Глава XX. Стена плача

Пятница. Близится вечер.

Узкие улицы еврейского квартала, как хамелеон, меняют свой цвет.

Лавки запираются. С улиц исчезает печальная, темная толпа, одетая в черное, коричневое.

Из домов выходят по праздничному одетые люди. В их одежде, в яркости и пестроте цветов сказываются дети Востока. Длинные бархатные халаты алого, светло-голубого, темно-синего, ярко-зеленого цветов. Эти яркие одежды пестреют на перекрестках, у порогов домов, мало-помалу заполняют все узенькое пространство между домами. И улицы Гетто, сумрачного и унылого, вспыхивают настоящим колоритом Востока. В эти часы среди уголков Востока еврейский квартал самый яркий и пестрый.

Какой резкий контраст между праздничными яркими одеждами, в которые наряжена эта толпа, и ее молчанием, сосредоточенным, печальным.

Со старыми книгами в руках, идут эти люди, разодетые в яркие, пестрые платья, идут молча, сосредоточенно, направляясь все в одну сторону, к юго-западной стороне Харам-Эль-Шерифа, древнего Соломонова храма, к «стене плача“.

Среди этой молчаливой, пестрой толпы вы спускаетесь по улицам-лестницам ниже и ниже и останавливаетесь, пораженный теми странными звуками, которые доносятся до вас.

По этим закоулкам разносятся звуки плача и причитаний. Словно где-то вблизи толпа плачет и причитает по покойнику. Словно вот-вот из-за угла покажется вам на встречу похоронная процессия. Словно в каждом доме здесь есть покойники и из каждого дома несутся плач, скорбные причитания и тихие жалобы. И эта разряженная толпа, молчаливо идущая по улицам, наполненным звуками плача...

И вот вы на месте этой вековой скорби.

Узенький переулок между высокой старой желтой стеной и каким-то строением.

От этих камней, омытых слезами стольких поколений, веет печалью, почти ужасом. Камни кажутся огромными саркофагами, поставленными друг на друга. Свечи, горящие в углублениях стены, между камнями, – эти свечи, горящие днем, с их бледным пламенем, кажутся погребальными свечами. Эта толпа, которая плачет, припавши к старым камням, целуя их, – вы смотрите со смущением, почти со страхом на старую стену.

Это все, что осталось от Иерусалима.

Громадный каменный глыбы, до 3 саженей длиною, словно какие-то титаны соорудили циклопическую постройку; от этой стены веет несокрушимым могуществом. Все гибло и разрушалось кругом, а этот остаток старой стены стоял как несокрушимый мавзолей великого прошлого. Никакие нашествия, войска, орды завоевателей не сдвинули с места этих камней. Среди пламени и разрушения она уцелела, эта стена, свидетельница такой славы, такого величия, таких ужасов. Стена, камни которой омыты слезами стольких поколений.

Старая желтая стена, золотистая в лучах заходящего солнца. Она кажется теперь золотой, величественной, царственной.

У ее ног рыдает и стонет толпа, а она поднимается в золотом блеске, как призрак, грандиозный, величественный, суровый, неумолимый.

Эта стена, эти камни – это кусок кости, который остался в старой могиле, где все истлело, все превратилось в прах.

Около этой стены никогда не прекращается плач. В течение всего дня, в любой час, вы увидите здесь несколько человек. читающих молитвы, плачущих, целующих камни.

В судный день эта стена видит потрясающие сцены горя и отчаяния.

Каждый праздник, каждый вечер пятницы, начинается с воспоминаний о ней, об этой стене, с плача у ее камней.

Мы приходим к ней в пятницу на Страстной неделе, в последний вечер еврейского праздника Пасхи, перед нами особенно сильная вспышка векового горя.

Узенькая площадка перед стеной занята толпою женщин. Это их час плача, – от 4 до 5.

Старые, молодые, покрыв головы длинными покрывалами, они припали к стене, оглашают воздух всхлипываниями, рыданиями, стонами, причитаньями, полными горя.

Словно толпа матерей оплакивает своих погибших детей.

Одни стоят у стены, целуют ее и плачут, другие сидят на земле и рыдают, охватив руками колени, третьи в изнеможении лежат на земле, истерически вздрагивая плечами.

И вся эта толпа, слабая, уставшая от стонов и жалоб, с опухшими и покрасневшими от слез глазами, истерически рыдает, стонет и бьется о камни у подножия желтой стены, величественной, грандиозной, золотистой в лучах заходящего солнца. Все ближе и ближе закат. Женщины в последний раз целуют стену и удаляются медленной, обессиленной походкой.

Их место занимают мужчины;

Рыдания, вопли, стоны, причитанья растут, становятся громче и громче, наполняют узенький коридорчик перед стеной одним сплошным стоном, громким, полным скорби и. ужаса.

Какая толпа!

Вы различаете евреев испанских, русских, австрийских, турецких, уроженцев Палестины и пришедших сюда из далеких уголков земного шара.

Вот высокий, стройный юноша с черными длинными пейсами, которые вьются по его вискам и еще больше оттеняют матовую бледность его лица. На нем длинный ярко- красный бархатный халат. Голова обернута алым, ярким шелковым платком. Широкая шапка, опушенная собольим мехом, сдвинута вперед, нависла надо лбом. От этих ярких цветов костюма, от этого шелкового платка, которым у него обвязана голова как у тореро, от этой манеры носить шляпу, веет Испанией. Рядом с ним широкий картуз и длинный черный камзол русского еврея; высокие чулки, туфли и бархатные длинные сюртуки австрийских евреев, красные фесы евреев турецких; большие, обшитые лисьими хвостами шапки сефардинов и широкополые черные шляпы ашкиназимов.

Все эти люди, говорящие на разных наречиях, сошлись здесь во имя одного горя – перед этой стеной, немой для нас, так много говорящей им на языке, понятном каждому из них. И они все здесь говорят на одном, общечеловеческом языке, – на языке слез.

Какая масса настроений.

От этого пышно одетого юноши, немножко рисующегося своим благочестием, до этого старика, притащившегося умирать в Палестину и горько плачущего, как будто он оплакивает потерю единственного сына, отраду сердца, опору и прибежище в старости.

Для одних этот плач у стены, которую они видят каждый день, превратился уже в один из обрядов, в формальность, – и они повторяют слова молитвы, полные скорби, с тем спокойным видом, с каким человек передает подробности своего горя, подробности, которые он рассказывал уже сотни раз. Другие видят стену, быть может, впервые и смотрят на нее почти с ужасом.

Она кажется им почти живой, эта стена, которая плачет, по народному поверью, в страшный судный день, день гнева Божьего. Они приближаются со страхом к этой стене и целуют эти камни, теплые от лучей солнца, как будто согретые от поцелуев и слез.

Эта теплота камней, – словно живая стена отдает поцелуи.

И они падают на колени перед старой стеной, прижимаются губами к ее гладким камням, блестящим и скользким от прикосновений стольких поколений, отполированным поцелуями.

Мало-помалу эти стоны, этот плач, эти рыданья, причитанья, поцелуи, не оставляют спокойными, никого. Толпа заражает каждого экстазом горя и скорби. Стоны, вопли растут и растут, и сотни стариков, молодых, истерически рыдают, прижавшись к стене.

Ужасом веет эта толпа, рыдающая толпа, не дерзающая упомянуть имени Того, Кого она призывает так страстно, всем сердцем, у подножия старой стены.

Этот плач толпы, плач свежего горя, крик от только что нанесенной раны, словно исчез промежуток в десятки веков, и страшное горе стряслось только вчера.

Эти истерические поцелуи, которые даются старой стене. Так с воплями, с криками, осыпают близкие еще теплый труп дорогого покойника, в смерть которого они еще не верят.

– Рух! Рух! – кричать проводники-арабы.

И целые караваны маленьких осликов с туристами, – кавалерами, дамами, – проходят среди плачущей толпы, по узенькой площадке перед стеной.

Щелкают затворы моментальных фотографий раздаются окрики, шутки, смех.

Любопытство и горе.

Все ближе и ближе закат. Червонным золотом вспыхнула старая стена. Все громче и громче раздаются вопли и стоны сбившейся в кучу, прижавшейся к камням толпы.

Какая величественная картина!

Сверкающая красновато-золотистым блеском стена, словно огромные ворота, обитые золотыми листами, ведущие в волшебное царство, закрывшиеся перед этой пестрой, яркой, празднично одетой толпой. И полная ужаса, отчаяния, толпа сбилась в кучу у закрывшихся ворот, рыдает, стонет, бьется о камни, умоляя открыть ей золотые ворота.

Поют. Среди рыданий, стонов и плача, раздается песнь сефардинов. Как всякое восточное пение, эта песнь вначале вам кажется нестройным, дико звучащим хором.

Прислушавшись, вы уловите мелодию, печальную, величественную, похожую на рыдания толпы.

И эта песнь звучит среди плача, с аккомпанементом стонов, несется среди рыданий.

– Опустошен великолепный дворец! – поет кантор, а рыдающий хор отвечает ему:

– И потому мы стоим здесь, одинокие, и плачем.

– О храме разрушенном одинокие стоим мы и плачем.

– О стенах, поверженных в прах, мы стоим здесь и плачем.

– О величии нашем минувшем, – мы стоим здесь и плачем.

– О людях великих погибших своих, – мы стоим здесь и плачем.

– О камнях драгоценных, превратившихся в слезы, – плачем мы, одинокий народ.

– Из-за грехов, заблуждений первосвященников наших, – мы плачем.

– Из-за древних царей, презревших Того, Чье Имя не дерзает произнести язык наш...

– Мы стоим здесь одиноко и плачем! – вторит кантору рыдающий хор.

И мало-помалу эта песнь отчаяния и скорби переходит в страстную, горячую мольбу, которая несется здесь, среди рыданий и воплей, перед этой золотом блещущей стеной, в розоватом свете вечерних лучей.

– Молим, молим Тебя! Сжалься, о, сжалься, над Сионом! – с захватывающей силой несется над толпой высокий тенор кантора.

– Соедини детей Иерусалима! – откликается хор.

– О, поспеши, поспеши, Освободитель Сиона! – поет кантор.

– Скажи слово радости сердцу Иерусалима, – молит толпа.

– Да увенчают Сион красота и величие!

– О, будь милосерд к Иерусалиму!

– Да восстановится скорей царство Сиона!

– О, утешь утешь тех, кто плачет по Иерусалиме! – рыдает толпа.

– Мир и счастье пусть вновь процветут на Сионе!

– И пусть вновь радостно поднимет свои ветви плакучая ива Иерусалима!..

И этот крик страстной, горячей мольбы замирает среди стихающих воплей и стонов.

Вечереет.

Раздаются последние поцелуи стене.

И усталая, изнемогшая от слез толпа медленно расходится от священной стены.

Гаснет день.

В последний раз красноватым дрожащим светом вспыхивает стена, словно вся охваченная пламенем, и меркнет.

Сумрак наполняет узенькие улицы еврейского квартала, пустынные, молчаливые, немые.