Горский и Невоструев. Проф. И. С. Тихонравов. Из литографированного курса его лекций по истории русской литературы 1881–82 г., лл. 117–134

Строгий метод Востокова, его всестороннее пользование филологическими средствами применили к другому богатому собранию памятников русской старины – к рукописям синодальной библиотеки в 60-х годах текущего столетия два известные ученые – Горский и Невоструев. Их совместный труд «Описание рукописей синодальной библиотеки» построен на основании выработанного Востоковым метода. На этом труде следует остановиться подробнее, потому что процесс его создания представляет много любопытного и поучительного для всякого, занимающегося историей литературы. В самом деле, каждый из нас, приступая впервые к изучению памятников древней литературы, шел неуверенно, ощупью; вырабатывал себе приемы, сбивался с пути, недоумевал, что взять и что отбросить, останавливался на пустом, мелочном и пропускал важное, серьезное. К тому же критически обработанных памятников, что облегчает дело, у нас еще почти совсем нет. Поэтому интересно всмотреться в тот процесс работы, который открывается нам в черновых тетрадях Горского и Невоструева: различные фазисы разработки историко-литературного материала пройдут перед нашими глазами, промелькнут те же недоумения и ошибки, с которыми начинает всякий. Два человека с совершенно различным образованием призываются к одному общему научному труду. С одной стороны, Горский, обладавший всеми пособиями современной ему науки, приступивший к делу после долговременной ученой карьеры; с другой стороны – помощник его Невоструев, трудолюбивый профессор семинарии, пришедший без всякой научной подготовки. Первоначальный материал собирается на месте, в синодальной библиотеке, Невоструевым, этим «новоуком русской истории», и затем отсылается для проверки в Троицкую лавру к Горскому. Вот здесь, на этих огромных тетрадях, ходивших между Москвой и лаврой, и раскрывается процесс создания такого образцового труда, как «Описание рукописей синодальной библиотеки». Но скажем сперва о предыдущей деятельности Горского.

Когда Горский, в первый раз с одним только «Словарем духовных писателей» митрополита Евгения в руках, начал заниматься изучением церковных и литературных памятников древней Руси, в истории литературы возбужден был живой интерес книгой Полевого «История русского народа». После «Истории Государства Российского» эта книга послужила для молодого исследователя источником знакомства с русской стариной. В первом курсе русской церковной истории, читанном Горским в Московской Духовной Академии, постоянно встречаются ссылки на Полевого. В Духовной Академии Горский нашел человека, который умел направить его интерес к изучению рукописей академии и Сергиевой лавры. Это был историк русской Церкви, автор «Обзора духовной литературы», впоследствии бывший архиепископом Черниговским Филарет. (Филарет в это время был профессором Академии). Поступив под руководство Филарета, Горский сразу почувствовал слабую сторону исторического труда Полевого, сразу почувствовал поспешность выводов журналиста, так что через несколько лет мог указать пробелы в этой истории. Первые занятия Горского были направлены на изучение истории русской Церкви. В истории русской Церкви он поставил задачей: проследить, как христианское учение прививалось к русскому народу в различные периоды исторической жизни. «Во всей истории христианской Церкви (говорит Горский), раскрывая историю ее учений, мы следим, собственно, за постепенным раскрытием христианского учения. Здесь должно смотреть на то, как учение прежде распространялось, как прилагалось к уму, как раскрывалось и в чем обнаруживало свое действие».

Работая над этой задачей, Горский обратил внимание на важный проводник христианских идей в языческую массу русского славянства – на литературу и проповедь. Таким путем подходил он к изучению литературных памятников русской старины. Касаясь направления греческой Церкви в то время, когда русские заимствовали христианство и находя «скудость учительных людей», Горский путем строго научного изучения русской истории приходил к необходимости высказать, что «христианское просвещение насаждено было у нас не руками апостолов. В Греции X века обязанность проповедовать лежала на епископах, а не на пресвитерах. То же было и у нас. Проповедников сравнительно с потребностью было мало. Греческие проповедники изгнали всякую простоту. Славянский перевод книг Иоанна Дамаскина не мог быть книгой народной, ибо здесь много было непонятного. Истинной драгоценностью оставался один перевод Св. Писания. Не только в домонгольский период, но и в позднейший, нельзя отрицать слабого понимания христианства в народных массах и некоторых руководителях Церкви: чем же стали бы они поддерживать христианское просвещение в народной массе при скудных средствах? поддерживать практикой, храмами, богослужением»?

Изучение русской церковной истории опиралось у Горского, как можно заметить из этого отрывка, на широкое и близкое знакомство с историей христианской Церкви вообще и греческой Церкви в особенности.

Если отечественные памятники не представляли ему указания на отдаленные факты русской церковной истории, он обращался к Церкви константинопольской и там находил объяснение. Из этого, например, источника объяснил Горский утверждение святителя Алексея в сане митрополита. Памятники русской церковной литературы, наоборот, объяснили ему темные вопросы в истории константинопольского патриаршества. Киприан, описывая жизнь Петра митрополита, дополняет греческое известие о перемещении тогдашнего патриарха; без Киприана мы не знали бы о насильственном удалении с престола патриарха Филофея. С первого же раза изучение литературы и Церкви русской идет рука об руку с изучением Византии. Слабое распространение просвещения в народной массе вскрывает перед исследователем одну из коренных причин явления, известного под именем раскола. Сравнительное изучение судеб русской Церкви и греческой еще более проливает свет на это явление. Объясняя историю раскола, Горский умеет сохранить историческую истину во всей чистоте, не поступаясь ею для предвзятых воззрений. Он осторожный историк; он комментирует исторический факт, а не обличает старообрядцев. Горский сожалеет, что «на помощь истине призывается явный подлог». В древних памятниках церковной литературы он указывал следы двукратного аллилуйя и двуперстия, законность которых доказывал митрополит Даниил. В Никоновском исправлении церковных книг Горский находил недостатки: близость перевода даже с утратой смысла. В угоду полемическим целям Горский не прибегал к софистике. Филарет старался доказать, что Стоглав не имел юридического значения. Горский опровергал в своих лекциях это антиисторическое мнение. Главное достоинство многим историческим монографиям Горского придает то обстоятельство, что он работал по рукописным источникам и руководился строго научной методой. Поэтому ученые труды его носят печать редкой самостоятельности; природное дарование его прошло строго научную школу. Прилагая свои знания к сокровищам древней русской словесности, которые находились в библиотеке лаврской, академической, синодальной и типографской, Горский находил в этих неизданных памятниках истории уяснение минувших судеб Русской земли. Узкие пределы одной научной специальности не удовлетворяют исследователя. Он усвоил себе все пособия филологической критики, изучил славянские наречия, русский язык в его историческом развитии, палеографию, и в 1841 году, на основании палеографических знаний, он доказал подлинность послания митрополита Леонтия «Об опресноках», которое Карамзин относил к XV веку.

Появление в печати «Описания рукописей Румянцевского музея» застало Горского в полном обладании памятниками древне-русской и славянской письменности. Усвоив метод Востокова, Горский превосходил его глубиной и широтой богословского образования, столь необходимого для верной оценки памятников древней русской литературы. Превосходное знакомство с византийской литературой указало ему влияние на литературу сербов, болгар и русских. «Великий труд славянского славяниста» Горский встретил обширной рецензией, в которой сумел исправить и дополнить изыскания Востокова.

Образование Горского и его палеографическая опытность были так значительны, что без труда объяснил он алфавитную таблицу, перед которой в бессилии остановился Востоков. Но помимо обширной эрудиции, самая область исторических наблюдений Горского была неизмеримо обширнее той, в сфере которой суждено было вращаться Востокову. Последний изучал те славянские рукописи, которые более или менее стеклись в руки Румянцева, да немногие рукописи, принадлежавшие Норову и Толстому. Горскому открыты были библиотека лавры, Духовной Академии, Волоколамского монастыря и, наконец, синодальная библиотека.

С жаром принялся Горский за изучение громадного материала в этих сокровищах, накопленного веками. Результатом работ профессора, который приступил к делу с громадной подготовкой, был ряд открытий, обогативших важными данными историю литературы русской и славянской. Доступ к этим памятникам был труден, почти невозможен. Когда Горский начал свои работы, подозрительно смотрели на ученого критика в синодальной библиотеке. Лаврские рукописи валялись где-то на чердаке, так что голуби оставляли следы своего знакомства с ними. В 1846 году «Общество истории древностей российских» хлопотало, чтобы члену его, Калачеву, открыт был доступ к рукописям синодальной библиотеки; он был допущен, но пользовался сокровищами со строгой цензурой. Рукописная кормчая 1282 года была выдана Калачеву только тогда, когда два протоиерея, члены синодальной конторы, рассмотрев ее, нашли, что в ней нет ничего предосудительного. По воле Московского митрополита Филарета Горский допущен был к бесконтрольному занятию в синодальной библиотеке. Понятно, что такое привилегированное положение давало Горскому возможность открыть массу неизвестных в истории литературных памятников древней России. У Горского не было, однако, лихорадочной торопливости печатать все вновь попадающееся в рукописях. Вновь найденные памятники только тогда вносились в науку Горским, когда всесторонний исследователь успевал раскрыть его научное значение и определить его место в истории литературы. Слово Киевского митрополита Илариона сделалось достоянием исторической науки благодаря Горскому; оно было известно и Карамзину под именем «Жития Владимирова». Горский после изучения писаний греческого Илариона доказал несомненно самостоятельность найденных им сочинений Илариона русского, проследил их историю в древней русской письменности до времен архиепископа Гурия (1555 г.) и приурочил их к известной эпохе. Так называемые Паннонские жития святых известны были ученым и прежде Горского: ими воспользовался, например, при составлении своих Четьих Миней святитель Димитрий Ростовский, к ним уже презрительно отнесся и знаменитый Шлецер. Полный критического анализа и многосторонне начитанный, Горский определил глубокую древность этих драгоценных житий, указал их разницу и дал им надлежащее место в науке. Открытия Горского не носили характера случайных находок разных литературных курьезов, – это было критическое завоевание великой ученой силы. Прочитав житие святого Константина, выведенное Горским на свет, Шафарик писал Горскому: «Житие Константина, вами ко мне присланное, есть сокровище, перл!» Небольшое исследование о Кирилле и Мефодии, написанное Горским по Паннонскому житию, легло в основу всех позднейших исследований о славянских первоучителях.

Результаты своих ученых изысканий Горский постепенно печатал в «Прибавлениях к творениям св. отцов» – журнале, издающемся и до сих пор при Московской Духовной Академии. Самые разнообразные вопросы из сферы церковной истории (русской и обще-христианской) разработаны Горским позднее. По временам выходили отдельные монографии его, каковы, например, «История Флорентийского собора» и «Святитель Димитрий Ростовский». «История Флорентийского собора» написана, преимущественно, на основании записок Сиропула. Горский первый умел оценить и доказать достоверность сказаний этого грека, первое появление которых в печати было встречено горячими нападками со стороны католической партии. Переведенная на английский язык и напечатанная в Лондоне книга Горского «о Флорентийском соборе» обратила на себя внимание западных ученых. Геккони, издавший из флорентийских рукописей документы, относящиеся к Флорентийскому собору, положил немало труда, чтобы подорвать достоверность сказаний Сиропула, но исследования итальянских ученых доказали, что правдивость Сиропула блистательно подтверждается даже документами, обнародованными Геккони. Один из новейших исследователей истории Флорентийского собора Фримон с особенным уважением отозвался о труде Горского, цитируя его то под собственным именем автора, то словами анонима: «Professor der Akademie in Moscou». Исследование Горского о святителе Димитрии Ростовском представляет образцовый критический разбор источников, которыми пользовался святитель при составлении своих Четьих Миней. Капитальным трудом Горского навсегда останется «Описание славянских рукописей синодальной библиотеки». Это – сокровищница критически очищенных фактов для истории и языка как русского, так и древне-славянского. По широте плана оно не имеет в себе ничего подобного в европейской литературе. Исследователь поставил себе задачей представить не сухое описание многих рукописей, но историческую судьбу тех литературных произведений, списки которых попали в синодальную библиотеку. Доведенное до конца, выдержанное по первоначальному плану и исполненное с тем критическим тактом, при той громадной эрудиции, какой обладал Горский, это описание дало бы нам критическую историю нашей допетровской словесности. Уже вышедшие доселе тома дали богатый материал для словаря Миклошича, а историко-литературные изыскания обогатили не только историю нашей литературы, но и историю литературы византийской. Держась сравнительно-исторического метода изучения, Горский прежде всего старается приискать начальный греческий или латинский текст, затем подвергает подробному рассмотрению их переводы, из сочинений не изданных делает подробные извлечения. Он не скрывает ни от себя ни от читателей трудности предстоящей задачи, но эти трудности побеждаются и приводятся к новым открытиям в области греческой литературы. Изучение славянских рукописей синодальной библиотеки дало возможность узнать слова знаменитого противника Оригена – Meфодия, совершенно неизвестные западным ученым, христианскую переделку так называемого Енхиридиона, стоического философа Эпиктета, древний патерик греческий, описанный Фотием, но на греческом языке не известный, новые отрывки из лествицы Иоанна Синайского, наставления Иакова к иудеям, новое слово Феодора Студита, слова Симеона Нового, или неизданные или вовсе неизвестные по-гречески, Кормчую Максима Исповедника с поучениями, которой нет на греческом языке, и многие другие произведения. Глубокое знакомство с произведениями отцов греческой церкви дало возможность Горскому определить историческое значение древних произведений славянской литературы. Он до последних мелочей отделил все чудесное и заимствованное в трудах Иоанна экзарха Болгарского, отвергнул при этом сочинения, неправильно ему приписанные, заботливо выделил все оригинальное в слове Константина, пресвитера Болгарского. Изучая оригинальные памятники славянской и русской письменности, Горский отмечает все встречающиеся в них указания на нрав и быт народный, все то, что обнаруживало сокровенный родник исторических деятелей и все черты, живо характеризующие время. От его внимания не ускользнуло мелкое известие о канатных плясунах в Константинополе. Но интерес исследования сосредоточивался на разрешении вопроса, который глубоко занимал Горского в течение долгих лет, именно: как сложился тот славянский текст Библии, которым пользуется теперь православный русский народ? Вопрос о переводе Св. Писания был поднят слишком шестьдесят лет тому назад митрополитом Евгением. В 1812 году Евгений уже представлял для напечатания в Императорскую Академию наук свое «Исследование о славянском переводе Священного Писания Ветхого и Нового Завета». В основу был положен текст Геннадиевой Библии. Епископ Мефодий, которому Академия Наук поручила рассмотреть труд Евгения, нашел в нем: 1) некоторые частные несходства с преданиями и положениями нашей Церкви, 2) неосновательные рассказы иностранцев, 3) заметил, что в конце упомянутого сочинения выставлены разнообразные списки Священного Писания в славянском переводе. Мефодий назвал эту необходимую подготовительную работу для истории текста «трудом неосторожным и непредусмотрительным» и полагал, что «от такового разнообразия и без того много шума в народе». Поэтому монография Евгения не была напечатана и явилась в свет только уже в 39 году, после смерти автора, и носила на заглавном листе фамилию не самого митрополита, а киевского профессора Ореста Новицкого. История славянского текста Библии затрагивается во всех томах «Описания славянских рукописей синодальной библиотеки». Доказавши с полной убедительностью, что из ветхозаветных книг Библии были известны в славянском переводе Геннадию далеко не все, что остальные переведены им с латинского и расположены неопытной рукой, что книга Есфирь принята в позднейшем переводе с еврейского, Горский в то же время следил по всем памятникам древне-славянской литературы за самым текстом Священного Писания и заметил, что древнейшие славянские писатели приводят тексты Священного Писания не согласно с древним, может быть, по своему переводу. Это явление он заметил у Иоанна, экзарха Болгарского, в переводе Афанасия Александрийского, сделанном одним из учеников св. Мефодия – Константином Болгарским, в переводе «Огласительных поучений» Кирилла Иерусалимского, относящихся к глубокой древности, в столь же древнем переводе Григория Богослова. Одним словом, чем древнее памятник славянской литературы, тем более славянский текст Священного Писания отличается несогласием с древним переводом, самостоятельностью. Горский отметил это замечательное явление, поднимая вопрос об объеме и судьбе Кирилло-Мефодиевского перевода Священного Писания. Он не решил этого вопроса во всем его объеме, но успел определить важнейшие фазы в истории славянского текста Нового Завета и с помощью тонких критических наблюдений успел определить древнейший первоначальный текст Псалтири, Деяний и Посланий Апостольских.

Нужно заметить, что Горский не один работал над своим капитальным произведением, что его труды разделял Невоструев. Последний, живя в Чудовом монастыре и обкладывая себя целой массой рукописей, участвовал не менее Горского в их последних научных выводах, изложенных в Описании, но лаврскому профессору принадлежит высшая научная цензура над трудом чудовского труженика. Черновой экземпляр знаменитого труда даст нам возможность проникнуть в лабораторию, из которой вышло в своем законченном виде «Описание рукописей синодальной библиотеки». Поучительно остановиться на этой искренней беседе двух ученых.

Между другими вопросами Горский поставил такой: «Все ли книги Пятикнижия по переводу одинаковой древности?» При этом советовал обратить внимание при разрешении этого вопроса на грамматические формы и древние слова. В ответ на это исписано несколько толстых тетрадей, сделана масса выписок и текстов. Невоструев должен разрешить существенный и трудный вопрос, к которому он не знает как приступить. В сознании своего бессилия Невоструев уведомляет Горского, что он не имеет данных для решения этого вопроса. Горский пишет: «Из собранных примеров, которые ко мне присланы, немногие идут к делу», затем дает наставления, как определить древность перевода, древность рукописей, указывая Невоструеву самые элементарные признаки для определения древности и происхождения памятника. «Посмотреть (пишет Горский), есть ли где юсы, правильно ли употреблены полугласные ъ и ь в том месте, где употреблялось, например, «влк»; в заключение говорит: «Как пользоваться подобными замечаниями, можете видеть у Востокова в «Описании рукописей Румянцевского музея», о правильном употреблении букв можете судить по орфографии Остромирова Евангелия. Получив это письмо, Невоструев начинает читать и изучать Остромирово Евангелие, приглядывается к употреблению юсов, употреблению полугласных ъ и ь, начинает учить самые элементарные сведения палеографии и истории языка. Вопрос решен наполовину. Указания Горского не исчерпали всех недоумений чудовского ученого: формы понятны, но слова древне-русские и болгарские остаются необъясненными. Целый список непонятных, так называемых, «древних», слов выписан Невоструевым в его тетради и в числе особенно важных древне-русских слов помещается «лоно», которое объяснено словом «гумно». Горский пишет: «Это не перевод, это есть греческое слово ἄλων, принятое за собственное имя». В этом списке Невоструев пишет: «полк» в одном тексте славянской Библии употреблено в значении «притчи». «Не может быть, – отвечает Горский, – вероятно, наш переводчик читал какое-нибудь иное слово, а не παραβολή. Не читалось ли παρεμβολή? Есть греческий список, где употребляется это слово и переводится словом «полк». Далее, Невоструев помещает слово «оловина». Горский с деликатностью, которая всегда его отличала, пишет: «В древнем толковании пророка Исаии к слову «оловина» сделано замечание: «Разумей: от жита сотворен», т.е. под именем оловина надо разуметь вино из жита; стало-быть, едва ли правильно писать...⁶⁶⁷ надобно писать «оловина». Ученические ошибки пестрят в первой тетради Невоструева. Он видит древность там, где представляются испорченные, непонятные переписчику формы; он видит древность там, где выказывается местный выговор. Горский устраняет эти ученические ошибки своего сотрудника с той скромностью и осторожностью, которая не может оскорбить ничьего самолюбия, он видит в своем сотруднике промахи грубые, обмолвки ученические, но постоянно третирует их как ученые мнения, с которыми он не соглашается. На всех этих, так сказать, интимных внушениях лежит постоянно печать самой широкой гуманности. Черновые тетради «Описания славянских рукописей синодальной библиотеки» имеют в этом отношении необыкновенно важный библиографический интерес. Больше половины текстов, выписок, материалов Невоструева перечеркнуто, брошено как ненужный хлам; погрешности, промахи, догадки устранены; все это Горский сопровождает новыми цитатами, длинными критическими комментариями взамен выписок ученических, незначительных, бесплодных для вывода. Посылая Невоструеву ряд своих многолетних наблюдений, основанных на глубоком критическом изучении как синодальных, так и лаврских рукописей, Горский ставит ряд новых, частных вопросов. «Поищите, справьтесь, отметьте, объясните, докажите». Но вот указания Горского получены Невоструевым; начинается новая ломка и перекладка со стороны последнего и вторичный пересмотр материала со стороны Горского. Невоструев осудил, например, следующее выражение: «И сию правду положи пред ними», находя это неправильно переведенным. Горский замечает: «Здесь нет неправильности, а более видна свобода переводчика и исправителя, перевод нельзя назвать ошибочным». И Невоструев переносит текст в другую рубрику, в ту тетрадь, где говорится о свободном переводе. В некоторых славянских переводах Библии Невоструев встречает чтения, неизвестно откуда взятые, и он пишет их в разряд сомнительных, неизвестно откуда взятых. Горский уже нашел источник этих таинственных прибавлений в других более или менее древних греческих списках. Таким образом, целые тетради выписок, собранных Невоструевым, устраняются, как бесплодные для ученых выводов. Невоструев, например, некоторые выводы о качестве переводов Библии построил на опущении некоторых слов в тексте. «На опущении нельзя ничего построить (говорит Горский). Известно, что много искажали писцы. Вот другие, совсем не переведенные и очень длинные места в книге Исход, – вот эти вы не заметили. Так ли в вашем списке? Может быть, я ошибаюсь, но в моем, у вас взятом, есть такие изменения». Невоструев справляется с синодальными списками, которые лежат от Горского за 60 верст, и отмечает: «И у нас так». Невоструев вносит в исследование те примечательные места московского списка Библии, на которые указывают ему из лавры и которые сам он, имея этот список под руками, не заметил. Очень часто на покрывшейся крестами тетради Невоструева Горский не решается выставить своего последнего вывода и просит Невоструева подождать. «Подумаем, я еще не успел себе составить определенного понятия об этом предмете», и московский ученый ждет, до чего там в лавре додумаются и докопаются. Материал подвергается пересмотру три раза, приводится в новый порядок, подводится новый вывод, конечно, Горским, а не Невоструевым. Невоструев все эти выводы принимает к сведению и подыскивает оправдания, в третий раз переделывает свою работу. В лавру посылается вместе с рукописью на этот раз новый, если так можно выразиться, доклад о славянских переводах Библии; чудовские тетради получают окончательную редакцию, подвергаясь новой рецензии в лавре. Строгий лаврский ученый не удовлетворен. Тут замечает он, что сделаны ненужные выписки из статей, сборников, тут пропущено важное, характеристическое, там слишком много сказано о личности писателя, там вывод слаб, там ничтожен, там не подтвержден, здесь слишком смел и неосторожен. И опять из лавры идут новые уроки чудовскому исследователю, опять одеваются тетради со всех сторон крестами: крест на излишних выписках, крест на шатких выводах, крест на неосторожных словах, горячих отзывах, и сверху зачеркнутого невоструевского текста мелким письмом лаврского ученого идут окончательные выводы, выраженные с энергичной критикой, с необыкновенной точностью и простотой. Эти перемененные, переделанные тетради, с окончательными выводами, не встретят уже, конечно, в Чудове ни поверки, ни изменений. В переводе 2-й книги Царств Невоструев находит известный псалом Давида, буквально заимствованный из 17-го псалма. Невоструев делает вывод: «Это показывает, что перевод Псалтири существовал уже и прежде». Горский вычеркивает это и лаконически замечает: «Никто и думать иначе не может». Невоструев выписывает еще статью, в которой упоминаются римские монеты и аптекарский вес русский и выводит отсюда, что статья эта переведена с латинского. Горский устраняет этот вывод следующим вопросом: «Как же русские весы известны были латинцам?» Невоструев выписывает длинное толкование одного из сотрудников Геннадия о слове Луки и говорит: «Так мало переводчики Библии знакомы с грамматикой и лексиконом». Горский вычеркивает это и замечает: «Бестолковое толкование, которое надоедает своей длиной», и, уничтожая выписку Невоструева, прибавляет: «Пусть всякий и без наших слов судит об учености переводчика». О славянском переводе Есфири Невоструев делает замечание: «Перевод сделан близко к Польше, это показывают часто встречающиеся польские слова и обороты». Зачеркнувши это, Горский замечает: «Можно сказать, что переводчик жил близ Польши, но переводить мог в Москве. Сличите Востокова «Описания... на стр. 35, поучитесь, как он осторожно выражается». Невоструев представил Горскому груду выписок из Иоанна, экзарха Болгарского. Тот же характер случайности, неумелости, так сказать, выбор ощупью, лежит на этих выдержках, тянется длинный ряд греческих названий животных, которые удержаны у Иоанна экзарха без перевода. Горский читает эту толстую тетрадь, и длинный крест его хоронит этот новый труд Невоструева. Над перечеркнутой тетрадью лаконически подписано: «Право, нет никакого интереса читать на двух языках одни и те же названия! Зачем это?» А между тем во 2-м томе «Описания синодальных рукописей» вы находите исследование о трудах Иоанна, экзарха Болгарского, который составил эпоху в истории славянской литературы. Это блестящее, обильное новыми выводами, исследование об Иоанне экзархе написано собственной рукой Горского в особой тетради, которую он из деликатности пришил к труду Невоструева, перечеркнутому сверху донизу. Что особенно замечательно, это обширное исследование вылилось из-под пера Горского точно готовое: на рукописи Невоструева нет ни одной поправки. Невоструев посылает разбор древне-славянского перевода книги Иова с толкованием. Все сербизмы рукописи высчитаны; ни один не пропущен. Горский недоволен: «Слишком много примеров, между тем примеченные признаки сербского письма общеизвестны, а важнейшим делом вы совсем не занялись: не искали, из каких толковников извлечены эти слова». Словом, верной рукой направляет Горский из своего академического кабинета труд московского ученого. Невоструеву попалось поучение Фотия «О казнях Божиих». Он отождествил его с одним поучением Фотия, известным в какой-то новгородской рукописи, и поторопился сообщить предположение Горскому. Из лавры он получает такое наставление: «Вместо предположений не лучше ли справиться с рукописью? Зачем предполагать, когда дело решается правдою?» В одном сборнике Невоструев нашел любопытную статью, которая осуждает известное чтение церковных книг: «Освяти духом Твоим Святым и огнем». Вопрос об этом чтении волновал в XVII веке грамотных людей; были люди даже пострадавшие за известное чтение, и долгое время волновались, следует или нет прибавлять «и огнем». Кажется, статья важная, любопытная, между тем Невоструев отметил только существование ее, прибавив, впрочем, «писано полууставом». Горский пишет: «Справьтесь с сочинением попа Наседки, не его ли, или Подольского эта статья. Как легко относитесь к ней! приищите, сличите, отметьте». Приискивают, сличают, отмечают, и, действительно, оказывается, что это сочинение ключаря Иоанна Наседки в опровержение мнения Антония Подольского «о просветлении огнем».

Справка с черновыми тетрадями «Описания рукописей синодальной библиотеки» Горского и Невоструева показывает нам не только степень участия того и другого лица в этом труде, который составляет основу для изучения древней русской литературы, но вместе с тем – и это главное – объясняет процесс ученой работы, процесс, благодаря которому Невоструев сделался впоследствии сам замечательным ученым. В изложении этого процесса я не имел в виду набросить тень на одного, чтобы возвысить другого; я хотел только указать на те приемы, которых следует держаться всякому, приступающему к изучению славянских и русских памятников. Известно, до какой ученой высоты достиг Невоструев впоследствии, прошедши строгую филологическую школу под руководством такого опытного учителя, каким был Горский. Последний (V) том «Описания славянских рукописей синодальной библиотеки» исполнен уже исключительно⁶⁶⁸ самим Невоструевым, почти без всякого руководства Горского, не владевшим уже пером с той строгостью метода, с тем знанием языка и истории, какое отличало самого Горского. В процессе описания синодальных рукописей вы видите, с одной стороны, упорный, и необыкновенный труд, а с другой, вместе с этим упорным трудом громадную подготовку, строго-научную методу и полное обладание материалом. Посылая в синодальную контору оставшиеся после смерти Невоструева неизданные или отчасти напечатанные тетради «Описания синодальных рукописей», Горский писал: «Не желаю, чтобы утратилось что-нибудь из этих работ, но чтобы все, подготовленное нашим опытом и в особенности неусыпным трудом покойного профессора послужило на пользу для будущих продолжателей этого дела». В течение многих лет Горский и Невоструев совокупным трудом издали только V томов описания. Громадная масса собранного материала, готовые тетради описания таких литературных памятников, которые представляют для нас особенный интерес, остаются пока еще неизданными. Трудом этим затруднительно, конечно, пользоваться без указателя, но этот указатель точно так же был составлен, но не издан и до сих пор. Результаты ученых исследователей Горского и Невоструева, изложенных в этом описании, уже вошли в общее достояние не только у нас, но и за границею у западных ученых.