Глава VII. Иерусалим
Среди шума, гама, криков, гортанного говора переполняющей улицы пестрой, оборванной, живописной восточной толпы, – раздается тихое пение дрожащих старческих женских голосов.
По узеньким улицам Иерусалима вереницей, одна за другой, бродят
паломницы и поют:
– Христос воскресе...
Растроганные, умиленные, они идут с глазами, обращенными к небу, часто с зажженными свечами в руках, – по узеньким улицам, полным священных воспоминаний. Движутся медленно, как лунатики, с открытыми глазами, видящие золотые сны. И поют своими старческими, дрожащими, умиленными голосами тихую песнь воскресения.
По каменистой дороге, знойной, раскаленной, в облаках белой известковой пыли несется толпа. Гремят барабаны. Несутся истерические вопли, – это поют.. Словно дым несется от иступленной толпы, и в этом белом дыму мелькают зеленые знамена, – старые тряпки, превратившаяся в лохмотья, – конские хвосты, развевающиеся на высоких палках, увенчанных потускневшим, изогнутым, изломанным серпом луны.
Это облако пыли несется по дороге к Дамасским воротам словно самум. Все, что встречается на пути, испуганно сторонится с дороги, чтоб пропустить страшное, иступленное шествие.
Это караван мусульманских поклонников, возвращающихся из-за Иордана, куда они ходили на поклонение могиле Моисея.
Впереди каравана несется араб. Бежит, судорожно сжав кулаки, огромными прыжками, еле касаясь земли. Его чалма развязалась и длинные белые полосы несутся за ним по воздуху, трепещут как длинные белые крылья. Бледное, как полотно, лицо. Безумные, налитые кровью глаза, готовые, выскочить из орбит. Белая пена клубится изо рта. Он кричит что-то диким страшным голосом. Падает в конвульсиях, бьется, как в припадке падучей болезни, с пеной у рта, по раскаленным белым камням. И настигающая толпа бежит по нему, топчет его ногами с диким воем голодных шакалов.
Они бегут по дороге, ничего не видя перед собой, потеряв сознание, иступленные, обезумевшие от фанатизма. Бегут, как бежит испуганное стадо овец, – прижавшись друг к другу. По их плечам, среди развевающихся зеленых лохмотьев и конских хвостов, пляшет араб, пляшет иступленную пляску, бросая, ловя налету сверкающие сабли, кружась, вертясь, издавая какие-то страшные, нечеловеческие вопли.
Ее топот, ее вопли, – эта иступленная толпа, проносится по дороге как ураган, врывается в город, разбегается по улицам, оглашая воздух криками, воплями, стонами эпилептиков.
Из закоулков еврейского квартала, сумрачных, темных, доносится плач, причитания, словно там происходят огромные похороны.
Это плачут евреи у стены Соломонова храма, старой желтой стены, сложенной из огромных, гигантских камней, – словно саркофаги, поставленные друг на друга. Плач, скорбные причитания, которые разносятся из этого места печали и скорби, – словно древнего патриарха оплакивают его бесчисленные дети, внуки и правнуки.
Здесь плачут веками.
Таков Иерусалим, центр христианского мира, бесконечно дорогой прах для евреев, второй после Мекки священный город мусульман.
Иерусалим, застроенный самыми священными для мира храмами, мечетями, синагогами.
Иерусалим, – это груды несметных богатств среди гор, лохмотьев, развалин и грязи.
Это – великолепные, пышные, роскошные чертоги храмов, облепленные со всех сторон лачугами, жалкими, несчастными, зловонными, грязными,
ужасающими, похожими скорее на логовища зверей, притонами невероятной нищеты!
Иерусалим – это семья арабов, живущая в углублении под старой стеной, окружающей великолепную мечеть Омара, построенную когда-то их предками.
Население Иерусалима. Это нищие, несчастные, жалкие, которые собрались в праздничный день на паперти великолепного храма.
Это 40.000 нищих, живущих милостыней во имя Христа, Иеговы и Аллаха.
Иерусалим, это место печальных воспоминаний и радостных надежд. Когда в это место, в эти старые, почерневшие от времени стены, приходит христианин, магометанин, еврей, к нему протягиваются тысячи рук.
– Дай! Дай! Дай!
– Дай во имя распятого Бога!
– Дай во имя Того, Чье имя не дерзает произнести язык!
– Дай во имя Аллаха, святого и вечного!
Они все здесь живут милостыней, тем, что им приносит и оставляет верующий мир.
Фанатичные от близости этих святынь, в которые они так страстно верят, они живут насчет этих святынь, насчет великого прошлого.
Эти жалкие, обнищавшие потомки аристократов.
Эти несчастные, выродившиеся потомки великих народов. Иерусалим, это – призрак вырождения, который встает перед вами во всем своем ужасе, во всем блеске и великолепии прошлого величия, во всем ужасе настоящего.
Это призрак, у которого на плечах золотая, вышитая драгоценными камнями мантия, – такая роскошная на плечах, волочащаяся по земле в виде жалких, грязных лохмотьев.
«Эти люди, довольствующиеся грязными, ужасными лачугами, логовищами, трущобами, – вы с изумлением спрашиваете себя, – неужели это дети тех самых отцов, которые создавали для своих молитв такие чертоги?“
Это потомки, которые живут нищими там, где жили царями их отцы.
Все, что есть европейского, промышленного, – все это там, в предместьях, за стенами Иерусалима.
Запершись здесь в этих стенах, почерневших от времени, эти 40.000 нищих, эти 40.000 населения, темного, невежественного, живут здесь, эксплуатируя грубо, кощунственно те же самые святыни, в которые они так страстно верят.
Это город нищий, ведущий свое призрачное, день за днем, существование насчет милостыни всего мира.
Ни отпускной торговли, ни промышленности, ни ремесел в Иерусалиме почти не существует. Проезжая по этим узеньким улицам, по этому городу-базару, вас поражает то, что вся эта торговля существует только для удовлетворения потребностей сегодняшнего дня. Эти бесчисленные, залитые кровью, издающие гнилостный запах мясные, эти грязные хлебные, эти на каждом шагу закусочные лавки, грязные кухни для бездомного города. Лавки ситцев, лавки обуви, в которых и товара-то заготовлено столько, чтоб хватило на один день. Ремесленных мастерских, расположенных тут же на улице, в открытых лавочках, нишах – ровно столько, чтоб удовлетворить потребности в починках, поделках, поправках на один день.
Словно все эти лавочки открыты для становища людей, которые завтра уйдут дальше, которым не нужно делать никаких запасов, нечего заготовлять впрок.
Весь склад их жизни производит это впечатление. Они здесь же, где живут, кидают все отбросы, наполняют все кругом себя грязью, словно, действительно, завтра покидают это место и им нечего об нем заботиться.
Это нищета, беспечная, не думающая о завтрашнем дне. Нищета, которая верит, надеется, просит и ничего не делает.
Каждый день кажется, что здесь сегодня праздник. Каждый день улицы Иерусалима имеют праздничный вид, с утра до ночи запружены толпой ничего не делающего народа. И, несмотря на это – Иерусалим, есть ли город в мире более печальный?
Не город, а скорее одно здание, огромный лабиринт, с запутанной сетью узеньких, извилистых коридоров. Его улицы, по которым трудно разойтись четверым, делают беспрестанные зигзаги, спускаются, поднимаются крутыми лестницами, со ступенями, усеянными нищими.
Это лабиринт, полный неожиданностей. Идя по извилистому закоулку, вы никогда не знаете, где сейчас очутитесь: на площадке перед огромным, величественным храмом или в крытых коридорах базара, темных, сумрачных, настоящих катакомбах, от которых веет холодом и сыростью подземелья, плесенью, запахом разложения, – или посреди маленького кладбища, где темно-серые от времени покривившиеся памятники разрушаются среди города.
Эти дома, с крошечными конурами – лавочками, занимающими нижний этаж, с маленькими окнами второго этажа, окнами, забитыми лучинами, гнилыми досками, или завешанными грязными тряпками.
Дома – развалины. Полуразрушившиеся, со стенами, покрытыми плесенью, треснувшими. Эти дома разрушаются, разваливаются, их никто не поправляет, не поддерживает. Люди устраиваются среди развалин так же, как они жили в полутемных грязных мансардах-трущобах.
Эти дома, эти лачуги ужаснее притонов нищеты всего мира. Крошечные грязные дворики с цистерной для дождевой воды посредине. Жилища, в которые поднимаешься по узенькой лестнице, где не могут разойтись двое, по узенькой лестнице со стертыми ступенями, со стенами, покрытыми черным жирным слоем грязи. Эти галерейки, которые тянутся вдоль стен. Эти комнатки, к которым они ведут. Эти норы, логовища, эти грязные, полутемные тюрьмы, в которых живут люди, валяясь на грязном полу, положив кучу какого-то смрадного тряпья под голову.
Какой пустотой, ужасом, какого бездомовья веет от этих жилищ.
В этих логовищах только ночуют. Из них бегут с рассветом, с первым наступлением утра, с первым теплым лучом солнца. И только ночь, темная, холодная, вновь загоняет людей в эти норы, в эти смрадные логовища.
Целый день население Иерусалима проводит на улицах.
На этих ужасных улицах, от которых веет такими великими воспоминаниями.
Город, одинаково священный для христиан, мусульман и евреев! То, что считается величайшей святыней на одной улице, признается величайшим заблуждением в другой. Экзальтированные от близости величайших святынь, фанатичные, они с неприязнью сторонятся друг от друга, и весь Иерусалим разделен на кварталы по религиям.
Через Дамасские ворота мы входим в северо-восточный квартал города. Здесь царство Ислама. Если вы видели квартал нищих Уайтчапеля, если вы видели толпы эмигрантов, спящих вповалку на земле на пристанях Нью-Йорка, притоны Хитрова рынка в Москве, или бывшую Вяземскую лавру в Петербурге, вы все-таки не видали такой нищеты.
От этой толпы, апатичной, ленивой и вялой, медленно бродящей по узеньким улицам среди развалившихся домов, веет ленью и покоем востока, жалким довольством тем, что имеешь, печальною покорностью судьбе.
– Все предначертано в книгах пророка!
И они бродят здесь равнодушные ко всему, что не касается сегодняшнего дня. Бродят без цели, без интереса, целыми часами молчат или целыми часами стоят перед лавкой мясника и обсуждают достоинства и недостатки вывешенной туши барана, с огромным, широким, сальным курдюком.
С бараньей туши стекает кровь и ее лижут собаки, шныряющие в ногах у правоверных, собаки тощие, поджарые, какие-то скелеты, обросшие шерстью.
Мясник отдирает негодные куски и кидает их тут же на улице. И эти отбросы гниют на ярком, жгучем солнце, пока их не подберет умирающая с голоду собака.
Словно какая-то эпидемия гнетущей, давящей тоски царит над этим кварталом, и медленно, печально бродит отравленная этой болезнью пестрая, живописная в своих лохмотьях, оборванная, залитая ярким солнцем толпа.
Но вот мы въехали в квартал черных мусульман. Полуголые, в пестрых чалмах, с черными лицами, потрескавшимися большими губами, эти африканцы кидают взгляды, полные злобы и ненависти. Они напоминают зверей, с рычаньем переходящих с места на место, когда в клетку входит укротитель.
Сюда не рекомендуется ездить одному.
Только присутствие каваса, хорошо вооруженного, спасает вас от какой-нибудь злобной выходки со стороны этого народа, самого дикого, самого фанатичного среди мусульман Иерусалима.
Только счастливые из них живут в жалких лачугах. Остальные гнездятся в нишах старых стен, среди развалин. Они плодятся здесь, как плодятся константинопольские собаки в рытвинах и выбоинах мостовых. Здесь они дрогнут от холода, мучатся от голода, подрастают и разбредаются по своему кварталу.
Это могребины, «собаки пророка“, как их зовут мусульмане.
Здесь, вблизи священнейшей мечети мира, они, действительно, напоминают больших, черных, злых собак, лежащих на страже, злобно рычащих на всякого чужого человека, словно боящихся, чтобы не тронули их святыни.
Перерезав к западу мусульманский квартал, мы попадем в царство нищих.
Самых ужасных, самых жалких, самых отвратительных, самых несчастных нищих мира. С глазами, закрытыми бельмами, со сведенными руками и ногами, с открытыми гноящимися ранами, они лежат вдоль стен улиц-коридоров, покрывают ступени лестниц-улиц. Только через эту толпу, смрадную, ужасную, вы добираетесь до величайших святынь христианского мира. Эта толпа подползает к вам, хватает вашу одежду, валяется у ваших ног, раскрывая свои ужасные язвы.
– Я злепу (я слепой!)! я злепу! я злепу! – без устали, тоненьким, визгливым голосом, кричит человек, с бельмами, закрывающими глаза.
– Лепроза! – хрипит прокаженный.
– Пара! пара! пара (паралитик), – стонет расслабленный, лежа у стены, на самом припеке солнца.
Слепые, прокаженные, расслабленные нищие вызывают к себе особое сочувствие паломников. И «парички“, мелкие монеты, чаще всего сыплются в руки слепых, прокаженных и расслабленных, – больных болезнями, о которых часто упоминается в Евангелии.
Это отлично знают иерусалимские нищие и кричат «я злепу“ так, словно боятся, чтобы вы не пропустили случая сделать доброе дело. Пройдя по этим ужасным улицам, по этим галереям, где выставляются человеческое несчастие и страдание, к юго-востоку, мы попадаем в настоящий квартал детей.
Сотни детишек наполняют улицы, шмыгают под ногами у взрослых. Уж по обилию детей вы догадываетесь, что попали в еврейский квартал.
Это квартал детей и стариков. Одетые в длинные, черные костюмы, они сидят на порогах домов и дремлют на солнце под теплом солнца родной земли. Это старики, приехавшие умирать в Иерусалим. Есть старое народное предание, что кости каждого еврея, где бы он ни умер, в конце концов, будут в Палестине. Они должны будут как кроты рыться под землею, пока не достигнут земли обетованной. Эти старики приезжают сюда умирать, в землю отцов, чтобы избавить от долгого, трудного путешествия свои старые, наболевшие кости. Они ютятся здесь, оплакивая прошлое величие у старой, желтой, печальной стены, дремлют на солнце родимой земли и терпеливо ждут медленно приближающейся смерти, спокойной и тихой.
Эти » morituri“, эти старики, ждущие смерти. Черные тюрбаны сефардинов и черные широкополые шляпы ашкиназимов, черные длинные камзолы мужчин и темные одежды женщин, – все это придает такой траурный вид этому уголку города. И он казался бы полным одной печали и скорби, если бы не тысячи детских голосов, звонких, веселых и чистых, которые одни оживляют еврейский квартал древней столицы.
И вот тишина, тишина могилы кругом. Мы въезжаем в армянский квартал. Высокие серые стены, среди которых идут безлюдные коридоры, серые стены кладбищ и монастырей.
Ни звука. Это город мертвых.
Эта тишина, тишина могилы, царящая здесь, – это последний тихий аккорд, которым заканчивается эта симфония, Иерусалим, такая великая, такая печальная.