Кемский пересыльный пункт. В этом же доме помещались служебные кабинеты начальника лагерей и его помощников, а также, главная бухгалтерия, финансовая часть и касса. В нижнем этаже, несколько комнат были отведены под Кооператив и его склады. Другая, тоже большая канцелярия, помещалась в самом Кремле и занимала бывшие покои настоятеля и все трапезные монахов. Эта канцелярия ведала регистратурой всех заключенных, перемещениями их, продовольствием и, кроме того, всеми делами I Отделения. Здесь же, рядом, было отведено помещение, для канцелярии старосты лагеря, а также комнаты для него и его помощников. Всем канцелярским служащим приходилось работать много, но труд их был не тяжелый и, кроме того, все они жили, хотя очень скученно и тесно, но, все же, в теплых и сухих помещениях – бывших кельях монахов и числились все в X роте. В кельях, предназначенных для одного монаха, помещалось 5–6, а, иногда, и больше заключенных.

Как в других ротах, так и в этой, поверки производились дважды в день – утром и вечером. Вставали в семь часов утра, в восемь шли в канцелярии и работали до 12-ти; затем обеденный перерыв до 2-х часов, а с двух работали вновь до семи. К обеду всему лагерю выдавали большую тарелку супа и в изобилии кипяток. Суп был отвратительный – мясной, редко, главным образом, рыбный, из соленой трески с одним, в лучшем случае, двумя маленькими кусочками, плававшего в нем, картофеля. Вечером, после семи, выдавали по 16 золотников гречневой или пшенной каши и опять, в неограниченном количестве, кипяток. Это было все, что получали заключенные в течение дня, с тою лишь разницей, что, занятые физическим трудом, получали 1,5 фунта хлеба в день, а все остальные – по одному. Работали в Соловках семь дней в неделю, ни воскресений, ни праздничных дней не соблюдалось.

Несколько лучше обстоял вопрос с продовольствием на рыбных промыслах: промысловые артели получали продовольствие натурой, имели своего кашевара и, конечно, не стеснялись пользоваться в нужном количестве пойманной рыбой. В побережных скитах, где жили эти артели, помещение было также несравнимо лучше, чем в церквах Кремля. При рыбных артелях постоянно находилась вооруженная охрана, но жилось там легче, сытнее и гораздо свободнее, и попасть заключенному в такую артель было большим счастьем.

Ловили, преимущественно, сельдь и треску, и уловы, смотря по времени года, бывали огромны. Рыба тут же солилась и отправлялась в рыбное отделение в Кремле, где сортировалась в бочки и затем направлялась по всей России. В зимние месяцы, штаты рыбных артелей сокращались и, снятые с работы заключенные, возвращались обратно в Кремль на другие работы; в скитах оставался вольнонаемный монах, руководитель артели и несколько специалистов рыбаков, из заключенных же, занимавшихся зимой приведением в порядок и починкой неводов и других рыболовных снастей.

Заключенные, работавшие на заводах и в мастерских, находившиеся вне Кремля, были, в большинстве, так же сухопайщиками, т.е. получали продовольствие натурой и жили, обыкновенно, своими артелями, зачастую, тут же, при своих предприятиях. Вообще, нужно сказать, что каждый заключенный, живший в Кремле, прилагал все старания выбраться из него, безразлично куда, но, лишь бы жить вне его стен; жизнь вне Кремля была значительно спокойнее, проходила не на глазах начальства и в продовольственном отношении была много лучше, но получить такое назначение, не имея протекции или денег, было очень трудно.

Много сот заключенных было занято на кирпичном заводе, построенном монахами, и на, вновь организованных в 1925 году, торфяных разработках. Кирпичный завод был увеличен Управлением лагерей, и ему был придан промышленный характер. Назначенный заведовать заводом фармацевт, из евреев, выдававший себя за специалиста, действительно, увеличил производство, на основании чего, Управление подписало контракт на поставку большой партии кирпича Северной жел. дор., но качество его было настолько плохим, что при сдаче кирпича на материке в Кеми, с самого начала возникли недоразумения и, в конце концов, кирпич пришлось уступить по ценам много ниже своих затрат, лишь бы сбыть.

Была на Соловках еще группа заключенных, называвшаяся «политической»; эта группа состояла, приблизительно, из шестисот [800] заключенных, мужчин и женщин, бывших активными членами различных политических партий, преимущественно, соц.-револ. и социал-демократов. Арестовывались они постепенно, с самого начала Октябрьской революции, по мере того, как списки этих партий попадали в руки ГПУ. Поначалу, они были размещены по разным тюрьмам Сов. России и Сибири, но в 1923 и 1924 годах их доставили и сосредоточили на Соловках и отвели им Савватьевский скит. Скит этот находился в 10 [14] верстах от Кремля и был самым большим на острове. Савватьевский скит, с небольшим участком леса, был обнесен колючей проволокой, и заключенные, в пределах отведенной им территории, пользовались полной свободой. На работу политических заключенных не посылали, кормили лучше, чему, в значительной степени, помогали постоянные продовольственные посылки политического Красного Креста. «Политические» были совершенно изолированы и не имели никаких сношений с прочими заключенными острова – за этим днем и ночью следила вооруженная охрана этого скита. Около версты от «Савватьева» – еще и сейчас видна небольшая площадка в лесу около дороги с камнем посередине и выбитыми на нем именами, где в 1924 г. были расстреляны пять «политических» заключенных за, подготовлявшийся ими, бунт. В числе этих расстрелянных были две женщины.

В июне 1923 года, вся эта группа, по распоряжению из Москвы, была эвакуирована обратно в Россию и вновь размещена по разным тюрьмам. Причина эвакуации была та, что они организовали недозволенную отправку и получение писем из России и даже из-за границы через поморов, проживавших по побережью материка и наезжавших иногда на остров с разными местными продуктами, для кооператива и начальства, преимущественно, картофелем и яйцами. Среди этих заключенных, было около десяти маленьких детей, прижитых уже за время совместного пребывания в Савватьевском скиту. Около половины политических – были евреи и еврейки. Количество заключенных в Соловках и Кеми постоянно увеличивалось: к концу 1923 г., первого года заселения, заключенных было несколько менее 2000; в 1924 г. дошло до 4000 [3000], к концу 1923 г. дошло до 7000, а в октябре 1927 г. перевалило уже за 12000; в это число входили также заключенные, работавшие на лесных разработках и постройке дорог на материке.

Неизменно, но в обратной пропорции, менялся и классовый состав заключенных; поначалу на Соловки ссылали, преимущественно, интеллигенцию, потом – в большинстве, с развитием преступности, хулиганства и полного падения нравов во всей России, преобладающим элементом стали уголовники, одинаково, мужчины и женщины, причем, например, последних, в 1924 году было не больше 300, в 1927 же году уже более 2000.

Роль женщины на Соловках была, в высшей степени, унизительна. Помимо того, что власть имущие принуждали их к насильственному сожительству, их заставляли производить всю грязную работу. Очень лишь немногим удавалось пристроиться в Канцелярии, на работу на молочные фермы или в прислуги к начальству. Коснувшись заключенных женщин, нельзя обойти молчанием случай, имевший место в октябре или ноябре 1925 года. На Соловки была доставлена партия женщин около 500 человек, если мне не изменяет память, их было ровно 490. Была уже зима и лежал высокий снег. Женщины эти были привезены из Москвы и были, преимущественно, проститутками, содержательницами притонов, посетительницами государственных клубов (других в Сов. России не имеется и открыты они 24 часа в день), ресторанов и подозрительных кафе и арестованы они были в связи с декретом об очистке столицы от преступных и сомнительных элементов. Хватали их вне дома, на улицах, в разных злачных местах и в том виде, как они были, доставляли на вокзал и сажали в, заранее заготовленные, арестантские вагоны. Многие из них были в вечерних платьях, открытых туфельках и большинство – совершенно без денег. Зайти домой и взять с собой, хотя бы смену белья, простое платье или что-нибудь теплое, никому не было позволено, и поэтому они появились на Соловках в самом жалком и невероятном наряде.

К слову сказать – при большевиках проституция совершенно запрещена, но никогда она не расцветала таким махровым цветом, как, именно, теперь, при них. Женбарак на Соловках, переполненный уже без того сверх всякой меры, принять вновь прибывших женщин, фактически не мог и, вследствие этого, продержав их продолжительное время на морозе у пристани, для поверки и решения их дальнейшей участи, их, наконец, отправили в Савватьевский скит в 10 вер. от Кремля. Повели пешком, лесной дорогой, по глубокому снегу. Надо было видеть шествие этих голодных, измученных и несчастных женщин, чтобы понять весь трагизм их положения. Прибыли они, наконец, в скит, но оказалось, что и там места далеко недостаточно, отправлять их еще дальше, как это хотело савватьевское начальство, не было, положительно, никакой возможности – женщины были лишены последних сил и валились с ног; их разместили в широких и длинных коридорах на полу. На следующий день, после медицинского осмотра, оказалось, что здоровых из всей этой партии было только сорок женщин – 450 были больны разными венерическими болезнями и туберкулезом. К осени 1927 г., перед моим отъездом с Соловков, более 300 женщин этой группы успели умереть.

Серьезное лечение и усиленное питание могли себе позволить лишь заключенные, имевшие деньги на уплату всего этого. В 1926 году, Управлением лагерей была устроена в Кремле столовая, в которой заключенные, за небольшую, сравнительно, плату, могли получать довольно сносный обед, ужин, а также чай, кофе, молоко и хлеб, но пользоваться всеми этими благами, за неимением денег, могли лишь очень немногие заключенные.

Для развлечения лагеря, был оборудован в небольшой церкви в Кремле театр, где, поначалу, довольно редко, а в дальнейшем – еженедельно, самими же заключенными разыгрывались небольшие пьесы, преимущественно, старого репертуара. Определенное количество билетов на эти спектакли рассылались по всем ротам, и помощники командиров распределяли их между заключенными.

В 1926 году был даже устроен платный кинематограф, причем, заключенному, взявшему два билета, позволялось передать один билет в женбарак, заключенной по его указанию, с которой, он, таким образом, имел право провести весь вечер в театре.

Встречаться и разговаривать с женщинами при других обстоятельствах, было строго запрещено, и, пойманные на месте преступления, наказывались, до карцера, включительно, но, несмотря на все эти строгости и запрещения, ухаживания и шашни были постоянным явлением.

Весной 1925 года, благодаря провокации своего же товарища, были произведены массовые аресты бывших лицеистов, преимущественно, в Петрограде; из них около пятидесяти были высланы на Соловки, а около тридцати были расстреляны в ночь с 4-го на 5-е июля того же года. Инкриминировались им сношения с Западной Европой и получение материальной помощи от своих товарищей – эмигрантов.

Среди заключенных на Соловках, было, между прочим, 12 офицеров Преображенского полка, высланных туда на три года и провинившихся лишь в том, что в день полкового праздника, они отслужили в своем соборе панихиду и молебен.

Большим злом на Соловках были, так называемые, «ударники» – срочные работы, производившиеся, иногда, и по ночам, и не освобождавшие заключенных от обязанности исполнения своей постоянной дневной работы. Привозили пароходы и баржи муку, соль, каменный уголь, сено для лошадей полка, разные товары для кооператива, сейчас же назначался ударник; приходилось отправлять с острова на материк балки, кирпичи, соленую рыбу – опять ударник. Зимой, при глубоком снеге, назначались ударники для прокладки заключенными лесных дорог, занесенных снегом, чтобы облегчить волам и лошадям вывоз лесного материала. Для этой ударной работы, заключенные ставились тесно в ряд по 6 и 8 человек, и так, один ряд за другим, должны были утаптывать снег, который часто доходил до пояса; пройдут известное расстояние – передние два-три ряда отводят назад и их место занимают следующие, и так это продолжалось до тех пор, пока вся дорога не была пройдена.

При недостаточности пайка, тяжелом физическом труде и полном отсутствии гигиены, лазарет был всегда переполнен больными; преимущественно, болели цингой, и, притом, в очень тяжелой форме. Смертность была ужасающая и, чтобы скрыть от заключенных количество умиравших, хоронили только по ночам. Для этой цели, в течение лета рыли на кладбище длинные, но неглубокие канавы десятками сажен длиной, в много рядов и в них, конечно, без гробов и какого-либо одеяния, зарывали умерших и расстрелянных.

Расстрелы производили ночью у самых канав, и звуки выстрелов были совершенно ясно слышны в Кремле. Стреляли из наганов в затылок, и, если палач, обыкновенно, кто-нибудь из начальства, попадал верно, то у казнимого разрывная пуля сносила половину головы. Трудно проверить слухи, доходившие до заключенных из лазарета, но, по словам медицинского персонала, смертность доходила до 20% всего количества заключенных.

Обращение с заключенными было, зачастую, очень жестоким; избиения были обыкновенным явлением, но были также наказания, возможность которых, по своей жестокости, нормальный человек не в состоянии даже себе представить и допустить подобной расправы и издевательства над живыми людьми. К этим наказаниям следует отнести – «ставить на комары» и сажание в «каменный мешок». Первая пытка производилась только летом, с появлением комаров, и состояла она в следующем: провинившийся заключенный выводился двумя охранниками в лес; здесь его раздевали догола и крепко прикручивали к дереву; не проходило нескольких минут, как все тело несчастного истязуемого сплошь облеплялось тысячами комаров; двигаться и защищаться жертва не могла, и самые сильные и здоровые редко выдерживали подобную пытку более получаса, обыкновенно, истязуемый терял сознание уже через 15–20 минут.

Сажание в «каменные мешки», или, как их еще называли, «колодцы», имеет на Соловках свою историю: устроены были эти мешки в громадных стенах, окружающих Кремль, по приказанию Ивана Грозного. Это были, действительно, колодцы, аршин 5–6 глубиной и около 1/2 аршина шириной; отверстие было с боку стены, почти на самом верху ее; отверстие колодца было невелико и позволяло лишь спустить в него человека; дно колодца было совершенно темным и лишь наверху было видно пятнышко света. В этих мешках томились бояре Грозного, ссылаемые в Соловки за неповиновение. Последними жертвами мешков – были стрельцы Петра Великого, после чего, до воцарения большевиков, не было ни одной подобной пытки.

При Грозном, редко кто выходил из колодцев живым; при большевиках наказание ограничивалось несколькими неделями. Хлеб и воду спускали заключенным на веревке; естественные потребности производились там же на дне колодца, и, конечно, нечистоты никогда не убирались и колодцы никогда не вычищались. Всему этому трудно поверить, но это неопровержимые факты и на них есть тысячи свидетелей.

В октябре 1926 г., комиссия, приехавшая из Москвы, запретила эти пытки, но затем их стали вновь применять. Упомянув об этой комиссии, нелишним будет дать более детальную характеристику ее деятельности на Соловках. Каждый год осенью, обыкновенно, в октябре, приезжала из Москвы комиссия в составе 5–7 человек для ревизии и разгрузки лагеря. Возглавлялась эта комиссия постоянно Катаньяном и Фельдманом; первый из них был председателем Трибунала, второй – главным прокурором Республики. Пребывание этой комиссии на Соловках не превышало одной недели, причем, главное внимание было обращено на охоту, делами занимались исподволь, по вечерам. По распоряжению начальника лагеря, к приезду этих знатных московских господ изготовлялись списки заключенных, предназначенных к досрочному освобождению. В такие списки заносилось до тысячи заключенных, и они утверждались далеко не полностью этой комиссией. Характерно, что подавляющее количество освобожденных, составляли уголовники; затем шли члены партии, чекисты и охранники; все эти лица получали полную свободу и могли ехать куда им угодно. Количество, освобождаемой до срока интеллигенции, редко превышало 20 человек на всю освобождаемую партию, и были это, преимущественно, старики и больные, неспособные к работе. Всем интеллигентам досрочное освобождение заменялось вольной высылкой на 3 года – «минус 6», что означало предоставление освобождаемому права самому выбрать себе место пребывания по всей стране, кроме пограничных губерний и кроме шести городов – Петрограда, Москвы, Харькова, Киева, Одессы и Ростова н/Д. Все освобождаемые, получали «литеры» – даровые билеты до, избранного ими, места пребывания, но до Москвы или Петрограда доставлялись под конвоем вооруженной охраны.

«Секирная Гора» или «Секирка», о которой мы упоминали выше, была раньше так же монашеским скитом и находилась верстах в семи от Кремля, на восточной стороне острова, на горе и служила, как бы, исправительной ротой Соловецких лагерей. На Секирку ссылались все неисправимые заключенные, и контингент ее состоял, исключительно, из уголовных преступников. Режим был строже еще, чем в Кремле, и кормили заключенных отвратительно; большинство сидело на хлебе и имело лишь нижнее белье. Несмотря на голод и холод, угрозы, битье и расстрелы, эта категория заключенных была, действительно, неисправима; там так же процветала карточная игра и разврат, не поддающийся описанию. Проигрывать, кроме хлеба, было нечего, красть также, а поэтому, на карты ставились суставы пальцев, уши, умышленное ранение своего тела, а был случай, когда, игравший, обязался прыгнуть при проигрыше, с высоты второго этажа, в отхожее место, что он и исполнил, и откуда был лишь с большим трудом извлечен.

Все это мне лично рассказывал начальник охраны, человек, которому у меня нет оснований не верить и который знал этот преступный мир по своей прошлой деятельности.

В заключение статьи, расскажу еще об одной попытке к побегу, имевшей место на Соловках в конце 1923 года. Участниками побега были 11 человек, преимущественно, кавказские горцы. Беглецы скрылись с Соловков ночью, раздобыли большую рыбачью лодку и благополучно достигли материка, недалеко от Кеми. Лодку бросили и надеялись лесом добраться до финской границы. В одной из деревень, по пути, они обезоружили, находившихся в ней, нескольких красноармейцев и, завладев оружием и патронами, продолжали свое бегство.

Высланная утром усиленная погоня, без особого труда напала на их след и начала преследование. Заметив на второй или третий день, преследующую их, охрану и видя, что без боя им не уйти, беглецы забаррикадировались в пустом сарае вблизи какой-то деревни и решили защищаться. Несколько дней продолжалась осада; двое беглецов в перестрелке были убиты, все остальные ранены, некоторые тяжело: имевшиеся патроны пришли к концу, кроме того, мучил голод, холод и жажда, и, в результате, несчастным все же пришлось сдаться.

Доставленные сперва на Попов остров, а затем на Соловки, все они были помещены в лазарет, где им были сделаны перевязки и принялись за их лечение, а через неделю, ночью, почти в безнадежном состоянии, не будучи в состоянии идти, все девять человек были свалены на телегу, привезены на кладбище и, лежа, расстреляны.

К сожалению, я лишен возможности описать еще много случаев бесчеловечного отношения к несчастным заключенным; лишен этой возможности потому, что предание многих фактов гласности неминуемо вызвало бы тягчайшие репрессии и новые казни многих лиц, находящихся и сейчас еще в этом Советском Раю.

БОРИС ЛЕОНИДОВИЧ СЕДЕРХОЛЬМ