Глава XXIII. Долина страшного суда

Ночь грезила далекими мирами. И над заснувшей землей просыпались бриллиантовые сны – там, в темно-синем небе, таинственном, далеком.

Это была тихая, тихая весенняя ночь, когда я поднимался на Елеонскую гору, в черный сумрак ее оливковых рощ, сумрак, полный грез, полный снов, полный тихого шелеста, таинственного, как шепот просыпающихся, неясных воспоминаний.

Все было так темно, так черно кругом.

Словно мир не существовал более.

Черная пропасть, бездонная, бесконечная, немая, простиралась кругом, и я стоял над ней, один на сером утесе, один, полный страха, полный смутного ужаса, просыпавшегося в душе.

Долины, которую я только что перешел, не существовало более. Вместо нее зияла черная молчаливая пропасть, и по ту сторону этой пропасти, при трепетном мерцании звезд, в их свете, дрожащем, сумрачном, таинственном, поднимался беловатый призрак, неясный, огромный, от которого веяло немым ужасом, – Иерусалим.

Но вот темно-синее небо вспыхнуло голубоватым светом. Первый луч луны, бледный, дрожащий, скользнул по горам. Задрожали, затрепетали в его свете вершины гор, дикие и страшные. Ярким серпом загоралась луна, золотая, сверкающая, и полился ее свет, холодный, яркий, синеватый, таинственный, трепетный. И в этом свете, ярком, синеватом, таинственном, трепетном, как толпы призраков поднялись по склонам Иосафатовой долины надгробные памятники, белые, синеватые, серые, и бросили длинные черные тени, словно сбросили с себя черные одежды, сотканные из мрака.

И вот она перед мне эта долина – кладбище, полная бесконечной печали, залитая голубым фофорическим светом, наполненная призраками, вставшими при трепетном свете луны.

И на вершинах темных гор молча поднялся над нею город, облитый голубоватым, мертвенным светом. Город, похожий теперь, в этом немом молчании ночи, при этом бледном свете, на огромное кладбище.

На кладбище, где похоронено столько страшного, ужасного, святого. Эти дома, с их маленькими куполами, толпящиеся друг к другу, – они похожи теперь на синевато-белые молчаливые надгробные памятники. Огромные купола храмов, мечетей, синагоги кажутся огромными мавзолеями, воздвигнутыми над великими могилами.

И эта густая толпа призраков, бледных, холодных спускается по склонам гор к долине.

К этой долине печали.

Все выше и выше поднимается луна. Меняется направление черных теней по белым крышам домов. И вам кажется, что эта толпа призраков медленно идет, движется, спускается по склонам гор. Движутся громады храмов, под огромными темными куполами. Движутся, пугливо прижавшись друг к другу, маленькие призраки-дома. Идут высокие, белые привидения – минареты, словно молчаливые стражи. Таинственным блеском светятся направо вдали золотые купола русского собора, словно шлемы таинственного войска, сопровождающего печальное и страшное шествие. Одиноко вырезывается на темном небе, среди сияния звезд, высокий белый призрак минарета Россель, замыкая шествие, возвышаясь над ним, оглядывая его печально, величаво, торжественно.

И впереди всего шествия движется царственный призрак мечети Омара, весь голубой, в затканной золотом одежде, один на огромной площади, теперь белой при свете луны. В отдалении за ним следуют его телохранители, его одинокие кипарисы, словно высокие черные рыцари, завернувшиеся в свои плащи. Движется перед ним старая стена, бледная при лунном свете, и словно глаза, потемневшие от страха, глядят на Иосафатову долину два черных окна высоких Золотых ворот.

И все это шествие, безмолвное, бледное, светящееся голубоватым светом, спускается по склонам гор, сюда, в эту долину последнего, страшного суда.

В эту долину, от которой веет таким ужасом.

В эту долину, которую предания христиан, евреев, магометан называют долиной последнего правосудия.

Это здесь – это через эту долину будет перекинут дрожащий, трепещущий мост из тонкой бумаги, перед которым в немом ужасе остановится избранный народ. И оттуда, с потемневшего неба, среди громов и молний раздастся голос, страшный, как вечное проклятие:

– Иди!

И с воплями, и со стонами устремятся они, послушные страшному голосу, на этот дрожащий в воздухе мост, ожидая гибели. И перейдет по нему исстрадавшийся народ в царство света и вечного покоя.

Это здесь, над этой долиной, скованный из лучей солнца, отточенный, острый, блистающий ослепительным блеском, протянется огромный кинжал. На этих горах будут лежать его рукоять и конец. Эта долина загорится адским огнем, в тот час, когда Магомет на вершине Мориа, под куполом мечети Омара, падет на

колени, простирая свои руки к великому Аллаху: – Милосердый! Пощади свой правоверный народ!

С ласковым веянием весеннего ветерка, в аромате цветов, среди голубоватого дыма благовонных кадильниц донесутся тихие звуки лютен, тамбуринов, песен, отзвуки светлого, веселого рая.

Со страхом, смиренно сложив на груди руки и опустив головы в белоснежных чалмах, пойдут правоверные слуги Аллаха по острию кинжала, скованного из золотых лучей солнца, над огненной рекой, бушующей внизу. И праведные пройдут по острию кинжала в царство вечной молодости, любви и веселья. А те, кто не соблюдал заповедей Пророка, оступятся, и их поглотит огненная река.

Это здесь, в тот страшный час, когда прозвучит труба архангела, бледные и дрожащие встанут живые и мертвые, те, кто ненавидел младших братьев своих.

И здесь, этот бледный, исстрадавшийся мир, услышит голос правды: и те, кто мучил, и кто страдал – над всем свершится суд, последний и страшный, в тот час смятения, в тот час ужаса, в тот час правды, – это здесь.

И вот она передо мной, эта долина ожидания, эта долина, наполненная костями, эта долина, полная бесконечной печали.

Облитая последними, дрожащими бледными лучами голубоватого света, с ее памятниками, как призраки стоящими по склонам.

Эти памятники – белые лежащие плиты еврейских могил, и поднимающиеся в ногах и головах белые камни могил мусульман. Словно толпы призраков устали ждать. И в то время, когда одни, истомленные ожиданием, заснули сном покоя, другие приподнялись, с тревогой и ужасом прислушиваясь к звучащей вдали страшной трубе.

Какой-то звук, печальный, страшный, быть может, крик ночной птицы, почуявшей близость рассвета, один из тех таинственных ночных звуков, похожих на стон, которые неизвестно где родятся, проносятся и умирают вдали, – проносится и дрожит над молчащей, страшной долиной.

Словно последний страшный звук трубы.

Вздрагивают призраки, памятники, и все погружается в беловатую предрассветную мглу.

Бледнеет, гаснет, дрожит, исчезает на посветлевшем небе серп луны. Догорают и гаснут звезды. Повеяло холодом. Вздрогнули белые тени тумана над Силоамским озером.

Бледные, беловатые облака пошли по небу, словно струйки дыма от сгоревшего мира. Вспыхнули розоватым светом, затеплились, загорелись, заалели, разгораясь все ярче и ярче. Вспыхнули красным, багровым, золотым огнем. Загорелось зарево, пожар охватил небо, потоки крови полились по облакам, и, окруженная лучами, вся в сиянии показалась вершина Елеонской горы.

Я смотрел с восторгом, с ужасом на эту священную гору, окруженную сиянием, горевшую яркими, ослепительными, золотыми лучами. Свет становился все ярче, сильнее, она казалась чудным видением, эта сиявшая ослепительным светом гора... Сноп лучей сверкнул с ее вершины, и в ужасе кинулись бежать по долине длинные тени.

И она лежала эта долина, словно глубокой морщиной прорезанная Кедрским потоком, долина – кладбище, немая, полная ожиданья и печали.

В золотистом свете утра он казался розоватым, этот проснувшийся город; белым, стройным, тонким, изящным силуэтом вырезывался на горизонте минарет Россель.

И словно клочок неба горела на солнце вся голубая мечеть Омара.

А старые кипарисы издали глядели на нее, траурные, черные, печальные как Гамлет.