XIV. Халкидонский Собор

Литература: Карташев; Болотов; Мейендорф, Введение; Meyendorff, Orthodox Church; Meyendorff, Umperial Unity; Ostrogorsky, History of the Byzantine State; Vasiliev; Chadwick.

1. Триумф Диоскора казался полным: даже на Константинопольскую кафедру был назначен его ставленник пресвитер Анатолий. Однако Диоскор не учел трех факторов, сыгравших против него.

Во-первых, на своем месте оставался папа Лев, решительно выступивший против Разбойничьего собора. Во-вторых, влияние временщика Хрисафия стало сходить на нет и, соответственно, начала возрастать роль сестры императора Пульхерии. А в-третьих, Анатолий, ставленник Диоскора, показал, что совсем не желает отказываться от статуса второй кафедры мира и возвращать его Александрии.

В 450 г. Феодосий II упал с лошади на охоте и скончался. Детей у него не было, и власть перешла к Пульхерии. Хрисафий был низвергнут и казнен. Пульхерия не считала возможным одной удерживать власть в своих руках и предложила формально вступить с ней в брак сенатору Маркиану, при условии, что она по-прежнему останется девицей. Она провозгласила его императором и сама облекла властью. (Кстати, их коронование, впервые в истории, проводилось в церкви.)

Останки Флавиана были торжественно перенесены в Константинополь и похоронены в церкви 12 апостолов. Все, сосланные Диоскором, были возвращены. Евтих удален под надзор. Малодушные епископы сами начали приносить покаяние в том, что в Эфесе они подчинились насилию. Анатолий любезно принял папских легатов и подписал томос Льва. Многие другие епископы сразу же последовали его примеру.

Пульхерия и Маркиан объявили о созыве нового Собора в октябре 451 г. в Никее. Папа Лев, еще ранее, после Разбойничьего собора, при поддержке западного императора Валентиниана III, заявлял о необходимости проведения нового Собора на Западе. Теперь он не видел необходимости в Соборе, раз все и так подписали его томос. Однако, поглощенный противостоянием нашествию гуннов, он не имел сил протестовать, покорился факту и назначил своими легатами трех епископов и двух пресвитеров. К назначенному сроку свыше 500 епископов были свезены в Никею. Ни на один Собор до сих пор не собиралось такого количества участников. Однако и этот Собор был по-преимуществу восточным: кроме 5 папских легатов с Запада прибыли только 2 африканских епископа.

Маркиан был занят военными заботами – отражением нашествия новой волны гуннов, поэтому он приказал подтянуть Собор поближе к столице. Таким образом, решено было проводить Собор в Халкидоне – городе на азиатском берегу Босфора, напротив Константинополя¹⁷.

2. Папа Лев выдвинул чрезвычайно жесткие условия для участия своих представителей на Соборе: он потребовал, чтобы они председательствовали на собраниях и чтобы его «Томос к Флавиану» был признан как окончательное определение по христологическим вопросам. Участие Рима в Соборе было настолько важным, что император принял первое условие (хотя оно и нарушало уже сложившийся соборный протокол), но лишь формально. Папский легат Пасхасин, епископ Лилибейский (в Сицилии), был посажен на первое кресло и стал церковным председателем Собора. Что же касается папского послания Флавиану, то его отказались принять лишь на основании его авторства, и оно было очень тщательно сверено с пользовавшимися непререкаемым авторитетом писаниями св. Кирилла.

Правительство, наученное горьким опытом двух предыдущих Соборов, решило взять в свои руки весь внешний порядок. За порядком следила специальная комиссия из 18 имперских уполномоченных самых высокопоставленных чиновников и сенаторов, в том числе таких видных сановников, как magister militium Анатолий, префект преторианцев Востока Палладий и praefectus urbis Татиан. И в действительности, всей соборной работой реально руководили не легаты, а эти восемнадцать уполномоченных представителей императора. Сам он присутствовал лишь на прошедшем 25 октября шестом заседании, на котором был подписан знаменитый халкидонский орос.

Собор собрался в Халкидоне в большой базилике местночтимой мученицы Евфимии. Он продолжался более трех недель: от 8 до 31 октября 451 г. Всего прошло 7 пленарных заседаний. Это был первый Собор, протоколы заседаний которого полностью сохранились. Необходимо отметить отличную организацию Собора. Он стал прототипом всех соборов (а возможно, и парламентов). Имперские уполномоченные сели в середине восточной части храма, перед солеей, спиной к апсиде. С правой стороны храма (слева от уполномоченных) сидели папские легаты, Анатолий Константинопольский, Максим Антиохийский, Фалласий Кесарии Каппадокийской, Стефан Эфесский, т.е. епископы Востока (кроме Палестины), Азии, Понта и Фракии. Слева сели Диоскор Александрийский, Ювеналий Иерусалимский, представитель Анастасия Фессалоникского Квинтилл Ираклийский и их сторонники епископы Египта, Палестины и восточного Иллирика.

То, что представители имперского двора (где гораздо большую роль играла Пульхерия, чем Маркиан) принимали такое активное участие в работе Собора, означало, что она была организована по формальным принципам римского права. Такая четкость и формализованность работы была в некотором роде нововведением в истории Вселенских Соборов. Ее не было ни в Никее (325 г.), ни в Константинополе (381 г.) на заседаниях этих Соборов не велось даже официальной стенограммы. Первый Собор в Эфесе (431 г.), не говоря уже о Разбойничьем соборе (449 г.), проходили под весьма пристрастным руководством александрийских архиепископов, не позволявших даже намека на оппозицию. В отличие от предыдущих соборов, в Халкидоне были выслушаны различные точки зрения, зачитывались протоколы Разбойничьего собора, собирались комиссии для рассмотрения и разбора спорных вопросов, разрабатывались и предлагались на всеобщее рассмотрение проекты резолюций, причем некоторые из них отвергались Собором. Такой организованной процедуры ведения Собора не существовало, например, в Эфесе, где имперские уполномоченные согласно инструкции должны были после открытия Собора предоставить епископам самим решать все спорные церковные вопросы. К сожалению, ни беспрецедентное количество участников, ни относительная свобода споров не гарантировали повсеместного принятия и признания Халкидонского Собора. Более того, халкидонское определение вызвало широкую оппозицию и привело к ожесточению и продолжению христологических споров.

3. Общий характер собрания стал вырисовываться уже на первой сессии, когда Собор начал выяснять личный статус Диоскора Александрийского и главного представителя антиохийцев Феодорита Киррского. Легаты потребовали, чтобы из собрания был убран Диоскор, оскорбивший папу Льва и, следовательно, не имеющий права сидеть на месте полноправного члена Собора. В то же время египтяне и их союзники яростно протестовали против присутствия Феодорита, критиковавшего св. Кирилла. Имперские уполномоченные отклонили оба требования. Предложенное ими решение было в том, что обоих епископов пересадили на середину, на импровизированную скамью подсудимых, оставив за ними полное право речи и участия в соборных обсуждениях. Это было весьма справедливое решение не только с точки зрения правосудия, но и ввиду общих целей политики Маркиана и Пульхерии восстановление консенсуса в имперской Церкви, возглавляемой двумя имперскими столицами Римом и Константинополем.

После разрешения процедурных вопросов сессия была почти полностью занята чтением протоколов Константинопольского собора, на котором был осужден Евтих (448 г.), и Разбойничьего собора (449 г.). Чтение постоянно прерывалось возмущенными возгласами представителей разных епископских фракций. Бывшие участники Разбойничьего собора, подписавшие осуждения Флавиана и косвенным образом оскорбившие Льва, так как они отказались выслушать его послание, пытались оправдаться, либо обвиняя Диоскора в шантаже, терроре и насилии, либо (что было более честно) принося покаяние перед Собором. Более всех из них скомпрометировал себя Ювеналий Иерусалимский: он вместе с Диоскором председательствовал на Разбойничьем соборе. На Халкидонском Соборе он довольно неубедительно попытался оправдаться своим неведением, а во время голосования за оправдание Флавиана он, видя, что игра проиграна, поднялся, как бы в негодовании, демонстративно перешел на другую половину храма и сел рядом с антиохийцами и константинопольцами.

Диоскор, нужно отдать ему должное, держался очень мужественно, выказывая вполне оправданную иронию к большинству поддерживавших его в 449 г., а теперь предавших его епископов: «Ах, бедненькие, они боялись, издевался он над ними. Это христиане-то боялись? О святые мученики, так ли вы поступали?» Когда его обвиняли в личном пристрастии к Евтиху, он отвечал, что у него тут нет ничего личного: «Если Евтих мудрствует противно догматам Церкви, то он достоин не только наказания, но и огня. О вере кафолической я пекусь, а не о каком-то человеке. Мой ум направлен на божественное, не взираю я на лица и ни о чем не забочусь, кроме души моей и правой веры». Тем не менее ему не удалось дать удовлетворительных объяснений по поводу собственного поведения в 449 г. и, в особенности, реабилитации Разбойничьим собором Евтиха. Диоскор ясно выразил собственную догматическую позицию, которая и останется вероучительной позицией большинства противников Халкидона на Востоке: Христос был совершенным Богом и совершенным человеком и, следовательно, «из двух природ». Однако после их соединения более невозможно говорить об этих «двух природах», отличимых друг от друга, потому что их соединение в единое существо было совершенным союзом. Он наотрез не соглашался с использованием греческого слова φύσις (природа, естество) в любом смысле, кроме «конкретной реальности». Более того, как подчеркивали и Диоскор, и его сторонники, св. Кирилл употреблял выражение «одна природа Бога-Слова воплощенная» и никогда прямо не говорил о двух природах после соединения. На основе такого кирилловского фундаментализма, Диоскор считал осуждение Флавиана в 449 г. оправданным: и Флавиан, и официальный обвинитель Евтиха в 448 г. Евсевий Дорилейский говорили о «двух природах после воплощения» и, следовательно, по мнению Диоскора, фактически стали несторианами. Однако большинство собравшихся на Халкидонском Соборе готово было признать мнение Диоскора о противоречии между Кириллом и Флавианом ошибочным.

Имперские уполномоченные в заключительном слове подтвердили свое ранее высказанное убеждение, что осуждение Флавиана было незаконным, и, следовательно, все ответственные за его вынесение т.е. Диоскор, Ювеналий (его красивый жест пока не помог ему!), Фалласий Кесарийский и другие должны быть извержены из сана. Однако уполномоченные также заявили, что подобное решение должно быть принято лишь после дополнительных консультаций, когда все страсти немного утихомирятся, и предложили отложить его до следующей сессии. Собор последовал их совету и признал решения Разбойничьего собора недействительными, а его председателей достойными низложения. Завершение сессии было отмечено пением епископами молитвы «Святый Боже» (Трисвятое). Это было первым достоверным упоминанием «Трисвятого» в истории.

Диоскор, поняв, что ему не удастся убедить Собор в правоте своего мнения, больше на заседания не являлся и был низложен заочно на третьей сессии после того, как ему было послано три официальных вызова. Весьма важно, что низложен он был за ряд актов узурпации власти, насилия, произвола и дерзостей властям предержащим и собратьям-епископам. Было тактично решено не поднимать против него доктринальных обвинений, так как нравственное правило требовало, чтобы он мог иметь возможность оправдаться, чего Диоскор не мог сделать, не явившись на суд. Но и одних канонических преступлений было достаточно для лишения его сана. Посланное Диоскору официальное извещение гласит: «Знай, что так как ты презрел каноны и проявил непослушание этому святому и вселенскому Собору, не оправдавшись за другие преступления, в которых ты виновен; так как ты не снизошел, будучи, согласно канонам, вызванным три раза на этот святой и вселенский собор, дать ответ на выдвинутые против тебя обвинения этим святым и вселенским собором сегодня, 13 октября, ты низложен из епископства и извергнут из любого церковного сана». Бывший Александрийский епископ был арестован и сослан. Скончался он в 454 г.

Эта чисто дисциплинарная, а не доктринальная мотивация низложения Диоскора была в нужный момент, во время дебатов на пятой сессии, отмечена Анатолием Константинопольским (который, ранее будучи представителем Диоскора в столице, знал его очень хорошо). Смысл реплики Анатолия был в том, что даже если Диоскор обвинил Флавиана в ереси за исповедание двух природ после соединения, его собственная «кирилловская» терминология совсем необязательно должна была быть еретической. Это является еще одним доказательством того, что отцы Халкидонского Собора ни на секунду не отходили от «кирилловской» позиции, на которой они стремились пребывать любой ценой даже рискуя антагонизировать римских легатов. Из всех участников Разбойничьего собора был низложен лишь один Диоскор. Все остальные включая Ювеналия Иерусалимского должны были не только принести покаяние, но и подписаться под актом низложения Диоскора.

Евтих был осужден окончательно. Конечно, он и является настоящим ересиархом основателем монофизитства, как и Феодор Мопсуэстийский является основателем «несторианства». И Диоскор, и Несторий лишь не слишком далекие развиватели и популяризаторы их идей. Хотя, конечно, Диоскор был своего рода «кирилловским фундаменталистом», для которого каждая буква наследия великого александрийского богослова была священна и неизменна. Но в погоне за сохранением буквы он не почувствовал духа богословия своего предшественника. Св. Кирилла, со своей стороны, наверное, правильнее всего соотнести с блж. Феодоритом. Оба они отцы нашей Церкви, боровшиеся с опасностями несторианства и монофизитства. Оба они, реагируя на одну крайность, невольно уклонялись в другую, допуская ряд обмолвок и богословских просчетов. Но оба нашли в себе достаточно мужества и смирения переступить через свои ошибки и, увидев православие в другой стороне, пойти на примирение и восстановление мира церковного.

4. Верность св. Кириллу была вновь подчеркнута отцами Собора на третьей и пятой сессиях, когда встал вопрос о необходимости опубликования Собором нового вероучительного определения. О новом определении имперские уполномоченные заговорили еще на второй сессии, однако поначалу их предложение было встречено почти единодушным неприятием. Более того, папа Лев дал строгие инструкции своим легатам настаивать на том, что, так как его томос к Флавиану был достаточным и всеобъемлющим выражением Православия, все дальнейшие дебаты и обсуждения излишни: все, что требовалось, это официальное принятие всеми участниками Собора «веры св. Петра».

Вообще-то нежелание формулировать новые определения веры было общей тенденцией. Восточные епископы, в том числе и Диоскор со своими последователями, многократно выражали мнение, что Никейский символ был абсолютно совершенным и достаточным вероопределением Православия. Во всяком случае, ни первый Эфесский (431 г.), ни второй Эфесский (Разбойничий 449 г.) соборы не публиковали вероопределения, но лишь во имя никейской веры осуждали тех, кого они считали «несторианами». Более того, на первом Эфесском Соборе был опубликован канон, гласивший: «Да не будет позволено никому произносити, или писати, или слагати иную веру, кроме определенныя от святых отец, в Никее граде, со Святым Духом собравшихся». На это решение постоянно ссылались александрийцы, которые, определяя Православие как строгую приверженность Никейскому Собору, все еще не признавали ни Константинопольского Собора (381 г.), ни приписываемого ему Символа, который, несомненно, является дополнением к Никейскому вероопределению. На Халкидонском Соборе Никео-Константинопольский Символ впервые был официально зачитан и включен в протоколы. Тем самым отцы Собора признали, что принятый в Эфесе канон был лишь временной мерой.

Требование уполномоченных о составлении вероопределения было вполне законным ввиду отношения Империи ко Вселенским Соборам: император созывал эти собрания с определенной и ясно выраженной целью получить четкие указания для проведения необходимой для обеспечения единства Церкви политики. В 451 г. простая отсылка к авторитету Никейского Собора была явно недостаточной: все вовлеченные в спор стороны ссылались на Никею и утверждали, что лишь их вера является продолжением никейской. Уполномоченные тогда пошли на логический шаг: они предложили Собору зачитать все эти документы, каждый из которых, как утверждали его сторонники, отражал «древнюю веру», чтобы епископы сами признали бы необходимость согласовать существующие в них противоречия.

Итак, были прочитаны: символы Никейский и Константинопольский, два послания св. Кирилла: одно к Несторию и другое примирительное (433 г.) к Иоанну Антиохийскому, и томос папы Льва к Флавиану. По прочтении томоса большинство епископов воскликнули в порыве энтузиазма: «Сам Петр вещает через Льва, Кирилл так учил!». Римо-католические историки очень любят этот момент. Но все обстояло не совсем так просто. Во-первых, нужно принять во внимание восточную цветистость речи. А во-вторых и в главных, важна последняя часть восклицания «Петр вещал устами Льва» лишь постольку, поскольку учение Льва соответствовало писаниям св. Кирилла. Эта подробность ясно показывает, что высказывания Папы римского не принимались как безоговорочно непогрешимые. Если на то пошло, то критерием христологической истины Собор считал, скорее, Кирилла Александрийского.

Это подтверждается и дальнейшим развитием событий. Если два Символа и письма Кирилла были единогласно приняты всеми делегатами Собора, то епископы из Иллирика (находившиеся в юрисдикции папского викария митрополита Солунского) и Палестины выразили сомнение в православии нескольких выражений из томоса папы Льва, которые, по их мнению, противоречили учению св. Кирилла. Это показало, что имперские уполномоченные были правы, когда говорили о необходимости составления нового исповедания веры, которое было бы приемлемым и для Рима, и для прокирилловского большинства собравшихся.

Споры и нестроения, вызванные как возражениями против текста св. Льва, так и опасениями ряда участников Собора, что он откажется от кирилловской терминологии, были настолько серьезными, что уполномоченные должны были использовать всю свою власть для того, чтобы закрыть сессию и объявить перерыв на пять дней, порекомендовав всем сомневающимся обратиться за разрешением своих недоумений к Анатолию Константинопольскому, убежденному кирилловцу и бывшему другу Диоскора, но также и искусному дипломату или к лицам, которых он укажет. Аттик Никопольский из Эпира, один из наиболее последовательных кирилловцев, возражавших против томоса Льва, потребовал даже, чтобы для проверки православия Папы римского использовалось бы также не читавшееся на Соборе третье письмо Кирилла Несторию, содержавшее 12 анафематизмов. Итак, споры, разразившиеся на третьей сессии Собора, привели к решению исследовать православие самого папы Льва, исходя из критериев учения св. Кирилла.

Четвертая сессия началась с провозглашения томоса папы Льва выше всех подозрений в ереси. Легату Пасхалию было позволено выступить с необходимым для спасения чести римской делегации заявлением: «Достопочтенный Лев, епископ всех церквей (! А.Д.), даровал нам изложение истинной веры... Эту веру провозглашает Собор... ничего не изменяя, ни буквы не сокращая и ни буквы не добавляя», после чего все епископы, один за другим, заявляли, что томос Льва был в полном согласии с Никеей, Константинополем, Эфесом и... Кириллом. Епископы палестинские и иллирийские также подписали томос, заявив, что они тщательно изучили вопрос, провели ряд совещаний с Анатолием и римскими легатами, и у них не осталось сомнений, что томос православен и выдерживает экзамен по всем пунктам кирилловской христологии: «Легаты объяснили нам все, что нам казалось спорным в выражениях архиепископа Льва». Хотя эта сессия формально соответствовала инструкциям, данным Львом своим легатам, томос был принят как изложение православной веры, невольно создавалось впечатление, что Лев был подвергнут суду и оправдан на основании соответствия христологии Кирилла как критерия Православия.

На той же сессии в общение Собора были возвращены Ювеналий Иерусалимский и другие бывшие друзья Диоскора. Конечно, они тоже подписались под томосом папы Льва, и отцы Собора восславили восстановленное единство Церкви. Легаты считали, что на этом Собор должен закончиться. Все подписали вероопределение папы, чего же еще надо? Но тут воспротивилась имперская власть. Если речь шла о подписании томоса, достаточно было бы разослать его по епархиям, а не собирать за казенный счет более 500 епископов. Нужно было четкое и недвусмысленное определение, тем более что недостатки латинской терминологии томоса оставляли простор для всякого рода интерпретаций.

Ряд достаточно тревожных фактов показал, что имперские уполномоченные были правы и будущее не было таким радужным, как казалось большинству присутствовавших. Все предпринятые отцами Собора и имперскими уполномоченными попытки заручиться вероучительным согласием группы авторитетных архимандритов, в том числе и знаменитого сирийского отшельника Варсумы, были безуспешны. Монахов привели на Собор, но они оказались куда менее податливыми, чем епископы: отказались анафематствовать не только Диоскора, но даже и Евтиха. Именно они в ближайшие годы сделались лидерами антихалкидонской оппозиции.

Такое отношение монахов и их заявки на то, что они были единственными подлинными последователями и продолжателями св. Кирилла, вкупе с их отказом отвергнуть евтихианство, ясно показало, что ради сохранения православной христологии в том числе и наследия св. Кирилла составление вероучительного определения было насущной необходимостью. Легаты сослались на формальное запрещение Эфесского Собора составлять какой-либо иной символ веры, кроме никейского. После долгих споров было решено составить не символ, а вероопределение (орос).

Это было на пятой сессии Собора, собравшейся 22 октября. Эта сессия была больше похожа на встречу руководящего комитета, чем на пленарное заседание: на ней присутствовало лишь ограниченное число участников: имперские уполномоченные, папские легаты, предстоятели главных Церквей (Константинополь, Антиохия и Иерусалим) и 52 других епископа. Участники рассмотрели предложенный Анатолием Константинопольским проект ороса. Его текст отсутствует в протоколах, но из оживленной дискуссии, последовавшей после его оглашения, мы можем заключить, что в нем содержался термин «Богородица», что было важным антинесторианским жестом, подтверждающим решения III Вселенского Собора в Эфесе, и что Личность Иисуса Христа определялась в нем как единство из двух природ, т.е. в согласии с буквой св. Кирилла. Принятие такого текста, скорее всего, удовлетворило бы Диоскора, и раскола удалось бы избежать. Кирилловский характер проекта вызвал возражение друга Нестория и Феодорита Иоанна Германикийского, по всей видимости, отвергавшего термин «Богородица». Но его одинокий голос был подавлен выкриками: «Долой несториан! Пусть Мария письменно будет обозначена Богородицей!»

Гораздо более угрожающим был протест римских легатов: «Если проект не будет согласован до точности с томосом апостольского и блаженнейшего мужа архиепископа Льва, то дайте нам его копию, верните наши верительные грамоты, и мы отбудем в Италию, чтобы провести собор там». Как мы помним, официальная позиция Римской Церкви была такова: все вопросы уже были разрешены в томосе Льва, и никаких последующих вероопределений не требуется. Поскольку имперские представители, чьей главной задачей было обеспечить единство «двух Римов», все же настаивали на принятии ороса, он неизбежно должен был быть приведен в полное соответствие с томосом. Они предложили сформировать из представителей всех сторон новую комиссию, чтобы отредактировать предложенный Анатолием текст. Епископы яростно протестовали против такого решения. Большинство из них было вполне удовлетворено существующим проектом. Уполномоченные вынуждены были отправить доклад императору Маркиану, и уже по его приказу была создана новая комиссия, в которую вошли легаты, Анатолий, шесть епископов диоцеза Востока и по три епископа из диоцезов Понта, Азии, Фракии и Иллирика (всего 23 члена). Комиссия немедленно приступила к работе.

5. Этот эпизод историки интерпретировали по-разному в зависимости от их взглядов. Апологеты папского верховенства видят в нем убедительную победу римской власти. Представители нехалкидонского Востока всегда отзывались о нем как о трагической капитуляции перед властью папы и императора. Историки, симпатизирующие антиохийской и западной христологии, высказывали недоумение и озабоченность «слепотой» греческого епископата, неспособного понять вопиющую ересь Диоскора, и чрезвычайно высоко отзывались о твердости позиции легатов.

Однако никто из участиков тех событий не воспринимал их в таком упрощенном и огрубленном виде. Ведь все епископы еще на предыдущей сессии подписались под томосом папы Льва. Они понимали это как абсолютно ясное и полное выражение осуждения ими Евтиха и принятия ими формулы двух природ, столь энергично выдвигаемой Львом. Когда имперские уполномоченные задали им прямой вопрос: «За кем вы следуете, за Львом или за Диоскором?», участники Собора дали такой же прямой и недвусмысленный ответ: «Мы веруем как Лев». Причина, по которой им было трудно принять формулу «в двух природах», а не «из двух природ», заключалась прежде всего в том, что они предвидели опасные последствия такого полного отвержения терминологии, использовавшейся св. Кириллом. Для них, как и для отцов V Вселенского Собора, который состоялся столетие спустя, когда раскол уже был необратим, ни терминология св. Кирилла («из двух природ»), ни терминология св. Льва («две природы» после объединения) не воспринималась как независимая или самодостаточная: каждая из них служила лишь для отвержения ошибочных учений, т.е. соответственно несторианства и евтихианства.

Итак, комиссия собралась и всего за несколько часов напряженной работы произвела знаменитую формулу, которая была очень тонко продуманным компромиссом, пытающимся удовлетворить кирилловцев (использование термина «Богородица», единство «в одной Ипостаси»), папских легатов («познаваемым в двух природах... сохраняется особенность каждой природы») и подчеркивающим тайну Боговоплощения, используя четыре отрицательных наречия («неслитно, непревращенно, неразделимо, неразлучимо»). Источниками формулы послужили: 1) мирное соглашение 433 г.; 2) 2-е письмо св. Кирилла Несторию; 3) томос папы Льва.

Определение («орос» «ορος») никогда не предназначалось для того, чтобы стать новым символом веры, поэтому используемый некоторыми историками термин «Халкидонский символ» некорректен. Орос не предназначался для литургического, сакраментального или «символического» использования его задача виделась в том, чтобы отсечь как несторианскую, так и евтихианскую ереси. В преамбуле определения такое негативное, антиеретическое намерение его составителей выражено весьма четко и ясно. Приводился полный текст двух символов Никеи и Константинополя, а затем говорилось, что оба эти символа были «вполне достаточны» для знания истины. И лишь только после такого консервативного и охранительного заявления в оросе даются ссылки на несторианство, евтихианство и письма Кирилла и Льва, написанные «ради установления истинной веры». Упоминание Кирилла и Льва является еще одним отражением убеждения Собора в том, что православная вера была выражена ими обоими.

Халкидонский орос также не предназначался для того, чтобы заменить собой в качестве выражения истинной веры ни письма св. Кирилла, ни томос папы Льва: он, скорее, пытался найти нужные христологические термины для сохранения верности обоим источникам. Те историки, которые (даже сегодня) говорят о том, что отцы Халкидона «отреклись» от Кирилла, совершенно неправы: с таким же успехом они могли бы говорить, что участники Собора «отреклись» от папы Льва (например, когда они провозгласили «ипостасное единство»).

Самая главная часть ороса, из-за которой на пятой сессии проходили самые жаркие споры, звучит так:

«Итак, следуя за божественными отцами, мы все единогласно учим исповедовать Одного и Того же Сына, Господа нашего Иисуса Христа, Совершенным по Божеству и Его же Самого Совершенным по человечеству; подлинно Бога и Его же Самого подлинно человека: из разумной души и тела. Единосущным Отцу по Божеству и Его же Самого единосущным нам по человечеству. Подобным нам во всем, кроме греха.

Прежде веков рожденным из Отца по Божеству, а в последние дни Его же Самого для нас и для нашего спасения (рожденного) по человечеству из Марии Девы Богородицы.

Одного и Того же Христа, Сына, Господа Единороднаго, познаваемым в двух природах неслитно, непревращенно, неразделимо, неразлучимо.

(При этом) разница природ не исчезает через соединение, а еще тем более сохраняется особенность каждой природы, сходящейся в одно Лицо (πρόσωπον) и в одну Ипостась.

(Учим исповедовать) не разсекаемым или различаемым на два лица, но Одним и Тем же Сыном и Единородным, Богом-Словом, Господом Иисусом Христом:

Как изначала о Нем (изрекли) пророки и наставил нас Сам Господь Иисус Христос и как предал нам символ отцов наших».

Ядром этого определения являются 4 апофатических наречия: неслитно, непревращенно против монофизитства; неразделимо, неразлучимо против несторианства. Слова все отрицательные: что может сказать человеческий язык о тайне Личности Христовой? Но это отрицательное определение имеет неисчерпаемый религиозный смысл: оно навеки ограждает, описывает, выражает то, что составляет саму сущность христианства, саму радостную тайну Евангелия. Бог соединился с человеком, но в этом соединении человек сохраняется во всей своей полноте: он ни в чем не умален. И вот в нем полностью Бог: одна личность, одно сознание, одно устремление... Халкидонский догмат дал человечеству новое измерение; его подлинная мера Богочеловечество. Бог приходит к человеку не для того, чтобы умалить его, а чтобы Божественную Личность сделать личностью человеческой.

Выражение «в двух природах», которое так и не приняли кирилловцы, было взято из томоса, куда, в свою очередь, оно попало из блж. Августина. Монофизиты ссылались на формулу Кирилла: «Одна природа». Умеренные согласны были на выражение «из двух природ». Но определение «в двух природах» стало для них камнем преткновения.

Во всяком случае, были вновь анафематствованы и Несторий, и Евтих.

25 октября на Собор явились Маркиан и Пульхерия. Орос вероопределение был подписан в их присутствии. Подписали его почти все присутствовавшие около 350 делегатов, т.е. на 150 человек меньше, чем общее число собравшихся. Очевидно, многие, не желая подписывать такой документ, бежали с Собора. Несколько александрийских епископов буквально умоляли собравшихся не заставлять их подписывать орос, так как они опасались за свою жизнь по возвращении в Александрию.

В протоколе зафиксированы восклицания: «Мы все так веруем! Мы все согласны! Мы все подписали единодушно! Это вера отеческая, апостольская, православная! Слава Маркиану, новому Павлу, новому Константину, новому Давиду! Ты мир мира! Ты утвердил веру православную! Многие лета императрице! Ты светильник веры православной! Тобой царит мир повсюду! Маркиан новый Константин, Пульхерия новая Елена!»

Эти восклицания вполне сравнимы с уже упомянутыми нами возгласами: «Петр глаголет устами Льва». И в этом случае также следует сделать ссылку на восточную цветистость речи и не понимать этих слов буквально.

6. На 9 и 10-й сессиях (26–27 октября) рассматривалось дело блж. Феодорита и Ивы Эдесского. Было очевидно, что в противостоянии Евтиху Феодорит явил себя настоящим героем и исповедником, но, с другой стороны, он сильно испортил свою репутацию полемикой против Кирилла. Феодорит в своих писаниях резко критиковал Эфесский Собор и самого Кирилла. Ива в письме к Марию Персу обвинял Кирилла в аполлинаризме. Самого его, в свою очередь, обвиняли в ряде еретических несторианских высказываний, но эти обвинения пришлось снять за недоказанностью. Феодорит подготовил целую апологию своей позиции. Но все были утомлены, слушать никто больше ничего не хотел:

«Не надо никаких рассуждений! Анафематствуй Нестория и довольно!»

Феодорит: «Не стану я анафематствовать, прежде чем я не докажу вам, что я православен».

«Вы видите, он несторианин! Вон еретика! Скажи ясно: Св. Дева Богородица, и анафема Несторию и всякому, кто не называет Марию Богородицей и разделяет Христа на двух сынов!»

Проблема была и в том, что ранее, еще во время III Вселенского Собора, Феодорит торжественно поклялся, что никогда не будет анафематствовать Нестория. Хотя это было уже давно, а теперь он ясно видел серьезные ошибки и просчеты Нестория, все же он чувствовал себя связанным данным словом. Тем не менее после нескольких тщетных попыток объяснить свою позицию Феодориту пришлось сдаться и подписать анафему Несторию. Тогда епископы провозгласили: «Феодорит достоин кафедры; православного Церкви!» Иве Эдесскому тоже пришлось анафематствовать Нестория, после чего и он был оправдан.

Реабилитация Феодорита и Ивы значила, что Собор принял в общение двух видных и талантливых бывших критиков Кирилла. В дальнейшем «кирилловцы-фундаменталисты» которые впоследствии станут известны как «монофизиты» широко используют этот факт в своей диффамации всех достижений Халкидона.

На той же сессии 26 октября Ювеналий Иерусалимский наконец получил награду за свое тройное предательство: Палестина была выделена в отдельный патриархат за счет патриархата Антиохийского. Антиохии были оставлены так называемые «Две Финикии» (т.е. нынешние Ливан и Сирия) и неопределенная «Аравия» (Заиорданье и земли за ним). А Иерусалим получил «Три Палестины» с тремя митрополичьими центрами: Кесария (при море), Скифополис (Южная Палестина) и Петра (юго-восток от Мертвого моря). Этим компромиссом завершилась длительная и зачастую весьма некрасивая борьба, которую Ювеналий Иерусалимский вел за церковную власть. Одно время даже казалось, что ему удастся подмять под себя саму Антиохию¹⁸.

В результате Иерусалимская Церковь смогла добиться законного места среди великих патриархатов, хотя в 7-м правиле Никейского Собора она была упомянута лишь как кафедра Элии, находящаяся в юрисдикции митрополита Кесарии Палестинской.

7. Собор проходил в пригороде имперской столицы, его направляли имперские уполномоченные, особую роль на нем играл Анатолий, архиепископ Константинопольский, которому было поручено составить проект ороса и даже утвердить признание верховенства Римской кафедры на Соборе (несмотря на все ссылки на св. Петра, престиж «ветхого Рима» всегда понимался на Востоке в имперском контексте). Все это показывает, что Халкидонский Собор был имперским собором и его самым конкретным историческим результатом в области церковного устройства было окончательное определение роли Константинопольской Церкви.

Именно это является содержанием 28-го правила Халкидонского Собора о статусе Константинополя. На фоне морального крушения Александрийского патриархата, оказавшегося виновным в покровительстве ереси, выиграли утверждение своих привилегий патриархи Иерусалима и Антиохии. Настало время утвердить привилегии Константинополя. Преимущества столичной кафедры над другими, даже и над Римом, были очевидны всем. Оставалось лишь узаконить их, ибо пока, согласно букве закона, Константинополь оставался простой епископской кафедрой в Гераклейском митрополичьем округе.

Еще на II Соборе (3-е правило) было постановлено: «Константинопольский епископ да имеет преимущество чести по римском епископе, потому что город этот есть Новый Рим», т.е. критерием для чести и места епископских кафедр в диптихах было выдвинуто политическое обоснование. Рим, считавший, что его первое место связано прежде всего с его особыми отношениями с князем апостолов св. Петром, этого правила не признавал.

Архиепископы Константинопольские, со своей стороны, понимали всю декларативность постановления II Вселенского Собора, ибо их канонический статус по-прежнему оставался неясным. Границы Константинопольского митрополичьего округа не были определены, так же как не были оговорены конкретные полномочия и права самих столичных архиепископов.

На Соборе был поставлен целый ряд дисциплинарно-территориальных проблем: о новом Эфесском епископе, о конфликте между Никомидийским и Никейским епископами и др. По просьбе имперских уполномоченных окончательное решение по всем этим вопросам откладывалось на потом, «когда Собор будет в нужном состоянии». На самом деле проект 28-го правила, утверждающего географические границы юрисдикции Константинополя, уже находился в стадии разработки, причем инициатива его принятия исходила от самого имперского престола.

В числе двадцати семи дисциплинарных канонов, принятых на седьмой сессии Собора, каноны 9 и 17 предоставляли епископу Константинопольскому право принимать апелляции от клириков, недовольных решением своих митрополитов. Но это право не выглядело пока очень твердым и, по всей видимости, распространялось лишь на территории трех диоцезов Понта, Фракии и Асии: недовольные клирики получали право выбора, кому подать апелляцию «экзарху диоцеза» т.е. епископу главного города диоцеза (города, где находится резиденция римского перфекта), или столичному епископу. 28-й канон проясняет ситуацию в этих трех диоцезах, устанавливая и четко оговаривая юрисдикцию Константинополя над ними. Право на апелляцию, определенное в 9-м и 17-м канонах, теперь начинает интерпретироваться как относящееся не только к вышеупомянутым трем диоцезам (откуда теперь исчезают «экзархи»), но и повсюду, как право Константинополя на рассмотрение апелляций по решению других патриархов (которых теперь иногда называют «экзархами»).

Невозможно узнать, существовал ли уже текст 28-го канона в виде законопроекта еще до начала работы Собора, или он был составлен на основе решаемых на сессиях проблем. Однако можно не сомневаться, что Маркиан и Пульхерия совершенно определенно решили положить конец фактической власти Александрии, которая в течение десятилетий могла навязывать свою волю Вселенской Церкви, не обращая внимания на почетное положение, приобретенное Константинополем в 381 г. на Константинопольском Соборе. Более того, Александрия вообще не признавала ни Константинопольского Собора, ни введенной им имперской системы. До 451 г. этот Собор не признавался и Римом. Но в Халкидоне Никео-Константинопольский символ был официально утвержден, в том числе и с одобрения Рима. Евсевий Дорилейский свидетельствовал, что, когда был в Риме в 449–450 гг., он лично прочитал третий канон Собора папе Льву, и тот нимало не возражал. В связи с этим вполне вероятно, что константинопольские власти были искренне удивлены резким сопротивлением Рима их плану введения в Церкви имперского порядка, который основывался на власти и авторитете «двух Римов».

Папа Лев заранее просил легатов приложить все усилия, чтобы на новом Соборе не было принято никаких поставлений, подобных 3-му правилу Константинопольского Собора. Он наказал им при случае ссылаться на 6-е правило Никейского Собора, где говорилось о трех старейших кафедрах, а Константинополь даже не был упомянут. Но он и не мог быть упомянут на Никейском Соборе, т.к. города Константинополя тогда попросту не существовало.

30 октября текст нового канона был поставлен в повестку дня. Легаты отказались участвовать в этом заседании, заявив, что им не было предоставлено полномочий в этих вопросах: они рассчитывали, что без их присутствия сессия Собора не сможет состояться. Однако легатов попросту провели. Их повезли на экскурсию по городу, а в это время имперские уполномоченные решили, что сессия может состояться и без них, так как дело было «совершенно очевидным» и затрагивало лишь три диоцеза Фракии, Понта и Асии. Текст канона был принят голосованием и подписан. Очевидно, протесты узнавших о принятии канона отсутствовавших легатов были весьма энергичными, так как на следующий день была созвана новая сессия для рассмотрения этого дела. На ней присутствовали имперские уполномоченные, легаты и 214 епископов или их представителей. Текст, прочитанный собранию в качестве уже принятого канона, звучал так:

«Следуя во всем за определениями свв. отцов и признавая прочитанный тут канон 150 боголюбезнейших епископов, бывших в соборе (381 г.) в дни благочестивой памяти Феодосия в царствующем граде Константинополе, Новом Риме, то же самое и мы определяем и постановляем о преимуществах святейшей церкви того же Константинополя, Нового Рима.

Ибо и престолу Ветхого Рима отцы, как и подобало, дали преимущества, потому что он был царствующим градом. Следуя тому же побуждению, и 150 боголюбезнейших епископов предоставили такие же преимущества святейшему престолу Нового Рима, справедливо рассудив, чтобы град, получивший честь быть градом царя и сената и имеющий равные преимущества с ветхим императорским Римом, был бы, в соответствии с этим, подобно ему, возвеличен и в церковных делах и стал бы вторым после него.

И только на этом основании, только лишь митрополиты округов Понтийского, Асийского и Фракийского, а также и епископы иноплеменников вышеупомянутых округов пусть рукополагаются у этого именно святейшего престола святейшей Константинопольской церкви. Т.е. каждый митрополит вышеназванных округов, с епископами этих округов, должны поставлять епархиальных епископов, как предписано божественными правилами. А самые митрополиты вышеуказанных округов должны поставляться, как было уже сказано, константинопольским архиепископом, после того, как было совершено по обычаю согласное избрание (на месте) и представлено (Константинополю)».

Этот текст канона наконец-то устранял основу многочисленных конфликтов, о которых повествовалось выше. Положение Константинопольской кафедры больше не сводилось к почетным привилегиям или не подкрепленному юридическими полномочиями авторитету. Константинопольский архиепископ фактически сделался патриархом (хотя по отношению к нему еще не употребляется этот титул), наделенным ограниченным, но ясно сформулированным правом хиротоний в трех диоцезах (областях, охватывающих ряд провинций), точно так же как и его коллеги в Александрии, Антиохии и Риме, привилегии (преимущества) которых были упомянуты в 6-м каноне Никейского Собора. Древние и престижные привилегии Эфеса незаметно исчезли, так же как и должность «экзарха». Более того, и это чрезвычайно важно, канон дал мощную поддержку принципу, что верховенство кафедр основано исключительно на политических причинах: отцы предоставили привилегии кафедре самого древнего Рима, как провозглашалось в каноне, потому что он был имперской столицей, а не потому что он был основан св. Петром. Следовательно, вполне логично было и кафедре новой столицы приобрести тот же статус, хотя она и не была основана апостолами. Когда мы будем подробнее говорить о правлении папы Льва, мы поговорим и о реакции Рима на этот канон; пока достаточно лишь вспомнить, что и легаты, и сам св. Лев основывали свое неприятие канона на в высшей степени искусственном доводе том же, к которому на вероучительном уровне прибегали евтихианцы: что решения Никейского Собора не могут быть ни изменены, ни дополнены, а в Никее говорилось лишь о трех «привилегированных» церквах Александрии, Антиохии и Риме. Конечно, св. Лев был убежден, что особое положение этих трех кафедр зиждется на их особой связи со св. Петром, но обсуждая 28-й канон, он не приводил этого аргумента, зная, что, во-первых, восточные его не поймут, а во-вторых, что он на Никейском Соборе не упоминался.

Все протесты легатов были напрасны. Они попытались уговорить епископов заявить, что их грубой силой заставили подписать текст канона. Но этот ход не принес плодов: все епископы заявили, что свободно принимают новую власть Константинополя. Легаты не смирились и сделали следующее заявление: «Апостольская кафедра не должна быть унижаема в нашем присутствии. Посему все, что было сделано вчера в нашем отсутствии, вопреки каноническим правилам, мы просим верховную власть отменить. Если нет, пусть наш протест приобщен будет к актам Собора. Мы знаем, что доложить апостольскому епископу, первому во всей Церкви, дабы он мог судить об оскорблении, нанесенном его кафедре, и о нарушении канонов». Этот протест был выслушан без обсуждения и приобщен к актам Собора. После этого представители имперской власти объявили решение принятым окончательно, как «полностью одобренное Собором» без права вето, и немедленно закрыли последнее заседание Собора.

Такое резкое поведение имперских уполномоченных весьма контрастировало с чрезвычайно дипломатичным письмом, направленным Собором папе Льву, с просьбой принять 28-й канон. Выждав определенное время и не получив никакого ответа от папы, император Маркиан и патриарх Анатолий вновь направили папе очень вежливые письма, составленные в лучших традициях византийской дипломатии. И Империя, и Константинопольская Церковь в то время остро нуждались в поддержке Запада для утверждения новой, более структурированной церковной системы, утвержденной на Халкидоне и воспринимаемой в штыки столь многими силами на Востоке. Такое признание Рима могло бы пойти на пользу обеим сторонам, так как 28-й канон не отрицал верховенства Рима. Если бы Лев признал сотрудничество Константинополя в качестве «второго» Рима, то он с Анатолием вместе смог бы встать на защиту Халкидонского Собора против его противников. Однако канон был настолько неприемлем для Рима, что папа Лев даже отложил утверждение Халкидонского ороса, хотя Халкидон нуждался в максимуме поддержки: огромная часть населения империи отказывалась его принять.

Папа твердо стоял на принципе абсолютности и неизменности преимуществ лишь трех кафедр тех, которые были утверждены на Никейском Соборе. Однако в реальной жизни он ничего не мог сделать, чтобы нейтрализовать новую роль Константинополя. Через два года, в 453 г., он примирился с Анатолием и утвердил все решения Халкидонского Собора, кроме 28-го канона. Сам же 28-й канон латинские канонисты не признают и поныне, считая его актом узурпации со стороны коварных греков.

8. Основной корпус канонов (27), принятых в Халкидоне, направлен главным образом на укрепление нравственной и дисциплинарной власти местных епископов над их клириками. Нет никаких сомнений, что бурные конфликты 429–451 гг. создали анархию во многих регионах и что епископы, которых убедили поддержать соборные постановления, нуждались в поддерживаемом имперскими властями законодательстве, которое закрепляло бы их права в отношении их пасомых. Однако принятые каноны, так как они базировались на традиционных церковных принципах, не признающих формальной власти над местными церквами (с единственным исключением акта хиротонии нового епископа), предоставляли определенную гарантию против дальнейшего развития «патриархийной» централизации. Каноны были направлены против обычая рукополагать клириков «без точного назначения», не приписывая их к конкретной общине (канон 6); против беспричинных переводов или переходов клириков из града в град без разрешения их епископов (каноны 5, 10, 11, 13, 20, 23); против обращений конфликтующих между собой клириков в светские суды, когда дело может быть разрешено в суде церковном (каноны 9, 21); против участия клириков в частном предпринимательстве или в гражданских и военных должностях (каноны 3, 7); против рукоположений за деньги (канон 2); против брака между церковнослужителями и еретиками (канон 14); против рукоположения диаконис до достижения ими сорокалетнего возраста (канон 15). В делах финансовых власть епископов и клириков была ограничена требованием иметь в каждой церкви эконома, который отвечал бы за все церковное имущество, и в особенности за имущество епископа после его смерти (каноны 22, 25, 26).

Самые далеко идущие меры, однако, касались монашеского движения. Согласно 4-му канону, монахи и монастыри помещаются под контроль епископа. Весьма показательно, что это правило было предложено самим императором Маркианом, что отражало озабоченность государства в связи с широким и несколько анархичным развитием монашества. В вероучительных вопросах монахи взяли на себя охранительно-защитительную роль, однако часто перегибали палку. В первую очередь и прежде всего Халкидонские отцы имели в виду буйное поведение сирийских и египетских монахов во время Разбойничьего собора в Эфесе. Вот что говорится в 4-м каноне:

«Истинно и искренне проходящие монашеское житие да удостаиваются приличной чести. Но поскольку некоторые, для вида употребляя одежду монашескую, расстраивают церкви и гражданские дела, по произволу ходя по градам, и даже монастыри сами для себя составляти покушаются: то рассуждено, чтобы никто нигде не созидал, и не основывал монастыря, или молитвенного дома, без соизволения епископа града. Монашествующие же, в каждом граде и стране, да будут в подчинении у епископа, да соблюдают безмолвие, да прилежат токмо посту и молитве, безотлучно пребывая в тех местах, в которых отреклись от мира, да не вмешиваются ни в церковные, ни в житейские дела, да не приемлют в них участия, оставляя свои монастыри: разве токмо когда будет сие позволено епископом града по необходимой надобности...»

Канон санкционировал меры, предпринятые на Халкидонском Соборе относительно определенной группы монахов. Процессуальные меры против них начались с удостоверения их личностей, во время которого статус нескольких из обвиняемых не мог быть установлен: были ли они иереями, монахами, архимандритами или бродягами, «живущими в гробах». Знаменитый сирийский отшельник Варсума был обвинен в «убийстве блаженного Флавиана», а епископы жаловались, что он «привел с собой против нас всю Сирию». Очевидно, что евтихианство в глазах многих ассоциировалось с бесконтрольной и антиепископской деятельностью неизвестных фанатиков и самопровозглашенных монахов, наподобие того, который был описан блж. Феодоритом Киррским в его книге «Эранист». Естественно, епископы не отождествляли монашество как таковое с евтихианством, но они были склонны осторожно относиться к мирянскому движению, которое во многом ускользало из-под контроля тесно связанной с имперскими властями иерархии. Очевидно также, что многим монахам богоцентричная, керигматическая и формально консервативная христология св. Кирилла казалась куда более привлекательной, чем более интеллектуальная защита «двух природ» богословски образованными епископами Антиохии, Константинополя или Рима. Другие восточные подвижники вообще были склонны отдавать предпочтение не «благодати» и «обожению», а личному человеческому духовному усилию, склоняясь, таким образом, к пелагианству и несторианству, а не к св. Кириллу. В Египте знаменитый монастырь св. Пахомия в Канописе выступил против Диоскора, представлявшего в Александрии епископскую власть и контроль, и встал на сторону Халкидона.

Как бы там ни было, принятие 4-го канона Халкидонского Собора создало важный прецедент. С тех пор на Востоке монашеские общины всегда будут оставаться в юрисдикции местных епископов. За всю историю православного монашества на Востоке не было создано ни одного религиозного ордена, «освобожденного» от епископской юрисдикции¹⁹.

Экклезиологически меры, предписанные 4-м каноном, были оправданны: существовала реальная опасность, что монашество начнет развиваться вне сакраментальной структуры Церкви. Но если постановление Халкидонского Собора было направлено на погашение присущего монашеству чувства духовной независимости и пророческого служения, то оно совершенно очевидно не добилось успеха. В Православной Византийской Церкви монашеские общины продолжали представлять мощную духовную силу, которая самым своим существованием являла серьезный духовный противовес зачастую более гибкой и политически ориентированной позиции епископата.