Часть первая. Главное управление Православной церкви

Общее обозрение – Члены синода: 1) Серафим, митрополит новгородский и с.-петербургский – 2) Евгений, митрополит киевский и галицкий – 3) Филарет, митрополит московский и коломенский – 4) Иона, архиепископ казанский и симбирский – 5) Авраам, архиепископ ярославский и ростовский – 6) Филарет, митрополит киевский и галицкий – 7) Павел Криницкий, бывший духовник Александра I и Императрицы Марии Феодоровны – 8) Иван Державин, обер-священник армий и флота – 9) Николай Музовский, обер-священник Главного Штаба и Гвардейского и Гренадерского корпусов – 10) Павел Моджугинский, обер-священник армий и флота – 11) Григорий, архиепископ казанский и свияжский – 12) Владимир, архиепископ казанский и свияжский – 13) Никодим, архиепископ орловский и севский – 14) Иона, митрополит, бывший экзарх Грузии – 15) Василий Кутневич, обер-священник армий и флота – 16) Нафанаил, архиепископ псковской – 17) Кирилл, архиепископ каменец-подольский – 18) Гавриил, архиепископ рязанский – 19) Венедикт, архиепископ олонецкий и петрозаводский – 20) Антоний, митрополит новгородский и с.-петербургский – 21) Илиодор, архиепископ курский и белоградский – 22) Гедеон, архиепископ полтавский и переяславский – 23) Иннокентий, архиепископ херсонский и таврический – 24) Никанор, митрополит новгородский и с.-петербургский – 25) Василий Бажанов, духовник Их Величеств, обер-священник Главного Штаба и Гвардейского и Гренадерского корпусов – 26) Игнатий, архиепископ воронежский и задонский – 27) Иаков, архиепископ нижегородский и арзамасский – 28) Николай, епископ тамбовский – 29) Евгений, архиепископ астраханский и енотаевский – 30) Иоанн, архиепископ донской и новочеркасский – 31) Смарагд, архиепископ орловский и севский – 32) Аркадий, архиепископ олонецкий и петрозаводский – 33) Феодотий, архиепископ симбирский и сызранский – Обер-прокуроры синода: 1) Князь Петр Сергеевич Мещерский – 2) Степан Дмитриевич Нечаев – 3) Граф Николай Александрович Протасов

С уничтожением министерства духовных дел, во главе управления православной церкви снова стал св. синод, возвращенный в прежние права и в прежние отношения к своему обер-прокурору. В царствование Императора Николая I-го это высшее духовное правительство состояло, с одной стороны, из митрополитов и из архиепископов старших второклассных епархий, а с другой – из представителей белого духовенства, которыми по большой части были: духовник Государев и обер-священник армий и флота. Сверх Грузинского экзарха, в синоде присутствовали и некоторые другие из тамошних иерархов, например католикос Антоний, живший на покое в Нижнем Новгороде, и Варлаам, митрополит грузинский; по присоединении же к православной церкви греко-униатов, место между членами синода занял также архиепископ литовский Иосиф, возведенный потом в сан митрополита. Наконец, за отлучками членов синода, в нем временно присутствовали преосвященные даже и третьеклассных епархий, не именуясь, впрочем, его членами.

Нет сомнения что, описывая действия св. синода за царствование столь продолжительное, весьма любопытно было бы означить подробно степень участия и влияния каждого из членов этого главного духовного управления в делах, ему предлежавших; но мы тщетно стали бы искать материалов к тому в синодальных протоколах, представляющих всегда одно лишь окончательное, общее заключение, с умолчанием предшедших ему прений и личных суждений. К тому же, в это царствование разномыслие в синоде если и допускалось, по необходимости, на словах, то почти никогда не являлось в письменных его актах. Причиною сему был главнейше сам Император, весьма нежаловавший отдельных мнений со стороны членов синода и, если когда такие встречались, объявлявший за них, через обер-прокурора, свое неудовольствие, временами довольно резко. Так, когда по делу генерал-адъютанта Клейнмихеля, за прелюбодеяние разведенного с первою женою и намеревавшегося вступить во второй брак с двоюродною сестрою своей первой жены, произошло разногласие между митрополитом московским Филаретом и духовником Государевым Музовским (Филарет запрещал этот второй брак, как противный всем каноническим правилам, а Музовский доказывал противное), то Государь, на докладе обер-прокурора князя Мещерского об этом разномыслии написал следующее: «В догматах веры разногласия быть не может и не должно; посему подобного представления принять Я не могу от высшего духовного места в государстве. Вам, как блюстителю законов, должно сие вразумить членам синода, и когда положится общее единогласное мнение, основанное не на умствованиях и на толкованиях, а на точном смысле догматов, тогда мнение представить. Сим делом заняться немедля: ибо впредь строго вам запрещаю входить с подобным докладом, который совершенно выходит из всякого приличия».¹⁹ Нередко, впрочем, Государь не уважал и единогласных мнений синода, оставляя их без действия, особенно по делам брачным.²⁰ Поэтому неудивительно, что деятельность каждого из членов синода не обнаруживалась так свободно и самостоятельно, как бы можно было этого ожидать, а потому и присутствие некоторых из них прошло совершенно незаметно, не оставив после себя никаких следов в делах.

Случалось и то, что Государь разрешал и признавал законными такие браки, которые канонически не допускались, напр., брак городового секретаря Повало-Швыйковского, женившегося на сестре своего зятя. Синод положил расторгнуть этот брак, но Государь на докладе синодальном написал: «Брак расторгать, когда он дозволен был духовными начальством. Я признаю несправедливым и неудобным». Серафим, по этому случаю, осмелился в письме к Государю заметить, что синод, как частный собор, признавал и признает себя невластным, как по справедливому уважению к порядку иерархическому, так и по долгу предосторожности против соблазна, отступать в важных делах церковного правосудия от постановлений вселенских соборов (Письмо Серафима от 20-го декабря 1827 г., также доклад от 24-го декабря того же года за № 266). В другой раз дано было Государем позволение одному женатому вступить в монашество; но когда ему было представлено, что это незаконно, то он написал: «Я не знал правила и считал, что каждый женатый по желанию принят быть может в монашество». (См. доклад за 1830 г. № 54).

Собранные нами материалы позволяют нам, однако же, представить следующие, более или менее подробные биографические и другие заметки о каждом из лиц, присутствовавших в синоде в продолжение царствования Императора Николая:

1) Серафим, митрополит новгородский и с.-петербургский, стоял у кормила церковного управления слишком двадцать лет (он был первоприсутствующим в синоде с 1821 по 1843 год) и имя его навсегда останется в истории нашей церкви. Ученик знаменитого Платона – этого воспитали многих наших иерархов – известный в мире под скромным именем Стефана Глаголевского, он вступил в монашество по настоянию и убеждению своего учителя, в 1787 году, и под главным его надзором проходил первые иерархические должности, по его представлению получил сан архимандрита Можайского Лужецкого монастыря (1795 года), потом Заиконоспасского и ректора московской духовной академии (1798) и наконец сделан был его викарным (1799). Самостоятельное управление Серафима епархиями началось с 1804 года, когда его назначили епископом в Вятку. Везде, где он был архиереем, именно в Вятке (1804–1805), Смоленске (с 1805–1812) Минске (с 1812–1814), Твери (1814–1819), Москве (1819–1821) и наконец Петербурге (1821–1843), о нем сохранилась память, как о святителе всем доступном, внимательном к нуждам пасомых, в обхождении простом до патриархальности, сострадательном к горю и бедствиям других. Лета не очерствили его сердца: власть не сделала его ни деспотом в управлении, ни самовластным до презрения законности. Он, по возможности и по крайнему разумению, старался быть справедливым, когда только не был преднамеренно вводим в заблуждение окружавшими его людьми, из которых несколько лиц приобрели большое над ним влияние, особенно по достижении им глубокой старости. Серафим имел ум светлый, ясный, дальновидный, но вместе, несмотря на казавшуюся его простоту, и весьма хитрый. Светлым периодом в его жизни было время управления московской митрополией, где все напоминало ему лета юности, все дышало приветливостью и расположением к нему. К несчастию, это время продолжалось очень недолго. Император Александр призвал Серафима на петербургскую митрополию. Новое назначение смутило его; он неохотно расставался с Москвой и боялся петербургской митры, которая так тяжела была для его предшественников: Гавриила, Амвросия и Михаила. «Где мне там»! говорил он княгине Мещерской, когда она читала ему письмо, полученное ею из Петербурга с известием о назначении его на петербургскую митрополию: «Михаил-то был поздоровее меня, да трех лет не прожил там, а я, при своем здоровье, чрез полгода умру». Когда пришло официальное известие, он, бледный и грустный, прочитал указ. Изгнания и обиды, претерпленные его предместниками, невольно представились его воображению в эту минуту. К тому же особенные обстоятельства еще более должны были усилить нерасположение Серафима к петербургской кафедре: с нею соединялось звание первоприсутствующего в синоде, а права синода были еще в то время стеснены учреждением министерства духовных дел, которого начальник (князь Голицын) ни характером, ни направлением своей деятельности, нисколько не гармонировал с духом и характером Серафима. Следственно, для блага церкви и для чести и достоинства синода, все предвещало ему борьбу, и борьбу упорную, с человеком сильным и другом Государя. Мрачный проехал Серафим через Тверь, сердитый и бранчивый вступил в Новгород, без звону и церемониальной встречи прибыл в Александро-Невскую лавру. Первое свидание его с Голицыным было холодно и отзывалось даже каким-то пренебрежением. На первом обеде, данном митрополитом сановникам и духовенству, Серафим открыто показал неуважение к Голицыну: у Амвросия и Михаила, при парадных столах, князь всегда занимал первое место, но Серафим посадил на первое, место графа Аракчеева, а Голицына на четвертое, или пятое. Во время обеда, после тостов за здоровье Царской фамилии обыкновенно следовал тост за здоровье Голицына, как министра духовных дел; но Серафим провозгласил тост за здоровье графа Аракчеева, а следовавший Голицыну совсем опустил. Гости, за столом же, начали перешептываться, что Серафиму не избежать беды и что его постигнет участь его предшественников. Первое заседание митрополита в комитете Библейского Общества еще яснее обнаружило, что он идет прямо на борьбу с Голицыным; во время самого одушевленного чтения секретарем Общества об успехах-ли Русского Библейского Общества, или о будущих предположениях касательно расширения круга его деятельности, Серафим, молчавший во все время чтения и перебиравший своими четками, вдруг встал с места, направился к дверям и, со словами: «Так рассуждать, значит вовсе не понимать духа и учения нашей православной церкви»! вышел вон из собрания. Наконец, действия Голицына, явно несообразные с духом православия, заставили митрополита просить лично Александра об удалении князя от управления духовными делами. Просьба Серафима, как мы уже упомянули, была уважена: Голицын был удален, масонские ложи закрыты, министерство духовных дел уничтожено. После этой победы Серафим стал высоко: он находится в частых сношениях с самим Государем: по его предложениям Александр утверждает разные проекты касательно раскольников, издает законы о цензуре книг. Митрополит постоянно делает от себя предложения синоду: имя его заслоняет имена всех остальных членов синода; за ним не видать даже и личности, правда довольно бесцветной, тогдашнего обер-прокурора князя Мещерского. Император Александр I-й искренно полюбил Серафима и, перед отъездом своим в Таганрог, посетив его и при прощании поцеловав несколько раз его руку, сказал: «Верите ли, владыко, Я сердечно люблю вас и, может быть, в жизни моей редко кого-нибудь так уважал, как вас». Напротив того, преемник Александра I-го, настроенный князем Голицыным, сначала как-то недоверчиво смотрел на петербургского митрополита. Князю не хотелось даже, чтобы Серафим короновал нового Государя, но вскоре дело об игумене Коневском,²¹ состоявшем под особенным покровительством бывшего министра, показало во всем свете благородство Серафима и противный сему образ действий Голицына. С того времени первый возвысился в глазах Государя до такой степени, что слово его было авторитетом; желания его удовлетворялись беспрекословно; суждения его и советы принимались с особенною благосклонностью, даже и в таких случаях, когда они не совсем согласны были с мыслями Государя: так, в 1835 году, собственно настояния Серафима убедили удалить от должности законоучителя Государя Наследника, протоиерея Павского, по поводу найденных в его уроках Филаретом, митрополитом московским, несообразностей, о которых скажется в своем месте.

В том же 1835 обер-прокурор св. синода Нечаев, не совсем осторожный в отзывах своих о членах синода, не слишком уважительный к Серафиму, чересчур горячий и резкий в выражениях, увидел себя – вдруг и совершенно неожиданно – сенатором в Москве. Это было время апогея силы петербургского митрополита. Но лета взяли свое: ослабев от старости, Серафим, в последние свои года, как в епархиальном, так и в синодальном управлении, подчинился влиянию других и сделался их орудием. При известной приверженности старца к древним уставам нашей церкви и ненависти ко всем нововведениям, его нетрудно было напугать даже призраком опасности, угрожающей будто бы православию, и всякий случай, имевший малейшее сходство с образом действий прежнего Библейского Общества, мог встревожить его так, что он в состоянии был решиться на все, особенно если преднамеренно увеличивали вид опасности и усиливали таким образом его пугливость. Случай такой вскоре и представился. Студенты XIII-го и XIV-го курсов с.-петербургской духовной академии отлитографировали некоторые книги Ветхого Завета, в русском переводе, который был найден «неправильным, развращенным и нечестивым». Серафим, при первом о том известии, пришел в необыкновенное волнение и вот что написал он к синодальному обер-прокурору графу Протасову: «По болезни моей я не мог принять личного участия в рассмотрении поступившего в святейший синод дела об оказавшемся здесь искаженном и нечестивом переложении учительных и пророческих книг Ветхого Завета, изданном втайне и распространенном посредством литографирования; но, по особенной важности случая, вменяю себе в обязанность, собрав на одре болезни остаток сил, сообщить вашему сиятельству соображения и мысли, какие внушают мне долг моего звания, святость присяги, сыновняя преданность к нашей древней отечественной православной вере и опыты долголетнего служения святой церкви.

При известии об упомянутом переложении я исполнился душевного прискорбия, как потому, что такое злоупотребление святынею, очевидно, угрожает той чистоте, в которой учение веры преподавалось в отечестве нашем, ограждаемом от пагубных иноземных суемудрий помощью Божией и попечением благочестивейшего Государя Императора, так и потому, что такое злокачественное посягательство явилось от имени и посреди духовного юношества, от которого мы ожидаем верных и усердных пастырей и служителей церкви, воспитывающей их своими трудами и пожертвованиями. Рассматривая сей случай со всех сторон, я, к великому прискорбию, усматриваю в нем горестное последствие тех ложных на счет употребления слова Божия понятий, которые, быв некогда занесены к нам иноверцами и увлекши умы некоторых у нас, угрожали иерархии – подрывом её власти, народу – воспитанием в нем обольстительного, но вместе и гибельного чувства независимости от церкви, православию – испровержением коренных начал его; ибо по учению православной церкви, священное Писание передано Богом не народу, а сословию пастырей и учителей и уже чрез них народу. Зловредные мнения, пресечение коих требовало великих усилий от истинного усердия к церкви, возродившись ныне и явившись во всем своем безобразии, на самом опыте показали, как глубоко вкореняются и с каким трудом врачуются подобные недуги. Нечестивое переложение священного Писания тем большее возбуждает негодование и скорбь, что оно явилось тогда, когда православная церковь наша так недавно еще одними истинами своего неповрежденного учения возвратила к себе миллионы отпадавших чад, когда начинают вразумляться и другие, погрешительно укоряющие нас в допущении перемен и когда церковь наша с утешением видит возрастающим благочестивое чувство в народе, возбужденное примером благочестия в Государе.

В сих мыслях я полагаю: 1) дознать с полною достоверностью, кто именно тот, или те, которые возбудили студентов приступить к такому делу: ибо не могу я допустить, чтобы студенты приступили к тому сами, без руководства, без опыта, без связи с прежним воспрещенным образом мыслей: и затем виновным пресечь всякую возможность посягать на подобные действия, испытав совесть и тех, которые почему-либо знали о существовании зла и оказывали греховное равнодушие, не поспешив обнаружить того, как требовали и присяга и польза церкви; и 2) усилить меры, которым ваше сиятельство столь усердно споспешествуете и на которые всегда взирал я с истинною признательностью, призывая на них благословение Божие, чтобы на будущее время все воспитание духовного юношества направлено было к сохранению во всей неприкосновенности прямого православного учения веры и ограждено от всякого колебания мыслями иноверных, и чтобы никто, ни под каким видом и предлогом, не отваживался посягать на переложение священного Писания, долженствующего оставаться в том виде, в каком оно принято нами от наших благочестивых предков и доныне служило залогом нашего благоденствия. Глубоко убежденный в сей истине, я старался ограждать её, по мере сил моих, во все продолжение моей службы: готов изойти и теперь с тем же усердием, а если Господу Богу угодно будет оставить меня на одре болезни, то передаю её вашему сиятельству, как мое последнее желание, как завещание архиерея, служившего, до глубокой старости, церкви и Государю в истинной к ним любви и преданности.

Зная вполне образ мыслей вашего сиятельства совершенно православный и ваше усердие к службе Его Императорского Величества, я остаюсь покойным и утешаюсь мыслью, что вы примете все нужные меры в семь, столь важном случае, прося вас, милостивый государь, передать мои мысли и св. синоду, если я не возмогу в скором времени присутствовать в оном».²² Но каково же было изумление Серафима, когда он узнал, что в синоде митрополит московский Филарет письменно, а киевский, Филарет же, словесно, признали необходимость перевода книг священного Писания на русский язык, разумеется, впрочем, не такого ложного и несообразного с достоинством священного Писания, какой сделан был студентами петербургской академии. Филарет московский представил и предположения свои для правильного и удобного пособия к уразумению священного Писания. Серафим, прочитав записку, в которой изложены были эти предположения, дрожащею и неверною рукою написал новое письмо к графу Протасову.

«Рассмотрев – говорил он – присланную мне записку московского митрополита Филарета, составленную им по случаю литографированной Библии, нахожу изложенные в ней предположения: 1) излишними. В православной церкви сохранение и распространение спасительных истин веры обеспечивается сословием пастырей, которым с сею именно целью и преподается дар учительства, и которые нарочито к сему приготовляются в духовных заведениях. Сей путь наставления народа, как единый законный, сохранялся и сохраняется в нашей православной церкви во всей силе. Если явившийся перевод есть плод одной любознательности, то сей любознательности надобно дать другое направление, более соответствующее пользам церкви. 2) Опасными. Постепенное издание толкований св. отцов, как было, так и будет самым полезным подвигом для св. церкви. Но толкования священного Писания, основанные или на собственном суждении толкователя, или на сравнении отеческих толкований одного с другим, равно как и текста еврейского с греческим, могут ослабить благоговение, питаемое православными к св. отцам, и предметы веры сделать предметами одного холодного исследования. Издать же Библию со внесением в неё каких бы то ни было оглавлений и замечаний, по самой краткости своей неудовлетворительных, значило бы умам праздным подать повод к спорам, разномыслию и многим заблуждениям. Такое издание не только не уничтожить соблазна, произведенного нечестивыми примечаниями к тексту литографированного перевода, но еще произведет новый соблазн, заронив в умы мысль, что как будто святое слово Божие имеет нужду в человеческом оправдании и что народ может быть судией в делах веры.

По сим причинам, согласно с тем, как я уже писал к вашему сиятельству по получении известия о появлении литографированного перевода, полагаю: оставив священный текст Библии в том точно виде, в каком он теперь, обратить все внимание на предметы учения в семинариях. строжайше воспретив наставникам в учении богословском выходить за пределы, православною нашею церковью положенные, а равно и самую организацию учебной части в духовных заведениях подвергнуть строгому рассмотрению. Мысли сии прошу вас, милостивый государь, передать и св. синоду».²³

Этот энергический протест, вызванный сколько прежним страхом, возбужденным в Серафиме Библейским Обществом, столько же, как говорит молва, и внушениями посторонних, был последним отголоском прежней деятельности престарелого архипастыря, почти предсмертным его движением. Не прошло и года, как он скончался, на 83 году своей жизни, 17-го января 1843 г. Незадолго до кончины своей, Серафим с необыкновенною ясностью и отчетливостью рассказывал Игнатию, тогда архиепископу Новочеркасскому, пользовавшемуся особенною его доверенностью и прибывшему проездом в Петербург, все замечательные случаи своей жизни, особенно борьбу свою с Голицыным, а также и дело о переводе Ветхого Завета на русский язык. На замечание Игнатия, как митрополит мог решиться вступить в борьбу с таким сильным человеком, каков был Голицын, имея перед глазами судьбу своих предместников, он отвечал: «Я знал, что политика не позволит этого сделать», т. е. удалить его из Петербурга, как удалили Гавриила и Амвросия. А рассказывая об удалении митрополитов московского и киевского, Серафим прибавил: «А киевский-то (митрополит) приехал ко мне и говорит: что вы, владыко, не посоветовавшись с нами об этом деле (о налитографировании Библии), дали свой отзыв! а я ему и говорю: «а вы что не посоветовались со мною? Я ведь постарше вас».

Обер-прокурор Протасов, в докладе своем Государю о смерти Серафима, писал следующее: «Поспешаю донести Вашему Императорскому Величеству, что митрополит Серафим сего числа ночью переселился от сей временной жизни. Во всю истекшую неделю он чувствовал себя в изрядном состоянии здоровья и еще вчера вечером слушал, по обычаю, всенощное бдение, после чего принимал посетителей, и лег в обыкновенное время, не чувствуя ничего необычайного; но сего утра, когда вошли к нему, увидели его уже без жизни и совершенно охладевшим».²⁴ Государь на этом докладе отметил: «Искренно жалею покойника».

2) Евгений, митрополит киевский и галицкий, был членом св. синода с 1825 по 1837 год. Ненасытимая любознательность и страстная любовь к изучению древностей, особенно отечественных, отличали этого иерарха. Услуги, оказанные им нашей археологии, останутся всегда памятными и труды его по этой части поразительны столько же своею массою, сколько основательностью исследований и всесторонностью познаний. Где он ни был, куда его ни переносила судьба., он везде разведывал памятники древности того города, или места. В Воронеже – он описывает Воронежскую губернию в экономическом отношении; в Новгороде – исследует его древности; в Вологде – занимается объяснением зырянских древностей; во Пскове – пишет историю Псковского Княжества и составляет описания тамошних монастырей; в Киеве – описывает Киево-Софийский собор и Киево-Печерскую лавру. История российской иерархии – этот драгоценный памятник для изучения нашей церкви – своей полнотой и своими неотъемлемыми достоинствами обязана его же руководству и исследованиям. Словари о писателях духовных и светских, составленные Евгением, остаются, по драгоценности собранных в них материалов, трудом великим и почти единственным, несмотря на недавно вышедшее подобного рода сочинение Филарета харьковского. Но умственное достояние Евгения состояло не из одних археологических сведений; он обладал также обширными энциклопедическими познаниями по всем отраслям наук; был и глубокий богослов, и философ, и лингвист, и политик, и даже знаток искусств. К духовному образованию, полученному сначала в воронежской семинарии, а потом в старой московской духовной академии, он присоединял и образование светское, посещая аудиторию московского университета, где слушал курсы всеобщей нравственной философии и политики (у Шадена), опытной физики (у Рота), французской словесности (у Бодуэна) и немецкого языка (у Гейма). Дарования и способности молодого человека скоро сделались известны митрополиту петербургскому Амвросию и, когда Евгений овдовел в сане протоиерея города Павловска (Воронежской губернии), Амвросий вытребовал его в Петербург, по пострижении посвятил в архимандриты и назначил префектом Александро-Невской академии (в 1800 году). В 1804 году он хиротонисан в викария новгородской митрополии. Самостоятельное его управление епархиями началось с 1808 года, по переводе из Новгорода в вологодскую епархию. После вологодской кафедры (1808–1813), он преемственно управлял епархиями: калужскою (1813–1816), псковскою (1816–1822) и киевскою (1822–1837). Во всех Евгений оставил по себе память иерарха внимательного, рассудительного, входящего лично в нужды своей паствы. Он не любил в управлении епархией доверять что-либо секретарю и, в делах и в выборе лиц, руководился своим собственным взглядом, а не чужим, часто пристрастным и нередко подкупным; протекция, под какою бы она формою ни являлась, не была им терпима. Как архипастырь православный, как знаток церковных древностей, он любил чин нашей церкви и древние её уставы и догматы всею любовью православного и ученого специалиста, преданного своей науке, со всею страстью художника, благоговеющего перед искусством. Ясный и положительный ум Евгения и его православные убеждения не могли примириться ни с мнениями, рассеевавшимися «Сионским Вестником», хотя он и отдавал справедливость хорошей его стороне, ни с туманно-таинственным учением масонов. Вот как он в письме к одному из своих друзей высказывал свой взгляд на упомянутый журнал: «Теперь скажем слова два и о Сионском Вестнике. Я его получаю и читаю часто до чувствительного умиления и даже до благодарности Богу, вложившему мысль г. Лабзину издавать сей журнал. Он многих обратил если не от развращения жизни, то, по крайней мере, от развращения мыслей, бунтующих против религии, а и это уже великое благодеяние человечеству! Большая часть сего журнала переводная с немецкого, из Штиллинговых сочинений, а нечто еще из мартинистских. И это жаль, что в чистую воду примешивается и отрава секты. Вы потребуете доказательств – вот они: 1) Синкретизм или мнение, будто во всех религиях, под разными только символами (см. статью о философии, стр. 13 и дал.), была истинная религия, ведет к индифферентизму в религиях и противно духу истинного христианства. Еф. 4:14, 15. Апок. 3:15, 16. Признаки индифферентизма в самом издателе заметите вы из слов его, стр. 328, 333, 361, 362; 2) Мифологизм, платонизм и математицизм, употребляемый всеми мистико-масонами и нашим издателем к изъяснению Троицы и других таинств откровения, может быть казистым для незнающих духа христианской религии, а не для богослова. Посмотрите, как Бержье в своем лексиконе против этого пишет. А что эта метода умствования мистико-масонская, в том уверитесь, если прочтете Эккартсгаузенову книгу: Иероглифы для сердца человеческого. Там вы найдете и все фразы их, как, напр.: «книга натуры, списки с невидимых, божественная математика, универсальная тинктура, или духовная телесность Христова» и пр., и пр. 3) издатель, может быть из желания представить читателям яснее духовность, смело принимает грубые мнения, напр. на стр. 363 сравнивает евхаристию с какою-то воплощенною солнечною эссенцией, везде присущее Божие с воздухом, а неделимость с пламенем, на стр. 364 допускает беспредельность тела Христова, а что грубее всего, в мае месяце, стр. 195, приписует шаровидную фигуру и духу; можно ли так рассуждать о духе? Но за многое хорошее, высокое и трогательное в его журнале я охотно извиняю его».²⁵

В синоде Евгений действовал согласно и единодушно с Серафимом. В случаях особенной важности, последний опирался на первого и имел в нем самого лучшего сотрудника и советника. Представление, например, о закрытии Русского Библейского Общества сделано было от них обоих вместе, как видно из рескрипта, данного на имя Серафима 12-го апреля 1826 года: «Приняв в уважение представления ваши. Мне сделанные обще с митрополитом Евгением, о трудностях, встречающихся в движении дел Российского Библейского Общества и о тех, пользе противных следствиях, для отвращения которых нужно иметь довольно свободного времени, чтобы зрело и благоразумно обозреть все соотношения, и признавая мысли ваши основательными, повелеваю вам, как президенту оного общества, приостановиться во всех его действиях без исключения, впредь до Моего дальнейшего соизволения».²⁶ Направление обоих иерархов вообще совершенно между собою гармонировало и они действовали заодно не только в приведенном случае, но и в секретном комитете о раскольниках; заодно же явились и 14-го декабря 1825 года на Исаакиевской площади, для вразумления бунтовщиков, мужественно готовые на смерть, под защитою одного лишь знамения креста. Как бы предчувствуя, что смерть застанет его среди непрерывной деятельности, Евгений приготовил наперед завещание, не могущее не произвести умилительного действия на душу всякого читающего. Вот оно: «Во имя Отца и Сына, и Святого Духа, Аминь. Ожидая часа смертного и воспоминая грехи мои пред Богом и человеками, обращаюсь, во-первых, к Спасителю моему, с теплым молением, да очистит Он благодатью Своею множество зол моих; и потом прошу всех, пред коими я согрешил и кого я чем-нибудь обидел и оскорбил, христиански простить мне и о мне грешном возносить свои молитвы. Взаимно и сам я прощаю всем, по человечеству чем-нибудь оскорбившим меня; да так друг другу оставляя грехи, все совокупно, по благодати Христовой и евангельскому обетованию, приимем оставление грехов от Отца Небесного.

Об имении моем, которое состоит более в книгах, нежели в вещах или деньгах, завещеваю следующее: 1) Указанные книги отдать в консисторию управляемой мною епархии. 2) Все рукописные переплетенные книги и дипломы, данные мне от ученых обществ, отдать в библиотеку Софийского Собора, а Высочайшие рескрипты в архиерейскую ризницу, где и рескрипты, данные предместникам моим, хранятся. 3) Из книг печатных, коих нет в семинарии, отдать в оную, а кои есть в ней, те в библиотеку Киево-Софийского Собора, для соборян. 4) Все ландкарты, атласы и эстампы – в академическую библиотеку. 5) Все письменные бумаги и записки непереплетенные отдать наследникам моим.

Грешное мое тело прошу погребсти в Сретенском приделе Киево-Софийского Собора, за правым клиросом, в стене Софийского Собора.

Господи, Боже мой, в триех ипостасех исповедуемый! Благодарю Тя за все милости, на меня недостойного во всю жизнь мою излиянные; оставляя все земное и суетное, к Тебе единому, Вечному благу, обращаюсь и в руце Твои предаю дух мой».²⁷

Евгений скончался внезапно, от апоплексического удара, 23-го февраля 1837 года, на 71 году своей жизни. Смерть застала его среди епархиальных занятий: за несколько минут перед кончиною он рассмотрел и подписал до 28 бумаг.²⁸

3) Филарет, митрополит московский и коломенский, член св. синода с первых дней царствования Николая I и до последних, но с 8-го мая 1843 г. уволенный от присутствия в нем. Молодой Дроздов, уроженец города Коломны, учился сначала в коломенской, а потом в Сергиево-Лаврской семинарии. Митрополит Платон прилагал самое заботливое внимание об образовании этого любимейшего своего ученика. В лаврской же семинарии проходил он должности учителя греческого и еврейского языков, потом учителя пиитики (1806 г.), проповедника при лавре и наставника высшего красноречия и риторики (1808 г.). И здесь же, в 1808 году, дострижен Платоном в монахи и посвящен в иеродиакона. При открытии с.-петербургской духовной академии (1809 г.), иеродиакон Филарет Дроздов и другой учитель семинарии, Платонов, как известные по своим способностям, были вытребованы в Петербург. Неохотно маститый иерарх отпускал от себя любимых учеников, в особенности Филарета: со слезами и они расставались со своим наставником и со своею лаврою. Вот что писал митрополит Платон св. синоду от 28-го декабря 1808 года, отправляя их в Петербург: «Как они, учители Дроздов и Платонов, изъявили свое нежелание отправиться в Петербург и желание остаться по-прежнему при Троицкой семинарии, каковое пожелание изъявляли пролитием слез: то я, особливо о иеродиаконе Филарете, усердно прошу св. правительствующий синод обратить его паки в Троицкую семинарию, где он, яко сходственно с его желанием, может лучший успех оказать для общей пользы: и как я об нем особливое прилагал, в рассуждении его воспитания, отеческое старание, то сие много послужит к утешению моей старости, а его единого отбытие удобно может вознаграждено быть из других училищ». Но эта трогательная просьба, не имела успеха. Филарет явился в Петербург в предшествии молвы о его необыкновенных способностях и познаниях и начал свою службу с должности инспектора при с.-петербургской семинарии и преподавателя в ней философских наук, в звании академического бакалавра. В первый же год прибытия своего в Петербург он был посвящен в иеромонаха и сделан ректором Александро-Невского уездного училища. На другой год (1810 г.) его перевели бакалавром богословских наук в с.-петербургскую духовную академию, где он сначала проходил часть догматического богословия и обучал церковной истории, а потом преподавал церковные древности. Подтвержденные здесь на самом опыте блестящие дарования Филарета проложили ему путь к быстрому возвышению. В 1811 году он, за отличие в проповедании слова Божия, был посвящен в архимандрита и пожалован крестом с драгоценными камнями, в 1812 г. определен ректором академии, профессором богословских наук, архимандритом первоклассного Юрьевского монастыря, и, что было беспримерно в сане архимандрита, пожалован кавалером ордена св. Владимира 2-й степени большого креста (1813 г.): потом наименован (1814 г.) комиссией духовных училищ доктором богословия, награжден пожизненным пенсионом по 1500 руб. ассиг. в год, назначен членом комиссии духовных училищ и наконец пожалован (1816 г.) панагией. С этого времени имя Филарета делается всем известным и с ним соединяется понятие о красноречивейшем церковном ораторе, глубоком русском богослове, тонком и дальновидном политике,²⁹ об уме обширном и проницательном. В звании члена комиссии духовных училищ, он, младший прочих членов и саном, и летами, более всех способствовал изменению направления и духа наших духовно-учебных заведений, посредством как разных предначертаний и рассуждений в самой комиссии, так и своих распоряжений, указаний и советов при обозрении московской академии и семи семинарий (новгородской, тверской, владимирской, ярославской, костромской, вифанской и московской) с уездными и приходскими при них училищами.³⁰ Мнение Филарета уже имело такой вес, что ему должны были уступать люди, высшие его саном, заслугами и летами. Так состязание, возникшее между ним и Феофилактом, членом синода и комиссии духовных училищ архиепископом рязанским, кончилось не в пользу последнего и обнаружило значение Филарета. В 1810 году студенты с.-петербургской академии перевели, под руководством Феофилакта, «Эстетические рассуждения Ансильона», для руководства по классу словесных наук. Феофилакт, желая напечатать этот перевод, представил его комиссии духовных училищ, которая передала его на рассмотрение одному из своих членов, духовнику Государеву Криницкому. Но так как Криницкий долго медлил своим отзывом, то Феофилакт напечатал перевод с одного одобрения гражданской цензуры и бакалавр словесных наук в духовной академии Леонид сталь читать по нем свои лекции. Ректор академии Филарет, по сведению о том, представил митрополиту о запрещении сочинения Ансильона в академии, доказывая, в приложенных от себя замечаниях, что в этом сочинении проглядывают натурализм, пантеизм и явные противоречия священному Писанию и правилам чистой нравственности. «Здесь – говорил он в заключение своих замечаний – выписаны из г. Ансильона только те места, которых несогласие с верою, нравственностью и гражданственностью без затруднения усматривается, дабы каждый удобно мог проверить мнение писавшего примечания своим суждением. Кто пожелает рассматривать «Эстетические рассуждения» с более глубоким исследованием, для того еще осталась на сем поле богатая жатва лжи и заблуждения. Допущение этой книги на лекции академические произвело бы более вреда, нежели пользы, подало бы худой пример другим духовным училищам и послужило бы соблазном для публики». Замечания Филарета были напечатаны, сочинение Ансильона положено запретить и бакалавру словесных наук строжайше предписано, чтобы он не руководствовался впредь теми книгами, которые не показаны в конспектах. Но два члена комиссии духовных училищ, Криницкий и Державин, не соглашались запретить Ансильона по одним только замечаниям ректора академии, и каждый из них представил в комиссию свое отдельное мнение по этому делу.³¹ Феофилакт, со своей стороны, человек честолюбивый и вспыльчивый, написал на критику Филарета антикритику, резкую и колкую до неприличия, и хотел её также напечатать. Но князь Голицын неожиданно положил конец этому делу объявлением Высочайшего повеления, которым запрещалось Феофилакту печатать свои возражения.³²

5-го августа 1817 года Филарет был произведен в епископа ревельского, викария с.-петербургский митрополии;³³ но в этой должности, для него первого созданной (до Филарета не было викариев у с.-петербургского митрополита), он оставался недолго: уже в 1819 г. его назначили архиепископом тверским и членом св. синода, в 1820 г. перевели на ярославскую кафедру и наконец в 1821 г. в родную ему Москву. Здесь к сану архиепископа московского и коломенского присоединилось для него и знание архимандрита Сергиевской Лавры, той самой лавры, откуда, за 12 лет перед тем, он выехал смиренным иеродиаконом, с заплаканными глазами, и куда теперь въезжал знаменитым иерархом, окруженный славою и благоговением, осыпанный почестями, удостоенный внимания и любви самого Государя.³⁴ В самый день коронации Императора Николая I (1826 г. 22-го августа) Филарет, за услуги, оказанные церкви и за отличное служение, был возведен в сан митрополита.

Влияние Филарета, как члена св. синода, на дела русской церкви было всегда самое деятельное и всестороннее: почти каждая мера и каждое распоряжение синода, имевшие какую-нибудь важность и значение для церкви, духовенства, или духовно-учебной части, – были плодом ума или совета московского митрополита. Иногда даже в важных обстоятельствах синод принужден был обращаться к Государю с докладом о вызове Филарета из Москвы в Петербург.³⁵ Все учено-богословские работы по синоду были ему поручаемы: он сочиняет катехизис и краткую священную историю, он пишет беседы «к глаголемому старообрядцу», составляет сказание о обретении честных мощей, иже во святых отца нашего Митрофана, первого епископа воронежского, и о благодатных при том знамениях и чудных исцелениях, извлеченное из актов и донесений, имеющихся в св. синоде. Ему поручается рассмотреть «христианское учение в краткой системе» и «начертание церковной истории» протоиерея Павского, «Священную историю» Красноцветова. Без Филарета мы не имели-бы прекрасного труда Востокова – издания Остромирова Евангелия,³⁶ которого с.-петербургский духовный цензурный комитет никак не хотел позволить печатать в том виде, в каком представил его Востоков. Приговор и мнение Филарета делаются почти непререкаемыми в синоде. К нему обращаются другие иерархи за советом и наставлением в управлении своими епархиями. Московский митрополит со вниманием и заботливостью следить за распространением православной веры в Америке и за обращением раскольников в Саратове; Иннокентий камчатский и Иаков саратовский ведут с ним деятельную переписку. Словом, он руководит почти всею нашею церковною администрацией, сообщает движение почти всем делам синодальным и ему только, одному во всем нашем духовенстве, поверяются даже и государственные тайны. В сознании такого достоинства и тех услуг, какие оказаны им были церкви и государству, Филарет хотел быть в своих мнениях самостоятельным, независимым, свободным: на этом пути он встретился с обер-прокурором графом Протасовым. В лице Филарета и Протасова столкнулись авторитет умственного превосходства с авторитетом власти. Сильный доверенностью Государя, Протасов искал преобладающего влияния на дела синодальные, а Филарет не хотел преклониться пред этою властью, слишком самоуправною в своих действиях, слишком нецеремонною в своих отношениях к правам других и слишком самонадеянною на свое значение. Мнения митрополита иногда явно противоречили желаниям и планам обер-прокурора; нередко первый прямо говорил, что известное требование последнего несогласно с правилами церковными. Все это не могло правиться Протасову. Что касается Серафима, то и он, при всем глубоком уважении к достоинствам московского своего собрата, не вполне, еще задолго до назначения Протасова ему доверял, как другу Голицына. Фотий, близкое и доверенное лицо Серафима, в своей книге «Пароль» называет Филарета масоном.³⁷ В деле об упомянутом нами выше есауле Донского войска Котельникове, очень известном Серафиму и Аракчееву, производившим о нем следствие, имя Филарета встречалось рядом с именем Голицына.³⁸ Все это внушало Серафиму разные сомнения. Катехизис Филарета был заподозрен в лютеранском направлении и в одной из его проповедей нашли мысли неправославные. Многие из светских лиц, как например министр народного просвещения Шишков, даже соблазнялись тем, что «Символ веры» и «Отче наш» переложены в катехизисе Филарета на русский язык. По этому случаю Шишков писал к Серафиму: «В бытность мою с его с. гр. А. А. А. (т. е. с Аракчеевым) в доме у вашего преосвященства, по особому Государя Императора поручению рассуждаемо было и общим согласием положено, что неприлично таковым молитвам, как: «Верую во единого Бога» и «Отче наш», быть в духовных книгах переложенным на простонародное наречие, о чем доведено и до сведения Его Императорского Величества; а потому, равно как и в силу данного на мое имя в 17-й день сего месяца Высочайшего указа, не благоволено ли будет вашему преосвященству предложить Св. Синоду, дабы вновь издаваемые христианские катехизисы полный и краткий, в которых помянутые молитвы и заповеди Господни переложены на простонародное наречие, печатанием и рассылкой как здесь, так и в Москве, приостановить, доколе воспоследует на то Высочайшее разрешение».³⁹ Заподозрение в неправославии катехизиса и проповеди, без сомнения, смутило Филарета и сделалось поводом к любопытной переписке между ним и митрополитом Серафимом. Чтобы не пропустить ни одной черты из этой замечательной корреспонденции. мы приведем её здесь всю сполна. «Болезную о том – писал Филарет к Серафиму – что должен я ныне писать к вашему высокопреосвященству; но думаю, что должен писать. Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа весть, сый благословен во веки, яко не лгу, что приступаю к сему письму, ни мало не выступая из постоянных во мне, по милости Божией, чувствований сыновнего почтения и любви к вам, отец, рукоположитель и наставник мой! но я должен быть предан церкви не менее, как вам. Известным сделалось мне, что указом Св. Синода типографской конторе предписано остановить печатание и продажу катехизиса, в прошедшем году рассматривавшегося и одобренного Св. Синодом и изданного по Высочайшему Его Императорского Величества повелению. Не знаю, о чем идет дело, но не представляется иной догадки, как что дело идет о православии. Предположив сие, именем православия прошу ваше высокопреосвященство привести на память историю сего катехизиса доныне. Написать катехизис поручил мне Св. Синод, по предложению вашего высокопреосвященства. Не дерзая прекословить, но и не дерзая ласкаться успехом в сем деле, довольно трудном, я просил Св. Синод не записывать сего поручения в журнал, до представления и рассмотрения моего опыта, дабы тем легче было бросить оный без всякого делопроизводства, если он окажется несоответствующим намерению Св. Синода, и передать поручение другому. Приступив к составлению катехизиса, 1-ю часть читал я вашему высокопреосвященству при преосвященном Григорий, епископе ревельском, и в главном получил утверждение, а в некоторых подробностях, по сделанным замечаниям, исправил. Потом весь катехизис рассматриван вашим высокопреосвященством в течении немалого времени, и каждое слово или выражение, которое подвергалось вашему замечанию, исправлено не иначе, как с одобрения вашего. За сим катехизис внесен в Св. Синод, который, одобрив оный, испросил на издание оного Высочайшее повеление.

В хранящемся у меня собственноручном письме вашего высокопреосвященства, по случаю второго издания катехизиса, написано следующее: в нем при слове: «рождение естественное», оставлено так, как оно было в прежнем издании, а не выкинуто. Что касается до вопроса о девстве, он не избежал гонения. Пропущенное в Символе слово: со славою внесено. Далее в том же письме сказано: «Г. обер-секретарь обещался на нынешней неделе переслать к вам 50 экз. сего исправленного катехизиса, с коего станут уже беспрепятственно печатать и в московской синодальной типографии». Из сего узнал я, что, при втором издании, катехизис пересмотрен Св. Синодом вновь; что, при сем, изложение главных истин не подверглось никакому сомнению; что один частный вопрос и одно выражение подверглись спору, однако ж не найдено нужным переменять их, и что исправлен только пропуск одного слова в русском переводе Символа веры, мною указанный в письме к вашему высокопреосвященству.

Таким образом катехизис, в составлении которого был я орудием, сперва при мне, а потом вновь в отсутствии моем, утвержден вашим высокопреосвященством и Св. Синодом не только во всех частях содержащегося в нем учения, но и во всех словах и выражениях, и сие совершенное утверждение оглашено пред церковью не только указами Св. Синода и многими уже изданиями катехизиса, но и данною на имя мое, во 2-й день июня 1823 г., Высочайшею грамотою, в которой, согласно с синодальными одобрениями, сказано, что оный начертан по духу православной Восточной церкви и в разуме евангельской истины. Мне кажется, что особенного Высочайшего указа о катехизисе нет, ибо, если бы он был, то был бы дан Св. Синоду по принадлежности, а если запрещение катехизиса выведено из публикованного Высочайшего указа 17-го дня ноября 1824 года, то сие выведено не по силе сего указа, но в противность Высочайшего указа, утверждающего именно катехизис, одобренный Св. Синодом.

Теперь сделалось мне известным, что в отношении г. министра народного просвещения, которое прописано в указах Св. Синода типографской конторе, Символ веры назван не символом или исповеданием веры, но молитвой. Не знаю, кому приписать должно обнаруженное здесь, столь сбивчивое понятие о делах церковных. – И с таким понятием неизвестные действователи вземлют суд себе над Синодом! Утверждение на тя надеющихся! Утверди, Господи, церковь.

Непонятно, кем и как и почему приведено в сомнение дело, столь чисто и совершенно утвержденное всем, что есть священного на земли. Невеликая была бы забота, если бы сомнение сие угрожало только личности человека, бывшего орудием сего дела, но не угрожает ли оное иерархии, не угрожает ли церкви? Если сомнительно православие катехизиса, столь торжественно утвержденного Св. Синодом, то не сомнительно ли будет православие самого Св. Синода? Допущение сего сомнения не потрясет ли и иерархии до основания? Не возмутит ли мира церкви? Не произведет ли тяжкого церковного соблазна? Суд, который над деянием Св. Синода произнесен одним священником (если это правда, что одному священнику поручено дать мнение о катехизисе, синодально утвержденном), уверит ли всю церковь о сем и не обнаружит ли только разрушения иерархического порядка чрез допущение такого суда?

Не нужно сказывать вашему высокопреосвященству, что над деянием Св. Синода касательно учения веры, верный и достойный суд, но правилам св. соборной апостольской церкви, не иной может быть принят, как суд чрезвычайного полного собора поместного, или вселенского. под покровительством благочестивейшего Государя Императора.

Именем Божиим умоляю вас, высокопреосвященнейший владыко, пред очами Божиими рассмотреть все вышесказанное, и обратя первосвятительское ваше внимание на возникающее дело о синодально утвержденном катехизисе, дать сему делу направление, сообразное с истиною, с порядком и достоинством иерархии, с миром и бессоблазнеством православной церкви.

А мне преподайте особенное наставление, как действовать с пользою вверенной мне паствы в сих особенных обстоятельствах, направленных к ослаблению доверия и взаимной благонадежности между правящими и правимыми словом истины.

Позвольте мне надеяться, что письмо сие будет принято с обыкновенным вашего высокопреосвященства снисхождением, действительно исходатайствует мне от вас потребные наставления, которым, так как и первосвятительскому вашему покровительству и молитвам, еще с упованием себя предаю».⁴⁰

Спустя пять дней после этого письма, Филарет написал Серафиму другое, по случаю проповеди своей на день Благовещения. «Несбыточная молва о катехизисе, которая однако сбылась, делает сбыточною молву, которая теперь идет о проповеди моей в день Благовещения, что она будет запрещена. Не имея дерзости доверять исправности собственного дела, озаботился бы я, может быть, сим случаем, но не без Промысла, думаю, Божия так устроилось, что спокойствие совести моей в сем случае подкрепляется и утверждается двояким свидетельством вашего высокопреосвященства. Во 1-х, сохранилась у меня рукопись сей проповеди, на которой ваше высокопреосвященство собственною рукою исправили одно выражение и не более. Печатание произведено согласно с сею рукописью и с вашим исправлением. В 2-х, сохранилось у меня собственное ваше письмо, в котором сделанный вами о сей проповеди отзыв столь благосклонен, что я в другом случае не отважился бы обнаружить оный, опасаясь тщеславия, но теперь принужден выписать наши слова: «Проповедь вашу читал на день Благовещения: она, по моему мнению, есть самая лучшая из всех проповедей ваших». После сего не мое маловажное дело, но важное свидетельство вашего высокопреосвященства защищать должно, если только нужно защищать в деле сего рода суждение первенствующего члена синода против возражения одного светского человека, который, по своему произволу, произвел себя не только в богословы, но и в судию веры и церкви. Не называю его, потому что говорю за истину, а не против человека, каков бы он ни был против моего дела и против меня. Но он вашему высокопреосвященству известен и наименован в одном из писем ваших ко мне, с справедливым замечанием об источнике его ревности.

А если бы и нужно было защищать такое суждение против такового возражения, сие нетрудно. Возражение состоит в том, что в проповеди моей Иосифу до явления Ангела приписывается неведение о тайне Богоневесты. Но если меня должно осудить за то, что я не от себя, но по изъяснению слов евангельских приписываю Иосифу неведение в сем случае: то гораздо более осудить должно Св. Златоуста, который, в сем же случае, в приведенных мною словах его, приписывает Иосифу не только неведение, но и зазрение. Гораздо также более, нежели мою проповедь, осудить должно Богородичный акафист, в котором приписывается Иосифу не только неведение, но и сомнение, которое притом выражено в кондаке 4-м следующими резкими чертами: Бурю внутрь имея помышлений сомнительных, целомудренный Иосиф смятеся, к тебе зря небрачней и бракоокрадованную помышляя, непорочная... Если Св. Златоуст прав, акафист священ; то и согласная с ним проповедь, вашим высокопреосвященством одобренная, одобрена в совершенную сообразность с учением православной церкви.

Повторяю, что писал уже к вашему высокопреосвященству по случаю катехизиса. Если сквозь дело хотят уловить лицо – пускай! Но должно ли попускать, чтоб подкапывали твердость и доверенность церковного правительства, чтоб возмущали мир церкви?

Дело правде, а себя милости вашего высокопреосвященства предая» и проч.⁴¹

Серафим на оба эти письма Филарета отвечал одним: «Два письма ваши, одно от 8-го, другое от 13-го сего месяца, получил в один день. Ответствую на первое, яко важнейшее. История катехизиса вашего, которую вы возобновляете в памяти моей, мне весьма известна по тому участию, которое я имел в оном. Я его читал вместе с вами и без вас один. Я его одобрил и признал достойным напечатания, нашедши его во всех частях с учением св. церкви нашей согласным и потому православным. В сем и преосвященный Григорий, также читавший его с нами, был совершенно согласен. По отъезде вашем в Москву, князь А. Н. Голицын относился ко мне, по приказанию Её Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Феодоровны, спрашивая моего мнения, признаю ли я за полезное ввести катехизис ваш в институты, состоящие под Высочайшим Её ведением и покровительством? Я ответствовал на отношение то утвердительным образом, т. е.: признаю за полезное дело. В нынешнем году, бывши у графа А. А. Аракчеева в селе его Грузине, и по случаю посещения военных поселений, где был делан при мне экзамен в катехизисе, я ему рекомендовал катехизис ваш и он приказал ввести его в употребление, о чем была от него ко мне и бумага. Катехизис сей я предписывал взять для обеих моих епархий и велел по краткому экзаменовать ставленников в стихарь, а по большому, в рассуждении по крайней мере важнейших пунктов веры, ставленников в диаконы, а наипаче во священники, о чем и дал резолюцию на указ Св. Синода. Итак, вы видите, что я в православии его совершенно уверен был как прежде, так и теперь уверен, и сие письмо мое будет вам доказательством сего. Св. Синод, никого не исключая, также не менее моего уверен в православии катехизисов ваших, как пространного, так и краткого, который рассматривал преосвященный кишиневский особенно и одобрил его к напечатанию, на что и все члены согласились без всякого сомнения: ибо он во всем согласен с пространным. Теперь спрашиваете вы, почему их остановили? Остановили по отношению министра просвещения, который ни слова не сказал о том, чтобы они были несогласны с православием (чего он, яко сам православный сын церкви, сказать не мог), а требовал остановить их впредь до Высочайшего повеления потому только, что Символ веры, Отче наш и десятословие изложены в нем русским, а не славянским языком. И сия-то именно причина прописана в указе Св. Синода к московской типографии; из сего вы изволите видеть, что до православия катехизисов ваших никто ни малейше не коснулся; а потому честь ваша, яко православного пастыря церкви, остается без всякого пятна, равно и достоинство Св. Синода ни мало сим случаем не унижено. Вы спросите, почему русский язык не должен иметь места в катехизисе, а наипаче в кратком, который предназначен для малых детей, незнакомых вовсе со славянским языком, а потому и неспособных понимать истины веры, которые им излагаются на языке сем, тогда как он, т. е. русский язык, доселе удерживается в священных книгах Нового Завета, и в псалмах? На сие и на многие другие вопросы, которые по сему случаю сделать можно, я утвердительно вам ответствовал никак не могу. Надеюсь, что время объяснит нам то, что теперь кажется темно, а время сие скоро, по моему, настанет. Будьте уверены, что я в вас принимаю дружеское участие и искренно желаю вам всякого добра. Но сим чувствам дружбы и любви моей к вам как прежде сего поступал я, так и теперь следую им неизменно. Я чувствую, что положение ваше тяжело, и скорблю о сем от всего сердца, что не имею возможности облегчить вас от бремени. И так потерпи, пастырь добрый! терпение не посрамит. Оно доставить вам опытность, которая, в последствии времени, крайне полезна вам будет, что имел случай сам над собою дознать».

Но катехизис, спустя несколько времени, был исправлен: изречения священные, как сказано в докладе обер-прокурора св. синода,⁴² предложены, вместо русского, на славянском языке, и при этом новом пересмотре катехизиса, Филарет пользовался наставлениями Серафима и советами других членов синода. После такого исправления катехизиса, репутация Филарета, как бы минутно поколебленная, была снова восстановлена в глазах публики. Император Николай не только отвергал иногда общее мнение членов синода, соглашаясь с Филаретом,⁴³ но даже оказывал последнему особенное, чрезвычайно обязательное внимание: так, на одном докладе синодального обер-прокурора о возвращении Филарета из Москвы, Государь написал: «Рад, что могу скоро иметь удовольствие его видеть».⁴⁴

Но вот в синод поступило (в 1842 г.) роковое, дело о налитографировании студентами петербургской духовной академии перевода некоторых книг Ветхого Завета на русский язык, дело, усилившее недоверчивость Серафима к Филарету, вновь навлекшее на него подозрение в неправославии, раздражившее Государя, по представлению Протасова, и бывшее причиною удаления Филарета из синода. Мы уже имели случай говорить об этом деле в биографии Серафима. Здесь приведем только взгляд и мысли, высказанные по его поводу Филаретом: «Ложное, несообразное с достоинством священного Писания и вредное понятие о пророчествах и некоторых книгах Ветхого Завета, которое выразилось и более или менее распространилось посредством литографированного перевода, требует врачебного средства.

Одни запретительные средства недовольно надежны тогда, когда любознательность, со дня на день более распространяющаяся, для своего удовлетворения бросается во все стороны и тем усиленнее порывается на пути незаконные, когда недовольно устроены законные.

Посему нужно позаботиться о доставлении правильного и удобного пособия к уразумению священного Писания.

Для сего представляются испытанию и выбору следующие предположения:

I. Издавать постепенно истолкования священных книг, начиная с пророческих, на которые сделано нападение и которых истолкование основательное особенно важно по отношению содержания их к Новому Завету.

В основание истолкования должны быть положены:

а) Греческий текст семидесяти толковников.

б) Где нужно, по выражению блаженного Иеронима, истина еврейская, т. е. текст еврейский.

в) Самоистолкование священного Писания Ветхого Завета в Новом.

г) Толкования св. отцов.

Толкования не должны быть обременительны пространством и тяжелою ученостью, но кратки, просты, направлены к утверждению веры и к назиданию жизни.

II. Делать издание всей славянской Библии, приспособленное к удобнейшему употреблению и разумению. Чтобы оно не было слишком огромно, надобно исключить из него прибавочные статьи, как-то обширный отчет в прежних поправках текста и обремененный ненужными словами каталог собственных имен. Вместо того, над каждою главою славянского библейского текста, долженствующего в составе своем остаться неприкосновенным, кратко, но достаточно изложить её содержание и напечатать отличительными мелкими буквами. Такое указание содержания вообще будет полезным направлением внимания и размышления читающего, особенно же в главах пророческих и трудных руководствовать будет к правильному разумению текста.

Затем, под конец главы, где нужно, также отличительными мелкими буквами, напечатать краткие примечания, в которых: а) объяснить темные слова и выражения текста, б) для текстов более темных указать на другие места священного Писания, более ясные и служащие к объяснению оных; в) в пророчествах кратко указать на главнейшие события; г) на некоторые тексты, особенно вредным образом злоупотребляемые лжеучителями, сделать краткие предохранительные истолкования. Например, текст: «суть скопцы, иже исказиша сами себе, царствия ради небесного (Мф. 19:12–13)» истолковать так, чтобы скопец, раскрыв Библию для защищения своего учения, нашел тотчас опровержение.

III. Издать славянскую Библию, с означением под каждою главою её содержания, а наконец приложить словарь невразумительных слов с истолкованием оных, который, впрочем, надобно сознаться, трудно сделать удовлетворительным, потому что темнота не всегда состоит в слове, а часто в составе слов, которые порознь вразумительны, и потому что читателю утомительно часто перекидываться от текста к словарю».⁴⁵

Серафим, получив это мнение, встревожился: ему представилось, что хотят возобновить бывшее Библейское Общество. Он немедленно написал замечания на мнение Филарета, в которых доказывал, что предположения последнего не только излишни, но и опасны.⁴⁶ Обер-прокурор Протасов в докладе своем Государю об этот деле, заподозрив в неправославии все прежнее академическое образование, изъяснил, что налитографирование неправильного перевода некоторых книг Ветхого Завета не есть явление неожиданное, стоящее особо, без всякой связи с другими, но представляет результат прежнего долголетнего направления духовно-учебного образования. «Из всего хода дела этого видно, – писал он – что появление упомянутого перевода приготовлено было самым требованием изданного в 1814 году Устава Учебных Заведений, в коем, с одной стороны, поставлялось профессорам в обязанность изъяснять священное Писание не по переводу 70 толковников, а по оригинальному изложению (§ 166), а с другой вообще предписывалось держаться по каждой науке на одной линии с последними открытиями и успехами (§ 122). Найденная при исполнении первой из сих обязанностей разность между текстом еврейским и греческим была причиною, что сей последний все более и более терял свою цену в глазах преподавателей и что сие никак не могло казаться предосудительным, когда они имели пред собою опыты одобренных начальством новых переводов книги Бытия и Псалтыри. Как не все наставники обучались еврейскому языку, то желание не знающих оного не отставать от знающих заставляло их иметь у себя перевод с еврейского в рукописи, а сие, во избежание неудобств переписывания, привело и к литографированию его. Что же касается второго предписания Устава, старание исполнить оный в точности привлекло из заграницы множество рационалистических книг, в числе прочих представляющих современное состояние богословских наук. Таким образом, в изъяснение священного Писания вкрадывалось лютеранское начало, введенное с герменевтикою Рамбаха, а потом перешедшее и в герменевтику епископа Иоанна, и родились вопросы, кои оскорбили бы слух благочестивых предков наших, о подлинности, достоверности, богодухновенности книг священного Писания, целью чего было основать веру на разумном убеждении, или, что то же, поставить на её место разум. К счастью, литографированный перевод, открытый вовремя, явился и распространился только среди духовных, где он, как выше изъяснено, был плодом прежнего направления богословских наук».⁴⁷ – В сем приведенном нами отрывке доклада Протасова каждое почти слово было камнем, брошенным в Филарета, потому что он был главным двигателем духовного академического образования и им было дано направление С.-Петербургской духовной академии, которое теперь прямо называлось лютеранским, основанным на рационалистических началах. Записки на Книгу Бытия, составленные Филаретом, и перевод Псалтыри протоиерея Панского были, по выражению Протасова, прототипами и предвестниками налитографированного перевода книг священного Писания. Государь, когда доложено было Ему об этом деле таким образом, одобрил вполне мнение Серафима и тем самым отверг противные ему предположения; кроме того, следующие слова резолюции Государя, представляя много общего с мыслями, выраженными в докладе Протасова, содержали в себе если и не совсем прямой, то очень ясный намек на Филарета: «С прискорбием усматривая из настоящего случая виновность духовных начальств в недосмотре или допущении столь пагубного направления, повелеваю, чтобы со всею строгостью дознано было и донесено Мне, кто именно между начальствующими и вообще из духовенства виновен в соучастии по сему делу, и в какой степени, и чтобы Святейший Синод, согласно с мнением митрополита Серафима и по прямому долгу своему, усилил меры к охранению книг священного Писания в настоящем их виде неприкосновенно и к утверждению всего воспитания духовного юношества на истинных началах нашего древнего православия, посредством скорейшего преподания правильных к тому руководств».⁴⁸ Вследствие всего этого Филарет вскоре подал просьбу, в которой писал, что по шестимесячном отсутствии его из епархии, в настоящее время представляется надобность личного на месте исполнения лежащих на нем епархиальных обязанностей, и что к таковым обязанностям присоединяется и собственная нужда его, чтобы в благоприятном климате употребить врачебные пособия к подержанию его здоровья, и потому просит о Всемилостивейшем разрешении ему возвратиться в московскую епархию.

Граф Протасов, докладывая о семе Государю, прибавил от себя довольно знаменательные слова: «Таковую просьбу митрополита Филарета, к удовлетворению коей не усматриваю препятствий, считаю долгом повергнуть на Высочайшее разрешение Вашего Императорского Величества». На этом докладе Государь написал: «Может ехать».⁴⁹ Доклад был поднесен Государю 2-го мая 1842 года, 8-го был объявлен Филарету указ об его увольнении, а 18-го он уже был в Москве.⁵⁰ Слух об отбытии московского митрополита в епархию и о причине его увольнения быстро распространился в Петербурге и произвел в столичном духовенстве какое-то сотрясающее ощущение. Многие смотрели на отъезд Филарета как на изгнание, вовсе им незаслуженное, и все до такой степени были возбуждены этою неожиданностью, что старались в каждом поступке, в каждом слове Филарета отыскать или намек на его удаление, или невольное проявление оскорбленного чувства достоинства. Даже студенты академии говорили о случившемся с изумлением и почти с ужасом. Несчастье иногда более чем счастье приковывает к себе общее внимание, и так именно было и с Филаретом. По его отъезде в Москву, за ним следили с особенным соболезнованием и нежностью. Догадки, предположения, слухи об его будущих намерениях, об его чувствованиях, плодились в Петербурге с неимоверною быстротою и еще более усилились, когда Филарет, 27-го следующего сентября, сказал слово в Сергиевской Лавре, по случаю освящения храма Явления Божией Матери преподобному Сергию. Как ни разнообразны были толки, как ни разноречивы догадки по поводу этого слова, но все сходились в том, что оно отражает в себе скорбное чувство и грустное настроение души митрополита. Действительно, это слово носит на себе особенный оттенок лиризма и преобладания чувства над мыслью, резко отличающий его от всех других произведений нашего славного витии. Вот те места из него, в которых думали видеть намек на внутреннее состояние души Филарета. «Если памятнику свойственно возвращать мысль ко временам и предметам, которые ознаменованы памятником, то, прости мне, великая лавра Сергиева, мысль моя с особенным желанием устремляется в древнюю пустыню Сергиеву. Чту и в красующихся ныне храмах твоих дела святых, обиталища святыни, свидетелей праотеческого и современнического благочестия; люблю чин твоих богослужений, и ныне с непосредственным благословением преподобного Сергия совершаемых; с уважением взираю на твои столпостены, не поколебавшиеся и тогда, когда поколебалась было Россия; знаю, что и лавра Сергиева есть одна и та же, и тем же богата сокровищем, то есть, Божиею благодатию, которая обитала в преподобном Сергии, в его пустыне, и еще обитает в нем и в его мощах, в его лавре: но, при всем том, желал бы я узреть пустыню, которая обрела и стяжала сокровище, наследованное потом лаврою. Кто покажет мне малый деревянный храм, на котором в первый раз наречено здесь имя Пресвятой Троицы? Вошел бы я в него на всенощное бдение, когда в нем с треском и дымом горящая лучина светит чтению и пению, но сердца молящихся горят тише и яснее свечи, и пламень их досягает до неба, и Ангелы их восходят и нисходят в пламени жертвы духовной. Отворите мне дверь тесной кельи, чтоб я мог вздохнуть её воздухом, который трепетал от гласа молитв и воздыханий преподобного Сергия, который орошен дождем слез его, в котором впечатлено столько глаголов духовных, пророчественных, чудодейственных. Дайте мне облобызать праг её сеней, который истерт ногами святых и чрез который однажды переступили стопы Царицы Небесной. Укажите мне еще другие сени другой кельи, которые в один день своими руками построил преподобный Сергий и, в награду за труд дня и за глад нескольких дней, получил укруг согнивающего хлеба. Посмотрел бы я, как, позже других насажденный в сей пустыне, преподобный Никон спешно растет и созревается до готовности быть преемником преподобного Сергия. Послушал бы молчания Исаакиева, которое, без сомнения, поучительнее моего слова. Взглянул бы на благоразумного архимандрита Симона, который довольно рано понял, что полезнее быть послушником у преподобного Сергия, нежели начальником в другом месте. Ведь это все здесь только закрыто временем, или заключено в сих величественных зданиях, как высокой цены сокровище в великолепном ковчеге. Откройте мне ковчег; покажите его сокровище: оно непохитимо и неистощимо; из него, без ущерба его, можно заимствовать благопотребное, например, безмолвие молитвы, простоту жизни, смирение мудрования.

Или это вам кажется только мечтанием воображения? О, если бы мы достойны были более очищенным оком ума созерцать сие в более существенных явлениях света духовного, а не в представлениях только собственного воображения! Но, мне кажется, лучше хотя мечтать таким образом, нежели любомудрствовать противным сему образом.

Братия сей обители! вы пришли сюда, когда пустыня уже облечена некоторым образом в подобие града обительного: но не града же искать пришли вы сюда: следственно пришли вы искать пустыни. Если она несколько закрыта; тем внимательнее надлежит её искать. Если шум житейской молвы невдалеке слышен; тем нужнее заграждать от него слух. Если образы суетного мира движутся перед лицом пустыни; тем ревностнее должно нам предписывать себе пред очами образ чистого пустынножительства и постоянно на него взирать и с ним сообразовать житие наше.

И для сего хочу я показать вам теперь, не человеческим художеством, но словом божественным начертанный образ духовного любителя пустыни. Смотрите, как он сам себя изображает: И рех: кто даст ми криле, яко голубице, и полещу и почию. Се удалился бегая, и водворихся в пустыни. Чаях Бога, спасающаго мя от малодушия и от бури (Пс. 54:7–9)».⁵¹

Но догадки остались догадками: Филарет, построивший для себя Гефсиманский скит, не отказался не только от епархиального управления, но даже и от участия, в отсутствии своем из синода, в важнейших его делах. Его голос по-прежнему имел свое значение: так, когда по делу о размещении состоявших в епархиальном ведомстве духовных воспитанников, не получивших еще никакого назначения, архиепископ херсонский Иннокентий предложил не принимать в семинарии детей церковнослужителей, Филарет восстал против этой мысли и, между прочим, написал в синод следующее:

«1) Значительное число окончивших и не окончивших семинарское учение выходит в светское звание, и большею частью из детей священнослужителей, которые, при сем переходе, пользуются по закону большими правами, нежели дети причетников. Убыль сию дополняют ныне в семинарии дети причетников: и следственно она должна сделаться ощутительною, если дети причетников не будут допускаемы в семинарию.

2) Доныне разделение священнослужителей от церковнослужителей полагает личное достоинство и служба, и нет разделения на два рода, которые были бы один другого ниже. Сын священника, по малому достоинству личному, становится причетником, а сын причетника, по высшему личному достоинству, священником. Следственно не представляется удобности решительно рассечь духовенство на два рода, священнослужительский и причетнический, и трудно лишить сей последний важного права достигать высшего образования, так чтобы сим удовлетворено было чувство справедливости.

3) Нельзя требовать от природы, чтобы она от священнослужителей производила детей способнейших, а от причетников менее способных. Из 50 священнических и 50 причетнических, конечно, более можно выбрать способных к высшим должностям, нежели из 50 только священнослужительских. Следственно заградить причетническим детям вход в семинарии значило бы наполовину уменьшить в духовенстве число способных к высшим должностям.

4) Митрополит Платон, митрополит Михаил, митрополит Серафим, епископ Иннокентий пензенский и проч. родились от причетников. Вот каких людей была бы лишена духовная служба, если бы причетнических детей не допускали в семинарии.

5) Если закон купеческих, мещанских и вольноотпущенных детей допускает до высших училищ и до прав, приобретаемых высшим учением: то очевидно, как печален был бы тот случай, если бы дети низших членов церковного клира, по древнему преданию и но Всемилостивейшему покровительству службе церковной, являемому от благочестивейших Государей наших, не принадлежащие к несвободному и податному состоянию лишились доступа к высшему образованию в то время, когда Высоко-Монаршее милосердие и рожденным в податном состоянии доступ сей часто открывает.

6) Очевидна та истина, что если надобно освободиться от избытка, то надобно откидывать худшее, а сберегать лучшее. А сие ведет к заключению: надобно не заграждать детям и низшего духовенства пути в семинарию и пользоваться окончившими курс её для занятия не только священнических, но и диаконских мест, чем восстановятся в действие и правила церковные о постепенности в должностях и о зрелости лет для священства. Средства же надобно изыскать против избытка исключенных учеников, не находящих места в епархии».⁵² Таким образом, рука Филарета и в удалении его не переставала двигать и управлять внутренними делами синода. Но и во внешних своих сношениях последний прибегал к его уму и совету. Так, когда папа Пий IX вздумал в 1848 году распространять католическую пропаганду между православными на Востоке посредством окружного своего послания, которое на людей простых, незнакомых с историей христианской церкви, могло действовать гибельно, особенно при тех средствах, которыми всегда так искусно и ловко владеют папские миссионеры, тогда синод поручил Филарету написать опровержение на акт папы, которое вышло в свет под заглавием: «Окружное послание единой, святой, соборной и апостольской церкви ко всем православным христианам» и, в переводе на греческий язык, разослано было, от имени четырех вселенских патриархов, по всему Востоку. Таким образом, даже в стенах Москвы, проницательный взор Филарета следил и за ухищрениями римского конклава, и за религиозным движением около стен неподвижного Китая.⁵³

4) Иона, архиепископ казанский, и симбирский, член синода с 1826 по 1828 год. Состояв священником сначала в Петербурге, при церкви Симеона и Анны, потом при нашей копенгагенской миссии, он, уже в сане протоиерея, лишившись жены, постригся в монашество и был посвящен в архимандрита, а в 1817 году хиротонисан в епископа орловского; отсюда в 1821 году его перевели на тверскую кафедру, с пожалованием во архиепископа, а в 1823 г. назначили членом св. синода. В 1826 году Иона переведен был в Казань и неохотно и с грустью оставил Тверь, которая ему правилась своим местоположением и близостью к обеим столицам. В Казани он, от болезни ли, или от грусти, впал в какое-то апатическое состояние: ничего не делал, ни во что не входил и предоставил управление епархией произволу судьбы, пока его постигла смерть в 1828 году, по словам обер-прокурорского доклада, от водяной болезни, а по слухам – более от душевной скорби, чем от болезни.⁵⁴ В управлении прежними своими епархиями Иона был кроток, милостив, снисходителен, в синоде неуклонно следовал мнениям Серафима, к которому питал искреннюю преданность.

5) Авраам, архиепископ ярославский и ростовский, присутствовал в синоде с 1826 по 1827 год. По окончании семинарского курса, он был произведен во священника (1782 г.), а потом в протоиерей (1799 г.); в 1813 г. пострижен в монашество и рукоположен в архимандрита Златоустовского монастыря в Москве. Сан епископа получил Авраам в 1818 г., и, после первой своей кафедры, тульской, занимал астраханскую (с 1821 г.), и потом ярославскую (с 1824 г.). В святейший синод он вызван был в 1825 году и, с прочими его членами, присутствовал при короновании Императора Николая I. В 1827 году Авраам был уволен в свою епархию, а через девять лет после сего (1836 г.) на покой, с пенсией по 3,600 руб. (асс.). Остальные годы своей жизни он имел пребывание в толгском первоклассном монастыре близь Ярославля, в котором и умер в 1843 году.⁵⁵ Присутствие в синоде Авраама, человека благочестивого и кроткого, не оставило по себе никаких следов.

6) Филарет, митрополит киевский и галицкий, вызван был для присутствования в синоде в 1826 г,, в сане архиепископа рязанского, и оставался здесь до 1828 г. – членом синода. В 1836 году он назначен в сан архиепископа ярославского и от присутствования в синоде уволен в 1842 году.

По окончании курса в орловской семинарии, Филарет был определен в ней учителем поэзии и греческого языка, в монашество постригся в 1798 году и на следующий год сделан префектом и учителем философии. До получения сана епископского ему пришлось перебывать во многих монастырях: сначала игуменом третьеклассного Свенского (1802 г.), потом архимандритом уфимского Успенского (1804 г.), тобольского Знаменского (1810 г.) и московского Волоколамского (1813 г.). Во все это время, т. е. с 1802 по 1813 г., он был последовательно ректором семинарий: орловской, тобольской и оренбургской: в 1814 г., по вызове в С.-Петербург на чреду священнослужения, определен инспектором с.-петербургской духовной академии и получил степень доктора богословия. Из Петербургской академии его переместили в московскую, на должность инспектора же, и в 1816 году утвердили её ректором. Через год после сего назначения, Филарет был снова переведен в Воскресенский монастырь, называемый Новый Иерусалим (1817 г.), и наконец посвящен в епископский сан – в Калугу – уже в 1819 году. Потом он преемственно управлял епархиями: рязанскою (1825–1828 г.), казанскою (1828–1836), ярославскою (1836–1837) и киевскою с 1837 по день своей кончины, последовавшей в 1858 году.

О Филарете киевском всегда отзывались как о человеке искренно и горячо благочестивом, пастыре ревностном к своему долгу, – что доказал он обращением многих идолопоклонников в казанской епархии,⁵⁶ – в сношениях со своими подчиненными снисходительном, сострадательном и милостивом. Обращение его было патриархально просто и иногда даже грубовато. «Что ты это, матушка, – сказал он однажды жене казанского военного губернатора Стрекаловой, надевшей, по тогдашней моде, букли, – навязала на себя коровьи-то хвосты?» – «Скажи мне, – спросил он протоиерея Павского, призванного к допросу по делу о налитографировании перевода Библии, – ты называешься доктором богословия, – какого? Жидовского или православного?» Проект Филарета касательно учреждения миссий в тех епархиях, где находятся инородцы, непросвещенные христианскою верою, или хотя и просвещенные, но не довольно еще утвержденные, показывает в нем ясный ум, зрелую опытность и верный взгляд на дела.⁵⁷ В синоде Филарет почти всегда держался мнений митрополита московского, так что его считали отголоском последнего. Обыкновенно думали, что всякая мысль, которую желал провести в синоде митрополит московский, была им наперед передаваема Филарету киевскому, который, по своему прямому характеру, высказывал и защищал её с жаром, без опасения. Иногда суждения его были слишком откровенны, отзывы через меру смелы, неудовольствия на известные лица высказывались слишком открыто; как он, притом, постоянно охранял свои иерархические права и не позволял никому посягать на них, то ему трудно было сойтись в синоде с графом Протасовым, стремившимся самовластно распоряжаться и хозяйничать в нем. Последствием этого было удаление Филарета киевского из синода вместе с Филаретом московским, поводом к чему послужило тоже самое дело: о налитографировании русского перевода книг священного Писания Ветхого Завета. Замечательно, что первый донос об этом переводе сделан был самим Филаретом киевским, который. получив от неизвестного⁵⁸ из Владимира письмо с уведомлением о выпуске в свет упомянутого перевода, препроводил к синодальному обер-прокурору как это письмо, так и экземпляр перевода с своим об нем отзывом. Вот что он писал по этому случаю: «При самом поверхностном обозрении сего нечестивого творения нельзя не видеть, с глубоким прискорбием, какое великое зло для православной церкви и отечества нашего может произойти от распространения его в духовно-учебных заведениях и в народе.

Благочестивые предки наши, по особенному Промыслу Всевышнего о любезном отечестве нашем, принявши православную христианскую веру во всей чистоте её, богодухновенные книги священного Писания, на которых она основывается, доселе с благоговением хранили от всякого нововведения, как драгоценнейшее наследие, как неоцененный дар Божий и залог временного благоденствия и вечного блаженства. Великая и священная обязанность наша, возложенная на нас Богом, сохранить сей залог и передать потомству нашему во всей его чистоте, дабы непостыдно явиться пред лицо Господа Бога Спасителя нашего Иисуса Христа в день откровения славы Его.

По долгу звания моего поспешая препроводить к вашему сиятельству вышепоименованный экземпляр, для принятия со стороны вашей мер к открытию виновных в сем дерзком злоупотреблении и к прекращению распространения сей вредной книги в учебных заведениях и народе, покорнейше прошу вас, милостивый государь, в свое время предложить о сем Св. Синоду, для соборного рассмотрения сего важного дела».⁵⁹

Не одобряя, таким образом, письменно, перевода книг Ветхого Завета, сделанного студентами академии, Филарет, как говорили в то время, словесно согласился с предположениями Филарета московского по этому предмету. Действительно ли было так, или же это согласие было приписано киевскому митрополиту лишь другими, с тем чтобы иметь повод удалить его из синода – нам неизвестно. Мы знаем только то, что граф Протасов воспользовался настоящим случаем для представления о том Государю. 25-го марта 1842 г. Филарет киевский написал к графу письмо следующего содержания: «По преклонности лет моих и слабому здоровью, я чувствую себя не в состоянии делать ежегодные поездки из Киева в С.-Петербург, и совместить управление вверенной мне киевской епархии с присутствованием в Святейшем Синоде. Сверх того, здешний климат производит неблагоприятное влияние на здоровье мое, истощенное на поприще сорокачетырехлетней службы.

Почему покорнейше прошу ваше сиятельство испросить Высочайшее Его Императорского Величества соизволение на увольнение меня от присутствования в Св. Синоде и отправление в Киев в первых числах мая сего года, для всегдашнего пребывания в пастве и окончания там последних дней жизни моей». 4-го апреля это письмо было доложено Протасовым и хотя на докладе Государем не положено никакой отметки, но Протасов объявил Филарету, что Его Величество соизволил на возвращение его в Киев, к исполнению лежащих на нем по вверенной ему епархии обязанностей.⁶⁰ С таким удалением в Киев деятельность Филарета по синоду совершенно прекратилась и, уже не принимая никакого участия по вопросам в нем возникавшим, он предался еще с большею ревностью подвигам созерцательно-благочестивой жизни. Только незадолго до кончины его как будто пробудилась в нем энергия, когда Филаретом московским снова был поднят вопрос о переводе Библии на русский язык. Между обоими митрополитами по этому случаю возник довольно жаркий спор и киевский всячески доказывал вред и опасность, могущие произойти от подобного перевода.

7) Павел Васильевич Криницкий, бывший духовник Государя. Александра I и Императрицы Марии Феодоровны и протопресвитер московского Благовещенского собора, член св. синода с 1826 по 1835, по окончании курса в черниговской семинарии, был сделан в ней учителем пиитики, греческого языка и катехизатором. Во священника он посвящен к церкви при нашей парижской миссии в 1788 г. и по возвращении оттуда, в 1793 г., определен к церкви при Академии Художеств, где находился до 1799 года, когда повелело ему быть законоучителем младших Императорских детей. В 1802 г. его произвели в придворные протоиереи, а в 1808 г. пожаловали духовником Императора Александра I, протопресвитером московского Благовещенского Собора и членом св. синода и комиссии духовных училищ. После смерти Александра I Криницкий оставался духовником Его родительницы, а когда скончалась и она, то велено ему было называться бывшим духовником покойной Государыни Императрицы Марии Феодоровны. Таким образом, Криницкий остался без должности, ибо Император Николай I, еще будучи Великим Князем, имел своего особого духовника (Музовского), которого оставил в этом звании и по вступлении Своем на престол.

Величавый по наружности, избалованный любовью и доверенностью Александра Павловича и в особенности Императрицы-матери, Криницкий, в обращении с другими, был важен и надменен, в действиях самовластен, по характеру упрям, капризен, горяч до бешенства и мстителен из-за мелочей, чему свидетельством может служить дело придворного протодиакона Ворского. Поводом к преследованию его со стороны Криницкого послужило то, что Ворский, или, точнее, живший с ним зять его, по незнанию и совершенно без умысла, взял к себе в прислуги ту самую горничную, которая прежде жила у зятя Императорского духовника и была им отпущена за какой-то проступок, или сама не захотела жить на прежнем месте. Криницкий, узнав об этом, приказал Ворскому немедля отказать горничной. Тот удивился такому странному приказанию и осмелился сказать, что он не имеет никакой причины выгонять девушку, которая не сделала ничего худого во время служения в его семействе, «да притом же и нанята не им, а его зятем. За такое ослушание Ворский поплатился своим местом и был послан в Ярославль, откуда Аракчеев вызвал его в свое Грузино. Когда же Император Николай I взял Ворского снова ко Двору против воли Криницкого, то сей последний никак не хотел допустить его служить с собою и только повеление Государя, объявленное через министра Двора, заставило старика переломить свое упрямство. В синоде Криницкий, желая быть самостоятельным и оригинальным в своих суждениях, являлся капризно-сумасбродным. Так, по бракоразводному делу Клейнмихеля, он то соглашался с общим мнением членов синода, то ему противился, то решался подписать протокол, то отказывался, и кончил тем, что не подписал. Обер-прокурор Мещерский, всеми мерами стараясь склонить его к общему мнению, ездил даже на дом к нему, но Криницкий остался непреклонен. Мещерский принужден был доложить об этом Государю, который на докладе написал: «Криницкий обязан, как член синода, или согласиться, или изъяснить, зачем другого мнения. Иначе Мне дело не представлять».⁶¹ После всего этого нетрудно понять, отчего отношения покойного Государя к духовнику своего предшественника были холодны.

Криницкий скончался 6-го декабря 1835 г., на 75 году своей жизни, почти не хворав. «Член св. синода – доносил обер-прокурор Нечаев Государю – протопресвитер Павел Криницкий, бывший еще в минувшую среду, 4-го числа, в заседании синода, на другой день тяжко занемог и 6-го числа, приготовясь по долгу христианскому, скончался».⁶² Государь не присутствовал при отпевании его тела, которое совершено было в Преображенском соборе митрополитом московским, и отдал последний долг духовнику Своей матери и брата только на пути процессии, в то время, когда погребальная процессия приближалась к Исаакиевскому собору.⁶³

8) Иван Семенович Державин, обер-священник армий и флота, был членом синода в царствование Государя Николая I один только 1826 год. По окончании семинарского курса, учитель сначала в новгородской семинарии, а потом в Александро-Невской академии, Державин был рукоположен во священника в 1790 году; с 1797 года, по Высочайшему повелению, исправлял священнослужение и должность законоучителя в двух институтах, а обер-священником армий и флота и членом синода пожалован был в 1807 году. Он заслужил себе репутацию человека благородного, отличавшегося прямым и прекрасным направлением. Выдаваясь, по своему образованию, из ряда тогдашнего столичного духовенства, Державин был назначен, вместе с М. М. Сперанским и архиепископом рязанским Феофилактом, в комитет о преобразовании духовных училищ. При устройстве первого курса с.-петербургской духовной академии, на него возложена была обязанность озаботиться приисканием профессоров по классу исторических наук, почему он и назывался протектором этого класса. В синоде он был самостоятелен в своих мнениях и суждениях и не приноравливался к мнениям других членов, но подавал часто свои отдельные. Так, несмотря на противоречие всех членов синода, Державин настоял, чтобы те церкви, при которых состоят военные чины, сухопутные и морские, отчислены были из епархиального ведомства в военное, на что и последовало согласие Государя.⁶⁴ Смерть постигла его 6-го марта 1826 года, на 54 году жизни.⁶⁵

9) Николай Васильевич Музовский, духовник Государев, обер-священник Главного Штаба и Гвардейского и Гренадерского Корпусов, член св. синода с 1826 года по 1848. Кончив курс в с.-петербургской семинарии и находившись в ней учителем латинского языка, он был посвящен в сан священника в 1786 году и с этого самого времени началась его странническая жизнь, в течение которой ему привелось объехать почти всю Европу. Первоначально Музовский был при миссии нашей в Дрездене (1787–1792), отсюда переведен в Турин (1792–1803), из Турина перемещен в Венгрию (1803–1810), из Венгрии возвращен в Россию и определен пресвитером к придворному собору Зимнего Дворца. В Петербурге он пробыл около 6 лет и состоял во все это время (1811–1816) законоучителем в Царскосельском лицее: но в 1816 году ему было приказано отправиться снова за границу, именно в Берлин, для обучения Закону Божию и русскому языку невесты Великого Князя Николая Павловича, Прусской принцессы Фридерики-Лунзы-Шарлотты-Вильгельмины, впоследствии Императрицы Александры Феодоровны. По приезде из Берлина в Петербург (в 1817), Музовский был определен протоиереем к церкви Аничковского Дворца, с званием духовника Их Императорских Высочеств Николая Павловича и Александры Феодоровны. В 1822 году он опять был отправлен заграницу к Виртембергскому Двору, для обучения закону Божию Великой Княгини Елены Павловны, невесты Великого Князя Михаила Павловича. Накануне коронации Императора Николая I (21-го августа 1826 года) его назначили членом св. синода, потом определили (в 1827 году) обер-священником Главного Штаба и наконец (в 1828 г.) духовником Их Императорских Величеств. После смерти Криницкого (в 1836 г.), духовник получил сопряженный обыкновенно с этим званием титул протопресвитера московского Благовещенского собора и придворного собора Зимнего Дворца, а в 1843 году подчинены ему были, сверх придворного и гвардейского духовенства, духовенство и церкви Гренадерского корпуса.

Как человек, много видевший во время своих частых и долговременных путешествий, умевший говорить по-немецки и по-французски и вообще разговорчивый, Музовский был приятным собеседником в обществе и занимательным рассказчиком, могшим удовлетворять любознательности, ищущей и требующей от повествователя не слишком многого. В обращении он был прост, доступен, в жизни не совсем строг к себе и своему званию, в одежде неопрятен, по наружности невиден. Как начальник и правитель, Музовский был слаб до чрезмерности и довел духовенство, особенно придворное, до большой распущенности. Вместо того, чтобы быть представителем вежливости, образованности и нравственности, придворное духовенство, в его управление, являлось образцом грубости, невежества и отвратительного цинизма. И несмотря на то, что Музовскому более всех приходилось испытывать на себе самом грубость и невежество своих подчиненных, он нимало не взыскивал с них за это. Часто в обществе случалось, что придворный протодиакон, стоя за спинкой кресел, на которых сидел отец-духовник и играл в карты, поправлял басистым голосом неправильный выход своего начальника и делал ему по этому случаю разные, совсем неделикатные замечания, которые последний спокойно и покорно выслушивал. В прибавку к этой слабости, протекция и непотизм играли у Музовского немаловажную роль, особенно при определении на места. В синоде невысоко ценили его голос, и мало имели доверия к его умственным способностям и административным познаниям. В особых мнениях, которые случалось ему подавать, нередко обнаруживался человекоугодник и человек семейный, или, лучше, священник. Таковы были его мнения по двум делам: часто упомянутому уже нами бракоразводному Клейнмихеля и другому – по извету на протоиерея воронежской епархии Иакова Покровского, в предосудительной связи с женою мещанина Ольгою Шингаревою. Тогда как синод большинством голосов положил отказать Клейнмихелю в просьбе о разрешении ему вступить в брак с двоюродною сестрою своей первой жены, Музовский, в отдельном мнении, доказывал совершенно противное и основывал его на следующих положениях: «1) Хотя он (Клейнмихель) и обличен был свидетелями в нарушении верности супружеского ложа, но он не учинил никакого собственного в том признания, чувствуя себя совершенно невинным и тем возлагая вину на жену свою, ищущую и стремящуюся к расторжению брака вопреки правила 9-го св. Василия и толкования оного и 11-й грани 16-го правила закона градского; 2) по причине добровольной её и более трех лет продолжающейся разлуки, без согласия на то мужа её, и упорного её отвращения от супружеского сожития, вопреки того же 9-го правила св. Василия, а к тому же и решимость её пожертвовать честью супруга для исполнения своих намерений; 3) генерал-адъютант Клейнмихель сколько с одной стороны совершению уверен, что духовное правление протестантского вероисповедания найдет его свободным ко вступлению во второй брак, столько и с другой стороны, что духовное правительство греко-российской православной церкви не может иметь над ним лично права взысканий, запрещений и наказаний церковных; и наконец, что Высочайшие указы иноверным, вступающим в браки с православными, не предписывают обязательств к исполнению всех правил и установлений православной церкви, кроме обыкновенно употребляемых пред браком. Почему вступление генерал-адъютанта Клейнмихеля во второй брак с православною не следует быть запрещено, тем более, если сие православное лицо и родители её имеют на сие желание и согласие. Касательно же позволения генерал-адъютанту Клейнмихелю на вступление во 2-й брак с фрейлиною Кокошкиною, двоюродною сестрою бывшей его первой жены, что составляет четвертый степень двуродных или побочных: то таковое сродство в указе св. синода 1810 г. февраля 17-го дня между другими родствами, не допускающими брак, не упоминается; и если найдутся совершенные уже браки, имеющие родство свыше возбраненных правилами сего указа степеней, таковые оставлять в супружеском сожитии неразлучными, желающим же вступить в брак в сих, не запрещенных теми же правилами степенях, давать на то позволение. Если же находятся в св. синоде примеры допущенных, или нерасторженных браков в 4-й степени двуродных, то не следует запретить и генералу Клейнмихелю с двоюродною сестрою бывшей первой жены своей вступить в брак».⁶⁶ Прежде чем привести мнение Музовского по второму делу, мы должны изложить вкратце его содержание. Воронежский протоиерей Покровский, обиженный решениями дела, по подозрению его в связи с Шингаревою, епархиального начальства и синода, подал прошение о сложении с него священнического сана и, получив просимое, обратился с просьбою в воронежское Губернское Правление об определении его чиновником сего правления. Сие последнее представило о том в сенат, а сенат потребовал заключения синода: как следует считать Покровского – уволенным ли из духовного звания, или исключенным, чтобы, сообразуясь с отзывом синода, определить его на службу или отказать в его просьбе. Вследствие этого частного дела, синод постановил общее заключение, чтобы «вообще священнослужителям, как в белом духовенстве, так и в монашестве, слагающим с себя сан по собственному желанию, или лишаемым оного, не дозволять никогда, ни под каким видом и предлогом, иметь местопребывание в той губернии, где были священнослужителями, а также и пребывание на жительстве в обеих столицах». Музовский не согласился с этим определением, «потому – как писал он, – что таковое положение было бы слишком стеснительно для состояния белого духовенства и могло бы быть причиною, что многие достойнейшие и способнейшие к прохождению священнического сана в белом духовенстве, устрашаемые таковыми стеснительными затруднениями, будут искать средств избегать сего состояния, к великому ущербу духовенства. И, притом, известно, что состояние белого духовенства, по обязанностям своим, весьма различествует от состояния монашества: первый дает обет пред Богом исполнять должность пресвитера со всею точностью и по слову Господню, но исполнение таковой должности может встретить, «продолжение жизни его, препятствия по уважительным причинам, как-то: вдовство в юных летах, управление домом и семейство, требующее попечений, неудобных для одного отца. И потому, дабы не быть нарушителем своих обязанностей, может себя найти принужденным сложить с себя сан священнический, чтобы быть полезным в другом каком-либо состоянии. Монашествующий же, но долговременном себя искушении, дает обет посвятить всю жизнь свою в одиночестве Богу, и потому, оставляя монашеский сан, делает себя виновным, как добровольный нарушитель оного обета. При всем том, постановлениями церковными дозволяется ему сложить с себя свое звание и запрещается только прежде 7 лет пребывание ему в двух столицах, и в той губернии, в коей носил на себе сан монашества. Почему и протоиерею Покровскому, сложившему с себя сан священства и не обличенному законным образом в таких преступлениях, за каковые бы не мог быть терпим в духовном звании, не следует, воспретить навсегда иметь местопребывание в той губернии, в коей проходил священническое звание».

Об этом разногласии Музовского с прочими членами синода представлено было обер-прокурором Протасовым Государю, который на докладе написал: «Полагаю, что звание священническое столь важно, что сколько должно быть разборчиву и осторожну при удостоении оного, столько же должно затруднить добровольное оного сложение. Не отвергая, что быть могут случаи, которые сложение делают иногда необходимым, полагаю, однако, что никак нельзя допускать, чтоб лица, носившие сие высокое звание, могли непосредственно посвящаться иному служению, какое бы ни было, без явного соблазна и как бы в доказательство, что мирские обязанности сильнее духовных. Потому, сколь мне ни прискорбно не разделять мнения моего отца духовного, считаю нужным постановить впредь: 1) дьяконам, добровольно слагающим, с себя сие звание, воспретить вступать в какой бы ни было род государственной службы ранее 6 лет, 2) а священникам ранее 10 лет, возвращаясь каждому в первобытное свое состояние и не пользуясь впредь никакими иными выгодами, кроме состояниям сим присвоенных».⁶⁷

Покойный Государь был, впрочем, очень расположен к Музовскому, которого незлобие и кротость действительно привлекали к нему общую приязнь и мирили с ним многих, даже не совсем к нему расположенных. Он скончался от холеры, 3-го августа 1848 года, на 86 году. Государь, на докладе Протасова об его кончине, написал следующие замечательные слова: «Душевно скорблю об потере почтенного старика, с которым близок был более 30 лет; такие потери в мои лета трудно заменить».⁶⁸ Не можем умолчать здесь об одном трогательном происшествии, случившемся во время шествия погребальной процессии с телом покойного Музовского: когда она приближалась к часовне Александро-Невской лавры (Музовского похоронили в церкви, находящейся при Фарфоровом заводе), тогда вышел навстречу покойнику, поддерживаемый двумя лаврскими монахами, дряхлый и болезненный старец, митрополит Иона, которому слабость помешала присутствовать при отпевании тела своего товарища по синоду, приступил к гробу, благословил и поклонился, и, обливаясь слезами, начал следующую речь: «Камо грядеши, брате и сослужителю? камо идеши? Что за сонм священных лиц окружает тя? Что их подвигло? Твое долголетнее служение церкви, Царю и Отечеству, твое незлобие беспримерное, твоя кротость молчаливая, твоя любовь ко всем и милосердие. Брате и сослужителю! Ты предваряешь нас у престола Божия, помолися о нас Пастыреначальнику Иисусу Христу, да и нас вместе с тобою вселит Господь в кровы свои, да вместе с тобою сподобит нас славословити пресвятое Его имя. Гряди убо с миром! Мир тебе! Мы не престанем молиться о тебе. Прости, брате».⁶⁹ Вид маститого, согбенного старца, который сам стоял уже одною ногою во гробе, и его слезы и простые, безыскусственные, но от полноты сердца вылившиеся слова, до такой степени тронули народ, что все зарыдали.

10) Обер-священник армий и флота, протоиерей Повел Моджугинский, присутствовал в синоде в 1827 году. Службу свою он начал полковым священником, и в этом сане прослужил 29 лет, из которых двенадцать состоял в звании полевого обер-священника. Обер-священником армий и флота и присутствующим в синоде он прибыл не более года. Невзыскательный по отношению к самому себе, Моджугинский скрывал недостатки и других и терпел в своих подчиненных такие пороки, которых не следовало выносить. Так, напр., протоиерей Карышев, бесчеловечно обращавшийся со своею женою, прогнавший её от себя и доведший её своими жестокостями до помешательства, рекомендовался Моджугинским всегда одобрительно, хотя поведение Карышева и его семейная жизнь очень хорошо ему были известны.⁷⁰ Причина такого послаблении Моджугинского к подчиненным заключалась, между прочим, в сознании собственной своей слабости, которая его и погубила. Он обличен был в предосудительной связи с женщиною, находившеюся у него в услугах, за что был секретно судим и сослан в Валаамский монастырь.⁷¹ Душевное потрясение, стыд, сырой и холодный климат, недостаток врачебных пособий, самая суровость монастырской пищи произвели в нем такое физическое расслабление, что он не мог даже вставать с постели. Несколько раз Моджугинский писал к обер-прокурору Мещерскому о переводе его в другой монастырь, в более умеренный климат, но безуспешно.⁷² Наконец одно письмо его на имя Государя представлено было Мещерским Его Величеству. Письмо это с весьма малыми пропусками, не представляющими никакого интереса, мы приводим здесь в подлиннике: «Во всеобщей радости сынов царствия Твоего о вожделеннейшем Твоем на прародительский престол восшествии, в торжествовании и исполнении общих желаний, я преимущественно почитал себя пред собратьями моими обрадованным; ибо, сверх чаяния моего, был вызван, особенною Вашего Императорского Величества, милостью, в звание обер-священника армий и флота и присутствующим в св. синоде; но, по несчастью, за прежде бывшие ли грехи мои, или в предупреждение будущих, судьбам Всевышнего угодно было допустить меня впасть в непредвиденную и даже неожиданную сеть искушения, сколь званию моему оскорбительную, столь и зловредную, а тем не только лишить меня Монаршего Вашего благоволения, но и подвергнуть праведному Вашего Императорского Величества наказанию.

С благоговением приняв Монаршее Ваше решение судьбы моей, жить мне в Валаамской обители и несть яко искупительный крест, самим Богом возложенный на меня, я доселе благодушно нес оный; но ныне, по прошествии годичного времени, ощутительно почувствовал, что уже вовсе изнемогает телесная крепость моя и от дальнейшего ношения креста сего и лета мои скоро долженствуют окончиться в воздыханиях. Почему вынужденным нахожусь представить благосердому и отеческому Вашего Императорского Величества вниманию страдательное мое положение, не по притворному, впрочем, какому-либо желанию, но по самой крайней моей необходимости». Далее, жалуясь на суровость Валаамского климата, на расстройство своего хозяйства и упадок дома, находившегося в Могилеве и остававшегося без присмотра. Моджугинский заключил это письмо так: «Благочестивейший Государь! двадцатидевятилетнее беспорочное служение мое в сане священническом доказывает, что я, по силе человеческой, был постоянно верен Богу отцов моих, а двенадцатилетняя служба моя в звании полевого обер-священника, приобретшая мне право на лестное Монаршее благоволение, свидетельствует, что я не менее был верен и Царям отечественным. А потому осмеливаюсь, всеподданнейше повергнув себя к стопам Вашего Императорского Величества, с сердечным раскаянием умолять, проступок, на мне лежащий, который не был и не есть упорное какое-либо и ожесточенное коснение во грехах, но временное человеческое преткновение, отеческим милосердием покрыв, простить».⁷³ Когда и по этому письму не последовало ему разрешения возвратиться в Могилев, тогда он известил Мещерского, что решился постричься в монахи, но под условием перевода в другой монастырь; о просьбе его снова было доложено Государю, который передал её на рассмотрение синода. По долгом рассуждении, решено было позволить Моджугинскому поступить в монашество, с переводом в Глинскую пустынь Курской губернии.⁷⁴ Еще до отправления туда, он постригся в монахи, наречен Петром и получил степень иеромонаха, но без возведения в высший сан, следовательно и без сохранения права носить митру. Из прочих знаков отличий позволено ему было носить в монашестве набедренник, палицу, орден св. Анны 2-й степени, крест за 1812 год и медаль.⁷⁵ О дальнейшей судьбе Моджугинского нет никаких сведений.

11) Григорий, архиепископ казанский и свияжский (потом митрополит с.-петербургский и новгородский), вызван, для присутствования в синоде, в 1827 году и в 1829 сделан его членом, но с 1837 года по 1850 в нем не присутствовал, по причине глазной болезни. Григорий обучался сперва в Перервинской, потом в Сергиево-Лаврской семинарии и наконец в с.-петербургской духовной академии. По окончании курса наук в сей последней, он определен был в неё бакалавром богословских наук и библиотекарем, пострижен в монашество и посвящен в иеромонаха. Возвышение его шло довольно быстро: на третьем году после выпуска (в 1816 г.) он уже был инспектором академии, а на четвертый (в 1817 г.) получил степень доктора богословия за рассуждение «о пророках» и возведен в архимандрита Волоколамского монастыря. В 1819 г. мы находим его уже ректором академии, а в 1821 г. членом комиссии духовных училищ. Филарет покровительствовал Григорию и как бы преднамеренно передавал ему свои должности при академии. Память о себе в этой академии Григорий увековечил основанием духовного журнала «Христианское чтение», который сделался родоначальником всех периодических изданий, существующих теперь при наших духовных академиях. Самое здание, в котором помещается ныне петербургская академия, было построено под непосредственным наблюдением Филарета и Григория. Нельзя не упомянуть здесь также об одной прекрасной черте из ректорской его жизни, о которой с признательностью вспоминали бывшие его воспитанники. Чтобы доставить воспитанникам во время больших праздников возможность пить чай и пользоваться некоторыми удовольствиями, Григорий имел обычай раздавать им несколько листов из иностранных сочинений для перевода, хотя этот перевод ему вовсе не был нужен. Каждый студент получал перед самым праздником, за свой труд, известную сумму, которую употреблял по своему усмотрению и своим нуждам. Это был подарок ректора, но предлагаемый так деликатно, что нимало не оскорблял принимавших его, потому что студент получал как бы должное за свою работу. В 1822 году Григорий посвящен во епископа ревельского, викария с.-петербургской митрополии, и в этой должности показал свою деятельность, правдивость и строгость. Самостоятельное управление епархиями он начал с калужской кафедры (1825 г.), отсюда переведен сперва в Рязань (1829 г.), потом в Тверь (1831 г.), и наконец в Казань (1848 г.). Из всех епархий долее управлял он Тверскою, именно 17 лет; за то, кажется, ни одна и не сроднилась с ним так, как тверская. Со скорбью приняла она весть о назначении своего архипастыря в Казань; трогательно было прощание и едва ли когда-нибудь было другое подобное. «Недели за две пред сим – напечатано было в «Тверских Губернских Ведомостях» – разнесся между нами слух о Всемилостивейшем назначении преосвященнейшего в Казань; 24-го числа (марта 1848 г.) мы узнали, что об этом получен уже им указ и что он намерен отправиться в повеленный путь 25-го, отслужив последний раз божественную литургию в Тверском соборе. Между тем, 24 числа тронулся лед на Волге и воды прибыли. В ночь на 25-е река Тьмака поднялась высоко, а из Волги залило речку Лазурь и прекратило сообщение с Тресвятским, местопребыванием владык наших. Несмотря на это, преосвященнейший не отменил предположения: в лодке, не без опасности от носившихся льдин, переехал чрез Лазурь, и в 10 часов утра прибыл в собор. Взволнованность духа, нечто глубоко скорбное, но торжественное, проявилось в собрании с самого начала литургии и возрастало с её совершением. Благоговейное безмолвие господствовало в храме; голос изменял священнослужителям; никто не скрывал овладевшего чувства, оно было общим. Один только преосвященнейший казался погруженным в небо и недоступным земному ощущению.

Вот начальные слова беседы, которую он обратил к нам, по совершения Божественных Таин.

«Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами!

Так прощался св. апостол Павел с возлюбленными ему римлянами: так прощаюсь и я с вами, моя возлюбленная паства... Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами!»

Сказав, что благодать Господня есть матерь всех благ, преосвященнейший указал на те блага, которые нужны человеку на лествице духовного совершенствования; и, разделяя нас по ступеням этой лествицы, обратил свое желание к каждому отдельно.

Никогда такое множество людей, со столь единодушным умилением не плакало, как при этой поучительной беседе удаляющегося пастыря. Повторим: один только он, поглощенный в великость минуты, вещал как бы в небе живущий; но когда, заключая беседу, стал благодарить за многолетнюю любовь к себе, дух его смутился, пастырь исчез; явился человек, с прекраснейшими из немощей его природы: скорбью, любовью и слезами... Слово осталось недосказанным.

Из собора, благословив с благосклонностью каждого из бесчисленной толпы его окружающей, преосвященнейший посетил начальника губернии, куда уже собрались приглашенные на прощальный обед. Усталый и озабоченный еще предстоявшим переездом чрез Лазурь, он, с кротостью и ласкою, остался здесь часов до четырех пополудни, и тотчас после стола отправился в Тресвятское, с тем, чтоб помолиться еще однажды в своей монашеской келье, приюте 17-летнего просвещенного труда, и, уже совсем в дорожной карете, приехать в собор к молебну и оттуда отправиться в путь.

После многих затруднений и препятствий на перевозе от густоты шедшего льда, в 7 часу преосвященнейший прибыл в собор и взошел в мантии на архиерейское место.

Стечение народа было необыкновенное; оба пола, все сословия, все возрасты соединились в одно великое семейство, чтоб помолиться за своего архипастыря и получить отеческое, последнее его благословение. Заволжская и Затьмацкая части города не могли разделить общего печального торжества, потому что никакого сообщения через Волгу и Тьмаку быть не могло; но зато все население Городовой части, увеличенное еще тысячами бессрочных, собирающихся в Твери, высыпало на дорогу, от собора до Московской заставы, на протяжении около четырех верст, ожидая проезда.

Обряд молебствия был также трогателен, как и служба литургии; дрожал огромный голос протодиакона, провозглашавший многолетие, а при возглашении многолетия Григорию, архиепископу казанскому и свияжскому, голос его дико замер... все заплакали.

Преосвященнейший взошел на амвон, благословил народ, поклонился пастве своей в землю, все пали перед ним на колена и за сим каждый получил последнее его благословение и целование.

Повсеместный звон возвестил окончание молебствия; начался этот торжественный поезд, на каждом шагу толпами поклонников задерживаемый. Три раза преосвященнейший выходил из кареты к церквам: три раза новые тысячи кидались к нему и получали благословение. Едва в 9 часов вечера выбралась карета за заставу, в сопровождении множества экипажей с обывателями, от самого собора за ним следовавшими. Выехав за городскую черту, владыка вышел из своей кареты и обратясь к городу, с молитвою осенил оный архипастырским благословением. За шесть верст от заставы, в д. Перемерках, преосвященнейший снова был остановлен зрелищем множества народа, стоявшего на дороге с фонарями. Почетнейшее духовенство Тверской епархии также предупредило его здесь, чтоб еще однажды поклониться. Вышед опять из кареты, хотя до обессиления утомленный и трудом, и ощущениями дня, он с любовью и приветом благословил каждого.

Мы были свидетелями этой минуты: «Благослови нас, преосвященный!» – раздавалось и повторялось ежеминутно в толпе усердных простолюдинов: «Благослови нас и детей наших. И тебя Господь благословит. Благодарим тебя за милости твои!» Почетный старик, стоявший на дороге с хлебом и солью, подойдя, сказал: «Благослови, преосвященный, наш хлеб» и опять раздалось: «Благодарим тебя, благодетель наш, благодарим!» Этот шум благодарности и благословений был последним ему откликом оставляемой паствы».⁷⁶ Действительно, в этом прощании архипастыря со своею паствою было много возвышенно-трогательного; в нем обнаружилось что-то родственное, связывавшее Григория с Тверью. Но вот еще пример любви тверской паствы к Григорию: когда пронеслась весть, что его вызывают из Казани в Петербург для присутствования в синоде, то народ толпами устремился на Тверскую станцию железной дороги, чтобы увидеть его; многие ночевали там, боясь пропустить поезд, в котором он должен был находиться. Эти факты красноречиво говорят в пользу Григория, в котором соединилось много доблестей истинно христианских, много черт привлекательных для русского народа. Безыскусственный и простой в обращении, чуждый всего, что называется светскостью, враг суетности и тщеславия; в частной жизни строгий к себе до подвижничества; нестяжательный до лишения; точный исполнитель уставов церкви во всей их первобытной древности и чистоте, с развитым в высшей степени сознанием своего архипастырского долга, неутомимый в проповедании слова Божия: вот чем Григорий привлекал к себе. По мы опустили бы самую главную и характеристическую его черту, если бы умолчали о неослабном направлении его деятельности, как ученой, так и административной, к искоренению раскола в нашем отечестве. Раскол – это самая болячая рана для сердца Григория; искоренение его – это любимое и самое пламенное его желание. Отсюда начало многих епархиальных его распоряжений; отсюда особенный взгляд его на известные проступки духовных, как-то: курение ими табаку, игру в карты и т. п., которые строго взыскиваются им, потому что они, в его глазах, делают духовных омерзительными для прихожан.⁷⁷ Как архипастырь, Григорий не терпит беспорядков, а потому управление его строго и взыскательно. Резолюции его резко отличались от резолюций Филарета киевского, когда последний временно управлял тверской епархией за болезнью Григория – у Филарета милость, у Григория правосудие. В рязанской епархии некоторые были недовольны его распоряжениями и приносили на него жалобы синоду.⁷⁸ Сам покойный Государь раз заметил немилостивое распоряжение Григория по случаю отдачи в солдаты обоих сыновей одного отца и написал: «Справедливо ли двух сыновей отнимать у отца?».⁷⁹ В синоде Григорий оказывал также особенную деятельность и, трудясь вместе с Филаретом московским над составлением книг для обращения молокан,⁸⁰ преподавал вызванным из разных епархий священникам уроки, для научения их успешно действовать на раскольников, и составил для этого прекрасное руководство под названием: «Истинно древняя и истинно православная Христова церковь, изложение в отношении к глаголемому старообрядству». В 1832 г. Григорий открывал в Воронеже мощи Святителя и Чудотворца Митрофана и при этом событии сказал слово о том, что наша православная церковь есть церковь истинная.⁸¹

В синодских заседаниях его мнения были хотя и самостоятельны, но по большей части сходились с мнениями Филарета московского, так что оба архипастыря представлялись как бы действующими заодно, в одном и том же духе и направлении. Это не нравилось графу Протасову, который потому очень рад был увольнению Григория из синода в 1837 г., по случаю глазной его болезни, и уже не захотел представлять Государю о вызове его вновь сюда, когда он оправился в своем здоровье.⁸² Таким образом, Григорий 13 лет был удален от присутствия в синоде.

12) Владимир, архиепископ казанский и свияжский, присутствовал в синоде в первый раз в 1828, а во второй в 1839 г. По окончании курса в новгородской семинарии,⁸³ он сделан был в ней учителем, библиотекарем и инспектором, постригся в монашество (1807 г.), произведен в игумена (1808 г.), потом архимандрита Антониевского монастыря (1811 г.) и ректора новгородской семинарии. Из Антониева монастыря его перевели в том же сане настоятелем Иверского монастыря (1816 г.), потом новгородского Юрьевского. В 1819 году Владимир посвящен во епископа ревельского, викария с.-петербургской митрополии, из петербургских викариев перемещен (1822 г.) на курскую кафедру, отсюда на черниговскую (1831 г.), а из Чернигова переведен в казанскую епархию (1836), которою управлял до 1848 года; после чего жил на покое в Свияжском монастыре, где и скончался в 1855 году.

Владимир одарен был редким искусством наблюдать людей и подмечать смешную и слабую сторону в их действиях. Здесь нельзя не вспомнить о колких его насмешках над бывшим казанским военным губернатором Шиповым, страстным охотником до проектов, которые были или неосуществимы по самому свойству своему, или в осуществлении выходили смешными, или не приводились потому в исполнение, что легче строить планы, чем исполнять их. Кроме того, у Владимира была счастливая способность, может быть приобретенная вследствие опытов жизни и долговременного наблюдения, разгадывать людей с первого взгляда и определять точно их склонности и способности. С умом ясным, строго логическим, обогащенным опытами жизни, с направлением сатирическим и насмешливым, Владимир не мог не быть самым приятным собеседником и рассказчиком. Разговор его всегда был оживлен, остроумен, приправлен солью, занимателен и часто поучителен. Достигнув и преклонных лет, он продолжал внимательно следить за современным направлением литературы и за всеми вопросами общественными и учеными, тщательно прочитывал каждую журнальную статью, почему-либо замечательную, верно замечал погрешности и ошибочные мысли, осмеивал нелепость и хвалил доброе. Под патриархальною его простотой скрывался тонкий ум, под кажущеюся невнимательностью к происходящему около него – способность все видеть и подмечать. С подчиненными он держал себя просто, безыскусственно и доступно. Пока не было на кого-либо бумажного доноса, он не преследовал преступника, хотя бы об этом говорил целый город, впрочем, только в преступлениях маловажных. Но когда дело доходило до формального извета, тогда Владимир являлся самым мелочным и строгим формалистом, бумаги плодились с необыкновенною быстротою и не было никому пощады. Впоследствии, однако же, с летами, он сделался как-то равнодушен и холоден ко всему, смотрел сквозь пальцы на многие беспорядки, даже в отправлении самого богослужения; мало охранял порядок, благолепие и чинность. К чести его должно, впрочем, сказать, что он сам сознавал свою старческую немощь и открыто говорил: «Нет, уже прошли старые годы, пора отказываться от управления; епархия-то бурьяном стала зарастать», – и успел отказаться вовремя. О деятельности Владимира в синоде мы знаем очень мало, почти одно то, что он был назначен в это время ревизором с.-петербургской духовной академии и с точностью исполнил возложенное на него поручение. Более известны стойкость и энергия, обнаруженные Владимиром при открытии казанской академии. Предположение о сем родилось в 1842 году и, по воспоследовании соизволения Государя, приступлено было к назначению наставников и воспитанников. Те и другие, по вызову духовно-учебного управления, приехали в Казань. Но при этом в Петербурге забыли о безделице: о помещении для них. В погоревшем городе трудно и почти невозможно было отыскать место даже для тесного помещения академии. Семинарский дом, который думали отвести для новоприбывших, также сгорел. Положение и наставников, и воспитанников было самое жалкое. Тогда-то пробудилась энергия Владимира и началась деятельная переписка между ним и графом Протасовым. Один пишет, что нет никакой возможности открыть академию в настоящее время, а другой требует во чтобы то ни стало открыть её в каком-нибудь из казанских монастырей. Владимир отвечает, что ни один из монастырей, находящихся в самой Казани и вблизи её, не представляет удобств для помещения академии. Протасов возражает, что на это не следует обращать внимания. Наконец кое-как поместили правление академии на чердаке, а воспитанников в кельях Спасского монастыря. Но теснота и неудобство этого помещения вынудили Владимира написать Протасову, что он боится за здоровье, даже за жизнь воспитанников, по причине крайне малых и низких спален, по неимению в монастыре места, где они могли-бы освежаться чистым воздухом, и наконец по отсутствию всякой возможности найти там помещение для больницы академической.⁸⁴

Хотя на представление об отсрочке, за всеми этими причинами, открытия академии года на четыре, обер-прокурор отвечал, что после того, как состоялось Высочайшее повеление, он уже не осмеливается входить ни в какие по сему предмету суждения, однако Владимир, несмотря на такой решительный отказ, известил Протасова, как бы в оправдание своих опасений за здоровье студентов, что двое из числа их заболели от тесноты спален, а еще более от того, что под спальнями в нижнем этаже имеются погреба. Такая упорная оппозиция кольнула Протасова, который, в отмщение за неё, стал намеками предлагать, чтобы Владимир уступил для помещения академии свой зимний архиерейский дом, а сам переселился бы в загородный, отстоящий от Казани верстах в восьми. Предложение это было так неосновательно, что нетрудно было опровергнуть его, а в заключение Владимир почти открыто высказал Протасову, что понял его образ действий по отношению к себе. «Из всех вышеписанных сведений – писал он – ваше сиятельство изволите, думаю, усмотреть и окончательно увериться, что мои прежние по сему предмету извещения были справедливы; что нам монастырских или других казенных помещений духовного ведомства и денег не жаль; что, понимая в полной мере всю крайность настоящих обстоятельств и всю благотворность для св. церкви открытия здесь духовной академии, мы давно бы и с радостью, не беспокоя начальство, воспользовались таковыми помещениями, если бы только они существовали и были для нас подручны, и что наконец главнейшее попечение училищного начальства касательно помещения сей академии должно, мне кажется, состоять теперь не в приискании для неё квартиры, ибо это невозможно, а в том, чтобы всемерно поспешить разрешением на постройку новых для него зданий на Арском поле». В этих словах проглядывает и оскорбленное чувство, и вместе ирония над опрометчивою поспешностью приступать к делу без зрелых соображений, чтобы только выказать свою деятельность, – ирония над неумением понимать то, что должно делать, и над отсутствием такта как следует приниматься за дело с его начала, а не с конца. Чувство негодования и желчь, ирония и насмешка в официальных бумагах по необходимости еще сдерживались, но надобно было слышать разговор Владимира об этом предмете, чтобы видеть, сколько горечи накипело на его сердце от таких распоряжений, какое глубокое презрение наполняло душу его к административным способностям и благонамеренности того лица, с которым он должен был иметь такую одушевленную переписку. Напоследок кончилось тем, что для помещения академии наняли частный дом, чем положен был и конец переписке между Владимиром и Протасовым, и первый, за содействие к открытию академии, получил орден св. Владимира 1-й степени. Но награда эта нимало его не обрадовала: он даже не принимал никого из приходивших поздравлять с ною, да и после показывал явное недовольствие всякий раз, когда разговор каким-нибудь образом склонялся к этому предмету.

13) Никодим, епископ орловский и омский, вызванный для присутствования в синоде в 1831 году, пробыл здесь только один год. Обучался он во Владимирской семинарии и, по окончании курса, определен был учителем в переяславское духовное училище, а отсюда переведен в суздальское. В монашество пострижен в 1814 году, на следующий год сделан строителем Переяславского монастыря (1815 г.), а потом назначен игуменом муромского Благовещенского монастыря (1820 г.). В сан архимандрита возведен был в 1825 г., когда ему был дан в управление Боголюбов монастырь, откуда его перевели в московский Златоустовский монастырь и наконец в Богоявленский. Во епископа орловского и севского посвящен в 1828 году. Никто, кажется, своим управлением и жизнью не показал так наглядно, как Никодим, что можно быть хорошим человеком в частной жизни и самым худым администратором в общественной. Строгий подвижник, спавший на одной голой доске, клавший под голову, вместо подушки, полено, он хотел суровые правила своего образа жизни прилагать и к другим, а от того являлся в управлении жестоким, немилостивым и бесчеловечным, сделался бичом своей паствы и страшилищем духовенства, ему подчиненного. В синод вызван был Никодим более для преподания ему самому наставления в управлении епархией, чем для участия в синодальных совещаниях.

14) Иона, митрополит, бывший экзарх Грузии и архиепископ карталинский и кахетинский, назначен был членом синода еще в 1821 г., но начал присутствовать в нем с 1832 г. и заседал по 1849 г. С ранних лет бесприютный сирота Васильевский, оставшийся на попечении своей больной бабки, которую он же должен был кормить выпрошенным им Христа ради куском черствого хлеба, испытавший всю горечь нищеты и лишения, Иона только милосердию и доброте одного священника обязан был первоначальным своим образованием, которое, впрочем, началось в таком возрасте, когда другие дети знают уже многое – на 15-м году. Едва сирота выучился немногому, как необходимость прокормить себя заставила его, несмотря на желание еще учиться, просить о причетническом месте в Калуге. Бедный юноша обратился с просьбою к московскому митрополиту Платону, управлявшему тогда и калужскою епархией; но архипастырь, отказав Васильевскому в причетническом месте, отправил его в Перервинскую семинарию, а потом в лаврскую. По окончании курса в сей последней, он получил священническое место в Калуге;⁸⁵ но в 1807 году, овдовев, постригся в монахи и в этот же год посвящен в архимандрита и вызван был своим покровителем Феофилактом, тогдашним епископом калужским, присутствовавшим в синоде, в Петербург, где определен законоучителем в Комерческое училище. В 1808 году Иона назначен был ректором калужской семинарии и настоятелем перемышльского Лютикова монастыря. Феофилакт, имевший тогда большое влияние на дела синодские, а также на петербургскую академию, вызвал снова Иону в Петербург, на чреду священнослужения, и поручил ему должность инспектора и эконома академии. В это время случилось с ним неприятное приключение, наделавшее тогда много шуму и бывшее причиною несчастья для некоторых из студентов академии. Воспитанный в крайней нищете, привыкший не разбирать качества пищи. Иона, сделавшись экономом академии, мало обращал внимания на студенческий стол или, лучше, ему казалась роскошью самая неизысканная пища, которая приготовлялась даже из несвежих припасов. Студенты были весьма недовольны своим экономом, который, по соединенной с сим званием должности инспектора академии, поставлен был в необходимость делать им иногда замечания, выговоры и наказания. Неудовольствие на Иону росло с каждым днем. Наконец, в Вербное Воскресенье (1810 года, 10-го апреля), когда пробили звонок к обеду, к Ионе пришел студент Левиков и объявил, что не для всех приготовлены приборы. В столовой, увидя, что многие из студентов стучат ложками в тарелки, кричат и требуют, чтобы служители скорее подавали кушание, Иона начал уговаривать их; но тогда один из их числа, Любомудров, сказал ему с азартом, что время подавать пироги. Иона заметил, что служители, при всем усердии, не могут так поспешно удовлетворять требованиям студентов, и просил их подождать несколько минут; тогда Любомудров, встав из-за стола, продолжал требовать пирога грубо и неучтиво, а глядя на него, встали и прочие и начали еще громче стучать ложками, кричать, свистать и бить в ладоши. На другой день студент Романов начал собирать от студентов какие-то подписки, чего Иона, по трусливой своей природе, испугался еще более буйства, произведенного накануне в столовой. Обо всем этом было донесено сначала ректору и академическому правлению, потом митрополиту Амвросию и наконец комиссии духовных училищ. Сия последняя положила всем студентам 1-го курса сделать строгий выговор и, сверх того, трех из них обратить в Губернское Правление, для определения в военную службу, а двух отослать в консисторию, для назначения в причетники или сторожа при церквах или монастырях. Потом комиссия, по ходатайству митрополита Амвросия, хотела было смягчить свой приговор, но против этого восстал князь Голицын, и Государь утвердил первое мнение комиссии.⁸⁶ Между тем, самого Иону, так как ему, после случившегося, уже нельзя было оставаться при академии, назначали в Волоколамский монастырь; но все это событие так его потрясло, что оставило в нем впечатление на целую жизнь. В 1812 году он посвящен был в епископа тамбовского, а отсюда, в 1821 году, перемещен в Астрахань. Последние слова своей прощальной беседы с Тамбовскою паствою он заключил так: «Братия моя! никогда в душе своей не имел намерения кого-нибудь чем-либо обидеть или оскорбить, а если я и оскорбил кого, то по каким-нибудь неумышленным причинам, – простите меня»; и с этим словом, в чувстве высокого христианского смирения, пал на землю и поклонился всем предстоящим.⁸⁷ Из Астрахани его, всего через три месяца, назначили в Грузию, на место благодетеля его, митрополита Феофилакта. Управление Ионы грузинскою церковью ознаменовалось многими подвигами добра: так, по его желанию, составлены были первые письмена осетинского языка одним осетином, обратившимся в христианство; положено было в банк, на вечные времена, 10,000 р. асс., чтобы процентами с них содержать в семинарии двоих из сирот, долженствующих носить фамилию Иониных; пожертвовано также 10,000 р. асс. в дар грузинскому попечительству бедных и вдов духовного звания и пр. Во время холеры, свирепствовавшей в Тифлисе в 1830 г., Иона обходил дома больных с лекарствами и пособиями и сам приобщал их св. дарами. Вообще, управление его всеми тремя епархиями было полно делами благостыни и милости. Знакомый с житейским горем во всех его видах, он всегда всякую скорбь принимал к сердцу; всегда являлся отцом нищих и сирот; был доступен для каждого; плакал как о скорбях и несчастиях других, так и о преступлениях, когда приходилось ему, по своему сану, обличать и наказывать их, – и эти слезы были для преступника жгучее раскаленных углей. Отказывая себе даже в необходимом, он все раздавал нищим и бедным. По строгости в жизни, нестяжательности, благочестию, воздержанию, это был пустынник степей фиваидских среди шума и житейской суеты, христианин первых времен церкви, какого трудно сыскать в наше время. Тихий по природе и с истинно-христианским направлением, Иона не любил и в синодских заседаниях состязаний и споров и охотно уступал другим членам. Впрочем, в делах, относившихся до грузинской церкви, он возвышал свой голос и останавливал те определения синода, которые не соответствовали местным обстоятельствам Грузии.

Иона скончался 22-го июня 1849 года, на 81 году своей жизни.

15) Василий Иванович Кутневич, обер-священник армий и флота, назначен присутствующим в синоде в 1833 г., а в 1848 г. пожалован в члены синода. Он обучался сперва в московской семинарии, потом в бывшей Александро-Невской академии и наконец в петербургской духовной академии; по окончании академического курса, определен был бакалавром физико-математических наук в московскую академию; в 1818 году посвящен в священника московского Архангельского собора, потом произведен в протоиерея того же собора, назначен благочинным и присутствующим в московской духовной консистории и ректором Высокопетровских училищ. После смерти обер-священника Мансветова, Кутневич, по рекомендации Филарета, митрополита московского, занял (1833) место обер-священника. На докладе синодального обер-прокурора о кандидатах на эту вакансию, Государь нависал: «Не был ли бы способен на сие место казанского собора протоиерей Мысловский?»⁸⁸ По случаю такого вопроса остановимся на минуту на этом Мысловском, который сделался известен Императору Николаю по искусству, оказанному в увещании преступников 14-го декабря. Пестель и Рылеев, сначала не хотевшие говорить с Мысловским, потом были так заинтересованы беседою с ним, что открыли ему все свои тайны. Нельзя и не сознать, что этот священник был одарен необыкновенною способностью завоевывать расположение и доверие людей ему нужных или тех, которых ему приказано было расположить к искренности и откровенности. Он владел тоже неотъемлемым даром красноречия, смелостью, находчивостью и изворотливостью. Близкие отношения к статс-секретарю Лонгинову, без сомнения, много помогли ему сделаться известным и Государю, и Императрице, которая особенно любила Мысловского. Но зато не терпели его в Невской Лавре, в консистории и в синоде, главнейше за его малорачительность о казанском соборе и за страсть к картежной игре, а более всего за гордость и за худо скрываемую ненависть к монашествующим, сделавшуюся известною даже в светском кругу, так что однажды кто-то спросил его в высшем обществе: «Правда ли, Петр Николаевич, что вы не любите монахов?» Ответ Мысловского скоро разошелся по городу и быв, услужливостью некоторых лиц, перенесен в лавру, еще более усилил нерасположение к нему митрополита.⁸⁹ Бывали даже такие случаи, когда Мысловский позволял себе насмехаться и острить над Серафимом в присутствии его секретаря Суслова. «Известно – сказал он однажды последнему – что дрожжи без сусла быть не могут», а Суслов, как мы уже говорили, имел у Серафима большое значение и сильное влияние на дела епархиальные. Этим легко объясняется отчего, когда Мещерский объявил мысль Государя избрать на обер-священническую вакансию Мысловского, Серафим дал о нем отзыв самый невыгодный,⁹⁰ именно, что он своим нерадением довел казанский собор до запустения и, таким образом, показал себя совершенно неспособным к административным делам; что притом он не имеет даже семинарского образования, необходимого ныне даже для сельского священника и т. под. После такого отзыва, Государю нельзя было не отказаться от желания видеть Мысловского обер-священником и выбор синода, павший на Кутневича, вышел чрезвычайно счастливый. Кутневич, с замечательною по своему благообразию наружностью соединял академическое образование, твердый и ясный ум и убеждения благонамеренные и просвещенные. Присутствие его в синоде ознаменовалось самым живым участием во всех возникавших вопросах, и едва ли кто другой из членов был знаком в такой степени с делами синодальными, потому что в то время, как сменилось несколько поколений членов синода, Кутневич с 1833 года неотлучно в нем присутствовал. Впрочем, заметить должно, что одно семейное дело связывает ему по необходимости язык, именно дело старшей его дочери Марии, которая, быв выдана за здешнего Спасосенновского священника Тяжелова, ушла чрез шесть месяцев после свадьбы к отцу и подала прошение о расторжении брака её, по естественной будто бы неспособности мужа к супружескому сожитию. Дело это, при переходе в судебные инстанции – консисторию, синод, физикат, – обнаружило подробности и обстоятельства, которые не должны бы выноситься за порог спальни, и показало множество сторон грязных, пошлых, оскорбляющих чувство приличия.⁹¹ Как судебные места, так и общественное мнение, были не на стороне Кутневича. Дочери его синод отказал в разводе и велел жить с мужем; но она, несмотря на неоднократные предписания синода, решительно уклонилась от возвращения к своему мужу, представляя «что сожитие это будет иметь самые гибельные последствия для её здоровья и что испытав, во время сожития с ним, в высшей степени недобросовестность, безрассудность и строптивость его характера, склонность к клевете и всякой лжи и обманам, что ей стоило многих страданий, она страшится и самой мысли возвратиться когда-либо к нему, не токмо для супружеского сожития, к коему он неспособен, но и для купножительства, и должна откровенно сказать, что всякое понуждение к тому начальства было бы для неё убийственным действием». После этого объяснения, она осталась в доме своего отца; но это дело положило тень на самого Кутневича и дало повод другим, смотревшим на него неблагосклонно, как на избранного Филаретом, попытаться ограничить некоторые его права, которые, впрочем, он умел отстоять. Когда Кутневич, в 1846 году, представил об увеличении штата своей канцелярии, синод предположил учредить при нем постоянное присутствие из подведомственных ему и находящихся в столице священнослужителей, а епископ Гедеон, присутствовавший тогда в синоде, представил проект о совершенном изъятии следственных дел из ведения обер-священника; но Кутневич опроверг это предложение Гедеона, как неисполнимое и несообразное с положением армейского духовенства.⁹² Серафим иногда весьма невежливо обращался в синоде с Кутневичем и показывал даже какое-то презрение к его мнениям, особенно, когда они несогласны были с его собственными намерениями. Так, когда Кутневич подал голос, что казначею лавры (а потом наместнику) Аарону довольно дать благословение св. синода, а не орден св. Анны 2-й степени, как хотел Серафим, тогда сей последний с гневом возразил, что «плевать ему на твое благословение, я и так его благословляю каждый день несколько раз».⁹³ Неудивительно, после этого, что Кутневич с 1833 г. но 1846 год не получал никаких наград и отличий, так что многие даже епархиальные петербургские протоиереи – не говорю уже о придворных и гвардейских – имели более его знаков отличий. Между тем, дела довольно щекотливые и требовавшие не только глубокого познания богословских истин, но и всестороннего знания церковной истории и особенного дара убеждения, поручались от синода именно ему. Например, в 1840 году, по отношению управлявшего министерством внутренних дел графа Строганова, синод назначил Кутневича для увещания уклонившейся в римско-католическую веру жены егермейстера князя Волконского, княгини Зинаиды;⁹⁴ ему же поручено было синодом в 1843 году войти в сношение с диаконом англиканской церкви Пальмером, подавшим надежду на обращение к православию и даже на соединение англиканской церкви с православною.⁹⁵

16) Нафанаил, архиепископ псковский, вызванный для присутствования в синоде в 1837 году, пробыл здесь до 1839 года. По окончании курса в архангельской семинарии, он поступил в петербургскую духовную академию и после образования в ней получил, при той же академии, должность бакалавра, а по пострижении в монашество, рукоположен в иеромонаха (1817 г.) и сделан действительным членом академической конференции. В 1819 г. определен архимандритом Юрьевского монастыря, находящегося во Владимирской епархии, а потом, в 1821 г., архимандритом же ростовского Авраамиева монастыря и ректором ярославской семинарии, из которой был переведен, в 1827 г., на туже должность в с.-петербургскую; наконец, в 1830 г. посвящен в сан епископа полтавского. В частной жизни Нафанаил, отличавшийся детскою и доверчивою душою, был примерный монах, бессребреник и постник; но в служебной деятельности обнаружил непрямоту в действиях, как показало дело Иринарха, епископа рижского,⁹⁶ и безграничную доверенность к некоторым лицам, умевшим вкрасться в его любовь и завладеть его доверием; кроме того, он легко подавался первому впечатлению, по которому и составлял понятие о человеке, а потому одним верил на слово во всем, а другим, без всякой причины, ни в чем не доверял. При таком характере весьма естественно, что пройдохи, умевшие носить маску благонамеренности и благочестия, пользовались его милостью, а консистория делала все, что хотела. Так, во время управления Нафанаилом псковскою епархией, было растрачено около 7750 руб. сер. казенных денег приходо-расходчиком Флоринским и секретарем Маньковским, и хотя он знал о беспорядках в консистории по денежной части, но не принимал надлежащих мер к их прекращению.⁹⁷ От присутствия Нафанаила в синоде, при его нерешительном и несмелом характере, нельзя было ожидать ничего особенного, и оно действительно не оставило по себе никаких следов.

17) Кирилл, архиепископ каменец-подольский, присутствовал в синоде один год, с 1840 по 1841 г. Первоначальное образование он получил в Троицко-Лаврской семинарии, где в числе его товарищей были: Моисей – экзарх Грузии, Никанор и Григорий – митрополиты новгородские и с.-петербургские, и Павел, архиепископ черниговский. Здесь Кирилл подружился с Никанором и до конца своей жизни находился с ним в самых приязненных отношениях.⁹⁸ Из Троицкой семинарии он поступил в с.-петербургскую академию и по окончании курса оставлен в ней бакалавром, пострижен в монашество (1814 г.), посвящен в иеромонаха, потом в архимандрита и назначен ректором полтавской семинарии (1817 г.); отсюда перемещен в московский Донской монастырь и сделан ректором московской академии (1819 г.). Епископское его служение началось с 1824 г., когда он был хиротонисан в епископа дмитровского, викария московского, а самостоятельное управление с 1827 г., когда ему вверена была вятская епархия. После пятилетнего в ней пребывания, он в 1832 г. был переведен в каменец-подольскую.

Кирилл отличался ангельскою добротой и кротостью; в епархиальном управлении был неукоснителен в решении дел, справедлив и беспристрастен, защитник притесняемых, друг и отец бедных и сирот, для облегчения горькой участи которых не щадил ничего. Наиболее замечательно управление его каменец-подольскою епархией. Местные обстоятельства этого края, наполненного католиками и евреями, дышавшего ненавистью к русским, проникнутого фанатизмом религиозным и национальным, требовали от православного архипастыря особенного искусства, ума и деятельности. Кириллу предстояло здесь подержать и возвысить православие; возвратить благолепие православным храмам, которых бедность поразила его при первом обозрении епархии; облагородить и обеспечить православное духовенство, которое нуждалось в самом необходимом. Кроме того, нужно было мерами благоразумия приготовить униатов к воссоединению с православною церковью, успокоить возбужденное недавним еще мятежом волнение и примирить поляков с русским правительством. Кирилл отлично успел во всем этом. Своею кротостью и любезностью, своим словом, которое дышало искренностью, он достиг того, что католические помещики приносили денежные пожертвования на украшение и построение православных храмов, ходили в них для молитвы, принимали православное духовенство к себе в дома и перестали обращаться с ним презрительно и нагло. Благоговейное служение Кирилла, обращавшее алтарь в истинное небо и устремлявшее умы самые легкомысленные и ветреные к Богу, было так поразительно, что поляки толпами шли в собор, чтобы только видеть его в священнодействии. Старики, видевшие митрополита Платона, находили поразительное сходство между служением обоих. Доброта Кирилла вообще привлекала к нему не только православных, но и католиков, и униатов, даже евреев. Епархия подольская получила при нем новую жизнь; православие как бы ожило, возвысилось и укрепилось. В Петербурге пребывание Кирилла было кратковременно, да и сопровождалось, притом, жестокою болезнью, а потому он не имел случая обнаружить своей деятельности в синодальных заседаниях. Не можем при этом не вспомнить об одном обстоятельстве, или, лучше сказать, об одном слухе, который довольно был распространен некогда на счет Кирилла и которого неосновательность вполне после обнаружилась. Когда он переезжал из Вятки в Каменец, то за ним следовало много саней с багажом, что дало повод некоторым предполагать, будто бы все эти сани наполнены платьем, столовыми приборами и другими домашними вещами, нажитыми Кириллом не совсем правдиво в богатой Вятской епархии. Но болезнь его обнаружила всю нелепость этих слухов: у него не нашлось самого необходимого, нечем было платить доктору за визиты, а в аптеку за лекарства. О таком стесненном его положении узнал Протасов и выхлопотал ему денежное пособие. Багаж, давший повод к оскорбительным слухам, состоял из его библиотеки. Смерть Кирилла была замечательна по её совпадению с временем смерти Спасителя: он скончался в Великий Пяток, 28-го марта 1841 года.

18) Гавриил, архиепископ рязанский, товарищ по академии Кирилла и, после смерти последнего, вызванный на его место в синод, где он присутствовал два года, с 1841 по 1843 г. До получения епископского сана, Гавриил исправлял ученые должности при разных семинариях, именно: рязанской (1814–1816), орловской (1816–1818) и нижегородской (1818–1828), в которых был профессором богословских наук, инспектором и ректором. В сане архимандрита, он преемственно управлял монастырями: рязанским, троицким, орловским, успенским, и нижегородскими – Макарьевым и Печерским. В епископа калужского его посвятили в 1828 г.; из Калуги в 1831 г. перевели в Могилев, а из Могилева в 1837 году в Рязань, где он некогда сам воспитывался, а потом был инспектором семинарии. В управлении Гавриил был кроток, к подчиненным доступен, но, говорят, не всегда беспристрастен и покровительствовал своим родным, которых у него было немало. Вызванный в синод, он хотел иметь свой взгляд на вещи, не подчиняясь безусловно опеке графа Протасова, осмеливался даже выражать иногда неудовольствие и несогласие на некоторые его распоряжения и действия, и потому, не имев счастья заслужить благосклонность обер-прокурора, не только сам тяготился своим пребыванием в Петербурге, но обращался некоторым образом в тягость и другим, считавшим всякое самостоятельное мнение протестом против своих прав и своей власти. При отъезде Гавриила из Петербурга в Рязань, ему не дали ничего на подъем, тогда как обыкновенно все архиереи, возвращающиеся после присутствования в синоде в свои епархии, получают подъемные деньги. Это было обидою тем чувствительнейшею, что, при бедности средств, какие представляет рязанская епархия для содержания своего архиерея, Гавриил находился в то время в очень затруднительном положении.

19) Венедикт, архиепископ олонецкий и петрозаводский, присутствовал в синоде с 1843 по 1846 год. Он обучался в с.-петербургской духовной академии, по окончании в которой курса постригся в монахи (1814 г.) и определен в могилевскую семинарию ректором и профессором богословских наук; через год после этого он был возведен в сан архимандрита оршанского Богословского монастыря. Из Могилева он переведен в калужскую семинарию (1821 г.) ректором и настоятелем Боровского Пафнутиева монастыря; отсюда поступил, ректором же, в Вифанскую семинарию (1829 г.) и наконец в с.-петербургскую академию (1831 г.). В сан епископа ревельского, викария с.-петербургской митрополии. Венедикт был посвящен в 1833 г. и во все время своего викариатства по 1842 г. служил самым деятельным помощником митрополиту Серафиму в управлении петербургскою епархией. Общая репутация его была – законника, канцеляриста и неисправимого формалиста. Никакая сила, никакая просьба не могли заставить эту воплощенную букву закона, этот олицетворенный свод законов и канонических постановлений, уклониться от точного и прямого их смысла. В высшей степени прямой, правдивый, ненавидевший все окольные пути, Венедикт не кривил душою ни перед кем и смело, со свойственною ему резкостью, близко подходившею к грубости, отказывал в несправедливых требованиях даже людям знатным. Не было от него пощады никому, даже своим товарищам по академии, когда они действовали несправедливо и незаконно. «Жалкое состояние присутственного места», писал он о с.-петербургской консистории, где членами были его товарищи по академии: «с 11-го октября насилу положена резолюция чрез семь месяцев, да и то лишь бы с рук». См. архиерейский журнал в консисторском архиве, год 1840, № 2051. См. также того же журнала № 2061, где он делает замечание за медленность товарищу своему, протоиерею Малову, и консисторскому секретарю Арефовичу, в следующих выражениях: «На рапорт Ямбургского правления от 19-го ноября 1838 г., с показанием попадьи Григорьевой, положена присутствием 2-й экспедиции журнальная резолюция только 14-го мая 1840 года, или, яснее сказать, чрез 17 слишком месяцев по получении тех бумаг; сверх того, резолюция 26-го августа, 20-го июня 1840 года такова, что если приводить её в исполнение, то не привесть в 17 лет». Замечательна также была резолюция Венедикта о передаче нарвской Знаменской церкви в военное ведомство, по настоянию великого князя Михаила Павловича: «Обстоятельства дела и постановленное консисторией мнение смотрены. На требуемую отдачу нарвской Знаменской церкви в военное ведомство согласен. Но как при этом нельзя упустить из виду: 1) что церкви из епархиального ведомства в военное в 1827 г., равно и в последующие, по разным случаям, обращались с разрешения св. синода; 2) что означенная Знаменская церковь, хотя военное начальство почитает её за поступившую из своего в епархиальное ведомство только в 1834 году, состояла, как из справок видно, в епархиальном ведомстве с самого построения своего в 1796 году, да и строена, как показывают обстоятельства, на такие доброхотные подаяния, кои собирались с данною для сбора их по всей епархии, кроме С.-Петербурга, книгою; 3) сдача сей церкви в военное ведомство, которую консистория полагает сделать ныне же, может со стороны военного ведомства сопровождаться, по предшествовавшим опытам, такими ограничениями, каких впоследствии нельзя будет епархиальному начальству разрешить самому собою; 4) Его Императорское Высочество изволит на настоящий раз требовать только предварительного сведения о беспрепятственности к передаче со стороны епархиального начальства, а между тем нарвские ивангородские жители представляют на уважение свои, собственно до них касающиеся затруднения; 5) если предположить, что Гренадерский полк квартирует в городе Нарве только временно, в таком случае на время квартирования его можно бы с большею удобностью отвести оному деревянную Христорождественскую приписную церковь, которою, по всей вероятности, не будут ивангородские жители дорожить столько, как дорожат каменною Знаменской, по своей особенной приверженности к ней, и 6) что те же жители нарвского ивангородского форштата, почитая сию Знаменскую церковь за построенную и украшенную их усердием, без сомнении не преминут жаловаться на полагаемое консисторией распоряжение касательно сообщения г. обер-священнику армий и флота, чтобы принял сию церковь ныне же в свое ведение, и касательно предписания нарвским соборянам, чтобы сдали её ныне же военному начальству, если распоряжение сие будет приведено в действие без рассмотрения и утверждения св. синода: то полагаю отнестись обо всем этом в св. синод» (См. Журн. архиер. 5-го апреля 1840 г., № 3222).

Враг роскоши и всякого изящества, Венедикт вел жизнь самую простую и грубую: довольствовался, даже в Св. день Пасхи, кочнем капусты, ломтем черного хлеба и двумя или тремя порядочными стаканами водки. В одежде он был неопрятен и не любил, чтобы келейник каждодневно выметал его комнаты и подбирал разбросанные по полу лоскутки бумаг. Однажды, в отсутствие его, келейник вздумал смести пыль со стола и других комнатных принадлежностей. По возвращении Венедикт, увидев, что все прибрано и выметено, позвал келейника, начал всячески бранить его за то, что он стер пыль, потом схватил бутыль, наполненную нюхательным табаком и, со словами: «Вот тебе, вот тебе!» начал посыпать из неё пол, стол и стулья, так что вся мебель и полы в комнатах покрылись табачною пылью. В сношениях с подчиненными он был бранчив, груб, недоверчив и подозрителен; терпеть не мог протекций и строго преследовал тех, которые, чрез посредство вельмож, искали себе мест в столице, и называл таких людей пролазами; если же Высочайшая воля заставляла Венедикта дать место подобным искателям-пролазам, то он обыкновенно долго не выдавал им вида на вступление в брак, долго не посвящал и всячески старался показать им и иногда выражал даже в официальных бумагах, что посвящает их принужденно. В отправлении богослужения Венедикт был холоден и не всегда благоговеен. На всех его действиях лежала печать какого-то разочарования жизнью, презрение к людям и отрицания всего высокого и благородного в человеческой природе. Не всегда, впрочем, он был таким; было время, когда Венедикт доверял людям безгранично, весь отдавался дружбе, был приветлив и ласков со всеми. Но те, которым он доверился, которых считал людьми благородными и честными, оказались негодяями и обманули его, растратив казенную сумму; Венедикт, как начальник, подлежал за эту растрату ответственности и должен был, в продолжение нескольких лет, пополнять растраченное. После этого характер его совершенно изменился и он сделался подозрителен, нелюдим, бранчив и странен. Впрочем, все эти недостатки выручались его неподкупною честностью и благородною правдивостью. В 1842 г. Венедикт сделан был архиепископом олонецким и присутствующим в синоде. Как человеку, хорошо изучившему формы нашего судопроизводства, беспристрастному и правдивому, св. синод поручал ему производство следствий по делам особенной важности. Так, в 1841 г., Венедикт отбирал показания от эконома рижского архиерейского дома, священника Погонялова, и келейника рижского епископа, Анненкова, обвиненных бывшим рижским военным губернатором бароном Паленом в составлении, от имени лифляндских крестьян, просьб о присоединении их к православию и произведших этим, будто бы, волнение между латышами Лифляндской губернии.⁹⁹ Ему же было приказано синодом в 1842 г. строжайше исследовать, кто именно и с чьего позволения переводил книги священного Писания на русский язык, кто составлял замечания к сим переводам, кто и с чьего позволения передавал их студентам в виде уроков, с какою точно целью предпринято все сие и самое литографирование переводов, почему академическое начальство не воспрепятствовало сему, или, по крайней мере, не донесло о том высшему начальству в свое время, тогда как одно единомыслие воспитанников в предмете, не составляющем училищных занятий их и действование в тайне, а наиболее самопроизвольные сношения воспитанников не одной, а трех академий между собою, долженствовали обратить на себя все внимание начальства, обязанного долгом своим не терпеть такого поведения в духовных воспитанниках, и наконец действительно ли то самое количество экземпляров было отлитографировано, какое сделалось известным, или более; куда разосланы остальные экземпляры и не имело ли все сие других каких-либо последствий?¹⁰⁰ Довольно значительное число рассуждений студентов академии, писанных на получение ученой степени, было рассмотрено Венедиктом, когда он присутствовал в синоде. Вообще дела, сопряженные с трудностями, требовавшие усидчивости, знания законов и форм, а также и учености, нередко синодом на него возлагались. Венедикт скончался, от водяной, 7-го декабря 1850 года.

20) Антоний митрополит новгородский и с.-петербургский, присутствовал в синоде с 1843 по 1848 г. Необычайна была судьба этого человека, который, в десять лет, из протоиерея незначительного и малоизвестного уездного городка сделался митрополитом новгородским и с.-петербургским – явление, едва ли встречавшееся в истории русской иерархии в три последние столетия. Причины такого необыкновенного возвышения должно искать частью в личных качествах Антония, частью же и в особенных местных обстоятельствах того края, в котором судьба его поставила. Уроженец Волынской губернии, Ковельского уезда, села Гнуйна, в нескольких верстах от местечка Ратно, где родился св. Петр, первый митрополит московский, Антоний, до пострижения в монашество, назывался Григорием Антоновичем Рафальским; образование свое получил в волынской семинарии и, по окончании семинарского курса, рукоположен (1809 г.) во священника и определен экономом и учителем в той же семинарии. В 1813 г. он был произведен в сан протоиерея и настоятеля соборной Воскресенской церкви в городе Остроге, потом (1818 г.) сделан благочинным острожских церквей, присутствующим в консистории (1819 г.) и кафедральным протоиереем. Из этого сухого перечня наград и повышений видно однако же, что епархиальное начальство имело Антония на особенном счету и отличало его перед другими товарищами. В епархии он приобрел авторитет, как человек умный, распорядительный и дальновидный, и имя его получило вполне заслуженную известность на Волыни. Одаренный в высшей степени сметливостью, практическим умом и способностью распознавать людей, приноравливаться к ним и, вместе с тем, самому на них действовать, Антоний самою наружностью своею, величественною и благообразною, располагал всякого с первого взгляда в свою пользу. Недаром все, с кем приходилось Антонию иметь сношения, считали его достойным лучшей участи и занятия высших должностей. Так, когда в 1823 году, Александру I, в проезд чрез Острог, угодно было слушать архиерейскую обедню и по этому случаю прислан был к барону Дибичу, для получения приказаний, протоиерей Рафальский, то барон так им пленился, что при прощании сказал ему: «Нет, здесь не ваше место; ваше место в Петербурге, в Казанском соборе». Так, киевский генерал-губернатор граф Левашов, на обеде у фельдмаршала Сакена, в присутствии митрополита Евгения, сказал: «Я нашел в протоиерее Рафальском такого человека, что умнее его не встречал ни между белым, ни между черным духовенством». Потом, после стола, вспомнив, что он говорил это при митрополите, граф обратился к своим приближенным со словами: «Ах! что я сделал! мне из ума вон, что тут находился митрополит». Но и даровитейшие и способнейшие натуры часто исчезают с лица земли, не быв допущены обстоятельствами совершить свое призвание и ознаменовать свое существование чем-нибудь особенным. Тоже могло бы случиться и с Антонием, если бы не поблагоприятствовали ему особенные случайности. Известно, что вспыхнувший в Царстве Польском мятеж охватил и Волынь, и приехавшему в 1831 г. из Петербурга новому военному губернатору Потемкину необходимо было поставить себя в известность о настроении умов во всех сословиях. Когда речь зашла о духовенстве, то жандармский полковник фон-Дребуш, незнакомый лично с Рафальским, по случаю недавнего своего назначения в Волынскую губернию, между прочим, сказал, что был при консистории один очень умный и добросовестный человек, на которого можно было бы положиться, но он попал в немилость и переведен в Кременец. Здесь следует сказать несколько слов о гонении, воздвигнутом на Антония архиереем волынским Амвросием. До его приезда Антоний пользовался милостью его предшественника, преосвященного Стефана, до такой степени, что когда, в 1821 году, лишился жены, Стефан взял его к себе и поручил ему управление архиерейским домом. Это возбудило в некоторых лицах, особенно в секретаре консистории и одном из её членов, зависть к Антонию и, по проискам их, несмотря на то, что состоял на службе с 1809 по 1833 г. и прошел, в течение того времени, много должностей, он был награжден, вопреки отличной рекомендации епархиального начальства, лишь скуфьей. Когда Стефан переведен был из Волыни в Вологду, тогда враги Антония еще смелее и наглее стали против него действовать. Секретарь консистории, едва пронесся слух о назначении на Волынь нового архиерея, отправил к нему письмо, в котором, описав Рафальского самыми черными красками, ясно давал знать, что он обворовал архиерейский дом. Следствием этого доноса было то, что Амвросий, с первого дня своего приезда, начал гнать Антония, постоянно называл его вором и наконец перевел в уездный город Кременец. Это наказание для Антония было тем чувствительнее, что содержание кременецкого протоиерея не превышало 60 руб. асс., а приход, среди поляков, униатов и евреев, состоял всего из нескольких русских чиновников. Между тем, рекомендация полковника фон-Дребуша возбудила в Потемкине желание лично познакомиться с Антонием. Объезжая Волынскую губернию и приехав в Кременец, он потребовал к себе протоиерея Рафальского и это свидание было очень замечательно. Когда протоиерей вошел, то военный губернатор принял от него благословение, сел на диван, а ему указал место возле себя на кресле и начал с ним разговаривать. Прежде всего, удивило Потемкина то, что протоиерей не только не жаловался на своего архиерея, но даже, сколько, можно было, его защищал; при склонении же речи к политическим и другим предметам он говорил так умно, что поразил Потемкина, который наконец встал и попросил его сесть на диван; когда же тот стал отказываться, то сказал ему: «Нет, отец протоиерей, ваше место там, а мое здесь», и сел на его место в кресло. Тотчас же после разговора приказано было фон-Дребушу составить докладную записку Государю, которую первый и показывал на другой день Антонию. Но эта записка, по случаю смерти Потемкина от свирепствовавшей тогда холеры, осталась неотправленною. На место Потемкина был назначен граф Левашов, к которому перешли и все секретные бумаги, остававшиеся запечатанными после смерти его предместника. Разбирая их, граф нашел и упомянутую докладную записку, которая сильно его заинтересовала, и по приезде в Кременец, он тотчас потребовал к себе Антония, который так ему понравился, что он поспешил записку Потемкина отправить к Государю при своей. Вскоре после этого, Антонию представился случай сделаться известным и св. синоду. При живом и деятельном участии, принятом в мятеже католическим и униатским духовенством, сколько посредством возмутительных проповедей и доставления мятежникам материальных пособий, столько же чрез укрывательство бунтовщиков и прямое даже соучастие в военных действиях против русских,¹⁰¹ монастыри сих исповеданий, и, между ними, в особенности, Почаевская лавра, этот центр унии, были притонами бунта и складочными местами оружия бунтовщиков. Когда, по укрощении мятежа, Государь повелел отнять у базилиан Почаевскую лавру и обратить её в православный монастырь, присланные для приведения в исполнение сей монаршей воли: из синода чиновник Войцехович и от местного гражданского управления штаб-офицер Киреев, просили Амвросия назначить в число членов комиссии с духовной стороны протоиерея Рафальского. «На что он вам?» сказал было Амвросий: «это дурак»; но однако же не мог напоследок отказать в их настояниях. Дело принятия лавры представлялось и серьезным, и опасным, ибо надлежало ожидать не только неприязненных столкновений с базилианами, но еще более сопротивления и открытого возмущения со стороны крестьян-униатов, прихожан лавры. К предотвращению этого приняты были все полицейские предосторожности и неподалеку от монастыря поставлен кордон из 4-й роты Селенгинского пехотного полка, будто бы для содержания карантина по случаю свирепствовавшей в то время холеры. Когда члены комиссии вошли в столовую базилиан и объявили им Высочайшую волю, монахи обнаружили открытое сопротивление. Сначала они стали требовать подлинного указа о сдаче монастырского имущества, потом старались выразить как бы презрение к воле Государя, начали пить вино, иные до совершенной опьянелости, и, расхаживая по трапезе, говорили разные несообразности: один, что в деле этом он видит исполинский шаг правительства; другой – что Почаевский монастырь есть гнездо унии и уничтожение его несовместно с веротерпимостью; третий спрашивал, неужели все кончено в Европе, что с ними так поступают; четвертый кричал, что сорвет прикладываемые комиссией печати со шкафов, в которых находились монастырские вещи и проч. Словом, оказалось необходимым ввести в коридоры лавры солдат и только тогда монахи, смирясь и быстро перейдя от дерзости и наглости к малодушию и трусости, стали целовать руки у членов комиссии.¹⁰² Но еще опаснее было движение за стенами монастыря, куда собрались толпы крестьян-униатов, которым внушено было неблагонамеренными, что теперь для них закроют лаврские церкви. Здесь-то Антоний обнаружил свой практический ум, деятельность, изворотливость и сметливость и по его убеждению крестьяне-униаты, из которых состоял приход лавры, согласились, почти без сопротивления и без всякого шума, принять православие. Все попытки монахов скрыть имущество лаврское, или возмутить крестьян, были вовремя открываемы Антонием, и из первого, как мы увидим ниже, им удалось утаить только некоторые вещи. Бойкий протопоп очаровал Войцеховича, который, по возвращении в Петербург, отрекомендовал его отличнейшим образом. Не скроем, впрочем, слуха, довольно распространенного в то время на Волыни и дошедшего даже до столицы, будто Рафальский имел счастье понравиться Войцеховичу особенно тем, что не мешал ему распоряжаться сокровищами лавры по своему усмотрению и что оба они не совсем были чисты в приеме её драгоценностей. Позволительно думать, что это была клевета, порожденная недоброжелательством, злобою и завистью, но только в Петербурге некоторые из духовных почти вслух говорили о бывшем протоиерее следующие фразы: «И видно, что сам обворовал Почаевскую-то лавру, потому что так усердно защищает воров». Это относилось к тому времени, когда Антоний, уже митрополит с.-петербургский, покрыл и оставил без наказания консисторского секретаря Лисенко, укравшего казенную сумму, и приказал членам консистории внести её. Как бы то ни было, но со времени отнятия Почаевской лавры у унии, взошла звезда Антония. Синод, предписав Волынскому архиерею представить кандидатов в наместники этой лавры, велел предложить вдовому Рафальскому, не согласится ли он поступить в монашество и занять сказанное место. Неохотно и с большим неудовольствием сделал Амвросий это предложение нелюбимому им протоиерею и столько же обрадовался, как и удивился, когда последний отвечал решительным отказом. Причин такого отказа было несколько: во 1-х, Антоний любил быть в обществе, выпить, поиграть в карты, пошутить с женщинами, спеть малороссийскую песню, послушать музыку, одним словом, все противоположное требованиям монашеского устава; во 2-х, получив в то время место законоучителя с годовым окладом по 600 руб. сер., и с переводом в Киев, он мог жить безбедно и не испытывая более гонений Амвросия; в 3-х, когда Рафальский овдовел и близкие знакомые стали подшучивать над ним, что он пойдет в монахи и будет архимандритом (далее этого сана архимандрита воображение их не простиралось), то он сказал: «Я докажу вам, что не честолюбив и даю слово, что монахом не буду». Когда на донесение об отказе Антония последовал из синода второй указ – стараться непременно его уговорить, но и это не подействовало, то Рафальский вдруг получил собственноручное письмо от московского митрополита Филарета, в котором сказано было, что на назначение его наместником есть воля Государя. Тогда Рафальский, прослезясь, сказал: «Воля Государя моего есть воля Божия и я свято повинуюсь ей». Он был пострижен и посвящен в сан архимандрита, с званием наместника Почаевской лавры, в 1833 году. В этой должности ему предстояло много хлопот и трудов: нужно было все устроить, произвести несколько необходимых переделок, ввести, с чином русского богослужения, порядок и устав православного монастыря. Кроме того, наместнику Почаевской лавры надлежало постоянно бодрствовать над безопасностью, как лично своею, так и монастыря. Базилиане и униаты уступили силе и принужденно сдали сокровища лавры, но не все, как уже впоследствии обнаружилось. Так, они скрыли в столбе, под чудотворною иконою, разные золотые и серебряные вещи, которые найдены были спустя долгое время после принятия лавры.¹⁰³ Видно было, по многим признакам, что в душе католического духовенства кипело мщение против православных монахов, завладевших богатою лаврою; Волынь волновалась от зловещих слухов; лавре угрожали; проповеди католических и униатских ксендзов кишели возмутительными мыслями.¹⁰⁴ Наконец до местного начальства дошли известия, что готовится новое всеобщее восстание в Царстве Польском и волынский губернатор, 16-го октября 1833 г., разослал секретное извещение такого содержания: «До сведения правительства из-за границы дошло об имеющем якобы последовать в Царстве Польском 17-го сего октября, или 17-го будущего ноября, всеобщем восстании». Предприятие это приписывалось действию агентов, присланных от скитавшихся в чужих краях польских мятежников.¹⁰⁵

Почаевская лавра постоянно была в трепетном ожидании нападения на неё и нашлась принужденною потребовать, для своей охраны, военную силу.¹⁰⁶

Но Антоний очень недолго пробыл в Почаеве; в том же 1833 г. статс-секретарь Танеев объявил синодальному обер-прокурору Нечаеву Высочайшую волю – сообразить в синоде: не полезно ли будет определить в волынскую епархию викария, который имел бы пребывание в Варшаве? Синод вследствие сего поручил заступившему место Амвросия на Волыни епископу Иннокентию обозреть в удобное время греко-российские монастыри и церкви в Царстве Польском и войти в суждение и совещание с местным правительством относительно того, не полезно ли будет учредить в Варшаве викарную кафедру волынской епархии и на каком именно основании? Иннокентий, в ответе своем, сознавая необходимость такого учреждения, в числе убеждавших его причин привел и то, что «пребывание православного архиерея в Варшаве может быть из числа первых средств к тому, чтобы, с одной стороны, ближе ознакомить здешних жителей, большею частью католиков и униатов, с чистотой и святостью православной церкви, и чрез то возвысить оную в их понятиях, а с другой стороны уменьшить и некоторым образом осилить пагубное и для православия, и для российского правительства, влияние католического и униатского духовенства на умы народа. По учреждении в Варшаве викария, обыватели здешние будут иметь всю возможность и удобство чаще видеть и слышать архиерейские служения, при коих стройность и чинность священнодействий, растворяемая сладкозвучием достаточного хора певчих, составляют, по сознанию самых враждебных нам католиков, великолепнейшее и купно умилительнейшее зрелище, сильнее всякой проповеди располагающее умы и сердца их в пользу православной церкви и даже могущее мало-помалу способствовать и самому соединению их с православными. Из Варшавы же, как из выгоднейшего центра, огражденного и воинскою силою, и правительственною властью России, с большою пользою можно будет действовать на распространение православия и между жителями прочего Царства Польского». Паскевич, со своей стороны, признавал учреждение викариатства в Варшаве не только полезным, но даже необходимым: а) «для ближайшего надзора за тамошними православными церквами и причтами; б) для надлежащего течения дел, как требующих немедленного разрешения епископского, так и гражданским начальством здешнего края по делам церкви; и в) для подержания благолепия православной церкви и особенно в царские и торжественные дни. Независимо от сего, пребывание в Варшаве викария может также ознакомить здешних жителей, большею частью католиков и униатов, с чистотой и святостью православия, и, возвысив оное в их понятиях, уменьшить некоторым образом влияние их духовенства на народ».¹⁰⁷ В синодальном докладе об этом деле прямо было сказано, что «викарию, проживающему в Варшаве, удобно будет войти в сношение с тамошним униатским епископом, и, может быть, удается ему подвинуть его к подражанию тем мерам сближения с нашею церковью, которые приемлются ныне всеми единоверными ему архиереями в Литве и Белоруссии».¹⁰⁸ Из трех, по обычаю представленных на варшавскую кафедру кандидатов. Антоний отрекомендован был надежнейшим по своим правилам и способнейшим по основательному уму и образованию. «Как уроженец Волынской епархии – сказано в докладе, – где он, до поступления в монашество, был протоиереем, он имеет еще то важное преимущество, что ему хорошо известны и язык, и дух жителей тамошнего края. Преосвященный волынский, под начальством коего будет он состоять викарием в Варшаве, отзывается о сем достойном сановнике с искреннею похвалою, а таковое расположение, со своей стороны, может служить важным ручательством за необходимое для успеха единомыслие в будущем образе их действования».¹⁰⁹ 8-го июля 1834 г., в день Казанской Божией Матери, Антоний был посвящен во епископа варшавского, в Казанском соборе. Вслед за тем, Государь очень милостиво принял его, долго беседовал с ним и при этом сказал: «Преосвященный! Я слышал про вас много похвал и с нетерпением ожидал видеть вас; но вы превзошли все похвалы и мои ожидания». Сколько положение первого православного епископа в польской столице католицизма, в центре польской национальности, после волнения, остававшегося еще в умах от недавнего мятежа, ни было сопряжено со многими и важными неудобствами, Антоний умел действовать так, что снискал общую любовь и уважение, привлек к себе и польских магнатов, и католическое духовенство; способствовал примирению поляков с русским правительством и оправдал надежды начальства. Хорошо зная дух и характер нации, посреди которой родился и взрос, он действовал на поляков великолепием, роскошью, пышною обстановкой, ласкою, богатыми обедами – этими надежнейшими проводниками к знакомству, откровенности и дружбе, особенно с католическими и униатскими епископами. Поляки стали посещать наши храмы, когда Антоний совершал в них богослужение, принимали от него благословение, приходили к нему в дом и некоторые даже приняли православие. Государь был чрезвычайно доволен новым своим архиереем и щедро награждал его, сопровождая эти награды иногда самыми лестными знаками внимания. Так, в 1838 г. Государь, приехав в Варшаву поздно ночью и, следственно, без духовной встречи, тотчас однако же послал Антонию с флигель-адъютантом орден св. Владимира 2-й степени. Флигель-адъютант, застав архиерея спящим, приказал камердинеру не будить его, но утром доложить, что Государь просит его к себе в назначенный час.¹¹⁰ Когда, на другой день, Антоний явился и стал благодарить за Монаршую милость, Государь, указывая на левый боковой карман своего мундира, сказал: «Преосвященный! этот Владимир был здесь со мною в Берлине, Стокгольме. Петербурге, до тех пор, пока не прибыл я сюда».¹¹¹

Милости к Антонию были так часты и велики, что казались ему самому совершенно необыкновенными, и он, в откровенной беседе со своим семейством, нередко говорил: «Не понимаю, к чему это ведет, что Государь, не по заслугам моим, так щедро награждает меня». Было ли такое удивление искренно, или скрывалась в нем догадка об ожидающем его еще высшем назначении, которую он робко поверял своим родным, или, наконец, желание заставить других высказать то, что таилось у него самого на дне души, – не беремся решить, но только в семействе его уже предвидели, к чему направлены эти, выходившие из ряда, милости Государя. «А я знаю к чему» – ответил на вопрос Антония его зять: – «быть вам митрополитом с.-петербургским». «Нет, этого быть не может» – возразил Антоний – «потому что есть достойнее меня, именно: преосвященный Григорий, преосвященный Никанор».

17-го января 1843 г. скончался Серафим. Граф Протасов был нездоров и не мог лично о том доложить. На докладной записке Государь написал, между прочим: «Ежели ты себя еще не совершенно хорошо чувствуешь, не приезжай ко Мне, но пришли Мне письменно свои соображения».¹¹² Но обстоятельства были так важны, что графу Протасову было не до болезни и он поспешил лично представить свои соображения на другой же день. «Господа»! – сказал он, возвратясь в синод от Государя – «угадайте, кто у нас митрополит?» «Никанор!» отвечали все. «Не угадали» – возразил граф – «Антоний варшавский!» Действительно, трудно было угадать: так необычайно казалось это назначение! Многие с недоумением спрашивали: «Кто этот Антоний? Что сделал он особенного, чтобы быть митрополитом с.-петербургским?» Имя его в великорусских губерниях было совершенно неизвестно, а государственные заслуги оставались тайною, открытою для немногих.

По прибытии Антония в С.-Петербург, величественная его наружность поразила всех и прекрасное его служение привлекало в храмы. Но в тоже время неприятно поразили многих кардинальская пышность его двора, роскошные и долго продолжавшиеся столы, французские повара, швейцар с булавою, надменность в обращении с подчиненными и недоступная презрительность, слишком явно выказываемая ко всему, что стояло ниже его. Видно было, что счастье отуманило ему голову и что власть сделала его деспотом и несправедливым. «Почему мы должны платить деньги за секретаря Лисенко, укравшего их?» спрашивали члены консистории Антония, приказавшего внести им всю украденную сумму. «Потому» – отвечал он – «что я приказываю вам». «Представьте это дело в синод» – заметил один из членов. «А ты забыл» – возразил Антоний – «что я президент св. синода»? «Не пожалуете ли, ваше высокопреосвященство» – спросил его ректор здешней семинарии – «на экзамен в духовные приходские и уездные училища?» «Мне низко там быть», с презрением ответил Антоний.

С подчиненными он объяснялся по большей части не сам, а чрез своего секретаря. Получив только семинарское образование, он не любил священников, кончивших курс в академии, и диаконы-семинаристы предвосхищали священнические места в столице у академистов. Но к чести Антония должно сказать, что он принимал участие в судьбе вдов и сирот и старался устраивать их положение. Не строгий к себе, он снисходительно смотрел и на поведение лаврских монахов. Вообще, как образ жизни, так и разговор его были совершенно иного характера, чем какой привыкли видеть православные в наших архиереях. Поэтому ходили на счет его разные анекдоты, например, что он не соблюдает постов, есть рябчиков и т. п. В синоде Антоний был самым послушным орудием Протасова и раболепствовал пред ним до унижения собственного достоинства. Ректору петербургской академии, по личным видам, нужно было удалить от преподавания философии профессора Карпова; об этом доложено Протасову и Антоний, в отчете своем о ревизии академии, представляет синоду о неудовлетворительных успехах студентов по классу философии. Карпов был удален от преподавания, а на место его назначен Фишер, профессор петербургского университета, как известный по основательному знанию философии, христианскому направлению (Фишер-католик) и педагогическим способностям.¹¹³

Во время присутствования Антония в синоде возникло одно замечательное дело, о котором считаем нужным здесь упомянуть. Министр Государственных имуществ, граф Киселев, отнесся к Протасову с предложением: «Не сочтено ли будет возможным преподаваемый в первоначальных училищах сокращенный катехизис применить к степени образования и главнейшим обязанностям сельского состояния, дабы молодые крестьяне могли находить в содержащихся в нем толкованиях ясное приноровление к обстоятельствам их жизни». Члены синода, исключая Кутневича, с радостью схватились за это предложение. Ректору академии Афанасию (впоследствии астраханскому епископу) поручено было представить свое соображение о том, кому бы поручить составление первоначального катехизиса, приспособительно к понятиям и званию сельского юношества. Афанасий, после отказа многих здешних священников, донес наконец, что этот труд принял на себя священник батальона военных кантонистов Содальский. Катехизис был составлен, два раза рассмотрен Афанасием, найден удовлетворительным и оставалось только его ввести в употребление; члены синода уже готовы были дать свое позволение, как Кутневич потребовал, чтобы руководство, составленное Содальским, отослать на пересмотр к митрополиту московскому. Антоний, Гедеон и Протасов упорно противоречили этому, но Кутневич настоял – и пришлось с ним согласиться. Филарет вследствие того представил свои замечания под названием «Объяснительной записки о руководстве к познанию закона Божия для сельского юношества». Вот в чем они состояли: «I. План, по которому расположено руководство, хотя есть, в существе, обыкновенный катехизический, покрыт другим искусственным расположением и раздроблением предметов, которое не приспособлено к понятию детей, и без нужды противоречит общепринятой богословской терминологии.

Часть первая: «О должностях христианина в отношении к Богу».

По общепринятой богословской терминологии, сие заглавие должно означат первую часть нравственной богословии. Но в руководстве, под сим заглавием, находится, во-первых, догматическое учение о Символе веры.

Сия главная несообразность необходимо влечет за собою другие, частные. Например, под заглавием «о должностях к Богу» находятся статьи о браке, о елеосвящении.

Первая часть руководства содержит: Символ веры, молитву Господню, первые четыре заповеди, а прочие шесть заповедей отрезаны, чтобы составить вторую часть. По моему мнению, сим искусственным разделением без нужды запутывается простое разделение катехизиса, которое дают ему Символ веры, молитва Господня и заповеди Божии.

Стараясь изъяснить, от чего сие случилось, догадываюсь, не было ли говорено составителю руководства, чтобы он менее занимался догматами, а более должностями. Если это так, то он не удовлетворил сему требованию в самом деле, потому что говорил о догматах не менее, нежели обыкновенно говорится в катехизисе, а только покрыл догматы несвойственным заглавием должностей.

II. Есть признаки, что руководство составляемо было с поспешностью. Например, в изъяснении пятой заповеди сказано о почтении к начальникам и господам, а не сказано о почтении к Государю; правда, о сем сказано в другом месте, но пятая заповедь есть коренное место сего учения. И странно будет, если сей один из всех катехизисов пропустит в сем месте сие важное учение.

III. Выражение учения, употребленное в руководстве, нередко представляется не довольно простым и не приспособлено к понятиям детей, особенно поселянских. Например:

В. В каких особенных чувствах и действиях должна выражаться любовь наша к Богу?

О. Это можно видеть из четырех заповедей, содержащихся на первой скрижали десятословия, данного Богом чрез Моисея на горе Синайской.

IV. О точности выражения также не везде приложено старание. Например:

В. Итак, какие главные обязанности христианина в сей жизни?

О. Истинное богопочитание и искренняя любовь к человекам.

На что здесь богопочитание ограничено только сею жизнью? Разве в будущей жизни уже не будет богопочитания?

V. Размышления требовало самое заглавие катехизиса.

Назначение катехизиса, очень частное, для сельского юношества, подает мысль, сколько нужно будет катехизисов, если составлять особый для каждого звания и состояния! И если при сем употреблено будет такое разнообразие изложения, каким отличается Руководство от катехизисов, одобренных св. синодом, то есть причина опасаться, что в недовольно сведущих учителях и в мало понимающих учениках сие разнообразие переходить будет в разногласие. А намерение св. синода при составлении катехизисов, между прочим, было то, чтобы преподавание учения, как можно, привести к единству и тем отвратить разногласие.

Православная вера одна для всех званий и состояний. Чем более единства в её изложении, тем лучше.

Если читать руководство с целью разрешить вопрос: по какому праву сказано в заглавии: для сельского юношества? то, по моему мнению, не найдется ответа удовлетворительного. Например: не простотой ли изложения особенно приспособлено сие сочинение к понятию и языку сельского юношества? – Нет, как уже выше замечено. Не по предметам ли учения особенно принадлежит к сельскому юношеству? К разрешению сего нахожу в Руководстве один только вопрос: «Чем в особенности могут служить Государю крестьяне?» Правильно ли же по одному вопросу дать сочинению частное заглавие и назначение, когда все учение в оном есть общее? Но и на сей единственный вопрос, данный в Руководстве ответ уже не до одних крестьян относится, а и до других званий. Здесь говорится о платеже податей и налогов. Налог, например, поземельный в городах, простирается на обывателей всех званий и надобно всех учить и о сем налоге, чтобы он был платим исправно и верно.

Частное заглавие катехизиса: для поселянского юношества, представляет еще то опасение, что такое заглавие сделает его менее употребительным для других званий, для которых он может годиться и быть нужен. Это, скажут, сельская книга, а наши дети не сельские. Так, было замечено в некоторых учебных заведениях, что ученики не были внимательны к катехизису, хотя его не знали, потому что почитали его детским учением, и получили внимание уже тогда, как тоже учение называли для них богословиею.

Такое рассмотрение Руководства убедило меня, что исправление, какое для него, по моему мнению, нужно, я не в состоянии ввести в текст сего сочинения, с надеждою сохранить единство и стройный вид целого.

Мне представилось возможным воспользоваться от сего сочинения напоминанием некоторых вопросов, которым надо войти в требуемый катехизис.

Впрочем, сии затруднения не уменьшили моего желания, сколько для меня возможно, исполнить поручение св. синода, и, если будет угодно Богу, принести посильное служение общеполезному делу.

Ради единства учения мне представлялось должным держаться, сколько возможно, катехизисов, уже одобренных св. синодом».

Далее митрополит московский, предлагая план к составлению учебной книжки для сельского юношества, указывал, что нужно внести в неё из катехизисов, одобренных синодом, и какие, приспособительно к особенной цели, необходимо сделать дополнения и изменения в этих катехизисах.¹¹⁴

Таким образом. Руководство для сельского юношества, вопреки усилиям Протасова, Антония и Гедеона ввести его в сельские училища, осталось в синодальном архиве.

Но если в показанном деле личность Антония представлялась не совсем с выгодной стороны, то в следующем случае он является благородно-великодушным. После возведения его в сан петербургского митрополита, прежний его враг Амвросий очень испугался сего назначения и писал к одному из синодских чиновников, чтобы тот разведал, не думает ли новый митрополит мстить за те неприятности, которые терпел от него на Волыни. Чиновник довел об этом до сведения Антония, который ответил: «Напишите преосвященному Амвросию, что я об одном только сожалею, что он меня и прежде не знал, да и теперь не знает». Рассказывая об этом своему зятю в 1846 г., Антоний присовокупил: «Да и за что мне мстить ему, когда он был орудием Божия Промысла и мне должно считать его более благодетелем моим, чем врагом; не будь Амвросия, я не был бы митрополитом». Действительно, Антоний явился защитником прежнего своего врага, который, без его ходатайства, лишился бы епархии, и вот каким образом.

До синода беспрестанно доходили жалобы на необыкновенную медленность в течении дел и на разные, более или менее важные беспорядки и даже злоупотребления по пензенскому епархиальному управлению, во главе которого стоял тогда упомянутый Амвросий. После разных безуспешных подтверждений, синод наконец поручил викарию киевскому Варлааму подробно обревизовать дела по управлению пензенскою епархией, за шесть лет, с 1839 по 1845 г. Варлаам, найдя множество беспорядков, собственно об Амвросии донес, что он действовал в управлении без всякого соблюдения законных форм; решал дела по первому на них взгляду, не всегда верному; по делам следственным назначал следователями тех самых, которые были доносителями, и во многих случаях расширял права иерархические далее пределов, законами положенных, что в особенности замечено: а) в награде священников скуфьями черного бархата, для употребления их в священнослужении, во всем подобно со скуфьями фиолетовыми, Всемилостивейше жалуемыми по удостоению св. синода; б) в даваемых священникам разрешениях снимать с мест святые престолы, по случаю перестилки церковных полов, и после опять поставлять их на свои места без установленного чиноположения церкви; в) в перемене с престолов срачиц, также без чиноположения; г) в назначении одной девке, блудно жившей два года с родным своим отцом, епитимьи, тогда как для такой грешницы нет даже и наказания в канонических правилах. Сверх того, кроме многих других, несогласных с узаконенными формами управления действий, Амвросий позволил себе письмоводителю своему, удерживавшему с 1836 по 1839 г. казенные деньги, следовавшие другим, выдать, при увольнении его от должности, надлежащий аттестат. По этой ревизии члены пензенской консистории были уволены и та же участь предстояла Амвросию, как главному виновнику всех беспорядков, о котором и синод, в конце указа, посланного о следствиях ревизии Варлаама, прибавил: «Что же касается до действий епископа Амвросия, открывшихся при ревизии и обращающих на себя особенное внимание начальства, то об оном св. синод будет иметь суждение особо».¹¹⁵ Положение Амвросия было тем опаснее, что уже прежде, когда он управлял нижегородскою епархией, ему за самопроизвольное, без следствия и суда, лишение 13 диаконов их сана, сделан был выговор от Высочайшего имени и Государь на тогдашнем о нем докладе написал: «Перевесть (из Нижнего-Новгорода в Пензу); быв в Нижнем, я сам заметил, что он не охотник исполнять волю начальства; его надо иметь под строгим надзором».¹¹⁶ Мнение синода и теперь уже склонялось к тому, чтобы Амвросия уволить от управления епархией, послать на покой в какой-нибудь монастырь. Но Антоний возвысил свой голос в его защиту и просил синод пощадить прежнего его начальника, отвратив чрез то мысль, что его удаление есть дело личной мести. Синод согласился и Амвросий, остававшийся после в Пензенской епархии до конца своей жизни, поспешил благодарить Антония следующим письмом: «Благодарю ваше высокопреосвященство за вашу братскую любовь, которая защищает меня от врагов моих, готовых меня пожрать живого. Ежели бы не вы, то, конечно, они стали бы рыть ров мне еще глубже. Дивлюсь тому, что их восставило против меня. Я им никому не делал никакого зла; а ежели правдолюбие и благонамеренность моя их огорчили, то, кажется, мщение далеко так простирать не есть дело христианских душ. Благодаря ваше высокопреосвященство за себя, обращаюсь к вам же с покорнейшею просьбою за моего племянника, Алексея Морева, который, назад тому год, кончил курс в московской дух. академии, и определен наставником в рязанскую семинарию. У него в Пензе живет мать, старая вдова: нельзя ли его перевесть в пензенскую семинарию для того, чтобы он матери на старости сим мог быть поильцем и кормильцем? В пензенской семинарии служит один из саратовских уроженцев, которому хочется на родину, а другой, именно иеромонах Анатолий из нижегородских, стремящийся тоже на родину для родных; ежели бы того или другого открылся случай перевесть отсюда, то бы удобно было и мою просьбу исполнить. Так сам по себе рассуждая, я более всего полагаюсь на ваше благоразумие и братскую любовь, которая есть лучший учитель на всякое добро».¹¹⁷

Продолжая характеристику Антония, скажем, что в поступках его проявлялось что-то барское, чуждое мелочности. Он любил жить на широкую ногу, не брал мелких денег, которые приносили ему из лаврской кружки; имел роскошный стол, от которого питалась почти вся меньшая лаврская братия; редкий день обедал один и редкий столь проходил у него без шампанского. Неудивительно, что такая страсть хорошо и много кушать и пить, при довольно тучном телосложении, имела следствием паралич, который поразил его на третьем же году приезда его в Петербург. «1845 г. 5-го декабря» – как докладывал Протасов – «Антоний, быв доселе здоров, внезапно, по отслушании всенощной, в 9-м часу вечера, поражен апоплексическим ударом, которого однако ж пагубное следствие отвращено скорым преподанием ему медицинского пособия. Ныне постоянно посещают его, кроме домашнего врача Бобрикова, лейб-медик Арендт и доктор Сельский. Причину болезни сей можно особенно приписать усиленным его трудам и заботам по делам его сана.¹¹⁸ Впрочем, 6-го числа декабря состояние больного гораздо удовлетворительнее. Доводя о сем до сведения Вашего Императорского Величества, считаю долгом присовокупить, что лейб-медик Арендт обязался подробнейшим образом Вашему Величеству донести о ходе его болезни». «Дай Бог» – написал Государь на этом докладе – «чтобы поправился почтенный отец!»¹¹⁹ Когда, после выздоровления. Антоний явился благодарить за оказанное ему в болезни внимание, Государь принял его у себя внизу, «чтобы он не устал от лестницы», как написал на докладе Протасова.¹²⁰

Выздоровление Антония было, впрочем, ненадолго: 12-го июля 1848 г. у него отнялись язык, руки и ноги, и положение его было признано безнадежным,¹²¹ но жизнь его провлачилась еще до 16-го ноября. Он скончался на 63 году. На докладе Протасова о его смерти Государь написал: «Весьма жаль»,¹²² а словесно сказал Протасову: «Да, у меня митрополит будет, но Антония уже не будет». Эти слова, в утешение его дочери, граф Протасов велел секретарю Лоцкому передать зятю покойного, Павлу Велецкому, протоиерею с.-петербургской Скорбященской церкви.

Покойный Государь наградил Антония истинно по-царски даже и в его семействе. Так, упомянутый зять его получил, по Высочайшему повелению, место протоиерея при одной из богатейших в С.-Петербурге церквей, а внуки Антония, по Высочайшему же повелению, определены были в самые аристократические учебные заведения – лицей и училище правоведения.

21) Илиодор, архиепископ курский и белоградский, присутствовал в синоде с 1843 по 1848 г. Определенный, по окончании курса в московской академии, инспектором и профессором церковной истории и греческого языка в костромскую семинарию и постриженный в монашество с рукоположением в иеромонаха, Илиодор потом переведен был из Костромы в московскую семинарию инспектором же (1822 г.), отсюда в Рязань ректором (1823 г.), и в 1824 г. посвящен в архимандрита. Из Рязани он перемещен (1827 г.), в новгородскую семинарию ректором, а в 1832 г. хиротонисан в епископа курского и в 1843 г. вызван для присутствования в синоде.

Благоразумие, основательность суждений и ясность взгляда Илиодора достаточно обнаружились в его возражениях на синодальный проект о сокращении числа воспитанников в семинариях, посредством недопущения обучаться в них детей причетников. Илиодор находил, что этот проект, несогласный ни со справедливостью, ни с церковными и гражданскими узаконениями, не приведет и к цели, предполагаемой правительством, ибо если отвратится им накопление кончивших курс семинарского учения, то умножится, наоборот, число детей, не обучавшихся в семинариях, избыток которых еще тягостнее и вреднее. Вследствие того он представил, вместо синодального, свой план к уменьшению числа учащихся в семинариях, именно, чтобы завести церковно-служительскую школу для тех из воспитанников, которые не пожелают достигать высшего образования или по тупости дарований, или по неохоте к труду, или по крайней бедности, и в этой школе обучать чтению, пению, чистописанию, русской грамматике, порядку церковной службы, краткому катехизису и краткой священной истории. «Сею мерою» – по мнению Илиодора – «уменьшилось бы число готовящихся к высшему образованию, облегчился бы труд наставников в руководстве и надзор за учащимися и упрочилось бы надлежащее приготовление к причетническим должностям, в чем ныне ощущается крайнее затруднение».¹²³ Впрочем, будучи слишком робок, миролюбив и человекоугодлив, чтобы отстаивать с твердостью свои мнения, Илиодор в синоде разыгрывал роль чисто страдательную; он беспрекословно исполнял волю других и, охотно ей подчиняясь, следовал туда, куда его вели другие. Вот причина, почему его так долго продержали в Петербурге, где только однажды случилось ему нарушить мирные свои отношения к Протасову. Получив предписание произвесть месячную поверку синодальной суммы, Илиодор вздумал, против обыкновения, действительно её освидетельствовать, а не подписать книги без поверки, как это прежде делалось. Поводом к такой подозрительности с его стороны были слухи о воровствах, произведенных разными официальными лицами; в особенности же не слишком хорошая репутация тогдашнего директора хозяйственного управления при св. синоде, Новосильского, отчаянного картежного игрока, входившего, для пополнения дефицита в своем кармане, в самые лакейские и пошлые сделки с купцами, приказчиками и мастеровыми, продававшего за бесценок по книжным лавкам книги, напечатанные при синоде и таким образом невольно возбуждавшего сомнения в целости и сохранности синодальных сумм. Но изъявленное Илиодором подозрение было неприятно Протасову – и его поспешили уволить от присутствования в синоде.

22) Гедеон, архиепископ полтавский и переяславский, присутствовал в синоде с 1843 по 1849 г. Обучался в с.-петербургской академии, по пострижении в монашество (1823 г.), назначен был инспектором рязанской семинарии и профессором философских наук, потом сделан ректором той же семинарии (1827 г.) и архимандритом рязанского Троицкого монастыря; из Рязани перемещен (1828 г.) на должность ректора же в каменец-подольскую семинарию и в 1834 г. посвящен в епископа полтавского, а в 1843 г. вызван в синод.

Надутый, жеманный, покровительственно важничавший с низшими себя и, напротив, угодливый перед теми, от которых надеялся что-нибудь получить, наконец завистливый,¹²⁴ честолюбивый и чрезвычайно много думавший о своем уме и своих дарованиях, Гедеон очень нравился графу Протасову, который держал его в синоде около семи лет, как вполне соответствовавшего его желаниям и угадывавшего его намерения. Административная его деятельность в синоде ознаменовалась следующим: 1) когда, во время закрытия Белорусско-Литовской духовной коллегии, председательствовавший в ней Иосиф Семашко, архиепископ литовский, уехал из Петербурга, то должность его поручена была синодом Гедеону, который ограничился, впрочем, лишь объявлением коллегии Высочайшего указа о её закрытии и предложением сделать надлежащие вследствие того распоряжения;¹²⁵ 2) в 1846 г. синод, за умножением дел по ведомству обер-священника армий и флотов, потребовал от него, при участии Гедеона, неукоснительного представления соображений: а) о роде дел, наиболее обременяющих его многочисленностью своею и формами: б) о средствах к устранению таковых затруднений, и в) о числе всех дел, производящихся у него в продолжение года. Соображения эти были представлены обер-священником, вместе с изложением и средств к устранению накопления дел, через увеличение штата его канцелярии. Гедеон, соглашаясь с мнением обер-священника, присовокупил однако же от себя предположение изъять из его ведомства дела следственные, с предоставлением их местным консисториям. «Это» – писал Гедеон в синод – «принесло бы существенное облегчение в производстве и решении дел по управлению обер-священника. Только следует определить сношения по сему предмету с епархиальными начальствами». Но Кутневич опроверг это предположение и доказал всю неприложимость его к действительности;¹²⁶ 3) Гедеон принимал также деятельное участие в деле о заменении в сельских училищах катехизиса Филарета другим, упрощенным.

Смерть постигла Гедеона на объезде им своей епархии. «В слабом состоянии здоровья» – докладывал граф Протасов Государю – «отправился он 9-го октября (1849 г.) из Полтавы в Лубенский монастырь и на дороге, в Полтавском уезде, остановился на ночлег в доме помещика Абазы, где на другой день поутру скончался».¹²⁷

23) Иннокентий, архиепископ херсонский и таврический, присутствовал в синоде с 1847 по 1852 г.

Воспитанный сперва в орловской семинарии, а потом в киевской духовной академии, Иван Борисов (мирское его имя) послан был, как один из даровитейших студентов, инспектором в с.-петербургскую семинарию. Здесь он в 1823 г. постригся в монахи и определен ректором Александро-Невских духовных училищ. В следующем году его переместили в с.-петербургскую духовную академию на должность бакалавра богословских наук, а в 1825 году он сделан в ней инспектором, с посвящением, год спустя, в архимандрита. С самого уже этого времени началась слава Иннокентия, как необыкновенного оратора, ученого и увлекательного профессора, человека с огромною и всестороннею ученостью. Молодые, жаждавшие познания умы студентов академии были сильно возбуждены и увлечены лекциями молодого своего профессора, который сделался любимым их наставником. После его лекций, ожидавшихся всегда с нетерпением, студенты выходили из аудитории как бы пораженные, изумленные и подавленные и громадною ученостью преподавателя, и смелыми порывами его перешагнуть все грани таинственного и непостижимого, и сближениями предметов, по-видимому разнородных, и наконец увлекательною, живою, огненною речью. Иннокентий не любил в науке избитых путей, но открывал новые, поражал неожиданным, необыкновенным. Он ввел в круг богословских наук совершенно новые предметы, как, например, религиозистику и религию природы. Все, в том числе и сам он, были уверены в назначении его ректором с.-петербургской академии после Иоанна. Но сей последний, быв возведен в епископский сан, сказал митрополиту Серафиму, что Иннокентию довольно будет звания ректора киевской академии на место Смарагда, который заслуживает перевода в с.-петербургскую академию. Серафим согласился с мнением Иоанна, который завидовал славе Иннокентия, не любил его и называл его лекции пустозвонною, великолепною чепухою. Переведенный таким образом (в 1830 г.) ректором в Киев, Иннокентий сделался здесь идолом студентов, славою академии, знаменитостью города, которой считали долгом поклониться все приезжие. Сам университет считал за счастье слушать лекции академического ректора. Память своего управления киевскою академией он увековечил основанием при ней духовного журнала «Воскресное Чтение», а митрополит Евгений и, за ним преемственно Филарет, вполне ценили своего молодого архимандрита и гордились им. Не можем не привести здесь из ректорской жизни Иннокентия одного эпизода, приносящего честь как Филарету, так и самому Иннокентию. После окончания одного из академических курсов, студент, по обычаю, издавна заведенному, начал говорить благодарственную речь митрополиту. В это время вдруг подходит к последнему другой студент и просит, чтобы позволено было сказать речь ему, а не товарищу его. «Владыко! тот скажет то, что чувствуют все они» – сказал подошедший, указывая на студентов – «а я скажу то, что чувствую только я один». Митрополит позволил. Этот студент был родом болгарин, а сказанное им можно выразить так: «Я в тебе научился любить и уважать все святое, благородное и высокое; научился благоговеть перед Россией; ты пробудил во мне много самых возвышенных и прекрасных чувств, которые я унесу на свою родину; передам моим соотчичам; скажу своим архиереям фанариотам, что недаром Русь называется святою, потому что у ней есть пастыри святые, как ты» и проч. Собрание было поражено необыкновенно смелой выходкой студента, еще более его речью, а более всего действием, произведенным ею на митрополита. По мере, как студент говорил, старец все более и более приходил в волнение; в лице его заметно было необыкновенное движение мускулов; на глазах его явились слезы; с последним словом речи он заплакал, поднялся со своих кресел, подошел к студенту и кинулся ему на шею; потом, взяв его за руку, подвел к Иннокентию, пал ему в моги и заставя последовать своему примеру студента, сказал: «Друг мой, не меня, а его благодари за все это; ты ему всем этим обязан». Тогда Иннокентий быстро бросился поднимать своего архипастыря, стал перед ним на колена, поклонился ему в ноги и, обливаясь слезами, начал целовать его руки. При виде этой сцены, между студентами последовал общий взрыв умиления, благодарности, слез; все в один миг бросились целовать руки Филарета и Иннокентия.

В 1836 г. Иннокентий был представлен Филаретом в викария киевского, епископа чигиринского. Иннокентий явился в Петербург и все с нетерпением ждали, что он скажет при наречении своем в епископа. Но как ни сильно было ожидание, еще поразительнее было самое действие произнесенной им речи. Мы помещаем её здесь вполне, тем более что она нигде не была напечатана и теперь стала редкостью.

«Когда нарекают имена младенцам, то нарекаемые ответствуют нарекающим их молчанием, или слезами. Может быть и для меня, который рад бы обрестись младенцем о Христе (1Кор. 3:1), может быть и для меня, при настоящем наречении моем, приличнее были бы не слова, а или благоговейное молчание, или слезы.

Что мне сказать достойного слуха вашего? Благодарить ли за избрание? Но святое дело сие выше благодарности человеческой и если может быть в сем случае благодарность, то одна – делами благими, а не словами красноречивыми. Признаваться ли в немощи? В ней признавались и лучшие меня, а моя немощь, без признания, давно известна каждому из вас. Обещать ли усердие и ревность новому званию? Но без твердой решимости быть верным ему не надлежало касаться и прага сего святилища.

Ищу, и не нахожу слова, достойного слуха вашего.

А слезы – они готовы сами собою при одной мысли о том, что я приемлю на себя с новым именем и званием. Я должен отделиться от сонма собратий моих по званию и стать на крилах орлих; что, если, стоя на них, не буду уметь вознестись желанием над всем дольным и парить непрестанно чистою мыслью к солнцу правды! Я должен приять в руки светильники, дабы осенять светом церковь Христову; что, если свет сей, осеняя многих, не отразится во мне самом и не озарит собою лепоты тех благих дел, за кои, видя их, все прославляют Отца Небесного (Мф. 8:16)! Я должен буду возложением рук низводить благодать освящения на самых служителей алтаря и соделывать их чрез то самих способными к освящению многих; что, если сия благодать будет проливаться чрез меня, как проливаются потоки вод чрез землю каменистую, не делая её самой плодоносной? Сея-то мысли ужасались Киприяны и Афанасии; от неё-то плакали Василии и Григории: она-то заставляла убегать от собрания Златоустов.

А я, недостойный, стою здесь теперь, и ничто же вопреки глаголю! Не глаголю и не плачу, подобно им; но, Бог свидетель, чувствую не менее их свое недостоинство; не глаголю потому, что признание немощи моей уже не раз касалось слуха вашего. Паче же Ты Сам, Господи, зрел и зришь, что я имел и имею в виду не златое седалище пастыреначальства, а гроб Твой святой; что мысли мои как доселе привитали, так и отселе будут привитать там, где Ты положил за всех нас душу Свою.

Если, вопреки желанию быть поклонником гроба Христова, я соделываюсь теперь сопастырем стада Христова, то меня побуждают вступить на новый путь сей не перемена мыслей и намерений, не виды плоти и крови, а глас Монарха, тот державный глас, в коем от юности привык я слышать глас самого Бога; побуждает милостивое определение о мне сонма верховного пастырей церкви – ваше определение, святейшие отцы, в коем постоянно проявляется для всей церкви российской изволение самого Духа Всесвятого, вами невидимо руководящего; побуждает неожиданно для меня дарование мне возможности вместе с новым званием моим быть, по мере слабых сил моих, еще сколько-нибудь полезным и тому вертограду наук, от коего возникли все вертограды отечественные и в коем возрастал я сам; побуждает, наконец, к приятию нового звания мысль, что путь всякого христианского пастыря, где бы ни пролегал он, если идет верно, то ведет прямо к Иерусалиму небесному, и что самый жезл, который восприиму я, как в древние времена церкви бывал, так и ныне может быть жезлом не только благочестивого пастыря, но и благочестивого странника.

Одно должно бы удержать меня от принятия жезла пастыреначальничества – немощь моя! Но я слышу слова пророка: дерзай, говорит он Иерусалиму, дерзай, ибо утешит тя нарекий тебе (Вар. 4:36). Уподобляя себя не в достоинстве, а в немощи, Иерусалиму, и будучи наречен ныне о имени того же Господа, осмеливаюсь укрыться, со всем недостоинством своим, под сень сего утешительного слова пророческого и восприять дерзновение Иерусалимово. Некое мановение к нему я имею уже в том, что, вопреки ожиданию, должен был явиться лицу вашему, для принятия благодати освящения от целого сонма верховных пастырей церкви российской. Твердо верую, что возложением таковых и толиких рук, коими освящены едва ли не все святители церкви российской, дополнится и моя духовная скудость и уврачуется моя духовная немощь.

О силе святой веры иду сотворити волю Монарха благочестивого – не именем только, но и делами; иду сотворити волю вашу, споспешники Божии, паче же иду сотворити волю Твою, Боже! Ты нарицаешь не сущия, яко сущия (Рим. 10:17), и глагол Твой не возвращается тощ (Ис. 55:11). О, да не возвратится, молю Тя, он тощ и от мене недостойного! С новым именем и званием да восприиму и новые силы! Да буду и пребуду благодатию Твоею верным провозвестником и нелестным истолкователем святого слова Твоего, непостыдным совершителем и нелицеприятным раздаятелем святейших Таинств Твоих! Да буду и пребуду неуклонным последователем веры и духа мужей апостольских, твердым и непоступным хранителем живоносных заповедей и преданий святой православной восточной церкви! Да буду и пребуду пастырем не именем токмо, но и делом. Удостоив меня стать ныне со дерзновением пред лицом церкви земной, сподоби, Господи, стать непостыдно и пред лицом церкви небесной и приять некогда, из собственных уст Твоих, наречение одним из тех новых имен, кои уже никто-же весть точию приемляй (Апок. 2:17). Более сего не желала и не желает душа моя. А я раб Твой – отныне и до века!»

Рукоположение Иннокентия совершено было, за болезнью митрополита Серафима, Филаретом московским. После викариатства киевского, ему в 1840 г., поручена была кафедра вологодская; но здесь он пробыл только год и был переведен в Харьков, а из Харькова, в 1848 г., в Одессу, где и скончался 26-го мая 1857 г.

Заслуги Иннокентия, как церковного оратора и богослова, неоспоримы: он первый, своими сочинениями, заставил ваше высшее сословие познакомиться с церковною литературою и даже её полюбить. Он заговорил о предметах веры и о богословских истинах языком простым и каждому понятным, а между тем увлекательным, блестящим, исполненным картинности – и наша знать с жадностью взялась за чтение его проповедей. Если прибавить к этому смелость и нечаянность оборотов и умение поражать чувство и воображение, тогда сделается попятным необыкновенное действие этих проповедей. Но Иннокентий знал не одни только предметы, входящие в круг духовного образования. Вместе и историк, и ботаник, и физиолог, и физик, и астроном, и медик, он многосторонностью своих сведений удивлял каждого. Беседа с ним представляла всегда столько же занимательности, сколько и поучительности; разговор его – обращался ли он к предметам науки, или к вопросам общественным – всегда был исполнен ума, живости и новых взглядов. Между современными вопросами особенную его симпатию возбуждала судьба восточных славян и жителей возрождающейся Греции, которые, со своей стороны, платили ему за это сочувствие самою восторженною любовью, самым искренним расположением.

Но все достоинства Иннокентия ораторские, богословские и ученые не сильны были оградить его от разных обвинений, вредивших ему в общественном мнении и нередко обращавшихся в источник неприятностей. Так, в его сочинениях находили преобладание чувства и фантазии над основательностью, историческою правдивостью и догматическою истиною; многое было в них блестяще, но бездоказательно, ново, но неосновательно, учено, но недостойно величия и важности предмета, нередко даже соблазнительно и наводяще сомнения. Дошло до того, что те книжки «Христианского Чтения», в которых помещено было сочинение Иннокентия: «Последние дни земной жизни Иисуса Христа», духовное начальство нашлось вынужденным запретить. Далее, в некоторых из его проповедей думали находить коммунистические и социалистические идеи, и, хотя он в этом отношении весьма остроумно заградил уста своим обвинителям, сказав, что действительно проповедует коммунизм, но только христианский, который учит, что все мое твое, но не все твое мое, однако ж, тем не менее, подобные наведения отражались невыгодно на его добром имени. Православие его было заподозрено, по крайней мере в молодые годы ученой его деятельности, и хотя, позже, он старался впечатление, произведенное первыми его сочинениями, изгладить составлением служб на разные церковные случаи, акафистов Пресвятой Троице, Божественным Страстям, Живоносному Гробу и Воскресению Христову и проч.; но, тем не менее, многие хранили в памяти первые его убеждения, слишком, может быть, свободные и не любившие подчиняться авторитету церкви. Заметим, также, что Иннокентий, несмотря на предписание синода, уклонился от представления ему одной части налитографированного перевода Библии, сказав, что эта часть у него затерялась.¹²⁸

В частной своей жизни Иннокентий любил комфорт и хорошее вино; не краснел перед ложью и обманом, любил эффекты; но в тоже время этот человек был способен к высокому героизму и самоотвержению. В управлении он хотя любил быть самовластным и господствовать над другими, но не был ни мелочен, ни формалист, старался более устращать, чем наказывать, исправлять, а не губить, и вообще был человеколюбив.¹²⁹ Забвение обязанности, или упущение по должности он наказывал иногда очень остроумно. Так, одного бакалавра, лениво читавшего свою науку и державшего студентов около полугода на введении в неё, Иннокентий вздумал наставить так: он пригласил этого бакалавра к себе, но наперед сказал келейнику, чтобы такого-то, когда явится, не пускать в залу, а продержать с полчаса в передней. Бакалавр явился и келейник, со словами, что пойдет доложить о нем, исчез из передней, успев, однако, запереть её кругом. Пришедший ждет пять, десять, двадцать минут, выходит из себя, начинает даже стучаться в запертые двери; наконец через полчаса сам Иннокентий впускает его в залу и спрашивает: «Что, вам неприятно показалось простоять полчаса в передней; как же вы не подумаете о том, как неприятно бедным студентам стоять около полгода в передней вашей науки»? Затем вежливо раскланялся и ушел.

Подозрительная щедрость Иннокентия в награждении священников протоиерейством и палицею сделалась поводом к особой мере со стороны синода. «Св. правительствующий синод – сказано в его указе от 10-го июля 1850 г. – имев рассуждение по замечаниям, представлявшимся при рассмотрении представлений о награждении духовных лиц за служебные их подвиги, приказали: предписать преосвященным епархиальным архиереям и обер-священникам гвардейских и гренадерского корпусов и армий и флота: 1) представлять к награждению знаками отличия таких лиц, которые достигли 35-ти-летнего возраста, не подчиняя токмо сему правилу воспитанников духовных академий, а также и других лиц, в случае отличных подвигов, выходящих из обыкновенного порядка службы; 2) в протоиерея возводить властью преосвященных только тех священников, которые занимают штатные протоиерейские места, о не занимающих же таковых мест, если они заслуживают возведения в сан протоиерея, представлять на рассмотрение св. синода в общем представлении о награждении духовных лиц, и 3) также не награждать палицею без разрешения св. синода».

Многого надеялись от Иннокентия, когда пронеслась весть о назначении его к присутствованию в синоде. Духовные думали, что теперь-то наступит время проектов, реформ, новых мер, вообще блестящее будущее для церкви и духовенства. Эти ожидания отчасти возбуждены были строгими приговорами самого Иннокентия о членах синода, особенно о митрополите московском, который – говорил он – своею систематическою оппозицией светским лицам, преимущественно графу Протасову и даже самому Государю, более нанес вреда церкви, чем оказал ей пользы, и упорным защищением своих иерархических прав более отнял власти у синода, чем приобрел. «Временно надо уметь и уступить, прибавлял Иннокентий, чтобы лучше и вернее достигать цели». Но, говоря вообще, новый член не вполне оправдал надежды своих почитателей. Заботливость его устремлена была, по большей части, на предметы местные, касавшиеся его епархии, или лично его самого. Так, он выхлопотал себе перевод из Харькова в Одессу, устроил херсонское викариатство и испросил позволение учредить в тамошней епархии несколько крестных ходов и открыть несколько скитов. Из всего сделанного им во время его присутствования в синоде, самым замечательным был его проект о предоставлении права переходить в семинарии только детям одних священнослужителей, а из церковнослужительских лишь отличнейшим – проект, против которого восстали Филарет московский, частью Григорий казанский, Иоанникий оренбургский, Илиодор курский и другие. В Петербурге его поразил апоплексический удар, который, без искусной помощи врачей, мог быть смертельным. Его организм, жизнь сидячая и кабинетная, страсть заниматься учеными трудами почти в продолжение всей ночи, развили в нем ту болезнь, которая позже свела его в могилу.

24) Никанор, митрополит новгородский и с.-петербургский, вызван был для присутствования в синоде еще в 1842 г., в сане архиепископа волынского, но менее чем через год должен был оставить Петербург, по случаю назначения его, на место Антония, в архиепископа варшавского. Членом синода он был сделан в 1843 г., не присутствовав, впрочем, в нем до 1848 года, т. е. до возведения его на петербургскую митрополию.

Никанор воспитание получил в Троицко-Сергиевской семинарии, которую вообще можно назвать рассадником наших иерархов. Из воспоминаний своей семинарской жизни он особенно любил рассказывать о посещении Сергиевской лавры, в 1801 г., Императором Александром I, перед которым он, как один из отличнейших учеников, удостоился, вместе с двумя из своих товарищей, произнести составленный на этот случай разговор, за что получил от Государя 20 рублей. В этом рассказе он преимущественно останавливался на описании костюма своего и своих товарищей-гратулянтов: то были синие сюртуки с красными отложными воротниками и такими же обшлагами, шелковые малинового цвета кушаки и, наконец, на головах венки из цветов, которые, в конце разговора, повергнуты ими были к стопам Императора. По окончании семинарского курса, Николай Клементьевский (мирское его имя) был определен учителем в той же семинарии, а в 1812 году пострижен в монашество и рукоположен в иеродиакона митрополитом Платоном. Это рукоположение было последним, которое удалось совершить знаменитому иерарху, в самый день погребения которого Никанор был посвящен в иеромонаха архиепископом Августином и в новом сане своем сказал над телом покойного следующее слово: «Все уже совершилось; остается только положить горсть земли на гробе его. Ты преселился в вечность, проповедник вечности. Но скажи нам, отец наш, для чего ты еще не помедлил во времени? Мы молили Господа о крепости сил твоих, желали тебя здесь видеть приносящим святые дары Господеви; надеялись торжествовать с тобою избавление от врагов –для чего не помедлил еще во времени? или созрели в тебе плоды веры Иисусовой и ты понес их к Небесному Вертоградарю; или бедствия, постигшие сынов твоих, положили тебя во гроб; или не было при тебе Господа, как умирал ты? Он и позвал тебя в вечность к покою, утрудившегося пастыря церкви.

Итак, скажем: наши желания, наши молитвы не могли удержать праведника на земле; скажем: отец наш, пастырь наш, ты более не наш! Церковь не перестанет плакать о потере своей. Мы не престанем говорить и воздыхать о тебе, ибо не забудем, кто ты был нам, а мы тебе.

Остались сиротами! Уста единого отверсты, но сердца всех повторят тоже: мы остались сиротами. В последний раз, в сей обители, в сем храме видим тебя; в последний раз лобызаем благословляющую руку твою. Слезы из очей наших льются во гроб твой, вместо награды нашей, за твои подвиги, достоинства, добродетели».¹³⁰

После преобразования духовно-учебных заведений и открытия московской академии, Никанор, по рекомендации Августина, в 1814 г., назначен был в неё бакалавром и, вместе с тем, наместником Сергиевской лавры и архимандритом Спасо-Вифанского монастыря. В 1818 г. его определили ректором Вифанской семинарии и настоятелем Новоголутвинского монастыря в Коломне, но уже на другой год перевели в Высокопетровский монастырь в Москве. В это время успел заметить его тогдашний московский митрополит Серафим, который, сделавшись впоследствии митрополитом с.-петербургским, пожелал иметь Никанора своим викарием. Он был (в 1826 г.) первый архиерей, утвержденный, по восшествии на престол нового Императора. В продолжение своего викариатства Никанор нравился всем любезностью, кротостью, доступностью, ласковостью, но тогда же не укрылись от наблюдателей, с одной стороны, его нерешительность, а с другой зависимость от митрополичьего секретаря Суслова, которому он оказывал предупредительную угодливость и почтение, не совсем соответствовавшие достоинству архиерейского сана. Викарий нередко делал визиты секретарю, который ему никогда их не отдавал. Серафим, любя Никанора и отличая его особенною доверенностью, поручил ему с.-петербургскую семинарию и подведомые ей училища и есть даже следы тому, что он знакомил его и с синодальными делами. Наконец, по его же рекомендации, любимый викарий получил калужскую кафедру, особенно близкую сердцу Серафима, как место его родины и пребывания всех его родных.¹³¹ Пробыв тут три года (1831–1834), Никанор был переведен архиепископом в Минск, где от архиерея требовалась в то время особенная деятельность, за возложенною на всех вообще пастыреначальников западных губерний, секретно, обязанностью, «содействовать в ослаблении неприметным образом вредного влияния римско-католического духовенства и наблюдать за точным исполнением законов, воспрещающих переход или совращение православных и униатов в римско-католическую веру, не приступая ни к каким по сему действиям без предварительного сношения и совета с губернаторами».¹³² Никанору пришлось управлять минскою епархией тогда именно, когда готовился перелом для униатов и нужно было мерами благоразумия приготовить общее воссоединение. Он был, в Минске, свидетелем торжества православия и участвовал, вместе с бывшим униатским архиереем Иосифом литовским, в совместном служении литургии в минском кафедральном соборе. Несмотря, однако же, на всю свою при сем осторожность, он не избег разных нареканий и пересудов, и военный губернатор князь Долгорукий, сообщая секретно и конфиденциально графу Протасову о торжественном служении Иосифа с Никанором, между прочим, говорил: «Преосвященный архиепископ Никанор, с которым я виделся в Минске, действовал в этом деле с примерным рвением и, можно сказать, даже с совершенным самоотвержением, но при всем том почести, присвоенные архиепископу Иосифу, которые давали сему последнему некоторым образом предпочтение пред ним, не могли, сколько заметно, не иметь однако ж на него некоторого влияния, хотя он удалялся от всякого объяснения по сему предмету. В этом уважении весьма было бы желательно отстранить между архипастырями древлеправославной и воссоединенной церкви подобные случаи, которые со временем могут поселить взаимное нерасположение».¹³³ Тогда как одни, превознося Никанора, отдавали ему преимущество перед бывшими униатскими архиереями Василием и Иосифом, из которых «первый, будто бы, верит всякому слуху, второй слишком снисходителен, так что в этой части Минской губернии, которая принадлежит к литовской епархии, кроме названия, все идет по прежнему»;¹³⁴ – другие чернили древлеправославного архиепископа и распространяли невыгодные слухи о его ригоризме и нетерпимости в отношении униатов. Обер-прокурор Протасов по этому поводу писал ему: «До сведения моего дошло, что в Минской губернии распущен слух, без сомнения людьми недоброжелательными, якобы ваше преосвященство, при посещении приходов воссоединенных епархий, делали побуждения священникам оных заменить нынешнюю их одежду на употребляемую духовенством древлеправославных епархий. Сим слухам, как явно противным известной вашей, милостивый Государь и архипастырь, осторожности, я не мог дать никакой веры, ибо невозможно и предполагать, чтобы ваше преосвященство действовали несогласно с объявленною циркулярно епархиальным начальникам Высочайшею волею и не имея для того никакого руководства от высшей власти. При всем том, однако ж, единственно в предосторожность и для дальнейших соображений ваших, я долгом счел вас, милостивый Государь и архипастырь, о сих слухах уведомить». К письму сделана была рукою Протасова приписка: «Теперешняя наружность воссоединенных священников особенно не нравится латинским ксендзам и внушает им опасения, может быть, даже излишние».¹³⁵

Такие слухи, без сомнения, беспокоили Никанора, при мнительном и робком его характере. «С изумлением и скорбью – отвечал он Протасову – прочел я письмо вашего сиятельства о дошедших до сведения вашего неосновательных слухах о делании мною побуждений воссоединенным священникам заменить нынешнюю их одежду на употребляемую древлеправославными. Не находя в своем обращении с воссоединенным духовенством ни малейшего повода к побуждениям, имею честь объяснить вашему сиятельству: 1) вследствие секретного отношения вашего сиятельства от 30-го апреля, относительно оказывания снисхождения духовенству в употреблении им прежних обычаев, быв 6-го июля в Слуцке, я преподал лично своему духовенству наставление, как миролюбиво и братски оно должно обращаться с воссоединенным, и внушил отнюдь не упрекать никого за одежду и брадобритие, что и исполняется. Священники те и другие живут в союзе мира. 2) При обозрении епархии я был только в семи воссоединенных церквах; здесь, кроме изъяснения признательности моей к священникам за их принятие, по обряду православия, ничего не было говорено об одежде; 3) воссоединенные священники являлись ко мне в Слуцк, являются и в Минск для принятия благословения. Там и здесь предметом беседы моей с ними одно дознание о духе прихожан и помещиков при настоящих обстоятельствах и, благодарение Богу, везде все идет успешно, тихо и мирно. 4) С известным вашему сиятельству чиновником Богдашевским рассуждал я о постепенном введении одежды, употребляемой священниками древлеправославными, но своих мыслей никому не сообщал и не сообщаю, зная по опыту, как легко искажаются благие намерения людьми неблагонамеренными, и 5) я постоянно держусь той мысли, что воссоединенные священники, удерживая прежнее свое одеяние, весьма удобно могут обращать латинян, состоящих в их приходах, в православие, если только они будут снабжены нужными к тому наставлениями. Из сего объяснения ваше сиятельство изволите усмотреть, имею ли я ревность по православию, которая может повредить успехам оного, настоящим и будущим».¹³⁶

Но если в Минске Никанору предстояли трудности и столкновения, то последовавшее в 1840 году перемещение его на волынскую кафедру обещало ему еще более трудов и неприятностей. Состояние волынской епархии было самое печальное, как в политическом, так и в религиозно-православном отношении; в ней еще дышал дух революций и тайных обществ; отсюда исходила польская революционная пропаганда; положение православных церквей представлялось таким, что, при всех усилиях епархиального начальства и пособиях гражданской власти, едва ли четвертая их часть была починена и снабжена достаточно; остальные же имели вид полного разрушения; помещики всячески противодействовали их устройству и римское духовенство совершенно преобладало над православным. В управление Никанора волынской епархией архиерейская кафедра была перенесена из Почаевской лавры в губернский город Житомир. Причины, вызвавшие такую перемену, и побуждения, руководившие в том наше правительство, так были важны, что дают этому событию особенное значение. Заметим, прежде всего, что синод долго на сие не соглашался и уступил наконец только энергическому представлению генерал-губернатора Бибикова. Оно так интересно в своих подробностях и так характеристично по описанию внутреннего состояния Волынской губернии, что мы считаем нелишним здесь его выписать. «Вопрос о переводе Волынского епископа в Житомир – изъяснял он в бумаге своей к обер-прокурору графу Протасову – возник в первый раз, как кажется, в 1823 г., когда блаженной памяти Государь Император Александр, заметив затруднительное положение епархиального епископа в Остроге, Высочайше повелеть соизволил сделать соображение о постройке для него зданий в Житомире.

В 1824 г. князь А. Н. Голицын сообщил, между прочим, волынскому губернскому начальству мысль Государя Императора, что Его Величество изволит полагать, епархиальным архиереям приличнее иметь пребывание в губернских, нежели уездных городах.

По сему Высочайшему повелению происходила, до 1831 г., на счет постройки помянутых зданий одна медленная переписка, которая, несмотря на многие подтверждения министерства внутренних дел, не оканчивалась, и Высочайшее повеление не исполнялось. Видно, полякам не хотелось иметь в Житомире православную кафедру, ибо восемь лет дело это длилось под ничтожными предлогами; для того же, чтобы отклонить бывшего тогда волынским преосвященным епископа Стефана от пребывания в Житомире, до постройки зданий, в наемных домах, как было предположено, лишили его, так сказать, всякого терпения мелкими затруднениями и огромностью переписки, и когда епископ, стесняемый невозможностью долее оставаться в развалинах Острогского монастыря и утомленный борениями и препятствиями, доведен был до последней крайности, тогда, по общему, вероятно, соглашению, владетель Острога князь Яблоновский, никогда не бывший ревнителем нашей церкви, вдруг предложил епископу безвозмездное помещение в своем местечке Аннополе, куда и перенеслось епархиальное управление. Успокоив таким образом настойчивость архиерея и ограждаясь бумажными формами, волынское губернское начальство оставило помянутое Высочайшее повеление без действия до 1829 г., когда новый преосвященный Амвросий возобновил это дело; но все усилия его также были бесполезны; нашли возможность еще медлить и не оканчивать этого дела до мятежа.

В 1831 г. Почаевская обитель освящена православием и назначена для пребывания Волынского архиепископа; семинария поместилась в зданиях бывшего кременецкого лицея и затем дело о постройке зданий в Житомире для епархиального начальства прекратилось само.

Таким образом, мысль Государя Императора Александра Павловича перевести в Житомир епархиальное управление Волынской губернии не осуществилась, чему главною причиною должно полагать, как показывает самое дело, с одной стороны, ухищрение поляков, которые, занимая тогда губернские должности, и сочувствуя всем тайным козням своих единоплеменников, не хотели допустить в Житомире пребывания православного архиерея, опасаясь, может быть, сколько его влияния, столько же и того, что некоторые их злоумышленные действия, может быть, не скрылись бы от того числа православных, коих пребывание епископа в Житомире долженствовало туда привлечь; с другой стороны, когда губернаторы были русские, от того, что, находясь не в одном с ними месте, епископы не могли иметь с ними другого рода сношений, как чрез переписку, которая утомляла одного, раздражала другого и тонула в канцеляриях, наполненных поляками.

Впоследствии предположение о перемещении в Житомир епархиального управления возобновилось по замечаниям корпуса жандармов полковника Бека, но оставлено, по неимению в виду неудобств ненахождения оного в губернском городе.

В 1838 г., по обозрении в первый раз Волынской губернии, заметив, что губернское начальство находится в затруднении относительно быстроты движения дел, по разделению значительным пространством властей духовных и гражданских, и имея в виду, что обширная, разноплеменная и разноверная Волынская губерния, еще обуреваемая польскими революционными помыслами, требует сильных, энергических мер и единодушия действий усердных и быстрых к направлению её на стезю морального соединения с Великороссией, я относился к бывшему министру внутренних дел о соединении в Житомире епархиальных управлений: православного и католического, первого в той цели, чтобы сближением архиепископа с губернатором дать им обоим более силы и возможности, не разнясь в своих действиях, направить оные к возвышению православия и развитию в крае идей и элементов русских, которые, подавляясь католицизмом и силою польского обладания, соединенными крепко вместе, порознь не могли и не могут противиться сему врагу, а второго, т. е. католического епископа, чтобы усилить за ним необходимый надзор и отнять у католического духовенства то могучее влияние, коим оно, сосредоточиваясь в Луцке, вне всякого наблюдения, слишком пользуется.

Справедливость предположения сей меры оправдалась в 1838 же году, открытием в луцкой семинарии лиц, принадлежавших к тайному обществу, и деятельного участия в оном многих ксендзов луцкой епархии, живших по близости Луцка, и даже самого вицерегенса семинарии.

За сим, имея в виду необходимость благоустройства Волынской губернии и введения её в семейство коренных русских областей, в кратких очерках о мерах, нужных вообще для края, включено было и помянутое предположение о соединении епархиальных управлений с гражданскою властью в губернском городе. Оно рассматривалось в комитете западных губерний и предоставлено мне доставить оное вашему сиятельству со всею подробностью.

Ныне ваше сиятельство, между прочим, сообщили мне, что св. синод, рассуждая о предположении перенесения в Житомир православного епархиального управления Волынской губернии, находил затруднения в том, что на устройство Почаевской лавры и кременецких семинарии и училищ употреблено полмиллиона руб., что пребывание епархиального архиерея в лавре представляется полезным, как для её благоустройства, так и по тому влиянию, которое имеет она на окрестные места и притекающих в оную иноверцев, а особенно для наблюдения за многолюдною кременецкою семинарией, и наконец, что для устройства архиерейской кафедры в Житомире потребны большие суммы; почему св. синод и полагал совершенно неудобным, по крайней мере в настоящее время, перемещение помянутой кафедры в Житомир, каковое заключение Государь Император Высочайше утвердить соизволил.

В отношении же от 13-го октября прошлого года ваше сиятельство изъяснили дошедшие до св. синода сведения на счет тех стеснений, которые терпит православие, особенно в Волынской губернии. Сведения эти состоят в следующем: что помещики римско-католического исповедания, коим принадлежат все почти имения в крае, увлекаясь нерасположенностью своею к православию, стесняют крестьян своих в отношении исполнения существеннейших христианских обязанностей и усердию к церквам; что сами не только уклоняются от исправления церквей, но и не дозволяют сего делать и бедным своим крестьянам; что материалы для починки церквей, заготовляемые усердием крестьян, употребляют на хозяйственные заведения; что православное духовенство также стесняется; что, по возникшим делам как о сем, так и по устройству церквей; а равно об отнятых у духовенства принадлежностях, производится епархиальным начальством утомительная переписка; но местные управления, особенно бывшие на Волыни гражданские губернаторы, несмотря на просьбы епархиальных архиереев, повторенные иногда до десяти раз, не оказывают содействия в делах православия; что та же вражда в помещиках к православию, которая была причиною упадка наших церквей и стесненного положения причтов, остается и ныне, равно как и те же ухищрения в исполнении требований по сему предмету; что за всеми усилиями епархиального начальства и пособиями гражданской власти, едва ли четвертая часть церквей починена и снабжена порядочно, остальные же три части находятся в прежнем ветхом, разваливающемся и неблаговидном состоянии. Есть примеры, что владельцы противодействуют устройству церквей; некоторые из них уже закрыты, потому что пришли в совершенное разрушение, а прихожане приписаны к отдаленным приходам; что дел об отнятых у церквей землях и проч. по Волынской губернии до 300; некоторые тянутся до 10 лет. При сем св. синод заметил, что в Подольской губернии в устройстве церквей оказано помещиками похвальное усердие.

В ответ на сие я имел честь, в отзыве моем от 7-го ноября (№ 3960), уведомлять ваше сиятельство, что дошедшие сведения о преобладании римского духовенства над православным и вообще неуспешность хода дел православия совершенно справедливы и особенно замечены мною в Волынской губернии; причем изложил в подробности и те причины, от чего это вредное положение дел происходит, в том числе и то, что епархия католическая, помещаясь в Луцке, лишена всякого надзора и усиливает вредоносное влияние католицизма в крае.

Из кровавых событий мятежа, подвигнутого частью кознями богатого и хитрого католического духовенства, особенно в Волынской губернии, где оно образовало юношество и само не страшилось участвовать в преступных действиях, точно так как в заговоре, открытом в 1838 году, можно судить о духе, преобладающем в латинском духовенстве, которое, как вашему сиятельству известно из многих фактов, по своему богатству, своему отдельному существованию в Луцке, имеет решительное превозможение над духовенством православным, и хотя к устранению сего влияния приняты многие полезные меры, особенно изъятие воспитания детей из рук католического духовенства, но все эти меры суть распоряжения отдельные, не устраняющие самых причин зла, внедренного в крае и полагающего ему неодолимое препятствие к восприятию идей и элементов русских.

Если, таким образом, правительство, как видно из многих постановлений, последовавших после мятежа, желает край сей и Волынскую губернию присоединить морально к России, то, идя прямо и твердо к сей цели, следует отстранить и все причины, которые могут препятствовать сему желанному слиянию. Вредность влияния католицизма неоспорима и давно замечена правительством. Возвышение православия, а с ним идей русских, есть потребность необходимая и несколькократно требованная от главных здешних начальников; следует же дать средства, каким образом достигнуть по сему удовлетворительных результатов.

Обращаясь за сим к положению Волынской губернии в сих отношениях, я нахожу:

1) Несмотря на примерную преданность простого народа к православному исповеданию, которое он искупил столькими мучениями во время польского владычества и искупает нынешними притеснениями поляков, и которая знаменуется ныне усердием в присоединении к православию отторгнутых от нашей церкви бывшей унией прихожан,¹³⁷ православие не сделало почти никаких успехов над католицизмом в Волынской губернии, со времени конечного возвращения оной в недра России.

2) Преобладание католического духовенства весьма чувствительно и, так сказать, осязаемо в Волынской губернии; множество дел о совращении в католицизм, а равно перевес, который латинское духовенство, богатое и влиятельное, имеет здесь над духовенством нашим, бедным и едва не презираемым, свидетельствуют истину сего заключения.

3) Если св. синод признает, что пребывание архиепископа в Почаеве имеет полезное влияние на окрестные места и притекающих в лавру иноверцев, то влияние архипастыря в Житомире, главном городе губернии, вспомоществуемое гражданским начальством, было бы сильнее, ибо Почаев весьма изолирован; туда надо ехать нарочно, и ездят немногие, между тем как Житомир есть город многолюдный и посещаем, конечно, в несколько десятков раз более, чем Почаев.

4) Волынская губерния одна из тех, где предстоит русскому духу еще развиться и покорить польский, ему враждебный; между тем, в главном её и населеннейшем из всей губернии городе нет ни тех торжественных архиерейских служений, которыми церковь наша освящает дни великих событий веры и отечества, ни тех поучений, которые столько делают благих впечатлений и совершаются во всех почти наших губернских городах; после сего каким же образом ожидать возвышения здесь православия?

5) Несовместное пребывание начальств наших, духовного и гражданского, разрознивает их власть; действия их, отдельные, частные, не имеют единодушия и энергии, которыми следует бороться с единодушным и всеми здесь поддерживаемым католицизмом.

6) От того же несовместного пребывания губернатора и архиепископа возникали иногда между ними неудовольствия; они производили охлаждение в действиях, или их прекращали. Поляки искусно этим пользовались, ибо дружное стремление наших властей к уничтожению их преобладания всегда казалось им опасным; отсюда-то происходят и вялое течение дел православного духовенства, и медленность устройства церквей, и огромная, утомительная переписка, и наконец те стеснения, на которые наше духовенство справедливо жалуется.

7) Поляки, по неприязненности к нашему исповеданию, одинаковы как на Волыни, так и в Подольской губернии; однако же в сей последней оказался успех по устройству церквей, нет стольких дел и католическое духовенство совершенно безвлиятельно, в особенности епископ; в Волыни все напротив. Такая разность, конечно, происходит от того, что в Подольской губернии преосвященный и гражданское начальство действуют совокупно, а в Волыни раздельно.

8) Если до мятежа, в продолжение оного и наконец впоследствии, волынское католическое духовенство оказалось более неблагонадежным и изменническим, чем подольское; если ксендзы на Волыни участвовали во всех смутах и являли себя, как показало и последнее дело о тайных обществах, руководителями мятежных действий, между тем, как из Подольской и Киевской губерний ни одного духовного в сем заговоре замешано не было – все сие ни к чему другому относить нельзя, как к тому, что в Каменце католическое епархиальное управление не устранено, как Луцкое, от ближайшего наблюдения губернской власти, и находясь в одном городе вместе с нашим архиепископом, невольно уступает ему первенство во всем, а следовательно не может уже иметь и не имеет того вредного влияния, которым возносится луцкое: в Каменце наши власти соединены.

9) Луцк, ныне Рим Волынской губернии, во время польского владычества был главным городом Волыни; пребывание там католического епископа и великолепие католического духовенства поддерживают в поляках воспоминание прежней Польши. Может быть, по первому взгляду это обстоятельство не покажется важным, но если сообразить его с характером поляков и с тем, что все внимание их обращено на прошедшее, все чувства и помыслы соединяются в воспоминаниях, то оно служит немалозначительным препятствием к возращению здесь идей русских; впрочем, это доказывается и на самом деле; ибо во время мятежа и в тайном заговоре Конарского участвовали в Волынской губернии, более всех, уезд Луцкий и с ним смежные.

10) Вообще, поляки, по образу мыслей своих, разделяются на разные партии: аристократическую, демократическую, олигархическую; иные желают восстановления Польши в прежней беспорядочной республике, с королем, без короля; другие мечтают о новом образе правления и проч. Ныне, как доходят сведения, они почувствовали, что им нужно, чтобы сильнее противиться введению идей русских и конечному слиянию края с прочими областями империи, соединиться; но как разнородности мнений согласить скоро нельзя, а они все католики, то, ведомые влиянием богатого и сильного католического духовенства, проникаемые духом Ламене, они решились соединиться в католицизме и потому-то парализация влияния оного столь делается важною в настоящих обстоятельствах. Но уничтожение этого влияния никак не может совершиться, если луцкий епископ не будет переведен в губернский город и влияние его там не будет ослаблено пребыванием нашего епархиального начальства. Затруднение, что римский двор не согласится на перевод, может быть, по моему мнению, устранено переводом без требования такового согласия, ибо римскому двору подчинено наше католическое духовенство, кажется, только в делах веры, а перевод епископа в Житомир к сему не относится.

Представляя все сие на благоусмотрение вашего сиятельства, почитаю обязанностью откровенно объяснить, что без перевода в губернский город епархиальных управлений православного и католического невозможно ожидать никаких полезных преобразований для Волынской губернии и она надолго может остаться в настоящем неудовлетворительном своем положении, ибо, как изъяснил я вашему сиятельству в помянутом отзыве моем (№ 3960), подробно излагая причины вредного преобладания здесь римского духовенства пред нашим, без устранения причин зла никакие распоряжения не сильны отвратить его.

К сему долгом поставляю присовокупить, что для наблюдения за Почаевской лаврой и кременецкими семинариями может быть назначен в Почаев викарный епископ, который и будет ближайшим их начальником; в губернский же город я просил бы перевести только архиепископа, с консисторией и штатом. Таковой перевод не может дорого стоить; впрочем, я всегда тех мыслей, что издержки для пользы общей не могут останавливать правительственных мер, особенно тогда, когда сии меры столь необходимы для спокойствии края и целой империи».¹³⁸

Кроме этой важной перемены, Никанор, в свое управление волынской епархией, учредил в ней школы при приходских церквах, для обучения крестьянских детей, и ввел катехизические поучения для простого народа.

В 1843 г. Никанор был переведен в Варшаву, на место Антония, с оставлением однако же за ним и управления волынской епархией и звания священно-архимандрита Почаевской лавры. Он находился в это время в Петербурге и, при отбытии к новому своему назначению, удостоился прощальной аудиенции у Государя. По уравненному уже Антонием пути ему только оставалось действовать в том же духе, а у него было довольно практического благоразумия, природной и заученной любезности, кротости и ласковости, чтобы удовлетворить всем требованиям. Между тем, частые посещения Варшавы Государем и членами Царственного дома представляли для Никанора самые удобные случаи более и более делаться известным всей Царской фамилии, и когда лейб-медик Арендт объявил, что положение Антония безнадежно, почти все петербургское духовенство было уверено, что место его займет Никанор. Предположения эти оправдались: еще во время болезни Антония, Никанор возведен был в сан митрополита новгородского, с поручением управлять и с.-петербургскою епархией; по смерти же первого ему повелело быть митрополитом новгородским и с.-петербургским. С радостью и надеждою встретила петербургская паства нового своего архипастыря; в памяти её жили еще годы его викариатства здесь и всем были известны его кротость и любезность. С.-петербургский кафедральный протоиерей, в приветственной речи своей к Никанору, назвал его желанным. Действительно, после несправедливого, притеснительного и продажного управления тогдашнего с.-петербургского викария Нафанаила, распоряжавшегося самовластно в епархии во все время болезни Антония, Никанор был для петербургского духовенства истинным счастьем. Все ожидали от него много доброго и ожидания эти сбылись, по крайней мере, отчасти: он не употреблял мер строгих и жестоких, хотел быть доступным и внимательным к своим подчиненным и был с ними кроток. Но, к несчастью, особенная привязанность и слепая доверенность к вывезенному им из Волыни секретарю Навроцкому вскоре убавили уважение к Никанору. Хитрый, вкрадчивый, умный и искусный лицемер, услужливый и предупредительный, лакей и секретарь, Навроцкий умел до такой степени овладеть своим владыкою, от природы нерешительным и неуверенным в себе, любившим всегда опираться на кого-нибудь, что без его совета не решалось ни одно дело и, в существе, он один управлял епархией и лаврою, один награждал и наказывал. Под таким влиянием паства петербургская была свидетельницею действий самых странных; те, которых митрополит рекомендовал отлично и на бумаге, и на словах, были им же самим отставляемы от занимаемых ими должностей. Ректоры академии и семинарии, секретари консисторий, под защитою Навроцкого, делали что хотели. Митрополит торжественно превозносит наставника, а ректор на другой, или на третий день подносит ему доклад об увольнении его от должности, и доклад утверждается. Многие лица, которых митрополит желал наградить, оставались без награды, потому что не имели счастья поправиться его секретарю. Но более всего бросалась в глаза несправедливость Никанора в судебных приговорах, при постановлении которых он руководствовался подкупною совестью Навроцкого. Негодяй и пьяница, позоривший все духовенство, спокойно занимал священническое место в самой столице и ему прощались самые безобразные поступки, потому что он был брат синодского казначея, а этот казначей был друг митрополитского секретаря. Человек с самою грязною репутацией в духовном сословии, почти каждый год находившийся под двумя или тремя следствиями, был удостоен награды, потому что не постыдился подкупить Навроцкого. Эта зависимость, нерешительность и неуверенность в себе произвели то, что духовенство с самим митрополитом перестало обращаться с должным почтением. Иногда Никанор порывался делать замечания своим подчиненным, но неожиданный ответ со стороны их совершению его обезоруживал. Так, однажды, он призвал к себе престарелого, но еще крепкого в силах священника Князе-Владимирской церкви и сказал ему: «Не пора ли нам с тобой отказаться от наших мест?» – «Не знаю, отвечал священник, пора ли вам, потому что не знаю, как вы исправляете вашу должность, а мне не пора, потому что я исправен в своей; сегодня я отслужил обедню, да пять молебнов, да две всенощных на дому, окрестил трех младенцев, да, если угодно вам, отслужу еще всенощную у вас». Ответ так поразил владыку, что он, не найдясь, что возразить, безмолвно отпустил священника, который потом его пережил.

Во внешних своих сношениях Никанор, при большой скрытности и двоедушности, был ласков, любил пошутить, дать прозвище, напр., косоглазого ризничего Александро-Невской лавры всегда называл графом Косинским; был богат правилами практической жизни и, под вечною улыбкою на устах, умел таить радость и горе, злобу и любовь, досаду и удовольствие.

Деятельность Никанора в синоде обнаружилась в следующих явлениях, особенно достойных внимания:

1) В 1842 г. он назначен был председателем комитета, учрежденного для точнейшего рассмотрения всех бумаг и всего делопроизводства о неоднократно уже упомянутом нами налитографировании Библии студентами с.-петербургской академии и ему же поручено было сообразить вопросные пункты с ответами протоиерея Павского, а также дополнительные его объяснения и журнал митрополита московского Филарета и архиепископа рязанского Гавриила. По рассмотрении всех переданных из св. синода бумаг оказалось, что: а) «перевод (Библии) составлен не вдруг, а постепенно, из лекций бывшего в с.-петербургской духовной академии профессором еврейского языка протоиерея Герасима Павского, которые переходили между воспитанниками в списках, более или менее полных, из одного курса в другой до 1837 г., т. е. до того времени, когда, под руководством воспитанника XIII-го курса Гашкевича, предпринято было и впоследствии совершилось первое литографирование перевода; б) протоиерей же Павский показывает, что действительно перевел он все, содержащиеся в литографированном переводе пророческие и учительные книги Ветхого завета, во время преподавания уроков в академии; в) что было целью первого литографирования, не открыто: целью же второго издания было желание воспитанников облегчить себя при чтении Библии и переводах в классе с еврейского языка, а также любознательность и особенное желание иметь св. Писание на отечественном языке; г) правление с.-петербургской академии на вопрос о переводе свящ. Писания на русский язык отвечало, что в делах оного нет сведения о том, чтобы студентами были литографированы переводы». Дознано также число отлитографированных экземпляров перевода и кому из лиц духовного и светского сословий они розданы.¹³⁹

2) Никанор обратил внимание синода на постоянное возрастание почти во всех епархиях числа воспитанников духовного звания, которых к 1849 году оставалось без мест, за недостатком таковых в духовном ведомстве, 7448 человек. По предложению Никанора, учрежден был из духовных и гражданских лиц совещательный комитет для изыскания средств к устроению участи этих безместных людей, и последствием деятельности этого комитета были следующие распорядительные меры и постановления св. синода: а) «лицам, оказывающимся излишними, окончившим и не окончившим курс семинарского учения, а также нигде не учившимся, предоставлено право выйти из духовного ведомства для устроения участи своей в других ведомствах, при содействии и ближайшем участии в сем деле епархиальных преосвященных; б) положено произвести разбор лиц, оказывающихся недостойными духовного звания, как-то: исключенных из училищ без одобрительных аттестатов, причетников с худым поведением, или безграмотных, и вообще лиц, не приготовивших себя даже к причетническим должностям, и всех таких людей передать гражданскому начальству, для избрания рода жизни; в) освободить духовенство от непременной обязанности представлять малолетних детей своих в духовные училища, предоставив это на волю родителей, а между тем предположено определить нормальное число в средних и низших духовно-учебных заведениях, соответственное тому, какое число кандидатов для священно и церковнослужительских мест нужно для каждой епархии, а для неспособных к окончанию полного семинарского курса особые причетнические школы; г) предоставить священно и церковнослужителям самим наставлять детей своих дома в предметах первоначального обучения». При сем епархиальным архиереям вменено было в обязанность снестись и совещаться с начальниками разных частей гражданского управления о способах к открытию возможности перейти в другие состояния ненужным для епархии ученикам, кончившим и не кончившим учение, которые по разбору не будут подлежать исключению из духовного звания, дабы они могли быть устроены с пользою для тех мест, куда поступят, и для самих себя.¹⁴⁰

3) При Никаноре состоялось упомянутое уже нами выше постановление синода, ограничивающее право епархиальных архиереев производить властью своею в протоиереи тех священников, которые не занимают штатных протоиерейских мест, а также награждать палицею без разрешения св. синода.¹⁴¹

4) В его же первоприсутствование синод признал греческую церковь (в королевстве Греческом) независимою от Константинопольского патриархата, по случаю учреждения в ней, под таким же названием синода, своего высшего духовного управления.¹⁴²

Последний год деятельности Никанора не входит в рамки настоящего биографического очерка, потому что он уже принадлежал другому царствованию.

25) Василий Борисович Бажанов, духовник Их Императорских Величеств обер-священник Главного Штаба Его Императорского Величества и Гвардейского и Гренадерского корпусов, протопресвитер придворного и московского Благовещенского соборов, присутствовал в синоде с 1849 года. По окончании курса в с.-петербургской академии, он сделан был в ней бакалавром, потом, в 1826 году, назначен священником при церкви 2-го кадетского корпуса и определен законоучителем при этом корпусе и Дворянском полку, а в 1827 году перемещен священником и законоучителем в с.-петербургский университет, Благородный университетский пансион и Высшее с.-петербургское училище, преобразованное, впоследствии, во вторую с.-петербургскую гимназию. С должностью университетского законоучителя, Бажанов в 1829 году, соединил такую же при Педагогическом институте. В 1835 году его перевели к малой церкви Зимнего дворца и определили законоучителем и духовником Государя Наследника и Великих Князей и Княжон, на место протоиерея Панского, заподозренного в неправославном направлении. Здесь, прежде продолжения, относящегося к Бажанову, мы должны несколько остановиться на судьбах сейчас упомянутого прежнего законоучителя Императорских детей.

Уроки Павского наследнику престола напечатаны были в двух маленьких книжках, в числе 30 или 40 экземпляров, под заглавием: 1) «Христианское учение в краткой системе, по предварительном понятии о религии, откровении и Библии» и 2) «Начертание церковной истории». Говорят, что графиня Анна Алексеевна Орлова, случайно достав один экземпляр этих книжек, передала его митрополиту Серафиму, а Серафим – митрополиту московскому Филарету. К этому прибавляют, будто графиня Орлова и другие лица еще задолго перед тем сообщали Серафиму свои опасения¹⁴³ на счет православного образа мыслей Павского, что и побудило митрополита изыскивать способы получить в руки его уроки и рассмотреть их. По уверению же других, сам покойный Государь подарил один экземпляр сказанных книжек князю Сергею Михайловичу Голицыну, который, хвалясь подарком, дал их почитать митрополиту Филарету. Как бы то ни было, только Филарет нашел в уроках Павского многие ошибки, неверности и неправославные мысли, о чем и представил Серафиму в «Примечаниях». «Отец Панский – писал, между прочим, Филарет в этих «Примечаниях» – говорит, что человека, одушевленного чувствами веры, надежды и любви, и показывающего стремление к святости, верно ли, неверно ли понимаемой, называем набожным, богобоязненным, благочестивыми, религиозным, и что религия в основании своем у всех одна. Но когда люди стали выражать внутренние таинственные чувства религии делами, словами и знаками, тогда она явилась в бесконечном разнообразии, что зависело от времени, места, качества лиц». На первое определение Филарет замечал, что «оно неверно и ведет к ложным заключениям. По сему определению надобно назвать благочестивыми, напр., раскольников, которые, по стремлению к святости, неверно понимаемой, сжигали себя. По сему определению и суеверие есть благочестие; смешение сих понятий и неправильно, и вредно». На второе Филарет возражал так: «Сие место, по чрезмерной неопределенности, также неверно и ведет к ложным мыслям. По сему учению религия у христиан и язычников в основании своем одна, а разность язычества и христианства зависит от времени, места, качества лиц». Кроме этого, примечатель нашел в уроках Павского понятия сбивчивые и запутанные, могущие вести к ложным, например, при следующем месте: «Все другие народы, непросвещенные свыше, имеют религию естественную и называются язычниками» – Филарет писал: «Не все. Магометане язычниками не называются, потому что не боготворят тварей, но признают единого Бога и не совсем отвергают истинное откровение». Обращаясь к мнениям Павского о содержании некоторых книг священного Писания, Филарет говорил: «Если писатель книги Паралипоменон, по словам отца Павского, все основывал на соблюдении обрядов, то сие понятие о религии и об основании благоденствия было бы неправильно, а сие неприлично предположить в писателе книги священной. В речи Давида к Соломону, написанной в первой книге Паралипоменон, благочестие царя и народа производится не от соблюдения только обрядов, но и от служения Богу сердцем совершенным и душевною волею (1Пар. 28:9). От сего истинного благочестия представляет писатель зависящим благоденствие, а не от одного соблюдения обрядов без истинного благочестия: что ми множество жертв ваших? глаголет Господь (Ис. 1:11)». Но в особенности поражен был митрополит мнением законоучителя, будто бы книга «Песнь Песней» есть излияние пламенных чувств любви двух лиц, юноши и девицы. «Вот – восклицал он – мнение о частной, обоюдной библейской книге, которое должно возбуждать великую заботливость об образе мыслей сочинителя рассматриваемой книги. Если он думает, что книга, которая, по его мнению, есть только любовное сочинение, идиллия, могла попасть в состав Библии, то что он думает о Библии, о чистоте её нравственности, о её священном характере, о её богодухновенности? Сочинитель не мог не знать мнения православной церкви о сей книге, которое ясно и обстоятельно изложено в Синопсисе св. Афанасия, напечатанном при самой Библии славянской. Там сказано, что книга сия Слова с плотию союз поет, что она полна двоесловия человеческого рода к Слову (И. Христу), и сущей от язык церкви к оному и паки Слова (Христа) к той (церкви) и человеческому роду. Итак, он думает, что церковь погрешает, когда приписывает сей песни возвышенный смысл, и что он судит правильнее, почитая Песнь Песней любовным стихотворением». Далее Филарет замечал в уроках Павского пропуски и умолчания о таких предметах, которым необходимо следовало войти в круг его уроков и которые, так сказать, сами напрашивались на его рассуждение, но автором заботливо обойдены. «Так, он скрывает важнейшую, существенную черту характера пророков. Он упоминает о том, что они предсказывали времена мира, но умалчивает о том, что они предсказывали спасительные страдания Мессии. Сколь сие умолчание приятно было неологам, столь заботливо можно видеть оное у писателя, которого так желательно видеть православным. На сие замечание можно возразить, что умолчание не есть отвержение истины. Но сему возражению, по справедливости, можно противоположить, что ересевводитель, по всей вероятности, не стал бы говорить прямо: «Не верьте пророкам, они не предсказывали о страданиях Мессии, а писали догадки о лучших временах»; он стал бы как можно менее приметным образом внушать свои мнения, не подвергая себя опасности явным восстанием против восьмого члена Символа веры. Из сего видно, что остерегаться должно не только прямо ложного учения, но и опущения какого-либо члена Символа веры там, где, по предмету рассуждения, упомянуть об оном непременно следовало». Самое объяснение пророчеств о. Павским неверно. «Почему пророки предвещали будущее, а указывали на времена Мессии? Потому, говорит сочинитель, что им всегда была присуща мысль, что народ Божий не будет оставлен Богом. Это значит, что основанием пророчеств была собственная мысль пророков, догадка, надежда. Так объясняют пророчество те, по мнению которых оно есть не что иное, как пиитический восторг. По учению православному, пророки предвещали не потому, что им была присуща какая-нибудь мысль, но потому, что от Духа Святого просвещаемии глаголаша свитии Божии человецы (2Пет. 1:2)».

Другие пропуски в уроках Павского, по мнению Филарета, состояли в умолчании о добрых и злых духах; о благодатных средствах, необходимых для достижения человеку своего назначения; о таинствах: крещении, покаянии, евхаристии; о главном назначении храма – молитве; о самом важнейшем догмате христианства: учении о Пресвятой Троице. Но все приведенные доселе примечания представлялись еще легкими, по сравнению с следующими: «Троичность Божества есть таинство, говорит о. Павский, в котором кратко изобразился весь период Божия к нам снисхождения». «Период Божия к нам снисхождения, отвечает Филарет, есть нечто внешнее для Бога, а троичность есть внутреннее таинство. Период снисхождения есть цель или постепенность действий во времени, но, по здравому учению, Отец, Сын и Дух Святой не суть три действия, но три ипостаси или три лица вечные. Из сего видно, что слова сочинителя в сем важном месте несогласны с учением православной церкви. По учению евангельскому, И. Христос принес себя в жертву за нас (Еф. 5:2), а по мнению Павского, от нас. Разность очень великая». Потом, по случаю слов о. Павского, что «источник учения христианского для иудеев Библия Ветхого Завета, для язычников доказательства разума», с удивлением восклицает Филарет: «Это так неожиданно, что не вдруг веришь глазам, прочитав сие. Доказательства разума суть источник учения христианского! Это новейший немецкий рационализм, а не история первого века христианского»!

Наконец, в заключение своих примечаний, митрополит писал: «Сих указаний довольно, чтобы возбудить заботливое внимание. А при заботливом внимании, предметы забот откроются в большем числе, напр. (стр. 14): считать ли И. Христа Богом, или только великим пророкам! (стр. 12) от тела ли грех, или: все ли заражены грехом Адамовым! С каким холодным нейтралитетом к истине и заблуждению предложенные сии вопросы поставлены без ответа! В других случаях несравненно меньшей важности, сочинитель изъясняется решительно и более обстоятельно».

Примечания Филарета Серафим представил Государю, который сообщил их Павскому, а сей последний написал на них свои объяснения, или ответы. Он соглашался, что в его книжках есть пропуски, неточность и неопределенность в выражениях, происходящие от самого свойства и назначения этих книжек, которые были не что иное, как учебные тетради, наскоро напечатанные для того, чтобы при отчете в уроках ученики имели пред собою нить преподанного им учения, и заключающие в себе существенное, прямо из слова Божия извлеченное учение христианское, сколько нужно для познания духа Христова. Пропущенное дополняемо было при изустных уроках. Далее Павский утверждал, что Филарет приписывает ему такие мысли, которые ему и в голову не приходили, вырывает слова без связи с предыдущими, намеренно обезображивает его речь и отсюда выводит заключение, что он, Павский – неправославный, неолог. Вообще, он видел в примечателе что-то недоброе против себя, что-то «недружелюбное». Впрочем, нельзя не согласиться, что ответы Панского были несравненно слабее примечаний, что, кажется, и сам он чувствовал, как можно о том заключить по раздражительному и резкому тону его возражении и по обидным и двусмысленным в них намекам, доходившим иногда до неприличия и почти брани. Таковы были, например, выражения: «У примечателя слов много, а дельного мало; своими необдуманными примечаниями он смущает покой тех, до кого дойдут они; управление апостолов и пресвитеров было в первой церкви не самовластное; пусть благочестивое чувство примечателя так будет настроено, т. е. чтобы более думать об украшении и обогащении церквей, нежели о чистоте нравов». В особенности поражает своей колкой выходкой конец объяснений Павского. Сказав о примечателе, что венцом своих замечаний он выставляет вопрос: считать ли И. Христа Богом, или только великим пророком, преднамеренно не примечая, что этот вопроса, стоит под заглавием: «Вопросы, разрешенные на соборах сего времени» и нарочно выставляя его в карикатурном виде, Павский пишет: «О если бы заботливость примечателя употреблена была на лучшее, а не на то, чтобы смущать дух пекущегося о всех нас Отца и чернить брата не черного »!

Тон этих объяснений не понравился, говорят, самому Государю и Павский, при самом милостивом внимании, оказанном ему Наследником, который посетил его и обеспечил его дочерей, был уволен от должности как законоучителя Его Высочества, так и профессора при с.-петербургской духовной академии.¹⁴⁴ У Серафима и Филарета было намерение заменить его лицом монашеского звания и они предлагали кандидатом тогдашнего инспектора с.-петербургской академии, архимандрита Платона (впоследствии архиепископа рижского); но Государь избрал в законоучители к своему сыну, по указанию самого Павского, Бажанова, которого видел дважды, при посещении его уроков.

По смерти, в 1848 году, Музовского, Бажанову сначала поручили только заведовать придворным духовенством; но вскоре за тем он был пожалован духовником Их Императорских Величеств и протопресвитером придворного и московского Благовещенского соборов, а в 1849 году, членом св. синода и обер-священником Главного Штаба и корпусов гвардейского и гренадерского. Образованный и деликатный; благородный начальник, доступный для своих подчиненных, вникающий в нужды и потребности каждого из них; с редким искусством управлять другими, умеющий внушить к себе и уважение, и любовь, Бажанов представляет явление самое отрадное в нашем духовенстве. Без крутых и строгих мер, скромно и без всякого шума, он исправил упущения своего предместника и, поставя придворное и гвардейское духовенство в должные отношения и границы, подчинил его строгой дисциплине, заставил его уважать порядок и благочиние, внес в него элементы вежливости и степенности. Сильный авторитетом, счастливый своим положением, каким не пользовался ни один из его предшественников, Бажанов смелее всякого мог высказывать свои мнения и отстаивать их, что и в синоде давало его слову полновесность и силу. И действительно случалось нередко, что он останавливал там определения слишком поспешные или приговоры слишком строгие. Главный характер его административной деятельности – гуманность и уважение к правам и достоинству человека, и подчиненные Бажанова называли его своим отцом.

26) Игнатий, архиепископ воронежский и задонский, присутствовал в синоде с 1848 года по 1850. Игнатий, хотя и не получил академического образования, не уступал в обширности и основательности богословских познаний ни одному воспитаннику академии. Он прошел курс только в семинарии, в Архангельске; с 1811 года был учителем в тамошнем духовном уездном училище, а потом в тамошней же семинарии; в 1820 году постригся в монашество и рукоположен в иеромонаха, а чрез полгода назначен игуменом Николаевского Корельского монастыря. Основательные и глубокие познания его в греческом языке сделались известными тогдашнему ректору с.-петербургской академии Григорию (впоследствии митрополиту с.-петербургскому), который вызвал его на кафедру бакалавра этого языка, и здесь Игнатий выдержал экзамен на магистра богословия и получил должность бакалавра богословских наук. Неутомимость в трудах, точное исполнение обязанностей и откровенная прямота характера вскоре обратили на него и внимание митрополита Серафима, который, в 1823 году, сделал его ректором новгородской семинарии, во многом запущенной от частой смены ректоров и инспекторов. Игнатий принялся за дело с особенною ревностью и, сам за всем наблюдая, знал каждого семинариста вдоль и поперек и ввел в семинарии чуждые ей прежде порядок и дисциплину. Серафим до того был им доволен, что пожелал наконец иметь его своим викарием в Новгороде и в 1828 году, поздравляя Игнатия с этим новым назначением написал ему: «Желание сердца моего исполнилось! Господь внушил благочестивейшему Государю Императору нашему избрать вас во епископа Старой Русы и дать вас в помощника мне и сотрудника. Искреннейше поздравляю вас с сею Божиею и монаршею к вам милостью: ибо я твердо надеюсь, зная ваше просвещение и к церкви Божией усердие, что буду иметь себе в вас помощника верного и ревностного».¹⁴⁵

Но и трех месяцев не пробыл Игнатий в Новгороде, как был назначен на вновь открытую тогда, кафедру олонецкую. Отсюда началось самостоятельное ого управление, ознаменовавшееся во всех епархиях, которые с тех пор преемственно и были ему вверяемы, необыкновенною деятельностью, ревностью к архипастырскому долгу и живым сознанием своих обязанностей. История олонецкой иерархии никогда не забудет тех трудов, тех истинно апостольских подвигов Игнатия, которыми запечатлено было четырнадцатилетнее его управление (с 1828–1842 г.). Здесь надлежало ему все устроить: и духовенство, невежественное и порочное, и паству, зараженную исстари гнездившимся расколом, и семинарию, и консисторию; и все это он привел в такой порядок, что преемникам своим оставил только поддерживать созданное им. Неутомимый в обращении раскольников, Игнатий часто пробирался, пешком, в самые дальние и уединенные их скиты, проводил там дни и ночи в беседе с ними, переносил и грубость невежества, и дерзость упрямого отщепенца. Одаренный необыкновенною способностью говорить с нашим простым народом его языком, просто и безыскусственно, он умел заставить беседовать с собою самых закоренелых раскольников, умел речью ясною и убедительною побеждать самое ожесточенное упорство. В последние годы его управления раскольников оставалось во всей Олонецкой губернии не более 5000, тогда как, при вступлении его на паству она почти вся покрыта была раскольническими скитами. Нельзя не упомянуть здесь об одной из мер его для искоренения раскола, оказавшейся весьма полезною, именно о заведении при сельских церквах школ, в которых священники безмездно обучали чтению, письму и закону Божию, и куда впоследствии сами раскольники стали отдавать своих детей, прося только их самих оставить в покое.

Точный, строгий, любитель порядка и благочиния, Игнатий требовал от подведомственного ему духовенства исправности и точности в исполнении своего долга и сильно огорчался, если где видел противное сему. Вникая во все подробности жизни своих подчиненных, и помня, по имени, не только священников, но и всех причетников и церковных старост своей епархии, он знал способности, достоинства и недостатки каждого, не оставлял без награды истинной заслуги и не пропускал без взыскания лени, своекорыстия или нетрезвости. Всякая просьба внимательно была им выслушиваема; всякий имел доступ к нему; всякий откровенно высказывал ему свои нужды и открывал даже тайны своего сердца. Осмотрительный в выборе лиц должностных, опытный в делах, не дававший власти своему секретарю, не терпевший ходатайств и протекций, в обращении со всеми простой и приветливый, Игнатий, кроме излишней, может быть, крутости в некоторых мерах и, отчасти, запальчивой раздражительности, мог служить примером и образцом для наших архипастырей и все прекрасные свои качества сохранил до конца своей жизни, в управление епархиями, как донскою, где находился с 1842 но 1847 год, так и воронежскою, в сане архиепископа которой он скончался в 1850 году.

Труды Игнатия собственно в синоде сокрыты в массе общей деятельности его членов, хотя, судя по его характеру, опытности и благоразумию, можно предполагать, что годы присутствования его там не остались бесплодными. Зато известная нам литературная деятельность его была изумительна; не говоря о множестве мелких сочинений, он написал очень много капитальных произведений, каковы, например: «О таинствах единой, святой, соборной и апостольской церкви», «Беседы о православном богослужении», «История расколов», «Истина святой Соловецкой обители против неправды челобитной», примечания к чтению и толкованию священного Писания по указанию самого Писания и толкований святоотеческих и проч.

27) Иаков, архиепископ нижегородский и арзамасский, присутствовал в синоде с 1849 по 1850 год. Воспитанник белгородской семинарии, оставленный при ней учителем, он первоначально имел намерение поступить в священники и жениться на избранной им девице; но накануне назначенного для брака дня его невеста была убита молнией. В этом происшествии Иаков увидел явное призвание к безбрачной жизни и потому, отправясь в Петербург и кончив здесь академический курс, постригся в монахи; был потом инспектором орловской семинарии, и наконец, с 1823 года, ректором екатеринославской, пока, в 1832 году, возведен в сан епископа саратовского. Управляв этою епархией 15 лет, он в 1847 году был переведен из неё в Нижний Новгород и в сане нижегородского архиепископа скончался в Петербурге в 1850 году.

Саратовская епархия, подобно олонецкой, служит притоном и гнездом для раскольников всех сект, особенно же молокан. Иаков обратил на них все свое внимание; сам предпринимал к ним поездки, входил с ними в состязания и побеждал их доказательствами, заимствованными из уважаемых ими книг. Но на раскольников не столько действовали его убеждения, сколько подвижническая его жизнь. Раскольник невольно внимал тихому и слабому голосу архиерея, похожего на отшельника, изможденного, сухого, со впалыми глазами и щеками, с ввалившеюся грудью, вышедшего как бы из пустынного скита, или из подземной пещеры. Если присоединить к этому молву о его жизни, суровой и постнической, о изнурении тела тяжелыми железными веригами, то легко можно объяснить себе то впечатление, которое производил Иаков вообще на всех, а по преимуществу на наших раскольников. Во время управления его саратовскою епархией возвратилось к православию до 20.000 сектаторов, а сверх того и калмыки, находящиеся в Саратовской губернии, сотнями принимали христианство. Беседы со старообрядцами естественно обратили внимание их просветителя на наши отечественные древности, как церковные, так и гражданские, и Иаков полюбил археологию, чему служат доказательством несколько оставшихся после него сочинений археологического содержания.

В обращении с подчиненными Иаков был прост, добр, ласков, приветлив и доступен; но иногда позволял себе увлекаться первым впечатлением, отчего и ошибался в людях. В синоде пробыл он не более полугода, скончавшись на 58 году, от чахотки, которая развилась в нем вследствие его необыкновенного аскетизма.

28) Николай, епископ тамбовский, вызван был для присутствования в синоде в 1850 году. Он обучался в киевской духовной академии; по окончании курса был профессором словесности и еврейского языка в могилевской семинарии, постригся в монашество в 1828 году и в следующем назначен инспектором с.-петербургской семинарии и в должность ректора Александро-Невских духовных училищ. В 1832 году его посвятили в архимандрита нижнеломовского Богородицкого монастыря и определили ректором пензенской семинарии, откуда, в 1835 году, он был перемещен ректором в семинарию ярославскую и, наконец, в петербургскую духовную академию. В 1841 году Николай хиротонисан в епископа тамбовского.

Простой, грубоватый, апатический, любящий покой и вино, Николай мало занимался своею епархией, а предоставил большую часть дел консистории и секретарю, которые брали взятки, делали, что хотели и довели епархию до совершенного расстройства. В синоде он пробыл один только год.

29) Евгений, архиепископ астраханский и енотаевский, заседал в синоде с 1850 по 1855 год. Получив образование свое сначала в тульской семинарии, а потом в бывшей московской славяно-греко-латинской академии, он, по окончании курса, был наставником в тульской и после в казанской семинарии, где в 1819 году постригся в монахи и рукоположен во иеромонаха, а затем состоял игуменом Седмиозерской пустыни, архимандритом симбирского Покровского монастыря и ректором тобольской и, впоследствии, костромской семинарии; наконец, быв посвящен в 1829 году в епископа тамбовского, он выказал здесь свою суровость и жестокость, особенно по случаю разбора духовных, для определения их в военное ведомство. Перечитывая доклады синодального обер-прокурора, мы были поражены цифрой жалоб, принесенных на Евгения Государю,¹⁴⁶ а что они не были пустыми и неосновательными, это видно из самого их содержания. Для примера, вот две из них: 1) у одной вдовы-пономарицы Евгений отдал в солдаты обоих сыновей, так, что она осталась без всякого призора и помощи; 2) в другой раз он отдал в солдаты причетника, у которого жена осталась с четырьмя малолетними детьми, притом беременная пятым. Государь за подобные жестокости делал ему неоднократные выговоры.¹⁴⁷ Тамбов плакал от железного правления Евгения и странно, что такой именно человек был рекомендован митрополитом московским на минскую кафедру, как наиболее способный по своему уму, образованию и обходительности,¹⁴⁸ тогда как в западные епархии избирали в это время архиереев, отличавшихся особенными качествами ума и сердца. В Минске, где Евгений пробыл с 1832 по 1834 год, он остался, разумеется, тем же, чем был в Тамбове, и вся епархия обрадовалась его перемещению в экзарха Грузии, как празднику. «Отчего это – спросил Евгений у одного минского священника при отправлении своем в Тифлис – здешнее духовенство не является проститься со мною?» – «Все заняты, ваше высокопреосвященство». – «Чем»? – «Служат благодарственные молебны по случаю вашего отбытия». Грузинским экзархатом Евгений управлял 10 лет, с 1834 по 1844 год, и Грузии еще более других епархий пришлось от него страдать. Пользуясь отдаленностью края от центра управления, он, с заранее составленным взглядом на грузин, как почти на дикарей, и с презрением к местным обычаям, вполне развил систему самоуправства, самовластия, жестокости и несправедливости. Весь край проклинал, в лице своего экзарха, русское правительство; семинария готовилась к бунту, а грузины соблазнялись служением архипастыря в их храмах, потому что почти ни одна его служба не проходила без брани и крика на служащих священников и диаконов. Некоторые, потеряв всякое к нему уважение, в глаза высказывали ему горькую правду, или злую насмешку. Так, на закуске у тифлисского протоиерея Месхиева, когда Евгений находил в этот день погоду особенно прекрасною, некто князь Цицианов сказал: «Это и видно, ваше преосвященство, что сегодня тихая и прекрасная погода; вы во время обедни не изволили побить и обругать ни одного священника и диакона». Жестокий, бранчивый и несправедливый, он увеличивал еще страдания подчиненных потворством своим любимцам. Один из них, Порфирий, воспитанник костромской семинарии, последовал за Евгением и в Тамбов, и в Минск, и в Тифлис, где получил место ректора семинарии. Сильный любовью и неограниченным доверием экзарха, этот Порфирий самовластвовал в семинарии, присвоив себе должность и ректора, и эконома, и секретаря, и останавливая всякое себе противоречие в правлении словами: «Так приказано» (т. е. экзархом), а между тем обращаясь с семинаристами, как плантатор с неграми. Он кормил их чрезвычайно дурно, так что у многих образовалось кровохаркание, а некоторые, как следствием обнаружилось, от дурной пищи и от жестокого обращения инспектора, даже умерли; наказывал семинаристов розгами перед портретом Государя и св. иконами, а одного, но прозванию Тинникова, избил до крови. Семинария тифлисская выходила из себя и уже теряла терпение от варварских поступков инспектора. Экзарх все это знал и продолжал ему покровительствовать. Когда, по жалобе Тинникова, началось следствие и следственная комиссия потребовала удаления Порфирия от инспекторской должности, экзарх не исполнил этих требований комиссии и оставил его жить спокойно в инспекторских комнатах. Мало того, экзарх стал преследовать всех тех семинаристов, которые показывали, при следствии, на инспектора, не давал им мест по окончании курса и, как бы насмехаясь над всяким приличием, назначил своего любимца ревизором Осетинской духовной комиссии и училищ, членом ревизионного комитета и попечительства о бедных духовного звания.¹⁴⁹ Между тем, после следствия, произведенного над Порфирием, дальнейшее пребывание Евгения в Грузии сделалось, очевидно, неуместным и его в 1844 году перевели в Астрахань, а бывшего инспектора семинарии послали в один из монастырей, в число братства. Удар этот был очень чувствителен для Евгения и, кажется, несколько подействовал на него; по крайней мере, во время пребывания своего в синоде он казался мягким, старался предупредительно исполнять просьбы некоторых петербургских духовных и даже говаривал при этом случае: «Как легко делать добро, а люди лучше любят делать зло, чем добро». Из Астрахани Евгений переведен был в Псков.

30) Иоанн, архиепископ донской и новочеркасский, вызван был для присутствования в синоде в 1851 г. и пробыл в нем только один год. По окончании курса в петербургской духовной академии, он определен был профессором в черниговскую семинарию; в 1819 году вызван в петербургскую академию, на должность бакалавра, пострижен в монашество и в 1821 г. назначен инспектором академии, с посвящением в архимандрита Юрьева-Польского Архангельского монастыря. Дальнейшие переходы его по службе были следующие: из инспекторов он сделай был ректором с.-петербургской семинарии (1824) и получил степень доктора (1825 г.) за сочинение: Delineatio Hermenevticae Sacrae (Начертание священной герменевтики); в 1826 г. определен ректором академии и членом петербургской св. синода конторы, по случаю отбытия синодальных членов в Москву; в 1830 г. рукоположен в епископа пензенского, но здесь пробыл не более двух лет, ибо ему поручено было временно управлять сначала нижегородскою епархией, по случаю перевода Афанасия в Тобольск, и саратовскою, по случаю перемещения Моисея в Грузию; в 1835 г. переведен на нижегородскую кафедру, а отсюда на донскую (в 1847 г.).

По характеру живой и веселый, по уму острый, любящий пошутить над другими и заметить их слабую, или смешную сторону, откровенный, не умеющий скрывать, что у него лежит на сердце, Иоанн с подчиненными своими был добр, ласков, приветлив, снисходителен и не формалист. К сожалению, в последнее время стала в нем заметна некоторая апатия к делам. Замечали также, что он не сближался с начальниками губерний и не всегда ладил с ними. Нижегородский губернатор Бутурлин был в явной ссоре с Иоанном, жаловался на него Протасову и Государю и даже успел его очернить.

В синоде Иоанн не изменил своему живому и веселому характеру; острил в глаза и заочно над митрополитом Никанором и над Евгением, шутил над невнимательностью их к делам синодским и над забывчивостью данных ими заключений. Это не могло нравиться ни митрополиту, которому трудно было сознаваться перед своим собратом, как он сегодня утверждает то, что вчера отрицал, ни графу Протасову, который не любил таких смелых и откровенных членов в синоде.

31) Смарагд, архиепископ орловский и севский, присутствовал в синоде в 1853 г. По окончании курса в киевской академии в 1819 г., Смарагд был оставлен при ней бакалавром, пострижен в монашество, потом сделан инспектором академии (1821 г.), и посвящен в архимандрита (1824 года). Из академии его перевели в киевскую семинарию ректором (1826 г.), отсюда в московскую Вифанскую (1828 года), отсюда опять в Киев ректором киевской академии (в том же 1828 г.), и наконец в Петербург ректором академии петербургской (1830 г.). В 1831 году он рукоположен в епископа ревельского, викария с.-петербургского, а в 1833, при образовании новой полоцкой епархии, как пастырь, по общему суждению всех членов синода, «наидостойнейший, соединяющий отличное образование ума с достаточною опытностью в делах и тонким благоразумием в образе действования»,¹⁵⁰ назначен епископом в Полоцк. На этой кафедре предстояло все заводить и устраивать; православные монастыри и церкви были в крайней бедности и «не имели даже самых необходимейших для церковного благолепия ризничных утварей»; не мог даже приехавший архиерей служить литургии, «потому что в Полоцке нельзя было найти более одного диакона и двух или трех причетников, а о певческом хоре и думать было невозможно, потому что в Полоцке не было ни одного духовного училища, из которого можно бы было выбрать певчих».¹⁵¹ Кроме того, на новом епископе лежала особенная обязанность благоразумными мерами содействовать к ослаблению католического преобладания в этом крае. Смарагд показал, при исполнении своих обязанностей, необыкновенную деятельность: духовенство и церкви полоцкой епархии приведены им в благоустроенный вид; много открыто приходов и освящено новых храмов; обращение униатов шло так успешно, что своею быстротою и поспешностью пугало самого Государя, который хотя многократно изъявлял свою благодарность Смарагду, но иногда на докладах обер-прокурорских выражал опасение, чтобы такою поспешностью не испортить всего дела – общего воссоединения униатов.¹⁵² Когда Смарагд, обрадованный, со своей стороны, частыми обращениями униатов по нескольку сот за раз, писал, что напрасно полагают, якобы «униаты могут чинить беспокойства при обращении их в православие; по крайней мере, по Витебской губернии нашел униатов совершенно приготовленных к тому, и слышал, что если бы скорее последовало воззвание от синода, то все оставили бы унию, которая поддерживается только вредными для отечества ксендзами, которые одни в с.-петербургской униатской коллегии уверяют, будто не пришло еще время к обращению, а когда посылаются туда для визитации, то там на свободе еще более укрепляют своих в униатских замыслах, как, напр., архимандрит Жарский», то Государь отвечал резолюцией: «Воззвание делать не время, и без того милосердый Бог благословляет видимо ход сего важного дела».¹⁵³ Сделавшись особенно известен своею ревностью и опытностью в обращении униатов, Смарагд в 1837 году был переведен в Могилев, где занялся уже не только униатами, но и раскольниками, наполняющими Гомельский уезд. Из Могилева его перевели в 1840 году в Харьков, из Харькова в 1842 в Астрахань и наконец из Астрахани, по неблагоприятному для его здоровья климату, в 1844, в Орел, где он показал особенную деятельность и усердие в размещении по гражданским ведомствам излишних людей духовного звания.

В Смарагде есть много качеств прекрасных, например: простота и безыскусственность в обращении, непамятозлобие, снисходительность к преступлениям других, желание более устрашать, чем наказывать, нелюбовь к формальностям и бумажным делам; но, при этих достоинствах, он груб, не знает самых обыкновенных законов приличия, угловат в манерах, резок в приемах, раздражителен и вспыльчив и, кроме того, его упрекают в алчном корыстолюбии, дающем повод к самым злым насмешкам, и даже в нескрытно проявляющемся взяточничестве. В числе памфлетов и пасквилей, возбужденных сими печальными недостатками, один известен под именем довольно кощунническим – акафиста Смарагду. Не тайна также и то, что Смарагд имеет обычай часто своеручно наказывать священников и диаконов, а тем более причетников за проступки. «Зато, говорит он, никто не плачет от меня, чтобы я погубил его». В синоде Смарагд не мог ни долго пробыть по своему угловатому характеру, ни поправиться по своим манерам.

32) Аркадий, архиепископ олонецкий и петрозаводский, заседал в синоде с 1854 года. Он получил образование во Владимирской семинарии, в которой был потом и учителем; постригся в монашество в 1811 году, рукоположен в иеромонаха, потом определен строителем Толбинской пустыни и смотрителем Владимирских духовных училищ; в 1818 г. посвящен в архимандрита Боголюбского монастыря, был ректором семинарий: могилевской (1822–1823), минской (1823–1827) и ярославской (1827–1828). Посвященный в 1828 г. в епископа оренбургского, он отсюда в 1831 г. переведен был в Пермь, где пробыл двадцать лет (1831–1851), и наконец перемещен на олонецкую кафедру. Ни один из наших архиереев, исключая Игнатия, не обратил столько раскольников, как Аркадий, к чему представилось ему все поле в пермской епархии, насчитывавшей их, до его прибытия, около ста тысяч. За беспроезжими дорогами, Аркадий ходил в их пустынные скиты пешком и там, вкрадчивый, с умом тонким, как бы общим ему с его родственником, знаменитым графом Сперанским, необыкновенно приветливый, с благочестивою физиономией, постоянно воздыхающий и возводящий глаза на небо, с необыкновенным умением говорить и убеждать, сотнями обращал раскольников в православие. В сношениях своих с подчиненными он, по-видимому, прост и ласков и умеет располагать к откровенности, но в существе двоедушен, пристрастен, мстителен, любит определять к лучшим местам своих родственников и любимцев, наконец жестокий деспот, находящий как бы удовольствие в страданиях других. В Перми все лучшие места он отдал или своим родным, которых число простиралось там до 23 человек, или своим землякам-владимирцам, которых скопилось вокруг него до 77, большею частью женатых на его родственницах. При этом, разумеется, не могло обойтись без разных противозаконностей и неправд. Так, за смотрителем пермских училищ, Павлом Приклонским, человеком светским, в продолжение двух лет числилось одно из самых богатых мест – протоиерейское в городе Ирбите. Зато не родственникам и не землякам, подпавшим гневу Аркадия по наговорам его близких, приходилось очень тяжело: он разорял их в конец, прибегая, при этом случае, к весьма обыкновенному приему некоторых из наших архиереев, именно переводя их из одного прихода в другой без всякой причины до тех пор, пока они от горести не сходили в могилу, или не бежали в другие епархии. Одного из таких несчастных, под разными благовидными предлогами, Аркадий переместил в продолжение года 13 раз. Можно было бы считать почти мифом рассказы эмигрировавших от него об его жестокостях и холодно обдуманном бесчеловечии, если бы не удостоверяли в том даже неподкупные и беспристрастные официальные документы. В синоде хранится следственное дело о жестоком самоуправстве Аркадия, а в этом деле находится указ синодский, делающий Аркадию строгий выговор «за произвольное стеснительное, без законной причины, перемещение духовенства с одних мест на другие» и предписывающий «воздержаться от неправильного перемещения духовенства и поступать с должным беспристрастием, оказывая предпочтение тем токмо, которые заслуживают его долговременною службою, способностями, опытностью в делах и изведанною честностью».¹⁵⁴

Присутствие Аркадия в синоде было замечательно командированием его в Архангельск, для примирения тамошнего епископа Варлаама с военным губернатором Бойлем, по случаю возникших между ними недоразумений. Первый, во время войны нашей с Англией и Францией, находил причины подозревать последнего в измене и жаловался, что Бойлем не принято никаких мер к обороне вверенного ему края, особенно монастырей: Николаевского, Корельского, Соловецкого и Онежского, и не сделано никакого распоряжения, чтобы крестьяне защищали свои церкви и не оставляли их в добычу врагам (как некоторые из них это и сделали). Бойль, со своей стороны, доносил, что Варлаам предается напрасной и непомерной боязни неприятельского нападения, верит происходящим от этого страха тревожным снам и, вступая в откровенную беседу о настоящих политических делах с людьми, подобно ему боязливыми и столь же мало понимающими военное и морское дело, высказывает свои неосновательные опасения даже в произносимых им проповедях, и тем причиняет уныние и недоверие к начальству. «Я – писал Бойль – всеми мерами стараюсь урезонить и успокоить его; прошу его чаще видеться со мною, и сам бываю у него, причем объясняю ему, какие меры приняты к защите края от неприятеля и как эти меры надежны. Но все это для него недостаточно и главная причина его сокрушения заключается в том, что находящийся при одном из устьев р. Двины Никольский монастырь, которого он настоятелем, не защищен гарнизоном и орудиями, между тем как этот монастырь защищен самою природою, да и по бедности своей, можно быть уверенным, не привлечет неприятеля; и вообще, укреплять находящиеся на берегах Белого моря монастыри, в которых по два человека монахов, было бы совершенно бесполезно». Аркадий командирован был в Архангельск с тем, чтобы, вникнув в это дело, сделать Варлааму должное вразумление и наставление, если он такую меру признает, по местным обстоятельствам, достаточною, в противном же случае самому вступить в управление архангельскою епархией, впредь до повеления. Далее Аркадий, которому велено было исполнить это поручение под видом обозрения собственной его олонецкой епархии, уполномочивался, в случае отказа Варлаама помириться с губернатором, вручить ему особый указ о сдаче архангельской епархии и о прибытии в Петербург. Аркадий, в донесении своем по сему предмету, обвинил Варлаама в неблагоразумных действиях, «потому, что он заботился только о сохранении церковного имущества, отчего и взошел в переписку с начальником края и со св. синодом, а не обратил внимания на нравственную сторону духовенства и паствы, не сделал духовенству особенных внушений, которые бы его и паству воодушевляли противу врага; никто из духовенства не оказал засвидетельствованных кем следует подвигов к защите края ободрением ли народа, или другою распорядительностью, а с противной стороны оказываются некоторые. Никак нельзя думать, чтобы в духовенстве не было достойных пастырей, способных и готовых на всякий подвиг в пользу отечества, при настоящих обстоятельствах; но оно было лишено необходимых наставлений, возбуждений, будучи занято одною заботою о сохранении церковного имущества, перепиской, ожиданием разрешений на представления о мерах к сохранению оного». Варлаам, вследствие сего, был вызван в Петербург и дело его, принявшее было худой оборот, кончилось, однако, перемещением его на пензенскую кафедру. Поручение, данное синодом Аркадию, было им исполнено хитро, тонко и с искусством опытного дельца.¹⁵⁵

33) Феодотий, архиепископ симбирский и сызранский, был вызван в синод только в 1855 году, перед самою кончиною Государя. По окончании курса в с.-петербургской академии. Феодотий был определен в Вифанскую семинарию инспектором и в 1823 г. пострижен в монахи, в 1828 г. назначен ректором оренбургской семинарии и посвящен в архимандрита уфимского Успенского монастыря. Из Уфы его перевели, в 1831 г., в рязанскую семинарию ректором же, а в 1837 г. рукоположили во епископа старо-русского, викария новгородского, откуда он был перемещен самостоятельным епископом на симбирскую кафедру. Природа создала Феодотия прекрасным актером, наградив его необыкновенною живостью, способностью передразнивать всякого, насмешливым умом и особенным даром подмечать в других смешную сторону. Беседа с ним приятна, но с его стороны не всегда прилична достоинству архиерейского сана. В управлении он иногда является пристрастным, предпочитая окружать себя родственниками и любимцами, которым слишком доверяет; по характеру мстителен и горяч до бешенства. Еще одна черта: у Феодотия есть обычай давать подчиненным ему духовным лицам прозвища, или звать их полуименами; так, одного священника он называет «поп-квашня», другого «Пантюхой» (от Пантелеймона) и т. п. С правилами и убеждениями легкими, но с большим практическим тактом, говорун, шутник, Феодотий не может, впрочем, не нравиться большинству. Сильный приязнью духовника Бажанова, он надеялся много выиграть от присутствования в синоде, но обманулся в этом. Ему лишь удалось получить достоинство архиепископа и открыть один или два монастыря в своей епархии. Хорошая сторона Феодотия заключается в его заботливости о сиротах, и симбирская паства обязана ему учреждением училища для девиц духовного звания, особенно сирот, при симбирском девичьем монастыре.

Обер-прокурорами св. синода в царствование императора Николая I были следующие лица:

1) Князь Петр Сергеевич Мещерский, назначенный на эту должность еще за восемь лет до кончины Императора Александра I (в 1817 г.) и остававшийся в ней по 1833 г. Происходя от древнего княжеского рода, а по женскому колену от знаменитого, в царствование Петра Великого, боярина Артамона Сергеевича Матвеева, он образование получил домашнее, и быв, по обычаю того времени, еще в колыбели записан лейб-гвардии в Семеновский полк унтер-офицером, семнадцати лет произведен в прапорщики и вскоре вышел в отставку, с чином подпоручика; но через год с небольшим был снова принят в службу, переименован в чин 5-го класса и назначен членом конторы опекунства новороссийских иностранных поселенцев. В 1805 г., было повелено Мещерскому быть херсонским гражданским губернатором. Управление его этим краем памятно тем, что он улучшил быт иностранных поселенцев, из которых многим помогал собственными своими средствами. В 1808 г. он определен был обер-прокурором во 2-е отделение 5-го департамента сената, а в 1817 году, при образовании министерства духовных дел и народного просвещения, перемещен в члены главного правления училищ и вместе назначен обер-прокурором св. синода.

Кроткий, добрый, набожный, раздававший щедрые милостыни бедным, жертвовавший значительные суммы на монастыри, всегда ко всем ласковый, князь Мещерский в частной своей жизни был человеком прекрасным; но нельзя того же сказать о служебной его деятельности. Довольно ограниченных способностей, непроницательный и недальновидный, не имевший дара отличать между своими чиновниками истинно полезных от бессовестных и наглых шарлатанов, шаткий в убеждениях и бесхарактерный, он, во все время своего управления духовною частью, находился в зависимости и под опекою других; сначала, при князе А. Н. Голицыне, он был точным исполнителем его воли; потом, по низвержении Голицына, подчинился во всем Серафиму, хотя, как показывают некоторые синодальные дела, продолжал еще иметь на него тайное влияние и Голицын; наконец, со времени определения за обер-прокурорский стол в синоде Нечаева, действовал по наставлениям и указаниям сего последнего. Вообще, личность Мещерского в синоде была довольно бесцветна и без всякого значения. Он не любил преобразований, а потому и управление его не ознаменовалось никакою значительною переменою в синодальной администрации, никаким особенно замечательным явлением. Все, и в синодальной канцелярии, и в синодальном архиве, и в консисториях, шло по старой колее; везде царствовал беспорядок и все было запущено; дела лежали без движения, архив был не разобран. Главные синодальные распоряжения, за время обер-прокурорства Мещерского, большею частью состояли в открытии новых епархий в местах, наполненных раскольниками, как-то: в Петрозаводске, Саратове, Новочеркасске и других, и в распространении православной веры между язычниками и магометанами, для чего учреждены были миссии в Перми, за Байкалом, в Казани, Симбирске и других местах. Из постановлений синодальных в этом периоде более других были замечательны: о монахах, священниках и диаконах, слагающих с себя сан; об устройстве церквей в Западном крае России; о наказаниях за совращение в раскол, католичество и жидовство: о выдаче вспомогательных окладов причтам бедных приходов и погоревшим.

С членами синода Мещерский был почтителен, но за советами чаще и охотнее обращался к Филарету, чем к Серафиму. Нередко, считая присутствие первого особенно нужным для дел главного духовного управления, он входил к Государю с особенными докладами о вызове его из Москвы.¹⁵⁶

В 1833 г. князь, с увольнением от должности обер-прокурора св. синода, был назначен сенатором, – должность в которой он прослужил потом 23 года, состоя первоприсутствующим в разных департаментах сената и кончив свою жизнь 31-го декабря 1856 года, на 78-м году от рождения.¹⁵⁷

2) После Мещерского назначен был обер-прокурором племянник его по жене, Степан Дмитриевич Нечаев, человек со способностями недюжинными, с довольно просвещенным взглядом на предметы, притом с живым характером и весьма деятельный. До назначения обер-прокурором, он перебывал в разных ведомствах и должностях: сначала, в 1811 году, по окончании курса в московском университете, поступил актуариусом в Коллегию иностранных дел, откуда, не прослужив и 4-х месяцев, по именному Высочайшему повелению определен чиновником к рижскому военному губернатору князю Лобанову-Ростовскому; потом, в 1814 году перешел в ведомство министерства народного просвещения, был почетным смотрителем скопинского уездного училища и впоследствии директором училищ Тульской губернии. Уволенный, по прошению, от сей должности, он поступил в 1824 году чиновником особых поручений к московскому военному генерал-губернатору, а в 1827 году перемещен в собственную Его Величества канцелярию и в следующем году назначен за обер-прокурорский стол св. синода. Состоя в этой должности, он познакомился с синодальными делами и с лицами, служившими в синоде и комиссии духовных училищ, которой членом его назначили в 1829 году; сделался, как мы уже говорили, руководителем Мещерского, в отсутствие которого всегда исправлял его должность, и наконец, по увольнении князя в 1833 году, заместил его. С жаром и необыкновенным рвением принялся новый обер-прокурор за исполнение своей обязанности. Сверх канцелярии и архива синода, он обратил внимание также на консистории и семинарии; сам обревизовал некоторые из них на пути через Воронеж в Одессу и Крым и обратно через Киев и Белоруссию и, при обозрении их, входил в мельчайшие подробности, во все вникая, выговаривая неисправным, хваля и воодушевляя трудолюбивых и прилежных. Беспристрастно и откровенно донес он Государю о состоянии всего им виденного и о достоинствах и недостатках духовных правительственных лиц. Нечаев, в противоположность своему предместнику, любил реформы и в непродолжительное время своего управления успел сделать многое. При нем приведен в порядок синодальный архив; составлен хронологический указатель к именным указам и Высочайшим повелениям, последовавшим на имя св. синода; собраны законы и постановления по духовному ведомству до 1832 года; составлены исторические записки о св. синоде и московской синодальной конторе; обращено внимание на устройство консисторий и духовных правлений; учрежден контроль сумм, обращающихся в духовном ведомстве; деятельно подготовлялось воссоединение униатов; открыто было викариатство в Варшаве и учреждена новая епархия в Полоцке; подчинены комиссии духовных училищ униатские духовно-учебные заведения; посланы были новые архиереи в западные наши епархии; наконец, под его же смотрением, построено было здание, занимаемое теперь синодом, и в его же управление совершено торжественное открытие мощей святителя Митрофана. Нечаеву же принадлежала мысль изменить устав духовных училищ по указаниям опыта. Нередко работая непосредственно с начальниками отделений и столоначальниками, он хорошо знал состав синодальной канцелярии и умел в ней найти людей дельных и способных. Но вспыльчивый, худо скрывавший свои внутренние ощущения и резко, с насмешками, отзывавшийся о членах синода, Нечаев некоторым из них, преимущественно Серафиму, не любившему его свободное обращение, казался слишком либеральным. Петербургский митрополит знал, по слухам, что обер-прокурор членов синода насмешливо называет «старички мои», и в свете презрительно отзывается об их деятельности, рассказывая, что они в синодских палатах более занимаются своими недугами, чем делами, и больше болтают о пустяках, чем о важных вопросах, касающихся духовного управления. Последнее особенно кольнуло Серафима, который везде и со всяким любил поговорить о своих болезнях, и потому отзывы Нечаева он прямо отнес к себе. Последний, в 1836 году, был внезапно уволен от обер-прокурорской должности собственно по настояниям Серафима, и, с пожалованием в тайные советники, назначен присутствовать в сенате.

3) Место Нечаева занял граф Николай Александрович Протасов, состоявший в этой должности почти двадцать лет – с 1836 г. по 1855 г.

Протасов не имел другого образования, кроме полученного им в домашнем воспитании, под надзором матери, женщины довольно замечательной по своей религиозности, благоразумию и основательности, и пользовавшейся уважением при дворе. Службу свою он начал в 1817 году, юнкером в лейб-гусарском полку; по производстве в офицеры был адъютантом у Васильчикова, Бенкендорфа и Дибича; после чего, в 1831 г., назначен флигель-адъютантом к Государю. Его деятельность на гражданском поприще началась только с 1833 г., назначением его членом сперва комитета по устройству учебных заведений, а потом главного управления цензуры; в 1835 году ему повелено исправлять должность товарища министра народного просвещения и вверено ближайшее наблюдение за главным педагогическим институтом и Белорусским учебным округом; наконец, в 1836 году он назначен был обер-прокурором св. синода (сперва в должность) и на этом месте с чина полковника возвысился до звания генерал-адъютанта и члена Государственного совета.

С самого вступления в новую свою должность, Протасов начал оказывать особенное почтение и предупредительность к митрополиту Серафиму: целовал его руку, угождал его требованиям и приноравливался к характеру, так что совершенно очаровал старика. Спустя несколько дней после назначения Протасова, Государь, увидев Серафима, спросил его: «Довольны ли, владыко, новым прокурором?» – «Лучшего и желать не надобно, Ваше Величество – отвечал митрополит – покорнейше благодарим Вас». Были ли согласны с этим отзывом другие члены синода, неизвестно; но опыт и время показали, что продолжительное управление Протасова ознаменовалось многими явлениями, благодетельными для церкви и духовенства и заслуживающими полной благодарности. Все славное и великое, совершившееся по духовной части в царствование покойного Государя, относится ко времени обер-прокурорства Протасова. Так, при нем последовало общее воссоединение униатов; приведен в исполнение проект обеспечения сельского духовенства; устроена православная церковь в западных губерниях; учреждены православные кафедры в Риге и Америке; издан устав для епархиального управления; явились новые учреждения при св. синоде; преобразованы духовные училища и открыты женские и четвертая духовная академия. Конечно, во всех этих событиях и преобразованиях Протасов был более исполнителем и орудием воли и мысли Державного деятеля; но нельзя отрицать и того, что во многих случаях Император Николай действовал по его указаниям, во многих делах советовался с ним, на многое смотрел его глазами, тем более, что Протасов пользовался необыкновенною доверенностью Государя я был ближе к Нему всех своих предшественников. Так, например, при назначении в архиереи и митрополиты Государь всегда требовал мнения Протасова. Желчный, с судорожною деятельностью, с больною печенью, но энергический, одаренный способностью угадывать мысли и желания своего Монарха, Протасов не давал покоя ни себе, ни служащим под ним, когда дело шло о скорейшем исполнении Высочайшей воли, и готов был все сломить, всех загнать на край света, чтобы только скорее привести её в действие. Между тем, сильный доверенностью Государя, он худо таил стремление самовластвовать в синоде и всем управлять, так что из-под мнимой его заботливости о пользе общественной и о благе церкви нередко очень явственно обозначались виды эгоистические и честолюбивые замыслы. Хотя и не имея, как некогда Голицын, звания министра духовных дел, Протасов, созданными им новыми при св. синоде учреждениями, был, в существе, настоящим министром. Вся его обстановка; рой окружавших чиновников; директоры, вице-директоры, начальники отделений; тон обращения его с ними и с членами синода – все напоминало о присутствии в синоде министра духовных дел, особенно после удаления отсюда обоих Филаретов. Все делалось по его мановению и стук его гусарской сабли был страшен для членов синода. Оппозиция Протасову Филаретов кончилась невыгодно для них. После их отбытия в епархии, Протасов наполнял синод, по большей части, людьми со слабым характером, но честолюбивыми и искавшими его благосклонности, которые вызывались сюда на год, или на два, «калифами на час», по меткому выражению одного из них, были вовсе незнакомы с синодальными делами и не имели даже возможности познакомиться с ними, по краткости своего здесь пребывания. Заметим здесь, кстати, один обычный маневр, употреблявшийся Протасовым по отношению к членам синода: он разными способами умел поселять между ними взаимное недоверие, разъединять их, так что они, сами не ведая причины тому, косо смотрели друг на друга. Это обоюдное недоверие иногда отражалось в самых заседаниях и даже, по временам, доводило до раздражительных споров. С особенною заботливостью старался Протасов поддержать взаимное охлаждение двух Филаретов, что обнаружилось при последнем прощании их перед отъездом из Петербурга. «Прости меня, владыко, я сердился на тебя за то и то – говорит митрополит киевский московскому – мне так сказал об этом Протасов». – «Да я никогда и не говорил этого о вас» – отвечает московский. «Простите и меня – продолжает московский – я также сердился на вас потому-то и тому-то; мне сказал об этом Протасов». – «Владыко! – с живостью восклицает киевский – да я никогда и в уме не имел этого; ведь это сущая ложь и клевета». Такою тактикою Протасов достигал своих целей и нередко разногласиями членов синода удачно пользовался для приведения в исполнение своих планов. Закрытие комиссии духовных училищ и учреждение, взамен её, духовно-учебного управления при св. синоде было неприятно Филарету московскому; но Серафим, настроенный Протасовым, по одному нерасположению к Филарету, изъявил не только согласие на эту меру, но даже благодарил Протасова за то, что он облегчает их труды. На сем основании обер-прокурор в докладе Государю об уничтожении комиссии написал, что он получил согласные отзывы об этом членов св. синода.¹⁵⁸

С таким же стремлением к самовластию вмешивался Протасов и в дела епархиальные, особенно по петербургской епархии, где он на каждом шагу показывал свою власть, выставлял свои права, грозил, стращал, требовал к себе уважения и благоговения, даже в лице своих лакеев. Один из его слуг, зараженный тяжкою болезнью, лежал в Калинкинской больнице и, по безнадежному положению больного, нужно было его исповедать и приобщить, для чего послали за священником Екатерининской церкви, обыкновенно исправлявшим требы в этой больнице. Но случилось, что, еще до прибытия посланного из больницы, священник был позван к огороднику, умиравшему от холеры. Взяв дароносицу, священник уже выходил из своей комнаты, как пришел больничный служитель просить его к Протасовскому лакею. «Любезный, я прежде отозван к огороднику, следовательно прежде и пойду к нему». – «Да, батюшка, отвечали посланный, я ведь зову вас к лакею графа Протасова». – «Ну, так что ж из того? – возразил священник – вот, приобщу огородника, приеду и к лакею Протасовскому». На другой день священника потребовали к Протасову, который, встретив его самою грубою бранью, грозил сослать в деревню и лишить сана, одним словом до того запугал бедняка, что тот, едва приехав домой, слег в постель и чуть не умер.

Поверхностно знакомый с сущностью и характером духовных дел, особенно духовного образования, Протасов более обращал внимание на внешний блеск и форму и мало заботился о внутреннем содержании. Не было ничего страннее, как когда он являлся в петербургскую духовную академию, вооруженный затверженными наперед вопросами из катехизиса Петра Могилы, и начинал этою ученостью поражать студентов и толковать о предметах богословских, или когда он обращал внимание на пуговицы студентов и заставлял их идти в ногу к обеденному столу и не размахивать руками. Чтобы блеснуть пред Государем, Протасов открыл академию в Казани, но, как мы уже сказали в своем месте, после её открытия студенты, почти целый год не имея удобного помещения, жили в каких-то конурках и даже правление академии помещалось на чердаке. Государю угодно было, чтобы студенты здешней академии и воспитанники семинарии могли объясняться по-французски и по-немецки; немедленно явились в ней наставники из немцев и французов, которые брали жалование, но были бесполезны по незнанию русского языка, по неспособности преподавать и по невежеству, или нерадению. При выборе таких наставников опять руководила Протасова эгоистическая мысль: один из наставников был гувернер его племянника и, разумеется, более занимался своим питомцем, чем студентами академии. Со стороны некоторых лиц возникали даже сомнения в благонамеренности действий Протасова. Почему – спрашивали они – обер-прокурор на все значительные должности в канцелярии своей и синода, в духовно-учебном и хозяйственном управлениях поместил лиц с фамилиями польскими, малороссийскими или немецкими, как-то: Сербинович, Домонтович, Войцехович, Позняк, Карасевский, Гаевский, Новосильский, Франк Бейер и другие? Почему в высшем духовном управлении православного ведомства важные должности занимают люди неправославного исповедания, а католики, как, например, директор собственной канцелярии обер-прокурора, или такие, которые воспитывались в иезуитских школах? Ужели они опытнее в предметах духовных и благонамереннее, чем заслуженные профессора академий и семинарий? И почему Протасов так систематически и заботливо избегает последних, тогда как они могли бы быть самыми лучшими его руководителями и наставниками? Или он стыдится сознаться пред ними в своем невежестве? По разве он не сознавался в нем, когда по всякому ученому делу принужден был обращаться за советом к ректорам академии и семинарии? Вопросы такого рода раздавались и слышались тем чаще и громче, чем сильнее росла молва, довольно невыгодная для репутации некоторых из упомянутых лиц, пользовавшихся доверенностью графа, украшенных звездами, произведенных, по его представлениям, в большие чины, получавших чуть не ежегодно значительные денежные пособия, то под видом наград, то в прибавку к жалованию, то под названием столовых, то по случаю свадьбы или болезни. Последнее обстоятельство особенно возмущало духовных, которые видели, с какою расточительною щедростью раздавал Протасов духовно-учебные капиталы своим директорам, вице-директорам и другим чиновникам, и знали, что для помещения их был куплен им великолепный дом на Литейной, тогда как здания семинарии и большей части низших духовных училищ находились в развалинах, подпирались столбами и грозили падением. Тщетно бедный смотритель писал по нескольку раз, что училищное строение близко к разрушению; ему не отвечали и только по донесению, что полиция заколотила двери училища, приказывали нанять для последнего какой-нибудь частный дом за самую умеренную цену. Тщетно бедняк учитель, потерявший здоровье на службе, обремененный семейством, просил прибавки к своему окладу; редко выдавалось ему такое счастье, а чаще всего отвечали на просьбу обычным и горьким: «Нет денег», тогда как в это же самое время по тысячам раздавались деньги директорам, занимавшим прекрасные комнаты в казенном доме. Куда же – с отчаянием и изумлением спрашивал тот же бедняк – идут эти огромные свечные суммы, которые с таким тщанием собираются духовными, в надежде, что они будут поддержкою их бедным детям? И с горестью узнавал он, что эти деньги идут на удовлетворение роскоши и прихотей, не совсем нравственных, какого-нибудь директора, или вице-директора, да притом еще неправославного. Что рождалось у него в душе в эту минуту, понять очень легко!

Отношения Протасова к членам синода видны из сказанного выше и из биографических очерков обоих Филаретов. Здесь прибавим лишь, что он не только всегда был к некоторым из них в каком-то неловком и натянутом положении, но и боялся московского Филарета. Он не упускал застегнуть свой сюртук на все пуговицы при докладе экзекутора, что подъезжает к синоду карета Филарета. С другой стороны, подделываясь под желания Серафима и угождая ему, Протасов являлся обыкновенно покорным исполнителем воли его, и часто действовал его именем. Петербургский митрополит, в свою очередь, охотно исполнял все желания обер-прокурора и совершенно доверял его благонамеренности и добросовестности. Однажды ректор академии доложил Серафиму, что студентам нужно сшить новые сюртуки из черного сукна. «Что за щегольство?» воскликнул Серафим: «ходят и в серых; вишь, выдумали тратить деньги-то»! – «Но этого хочет – продолжал робко ректор – его сиятельство». – «Ну, понижая тон, сказал Серафим, если хочет его сиятельство, то сшить, непременно сшить». С другими членами синода, кроме названных нами, Протасов держал себя гордо, надменно, покровительственно, а с лицами, занимавшими даже и высшие должности в его управлении, обращался невежливо и иногда кричал на них, как на простых писарей. Смешно было видеть, как иногда у обер-прокурорского дома стояли все директора и переминались, посылая друг друга вперед с бумагами к высокому хозяину. Идти первому было невыгодно, потому что на него выливалось сердце графа, если он чувствовал себя не совсем хорошо, или если у него тогда чем-нибудь была взволнована желчь. Зато этот первый был очистительною жертвою для прочих, которые, получив известие о неприятном расположении духа его сиятельства, тотчас расходились по домам. Но такое обращение щедро выкупалось денежными наградами, чинами и звездами.

Достойно замечания то, что Протасов, будучи сам деспотом, сокрушал всякое самовластие со стороны епархиальных архиереев, руководившихся в управлении произволом и не терпевших никаких против себя протестов. У него на суде равны были и дьячок, и архиерей. С его эпохи узнали, что и архиереев можно судить, что и для них написан закон, что и на них можно жаловаться в синод. Это имело отрезвляющее действие на начальников епархий; они стали действовать законнее и поступать осторожнее. К чести Протасова нужно еще сказать, что он всегда принимал сторону угнетенного и слабого и что белое духовенство постоянно находило в нем сильного защитника против нападений архиереев. Без него, Евгений, экзарх Грузии, управлял бы безнаказанно ею, семинаристы, как бунтовщики, отданы были бы в солдаты, а профессора, принявшие их сторону, лишились бы мест. У Протасова было даже какое-то предубеждение к архиереям; смотря на них как на касту, господствующую над белым духовенством и угнетающую последнее, он, при всяком удобном случае, рад был, жестоким выговором или неуважительным обращением, преследовать за злоупотребление власти. Он часто обращался к архиереям с нецеремонными фразами, в роде следующих: «Батюшка, что это у вас за беспорядок? На что это похоже? что вы смотрите?»

Граф Протасов умер 16-го января 1855 года, за месяц до царственного своего благодетеля, который, на Всеподданнейшем донесении о его смерти, собственноручно написал: «Искренно и душевно скорблю о потере этого достойного и верного слуги, которого столь давно знал и уважал».¹⁵⁹ На отпевании тела его присутствовали все члены синода и все почти столичное духовенство. От митрополита послан был особый циркуляр, в котором предписывалось всем нечередным священникам столицы явиться к этому печальному обряду. Невская Духовская церковь, где происходило отпевание, была переполнена духовными, что дало повод одному остряку, при виде такого многочисленного их сборища, сказать следующую шутку: «Мыши кота хоронят».

Вакантную после Протасова должность исправлял, до кончины Императора Николая, тайный советник А. И. Карасевский, директор духовно-учебного управления; но обер-прокурором он был назначен уже в последующее царствование.

В начале царствования Императора Николая I, по штату 9-го июля 1819 и указу 16-го мая 1822 года, присутствовали в московской синодальной конторе, под председательством архиепископа московского, викарий его, получавший во время отсутствия председательствующего из Москвы жалование, положенное сему последнему; архимандрит, назначавшийся большею частью из архимандритов Донского монастыря, и протопресвитер московского Успенского собора; штат же канцелярии состоял из прокурора, секретаря, протоколиста и определенного числа канцеляристов и копиистов. 24-го февраля 1834 года состоялся новый штат этой канцелярии, по которому положено быть в ней: прокурору, письмоводителю, секретарю, двум столоначальникам, протоколисту, архивариусу и канцелярским служителям разных окладов. В 1841 г. определен при конторе чиновник за прокурорский стол и в том же году, по Высочайшему указу 10-го июня, прибавлен к числу её членов уволенный от управления томскою епархией епископ Агапит, после кончины которого место его занял, с 1854 г., уволенный от управления ярославскою епархией синодальный член, архиепископ Евгений, получивший разрешение присутствовать в конторе, когда позволит состояние его здоровья.¹⁶⁰ Вот перечень лиц, присутствовавших в московской синодальной конторе в продолжение царствования Императора Николая I: председательствующий Филарет, сначала архиепископ, потом митрополит московский, во все царствование; члены: 1) из московских викариев: Иннокентий (с 1826–1831), Николай (1831–1834), Исидор (1834–1837), Виталий (1837–1842), Иосиф (1842–1843); 2) из уволенных на покой: Агапит, бывший епископ томский (с 1841–1854), Евгений, бывший архиепископ ярославский (с 1854 и до конца); 3) из архимандритов: донские: Афанасий (1826–1832), Феофан (1832–1850), Симеон (1850–1852) и новоспасский Агапит (1854–1855); 4) из протопресвитеров Успенского собора: Яков Дмитриевич Никольский (с 1826–1839), Василий Иванович Платонов (1839–1855). Прокурорами конторы были: Евреинов (с 1825–1826), Михайлов (с 1826–1848) и Лопухин (с 1848–1855).

Из всех вышепоименованных членов конторы останавливают на себе внимание, кроме Филарета, о котором мы уже много говорили, архиепископ Евгений и протопресвитер Никольский.

Евгений, по окончании семинарского курса, сделан был учителем Вифанской семинарии (1800 г.) и, по пострижении в монахи, назначен её префектом. При открытии с.-петербургской духовной академии, он, как один из лучших наставников, был избран в неё бакалавром философских наук и определен в её инспекторы; отсюда его перевели в Троицко-лаврскую семинарию (1800 г.), с возведением в сан игумена, а потом архимандрита Дмитриевского Борисоглебского монастыря и можайского Лужицкого. Из Троицкой семинарии он был перемещен в московскую, с производством во архимандрита Заиконоспасского монастыря (1814 г.), а после Донского, причем пожалован в члены московской синодальной конторы (1817 г.). В епископа Евгений был посвящен в следующем году и занял при этом курскую кафедру, после которой преемственно управлял епархиями: псковскою (1822–1825), тобольскою (1825–1831), рязанскою (1831–1837) и ярославскою (1837–1853). Наконец, в 1853 году его уволили на покой, поручив ему управление Донским монастырем, в котором он некогда был архимандритом, и возведя в звание члена св. синода, но без присутствия в сем последнем. Потом, в 1854 г. ему разрешено, как упомянуто выше, присутствовать в московской синодальной конторе, когда позволит состояние его здоровья. При управлении всеми своими епархиями, Евгений показал точность в исполнении своего долга, рассудительность и беспристрастие, в высшей степени честность и неподкупность. Несмотря на бедность некоторых из этих епархий, он никогда и ни от кого не принимал никаких подарков, хотя положительно известно, что иногда испытывал такую нужду, что не мог без займа вносить денег за получаемые им ордена. «Подарки, говаривал он, всегда связывают нам руки и всегда предлагаются не без корыстной цели, по большей же части с намерением заставить архиерея сделать какую-нибудь несправедливость». Но раз – это было в Рязани – Евгений изменил своему обычному правилу и принял от одного докучливого помещика подарок, состоявший из нескольких голов сахара, которые, впрочем, приказал отнести в кладовую и хранить там впредь до приказания. Спустя довольно времени, явился к нему тот помещик и, в средине разговора о разных предметах, вдруг обратился к Евгению с такою речью: «Я к вам, владыко, с покорнейшею просьбою». – «С какою? рад служить вам», ответил Евгений. – «Выведите – сказал проситель – из моего села священника; он мне не нравится». – «Пьяница, что ли, он, или корыстолюбец, или буйный человек?» – «Нет, я в нем не замечал никаких пороков, но мне хочется определить на его место другого». Евгений подозвал к себе келейника и что-то сказал ему на ухо; келейник быстро удалился, а архиерей, между тем, продолжая прежний разговор, сказал, что лично знает священника его села, как одного из самых добросовестнейших пастырей, и удивляется, как можно им быть недовольну, а наконец объявил гостю, что без причины не может перевести священника в другое село. Разговор кончился; помещик вышел от архиерея, не совсем им довольный, и вдруг, отворив дверцы своей кареты, увидел, что она вся наполнена головами сахара. «Что это значит, владыко?» спросил он, бросившись опять к архиерею. – «Да это ваш сахар, который, помните, вы подарили мне – отвечал спокойно Евгений – возьмите его и отвезите домой; я ведь знал, что за свой подарок вы будете требовать от меня какой-нибудь несправедливости, а потому и приказал беречь его и не трогать». Пристыженный помещик извинялся, просил, умолял, представлял, что ему нельзя сесть в экипаж; Евгений остался непреклонен.

В суждениях как о лицах, так и о событиях, Евгений не стесняется ничем и резко высказывает свое неудовольствие. Так, свое нерасположение к синоду однажды выразил он торжественно в Ярославле, при многочисленном собрании светских и духовных лиц, на обеде, который давал по случаю получения им какого-то знака отличия. Когда дошло до тостов, Евгений провозгласил первый за здоровье Государя таким образом: «Выпьемте за здоровье благодетеля моего, Государя Императора!» Второй тост был им предложен за здоровье прочих членов Царской фамилии. При третьем он сказал: «Этот тост следовало бы, по обыкновению, пить за здоровье синода, но я ему ничем не обязан; выпьемте его лучше за мое здоровье». Евгений был вообще недоволен синодом, который ни однажды не вызвал его для присутствия, между тем как наполнял ряды свои людьми молодыми, безмолвно подписывавшими протоколы. Поэтому в словах его нередко слышался голос оскорбленного самолюбия, сознание собственного своего достоинства и презрение к людям, занимавшим важные посты в нашей иерархии, или стоявшим у кормила церковного управления, но игравшим жалко-ничтожную роль по своему безличному характеру, или по своей бесплодной деятельности. «Скажите мне», спрашивал он студентов петербургской академии, приехавших на каникулы в Ярославль, что там у вас за Антоний сидит в Петербурге? Что он такое? Что он сделал особенного? Я что-то и не слыхал о нем до назначения его в петербургские митрополиты. Говорит ли он что-нибудь на ваших академических экзаменах? делает ли возражения?» Студенты, затрудненные такими вопросами, робко, заминаясь, сквозь зубы отвечали: «Да, иногда он делает некоторые возражения». – «Да умные ли?» опять спросил Евгений: «решает ли сам свои возражения? Ведь давать возражения-то нетрудно; и дурак, говорит русская пословица, бросит камень в воду, а десять умников его не вытащат; а реши-ка их сам – вот это другое дело». Прямой и довольно резкий характер Евгения и был именно причиною того, что его не вызывали в синод для присутствования.

Протопресвитер Я. Д. Никольский, воспитанник митрополита Платона, пользовался в Москве большим почетом и уважением. Из Троицко-лаврской семинарии он, по окончании курса, был послан в московский греческий Николаевский монастырь для изучения греческого языка, после чего вторично слушал богословие в тогдашней, еще не преобразованной московской духовной академии (1787 г.). Затем он занял должность учителя в Троицко-лаврской семинарии, рукоположен во священника в Москву к церкви Рождества Христова, что в Кудрине; впоследствии назначен протоиереем московского Архангельского кафедрального собора (1810 г.) и, наконец, протопресвитером большого Успенского собора (1816 г.) и членом московской синодальной конторы. В синоде Никольского считали за человека, богатого опытностью, осторожного, зрелого в суждениях; на самом деле же это был человек холодный, формалист в высшей степени и самый точный блюститель мельчайших подробностей системы чинопочитания. Несмотря на независимость, в служебных отношениях, от митрополита московского, лета свои, значительные должности и украшавшую его звезду св. Владимира 2-й степени (что составляло небывалое явление в Москве), Никольский, следуя существующему между московскими священниками обычаю, кланялся в ноги Филарету и этим удивлял даже самих москвичей. Но кроме личных свойств, он обращает на себя внимание еще по исполнению возложенного на него некогда одного поручения. Известно, что до покойного Государя православное духовенство в Царстве Польском не имело над собою никакого высшего духовного начальства и оставалось почти без призрения и руководства, зависев прежде, но и то весьма мало, от слуцкого архимандрита, потом, не более того, от буковинского епископа, который состоял сам под начальством константинопольского патриарха. Император Николай, в первые же годы своего царствования, обратил внимание на такое неустройство и подчинил сказанное духовенство епархиальному епископу волынско-житомирскому. Но как Царство Польское имело свои местные законы и относительно духовных лиц православного исповедания, то, при подчинении их волынскому епископу, необходимо было определить, какие из дел должны ведаться сим епископом и какие оставаться в ведении польского министерства духовных дел, установив, при том, и порядок взаимных сношений между сими властями. С этою целью, по Высочайшему повелению, командирован был в 1827 году Никольский, которого синод снабдил по этому случаю особою инструкцией, велев, при том, войти в непосредственное сношение с действительным тайным советником Новосильцовым, состоявшим при Цесаревиче Константине Павловиче. При посредстве Новосильцова, московский протопресвитер исполнил возложенное на него поручение и, по соглашению с министерством, было постановлено отнести к суду епископа все дела касательно веры, богослужения и Таинств, определения на места священно и церковнослужительские, браков и злоупотреблений священно и церковнослужителей по должности; министерству же духовных дел предоставить попечение о внешнем и материальном благосостоянии как православного духовенства Царства, так и православных там церквей, именно: наблюдение за церковными фундушами и целостью церковных и монастырских зданий, учреждение новых приходских церквей, определение пространства приходов, принятие богоугодных записей и производство по ним взысканий, определение содержания для священно и церковнослужителей, защиту их, а также их жен и детей по местным законам, и исполнение постановлений об актах гражданского состояния; вместе с тем, установлены были определительно образ и формы взаимных сношений. Но, кроме означенного поручения, протопресвитер Никольский имел еще другое, довольно щекотливое, именно, предложить министерству духовных дел Царства, чтобы, на основании рассуждения св. синода 1721 года, вносимо было в предбрачные акты условие касательно воспитания в православной вере детей православного лица, вступающего в брак с лицом другого христианского вероисповедания, и чтобы расторжение браков православных с иноверными производилось, исключительно судом греко-российских консисторий, только: 1) по прелюбодеянию, свидетелями доказанному; 2) по родству и несовершеннолетию брачившихся; 3) по неизвестной, в установленный срок, отлучке; 4) по неспособности к сожитию и проказе и 5) за извержением одной из брачившихся сторон из общества и за ссылкой навсегда для жительства в другое место. На такое предложение правительственная комиссия министерства духовных дел Царства возразила, что, по местным законам, изданным на сейме в 1825 году и Высочайше утвержденным, духовное воспитание детей предоставлено воле родителей, а по трактату 1768 года постановлено: «В случае браков между лицами исповеданий греко-российского, римско-католического и евангелического, дети, в таких браках прижитые, воспитываемы быть должны – сыновья в отцовой, а дочери в материнской вере, исключая особенных предбрачных условий», и прибавлено, что «требуемое воспитание детей обоего пола в греко-российской вере может быть препятствием к брачному соединению жителей Империи и Царства». На вторую часть предложения комиссия отвечала, что она, «удостоверясь на опыте в затруднениях согласить сей новый закон с церковными правилами, кои однако ж сим законом утверждаются, представила уже правительству Царства Польского проект, отвергающий таковые затруднения; наипаче же, следуя предложениям синода, она обратила особенное внимание правительства на правила греко-российского исповедания и не сомневается, чтобы толико важные по сему предмету представления не возымели желаемого действия и не обратили разводных дел на путь духовный».¹⁶¹ Таким образом, одна часть предложения была совсем отвергнута, а по другой последовало только обещание. Известно, что впоследствии и тому, и другому предстояло исполниться во всем его объеме.

По штату 1824 года, эта контора должна была состоять: из экзарха Грузии, в качестве председательствующего, и из 4 членов, именно, двух архимандритов по Грузии и одного по Имеретии, и одного протоиерея. Канцелярию же конторы составляли: прокурор, два секретаря – один по Грузии, другой по Имеретии, – два переводчика, протоколист, регистратор, он же архивариус, и известное число писцов. Но так как в то время, когда был обнародован означенный штат, в конторе находились, вместо одного, два протоиерея, то второму из них велено также присутствовать, но только до его выбытия.¹⁶² Потом, в 1840 году, учреждена была при прокуроре конторы должность письмоводителя, на том же основании, на каком она существует при прокуроре московской конторы,¹⁶³ а в 1844 году назначен чиновник за прокурорский стол.¹⁶⁴ Затем, в отношении к членам грузино-имеретинской конторы, в продолжение царствования покойного Государя происходили следующие перемены: указом 10-го июня 1841 года повелело быть членом её обер-священнику отдельного кавказского корпуса, протоиерею Лаврентию Михайловскому,¹⁶⁵ а в 1843 году также викарию грузинскому, епископу горийскому Никифору, и с сего времени до конца царствования Императора Николая I состав конторы неизменно был в таком виде: председательствующий – экзарх Грузии, члены: викарий экзарха, два архимандрита и два протоиерея. Председательствующими экзархами в это время были: Иона (с 1821–1832), Моисей (1832–1834), Евгений (1834–1844), Исидор (1844–1855); членами: викарные: Никифор (1843–1852) и Иоанн (1852–1855); из архимандритов: телавской Успенской церкви Елевферий (с 1825–1828 г.), имеретинского Гаспатского монастыря Николай (1827–1835), Давид-Гареджийской пустыни Антоний (1827–1834), ректор тифлисской семинарии Евгений (1827–1834), ректор той же семинарии Сергий (1834–1841), Джруцкого в Имеретии монастыря Семеон (1834–1841), Давид-Гареджийской пустыни Иоанн (1835–1852 в сане архимандрита, а потом, с 1852–1855 г., в сане грузинского викария), ректоры семинарии: Флавиан (1841–1853), Израиль (1853–1855) и хирского Стефановского монастыря Геронтий (1854–1855); – из протоиереев: сионского Успенского в Тифлисе собора Иосиф Микадзе-Палавандов (1826–1833), тифлисского Спасонерукотворенного собора Димитрий Алексеев-Месхиев (1826–1855) и обер-священник отдельного закавказского корпуса Лаврентий Михайловский (1841–1855).

Наконец, должность прокуроров несли: Чиляев (1825–1829), Покровский (1829–1840), Димитриев (1840–1841), впрочем только временно исправлявший эту должность, и Измайлов (1841–1855).

Говоря о грузино-имеретинской синодальной конторе, нельзя умолчать о деятельности председательствовавших в ней. Но так как о двух из них, Ионе и Евгении, уже сказано несколько слов выше, при изложении состава св. синода, то здесь остается представить биографический очерк двух остальных: Моисея и Исидора.

Моисеи, из Троицко-лаврской семинарии, где был товарищем Григория, Никанора и Кирилла, поступил, для продолжения наук, в с.-петербургскую духовную академию, где, по окончании курса, был оставлен бакалавром, пострижен в монашество и рукоположен в иеромонаха (1814 г.). Как одного из даровитейших и деятельнейших бакалавров, его через два года назначили в киевскую семинарию ректором и посвятили в архимандрита, а в 1819 г. из ректоров семинарии перевели ректором же киевской академии, должность, в которой он получил (1822 г.) степень доктора богословия. В 1823 г. Моисей посвящен в епископа старорусского, викария новгородской митрополии. Самостоятельное его управление началось с 1827 г., когда вверена ему была вологодская паства; здесь, впрочем, он был только один года, и перемещен в Саратов, а отсюда, в 1832 году, в Грузию, где через два года (1834 г.) скончался от апоплексического удара.¹⁶⁶

Преосвященный Моисей, кроме глубокой учености, был замечателен своими высоконравственными совершенствами, ангельской добротой, истинно-христианским человеколюбием и снисходительностью. Всякая нужда, всякая просьба, всякая слеза возбуждали его радушное участие, находили в нем посильное облегчение, или вспомоществование. Доброта его привлекала к нему всех. Не имея иногда, что подать бедняку, он приказывал, по крайней мере, накормить его. Полуголодные новгородские семинаристы часто угощаемы были в Хутынском монастыре, где проживал Моисей по званию новгородского викария, молоком и яблоками из архиерейского сада. Почти каждое воскресенье и праздник они совершали туда путешествие из своего помещения в Антониевом монастыре, в надежде непременно найти угощение у радушного хутынского хозяина. Судьба, впрочем, не совсем благоприятствовала Моисею и ему приходилось начальствовать епархиями, по большей части удаленными от центра управления. Назначение в Тифлис смутило его, потому что экзаршество еще в недавнее время считалось как бы почетным изгнанием. Достоверно известно, что Моисей скучал в Тифлисе и видимо тяготился своим там пребыванием и положением.

Исидор кончил курс в с.-петербургской академии, был в ней потом бакалавром и пострижен в монашество в 1825 г. Из бакалавров его назначили ректором орловской семинарии и архимандритом мценского третьеклассного монастыря (1829), а после орловской семинарии он управлял московскою, в звании настоятеля ставропигиального Заиконоспасского монастыря (1833 г.), откуда через год (1834) Филарет избрал его своим викарием. В речи, произнесенной сим последним при посвящении Исидора, находили намек на желание Филарета видеть в нем себе преемника и, действительно, все замечали, что митрополит оказывал особенное расположение к своему викарию. По его рекомендации Исидор, как благонадежнейший и способнейший из архипастырей, назначен был (1837) в Полоцк; отсюда потом переведен в Могилев (1840 г.) и, наконец, в Грузию (1844 г.). Сие последнее назначение принято им было также с грустью. «Кому-то, несчастному, выпадет этот тяжелый жребий?» говорил он ректору петербургской академии Афанасию, бывшему в то время в Могилеве, для ревизии тамошней семинарии, когда получено было известие о перемещении экзарха Евгения из Тифлиса в Астрахань. Афанасий хотя и знал, что этот «несчастный» есть сам Исидор, но не сказал ему в это время, а послал поздравить его с перемещением на новую епархию уже по отъезде в Петербург, с первой станции от Могилева. Протасов сообщил, по Высочайшей воле, наставление новоназначенному экзарху в следующем письме: «С новым назначением вашего высокопреосвященства в экзарха Грузии предлежат вам, милостивый государь и архипастырь, новые отношения к разным иноверным исповеданиям в тамошнем крае, между прочим, к армяно-грегорианскому. Для того, по Высочайшему повелению, имею честь сообщить к предварительному сведению вашему, что нынешний армянский патриарх Нерсес известен правительству и личными своими достоинствами, и преданностью к Престолу, чего явил он многие опыты; во время же пребывания своего в здешней столице успел он приобрести своими поступками общее к себе уважение, между прочим, и со стороны высшего православного духовенства. По сим причинам необходимо вашему преосвященству постоянно поддерживать доброе с ним согласие и вашими благоразумными распоряжениями не только упреждать всякие между православным-грузинским и армяно-грегорианским духовенством столкновения, но и стараться, сколько возможно, об утверждении между ними взаимного благорасположения».¹⁶⁷ Такое наставление необходимо было по религиозным отношениям двух разноплеменных народов, населяющих Грузию: грузин и армян, между которыми постоянно происходит вражда и возникают столкновения; но, кроме того, были и особенные побуждения внушить экзарху мирные отношения к тогдашнему патриарху Нерсесу. Этот маститый старец, окруженный необыкновенным почтением своего народа, умный, хитрый, одаренный способностями и дарованиями политика, имел огромное влияние не только на армян, живущих в наших пределах, но и по всей Азии. А потому правительство наше особенно его ласкало и осторожно избегало всяких неприятных столкновений.

Выбор Исидора в экзарха Грузии был самый удачный, и управление его, после времен Евгения, было истинным счастьем грузин. По праву тихий, внимательно-рассудительный, всегда спокойный, с умом ясным и светлым, по жизни монах и подвижник, по наружности похожий на евнуха (безбородый), в мерах и распоряжениях благоразумный и некрутой, Исидор заслужил в новой своей пастве нелицемерную любовь и уважение. Наместник Государев, граф Воронцов, питал глубокое к нему уважение и еще в 1850 году ходатайствовал о возведении Исидора в сан митрополита. Приводим здесь в подлиннике письмо наместника к графу Протасову, от 3-го ноября 1850 года:

«Je crois vous avoir parlé à Pétersbourg, cher comte, au sujet de l’élévation à la dignité de métropolite de notre respectable exarque Isidore, et vous m’avez dit, autant que je m’en souviens, qu’il ne se présente pas pour cela beaucoup de difficultés. En passant par Moscou, j’ai vu le métropolite Philarète qui m’a dit aussi qu’une pareille élévation était à désirer et qu’il la trouvait parfaitement convenable. Je me décide donc maintenant à vous en écrire officiellement et vous serai extrêmement oblige si vous pouvez donner un cours favorable à cette prière, ainsi qu’à celle d’une croix en diamants sur la mitre du métropolitain d’Iméretie David. Monseigneur le Grand-Duc Héritier, pendant Son heureux voyage dans ce pays, a connu et apprécié ces deux dignitaires de l’église et je Lui ai demandé la permission de Lui donner aussi une note sur la prière quo je fais à leur égard par votre entremise. Voyez donc, cher comte, si vous pouvez pousser cette affaire et veuillez m’en dire un mot; il me semble que ces deux grâces ne seront pas difficiles à obtenir et je peux témoigner qu’elles seront accordées à deux hommes qui les méritent, qui sont généralemeut respectés, et que le rang de métropolite pour notre exarque fera un excellent effet dans ce pays vraiment orthodoxe».¹⁶⁸

Некоторые, впрочем, желали бы видеть в Исидоре более решимости, живости и огня. Бывший при Воронцове чиновником особых поручений граф Соллогуб, высказывая свое личное мнение об экзархе, говорил, будто бы он действует не с полным жаром и энергией в деле распространения христианства между горскими племенами, вследствие чего и успехи христианства так незначительны в этих странах. Упрекают его также в пристрастии к формализму: что могло бы быть исправлено по словесному замечанию, то у него непременно облекалось в бумажную форму.

Во время управления Исидора грузинским экзархатом, из церковных событий особенно замечательны были: 1) открытие в Абхазии, по его мысли, архиерейской кафедры, для распространения христианства;¹⁶⁹ 2) отобрание в казну церковных грузинских имений и определение, взамен их, ежегодного из казны отпуска денег на содержание церквей, духовных властей и училищ. Распоряжение это имело значение не только как одна из важнейших государственных мер к устройству Закавказского края, но и потому, что едва не сделалось причиною уничтожения синодальной грузинской конторы. Православная церковь в Грузии имела у себя около 22.600 душ крестьян мужского пола и, кроме того, владела многими лугами, мельницами, красильнями, лесами, банями и т. п. Доходы её, простиравшиеся с одних крестьян до 53.000 р. сер., шли на содержание всего православного духовного управления в Грузии, а управление всеми церковными имениями сосредоточивалось в грузинской синодальной конторе. Но имения эти год от года приходили в упадок, частью от нерадения и невежества управлявших ими, которые были незнакомы с правилами отчетности и, притом, входили в разные сделки с помещиками, ко вреду и разорению церковных имений, частью от неповиновения крестьян духовным, частью, наконец, от новых правительственных мер, имевших целью оживить и развить промышленность в том крае чрез уничтожение, разных привилегий, дарованных прежде разным обществам или сословиям, в числе которых находилось и духовное, пользовавшееся исключительною привилегией иметь красильни.

Когда, в 1843 г., при Кавказском комитете учрежден был особый комитет по делам Закавказского края, тогда обратили внимание и на имения православной церкви в Грузии, предположив передать их в казну, с приличным вознаграждением и обеспечением грузинской церкви. Комитет потребовал мнения о сем от главноуправлявшего в то время Закавказским краем генерала Нейдгарта, а также, чрез синод, и от экзарха Грузии Евгения. Экзарх писал, что он не находит, со своей стороны, никакого препятствия к осуществлению этой меры и считает её полезною для церкви и самих крестьян. Синодальная контора в то же время представила сведения о числе церковных крестьян, количестве заселенных и незаселенных земель и доходов, с них получаемых. Синод, получив сии сведения и отзывы, со своей стороны, нашел эту меру не только полезною, но даже необходимою по отношению к духовному начальству, которое, быв освобождено от забот по управлению имениями, обратило бы всю свою деятельность на другие важнейшие предметы. Но в то же время синод представлял и свои опасения, что такая мера, будучи противна укоренившимся понятиям и обычаям, может произвести неблагоприятное действие на подчиненное духовенство, привыкшее владеть недвижимыми имениями, и на прочие сословия, могущие принять её за нарушение пожертвований, сделанных издревле царями, князьями и частными лицами. С другой стороны, замечал синод, правительство, с принятием имений, вступит в такие отношения и примет на себя такие заботы и расходы, которые могут быть крайне для него затруднительны. Оно встретится с правами владетельных князей, которые не отделяют собственности церкви от своей и допускают духовенство пользоваться ею, но возопиют, когда она решительно будет отходить в казенное ведомство; возникнут жалобы, процессы, и даже может произойти то, что значительная часть имений останется за теми князьями. Еще более затруднений возникнет при открытии тех имений, которыми духовенство хотя не владеет, но считает своею собственностью, и за которые, без сомнения, будет просить вознаграждения. С назначением вознаграждения церквам, от которых отойдет имение, нужно будет назначить содержание и другим, которые теперь нуждаются, иначе все будут недовольны: одни потому, что лишаются самых имений, другие потому, что правительство не будет в состоянии удовлетворить все их требования. Доходов с имений будет недостаточно и на одно вознаграждение, а между тем, когда все содержание церкви примет на себя правительство, откроется необходимость увеличить многие текущие расходы. Вследствие того синод отклонил от себя решительное заключение по этому делу и вопрос о том, следует ли передавать закавказские церковные имения в казенное ведомство, или же оставить их в настоящем положении, впредь до усмотрения, отнес на рассмотрение главноуправлявшего в Грузии, с тем, чтобы он же представил и о средствах к приведению сей меры в действие. Но Нейдгарт, человек недеятельный и рассеянный, не успел, или не хотел заняться этим делом, и оно лежало без всякого движения до вступления в должность кавказского наместника графа Воронцова, которому Государь приказал ускорить его окончанием. Новый наместник и новый экзарх Грузии деятельно им занялись. Образована была особая комиссия из председателя совета главного управления Фадеева, члена Уманца и депутата с духовной стороны архимандрита Иоанна, которой поручено собрать все сведения, нужные для соображений, требовавшихся комитетом по делам Закавказского края. Воронцов хотел, однако же, предварительно знать откровенное по этому делу мнение Исидора. Экзарх отозвался, что на передачу в казну церковных имений со стороны духовного начальства никаких препятствий нет; но как все учреждения по епархиальному и учебному ведомствам, равно монастыри и соборы получают жалование из доходов с сих имений, то нужно, чтобы прежде передачи в казну были исходатайствованы для всего духовного управления в Грузии увеличенные штаты. Комиссия, со своей стороны, в исполнение возложенного на неё поручения, представила наместнику записку, в которой объясняла, что передачу церковных имений в казну, с отпуском из неё сумм на содержание церкви, духовных властей и училищ и с удержанием части оброчных статей в церковном ведомстве для архиерейских домов и монастырей, нет ни препятствия исполнить, ни надобности долее отлагать; но при сем не настоит также нужды увеличивать штаты, как предполагает экзарх, а напротив, их следует уменьшить, так как с передачею имений в гражданское ведомство прекратятся главнейшие, или, по крайней мере, многосложные занятия синодальной конторы, почему надобно бы последнюю заменить простою консисторией. Эту записку Воронцов сообщил экзарху, который возразил что синодальная контора будет необходима и после передачи церковных имений, потому что в ней сосредоточивается производство дел не одной грузинской епархии, но всего экзархата, т. е. четырех епархий: грузинской, имеретинской, мингрельской и гурийской, кроме еще ведомства обер-священника отдельного кавказского корпуса и осетинской комиссии, из которых каждое, по объему своему, может равняться также целой епархии. Наместник согласился с замечаниями Исидора и, после длинной о сем переписки с Кавказским комитетом и министерством государственных имуществ, после разных проектов о порядке передачи церковных имений в казну, после вопросов: все ли имения передавать, или только часть их, 5 ноября 1852 года положено было и утверждено Государем, что передача сих имений в казну должна быть полная, т. е. как населенных, так и ненаселенных, с тем: 1) чтобы взамен их доставлялось ежегодно от казны в синодальную грузинскую контору никак не менее той суммы, какая по последнему бюджету доходов исчислена, т. е. 72.055 р. 51½ к. сер.; 2) чтобы прибыток и увеличение доходов с церковных имуществ, в первые три года после передачи вполне, а в последующие за ними девять лет в половинной сумме, были употребляемы на улучшение этих имений и составление запасного капитала, по истечении же 12 лет весь излишек обращать в распоряжение духовного начальства; 3) чтобы эти суммы употреблять в расход по взаимному соглашению главного духовного и гражданского начальств за Кавказом; дома же, занимаемые лицами духовного ведомства, оставить за ними, и, сверх того, архиерейские дома, монастыри и церкви снабдить землями и другими угодьями.¹⁷⁰

В 1839 году явилось, с правами синодальных контор, новое местное духовное управление: Белорусско-литовская духовная коллегия, которая потом, в продолжение своего существования, подвергалась неоднократным изменениям и реформам, состояла под управлением разных ведомств и даже несколько раз меняла свое имя. Так как прежняя судьба коллегии тесно связана с последующею, то мы считаем нужным представить здесь предварительно краткую её историю.

У нас долго господствовал довольно оригинальный, чтобы не сказать странный, взгляд на греко-униатов и их церковь. Обыкновенно считали это исповедание каким-то неестественным явлением и от униатов требовали, чтобы они были или католиками, или православными. Поэтому, при учреждении главного духовного управления делами католическими и униатскими,¹⁷¹ известного под именем католического департамента юстиц-коллегии, все должности в нем были предоставлены только католикам, а униаты из его состава исключены, на том основании, как сказано в указе, что они «как присоединенные или к нам, или к католикам, а не сами по себе, членов не могут иметь». В первый год царствования Императора Александра I католический департамент юстиц-коллегии переименован был в Главную духовную консисторию или римско-католическую духовную коллегию.¹⁷² Тогдашний униатский митрополит Ростоцкий, пользуясь случаем, вошел в сенат с представлением о даровании униатам права иметь своих заседателей в коллегии по выбору его, митрополита; но сенат, основываясь на прежнем узаконении Павла I, постановил, что епархиям униатским, «надлежит быть управляемыми по положению о правительстве духовном и церковном римско-католического закона, состоя под духовною коллегией, в которой члены из униатов не полагаются». Государь утвердил мнение сената.¹⁷³ Такой порядок дел был крайне вреден для униатской церкви; католики делали, что хотели, силою и хитростью обращали униатов в католичество, угнетали их, отнимали церкви; суда и расправы не было над притеснителями. Напрасно униаты обращались с жалобами в католическую коллегию: они там тонули безвозвратно. Напрасно и сенат предписывал коллегии не угнетать униатов: указы сенатские принимались к сведению и оставались без исполнения. Промежуток времени от Екатерины II до 1804 года был самый тяжелый и гибельный для униатов. Дела того времени показывают, что совращения их в католичество были весьма часты.¹⁷⁴ Наконец, насилия и притеснения, делаемые униатам, обратили на себя внимание правительства. 12-го июля 1804 года последовал указ следующего содержания: «При устройстве духовной римско-католической коллегии, в докладе правительствующего сената, в 13-й день ноября 1801 года конфирмованном, между прочим постановлено: епархиям униатским состоять в управлении коллегии, по общим правилам римско-католического закона, членов же из униатского духовенства в составе сей коллегии не положено. Неудобства в местном управлении униатских дел, от сего происшедшие, и жалобы, Нам принесенные, убедили Нас, в отвращение сих неудобств, положение, в 1801 году сделанное о устройстве духовной римско-католической коллегии, дополнить следующими статьями: 1) к числу членов, в докладе 13-го ноября 1801 г. в римско-католической коллегии положенных, присоединить со стороны униатского исповедания одного епископа и трех заседателей из духовенства трех униатских епархий, по выбору их епископов; 2) епископу униатскому в коллегии получать жалование против епископов римско-католического исповедания, а заседателям от духовенства униатского – против каноников, или прелатов, в той же коллегии присутствующих; 3) по делам, до униатского исповедания относящимся, епископу и трем заседателям сего исповедания иметь каждому по два голоса, дабы сохранить тем равенство их против членов католического духовенства; 4) присутствующие от униатского исповедания, если бы впоследствии и в сем положении их управления открылись какие-либо по делам их неудобства, могут особенно от себя сделать в правительствующий сенат представление, с изъяснением сих неудобств и способов исправления, по рассмотрении коих правительствующий сенат не оставит поднести Нам доклад на дальнейшее усмотрение. На сем основании, римско-католическая духовная коллегия, управляя вверенными ей делами, не оставит со всею точностью наблюдать, чтобы местные духовные консистории, поступая по правилам, каждому исповеданию свойственным, ни под каким видом не дозволяли бы духовенству одного исповедания делать какие-либо притязания к ведомству другого, наипаче же стеснять свободу совести, или увлекать убеждение её какими-либо способами, общему порядку и терпимости противными».¹⁷⁵ Членом со стороны униатов был назначен брестский епископ Булгак, а заседателями: суффраган полоцкий Коханович, Горбацевич и Гачевский. Но так как и при этом устройстве коллегии все еще оставалось много случаев для споров и столкновений униатов с католиками и так как, несмотря на желание правительства уравновесить оба элемента, на самом деле перевес оставался на стороне католиков, потому что председателем коллегии был митрополит католический, то, для предупреждения дальнейших столкновений, правительство разделило коллегию на два департамента, назначив каждому круг действий, замкнутый в пределах своего ведомства и исповедания.

«Обращая внимание на множество дел, накопившихся в римско-католической духовной коллегии – сказано было в указе, последовавшем через год за первым – Мы признаем за лучший и удобнейший способ к скорейшему оных окончанию, разделить коллегию сию на два департамента, составя оные: 1-й из духовенства римско-католического, 2-й из духовенства униатского, с таким расположением, чтобы первому департаменту присвоены были дела духовные и церковные, непосредственно до римско-католического исповедания относящиеся, а второму подобные же дела, касающиеся до униатского исповедания; для суждения же по делам, тому и другому исповеданию купно принадлежащим, составлять из сих двух департаментов общее собрание; и наконец, секретарей и канцелярских служителей, ныне в коллегии по штату 1801-то года ноября 13-го дня находящихся, разместить по обоим департаментам, соразмеряя число оных числу дел, в каждый из сих департаментов поступить долженствующих».¹⁷⁶ Архиепископ полоцкий, Лисовский, назначен был председательствующим членом во 2-м департаменте (брестский епископ Булгак был удален), а заседатели остались те же, которые избраны были в 1804-м году.¹⁷⁷ С этого времени униаты получали свое самостоятельное управление; все дела их сосредоточивались и решались во 2-м департаменте коллегии, где митрополит греко-униатских церквей был председателем, а следовательно главным и более или менее независимым распорядителем по всем делам униатского исповедания. Только по некоторым предметам нужно было входить с представлениями в сенат, напр., о переменах в высшей иерархии, о назначении в должность начальников монашеских орденов и проч. Сенат обыкновенно подносил по этим предметам доклады Государю и последовавшие на них Высочайшие резолюции сообщал 2-му департаменту коллегии, или униатскому митрополиту. Так продолжалось до учреждения, 25-го июля 1810 года, особого Главного управления, к предметам занятий которого отнесены все дела по разным иностранным религиям и исповеданиям, за исключением только судных.¹⁷⁸ Позже предметы ведения этого Главного управления были определены гораздо точнее и подробнее. В указе 17-го августа того же 1810 г. сказано: «В состав управления сего отделяются от министерства юстиции, католической и юстиц-коллегии следующие дела: 1) представления об определении епископов и других духовных чинов католического и униатского исповеданий, от Высочайшего утверждения зависящих; 2) назначение бенефиций; 3) об утверждении начальников монашеских орденов и начальника главной семинарии по указу 18-го июля 1803 года; 4) жалобы на епархиальных архиереев; 5) отправление ревизоров; 6) главный надзор над духовными семинариями и монастырями в охранении их правил; 7) охранение духовных имений и капиталов по регламентам».¹⁷⁹ Начальником Главного управления духовных дел иностранных исповеданий назначен был князь А. Н. Голицын,¹⁸⁰ в руках которого сосредоточилась вся власть над коллегией, так что предложения, которые давались от него коллегии, были равносильны приказаниям. В 1817 г. было образовано новое, уже известное нам министерство духовных дел и народного просвещения, в составе которого министру – тому же князю Голицыну – подчинены были духовные дела уже всех вероисповедании в России. При сем новом образовании, главное управление греко-униатского департамента римско-католической духовной коллегии, иногда же и второго её департамента, оставалось в прежнем составе и в тех же отношениях к министру, как прежде к главноуправляющему иностранными исповеданиями. О характере управления Голицына униатскими и католическими делами должно сказать, что оно было благоприятно как для тех, так и для других. Индифферентист в вере, покровитель всех сектантов, искренний дух Бржозовского, генерала ордена иезуитов в России,¹⁸¹ Голицын не мог быть строгим к католикам и униатам и не только тайно, но и явно покровительствовал им, и недаром они с признательностью говорят о времени его управления.¹⁸² Поэтому, уничтожение министерства духовных дел и назначение опять главноуправляющего иностранными исповеданиями, в лице нового министра народного просвещения, адмирала А. С. Шишкова, было ударом для католиков и униатов. 15-го мая 1824 года коллегия одновременно получила два указа – один такого содержания: «Снисходя на прошение министра духовных дел и народного просвещения, действительного тайного советника князя Голицына, Всемилостивейше увольняем его от управления сими двумя министерствами, оставляя его главноначальствующим над почтовым департаментом»; другой: «Члену Государственного совета адмиралу Шишкову Всемилостивейше повелеваем быть министром народного просвещения и иметь главное управление духовных дел иностранных исповеданий, на основании манифеста 25-го июля 1810 года и утвержденного Нами 17-го августа того же года положения о предметах, в состав сего управления входящих».¹⁸³ Шишков управлял иностранными исповеданиями до 23-го апреля 1828 года, когда, по увольнении его за расстроенным здоровьем,¹⁸⁴ министерство народного просвещения вверено было князю Ливену, должность же главноуправляющего духовными делами иностранных исповеданий повелено исправлять товарищу министра просвещения, статс-секретарю Блудову.¹⁸⁵ С первого же года вступления сего последнего в эту должность начались реформы, направленные к одной главной цели – соединению униатов с православною церковью. Прежде всего, эти реформы коснулись главного униатского управления, которое было совершенно разобщено от католического. Издано новое положение как об униатском главном управлении, которым изменялось прежнее его название и определялись состав его и права, так и обо всей вообще греко-униатской церкви. «Желая дать – говорил указ 22-го апреля 1828 года – высшему духовному управлению греко-униатской церкви в России образование, вполне соответствующее как истинным потребностям и пользам принадлежащих к сему вероисповеданию подданных Наших, так и основным положениям сей церкви, а с тем вместе явить знак благоволения Нашего к духовенству греко-униатскому вообще и к достойному начальнику его, митрополиту Иоасафату Булгаку, повелеваем:

1. Для дел греко-униатских церквей в России учредить, под председательством митрополита сих церквей, особую греко-униатскую духовную коллегию из одного епископа и одного архимандрита по назначению Нашему и четырех протоиереев по избранию местных епархиальных архиереев и консисторий. Жалование членов и канцелярии сей коллегии, а равно и суммы на прочие оной расходы, определяются штатом. Греко-униатская духовная коллегия, заведовая делами сей церкви в России, имеет тщательно наблюдать, чтобы установления оной, чин богослужения и весь порядок церковного правления был охраняем от введения каких-либо чуждых, несвойственных греческим обрядам обычаев, на точном основании положивших начало унии грамот 1595 года.

II. На покупку дома в С.-Петербурге, для приличного помещения церкви и для жительства митрополита и прочих членов и чиновников греко-униатской духовной коллегии, употребить: 1) Всемилостивейше пожалованные Нами сей коллегии 150.000 рублей: 2) деньги, собранные для сооружения греко-униатской в С.-Петербурге церкви и те, кои будут выручены продажею находящегося на Васильевском острову, в 12-й линии под № 390, принадлежащего греко-униатскому департаменту дома. Для нужных по сему распоряжений, дан Нами от сего числа особый указ главноуправляющему духовными делами иностранных исповеданий.

III. Управление греко-униатских церквей в России, под главным ведением коллегии, предоставить двум епархиальным начальствам, учредив при оных кафедральные соборы: 1) белорусский в городе Полоцке, где пребывает полоцкий греко-униатский архиепископ; 2) литовский, Гродненской губернии, Слонимского повета, в Жировицком греко-униатском монастыре, обыкновенном местопребывании брестского епископа сего вероисповедания. При каждом имеют быть: консистория, семинария и низшее духовное училище, а в Полоцке, сверх того, духовная греко-униатская академия. Штаты сих консисторий и училищ, в коих дети неимущих греко-униатских священно и церковнослужителей должны быть воспитываемы без платы, будут вслед за сим изданы. К сим кафедральным соборам, для отправления торжественного богослужения, для заседания в консисториях и для исправления должностей в училищах, назначается по шести старших и двенадцати младших соборных протоиереев. В сие почетное звание будут возводимы из нынешних капитульных членов и вообще из белого греко-униатского духовенства достойнейшие священнослужители, опытами доказавшие преданность свою к Престолу и ревность к пользам своей церкви; знаком отличия их звания будет наперсный золотой крест и все протоиереи, как старшие, так и младшие, будут пользоваться особою пенсией, сверх доходов, кои они могут получать от оставляемых за ними приходов их. О принятии надлежащих мер, а равно и о времени для приведения в исполнение воли Нашей касательно учреждения сих соборных штатов, будет дано от Нас особое повеление главноуправляющему духовными делами иностранных исповеданий.

IV. К епархии полоцкой греко-униатского архиепископства причислить: 1) смежные с Белоруссией поветы Минской губернии: Днесненский, Борисовский, Игуменский, Бобруйский, Речицкий, Мозырский; 2) прилегающие к последним двум поветам: в Волынской губернии Овручский, а в Киевской Радомысльский и 3) сопредельный же с Белоруссией в Курляндской губернии Зельбургский округ, где находятся шесть церквей греко-униатских; литовскую же греко-униатскую епархию составить из Гродненской и Виленской губерний, Белостокской области и греко-униатских церквей северных поветов Волынской губернии. О церквах сего вероисповедания, находящихся в других поветах сей губернии, а равно и в Киевской и в других, греко-униатская духовная коллегия имеет сделать особое подробное положение, дабы начальство каждой епархии с точностью знало круг своего ведомства; сия коллегия имеет также постановить правила для передачи дел из существовавших доныне греко-униатских консисторий луцкой и виленской, по принадлежности, в консистории литовскую, или белорусскую, и представить на рассмотрение Главного управления духовных дел иностранных исповеданий о назначении викарных епископов по епархиям. Все находящиеся в обеих греко-униатских епархиях базилианские монастыри подчиняются местным епархиальным начальствам и консисториям. Провинциалы базилианские не иначе могут делать распоряжения по управлению вверенными их ведению обителями и производить визитацию оных, как с ведома и разрешения сих начальств. Настоятели монастырей назначаются и сменяются с утверждения греко-униатской духовной коллегии.

V. В каждой епархии, кроме семинарии и училищ при кафедральных соборах, учредить низшие духовные училища в базилианских монастырях, имеющих достаточные для сего фундуши, о чем и будет дано особое повеление главноуправляющему духовными делами иностранных исповеданий, на основании мнения, греко-униатским департаментом представленного.

VI. На содержание семинарий с предположенными при них низшими духовными училищами, на учреждение в Полоцке духовной академии и на прибавочные по штатам консисторий расходы, заимствовать способы от следующих фундушей, остающихся без назначения, или доходами своими превышающих настоящие потребности оного: 1) от фундуша, предоставленного указом 16-го декабря 1806 года греко-униатской полоцкой кафедре; 2) от фундуша, которым доныне содержалась упраздняемая виленская консистория с её суффраганом; 3) от фундуша, которым содержалась упраздняемая луцкая консистория с её суффраганом; 4) от фундушей Жировицкого и Овручского монастырей, в коих оставляется нужное число монахов – в первом для церковной службы, а во втором и для исправления должностей в находящемся там светском училище и в духовном, которое имеет учредиться.

О порядке управления сими фундушами и о распределении доходов их, Главное управление духовных дел иностранных исповеданий, по собрании надлежащих подробных сведений, представит на усмотрение Наше».¹⁸⁶

Это новое постановление сообщено было Блудовым коллегии при следующем предложении: «Государь Император Высочайше повелеть соизволил, чтобы второй департамент римско-католической духовной коллегии, в настоящем его составе, под председательством преосвященного митрополита греко-униатских церквей Иоасафата Булгака, принял наименование греко-униатской духовной коллегии. С тем вместе, воля Его Императорского Величества есть, чтобы архимандрит Мелецкого базилианского монастыря Ианнуарий Быстрый оставался, впредь до повеления, членом сей коллегии, а соборные протоиереи: Иосиф Семашко, Василий Маркевич и Антоний Зубко были заседателями сей коллегии, впредь до распоряжения о выборах преемников их; также, чтобы недостающего еще четвертого заседателя коллегии избрала литовская греко-униатская консистория».¹⁸⁷

Наконец, в 1832 году, с назначением Блудова министром внутренних дел, главное управление иностранными исповеданиями присоединено было к сему же министерству, под названием департамента иностранных исповеданий, куда также поступили и дела униатские.¹⁸⁸

Деятельность Блудова в отношении к занимающему нас теперь предмету была особенно замечательна. Найдя себе самого лучшего помощника по этому делу в тогдашнем директоре департамента иностранных исповеданий Вигеле, он, своими распоряжениями, уничтожил все, что различало и отделяло униатов от греко-российской церкви, и все, что сближало и связывало их с Римом. Иногда эти распоряжения так были решительны, так быстро следовали одно за другим, что нельзя не удивляться и смелости, и энергии деятеля. Вот главные факты, которыми подготовлено было в это время воссоединение униатов к православию: запрещено посылать воспитанников греко-униатских епархий в главную виленскую католическую семинарию,¹⁸⁹ а тем более в Рим, и потому принадлежавшая греко-униатскому базилианскому ордену в Риме церковь и заведение della Madonna del Pascalo, со всеми принадлежностями, отданы папе;¹⁹⁰ обе греко-униатские семинарии преобразованы по образцу православных; латинские руководства заменены в них употребляемыми в наших семинариях; вместо Вульгаты введена славянская Библия, вместо истории Данненмайера церковная история Иннокентия, вместо катехизиса Албертранди катехизис Филарета.¹⁹¹ Строго преследуемы были перешедшие из унии в латинство;¹⁹² воспрещено католикам иметь в услужении при своих монастырях людей православного и униатского вероисповеданий;¹⁹³ введены в униатских церквах иконостасы, по примеру православных;¹⁹⁴ и первая церковь, устроившая у себя иконостас, была церковь греко-униатской коллегии, получившая на это от самого Государя 4454 руб.;¹⁹⁵ подтверждено строго соблюдать обряды греко-восточной церкви; вынесены из храмов органы; вместо старых служебников, испорченных католиками, введены богослужебные книги, печатанные в Москве;¹⁹⁶ запрещены духовным самовольные отлучки из своих приходов и монастырей, а также отправление богослужения в католических церквах и каплицах.¹⁹⁷ Наконец, 19-го декабря 1835 года греко-униатские духовные училища подчинены нашей комиссии духовных училищ, с тем, чтобы по делам их присутствовали в ней греко-униатские митрополит Иоасафат и литовский епископ Иосиф.¹⁹⁸ Это был самый решительный шаг к сближению униатов с православными и, вместе с тем, явное признание униатами своей зависимости от русского синода, которому комиссия духовных училищ подчинена и которому, следовательно, стали подчинены отчасти и греко-униатские пастыри, назначенные в ней заседать. Замечательно еще, что с этого времени униатские архиереи начали являться наряду и вместе с членами синода во дворец при торжественных представлениях.¹⁹⁹ Мы перечислили здесь далеко не все, совершенное Блудовым для соединения униатов с православною церковью, но и из этого достаточно видно, до какой степени подготовлено было им это важное событие. В доказательство сказанного нами, приведем письмо Антония, епископа брестского, писанное в 1838 г., следовательно на другой год после того, как управление греко-униатскими делами вверено было синодальному обер-прокурору графу Протасову. «На счет греко-униатской церкви – писал к нему Антоний – о литовской епархии приемлю смелость доложить вашему сиятельству, что она уподобляется вновь отстроенному зданию, остающемуся без крыши, и враждебные стихии полонизма и католицизма могут, по-моему, разрушить оное, так что после и крыша не защитит здания от непрочности. То есть, я хочу сказать, что, по моему мнению, нужно, дабы скорее последовала Высочайшая воля о присоединении нашей церкви к греко-российской, согласно желанию почти всего духовенства. Эту-то волю я называю крышею».²⁰⁰ Тоже самое выражено было в письме к Протасову от другого лица, именно от Иосифа Семашко: «В епархии литовской, столь достаточно приготовленной к православию предшествовавшими распоряжениями, что духовенство оной даже римскими католиками давно уже почитаемо было за православное, указ св. синода о воссоединении не произвел иного впечатления, кроме радостного».²⁰¹ Не без причины, следственно, имя Блудова с желчью и злобою произносится католиками, от Польши до Рима.²⁰² Ему же принадлежит честь выбора тех лиц из униатского духовенства, которые явились деятелями и двигателями в эпоху всеобщего воссоединения и которых он, до того, ласкал, осыпал милостями, деньгами, орденами, бенефициями. Семашко, Зубко, Лужинский, Жарский, Тупальский – все были им выдвинуты вперед.

Когда уже был сделан первый шаг к подчинению греко-униатской церкви св. синоду чрез поставление в зависимость от него греко-униатских училищ, тогда было нетрудно и, так сказать, естественно поручить заведование униатскими делами обер-прокурору св. синода. Действительно, 1-го января 1837 года обнародован указ такого содержания: «Признав нужным, по причинам, в указе нашем от 19-го декабря 1835 года изъясненным, подчинить учебные заведения греко-униатского духовного юношества ведению комиссии духовных училищ, и принимая в уважение тесную связь дел сего рода с делами самого епархиального управления, повелеваем: для большего удобства в сношениях и единства в направлении, заведовать и всеми духовными делами греко-униатского исповедания обер-прокурору святейшего синода, с теми же правами и на том же основании, как оными доселе заведовал министр внутренних дел».²⁰³ Первым делом графа Протасова, при вступлении в новую должность, было поднести доклад Государю о том, как мало сделано его предшественником для воссоединения униатов и как много остается еще совершить по этому предмету. Вот этот доклад вполне: «Вступая, по Высочайшей воле Вашего Императорского Величества, в управление делами греко-униатского исповедания, считаю долгом всеподданнейше представить соображения мои касательно возлагаемой на меня обязанности содействовать к исполнению предначертанной Вами, Всемилостивейший Государь, цели возвращения униатов в недра православной церкви – подвиг столь многотрудный, что и после всех, доселе бывших распоряжений правительства к сближению обоих исповеданий, представляется впереди еще обширное поприще деятельности.

Все таковые распоряжения, после отделения главного управления греко-униатских дел от римско-католических, могут быть отнесены к 4-м родам: 1) восстановлению в греко-униатской церкви древних восточных обрядов; 2) образованию греко-униатского юношества в православном духе; 3) частному присоединению униатов к православию и 4) воспрещению переходить им в римско-католическое исповедание.

Из сих мер только первая, которая не касается прямо самых догматов, сопровождается лучшим успехом, хотя еще и она далеко не достигает предположенной цели, так что доныне еще только третья часть церквей снабжена иконостасами (из 2520 церквей только в 891 есть иконостасы; из них 286 были исстари, 605 сделаны вновь), не говоря о других необходимых церковных принадлежностях.

Вторая мера – образование юношества, без сомнения, самая надежная, но производимая лишь с недавнего времени под наблюдением комиссии духовных училищ,²⁰⁴ может быть полезна только для возрастающего поколения.

Присоединение униатов по частям, несмотря на ежедневные успехи, должно потребовать самого долгого времени, ибо доныне в Западных губерниях остается еще более полутора миллиона униатов. Сверх того, сия мера, за благоразумное исполнение коей нельзя равно ответствовать во всех губерниях, сопровождается нередко сильным раздражением умов, которым успешно пользуются враги православия и России.

Воспрещение переходить униатам в римско-католическое исповедание исполняется, в отношении к взрослым, без дальнейших неудобств, но с некоторого времени оно оказывается бесплодным, когда униаты, по внушению католиков, тайно крестят новорожденных детей в римско-католическое исповедание.

Все народонаселение униатов состоит из простого народа и духовенства. При различии в степени образованности того и другого, нужны и различные средства к их обращению. В народе ничто так не действует на умы, как наружность обрядов, следовательно до тех пор нельзя иметь надежды на успешное присоединение всех униатов, пока все церкви их не будут приведены в совершенное сходство с нашими, пока не устроятся повсеместно иконостасы и не заменятся органы церковным пением по восточному обряду;²⁰⁵ и то, и другое требует значительных издержек и времени; последнее же средство потребует еще и особенного приготовления людей для звания причетников, которые столь нужны, что если бы даже самые церкви обратить в православные, то, за недостатком сих церковнослужителей, они оставались бы по необходимости без богослужения по греко-восточному обряду. Ныне при каждой из обеих греко-униатских семинарий приготовляется по 20-ти и более человек к причетническим должностям, но что значат они для 1500 церквей, доселе остающихся в латинском виде?²⁰⁶ С другой стороны, нельзя ожидать, чтобы греко-униатские священники по внутреннему убеждению присоединились к православию, или, по крайней мере, не противодействовали тайно видам правительства, пока между ними не умножится число людей, образованных в духе греко-восточном. Сие число умножается с каждым годом и со временем, конечно, превзойдет число священников прежнего образования; но в настоящее время число воспитываемого в греко-униатских учебных заведениях юношества вовсе не соразмерно с числом греко-униатских приходов, которых более тысячи.

Недостаток священников, образованных в греко-восточном духе, мог бы еще быть несколько менее ощутителен при содействии надежных благочинных; но еще и сии места отчасти нуждаются в таких людях, которые содействовали бы видам правительства с тою же готовностью, какая заметна в греко-униатском епархиальном начальстве; между тем, монастыри (где 300 человек монашествующих) состоят даже в духе явного противоречия с сим последним. От того многие распоряжения не исполняются; так, например, разосланные по церквам для руководства служебники и другие книги московской печати остаются во многих местах, как по дошедшим слухам подлинно известно, без всякого употребления.

Таким образом, и народ еще не приготовлен к общему принятию догматов православия, и самое греко-униатское духовенство находится еще в том положении, что не может благоприятным для православия образом действовать на свою паству, тогда как сия мера могла бы быть успешною, имея прямое влияние на прихожан, слагая с их совести бремя мучительного сомнения и представляя им в пастырях ближайшие примеры для подражания.

Наконец, какие бы ни были усилия правительства к распространению православия между униатами, все будет недостаточно, ежели, при частных присоединениях, не употребятся самые надежные средства к воспрепятствованию тайного крещения новорожденных детей в римско-католическое исповедание.

Из вышеписанного следует, что для повсеместного присоединения униатов к православию нужна со стороны греко-униатского управления величайшая деятельность в четырех главных видах:

1) привести наружность церквей и богослужение в совершенное единообразие с православными;

2) употребить верные средства к воспрепятствованию униатам переходить в латинский обряд и особенно крестить детей по оному;

3) приготовить достаточное число священников в нашем духе;

4) все места настоятелей монастырских и благочинных наполнить людьми надежными.

Здесь не говорится ни слова и возможно-лучшем направлении действий православного епархиального начальства, которое требует особенных соображений. Пока все означенные меры не увенчаются полным успехом, до тех пор нельзя и приступить к общему подчинению униатов православному ведомству, иначе подобное распоряжение может повлечь за собою бедственные следствия для народа, который, неубежденный, неприготовленный, не расстанется со своими понятиями о вере и будет поставлен в самое затруднительное состояние внутренней борьбы между требованиями верноподданнического долга и неуспокоенной совести и легко может сделаться слепым орудием неблагонамеренных людей, кои, без сомнения, найдутся между их помещиками-католиками; ибо нельзя ожидать, чтобы даже и самые надежные из числа сих последних были совершенно равнодушны к делу, противному их религиозным убеждениям.

Повергая на благоусмотрение Вашего Императорского Величества сие мнение, выведенное как из существа дела, так и из собственных моих наблюдений во время частых поездок в Западные губернии, я вменяю себе в долг всеподданнейше испрашивать Высочайшего утверждения предположенных мною мер, до приведения коих в исполнение необходимость требует, чтобы заведование греко-униатских дел обер-прокурором св. синода происходило отдельно от православного ведомства.

Когда же все эти приготовительные средства будут, при неусыпных попечениях правительства, иметь желаемый успех и таким образом вполне созреет дело общего присоединения униатов, тогда сие важное для церкви и государства событие произойдет как бы само собою, естественно, спокойно и прочно».²⁰⁷

Из этого доклада, между прочим, видно и то, что Государю угодно было скорее слить в одно управление ведомство православное и греко-униатское; но мера эта казалась Протасову слишком смелою и крутою.

В другом докладе, представленном вслед за приведенным нами, еще яснее выражал Протасов эту мысль и просил не осуществлять её до времени. «Ваше Императорское Величество именным указом правительствующему сенату от 1-го сего января (1837 г.), по уважению тесной связи между делами духовно-учебных греко-униатских заведений, подчиненных комиссии духовных училищ, и делами самого епархиального управления, Высочайше повелеть соизволили: для большего удобства в сношениях и единства в направлении, заведовать всеми духовными делами греко-униатского исповедания обер-прокурору св. синода, с теми же правами и на том же основании, как оными доселе заведовал министр внутренних дел.

Получив ныне из правительствующего сената указ о сей Высочайшей воле, я немедленно приступил к соображению нужных мер для точного оной с моей стороны исполнения и поспешаю всеподданнейше представить на благоусмотрение Вашего Императорского Величества те обстоятельства, которые, по своему существу, должны зависеть единственно от Высочайшего Вашего усмотрения:

1) Греко-униатское исповедание, пока носит оно сие название, не может, без соблазна для православных, являться в составе православного ведомства и потому не соизволите-ли Высочайше повелеть, чтобы в сношениях обер-прокурора по делам греко-униатским было употребляемо заглавие – по ведомству греко-униатского исповедания.

2) Духовные дела греко-униатского исповедания составляли в министерстве внутренних дел часть предметов 1-го отделения департамента духовных дел иностранных исповеданий, кроме производившихся, по роду своему, в судном отделении и в секретарском столе того же департамента. Сии дела, вместе с конченными делами того же исповедания и потому хранящимися в архиве, должны все поступить в ведение обер-прокурора св. синода, что, равно как и разбор дел сложных или общих сему и римско-католическому исповеданию, составит предмет моих сношений с министерством внутренних дел. Для производства всех сих дел представляется необходимость учредить при обер-прокуроре св. синода отделение духовных дел греко-униатского исповедания, которое, для сбережения издержек, можно будет поместить, лишь только откроется к тому возможность, в доме комиссии духовных училищ, вместе с канцелярией обер-прокурора и отделением духовных дел православного исповедания».²⁰⁸

Протасов в своих действиях по униатским делам остался верен той программе, которую он изложил в вышеприведенном нами докладе. Первым делом его было привести в полное действие закон о запрещении римским священникам крестить детей униатов²⁰⁹ и рукополагать во иереи тех униатских духовных, которых жены римского исповедания.²¹⁰ Потом собраны сведения о пространстве каждой униатской епархии и штатах консистории, составлены именные списки всем благочиниям и ведомости униатским церквам,²¹¹ сделано подтверждение не обучать в светских училищах детей униатского духовенства²¹² и введен в греко-униатских консисториях порядок делопроизводства на основании Свода законов.²¹³

В 1839 году совершилось окончательно то важное событие, о котором мы будем говорить подробнее в другом месте: греко-униатская церковь поступила в нераздельный состав церкви всероссийской. В синодальном акте об этом событии, между прочим, было положено: «Греко-униатскую духовную коллегию поставить, в отношении к св. синоду, на степень московской и грузино-имеретинской св. синода контор и именоваться белорусско-литовскою духовною коллегией; Иосифу, епископу литовскому, быть председателем белорусско-литовской духовной коллегии, с возведением его в сан архиепископа».²¹⁴ Граф Протасов сохранил и теперь свои прежние отношения в коллегии. «По случаю вожделенного устройства – докладывал он Государю – греко-униатской церкви и подчинения бывшей греко-униатской духовной коллегии, вместо правительствующего сената, св. синоду, открывается необходимость вводить коллегию, мало-помалу, в новый порядок и в надлежащую от синода зависимость, предупреждая и отклоняя всякие недоразумения, могущие возникнуть от нового положения вещей, от различия некоторых постановлений и обычаев, не касающихся, впрочем, сущности догматов. Вследствие сего и дабы упростить течение дел, не выходящих из круга обыкновенных, не благоугодно ли будет Вашему Императорскому Величеству Высочайше дозволить, чтобы коллегия находилась в прежних со мною отношениях и чтобы, при сохранении прежних моих прав, все дела, требующие предварительного рассмотрения или решения синода, вносились в оный или прямо, или чрез меня, дабы новый порядок вещей был введен нечувствительно, без перелома и нарушения обоюдного согласия и доверенности, столь счастливо ныне водворенных».²¹⁵ С подчинения коллегии синоду деятельность её ограничилась почти одним управлением комиссиями, заведовавшими церковными фундушами и бенефициями, потому что нововоссоединенные епархии теперь были подчинены уже не коллегии, а синоду. Но, несмотря на этот ограниченный круг её ведения, она продолжала еще свое существование около четырех лет.

Изобразив все перемены, которые совершались с греко-униатской коллегией от самых первых времен её учреждения, мы теперь представим состав её членов за все время царствования Императора Николая I. Составь этот не всегда соответствовал утвержденному в 1828 г. штату. Так, после 1834 года, место члена-архимандрита в коллегии оставалось праздным до самого времени её закрытия, потому что, за не утверждением Государем ни одного из двух представленных кандидатов, коллегия не нашла на их место никого иного, кроме одного архимандрита, находившегося в то время под военным судом, и другого, таких преклонных лет, что он был не в состоянии совершить дальний переезд в Петербург.²¹⁶ Зато иногда заседали в коллегии два епископа, со званием один члена, а другой присутствующего, как, например, в 1830 году, епископы: пинский епископ Кирилл Сероцинский и Мстиславский Иосиф Семашко. Число заседателей также не всегда было полно и в 1838 году случилось даже, что в коллегии присутствовали всего только председатель и один заседатель.

В продолжение царствования Николая I были: председателями коллегии: 1) митрополит Иоасафат Булгак (с 1825–1838), 2) литовский архиепископ Иосиф Семашко (с 1838–1843 г.) и 3) самое короткое время присутствовавший в синоде Гедеон, епископ полтавский: членами из епископов: 1) упомянутый выше Кирилл Сероцинский (с 1829–1830), 2) Иосиф Семашко (с 1829–1832 присутствующий, а с 1832–1838 член коллегии); из архимандритов: 1) гродненского базилианского монастыря настоятель Василий Полонский (с 1826–1828), 2) мелецкого базилианского монастыря архимандрит Ианнуарий Быстрый (с 1828–1832), 3) Лещинского монастыря архимандрит Иоасафат Жарский (с 1832–1834). Наконец, заседателями из протоиереев были: 1) Антоний Зубко (с 1826–1834), 2) Иосиф Семашко, в бытность его еще прелатом-схоластиком (с 1826–1829), 3) каноник Василий Маркевич (с 1826–1838); младшие соборные протоиереи: 4) Игнатий Пильховский (с 1829–1843), 5) Василий Лужинский (с 1830–1834), 6) Иоанн Конюшевский (с 1838–1843), 7) Лев Паньковский (с 1838–1843).²¹⁷ Прокуроров коллегии во все царствование Николая I было трое: Крыжановский (с 1826–1829), Иванов (с 1829–1834) и Серно-Соловьевич (с 1834–1843).

Из числа всех вышепоименованных лиц мы остановим внимание на некоторых только членах коллегии, замечательных как по своей жизни и деятельности, так и по важности роли, которую они играли в знаменитую эпоху воссоединения униатов. Такими были: Иоасафат Булгак, Иосиф Семашко и Василий Лужинский.

Иоасафат Булгак митрополит греко-униатских церквей и председатель греко-униатской коллегии, архиепископ полоцкий, дворянского происхождения, родился в 1757 году, Литовско-Гродненской губернии, в Слонимском повете. Образование он получил первоначально в общественном жировицком, а потом в духовном базилианском училище и завершил его в Риме, в так называемой коллегии пропаганды, откуда воротился со знанием пяти языков и с степенью доктора богословия, философии и канонического права. В 1774 году, постригшись в монашество по чиноположению базилиан, он был сделан учителем в березвецком училище и потом в жировицком, а в 1785 году греческий архиерей посвятил его в Риме в иеромонаха. По возвращении в Польшу, он назначен проповедником при виленском монастыре, (в 1786 г.) пожалован тогдашним королем польским Станиславом Понятовским в должность коадъютора пинского и туровского епископа, посвящен в сан епископа сперва туровского, а в 1798 году брестского, и наконец в 1817 году пожалован Императором Александром I в митрополита греко-униатских в России церквей, архимандрита Онуфриевского монастыря, и назначен председателем 2-го департамента римско-католической духовной коллегии.

При новом преобразовании греко-униатских епархий в начале царствования Императора. Николая I, Булгаку вверена была епархия литовская, а в 1833 году полоцкая.²¹⁸

Булгак был человек добрый, ласковый и доступный, но слабый характером, нерешительный и не чуждый не только честолюбия, но даже и некоторого наивного тщеславия. Рассказывают, что когда ему был пожалован орден св. Андрея, он пришел в такой восторг, что показывал всем приходившим к нему Андреевскую звезду, говоря: «Посмотрите-ка, что я заслужил от Государя и чего удостоился от Него». Естественно, что, при таком настроении, действия Булгака всегда соответствовали видам нашего правительства и он неуклонно и безоговорочно исполнял все ему указываемое. Когда, в 1830 г., возник польский мятеж, Булгак написал пастырское послание к греко-униатскому духовенству и народу. «Всем уже известны – говорил он – плачевные происшествия в Царстве Польском. Народ, возрожденный, устроенный, облагодетельствованный Александром и Николаем, вовлечен в действия самой ужасной неблагодарности. Народ, коего благополучию еще недавно завидовали, стоит над пропастью бедствий! Нас только утешает надежда, что виновники настоящих происшествий составляют самую незначительную часть польского народа. Несколько людей без веры и чести, подвизавшихся в ужасах французской революции, несколько честолюбцев, все приносящих в жертву своему высокомерию, несколько легкомысленных юношей, ни причин, ни последствий не понимающих,²¹⁹ несколько расточителей, надеющихся в общих бедствиях спасти себя от конечного разорения, вооружив чернь варшавскую, присвоив права законной власти, страхом и злыми наветами влекут соплеменный нам польский народ к погибели и посрамлению. В сию годину печали и искушения долг попечения о благе вверенной нам от Бога паствы заставляет нас обратиться к греко-униатскому духовенству словами Спасителя, к возлюбленным ученикам Своим реченными: «Бдите и молитеся, да не внидете в напасть». Бдите, да злые наветы не доступят к сердцам вашей паствы, да сеятели лжи не найдут пути к ослеплению оной. Молитесь, да Всевышний просветит омраченных, вразумит заблуждших, сокрушить закосневших в злоумышлении; да ободрит и утвердит всех благомыслящих и усилиями их да отвратится всякое зло от любезного отечества нашего. Боже Всемогущий! не допусти, чтобы греко-униатская церковь, попечением Николая I-го устрояемая и в премудрых Его начертаниях к славе и благоденствию назначенная, была осквернена хотя одним изменником и клятвопреступником; воздвигни всех членов и пастырей оной к единодушному усердию быть поборниками мира и тишины, к нарушению коих стремятся злоумышленники! Не отвержи моего прошения, у гроба уже стоя, молю Тебя, Боже всемогущий».²²⁰

В деле о воссоединении униатов Булгак был не только самым беспрекословным, но и самым ревностным исполнителем предначертаний правительства, и когда некоторые из распоряжений исполнялись медленно, или не так, как следовало, писал строгие увещания и угрозы ослушникам. Особенно замечательно в этом отношении, по тону, следующее увещание, написанное им белорусской консистории по случаю медленного исполнения закона о введении и устройстве в греко-униатских церквах иконостасов и других церковных принадлежностей:

«Неоднократно получая известия об ослушании священников, в подведомственной мне епархии, Высочайше утвержденным постановлениям коллегии и моим толиким по сему распоряжениям для соблюдения при богослужении восточных обрядов, я несколько раз предписывал консистории принять надлежащие меры к отвращению такового ослушания; но моя заботливость в этом благом намерении и поныне не имеет ожидаемого успеха. К чему таковая беспечность подведомственного мне духовенства клонится, для меня непонятно. Я не что иное полагаю причиною, как только слабое в сем мне содействие консистории, которая, имея начальничью власть, не думает понуждать подведомственных ей благочинных к поспешнейшему восстановлению обрядов и переобразованию церквей. Мне удивительно, что в некоторых церквах поныне не сделано ни малейшего устройства, тогда как еще в 1834 году последовали на сие греко-униатской духовной коллегии и мои распоряжения, и в этом ослушании ничто не может оправдать духовенства белорусской епархии. Соглашаюсь, что в некоторых церквах, по бедности оных, нельзя было устроить иконостасов; но поставить престол на своем месте, приделать жертвенник, выбросить излишние скамейки, устранить колокольчики, всегда в самобеднейшей церкви и в скорейшем времени можно было исполнить. Какое же теперь оправдание поставит оная консистория, не понудив подчиненных ей духовных лиц к исполнению того, что есть возможным (?) Я, столь отдаленный, могу ли видеть таковые опущения и могу ли предпринимать, во всяком случае, к исполнению меры? Консистории предоставлено исполнение сего, и она, находясь в средоточии не исполнителей, видя все это, каковое, повторяю, может принести оправдание? Я, в последний раз поставляя все сие на вид консистории, предлагаю ей принять всевозможные меры как к поспешнейшему устройству греко-униатских церквей, так и введению греко-восточного богослужения».²²¹

Охотно посещал Булгак заседания комиссии духовных училищ и совместно с нашими синодальными членами рассуждал о духовно-учебных и ученых предметах. Мало того, в мантии такой же, какую носят православные архиереи, стал он являться, вместе с синодальными членами, во дворец при торжественных случаях.²²²

Если, по всем исчисленным нами действиям, можно было почитать Булгака за совершенно православного и лично уже воссоединенного с нашею церковью, то, однако же, он не успел дожить до всеобщего воссоединения униатов. Смерть постигла его 23-го февраля 1838 года. Государь на докладе о том написал: «Очень жаль».²²³ Похороны Булгака были тоже почти совершенно православные. Вот как их описывал Протасов в докладе Государю: «Вследствие Высочайшего Вашего Императорского Величества повеления, долгом считаю всеподданнейше донести, что немедленно по кончине митрополита греко-униатских в России церквей Иоасафата и по принятии должных мер к сохранению его бумаг и прочего имущества, тело его было перенесено в домовую его церковь, где и отправлялась ежедневно божественная служба и в обычные часы панихида архиерейским (т. е. нашим православным) служением. 25-го февраля на вечерней панихиде присутствовали преосвященные митрополиты киевский и московский, почтив усопшего последним прощанием, а в следующий день, 26-го февраля, происходило и торжественное отпевание покойного, которое, за болезнью литовского епископа Иосифа, совершено викарием белорусской епархии, оршинским епископом Василием, в присутствии нескольких военных и гражданских чиновников и других лиц, между коими находились также председатель римско-католической духовной коллегии епископ Павловский с членами оной, в числе простых зрителей. По окончании сего печального обряда, тело покойного в засмоленном гробе поставлено в склеп, а сего 28-го февраля, в моем присутствии, в 11 часов утра привезено в Сергиевскую пустынь,²²⁴ где встречено, у врат обители, архимандритом пустыни Игнатием и братией в полном облачении, с пением Святый Боже. За сим преосвященный Василий, епископ оршинский, со своим духовенством, совершил последнюю литию над телом покойного, которое похоронено в склепе под собором».²²⁵ Вся эта погребальная церемония была совершена с тою целью, чтобы показать полное согласие Булгака на воссоединение униатов с православною церковью, хотя католики, со своей стороны, усиливались опровергнуть это, ссылаясь на то колебание, которое было заметно в некоторых действиях митрополита, и рассказывая такие о нем черты, из которых проглядывало расположение к своему исповеданию, совершенно несообразное с мыслью о воссоединении. Так, например, явно исповедоваясь у духовника униатского, жившего при церкви униатской коллегии и проникнутого идеями православия, Булгак тайно, ночью, приезжал к старому своему духовному отцу, католическому аббату, жившему при католической церкви. Может быть, это было следствием или его характера, вообще нерешительного и поддававшегося водительству других, или старости, которая ходит всегда осторожно, на все смотрит недоверчиво и не вдруг расстается со своими верованиями и убеждениями, сложившимися в течение всей жизни.

После смерти Булгака, председателем униатской коллегии назначен был Иосиф Семашко. «С кончиною – писал граф Протасов в докладе своем Государю – греко-униатского митрополита Иоасафата представляется необходимость назначить председательствующего в греко-униатскую духовную коллегию. По сему предмету я имел особое совещание с преосвященными митрополитами киевским и московским и с министром внутренних дел, и мы полагали, что председательство в коллегии всего приличнее может быть предоставлено старшему из греко-униатского духовенства, литовскому епископу Иосифу».²²⁶

Личность Иосифа, его действия и даже внутренние стремления возбуждали столько противоречащих и разнообразных рассказов и толков, что имя его стало более или менее известно всякому, хотя несколько образованному человеку. Семашко родился в 1798 г. в Киевской губернии, где отец его, дворянского происхождения, был священником. Образование свое он начал в Немировской гимназии, откуда поступил в главную семинарию при виленском университете, где пробыл четыре года.

По окончании здесь курса, Семашко получил ученую степень магистра богословия, посвящен в священника (1821 г.) и определен к должностям: кафедрального протоиерея, асессора луцкой консистории и профессора богословия в епархиальной семинарии; на следующий год его назначили луцким протопресвитером и асессором духовной коллегии; последнюю должность он исправлял до 1829 года, быв между тем повышен в сан каноника (1823), потом прелата-схоластика (1825 г.) и, наконец, старшего соборного протоиерея (1828 г.). В 1829 г. его посвятили в сан Мстиславского епископа, викария белорусской епархии, с правом присутствия в униатской коллегии, а в 1833 году назначили епископом литовским. Остававшись председателем униатской коллегии почти до самого её закрытия, Семашко в 1847 году был пожалован в члены св. синода, а в 1852 году в сан литовского митрополита.

С именем Семашко мысль тотчас переносится ко времени воссоединения униатов, которого он был душою, двигателем, советником, помощником, указателем, руководителем и самым ревностным исполнителем. Перебирая официальные акты, относящиеся к этому событию, и перечитывая изумляющую своею обширностью переписку о сем Иосифа с разными местами и лицами, мы вполне постигаем значение той фразы, какою он заключил свой послужной список: «Вся, прописанная в сем формуляре служба, сосредоточилась в одной цели и в последствиях Богом благословленного воссоединения униатов с православною церковью в 1839 году».²²⁷ По его мысли и плану, были преобразованы униатские епархии и семинарии, устроены церкви и духовенство;²²⁸ ему поручалась ревизия тех и других; он проводил в униатское духовенство мысль о соединении с православною церковью и, главным образом занимался собранием от него подписок на сей акт; его осторожному и благоразумному образу действования нужно приписать отчасти и весь успех в окончании этого дела. Все сомнительное и неблагонамеренное было вовремя предусмотрено и удалено, все опасное и вредное делу воссоединения благоразумно ослаблено и уничтожено. Как бы ни объясняли внутренние побуждения, руководившие Иосифом в деле воссоединения униатов, как бы ни клеветали на него – личность его представляет много нравственного величия. Сколько нужно было ума, энергии, стойкости и решительности воли, бдительности над собою, самоотвержения и героизма, наконец любви и терпения, силы убеждения и уверенности в правоте дела, чтобы переносить все те явные и тайные оскорбления и клеветы, которыми осыпали его католическая и некатолическая партии, чтобы не дрогнуть перед теми опасностями и ужасами, которыми угрожали ему и даже его родным! То его оскорбляли во время его служения, то распускали слух, что взорвут собор, в котором он готовился служить, то заграницей являлись на него самые гнусные памфлеты, в которых мнимого отступника выставляли каким-то кровожадным чудовищем.²²⁹ Наконец, его огорчали в самых дорогих его привязанностях, ругали и поносили его отца²³⁰ и родных; в глазах первого проклинали сына. Иногда даже лица, долженствовавшие, по своему положению в обществе и по должности, возложенной на них правительством, содействовать новому православному архиерею, обнаруживали к нему обидное невнимание и даже пренебрежение. Из множества писем Иосифа приведем здесь одно, которое отчасти изобразит нам его внутреннее состояние и его довольно грустное положение. Это – письмо к графу Протасову от 5-го июля 1843 г., довольно интересное и в других отношениях: «В конфиденциальном отношении от 26-го июня, имел я честь уведомить предварительно ваше сиятельство о бывших тогда предположениях на счет дальнейших действий в городе Ковне и Пожайском монастыре. Они произошли именно в том порядке, как там было сказано и произошли прекрасно, при благоприятнейшей погоде. Собор в 1-е июля был полон народа высшего и среднего класса обоих полов, разумеется, по большей части римско-католического исповедания, крестный ход был блистателен по разным частям города; но приличие и благочиние соблюдены в совершенстве. Я освящал сам присутственные места, размещенные во многих домах по городу. Молебствие во дворце было водосвятительное и на освящение града – прекрасная молитва на сей последний случай не могла не понравиться всем – я её старался прочесть как можно внятнее. Слово, сказанное архимандритом Платоном, произвело хороший эффект; не прилагаю его при сем потому, что оно, с небольшими применениями, тоже, которое говорено им было в С.-Петербурге и напечатано тогда же, и, вероятно, известно вашему сиятельству. Оно сказано по моему внушению, как по действительному оного достоинству, так и потому, что, за краткостью времени, невозможно было составить что новое. Меня еще более обрадовало богослужение в Пожайском монастыре во 2-й день июля. Здесь уже, за небольшим исключением, был народ простой, собравшийся на ярмонку – православные, раскольники, а всего более римляне наполняли величественный храм. Благоговение и, по крайней мере, благочиние соблюдены вполне, хотя при отсутствии всякой полиции. Я заметил в церкви несколько римских священников, стоявших с любопытством, но с любопытством благоговейным. Мне сказывали, что и в Ковно на богослужении находилось в толпе много римских духовных. Если сообразить, что здешние места исключительно заселены римскими католиками, что их духовенство питает фанатические предубеждения, что между ним господствует теперь лишнее раздражение по случаю довольно тягостных преобразований, что все дворянство образовалось теперь в Ковно в систематическую оппозицию противу здешних начальств и шаг за шагом оспаривает их предположения, что мы нагрянули целым собором и, так сказать, обрекли православию и не чаявший того город Ковно, с целою областью искони римско-католические, то одному благословению Божию к спасительным начинаниям Всеавгустейшего нашего Монарха приписать должно, что все здесь по духовной части произошло не только без всякого неприятного случая, но и вполне удовлетворительно и прекрасно.

Но картина, без теней – не картина; нашлись краски и для них: во время служения 1-го июля, когда, прежде Трисвятого, протодиакон поминает всю Августейшую фамилию, и я стоял довольно долго (как известно) в царских вратах, благословляя народ, во все это время, при общем благочинии, одни только жандармский генерал Буксгевден и попечитель белорусского учебного округа Грубер, обратившись к графу Огинскому, любезничали что-то с ним и прямо – не улыбались, но смеялись. Я не вытерпел и в зале собрания, пред обедом, подведя графа Буксгевдена к Федор (sic) Яковлевичу (т. е. генерал-губернатору Марковичу) серьезно, но так, чтобы слышали они одни, прочитал ему порядочную проповедь на счет соблюдения в церкви благочиния, особенно теми, которые за ним сами блюсти обязаны, тем паче пред таким собранием иноверцев. Он принял это было сначала довольно горячо, но на другой день приезжал в Пожайск и просил у меня извинения и чрез Федора Яковлевича, и сам собою. Грубер сознался прямо и получил особо только легкое замечание. Впрочем, сам Бог, видно, приготовил мне сей случай, чтобы поддержать этих господ. Знаете-ли, какую они мне сделали глупость? После богослужения и бывших у меня в тот же день официальных представлений, присылают ко мне ковенского полицмейстера, поляка, с извещением, что Буксгевден и Жмакин недовольны тем, что я не сделал им визита, и что потому не будут у меня ни сегодня, ни завтра в Пожайске. Архимандрит Платон, который вышел к полицмейстеру, сказал ему только, что я был у графа Буксгевдена в Вильне, но не достучались у его дверей, у Жмакина же был в Ковно, но сказали, что нет дома. Жмакин и Буксгевден были у меня только вечером запросто, первый в Пожайске с Федором Яковлевичем, а последний в Вильне. Не понимаю, почему я должен был делать официальный визит в Ковно генерал-майору Буксгевдену в торжество 1-го июля, почему я его должен делать и Жмакину, когда они не сделали мне такового, тогда как генерал-губернатор удостоил меня оного. Я всего этого истолковать не могу иначе, как тем, что они желали сделать гласным свое ко мне нерасположение и тем выслужиться у польской партии. Кажется, это повторение того, что было в 1840 г. когда, после вести, что намерены были подорвать наш собор в Вильне при его посвящении, все перетрусили и от меня отшатнулись; не сделала-ли теперь того же, в меньшем виде, брошенная ко мне 25-го июня маленькая тросточка? Это местничество было, кажется, поводом, что из бывших в Ковно нескольких генерал-майоров ни один не сделал мне визита, а на празднике в Пожайске 2-го июля не было почти ни одного из здешней польской неслужебной знати, хотя, впрочем, сие последнее могло произойти и от бала, продолжавшегося до пяти часов утра в тот день. Неприятные соотношения между Федор Яковлевичем и Огинским указали мне неприличным сближаться с сим последним, а следовательно и с дворянством, им руководимым, хотя он и показывал к тому некоторую охоту; впрочем, немного было для сего и случаев во время двух обедов и двух общих официальных представлений.

Покорнейше прошу ваше сиятельство обстоятельства сии сохранить только для себя. Я не желаю никому зла и решился написать это лишь в доказательство затруднительного моего здесь положения. Едва не главное неудобство состоит в том, что я здесь первый православный архиерей. Это считалось бы всюду стеснительным, даже при обыкновенных обстоятельствах. Что же сказать, если меня нужно поддерживать еще противу сильной религиозно-политической партии, которой каждый чиновник не может сделать большей приятности, как оказать ко мне недоброжелательство? Если в Вильне нужно стать на ноги православному архиерею, то для сего необходимо поддержание, каковым пользовался в Варшаве от фельдмаршала нынешний преосвященный с.-петербургский митрополит. Я должен отдать справедливость Федор Яковлевичу и обоим губернаторам – они теперь стараются сделать возможное, сколько умеют. Но Федор Яковлевич, после Кавелинского дела, сам едва держится на ногах – ему трудно совладать даже с новым камергером Огинским, к которому обратилось ныне дворянство, как к предводителю оппозиции противу правительства, а многие из чиноначалия, как к пользующемуся теперь в С.-Петербурге разнородным влиянием чрез себя и свою сестру Кублицкую. Дай Бог, дабы бредящие ныне только мыслью, что здешнюю страну нужно привязать к России одною ласкою, не навлекли важнейших затруднений государству. Я уверен, что здесь еще на долгое время необходима твердая рука, способная обуздать таящуюся в массе оппозицию и неприязненный дух к России и силою необходимости заставить стремиться к добру. Я любопытен знать, что сделает правительство с нынешней систематической оппозицией дворянства Ковенской губернии. А едва ли можно обуздать оную иначе, как воспользоваться их же собственным отказом от должности предводителей и возложить оную, по усмотрению правительства, на губернатора, или другого чиновника. Беда, если при этом случае сменят Федор Яковлевича и сделают угодное дворянству; тогда не совладеет здесь никакой генерал-губернатор. Ковенский губернатор Калитин показался мне зорким и благонамеренным, даже не столько пылким, как мне говорили. Если обстоятельства, которые он мне рассказывал, справедливы, то его до сих пор затирали и устраняли из угождения польской партии. Его бы следовало подержать противу сей партии, а в особенности противу Огинского, тем более, что сей последний, как мне кажется, пользуется теперь минутным влиянием единственно как предводитель оппозиции, и потеряет оное, как скоро захочет (допустим, что захочет) быть полезным правительству».²³¹

Хорошо понимая свое затруднительное положение, Иосиф никогда не терял из вида, что на него в тысячу глаз смотрят зложелательство и фанатизм, политический и религиозный, а потому он всегда стоял как бы настороже: его никогда нельзя было застать врасплох, его действия были всегда строго обдуманы, взвешены и рассчитаны, он был столько благоразумен, что умел, так сказать, завоевывать расположение даже заклятых своих врагов. В частной жизни своей он был безукоризнен, в сношениях с другими ласков, приветлив, занимателен и доступен, но в тоже время не дозволял доходить до фамильярности с ним, еще менее до неуважения; наконец, умел произвести на других всегда выгодное для него впечатление. «Архиепископ Иосиф» – писал генерал-губернатор князь Долгоруков к Протасову – «во время нахождения его в Вильне, обхождением своим, скромностью и благоразумными разговорами успел всех привлечь к себе и совершенно переменить прежнее о нем мнение в умах тех, которые были против него. Вообще, уважение, которое было оказываемо ему и прибывшим с ним преосвященным, не оставляет ничего желать более. Даже находящиеся здесь два римско-католические номинат-епископа, по сделанному мною некоторому только внушению, поспешили быть у них с приветствием; прочие же лица католического исповедания, взирая на сих достойных служителей св. веры, забывали, что видят в них чуждых для себя архипастырей и являли пред ними глубокое благоговение, как бы пред своими епископами, что особенно замечательно в отношении преосвященного Иосифа, которого большая часть из здешних знали еще воспитанником в семинарии».²³² Слова князя Долгорукова получают особенное значение в наших глазах, если сопоставим с ними отзыв Семашко о самом князе, как о человеке, который прослыл покровителем римлян.²³³

Как правитель, митрополит литовский считается одним из лучших наших архиереев. Ум, благородство, умение отыскать людей способных и давать направление, сообразное их способностям, составляют неотъемлемое его достоинство. Но еще одна черта его, ярче всех бросающаяся в глаза и производящая самое приятное и отрадное ощущение в душе всякого – это истинно христианское стремление поднимать и восстановлять падших людей, споткнувшихся в жизни, а чаще лишившихся карьеры по злобе, зависти и пронырству, и загнанных в какой-нибудь безлюдный монастырь, – людей достойных и даровитых, потерявших все свое будущее. Платон, бывший архиепископ рижский, погиб бы без Иосифа и недаром, в переписке со своими друзьями, называет его отцом и благодетелем.

Тонкий ум и хитрая тактика, столь свойственные Иосифу, обнаруживаются весьма часто и в административных его распоряжениях. Приведем один пример. Известно, что, по воссоединении униатов, духовенству их в начале даровано было позволение не носить бороды, не соблюдать постов и не облекаться в одежду, какую носят православные священники.²³⁴ Но впоследствии нужно было ввести между воссоединенным духовенством и это, Семашко, для успешнейшего приведения в исполнение такой меры, очень не нравившейся священникам и, в особенности, их женам, объявил благочинным, что позволение носить бороду он будет давать только некоторым священникам, пожилым, почтенным и пользующимся полным уважением своих прихожан.²³⁵ При таком распоряжении, борода, естественно, сделалась наградою, отличием и как бы почестью, а этого было довольно, чтобы возбудить в духовенстве охоту носить её.

Василий Лужинский, архиепископ полоцкий, сын священника из дворян, родился Могилевской губернии, в Рогачевском уезде, и первоначально обучался в полоцкой семинарии, а после в полоцкой иезуитской академии, где получил степень кандидата философии. Из полоцкой академии он поступил в главную семинарию при виленском университете; здесь удостоен был степени кандидата богословия, потом магистра и, наконец, доктора. Кроме наук богословских, Василий изучил у иезуитов высший курс наук философских и физико-математических, науки естественные и языки: русский, греческий, латинский, еврейский и французский, уже не говоря о польском. Еще будучи воспитанником виленского университета, он исправлял должность префекта главной виленской семинарии и здесь посвящен был, в 1819 г., в священники Судиловицкой архиерейской церкви. По возвращении из Вильны в Полоцк, Лужинский был назначен префектом полоцкой семинарии (1820), с правами ректора, членом духовной консистории, богословом adlatus и комиссарием по епархиальному управлению полоцкого архиепископа. Из Полоцка его в 1824 г. снова перевели в Вильну, в должность префекта главной Императорской семинарии, а на следующий год произвели в полоцкие кафедральные каноники. При семинарии он, между прочим, занимался обучением греко-униатских клириков церковному пению по греко-восточному обряду. В 1830 году он был уволен от должностей по главной семинарии и определен членом белорусской духовной консистории (1830 г.), а вслед за тем, с Высочайшего соизволения, и асессором греко-униатской духовной коллегии; в 1834-ж году посвящен в епископа оршанского, викарного полоцкой епархии. В 1838 г., пред эпохою воссоединения униатов, Василию поручено было обозреть униатские приходские церкви, духовенство и монастыри в епархиях: витебской, могилевской и, частью, минской и курляндской, причем он успел собрать до 600 подписок униатских священников с изъявлением добровольного желания возвратиться к православию. В том же году, по смерти митрополита Булгака, ему было вверено управление полоцкою епархией, а в 1841 году он получил сан архиепископа.

Кроме деятельного и живого участия в деле воссоединения униатов, Василий отличался еще и обращением раскольников беспоповщинской секты. С живым и горячим характером, с легкими убеждениями и не совсем безукоризненными правилами, Василий вынес из школы иезуитов искусство притворяться, лицемерить и вкрадываться в доверие других; любящий вино и женщин, он в жизни своей представляет скорее вивера-аббата и роскошного сенсуалиста-кардинала, чем православного архиерея. Вечерние его беседы и собрания нередко походят на вакхические оргии, где он, полупьяный, а иногда и совсем пьяный, среди пьяных же гостей, нередко католиков, говорит вещи соблазнительные, например, что он раскаивается в своем присоединении к православной церкви. Но на другой день, проспавшись, из опасения, чтобы молва о вчерашнем собрании не распространилась по городу и не пошла далее, тот же Василий начинает первый говорить всем, какие черные клеветы разносятся на его счет в публике неблагонамеренными людьми. Отношения его к женщинам представляются еще соблазнительнее. Вот, например, один из рассказов об этих отношениях: в доме архиерея, в верхних его покоях, живет одна молоденькая женщина, которую Василий называет своею племянницею. С нею он не только разъезжает в карете по городу, но отправляется также часто в кафедральный собор и на богослужение. Причт соборный, в церковном облачении, со звоном встречает своего архиерея, подъезжающего в карете к собору, но в это время замечает, что в той же карете сидит дама, с собачкою на руках. Архиерей выходит, а дама остается в карете, кивает ему слегка, и с улыбкой, и отправляется разъезжать по городу, пока не кончится служение в соборе. К концу обедни карета снова подъезжает к собору, часто с тою же дамою, а иногда и без неё. Слухи о таких отношениях Василия к означенной женщине чрезвычайно невыгодны для его репутации и хотя, быть может, они распространяются в преувеличенных размерах, но, к несчастью, о не совсем целомудренных поступках этого архиерея есть следы и в официальных бумагах. В 1845 году в синод поступило прошение от жены священника полоцкой епархии, города Себежа, Федора Васильева Давыдова, в котором она, между прочим, писала: «В то время, когда явилась я к его преосвященству получить благословение, он, после ласкового обращения со мною, среди разговоров, наконец, сказал: Готовьтесь к перемещению. По прошествии двух месяцев, переместил к витебской церкви тюремного замка. По случаю нанесенных обид от помощника секретаря полоцкой консистории Зубовского в доме градского благочинного Голембовского, 1844 г. 8-го маия, мужу моему, а особенно мне, явно клонящихся к расторжению нашей любви и согласия, когда я отправилась в фольварок его преосвященства Василия архиепископа, где он, по большей части, имеет местопребывание, нашла его преосвященство пьяным; по принесении жалоб, между разговорами с преосвященным наедине, он часто, отступая от материи, закидывал стороною такие слова, которые выражали явно его намерение склонить меня к тесной с ним связи; далее, с предложением для меня особенно выгод и улучшения состояния (?); наконец, к стыду моему, столь приблизился к предмету желания своего, что даже неосторожно касался меня. Я, видя явную опасность, осмелилась сказать: лучше отдам голову на отсечение, нежели преступить закон и изменить мужу своему. Тем кончился наш разговор; преосвященнейший пошел не в духе и сердце от меня, а я в свой дом, где рассказала обстоятельно все мужу своему». Впоследствии мужа просительницы Василий лишил места, заключив в монастырь на два месяца, с употреблением в черную работу; потом запретил ему священнодействие; наконец, жену его отослал в монастырь с маленькою четырехлетнею дочерью, где, по его приказанию, настоятельница выдавала обеим не более фунта черного хлеба в день и посылала мать в черную работу. Св. синод оправдал Василия и обвинил священника Давыдова, особенно за его прибытие со всем своим семейством в Петербург без паспорта и подачу прошения самому Государю, но не произвел никакого исследования по этому прошению и не обратил даже ни малейшего внимания на главный пункт жалобы, положившись в этом случае совершенно на объяснение Василия, который, весьма естественно, не сознался в своем преступлении и старался оправдать себя.²³⁶

Василий, как мы уже сказали, был ревностным деятелем в деле воссоединения, а между тем последующий его образ действий нередко представлялся как бы в странной с сим противоположности. Так, генерал-губернатор князь Долгоруков, в письме к графу Протасову от 9-го февраля 1840 года, рассказывая о посещении его (в Полоцке) Василием, выражал свое удивление, что «его преосвященство носит ныне прежнего покроя платье, тогда как пред сим, во время проезда митрополита киевского Филарета, он носил клобук и рясу, по примеру древлеправославных архиереев. Я на этот счет – продолжал Долгоруков – ничего не говорил его преосвященству, не предоставляя себе права вмешиваться в дела сего рода и не имея от вашего сиятельства никакого на этот счет отзыва; но за всем тем, долгом считаю сообщить конфиденциально вам, милостивый государь, замечание мое, что, по мнению моему, надев однажды установленную для архиереев древлеправославных одежду, не следовало бы заменять её употреблявшеюся во время существования унии, или же не нужно было бы спешить надевать первую, тем более, что этот пример может затруднять прочее духовенство по введению единства в одежде с духовенством древлеправославным, и, что важнее всего, может производить разные неблагоприятные толки в народе, уважающем наружный вид духовенства».²³⁷ Замечают также, что Василий не любит древлеправославного духовенства и всегда находит случай выражать свое неблаговоление к нему. Причиною неблаговоления может быть, между прочим, и то, что древлеправославные духовные часто укоряют воссоединенных в несоблюдении ими некоторых обрядов православной церкви, например, постов и другого, а подобные укоризны, конечно, не могут нравиться и воссоединенному архиерею. По крайней мере, из приведенного нами дела Давыдова видно, что у него происходили споры и ссоры с воссоединенными священниками из-за того, что они совершали литургию то на одной, то на двух просфорах, и допускали ходить свободно в алтарь женщин, даже не совсем приличного поведения.

После всеобщего воссоединения униатов и преобразования в 1840 г. западных епархий по образцу древлеправославных, белорусская духовная коллегия потеряла значение правительственного и судебного места, потому что все дела судебные и административные отошли от неё, по новому порядку вещей, или к св. синоду, или к епархиальным архиереям и она осталась управлением чисто хозяйственным, для заведования фундушами и капиталами воссоединенного духовенства. Но и это вскоре должно было прекратиться. В 1841 г. последовал Высочайший указ о передаче всех недвижимых населенных имений, принадлежавших епархиальным управлениям, кафедральным соборам и монастырям западного края, а также воссоединенным духовно-учебным заведениям, в ведение министерства Государственных имуществ. После такого распоряжения белорусская коллегия сделалась совершенно излишнею и 28-го апреля 1843 г. граф Протасов дал св. синоду следующее предложение: «Государь Император, по случаю прекращения главнейших занятий белорусско-литовской духовной коллегии, с передачею в казну населенных имений воссоединенного духовенства. Высочайше повелеть соизволил св. синоду войти в соображение о закрытии сей коллегии, а между тем, по случаю скорого отбытия из столицы председателя оной, преосвященного Иосифа, назначить, по избранию св. синода, членов для составления полного присутствия в оной коллегии, впредь до совершенного её закрытия». Синод, вследствие того, назначив председательствующим в коллегии епископа полтавского Гедеона, потребовал от неё соображений о закрытии оной и о том, куда передать её дела. Коллегия отвечала, что, после прекращения дел по управлению бывшими униатскими епархиями и после передачи в казенное ведомство духовных имений, в ведении её остались только капиталы воссоединенного духовенства, которыми она распоряжает или непосредственно, или через Жидичинскую администрационную комиссию и консистории литовскую и полоцкую. Первого рода капиталы состоят в государственных кредитных учреждениях, по билетам, в коллегии хранящимся, и принадлежат: а) общей массе капиталов воссоединенного духовенства, б) духовно-учебным заведениям, в) бывшим греко-униатским митрополитам, г) бывшему луцкому греко-униатскому капитулу, д) петербургским коллежской церкви и дому, е) воссоединенным церквам и монастырям и ж) бывшему полоцкому архиепископству. Капиталы второго рода относятся почти все к общей массе капиталов воссоединенного духовенства и обеспечены на недвижимых имениях в Западных губерниях, по особым документам. Коллегия, не зная предположений св. синода по предмету закрытия оной, не зная также с точностью круга действий подведомых св. синоду высших мест, не может определить, какому ведомству должно передать означенные капиталы; куда должно передать как прежние дела коллегии, так и ныне еще продолжающиеся по экономическому ведомству; кому нужно подчинить существующую еще Жидичивскую администрационную комиссию с принадлежащими ей делами, некоторым имуществом, оставшимся после сдачи подведомых ей имений, а также домами и пляцами, принадлежавшими бывшему луцкому капитулу. Св. синод, по получении такого донесения коллегии, определил (1843 г., августа 12-го): 1) Белорусско-литовскую духовную коллегию, в соответствие Высочайшему о ней предназначению, закрыть; 2) состоящие ныне в ведении сей коллегии капиталы и имущества, принадлежащие воссоединенным духовно-учебным заведениям, передать, с надлежащею отчетностью и документами, в духовно-учебное управление, а все прочие таким же порядком в хозяйственное управление при св. синоде, поручив сим управлениям представить по порядку соображения свои о дальнейшем заведовании теми капиталами и имуществами и о полезном их употреблении; 3) дела, касающиеся упомянутых капиталов и имуществ передать в те же управления, сообразно с назначением самых капиталов и имуществ, а все остальные дела в синодальную канцелярию; 4) принадлежащий коллегии на Васильевском острове дом передать в ведение хозяйственного управления при св. синоде, с наименованием его синодальным подворьем и с производством, на содержание его, по 855 руб. 25 коп. сер. из суммы 6.994 руб. 2 коп., отпускавшейся на коллегию; 5) по поводу закрытия коллегии, литовскую и полоцкую семинарию, с подведомственными им уездными и приходскими училищами, причислить к с.-петербургскому духовно-учебному округу, подчинив с.-петербургской академии; 6) заседателям коллегии, младшим соборным протоиереям: Конгошевскому, Паньковскому и Пильховскому, в вознаграждение трудов их, назначить пожизненные пенсии по двести рублей серебром каждому в год, из общих капиталов воссоединенного духовенства. По воспоследовании на сие мнение св. синода Высочайшего соизволения, коллегия была закрыта 17-го сентября 1843 г. и все состоявшие в ведении её капиталы, простиравшиеся до 414.357 р. 56 коп. сер., переданы по принадлежности, а 19-го ноября того же года сданы были в синодальный архив и все её дела.²³⁸

В царствование Императора Николая I-го произошли в главном духовном управлении важные и существенные перемены, частью находившиеся в связи с реформами во всех других ведомствах, частью же вызванные разными недостатками и несовершенствами духовного управления, которыми искусно воспользовался обер-прокурор граф Протасов, в целях личного честолюбия, чтобы усилить власть своего звания, к ущербу прав синодальных членов и к перевесу бюрократизма над коллегиальными формами.

Для лучшего обозрения, мы разделим все эти перемены, по свойству их и времени происхождения, на два разряда: первоначальные и окончательные.

Первоначальные преобразования в ведомстве главного духовного управления относились к учреждению: 1) контроля духовных дел и 2) хозяйственного комитета.

Учреждение контроля было результатом нового устройства контрольной части в государственном управлении вообще. В 1827 году государственный контролер Хитрово внес проект правил отчетности, которых составление, еще в 1811 году, Высочайшим манифестом возложено было на его предшественника, барона Кампенгаузена. Комитет министров положил передать этот проект всем министрам, для представления их соображений по части каждого и для передачи потом всего дела в Государственный совет. Главные основания правил отчетности, начертанных Хитрово, состояли в том, чтобы все места и лица, производящие сборы и расходы, быв разделены на три инстанции, давали отчет в правильности своих действий своему начальству и только уже третья или высшая инстанция, т. е. министерские департаменты и другие главные управления, по составлении общего свода из местных и окружных отчетов, давали Государственному контролю отчет генеральный. Тогдашний обер-прокурор св. синода, князь Мещерский, по своей части заметил на сие, что «по ведомству духовного православного управления затруднительно ввести систему трех инстанций поверки, в проекте упоминаемых, потому что при св. синоде не положено вовсе таких счетных установлений, какие учреждены при министерских департаментах, да и самое учреждение особой счетной части при духовном управлении составило бы только излишнюю издержку, потому что отчеты по канцеляриям главных мест духовного ведомства поступают прямо в Государственный контроль, а счеты консисторий и других подчиненных мест поверяются казенными палатами и входят в состав общего отчета окружного, который поступает также в Государственный контроль; назначить новую поверку его в духовном ведомстве, подробности сумм, отпускаемых большею частью на жалование и необходимое содержание мест и лиц, значило только завести такое дело, от коего, кроме напрасной потери времени, ничего ожидать нельзя... Для лучшего убеждения в том, что подобные своды общего отчета по духовному ведомству не могут принести той пользы, какая от них предполагаема быть может по другим частям государственного управления, имеющим в своем распоряжении значительнейшие капиталы и денежные операции не такого рода, как штатные отпуски сумм на духовные наши места, достаточно сослаться на самую смету расходов по духовному греко-российскому ведомству. Подробности оной убедят в той мысли, что поверка шнуровых книг, при самых духовных начальствах и пересмотр счетных выписок при них в Государственном контроле, или контроле Казенных палат, весьма достаточны для того, чтобы не производить им еще поверки при главном греко-российском управлении, которое, самым нынешним составом его, весьма различно от министерств и других главных управлений, имеющих уже при себе разные счетные установления». При этом Мещерский ходатайствовал об изъятии от ревизии Государственного контроля сумм, ассигнуемых на содержание архиерейских домов, монастырских зданий и церквей; жертвуемых частными лицами на церкви; капиталов библейского общества и синодальных типографий. Но Государственный контролер на это не согласился и между ним и князем Мещерским возникла довольно продолжительная о сем переписка. Решение спора предоставлено было Государственному совету, который положил, чтобы от ревизии Государственного контроля были изъяты, кроме сумм синодальных типографий, еще суммы на устроение монастырских зданий и церквей, также жертвуемые частными лицами, и капиталы библейского общества; чтобы ревизия книг мест и лиц епархиального ведомства осталась, на прежнем основании, в Казенных палатах, и чтобы первые доставляли в отделение духовных дел греко-российского исповедания годовые отчеты, а Казенные палаты уведомления о последствиях ревизии. Для этой цели предоставлено было обер-прокурору образовать при сем отделении счетную часть так, чтобы в нем сосредоточена была общая отчетность и чтобы в Государственный контроль поступали одни общие отчеты по всем местам духовного ведомства. Наконец, 20-го декабря 1833 года, Высочайше были утверждены, соответственные новому распорядку, штат контроля отделения духовных дел греко-российского исповедания и правила отчетности по ведомству св. синода.

Учреждение хозяйственного комитета последовало в 1836 г., уже при графе Протасове. 11-го ноября он объявил св. синоду, что Государь, при Высочайшем повелении о ежегодном отпуске из Государственного казначейства денег на ремонт синодского здания, соизволил, чтобы для заведования как сею суммою, так и другими, в непосредственном ведении св. синода состоящими, а также синодальными типографиями, учрежден был хозяйственный комитет, на том основании, на каком существуют подобные в сенате и других местах. Главные обязанности этого комитета, по утвержденному вслед за сим (14-го ноября) положению, состояли в том чтобы ему заведовать всем синодальным хозяйством, его домами, типографиями, книжными лавками, синодальною командою и суммами, состоящими в непосредственном ведении синода, вести счет о приходе и расходе экстраординарной суммы, отпускаемой ежегодно из Государственного казначейства на духовное ведомство; в определенные сроки выдавать жалование членам св. синода, и всем служащим при нем; заготовлять канцелярские припасы и ремонтировать синодский дом. Подчиняясь во всех своих действиях обер-прокурору и входя к нему со всеми донесениями помимо членов св. синода, которые теперь были освобождены от обязанности ежемесячно свидетельствовать синодское казначейство, хозяйственный комитет, на который было ассигновано по 9060 р. асс. в год, состоял из чиновника за обер-прокурорским столом, назначаемого по распоряжению обер-прокурора, директора его канцелярии, юрисконсульта, правителя дел комиссии духовных училищ и канцелярии. В отчетности своей он зависел от контроля отделения духовных дел, в который обязан был доставлять все отчеты, шнуровые книги, ведомости и другие бумаги.²³⁹

Между тем, отношения хозяйственного комитета к контрольному отделению были как-то не совсем естественны. Директор канцелярии обер-прокурора, как член сего комитета, должен был давать отчет младшему чиновнику, даже отчасти себе подчиненному, т. е. начальнику счетного отделения в контроле отделения духовных дел, чем оскорблялась и тяготилась важность директорская. Это сделалось причиною тому, что в 1838 году контроль отделения духовных дел был присоединен к хозяйственному комитету в виде особого контрольного отделения, так что уже не комитет стал зависеть от контроля, а контроль от комитета. С этого времени все обязанности и правила отчетности по синодальному ведомству были возложены на хозяйственный комитет и, в особо изданном положении, определены порядок производства дел, отношения контрольного отделения к комитету, власть комитета и, наконец, отношения его к обер-прокурору и св. синоду. Вместе с тем, увеличен был и штат контрольного отделения, на содержание которого отпускалось теперь уже 28.650 р. асс.²⁴⁰

Окончательное преобразование в ведомстве главного духовного управления относилось к учреждению: 1) хозяйственного управления при св. синоде и 2) управления духовно-учебного.

Учреждение упомянутого выше хозяйственного комитета ставило обер-прокурора хозяином сумм синодального ведомства, с устранением от всякого вмешательства в эту часть синодальных членов; но суммы, обращавшиеся собственно в синоде и вообще синодальное хозяйство, составляли незначительную часть, в сравнении с духовно-учебными капиталами, или суммами, находившимися в ведении комиссии духовных училищ, которыми – они простирались до 14 миллионов сер. руб. – распоряжалась комиссия духовных училищ, учреждение довольно самостоятельное и довольно независимое от обер-прокурора. Не раз случалось, что эта комиссия давала сильный отпор посягавшим на её суммы; даже осмеливалась, к неудовольствию Государя, отклонять разные Его требования, ссылаясь на недостаточность своих средств. Так, например, комиссия, отказывая несколько раз в сумме, которую требовал от неё Государь на построение синодского здания, принуждена была её выдать только вследствие Высочайшего повеления.²⁴¹

Особенно бережно отстаивала она свои капиталы от притязаний на них обер-прокурора, которого отношения к ней были, по необходимости, деликатны, потому что в составе её находились и члены, принадлежавшие совершенно к постороннему ведомству, – лица частью с особенным авторитетом, с именем знаменитым, как, например, М. М. Сперанский. Чтобы обер-прокурору приобрести право свободно распоряжаться суммами комиссии, нужно было совсем её уничтожить и заменить новым учреждением, которое и учебную, и хозяйственную части её передало бы в ведение обер-прокурора. Но для такой радикальной и важной перемены нужно было отыскать и причины важные. К несчастью, комиссия некоторыми из своих действий сама давала случай и повод представить её в неблаговидном свете. Так, например, материальное содержание духовных училищ было более чем скудно; в них господствовали грязь и нечистота; фризовые шинели и затрапезные халаты были обыкновенною одеждою семинаристов; а между тем, комиссия копила деньги и владела миллионами. Контроль сумм, обращавшихся в ней, был также в весьма незавидном положении. Еще Нечаев жаловался, что контрольная её часть не имела надлежащего устройства. От недостатка в строгой и своевременной отчетности, неоднократно и по разным семинариям возникали запутанные дела о злоупотреблениях или небрежности в расходах.²⁴² Вообще, в действиях комиссии было слишком много патриархального. Всеми этими недостатками воспользовался граф Протасов, чтобы похитить из рук членов управление духовно-учебными заведениями и их капиталами. Государю было представлено, какая польза может произойти от нового преобразования, даже сказано было в докладе, что это делается именно с тою целью, чтобы усилить влияние архиереев над духовными заведениями. А чтобы разом покончить со всеми старыми синодальными учреждениями и создать около себя полную министерскую обстановку, Протасов, представляя об уничтожении комиссии духовных училищ, в том же докладе представил совокупно и о преобразовании хозяйственного комитета и канцелярий синодской и обер-прокурорской. Приведем здесь этот доклад в подлиннике, с некоторыми лишь исключениями.

«Духовное православное ведомство – писал граф – совершенно отдельное от всех прочих отраслей правительства, состоя из частей между собою разнородных, имеет свое особенное управление, свой суд и полицию, свою систему обучения, свои источники доходов и свой контроль. Все сии части, несмотря на множество предшествовавших благодетельных постановлений правительства, требовали, и еще долго будут требовать усиленных мер к улучшению их; все прежние средства коснулись только высшего и средних слоев духовного звания, но не проникли до низших или основных; сверх того, многие из прежних распоряжений были сделаны в половину; иные и вовсе оставлены. Вообще, в прошедшем столетии, когда на все классы народа обращаемо было самое бдительное внимание правительства, когда все части государственного управления быстро совершенствовались, одно лишь звание духовное было предоставлено, так сказать, самому себе, и только блаженной памяти Государь Император Александр Павлович принял живое участие в образовании его и Высочайше даровал новое устройство духовно-учебным заведениям, в надежде, что образуемые в них служители слова Божия возвысят свой сан в глазах народа и чрез то подействуют на утверждение в пастве веры и нравственности. Но тридцатилетий опыт еще далеко не представляет удовлетворительных следствий и заставляет изыскивать причины столь малой успешности мер благодетельных. Еще сельская, т. е. самая многочисленная часть духовенства не имеет надлежащего приготовления к своему званию, не обеспеченная и в средствах безбедного содержания; надзор за ним не приведен еще в надлежащую определенность; самое епархиальное управление, а тем менее делопроизводство, не имели доселе общих единообразных форм; правильная отчетность в суммах только лишь вводится в духовенстве, а по некоторым родам сумм еще и вовсе не существует; источники церковных доходов требуют особого внимания правительства, для их усиления, вся учебная часть – совершенного преобразования; духовный суд и, что всего важнее, самые догматы церкви нуждаются в издании книг, которые служили бы основанием подробному изучению. И все сии предметы требуют зрелых соображений и неусыпного надзора со стороны главного духовного управления, чего и быть не может без упрощенного устройства составляющих оное мест и без самого правильного разделения трудов между ними.

При вступлении моем в настоящую должность, я нашел делопроизводство главного духовного управления разделенным между следующими местами: 1) в святейшем синоде, 2) в комиссии духовных училищ, 3) в отделении духовных дел православного исповедания, 4) в контроле духовных дел православного исповедания. Впоследствии, Вашему Императорскому Величеству благоугодно было Высочайше вверить мне управление греко-униатскою частью; вместе с тем, учреждено при обер-прокуроре святейшего синода особое 5) отделение духовных дел греко-униатского исповедания.

Первое внимание мое обращено было на важнейшую из сих частей: на делопроизводство в синоде, где к концу каждого года, при всех прежних мерах, оставались всегда сотни нерешенных дел и где малейшие хозяйственные подробности отвлекали внимание и обер-прокурора, и самих членов от прямых и важнейших занятий.

По всеподданнейшим докладам моим, Ваше Императорское Величество Высочайше соизволили на поручение одному из чиновников за обер-прокурорским столом непосредственного надзора за делопроизводством синодальной канцелярии, и, сверх того, на учреждение 6) хозяйственного комитета при св. синоде, принявшего на свою ответственность заведование синодальным имуществом, под главным наблюдением обер-прокурора и синода; впоследствии же сей комитет, по присоединении к нему контроля духовных дел, образовал между сим последним и между обер-прокурором среднюю контрольную инстанцию, на правах министерских департаментов, к великому облегчению дел сего рода.

Между тем, Высочайшею волею Вашего Императорского Величества учреждена при мне особая 7) канцелярия обер-прокурора св. синода, которая, служа общею связью всем прочим вышеозначенным, непосредственно мне подчиненным канцеляриям, сосредоточивает, сверх того, в себе наблюдение за успешным ходом дел даже и по всем консисториям.

Но после двухлетнего моего наблюдения, я не могу сказать, чтобы духовные нужды государства удовлетворялись устройством управления духовно-учебного.

Вникая в неуспешность действий комиссии духовных училищ, обремененной многими важными предметами, я нашел следующие тому причины в самом её устройстве. Комиссию составляли почти те же лица, кои присутствуют в синоде. Её канцелярией, с бухгалтерией и контролем, заведовал правитель дел, под главным начальством одного из членов с гражданской стороны, – обязанность, лежавшая прежде на министре духовных дел, а потом с другими его обязанностями перешедшая к обер-прокурору. Таким образом сие, по существу своему, духовно-гражданское место представляло, в духовном ведомстве, отдельную от синода власть, при установлении коей, без сомнения, имелось в виду дать высшему духовно-учебному начальству более свободы в действиях; но такое раздвоение высшего духовного правительства необходимо отразилось и на целом ведомстве его, сделав повсюду духовно-учебную и епархиальную части одну другой чуждыми и устранив духовные училища от должного влияния епархиальных властей, так что, вопреки духу церковных правил (?), нигде учебные заведения не знали над собою прямой власти особ архиерейского сана (?), кроме лишь тех, которые заседают в комиссии. Но следствия сего взаимного отчуждения заметны были и в самой комиссии. Её духовные члены, будучи епархиальными архиереями, привыкли взирать на учебную часть, как на нечто для них постороннее и, даже заседая в комиссии, не могут иметь по собственным епархиям прямого в ней участия (?). Сверх того, все они постоянно отвлекались главными своими занятиями по званию членов и присутствующих в синоде и другими, еще более прямыми обязанностями управления собственных епархий. При недостатке их досуга и от множества обременяющих комиссию разнородных, особенно же экономических предметов, не может быть обращаемо все внимание на самое воспитание юношества. Подобное неудобство устранено уже по синоду учреждением хозяйственного комитета, где все хозяйственные предметы предварительно с полною ответственностью обсуживаются и мелкие решаются, а важные поступают в синод с мнением комитета. Но тоже неудобство в комиссии, ничем доселе не отвращенное, затрудняет её несравненно в высшей степени, ибо хозяйство комиссии несравненно больше синодального. От того терпит и самая хозяйственная часть, по коей дела, имея единожды навсегда определенный ход, нуждаются в скором исполнении, несовместном с порядком коллегиальным, требующим согласия членов и ежедневного подписывания определений. Не менее терпит и часть контрольная. До вступления моего в должность обер-прокурора, оставалось необревизованных отчетов за 20 лет на 50 миллионов рублей и необходимость требовала испросить учреждения временного контрольного отделения для исправления запущений. По всем сим причинам могла ли комиссия когда-либо приступить к первоначально возложенной на неё, при самом её учреждении, обязанности составить подробные штаты церковных причтов и привести в действие способы, назначаемые для их содержания?

Что оставалось предпринять мне в столь затруднительном положении? Истощив все средства дать скорое движение делам её и видя, что собственное устройство её противится желаемому их ходу, я долгом счел, уже не медля далее, изложить пред Вашим Величеством столь важное обстоятельство. Получая от членов св. синода²⁴³ согласные отзывы, что между управлением церкви и воспитанием приготовляемого к служению оной юношества должна существовать, в главных распоряжениях, тесная, неразрывная связь, я считаю долгом повергнуть на Высочайшее усмотрение Вашего Императорского Величества нижеследующие предположения».²⁴⁴

Вследствие сего доклада и в сходственность предположениям графа Протасова, в 1-й день марта 1839 г. на имя св. синода состоялся указ такого содержания: «Вникая в необходимость тесной связи между управлением православной церкви и воспитанием юношества, приготовляемого на священное служение оной, Мы признали за благо сосредоточить в св. синоде, как в едином главном правительстве империи Нашей, высшее заведование духовно-учебною частью, которое доселе вверено было особой комиссии духовных училищ, а надзор за повсеместным исполнением существующих по сей части законов вверить обер-прокурору св. синода, учредив из канцелярии помянутой комиссии такое при синоде управление, которое несло бы на себе ответственность исполнительную по духовно-учебным делам, заведовая и духовно-учебным хозяйством, как заведовает хозяйством синода учрежденный при нем хозяйственный комитет.

С сею целью и в намерении вообще облегчить главному духовному управлению способы к успешному производству его дел правильным и взаимносоответственным образованием сих двух при св. синоде мест, повелеваем.

1) Комиссию духовных училищ упразднить и все предметы высшего попечения по учебной и хозяйственной частям её передать св. синоду, усилив канцелярию её двумя экспедициями.

2) Для исполнительного производства всех таковых дел, исключая контрольных, образовать при св. синоде духовно-учебное управление.

3) Капиталам комиссии духовных училищ именоваться отныне духовно-учебными капиталами и быть им, по-прежнему, отдельными от прочих сумм духовного ведомства и в непосредственном заведовании духовно-учебного управления.

4) поскольку состоящий при св. синоде хозяйственный комитет заведовает контролем духовного ведомства, то передать в оный и контроль по суммам духовно-учебным.

5) Сей комитет, для большего удобства и соответствия, преобразовать в хозяйственное управление при св. синоде.

6) Передать в хозяйственное управление, из канцелярии обер-прокурора св. синода, все делопроизводство по синодскому хозяйству.

7) Все права комиссии духовных училищ передать, по главным предметам, св. синоду, и по прочим духовно-учебному и хозяйственному управлениям, на основании утверждаемых Нами, вместе с сим, положений оных.

8) Предоставить также св. синоду и назначение из духовно-учебных сумм пособий церковным причтам, потерпевшим разорение от пожаров и других несчастных случаев».

Затем следовало утверждение проектов штата обоих управлений и канцелярии обер-прокурора св. синода, а также и положений как о духовно-учебном управлении, так и о хозяйственном.²⁴⁵

Таким образом, при св. синоде были учреждены два управления, подчиненные обер-прокурору и по устройству совершенно сходные с департаментами в министерствах. Св. синоду предоставлена по этим частям одна власть законодательная, распорядительное же участие его требуется только в некоторых особенных случаях, как, напр.: по хозяйственной части, когда дело идет о расходах слишком значительных сумм; по духовно-учебному ведомству при составлении проектов об улучшении учебных заведений, открытии новых училищ, рассмотрении конспектов преподавания, введении новых книг в руководство при преподавании, определении, увольнении и наградах академических и семинарских наставников, имеющих духовный сан, увольнении из духовного звания наставников и воспитанников, назначении экстраординарных сумм наставникам и воспитанникам и т. п.

Во главе созданных Протасовым учреждений явились, разумеется, и новые лица, которые в его время играли более или менее важную роль и имели более или менее значительное влияние на ход дел синодальных. Это были: Войцехович, Сербинович, Карасевский и Новосильский. Все они были взысканы, возвышены и облагодетельствованы графом Протасовым; все были орудиями и исполнителями его воли, но нередко и невидимыми, сокровенными двигателями и рычагами его самого, его мыслей и ума. Скажем несколько слов о каждом из них.

1) Алексей Иванович Войцехович получил образование в Благородном пансионе при московском университете и начал службу, в 1825 году, с департамента духовных дел иностранных исповеданий, но уже через год перешел в министерство внутренних дел, откуда в 1830 г. перемещен был в отделение духовных дел православного исповедания, для занятий по судной части, а в 1834 г. переименован в чиновника особых поручений. Настоящая его карьера началась собственно со времени поступления в синод Протасова. В первый же год обер-прокурорства последнего, именно в 1836 г., Войцехович был определен чиновником за обер-прокурорским столом, с заведованием канцелярией св. синода; на следующий год получил звание члена хозяйственного комитета и, наконец, в 1839 г. назначен директором синодальной канцелярии, которою управлял до 1855 года. Живой, огненный, одаренный быстрою сообразительностью, знаток канцелярских форм и законов, способный сообщать жизнь и энергию подчиненным, человек, у которого кипит дело, если только он захочет, оратор, решительный и смелый, изворотливый и ловкий, Войцехович мог почитаться, в некоторых отношениях, образцовым директором канцелярии. Его всегда, даже еще и до Протасова, употребляли в делах особенной важности, требовавших сметливости и сноровки. Так, он был послан синодом принимать Почаевский монастырь от базилиан и исполнил это поручение с особенною ловкостью. Волынский епископ Амвросий, в письме к князю Мещерскому, отозвался о Войцеховиче следующим образом: «Я, будучи весьма доволен неутомимыми его трудами, деятельным участием в сохранении строгого порядка и тишины с самого приезда сюда до последней минуты, отличным его усердием и благоразумием, основанными на самой расчётливой прозорливости и умных соображениях, в обязанность себе вменяю засвидетельствовать о том пред вашим сиятельством и, вместе с тем, приношу вам, милостивый государь, искреннюю мою благодарность за столь доброго человека».²⁴⁶ Войцеховича же отправили принять в православное ведомство католический Пожайский камальдульский монастырь,²⁴⁷ и он представил не только историческое описание этого монастыря, но и соображения свои о будущем, при обращении в православный, устройстве его – соображения, которыми вполне воспользовался св. синод. Вот некоторые из них, особенно любопытные. «По уважению – писал Войцехович – которое жители края имеют к монастырю сему, великолепию его церкви, обширности зданий, по значительности способов, которые фундуш представляет и представить может, возвести оный во 2-й класс православных монастырей и избрать в оный настоятелем архимандрита, известного св. синоду по своему образованию, трудолюбию и благочестию, а равно и монашествующих, если не столько образованных, то благочестивых, и именно из великороссийских губерний, дабы и образ жизни в монастыре, и чин служения были неослабно по правилам православного исповедания.

Настоятелю преподать секретно правила, на точном знании здешнего края основанные, каким образом должен вести он себя в отношении жителей католиков и униатов высшего и низшего званий, в особенности же в отношении их духовных, трудясь на пользу православия.

Находящуюся близ монастыря богадельню поддерживать и бывшую в оном аптеку восстановить, предоставив настоятелю хозяйственно распорядиться о снабжении оной простыми домашними медицинскими пособиями, дабы помогать бедным из окрестных жителей, которые к монастырской богадельне будут в болезнях приходить.

Находящийся вблизи монастыря на Юриздике костел уничтожить, хотя виленская католическая консистория, как мне известно, представила коллегии о возвращении оного их духовенству, под тем предлогом, что люди, на Юриздике живущие, католики, останутся без храма. Сие не должно быть принято в уважение, ибо людей на Юриздике весьма мало и они могут ходить в другие близкие церкви. Было бы крайне неудобно, по весьма многим отношениям, оставлять костел сей за духовенством католическим; в таком случае он будет одна из тех каплиц, вред от которых ощутителен и замечен. Ходатайство об оном духовенства католического, столько заботливого, неискренно, неоткровенно: существованием сего костела навсегда отклоняется возможность людям, на Юриздике живущим, присоединиться к православной церкви, и всегда будет питаться в них, а они сообщать и другим воспоминание о бывших в Пожайском монастыре камальдулах».

«Но дабы еще большую извлечь пользу из настоящей перемены с Пожайским монастырем, осмеливаюсь представить еще одно предположение, состоящее в том, чтобы иными способами и пособиями исправив здания монастыря сего, доходам фундуша усугубиться имеющим, определить иное назначение, а именно – к чему обширные здания оного представляют столько удобств – основать в сем монастыре, на счет тех доходов, училище, и духовное и народное вместе, так как церквей наших по близости, или даже не в дальнем расстоянии, весьма мало. Это учреждение принесло бы большую пользу».²⁴⁸ Когда некоторые из раскольнических обществ принимали православие и изъявляли согласие на построение у себя православных или единоверческих церквей, тогда также, для необходимых по этим случаям распоряжений, командировали, по большей части. Войцеховича. Так, он ездил в 1845 г. в местечко Добрянку (Черниговской губернии) надзирать за постройкой там деревянной единоверческой церкви для обратившихся из безпоповщинской секты к православию, что было следствием, убеждений покойного Государя, который, в проезд свой чрез Добрянку, когда тамошними раскольниками поднесен был Ему хлеб, сказал: «Я хлеб приму в то время, когда вы будете ходить в церковь» и присовокупил, что «Ему весьма неприятно видеть их в заблуждении и чтобы до будущего Его проезда все они обратились к истинному служению христианской церкви и что Он построит на Свой счет церковь и пришлет священника, которого они должны слушать, как посланного от Государя».²⁴⁹ Войцехович же, наконец, принимал и Рогожское в Москве кладбище в православное ведомство.²⁵⁰ Как дельцу и знатоку юридических приемов и форм, Войцеховичу поручались также разные следственные дела и собирание сведений по разным предметам. Так, он ревизовал тульскую консисторию (1834), ездил в Бессарабию для собрания сведений об имениях кишиневского архиерейского дома (1836 г.); снимал допросы и отбирал показания от духовных рижских, вызванных в Петербург но поводу обвинения их в произведении беспорядков между лифляндскими крестьянами;²⁵¹ наконец, заседал в комитете об улучшении состояния сельского духовенства,²⁵² и в исполнении всех сих поручений показал много ума, расторопности и деятельности. Нельзя не пожалеть, что, при таких умственных качествах, мнение публики обвиняло Войцеховича в недостатках нравственных и вообще сильно было против него расположено. Таково, к сожалению, часто мнение о людях, выходящих за обыкновенный уровень.

2) Константин Степанович Сербинович. Как ни значительно было влияние Войцеховича, но он являлся более исполнителем мыслей и намерений Протасова, чем двигателем; роль последнего принадлежала Сербиновичу. Он был советом и мыслью своего начальника, тайною пружиною многих его действий; он облекал его желания в слово, давал им благообразную форму. Все доклады, все проекты о преобразованиях в делах синодальных, все отчеты его духовному ведомству составлялись Сербиновичем. Он был также, по преимуществу, ухо и глаз Протасова. Никто из директоров последнего не был так ко всему этому приготовлен своим воспитанием, никто не имел в себе столько эластичности и способностей к тому, как Сербинович. Образование свое он получил в полоцкой иезуитской академии, откуда был выпущен со степенью кандидата. Верный представитель своей школы, вполне пропитанный наставлениями своих учителей, Сербинович начал службу, в 1818 г., в коллегии иностранных дел, с должности переводчика, и в 1820 г. перешел в департамент духовных дел иностранных исповеданий к князю Голицыну, покровителю всех воспитанников полоцкой академии. К этому периоду времени относится его знакомство с Карамзиным, у которого он заведовал некоторыми хозяйственными делами, закупками и т. п. При преемнике Голицына, адмирале Шишкове, на Сербиновича было возложено исполнение разных поручений, между прочим, образование его канцелярии. В 1826 г. он командирован был в комиссию, учрежденную для изыскания о злоумышленных обществах, потом к с.-петербургскому генерал-губернатору, для произведения секретного следствия в с.-петербургской крепости. Кроме этих поручений, он исправлял и другие, как-то: переводил польские бумаги для графа Чернышева, был делопроизводителем в комитете, рассматривавшем проект Александровского университета в Финляндии, и членом комиссии для исправления ошибок в литовском статуте; заседал в комитете для рассмотрения католического катехизиса, назначенного к употреблению в училищах, и был цензором в петербургском цензурном комитете. Но от последней обязанности он в 1830 году отказался, получив должность начальника III отделения департамента народного просвещения и быв в это время занят, по поручению Блудова, рассмотрением и описью некоторых дел архива Кабинета Государя. В должности же начальника отделения Сербинович сделан был редактором «Журнала министерства народного просвещения» и членом комиссии для издания актов, собранных археографической экспедицией, а также занимался разбором и приведением в порядок бумаг, оставшихся после смерти действительного тайного советника Трощинского, и заседал в комитете для размещения возвратившихся из Германии русских ученых. Первое его знакомство с графом Протасовым относится к 1835 году, когда последний был назначен в должность товарища министра народного просвещения, а в следующем году, когда Протасову повелено быть обер-прокурором св. синода, первым его делом было перевести Сербиновича в свое ведомство, директором вновь устраивавшейся своей канцелярии, с оставлением, вместе, и редактором «Журнала народного просвещения». С этого времени имя Сербиновича начинает приобретать известность в духовном ведомстве. Вкрадчивый, тихий, с улыбкой на устах, процеживающий сквозь зубы каждое слово, заискивающий у высших, но слишком хорошо умеющий показать свое достоинство пред низшими, а тем более зависящими от него, с умом хитро-проницательным, с необыкновенною способностью быстро определять характеры людей, окружающих его, и среду, в которой ему приходится действовать, Сербинович вскоре по своем поступлении в духовное ведомство разгадал характер Протасова и научился управлять им, но так искусно, что Протасов воображал себя действующим самостоятельно, а Сербиновича только исполнителем его намерений. Естественно, что, при таком образе действия, новый директор канцелярии не замедлил приобрести значительное влияние на дела синодальные и сделаться поверенным Протасова и тайным участником в синодских катастрофах, иногда довольно трагических. Замечали в особенности; что при всех поездках Императора Николая в Москву, он получал от Протасова поручение, по которому ему непременно нужно было проезжать через Москву,²⁵³ и всегда в то самое время, когда там был Государь. Сначала на это мало обращали внимания; но потом постоянное совпадение командировок Сербиновича в Москву, или проездов его через древнюю столицу, с путешествиями туда Государя, сделалось, для все духовных, делом обычным и случалось слышать: «Сербинович послан Протасовым в Москву подслушивать и подсматривать, как и что Государь будет говорить с Филаретом и как с ним будет обходиться, чтобы, судя по тому, рассчитать и сообразить свои действия». Кстати скажем, что этот полицейский надзор за Филаретом со стороны Протасова особенно усилен был со времени удаления первого из синода.

3) Александр Иванович Карасевский представлял, во многих отношениях, противоположность с Сербиновичем и Войцеховичем. По характеру довольно открытый и прямой, апатический, ленивый, с ограниченными умственными способностями, немного сибарит, постоянно забиравший вперед свое жалование, Карасевский круг своей деятельности строго ограничил вверенным ему духовно-учебным управлением, которого был директором с 1839 по 1855 год. Он кончил курс в московском университете; служебное поприще начал (1814) в канцелярии бывшего кригс-комиссара Татищева, творца его карьеры, с которым изъездил пол-России, по случаю разных передвижений наших войск, и даже в 1814 и 1815 годах, при нахождении нашей армии заграницею, был и там. Когда Татищева назначили военным министром, он перевел Карасевского в военное министерство чиновником особых поручений и в этой должности назначил помощником правителя дел в следственную комиссию 1826 года о злоумышленных обществах.

Из военного ведомства он был переведен в Герольдию, отсюда, в 1831 году, в министерство финансов и, наконец, в 1832 г. в комиссию духовных училищ правителем дел. С поступлением духовной части в ведение Протасова, Карасевский сначала назначен был членом консультации при обер-прокуроре, оставаясь правителем дел комиссии духовных училищ, потом членом хозяйственного комитета и, наконец, в 1839 г. директором вновь учрежденного тогда духовно-учебного управления. С тех пор, в случаях отсутствия Протасова и во время его болезни, Карасевский всегда занимал его место, а по смерти первого формально назначен был к исправлению должности обер-прокурора св. синода. Действия его по духовно-учебному ведомству носили на себе печать неглубокого и поверхностного знания вверенной ему части, обнаруживали в нем правителя, идущего без общего плана, не только не проникнутого любовью к своему делу, но и смотрящего на него с безучастием и равнодушием. Тогда как в училищах, подведомых министерству народного просвещения, и в военно-учебных заведениях составлялись, по всем отраслям наук, разные руководства и совершались разные улучшения, в духовно-учебном ведомстве, большею частью, все шло по тем же руководствам, по которым учились несколько десятков лет тому назад – руководствам отсталым, бессмысленным, забивавшим только голову, каковы были, например, риторика Бургия на латинском языке, история Шрекка, философия Баумейстера; по другим же предметам не было даже и вовсе руководств, как, напр., по физике, патристике, каноническому праву. В таком недостатке руководств вся вина должна быть приписана духовно-учебному управлению, которое не только не поощряло и не возбуждало деятельности ученых духовных, но, напротив, подавляло её своими прижимками и невниманием к ученым трудам. Один профессор составил прекрасное руководство по физике и за 3000 руб. серебром отдавал сочинение свое в полное распоряжение духовно-учебного управления, но оно предложило ему только 2000 руб. сер.; начались вымогания, переторжки, и профессор, выведенный из терпения, прекратил, наконец, всякое сношение с этим ведомством. Карасевский, во все время своего управления, как бы руководился следующим девизом: «Пусть умственное образование этого, чуждого мне сословия идет, как себе хочет; прикажут мне высшие, или подскажут что другие, так сделаем, а самому мне опасно предпринимать что-нибудь новое, потому что я совершенно не знаю, в чем главным образом должно состоять образование нашего духовного юношества». В самом деле, наставления, которые он иногда позволял себе делать некоторым студентам, отправлявшимся на профессорские должности, были до такой степени поверхностны и обличали такое неведение, что возбуждали в иных взрывы истерического смеха, а в других презрительную улыбку и горькое сожаление о подобных опекунах духовного образования. Конечно, были в духовно-учебном управлении люди, хорошо знакомые со своим ведомством, понимавшие вполне требования и цель умственного образования нашего духовного юношества; но, к несчастью, на таких людей, которые сами происходили из того же сословия и получили образование в высших духовных заведениях, и Карасевский, и Протасов, вместо того, чтобы советоваться с ними, смотрели как на постоянный укор себе; думали читать в каждом их взгляде насмешку над своими распоряжениями, теснили их и держали в черном теле, постоянно напоминая им, что они должны считать милостью для себя, что их терпят и не выгоняют из службы. Таково, в особенности, было обращение Карасевского с П. И. Розановым, человеком почтенным, благонамеренным, благородным и образованным.

4) Павел Михайлович Новосильский. Если Карасевский управлял вверенным ему ведомством без всякого к нему сочувствия и без энергии, то Новосильский, напротив, всю свою энергию употреблял на то, чтобы извлекать возможные для себя выгоды из подчиненного ему ведомства. Он хозяйничал в хозяйственном управлении, как в поместье, смотрел на свое место, как на аренду, или на что-то, назначенное для удовлетворения всех его удовольствий и прихотей. Получивший образование в морском кадетском корпусе, привыкший, с молодых лет, к жизни разгульной и исполненной приключений, какова жизнь морского офицера, проведший первые годы своей службы на море, совершивший кругосветное путешествие, Новосильский, и по переходе в гражданскую службу, сначала по ведомству министерства народного просвещения, а потом по духовному, сохранил привычки и поведение своих юношеских лет. Страстный картежный игрок, постоянно проводивший ночи в клубах, или в кружке холостых людей, хотя сам был человеком семейным, охотник выпить, поставивший целью своей жизни наслаждение и удовольствие, он издерживал все получаемое им жалование на удовлетворение своих привычек, а семейство свое лишал необходимого, безумно играя будущею участью своих дочерей. Но как жалования его не всегда ставало на все прихоти, то Новосильский часто должен был прибегать к некоторым предприятиям, не совсем похвальным, к сделкам, позволительным не генералу и директору, а апраксинскому торгашу; он входил в сношения с купцами, подрядчиками и поставщиками и брал с них разного рода поборы; продавал на толкучем рынке книги, издававшиеся от синода, ниже положенной цены и пр. Но как и эти предприятия не всегда покрывали его дефицит, то он протягивал нередко руку и к деньгам казенным, особенно типографским. Пока эти хищения ограничивались незначительными суммами, о них молчали; но раз вздумал Новосильский разом взять около 15 тысяч рублей сер. и уже тогда (в 1851 г.) уволили его, вследствие, будто бы прошения и по расстроенному здоровью, от должности директора хозяйственного управления при св. синоде и вообще из духовного ведомства, но и тут с назначением, за свыше 35-ти летнюю службу, полной пенсии по 857 руб. 70 коп. сер. в год.

В прежнее время, при крайне ограниченном штате и при отсутствии системы в распределении дел, канцелярия св. синода не могла похвалиться точностью и исправностью делопроизводства. Еще обер-прокурор Нечаев жаловался, что в отделениях и экспедициях этой канцелярии нет строгого разграничения в делах, так что в одной и той же экспедиции производятся дела совершенно разнородные: судные, счетные и распорядительные – все вместе. ¹) Для достижения какого-нибудь порядка, то открывались особые временные комитеты, или счетные временные экспедиции, то назначались особые чиновники из числа состоявших за прокурорским столом. Преемник Нечаева также говорил, что от каждого года остаются кипы нерешенных дел. Вообще, синодальное делопроизводство требовало преобразования. Главные и существенные реформы начались в нем со времени вступления в должность графа Протасова, который в первый же год своего обер-прокурорства, уравнял занятия между отделениями и экспедициями, усилил способы канцелярской деятельности, возвысил оклады жалования чиновников и канцелярских служителей и в 1839 году, при общем преобразовании всех мест главного духовного управления, исходатайствовал новый штат канцелярии св. синода. Всех чиновников и канцелярских служителей, по этому штату, положено 107 человек, а с курьерами и сторожами 117, на жалование же им 148.570 руб. асс., и правителем этой канцелярии назначен старший чиновник за обер-прокурорским столом. В 1843 году, с закрытием Белорусско-Литовской духовной коллегии, когда дела её поступили в св. синод, последовало Высочайшее повеление еще усилить состав синодальной канцелярии, для производства распорядительных дел преимущественно о благоустройстве воссоединенного духовенства.²⁵⁴ По этому дополнительному штату прибавлено 10 человек, с жалованием на них 3.868 руб. 53 коп. сер. В таком составе канцелярия св. синода оставалась до конца царствования Императора Николая.

Между тем, по мере постепенно возраставшей области ведомства синодального обер-прокурора, постепенно также расширялась и его личная канцелярия. Когда, по упразднении министерства духовных дел, некоторые из обязанностей, лежавших прежде на министре, например, сношения духовного начальства с гражданскими властями по взаимным надобностям, перешли к обер-прокурору, тогда для исполнения как этих, так и других обязанностей, было передано в заведование обер-прокурора, из бывшего департамента духовных дел, отделение духовных дел греко-российского исповедания, состоявшее из начальника отделения, двух чиновников для судных дел, двух столоначальников и четырех помощников с канцелярскими служителями.²⁵⁵ Кроме того, обер-прокурор имел еще маленькую канцелярию при самом синоде, состоявшую из одного чиновника и одного канцелярского служителя. В 1834 году, после поручения обер-прокурору главного контроля по духовному ведомству, открыто при нем контрольное отделение. Потом, в 1836 году, Протасов представил Государю доклад об учреждении при обер-прокуроре св. синода особой канцелярии, жалуясь на множество дел, производимых в отделении православного исповедания и маленькой его канцелярии при синоде, и не получающих должного движения и скорости от ограниченного числа чиновников. Вследствие сего состоялось повеление: существовавшую при св. синоде обер-прокурорскую канцелярию упразднить, а вместо неё учредить, независимо от отделения, особую при обер-прокуроре канцелярию; для дел же судных, требующих внимательного соображения с законами, иметь при нем, по примеру других ведомств, юрисконсульта, которому, в случае затруднений или особенно важных вопросов по присылаемым из сената делам, составлять консультацию с чиновником, состоящим за обер-прокурорским столом в св. синоде, директором канцелярии, правителем дел комиссии духовных училищ и начальником отделения. Тогда же утвержден был и штат обер-прокурорской канцелярии, в составе: директора, юрисконсульта, двух секретарей с их помощниками, журналиста (он же и архивариус), экзекутора (он же и казначей) и восьми канцелярских служителей, с отпуском на их содержание. 29.200 руб. асс., из процентов с капиталов комиссии духовных училищ.²⁵⁶

В 1837 году ведомство обер-прокурора св. синода увеличилось передачею ему, из министерства внутренних дел, всех духовных дел греко-униатского исповедания, а потому представилась необходимость учредить при нем особое для сих дел отделение, которого штат и был Высочайше утвержден 17-го января.

Наконец, когда в 1839 году коренные перемены в ведомствах духовно-учебном и хозяйственном повлекли за собою изменение и в делопроизводстве при обер-прокуроре, все бывшие при нем отделения и экспедиции соединены в одно с его канцелярией, под именем канцелярии обер-прокурора св. синода, и, с тем вместе, штат её был значительно увеличен против прежнего: вместо 20 человек, находившихся в ней по штату 1836 года, теперь явилось 53, которым положено было жалование 101.190 руб. асс., именно – из Государственного Казначейства 60.210 рублей и из процентов с духовно-учебных капиталов 40.980 руб. асс.²⁵⁷

Мы уже видели выше, что Нечаевым и Протасовым употреблены были с их стороны все усилия, чтобы преобразовать синодальное делопроизводство и уничтожить бывшие в нем недостатки; в какой же степени и какими результатами увенчались их преобразования, об этом можно судить по следующим фактам. Архив синодский, дотоле запущенный, устроен и в него введен должный порядок, а в канцеляриях дела распределены по содержанию; но этим и ограничились все существенные результаты преобразований. Хотя, в докладах Протасова Государю, главною их целью указывалось ускорение делопроизводства, для чего и был так усилен личный состав канцелярии, и хотя он, в годичных своих отчетах, утверждал, что цель эта достигнута и что теперь почти не остается неоконченных дел, но это едва ли не была одна фраза, чтобы не сказать бюрократическое самохвальство. Факты говорят совершенно противное. Прежде утверждали в ученых степенях студентов духовных академий прямо по окончании ими курса, или спустя много два месяца, а теперь это делалось через год, или полтора; прежде студентам назначались классные оклады тотчас по получении профессорской должности, а теперь чрез два, три и даже четыре года. Кроме того, многие дела этого времени, особенно секретные, не имеют описей, и притом носят такие иероглифические заглавия, что по ним совершению невозможно получить понятие об их содержании. Укажем, для примера, на одно, приведенное нами выше в одном месте дело о производстве следствия над архангельским епископом Варлаамом, по случаю жалобы его на архангельского губернатора Бойля; озаглавлено оно так: «Секретное дело о принятии мер к отвращению вредных последствий по случаю военных обстоятельств». Нельзя также умолчать здесь об одном маневре, введенном со времени Протасова: для того, чтобы дела неоконченные к исходу года показывать в отчетах конченными, о них обыкновенно писали, что они поступили в последних днях декабря и, таким образом, все эти дела уже считались в цифре дел наступающего года, без чего число неоконченных было бы гораздо больше. Причина такого явления заключалась в том, что большая часть чиновников поступала на должность по протекции и оказывалась людьми неспособными, или занятыми посторонними обязанностями, так что некоторые – чему трудно поверить – являлись в должность всего раза по два в год, другие же имели от самого Протасова поручение управлять и заведовать его хозяйством, что было для них, во всех отношениях, выгоднее канцелярской работы.

Но за то главная, хотя и тайная цель преобразований Протасова: усилить его личную власть в ущерб правам членов синода – вполне была достигнута и это отразилось на всем синодальном производстве. Так, например, хотя в синоде существует должность протоколиста, но главная обязанность его со времен Протасова совершенно прекратилась. Прежде этот протоколист находился в зале заседаний во время докладов дел секретарями и записывал, какое мнение синод положил по известному делу. Протасов изгнал его из присутствия синода и отменил прежние его записки, цель чего нетрудно было угадать по следующим явлениям: в канцелярии синодальной не раз переменялись резолюции членов или самим Протасовым, или Войцеховичем, даже обер-секретарями и секретарями, а этого, конечно, никак нельзя было бы сделать, когда протоколист официально записывал бы мнения по каждому делу, доложенному синоду. Не раз случалось также, что резолюция по делу составлялась уже вперед секретарем или обер-секретарем, имевшими, при этом, всегда свои воззрения как на дела, так и на лица, к которым резолюция относилась. Удивительно ли после того, что вся власть из рук членов перешла в руки канцелярии и все синодские чиновники в глазах духовенства стали представляться какими-то могущественными раздавателями наград и наказаний духовным; удивительно ли, что сами архиереи заискивали благосклонности к себе не только правителя синодальной канцелярии, но и обер-секретаря или секретаря, не стыдились в праздники являться к ним с изъявлениями своего почтения и глубокого уважения, даже еще более – не стыдились дарить их разными вещами!...

Если от делопроизводства, собственно синодального, обратиться к управлениям, созданным Протасовым, то и здесь высказываются явления довольно странные и малоутешительные. В образец, например, скорого течения дел по хозяйственному управлению, достаточно привести, что оно генеральный свой отчет за 1853 год представило в 1855 г., т. е. спустя два года. В такой же пример скорой и точной распорядительности по другому из управлений, учрежденных Протасовым, можно упомянуть, что рассылка по духовно-учебным заведениям некоторых руководств, предписанная в 1848 году, была приведена в исполнение только в 1858 году, т. е. ровно чрез 10 лет, да и то потому, что митрополит московский Филарет, в одну из поездок бывшего обер-прокурора графа Толстого в Москву, навел его на мысль справиться, какие книги выписывает духовно-учебное управление для своих заведений!

Что касается синодального хозяйства, то здесь мы, действительно, замечаем при Протасове быстрое возрастание так называемого типографского капитала, который от 60.000 р. сер. увеличился до 364.500 р. Но зато духовно-учебный капитал умножился далеко не в такой соразмерности: в 1839 году, когда Протасов преобразовал комиссию духовных дел в духовно-учебное управление, капиталы её простирались до 14.573.594 р. сер., а в 1855 г. их было 16.248.339 р. 76 к. сер., так что в 16 лет прибавилось только 2.300.000, тогда как во время заведования этими капиталами комиссии духовных училищ, они, в течение тринадцати лет, т. е. с 1826 г. по 1839 г., возросли от 10 миллионов до 14 миллионов.

Вообще, рассматривая следствия преобразований, произведенных Протасовым в главном духовном управлении, мы приходим к той мысли, что они не соответствовали огромным средствам, употребленным для их достижения, и что истинные результаты не всегда и не вполне соответствовали тем великолепным фразам, которыми старались их украсить.

Преобразования главного духовного управления коснулись и самого здания, в котором помещался св. синод, больше 90 лет имевший свои заседания на Васильевском острове, в одном из отделений так называемого здания 12-ти коллегий, где теперь университет и был Педагогический институт. ¹) Но такое помещение св. синода не соответствовало его высокому назначению. Почти в самом начале царствования Императора Николая, и именно в 1828 году, статс-секретарь Муравьев объявил тогдашнему синодальному обер-прокурору князю Мещерскому Высочайшую волю, «чтобы приискан был дом, в котором бы мог помещаться св. синод и все здесь находящиеся присутственные места, к духовному управлению греко-российского исповедания принадлежащие, и если подобного дома в духовном ведомстве не имеется, то приискать таковый в покупке».²⁵⁸ Но как в духовном ведомстве такого дома не оказалось, то инженер генерал Опперман объявил обер-прокурору св. синода, что «Его Величеству угодно, чтобы сделан был проект зданию для помещения св. синода в связи и параллель со зданием, строящимся (тогда) для правительствующего сената, на ту половину площади, где находится дом купчихи Кусовниковой».²⁵⁹ План и смету повелело было составить архитектору Росси, который исчислил на одну только постройку помянутого дома 1.700.000 руб. асс., не включая сюда 600.000 руб., заплаченных за его покупку. За построением сего здания повелено было наблюдать комитету, Высочайше учрежденному для построения сената, с присоединением к нему князя Мещерского и статского советника Нечаева, а строителем назначен Штауберт, главный архитектор при постройке сената.²⁶⁰ Сумма как на покупку дома Кусовниковой, так и на постройку нового, составившая всего, за сокращениями сметы, до 2 миллионов асс., взята была из духовно-учебных капиталов.²⁶¹ Закладку здания совершил, 26 августа 1830 г., преосвященный Серафим, митрополит новгородский и с.-петербургский, в присутствии военного генерал-губернатора и синодального обер-прокурора. Менее нежели через пять лет последовало освящение как новосозданного храма при св. синоде, так и всего вообще синодального здания. Перед тем, Император Николай лично осмотрел все его части и некоторые одобрил, а некоторые приказал изменить. Затем, в день Святого Духа, 27-го мая 1835 года, преосвященный Филарет, митрополит московский, с обер-священником Кутневичем, ректором с.-петербургской семинарии Макарием и Петропавловского кафедрального собора протоиереем Кочетовым, освятил храм во имя св. отец семи вселенских соборов,²⁶² в присутствии многих знатных сановников, как гражданских, так и духовных. После литургии окроплены были присутствие св. синода, комиссия духовных училищ и все залы, но самое открытие синода последовало уже 4 июля и было совершено с особенным торжеством. В 12½ часов явились его члены, три митрополита: Серафим, Филарет, нарочно для этого торжества вызванный из Москвы, и Иона, бывший экзарх Грузии, Григорий, архиепископ тверской, духовник Их Величеств Музовский, обер-священник армии и флота Кутневич и протопресвитер Криницкий. В час прибыл Государь с Наследником престола. Члены встретили Их у лестницы, а обер-прокурор Нечаев, со старшими чиновниками, у подъезда. Государь, в предшествии членов, прямо прошел в синодальную церковь. По совершении в ней молебствия, Государь, Наследник и члены следовали в присутственную залу. Облобызав с благоговением крест и евангелие, находящиеся, обыкновенно, на столе, около которого заседают члены синода, и, сев на место первоприсутствующего, а не на царское,²⁶³ Государь посадил подле Себя Наследника и приказал членам занять свои места. Тогда Государь открыл заседание речью, в которой изъяснил, что Он вступил на прародительский престол против ожидания и потому без предварительного приготовления и что бремя правления как бы с неба ниспало на рамена Его; что начало и исполняющееся десятилетие Его царствования встретилось с необыкновенными трудностями и тяжкими испытаниями; что синоду памятно происходившее на сей самой площади, которая теперь перед глазами, где и первенствующий член оказал Его Величеству верноподданническую услугу; что вскоре, затем, последовали персидская и турецкая войны, впрочем, оконченные столь благоуспешно, что Российская Держава, по внушаемому христианством великодушию, враждебной прежде Турции доставила умиротворение и защиту; что потом надлежало усмирить мятежное восстание Польши, перенести бедствие губительной болезни и бывшие, по случаю её, внутренние неустройства в некоторых местах; что преодоление всех сих трудностей Он относит к особенной помощи Божией, на которую паче всего и впредь возлагает надежду, быв утвержден в таковых чувствованиях наипаче наставлениями благочестивейшей родительницы; что, сообразно с сим убеждением, Его Величество, как Сам ближайшим к сердцу Своему попечением полагает охранение православия, так равномерно уверен в таковых же, преемственно, чувствованиях Государя Наследника престола, и в сем, как Родитель и как Государь, свидетельствует о Нем перед церковью; что из дел, предлежащих, по настоящим обстоятельствам времени, синоду (о действиях которого Его Величество удостоил при сем отозваться с Всемилостивейшим благоволением), особенного внимания требуют предпринятое, с превысившим чаяние успехом, воссоединение униатов с православною церковью и дело обращения раскольников, требующее неослабной бдительности, твердости и постоянства в принятых правилах, без всякого вида преследования; что, простирая попечение о делах церковных на грядущие времена, Его Величество желает предупредить испытанное затруднение нечаянного вступления в оные, бывшее следствием того, что блаженной памяти Император Александр не имел наследника престола в прямой линии; что вследствие сего, Он, по благости Божией, имея сынов и первородного из них приготовляя к наследованию престола, подобно тому, как ввел уже Его Высочество в сенат и вскоре намерен ввести и в Государственный совет, признает полезным знакомить его и с церковными делами; и потому соизволяет, чтобы Государь Наследник присутствовал иногда при занятиях синода и под его руководством (Его Величеству благоугодно было употребить точно сие выражение) предварительно приобретал сведения, потребные для Его высокого назначения; что в сем Он совершенно надеется на вожделенные успехи Государя Наследника престола и в должном сему споспешествовании полагается на усердие синода, молитвам которого поручает Своего возлюбленного первенца. (При этом Государь заключил Наследника престола в Свои объятия).

За речью Государя началось собственно заседание. Обер-прокурором читаны были: 1) Высочайшее повеление, чтобы, для удобства в надзоре за духовенством и назидании паствы, умножено было число викариатств, и чтобы синод ныне же вошел в рассуждение об учреждении вновь до 4-х викариатств в обширнейших епархиях, с тем, чтобы, по соображении истинных обстоятельств и способов, представлено было на Высочайшее усмотрение, на каком основании должны состоять сии викарии относительно приличного их сану содержания. 2) Высочайшее повеление, чтобы синод вошел в сношения об оказании монастырям пособия землями, свыше определенного прежними правилами количества. 3) Объявлено Высочайшее утверждение всеподданнейшего доклада синода о возвращении самобытности обращенному в архиерейский дом Ипатьевскому монастырю, где юный царь Михаил Феодорович умолен был принять державу Российскую, и об учреждении оного монастыря первоклассным кафедральным.

По окончании чтения, Государь, приняв изъявление верноподданнической благодарности членов синода за благопромыслительное попечение его о делах церковных, отбыл из присутственной палаты в комиссию духовных училищ и, в сопровождении членов синода и обер-прокурора, осмотрел её и синодальную канцелярию. Государю угодно было оставить членов синода при выходе из комнат; синодальный же обер-прокурор продолжал сопровождать его по лестнице в расположенный в нижнем этаже архив и из него до подъезда.

По отъезде Государя (в 2 часа), члены синода тотчас отправились в синодальную церковь и принесли благодарственное Господу Богу моление, с возглашением многолетия Государю и всему Августейшему дому. Потом, возвратясь из церкви в синодальное присутствие, положили: 1) достопамятное для правительствующего синода событие этого дня внести обстоятельно в журнал; 2) Его Императорскому Высочеству Государю Цесаревичу Наследнику престола поднести список с сего журнала; 3) о Высочайшем посещении синода и о Высочайшей воле относительно присутствования Государя Наследника престола при занятиях синода объявить по синодальному ведомству указами; 4) относительно исполнения Высочайших повелений о викариатствах и о землях для монастырей иметь подробнейшее рассуждение в следующее заседание; 5) о возвышении Ипатьевского монастыря Высочайше утвержденный доклад объявить епископу костромскому и вообще по ведомству синода печатными указами.

Этот журнал, в память посещения Государя, вложен был в один ковчег с подлинным духовным регламентом Петра Великого и тогда же положено было написать для синодской церкви икону, изображающую святых угодников, соименных трем русским монархам: Петру Великому, Александру I-му²⁶⁴ и Николаю I-му, удостоившим синод своего посещения.²⁶⁵