Глава VI. В горах Иудеи

Пустынные горы Иудеи после ее цветущих долин. Это тихое облачко грусти, которое налетает на вас после минут радости и веселья.

Все кругом подернуто серым флером печали. Траурные горы как – будто тонут в сероватой мгле.

Серо-пепельные скалы, которые уступами поднимаются к вершинам гор.

Дикие оливковые деревья, с их зеленью, покрытою пепельным налетом, недвижные, мертвые.

От этих гор, от этих растрескавшихся от зноя камней, от этой серой пустыни веет смертью, печалью.

Чем дальше, тем выше и выше поднимаются эти пепельные горы, словно покрытые грудами развалин. Тем уже и глубже становятся ущелья, в которых сверкает зелень по руслам горных потоков. И тем сильнее контраст между серыми горами и этими клочками зелени.

Вся страна кажется вам огромной серой плитой, старой, растрескавшейся, в трещинах которой робко пробивается зелень, печальная как зелень могил, с маленькими цветами, грустно смотрящими на мир, словно заплаканные глаза.

И эти огромные камни, уступами взбирающееся на вершины гор, кажутся вам толпами серых призраков, только что покинувших чистилище, медленно тянущихся по этим горам к Иосафатовой долине, месту последнего суда. Чем ближе к Иерусалиму, тем больше и больше растут толпы серых призраков, безмолвных, печальных. И все кругом – одна сплошная, мертвая пустыня, наполненная толпой серых призраков, толпой, от которой веет отчаянием и скорбью.

Дорога змейкой вьется по узким горным проходам, по склонам гор, мимо больших сторожевых башен, теперь покинутых, еще так недавно занятых гарнизонами. Эти разрушающиеся башни, словно заснувшие часовые, стоят около дороги, где еще десять лет тому назад рыскали разбойники. По дороге, где мирно еду я теперь, с револьвером, запертым где-то, я сам не помню где, в чемодане, – еще десяток лет тому назад ездили, испуганно озираясь кругом, пристально вглядываясь в каждое дерево при дороге, ожидая пули из-за каждого камня, вынимая оружие при приближении к каждой пещере, темной, глубокой, таинственной, которых много здесь, в этих скалах.

Мы едем по классической стране разбоев, печальная слава которой восходит ко временам Евангелия и Библии. Сколько крови пролито здесь, в извилинах этой дороги. Сколько бесплодных молений, стонов, предсмертного хрипа умерло среди серых камней. Здесь все благоприятствует разбою. И камни, нависшие над дорогой, и темные пещеры, словно нарочно устроенные для засад.

– Латрун! – указывает араб на груду развалин на вершине горы, у подножия которой мы проезжаем.

По преданию, это родина Дисмаса, разбойника, раскаявшегося на кресте.

Настоящее орлиное гнездо, прилепившееся на вершине среди скал. Зд'есь могли селиться люди, скрывавшиеся от остального мира, отсюда легче было бежать, здесь легче было защищаться. Здесь, среди этих скал, на бесплодной земле жили эти люди, голодные, жестокие. С вышины была ясно видна дорога, вившаяся на дне долин, по ту и по сю стороны их горы. По тропинке, змейкой пробирающейся с горы, они крались вниз, прячась между камнями, и здесь, где мы едем теперь, подстерегали добычу. Эта суровая природа давала им камень вместо хлеба. Ничего для жизни и все для разбоя. Вместо земли, она давала им большие, нависшие над дорогою скалы и толкала их вперед на преступление, говоря:

– Прячься в засаду и убивай.

Из пещеры показался человек. Испуганные лошади рванулись в сторону. Появившись из мрака пещеры при ослепительном свете солнца, он словно вырос из-под земли.

Стройный бедуин. Живописный и жалкий. С коричневыми руками и ногами, жилистыми, мускулистыми, словно отлитыми из темной бронзы. В живописном желтоватом плаще с коричневыми полосами. С черным от загара, потрескавшимся лицом. Со впалыми щеками. С глазами, в которых светился голод. Он протягивал руку и голосом человека, который боится получить вместо милостыни удар, робко и жалобно молил:

– Бакшиш!

Один из тех, которые еще так недавно останавливали здесь экипажи властной рукой, с обнаженным кинжалом, – с требованием:

– Выкуп!

Один из тех, перед кем падали на колени с мольбой о пощаде. Он стоял теперь перед нами, робкий и несчастный, прикладывая руку к голове и к сердцу и умоляя о подаянии. Они бродят еще здесь, остатки этих разбойничьих орд, – и пустыня, слышавшая столько воплей, – оглашается теперь только жалобным стоном:

– Бакшиш!

Я обратился к нему через переводчика: где он живет? Он указал на пещеру.

– Есть ли у него семья?

Он замахал утвердительно головой и, показывая на пещеру, бормотал:

– Гарем!

Присмотревшись к темноте, теперь можно было разглядеть, что там копошатся какие-то фигуры. Их можно было принять за выводок диких зверей, прячущихся здесь от дневного света.

Этих одичавших людей, живущих в пещере, спящих на сухих листьях, питающихся ягодами, которые они собирают по горным обрывам.

Бедуин вытащил из пещеры двоих мальчишек, полуголых, еле прикрытых лохмотьями, – настоящих маленьких волчат, смотревших встревоженными, испуганными глазами.

Он держал своих волчат, рвавшихся обратно в пещеру, и еще жалобнее тянул:

– Бакшиш!

На дне глубокого и узкого ущелья, куда мы спускались теперь, зеленел настоящий маленький оазис. Несколько деревьев около древнего колодца огромной цистерны, быть может, сохранившейся еще с библейских времен. Среди зелени деревьев виднелся двухэтажный дом.

– Гостиница Захария! – указал проводник, – мы остановимся там поить лошадей.

Я сидел под старым, большим фиговым деревом, темным, почти черным, развесистым, кудрявым, не пропускавшим ни одного знойного, палящего луча солнца. Было тихо, только жук пел где-то в раскаленном воздухе, как басовая струна, – да журчал ручеек меж камней.

Перепрыгивая с камня на камень с грацией горной козочки, ко мне приближалась стройная девушка. Похожая на видение, на мираж, родившийся в раскаленном воздухе пустыни, среди пепельных скал. Ея маленькие, стройные ножки в черных чулках и крошечных туфельках так прыгали с камня на камень, словно за плечами у нее росли пестрые крылья бабочки. Короткое синее платье. Корсаж, обтягивавший изящный девичий стан. По ее плечам падали кудри распущенных золотистых волос. Ее можно было принять за фею этих гор, фею с золотыми волосами и голубыми, как васильки, глазами, в которых дрожали смех и веселье.

Она улыбнулась мне улыбкой, веселой, как весеннее утро, – и спросила по-английски: – что мне угодно.

Я отвечал, что мне угодно позавтракать.

– Здесь?

– Да, если это возможно.

– Конечно. Вей путешественники всегда завтракают здесь, под этим старым деревом. Но вы должны извинить нас, сэр. Вам придется есть только холодное. Горячего мы ничего не можем вам приготовить, – потому что у нас теперь праздники, и мы не разводим огня.

Моя маленькая англичанка была еврейкой. Через несколько минут пришел ее отец.

– Я услышал, что у нас есть путешественник из России, и пришел приветствовать вас.

– Вы сами тоже из России?

– Я?..

Он улыбнулся улыбкой своего племени, – немножко печальной.

– Я пришел сюда изо всего мира. Я родился в Румынии, жил в Австрии, Франции, – искал счастья в Америке, и пришел сюда. Пусть я умру, а дети вырастут в стране отцов.

– Мне тоже приходилось странствовать не мало. Я видел евреев повсюду в гостях. Вы первый еврей, который принимает меня у себя дома.

Он снова улыбнулся своей печальной улыбкой:

– Дома? Мы только что еще устраиваемся. Мы вернулись из такого долгого-долгого пути!.. Впрочем, я дома. Мои младшие дети родились здесь и не знают ничего, кроме этих картин.

Он указал на серые скалы, на древний колодец библейских времен, на старые деревья.

– Это для них родные картины. И только двое старших смутно помнят Америку, – как сон, приснившийся в детстве. Когда мать рассказывает младшим сказки и говорить о волшебных дворцах, – старшие объясняют младшим: «Мы знаем эти большие дворцы. Высокие-высокие, как эти горы. Они все из железа и стекла, – и горят на солнце так, что больно смотреть. Они находятся там, – по ту сторону бурь“.

– Вас не беспокоят бедуины?

– Нет, теперь стихло на дороге. Они ушли туда, за Иордан. Немногие остались здесь и просят милостыню. Мы живем здесь тихо, – около этого колодца, к которому наши предки сгоняли с гор свои стада. И каждое утро, проснувшись, я думаю: «я дома! “И эта фраза кажется мне странной. Я слушаю ее как музыку. «Я дома!» Неправда ли, вам должно показаться это странным: кажется, такая простая, такая обыкновенная фраза: «я дома». Но вы ее произносите с детства, – а я ее стал произносить только с сорока пяти лет.

– Ваши лошади готовы, сэр! – объявляет маленькая фея с золотистыми волосами.

И я оставляю этот зеленеющий оазис, где единственная радость жизни – вся в двух словах:

"Я дома“.

Под палящими, знойными лучами, мы то спускаемся в долины, зеленеющие печальною, тусклою зеленью оливковых рощ, то взбираемся на серые, печальные горы.

Воздух становится все прозрачнее и чище. В вышине над ущельем парит орел, – и в этом кристальном воздухе можно рассмотреть каждое перышко его распластанных перьев. Его клюв, загнутый вниз. Его, словно два яхонта, горящие глаза.

Горы становятся все выше и выше.

Лошади с трудом взбираются по крутой дороге на высокую гору, с трудом делают последний поворот, – и экипаж останавливается.

Проводник соскакивает с козел, снимает шапку и указывает вперед:

– Иерусалим.

Я выскакиваю из экипажа, снимаю шляпу, делаю несколько шагов и останавливаюсь как вкопанный:

– Иерусалим?!

И я несколько минут стою на месте, растерянно повторяя:

– Это Иерусалим?

В четверти версты передо мной ряд покатых красных крыш одноэтажных зданий. Словно кирпичные заводы. Ничего кроме этих красных крыш.

И я напрасно ищу в этом виде, который открывается передо мной, чего-нибудь такого, что производило бы потрясающее впечатление, что заставляло бы упасть на колени, поклониться до земли.

Образ величественный и грандиозный, который я создавал себе, тает и исчезает среди этих прозаических красных крыш немецких школ, богаделен и приютов.

Минута, которой я так ждал, – и которая так печальна. Разочарованный, я въезжаю в предместье города, еду среди европейских домов, читаю английские вывески отелей и агентства Кука.

И одна мысль не дает мне покоя:

– Так ли я воображал себе эти минуты?

Но из-за этих зданий с красными крышами поднимаются золотые главы, черные и синие купола церквей и мечетей. Колокольни и минареты. От Яффских ворот несется шум пестрой восточной толпы.

И в тот же день я возвращаюсь домой, удовлетворенный, с сердцем, полным восторга. Я видел Иерусалим.

Если вы хотите видеть Иерусалим, суровый, строгий, величественный, – Иерусалим, производящий потрясающее впечатление, – посмотрите на него с Элеонской горы.

Это тот Иерусалим, который заставлял поклонников падать на землю и с рыданиями биться о камни.

Он встанет пред вами на вершинах Сиона и Мориа, с его колокольнями и минаретами, поднимающимися кверху, как руки, обращенные к небу с мольбою

за грехи всего мира.