Киевский митрополит Иерофей Малицкий (1796–1799 гг.)

Задачей настоящего сочинения служит описание деятельности Киевского митрополита Иерофея Малицкого за трехлетний период управления его Киевской митрополией в связи с общим состоянием епархиальных дел в это время (1796–1799 годы).

О личности Киевского митрополита Иерофея Малицкого не существует в исторической литературе никаких специальных исследований. Все имеющиеся в печати сведения о митрополите Иерофее ограничиваются краткими заметками, и при том случайными, написанными лишь только «по поводу». Первоисточниками их являются сведения, сообщаемые м. Егением Болховитиновым («Описание Киево-Софийского собора и Киевской иерархии» Киев, изд. 1825 г. 278–285 стр.), Виктором Аскоченским («Киев с древнейшим его училищем Академиею» Киев, изд. 1856 г., II ч., стр. 387–406) и преосвященным Филаретом, архиепископом Черниговским («Историко-статистическое описание Черниговской епархии» Чернигов, изд. 1873–74 г., I кн., 103 стр.; II кн. 27–29 стр., 206 и 208 стр.; III кн. 27, 226 стр.; IV кн. 106 стр.; V кн. 6–8 и 11 стр.). Справедливость требует сказать, что и эти, имеющиеся в печати, сведения не представляют собою чего-либо ценного, и суть только биографические очерки и замечания, большею частью отрывочного, формулярного характера, и притом не всегда достоверные.

Главными источниками, которыми пользовался автор при выполнении своей задачи, послужили для него: 1) документы, найденные в архиве Киевской духовной Консистории; 2) так называемые «указные книги», представляющие собой ежегодные собрания указов Святейшего Синода; 3) рукописи, хранящиеся в библиотеке Киево-Софийского собора, и 4) рукописные акты, принадлежащие Киевской духовной Академии. Печатные источники заключаются в некоторых, весьма немногих, документах, обнародованных по преимуществу в «Киевских Епархиальных Ведомостях» и «Киевской Старине».

Из пособий, которыми пользовался автор при освещении описываемой эпохи, должны быть упомянуты сочинения следующих лиц:

1) Коялович «История воссоединения западно-русских униатов старых времен» Санкт-Петербург 1873; «Чтения по истории Западной России». Санкт-Петербург 1884 г.

2) Рункевич «История Минской архиепископии» (1793–1832 годы) Санкт-Петербург 1893 год.

3) Крыжановский «Очерки быта южно-русского сельского духовенства в ХVIII веке» Собрание сочинений, т. 1-й, 391 стр. (Киев 1890 г.).

4) П. Знаменский «Приходское духовенство в России со времени реформы Петра». Казань, 1873 г.; Духовные школы в России до реформы 1808 года, Казань, 1881 год.

5) Хойнацкий «Западно-русская церковная уния в её богослужении и обрядах». Киев, 1871 год.

6) Серебренников – «Киевская Академия с половины XVIII века до преобразования её в 1819 году» Киев 1897 год.

Другие сочинения и статьи будут указаны в своем месте.

Иерофей, в мире Иоанникий¹ Малицкий, родился в Чернигове в 1727 году. Кто были его родители, как протекли детские годы его жизни, – ответить на эти вопросы, за отсутствием данных, мы не имеем возможности. О полученном им образовании существуют два мнения: по одному (митрополит Евгений и Аскоченский),² Иоанникий Малицкий учился в Черниговской семинарии; по-другому (митрополит Макарий и архиепископ Филарет),³ он относится к числу воспитанников Киевской Академии.

Но оба эти мнения неверны. В Синодальной ведомости (представленной на Высочайшее рассмотрение) о кандидатах на Киевскую митрополию по смерти Самуила Миславского читаем, между прочим: «Иерофей, обучался в Воронежской семинарии философии и богословии и языкам еврейскому, греческому и латинскому».⁴

Из Воронежа Иоанникий Малицкий каким-то, неведомым для нас, образом попадает в Троице-Сергиевскую лавру и состоит здесь (хотя и неизвестно где именно) учителем.⁵ Основываясь на последующем, можно, впрочем, с некоторою вероятностью предположить, что он был вызван туда наместником лавры Кириллом Ляшевецким,⁶ который в продолжение всей своей дальнейшей жизни оказывал ему особенное, чисто родственное покровительство. Так, когда Ляшевецкий по Высочайшему указу 6 августа 1758 года, был назначен Воронежским епископом, то, при отправлении на епархию, он взял вместе с собою и Малицкого. В том же 1758 году последний принял (на тридцать первом году от рождения) монашество, с наречением имени Иерофея, и определен епископом Кириллом, в члены Воронежской консистории.⁷ В 1759 году иеромонах Иерофей назначен (с оставлением в прежней должности) епархиальным проповедником, преподавателем риторики и логики в Воронежской семинарии и вместе с тем её первым «префектом».⁸

Воронежская семинария переживала в это время начальный период своего существования, отличавшийся, естественно, неустойчивым и случайным характером. Пр. Кирилл, «яко пастырь, собственным опытом знавший цену и достоинство наук»,⁹ прилагал всемерные старания к тому, чтобы установить в ней более прочную организацию. Достойного сотрудника и ревностного помощника находило, он себе в лице префекта Иерофея, который, за отсутствием ректора, было, главным начальником Воронежской семинарии. Историки последней отмечают описываемое время, как период особенного её процветания: увеличен несколько контингент преподавателей; ученическая библиотека значительно пополнилась «греческими, латинскими и российскими книгами»; для общежития воспитанников, выстроен, новый корпус.¹⁰

Особое значение этот период (1758–1761 годы) Воронежской семинарии получает в сравнении с ближайшим, последующим периодом, когда для неё настала «роковая эпоха».¹¹ Дело в том, что в конце 1761 года (10 декабря) пр. Кирилл, – этот главный меценат семинарии, был переведен в Чернигов, куда вместе с собою взял опять и префекта Иерофея. В семинарии осталось всего лишь два учителя: синтаксиса – иеромонах Смарагд и инфимы – Тимофей Далматов. Как нарочно, первый из них умирает, и семинария остается при одном учителе низшего класса. В довершение кризиса, новый преосвященный Иоанникий, будучи сам из «не учившихся» и имея даже «некоторую ненависть к латинскому языкоучению и наукам», не только не счел за нужное позаботиться о приискании новых учителей, но даже совсем закрыл семинарию, распустив учеников по домам.¹²

Так рушились те благоприятные результаты, которые были достигнуты ревностными заботами пр. Кирилла и префекта Иерофея!

Но приезде в Чернигов, иеромонахи, Иерофей в половине 1762 года был посвящен во игумена Рождественского Думницкого монастыря, расположенного в 35 верстах от Чернигова и 9 верстах от заштатного города Березны. Деятельность его в этом монастыре была направлена по преимуществу на внешнее благоустройство сей древней обители. За десятилетнее управление он успел соорудить новый каменный храм, построить каменные погреба и самый монастырь обнести каменною оградою.¹³ Совершенно обновившийся после того вид обители, может быть, и был причиною того, что Иерофею присвоено наименование «Думницкого», каковое прозвание осталось за ним и по уходе из монастыря.¹⁴

К описываемому же времени относится знакомство Иерофея Малицкого с великомощным канцлером Екатерининского царствования Александром Андреевичем Безбородко, родители которого были одними из главных благотворителей Думницкого монастыря и, как соседи, «водили знакомство «с его настоятелем».¹⁵

В 1772 году Иерофей был переведен в Чернигов, и назначен наместником архиерейского Борисоглебского монастыря.¹⁶ С этих пор, находясь постоянно на виду высшего епархиального начальства,¹⁷ Иерофей мог заметнее проявлять свои дарования, а посему и быстрее стал подвигаться по ступеням иерархической лестницы. Так, чрез два года он уже был посвящен в сан архимандрита и определен настоятелем Черниговского Елецкого Успенского монастыря. Никаких сведений о пребывании его здесь не сохранилось, за исключением лишь только того, что ему в силу Высочайшего указа 10 апреля 1786 года, пришлось передавать в гражданское ведомство монастырские имения.¹⁸

По указу 20 апреля 1786 года, архимандрит Иерофей, с оставлением в прежней должности, назначается первым ректором Черниговской семинарии. С этого времени начинается новый период семинарии – третий, как учебного заведения вообще, и первый, как семинарии в собственном смысле. До сих пор это был «училищный коллегиум», в котором преподавание велось только префектом и несколькими учителями: а теперь он превратился, под главным начальством ректора, в полную духовную семинарию, – с богословским, философским, риторическим, пиитическим, верхне- и нижне грамматическими классами¹⁹... Какова была деятельность архимандрита Иерофея в течение двухлетнего управления его Черниговской семинарией, – мы не знаем.²⁰

27 сентября 1788 года умер Черниговский епископ Феофил Игнатович. В числе других кандидатов (между которыми был архиепископ Минский Виктор Садковский), на открывшуюся вакантную кафедру Святейшей Синод представил на Высочайшее благорассмотрение и архимандрита Иерофея, который и был избран императрицей.

«Из представленных Нам от Синода кандидатов, читаем в именном Высочайшем указе от 28 октября 1788 года,²¹ всемилостивейше повелеваем быть епископом Черниговским – Успенского Елецкого Черниговского монастыря Архимандриту и Ректору семинарии – Иерофею».

Сохранились некоторые подробности, которые свидетельствуют о том, что своим необычным избранием (помимо других, более заслуженных, претендентов) архимандрит Иерофей значительно обязан влиянию вышеупомянутого всесильного канцлера Александра Андреевича Безбородко. В письме последнего к своей матери (от 6 ноября 1788 года) мы находим, между прочим, такие строки: «приложенное при сем письмо к новому нашему архиерею – Иерофею – прошу приказать доставить. Когда я подносил доклад её Императорскому Величеству, то государыня весьма за благо приняла, что отец архимандрит удостоен, отозвавшись о нем похвалами и приказав его пожаловать тотчас в сей сан».²²

Хиротония новоизбранного епископа была поручена Киевскому митрополиту Самуилу Миславскому, совместно с проживавшим тогда в Киево-Печерской лавре митрополитом Лакедемонским Серафимом; она совершена 6 декабря, в праздник святителя Христова Николая, в домовой митрополичьей церкви.²³

О деятельности пр. Иерофея за восьмилетнее управление его Черниговскою епархией сохранились в печати весьма скудные и отрывочные сведения. При нем продолжались беспокойства по случаю передачи недвижимых монастырских имений в ведение казенных палат. Так, между прочим, по Высочайшему повелению от 11 ноября 1790 года, ему повелевалось со всей своей свитой переселиться на жительство в загородный упраздненный Троицкий монастырь; архиерейский же дом, бывший в крепости, определено занять гражданскими присутственными местами. О том, где должна была помещаться после того духовная дикастерия, и из кого составить её членов, если она должна быть не в городе, – вовсе не подумали. Преосвященный поспешил построить под дикастерию два дома близ стен монастыря, а также приступил к исправлению монастырских зданий, остававшихся в течении четырех лет²⁴ без всякого хозяйственного призрения.

К описываемому же времени относится деятельность епископа Иерофея по возобновлению кафедрального Преображенского собора, – этого древнейшего (из всех уцелевших в России храмов) памятника русского церковного зодчества, построенного в 1024 году храбрым сыном равноапостольного – Мстиславом, князем Черниговским.

Преосвященный Филарет в пятой книге своего «Историко-статистического описания Черниговской епархии» отмечает «заботливую настойчивость» и «непосредственные личные распоряжения» пр. Иерофея, которые во многом ускорили приведение этого храма в надлежащее благолепие.

Вот и все те сведения, которые сохранила нам история о деятельности Иерофея в бытность его Черниговским епископом. Можно еще упомянуть о косвенном участии его в деле воссоединения униатов, когда, во исполнение синодальных предписаний, он посылал в Слуцк (резиденцию главного деятеля по воссоединению, Минского архиепископа Виктора Садковского) и на Украйну монашествующих,²⁵ священников,²⁶ св. миро и антиминсы.²⁷ Между тем Провидение готовило Иерофею Малицкому высшее назначение.

5 января 1796 года скончался знаменитый Киевский митрополит Самуил Миславский. Временное управление митрополией было поручено викарному епископу Переяславскому – Амфилохию.²⁸ Вдовство Киевской епархии продолжалось почти три месяца: только 1 апреля дан был Святейшему Синоду именной Высочайший указ, который гласит: «всемилостивейше пожаловали Мы епископа Черниговского Иерофея митрополитом Киевским, повелевая ему быть архимандритом Киево-Печерские лавры и именоваться членом Синода Нашего».²⁹ 6 мая получен был в Чернигове и Синодальный указ (от 13 апреля), объявлявший пр. Иерофею о Всемилостивейшем его награждении, а вместе с тем и предписывавший ему: 1) принести определенную на сей случай присягу (по приложенной к указу печатной форме); 2) учинить денежный расчет с Черниговской дикастерией и 3) не забирая из архиерейского дома никакого казенного или церковного имущества, а также никого из духовных лиц, – следовать во вновь вверенную епархию.³⁰ В тот же день были посланы из Святейшего Синода указы в Киевскую дикастерию и в духовный собор Киево-Печерской лавры.³¹ Этими указами повелевалось, по предварительном уведомлении гражданского правительства, предписать всем монастырям и церквам Киевской епархии о достодолжном воспоминании, – при богослужении, – имени нового митрополита. От 7 мая Киевская дикастерия «нижайше» рапортовала преосвященному Иерофею, что синодальное предписание в точности исполнено, а «во всем протчем ожидается архипастырское повеление».³²

Между тем начались приготовления к достойной встрече нового владыки-митрополита.

В заседании 7 мая присутствующие члены Киевской дикастерии, имея рассуждение о том, что долг паствы – приготовить для первого прибытия Архипастыря надлежащую встречу, определили следующее. На главном тракте между Черниговом и Киевом, в селении Козелецкого уезда Лемешах,³³ должны были собраться игумен Козелецкого Георгиевского монастыря, вице-ректор Киевской Академии архимандрит Афанасий и благочинный священник Дзюрковский. При выходе из кареты Его Высокопреосвященства, уполномоченные лица поздравляют его с благополучным вступлением в пределы Киевской епархии и при этом подносят по русскому обычаю хлеб-соль и «приличную» икону. Если позволит время, то им предписывалось тотчас же после встречи поспешить вперед митрополичьего поезда в г. Козелец, чтобы успеть и здесь, вместе со всем, городским духовенством, снова приветствовать владыку. Колокольный звон должен встречать и провожать митрополита как в г. Козельце, так и во всех других селениях Козелецкого, Остерского и Киевского уездов, в которых имеют быть остановки митрополичьего поезда; около же всех церквей, лежавших на пути следования нового архипастыря, должны были стоять в парадных облачениях приходские священно-церковно-служители. И если бы в каком селении карета Его Высокопреосвященства остановилась, то священникам предписывалось тотчас же приблизиться к ней и «благопристойным образом» поднести владыке крест и блюдо со святою водою. В том случае, если бы митрополит пожелал посетить церковь, то священно-церковнослужители, предшествуя ему, обязывались встретить его обычною архиерейскою встречею, то есть, пением «Достойно есть», чтением малой ектении и провозглашением многолетия; из церкви до кареты должны провожать также «по надлежещему».

Наконец, в ближайшие к Киеву селения (Бровары, Димерку и Семиполку) определено было послать нарочных гонцов для объявления тамошним приходским священникам, чтобы они, на случай имеющего быть в тех местах отдыха митрополита, приложили всемерные старания к наилучшему приему архипастыря.

Так спешил приготовиться Киев к достойной встрече своего нового владыки-митрополита. Между тем необходимая сдача епархиальных дел и вышеупомянутый денежный расчет с дикастерией задержали несколько преосвященного Иерофея в Чернигове. Торжественный въезд его в Киев состоялся лишь в понедельник 26 мая. Ко времени прибытия митрополита, на правом берегу Днепра собрались все присутствующие члены Киевской дикастерии, чтобы приветствовать владыку от лица всего городского духовенства с благополучным вступлением во святой град – мать городов русских. Неизвестно, были ли при этом представители и от гражданского ведомства, хотя, основываясь на общепринятом порядке нашего времени, нужно думать, что были. Вообще это был, по выражению Аскоченского,³⁴ «праздничный день» для всех Киевлян: они сретали своего нового архипастыря.

29 мая, в праздник Вознесения Господня, состоялось вступление вновь прибывшего митрополита на кафедру Киевской митрополии – первое служение его в Софийском соборе. Это был новый, не менее торжественный, праздник для всего Киева. К девяти часам утра у св. ворот Софийского собора собрались в полных парадных облачениях как все настоятели Киевских монастырей с «начальнейшею», по их рассмотрению, братиею, так и все белое городское духовенство с своим церковным причтом.³⁵ Колокольный звон всех церквей Киева, Печерских, Подольских, и Старо-Киевских, продолжался с момента выезда митрополита из лавры и до приезда его в Киево-Софийский собор. Красноречивый проповедник Киевский, – кафедральный протоиерей Иоанн Леванда, – приветствовал нового архипастыря, при входе его во св. Софию, прекрасною речью, которую мы позволим себе привести целиком.

«Преосвященнейший владыко! Милосердый отец и архипастырь наш!

Пастырь наш из мертвых восстал и говорит: радуйтеся! паства, тецы на радость сию! познай глас его! припади к нему! мир и благословение пришли с ним.

Отец наш возвращается! Чада, целуйте руки его! Не Самуил ли? имя другое, но сердце тоже, любовь и кротость, истина и милость, вся добродетель та же: тот же Дух Божий на нем; тот же образ, образ великого архиерея, прошедшего небеса, в нем; тот же образ жизни, те же правила его, то же избрание Отца небес в нем, то же великие Матери отечества благоволения о нем, те же токи щедрот от престола Божия, то же излияние отрад от престола монаршего на нас чрез Ангела сего. Дух, иже в Самуиле, во святителе сем сугуб. Сего душа наша чаяла, сего сердце просило. О сем с небожителями ходатайствовал Самуил. Он, от горних селений приницая к нам, приемлет участие в жребии сем, восхищающем нас. Что мы потерею называли, то перемена небесных милостей была, то была точка времени, в которой выходили новые определения судеб. Надобно было нам сиротами быть, чтоб наградиться толиким отцом.

Восхищайся церковь, зря покровительство небес! Восхищайся достояние Вышнего! Ангел твой послан к тебе. Восхищайся Христово стадо! Пастырь твой уже приходит к тебе. Восхищайтесь чада! отец ваш с вами есть.

Гряди, о Ангел церкви, во святилище, ожидающее Тебя! Храм славы отверзл Тебе врата, а чада повиновения отверзли сердце свое Тебе. Се овцы, яже слушают гласа Твоего идут по Тебе; по чуждем они не идут, яко не знают чуждого гласа. Глашай их по имени! готовы исполнить волю Христову, волю Твою, и сим образом быти счастливыми».³⁶

При общем торжестве, Киевская Академия также не осталась в стороне. Она в свою очередь спешила к новому протектору и несла с своей стороны поздравления, изливаемые в «радостных чувствованиях муз».³⁷ «Оды, рондо, акростихоны, сонеты, мадригалы, по выражению Аскоченского, сыпались градом».³⁸

Вот, например, образец академической музы:

«Простри, о пастырь, светлы взоры

На муз, блаженнейших тобой!

Оне, составив нежны хоры,

Свой воспевают век златой.

Пермесскпм жаром пламенеют

Сердца питомцев нежных муз;

К тебе, к тебе благоговеют,

Отец, бессмертный славой муж!

Они усердья строят лиру

И днесь всему вещают миру:

«Приспели к нам златые дни,

Течет нынь то приятно время,

Когда, отрясши скорбей время,

Вкушаем радости одни!».³⁹

Так среди всеобщих проявлений искреннего восторга и радости вступил преосвященный Иерофей на кафедру Киевской митрополии.

«Части, епархию мою ныне составляющие,

предвозвещают мне большие хлопоты;

быть воле Божией, на Коего помощь и надеюсь».⁴⁰

Так писал, между прочим, митрополит Иерофей преосвященному Варлааму, епископу Житомирскому, кратко указывая на задачу своей деятельности. Но, ясные для современника, слова митрополита требуют для нас некоторого изъяснения. Прежде всего мы должны указать, что это за части, составлявшие при митрополите Иерофее Киевскую епархию, а во-вторых, почему они предвозвещали ему «большие хлопоты».

Первый вопрос приводит нас к определению границ Киевской епархии описываемого нами времени.

Границы малороссийских епархий во второй половине XVIII века отличались особенной неустойчивостью. Каждое новое территориальное приобретение Российского государства на юге и западе России сопровождалось учреждением новых и размежеванием старых губерний. Несовпадение границ епархий и губерний еще более усиливало затруднения в их распределении и порождало чрезвычайно важные неудобства в управлении. Разобраться во всех запутанных и сбивчивых разграничениях и точно представить себе границы малороссийских епархий в это время представляется делом в высшей степени нелегким. Да и для самого правительства того времени это распределение и разграничение новоприсоединенных областей по губерниям и епархиям долго составляло большое затруднение и едва закончилось только к самому концу прошлого столетия.⁴¹ Указом от 4 августа 1799 года император Павел I повелел границы всех вообще епархий сообразовать с границами губерний и «самые названия епархий для большего однообразия переменить по званию тех губерний, в коих кафедры их состоят».⁴² Соответственно этому Высочайшему повелению, Святейшей Синод представил всеподданнейший доклад, который и была, утвержден государем 16 октября 1799 года.⁴³ С этих пор епархии стали сохранять более или менее устойчиво свои территориальные границы.

Киевской епархии пришлось испытать, преимущественно пред всеми другими малороссийскими епархиями, особенно частые перемены своих пределов. На протяжении почти всего XVIII века мы видим, что при каждом митрополите, и при том иногда по нескольку раз, менялись границы её территории. Постепенно сокращаясь все более и более, объем Киевской митрополии к концу этого столетия стал почти вдвое менее, сравнительно с прежним. Никаких официальных бумаг, которые бы давали ключ к точному представлению всех этих территориальных изменений, не сохранилось в местных архивах до нашего времени, а показания, существующие в печати, отличаются сбивчивостью и запутанностью. Вследствие всего этого, если не легко ориентироваться во всех территориальных изменениях других малороссийских епархий, то это в гораздо большой степени нужно сказать относительно Киевской. Иногда единственно-возможным и надежным путем к точному установлению границ Киевской епархии служит определение тех духовных правлений и благочиний, которые были подведомы Киевской дикастерии, и названия которых встречаются в различных делах Консисторского архива.

Задачей нашего сочинения не требуется – проследить все постепенные изменения границ Киевской епархии в XVIII века, и мы указываем лишь только те, которые имели место при митрополите Иерофее.

При вступлении митрополита Иерофея на Киевскую митрополию, состав Киевской епархии определился следующим образом. На левом берегу реки Днепра были расположены уезды: часть Киевского, Остерский, Козелецкий, Пирятинский, Дубенский, Золотоношский и Переяславский; на правом другая часть Киевского уезда и три округи – Рожевская, Богуславская и Белоцерковская.⁴⁴ Последние области только что пред назначением митрополита Иерофея отошли к Киевской епархии от Изяславской и Брацлавской губерний (1795 год).⁴⁵ Это были земли, присоединенные к России по второму разделу Польшей (1792).⁴⁶

Но этот состав ненадолго оказался устойчивым. Все предшествовавшие изменения границ Киевской епархии были только как бы приготовлениями к самому важному изменению, по которому в состав её должны были войти местности, расположенные на одном лишь правом берегу реки Днепра. Фактически это изменение последовало 1 сентября 1797 года. В именном Высочайшем указе, данном в этот день Святейшему Синоду, читаем: «Киевскую епархию долженствуют составлять части, по ту сторону (т.е. правую) Днепра лежащие, а прочие, отшедшие от Киевской в Малороссийскую губернию, да будут учреждены особою епархией, которую поручить в управление коадьютору Киевской митрополии», викарному епископу Переяславскому и Бориспольскому.⁴⁷

В силу этого указа, – уезды, расположенные на левом берегу Днепра, т.е. почти вся прежняя Киевская епархия, отошли к ново учрежденной епархии Переяславской. Последняя имела теперь свою собственную консисторию, получала указы непосредственно из Святейшего Синода и вообще стала вполне самостоятельной епархией, завися лишь «по коадьюторству» от Киевского митрополита.⁴⁸ Из прежней Киевской епархии остались, таким образом, только часть Киевского уезда и три вышеупомянутые округи, образовавшие в это время три уезда – Киевский, Васильковский и Богуславский. Вновь же отошли к Киевской епархии следующие уезды: а) от Брацлавской губернии – Махновский, Липовецкий, Пятигорский и Сквирский, b) от Вознесенской – Уманский, Екатеринопольский, Чигиринский и Черкасский, с) от Волынской – Радомысльский.⁴⁹

С этого времени обновленная Киевская епархия получила довольно устойчивый и неизменный вид, в котором остается и доныне. Границы её стали совпадать с границами губернии, и она стала заключать в себе следующие нынешние двенадцать уездов: Киевский, Васильковский, Каневский (Богуславский), Таращанский (Пятигорский), Звенигородский (Екатеринопольский), Черкасский, Чигиринский, Уманский, Липовецкий, Сквирский, Махновский и Радомысльский.⁵⁰

К сказанному мы должны сделать небольшое добавление. Хотя фактически окончательное видоизменение Киевской епархии произошло по указу 1 сентября 1797 года, но подготовительные работы к нему начались еще в 1796 году. Так в Высочайшем указе от 30 ноября 1796 года мы читаем: «Киев с его окружностью, по положению его за рекой Днепром, от Малой России отделить для того, что к оному особая губерния из возвращенных к империи Нашей от Польши земель приписана будет».⁵¹ В декабре того же года из Святейшего Синода были разосланы к епархиальным архиереям – Екатеринославскому, Брацлавскому и Житомирскому – указы с «строжайшим предписанием» сочинить в возможной скорости и аккуратности ведомости и ревизские сказки о числе церквей и священно-церковно-служителей, находящихся в тех уездах, которые имели отойти в состав Киевской епархии.⁵² Со своей стороны, и митрополит Иерофей, как увидим в своем месте, также посылал об этом подтвердительные предписания. Задержка в присылке этих ведомостей и была, нужно думать, одной из причин, почему давно решенное изменение Киевской епархии осуществилось только 1 сентября 1797 года.

Мы объяснили, таким образом, первую половину слов приведенного в начале главы письма митрополита Иерофея к епископу Варлааму, где он писал о частях, составлявших его епархию. Теперь мы должны объяснить вторую половину этих слов, а именно решить вопрос, почему те части предвещали митрополиту особенно «большие хлопоты», так что он, как бы не надеясь на свои силы, предавал все воле Божией.

Мы видели, что состав Киевской епархии при митрополите Иерофее совершенно обновился. В него вошли местности, только что (1793) возвращенные к России от Польши. Население этих местностей пережило на чужбине тяжкую годину. Во-первых, это были – тяжелые и мучительные угнетения социально-экономического характера, со стороны дикого фанатизма польских панов, а во-вторых, – нравственно-религиозные, со стороны разнообразных ухищрений римско-католической и иезуитской пропаганды. Слишком двухсотлетнее угнетенное положение русского народа среди разлагающего влияния польского общества, в котором царило полнейшее отсутствие порядка и дисциплины, именно то известное «безнарядье» (neirząd), которое и погубило некогда славную Речь Посполитую, – все это несомненно наложило на характер русского народа глубокие, трудно изгладимые следы. Возвратившись из тяжкой и долгой неволи на родину, – народ этот казался как бы не родным членом общерусской семьи. Так сильна была деморализация Польши! И только вера православная, которая была, по выражению одного исследователя, «лучом его русской души»,⁵³ только одна она и обнаруживала в нем родственные черты с коренным населением России. Народ, по выражению другого церковного историка, «рвался из унии в православие»,⁵⁴ что особенно нужно сказать относительно интересующих нас областей.⁵⁵ Главная деятельность предшественников митрополита Иерофея и была естественно посвящена прямой потребности времени, – делу воссоединения униатов с православною церковью. Хорошо известно, какими блестящими результатами окончилась эта их деятельность: «торжество православия» было полное, вся Малороссия как будто бы совсем и не знала никогда унии.⁵⁶ Положили предшественники митрополита Иерофея и начало некоторому церковному благоустройству в интересующих нас областях, хотя мы и не можем назвать его прочным основанием. При той спешной деятельности, когда все, если позволительно так выразиться, шито было на живую нитку, конечно, оказалось много недостатков и шероховатостей, исправление которых и предоставлялось последующему времени. И нам кажется, что с нашей стороны не будет ошибкой, если мы скажем, что именно в деле церковного благоустройства митрополиту Иерофею приходилось начинать дело прямо с начала. Мы не хотим этими словами представить деятельность предшественников митрополита Иерофея в темном свете. Напротив утверждаем: бо́льшего, что́ ими сделано, в тот период времени и нельзя было сделать. Их деятельность была прямым ответом потребности своего времени. Но suum cuique. Текущая жизнь не стояла на одном месте, а намечала новые и новые задачи.

Необходимо было: – 1) устроить в новоприсоединенных областях более правильную организацию в системе епархиального управления; 2) озаботиться о внешнем и внутреннем благоустройстве воссоединившихся с православием церквей, которые во многих отношениях сохраняли еще следы недавно бывшей унии; 3) установить точные и определенные правила для желающих получить священство; 4) охранять православие от продолжающейся (и особенно усилившейся в царствование Павла Петровича) пропаганды католического и униатского вероучения, а также защищать и православное духовенство от фанатичных преследований помещиков и их управителей и, наконец 5) поднять стоявший на весьма низкой степени умственный уровень православного духовенства.

Вот та великая и ответственная задача, те самые «большие хлопоты» о которых писал митрополит Иерофей преосвященному Варлааму. Изложение того, как выполнена была им эта задача – и составит предмет нашего сочинения.⁵⁷ При этом попутно мы будем касаться и общего течения епархиальных дел, а с другой стороны, не будем выделять из общего рассуждения обзора деятельности митрополита Иерофея в отношении к той, расположенной на правом берегу Днепра, – незначительной части Киевского уезда, которая издавна входила в состав Киевской епархии.

Устройство правильной организации в системе епархиального управления было первой, весьма важной задачей деятельности митрополита Иерофея по отношению к новоприсоединенным областям.

Три известные нам округи, Рожевская, Богуславская и Белоцерковская, только что пред назначением митрополита Иерофея вошедшие в состав Киевской епархии, находились в весьма неорганизованном состоянии. Наблюдение за церквами и священно-церковно-служителями было здесь весьма слабое. Так, на 86 церквей Рожевской округи учреждено было всего лишь одно духовное правление (Чернобыльское) и одно благочиние. В Богуславской и Белоцерковской округах дело обстояло еще хуже. Церкви этих округ не были строго разграничены и часто поручались, при том в весьма большом количестве, – одному и тому же благочинному. В ведении, например, Каневского благочинного (Иоанна Крупы) состояло сорок церквей из Богуславской и десять из Белоцерковской округи. Благочинный Белоцерковский (Василий Зражевский) заведовал 89-ю церквами, расположенными в округе того же названия. Наконец, Стависская протопопия управлялась лицом, которое имело свое местопребывание в Каневе, т.е. приблизительно за 100 верст от неё.⁵⁸

Естественно, что, при таком распределении церквей, наблюдение за церковным благочинием и поведением священно-церковнослужителей должно было сопровождаться многими неисправностями и недочетами. Святейшему Синоду не было известно даже числа церквей и церковнослужителей, находившихся в этом новоприсоединенном крае. И хотя им давно был послан указ, предписывавший доставить «ревизскую ведомость», но он оставался без исполнения до приезда митрополита Иерофея.⁵⁹ Но и он долго не мог собрать всех, требуемых Священным Синодом, сведений, встречая непреодолимое затруднение в неспособности бывших там священнослужителей исполнять какие-либо канцелярские работы. Рапортуя в Святейшей Синод (от 18 июля 1796 года) только о числе церквей, находившихся в трех, известных нам, округах, – митрополит Иерофей просил отсрочки в доставлении «обстоятельнейших сведений о церквах и церковнослужителях».⁶⁰ Медленность в исполнении Синодального указа митрополит мотивировал, между прочим, и тем, что, до предполагаемого гражданским правительством открытия в новоприсоединенном крае уездов, «приступить к сочинению из ревизских сказок по указной форме ведомости, с показанием, какова и где церковь должна быть соборною или тре- дву- и одно-приходною не удобно», так как не было еще известно, «сколько из какой округи и в какой уезд будет причислено селений, а с ними вместе и церквей».⁶¹

Хотя 29 октября 1796 года, по указу Императрицы Екатерины II,⁶² и велено было открыть в Киевской губернии пять уездных городов (Канев, Корсунь, Богуслав, Васильков и Димер), – но, за смертью его виновницы и вступлением на престол нового императора, исполнение указа было приостановлено, а вместе с тем не состоялось и предполагаемое открытие уездов.

Но митрополит Иерофей, прилагая «всемерное старание» к выполнению вышеупомянутого синодального указа о присылке ревизских ведомостей, а также заботясь о «порядочнейшем смотрении церковного благочиния и поведения священно и церковно-служителей»,⁶³ уже не дожидался открытия уездов и направил свою деятельность на учреждение в новоприсоединенных округах необходимых органов епархиального управления. Он собственноручно разделил все церкви на сравнительно небольшие округа, поручив их ведению отдельных благочинных. Предусматривая возможные, при новом распределении церквей, случаи вмешательства одного благочинного в округ, порученный ведению другого, митрополит предписал дикастерии составить расписание с точным перечислением, сколько и какие именно церкви чьему ведомству подлежат.⁶⁴ Чтобы достичь возможно лучшего успеха в наблюдении церковного благоустройства новоприсоединенных областей, митрополит Иерофей не ограничился одним только увеличением числа благочинных, повелев последним «без продолжения времени» избрать себе в помощь десятоначальников. Избранные кандидаты (по два на каждое место) вместе с актами выборов должны были представляться митрополиту, от которого зависело окончательное утверждение их в должности. Иногда, впрочем, бывали случаи избрания десятоначальников и по усмотрению одних только благочинных.⁶⁵ Указанные распоряжения митрополита Иерофея не были окончательными, а служили лишь временной мерой, удовлетворявшей неотложной потребности.

Между тем, наступало последнее изменение границ Киевской епархии. Приготовляясь заблаговременно к этому весьма важному событию, митрополит предпринял некоторые предварительные меры. В письме от 6 апреля 1797 года в Киевскому гражданскому губернатору, – Василию Ивановичу Милашевичу, митрополит просил «обстоятельного уведомления, какие именно города должны составлять Киевскую губернию, а потому и епархию, и сколько к каждому из них причислено местечек и сел, имеющих церкви, а буде можно и принадлежащих к ним в приход деревень».⁶⁶ На другой день был получен и ответ. Извещая митрополита о предстоявшем изменении границ Киевской губернии, по вновь изданному о ней Высочайшему штату, губернатор писал, между прочим: «раздела все части (губернии) на двенадцать уездов, имею представить на утверждение Правительствующему Сенату, и когда апробовано будет, не упущу доставить Вашему Высокопреосвященству о состоянии Киевской губернии карту».⁶⁷ Не дожидаясь формального подтверждения полученного от губернатора известия, митрополит Иерофей дает немедленно приказ на имя Киевской духовной дикастерии о немедленном сношении с консисториями тех епархий, от которых имеют отойти к Киевской те или другие уезды. В силу этого приказа, дикастерия должна была требовать, чтобы Брацлавская консистория, за отъездом своего преосвященного (Иоанникия) в Москву, сама от себе, а Екатеринославская и Житомирская – с доклада своим епархиальным архиереям, тотчас же учинили предварительные предписании тем духовным правлениям или благочинным, которые находились в имеющих отойти к Киевской епархии уездах. По этим предписаниям, духовные правления и благочинные должны были заблаговременно: 1) привести в надлежащий, строго соответствующий указной форме, порядок все ревизские сказки о священно и церковно-служителях и их детях, 2) «со всякою исправностью «сочинить следующие ведомости: а) сколько к какому приходу принадлежит слобод и деревень, как они называются и как далеко отстоят от приходских церквей; б) сколько в каждом приходе находится, порознь мужеского и женского пола, душ, исповедующих православную веру; с) в каких местах учреждены духовные правления, и кто в них состоит присутствующими. Все эти ведомости по составлении должны содержаться «в такой готовности, чтобы в присылке их в Киевскую дикастерию не встретилось ни остановки, ни затруднения».⁶⁸

Нечего и говорить, что эти предварительные мероприятия митрополита Иерофея должны были сопровождаться самыми благими результатами, хотя ему и пришлось преодолеть немалые, встретившиеся на пути, препятствия.⁶⁹

27 августа 1797 года последовал, наконец, Высочайший указ, утверждавший доклад Сената об окончательном установлении границ Киевской губернии и об открытии в ней двенадцати уездов. Три известные нам округи, Рожевская, Богуславская и Белоцерковская, вместе с частью Киевского уезда, образовали собою уезды Киевский, Васильковский и Богуславский.⁷⁰ Через четыре дня последовал и другой Высочайший указ, по которому Киевская епархия входила в границы губернии.⁷¹

Теперь митрополит Иерофей мог приступить к более решительным мерам в деле организации епархиального управления.

Прежде всего, применительно к гражданскому делению Киевской губернии на двенадцать уездов, и все церкви Киевской епархии были распределены на двенадцать округов. А так как новоприсоединенные уезды не вошли в состав Киевской губернии в прежнем своем виде, а были заново разграничены, то, соответственно этому разграничению, и в дикастерии были составлены точные, реестры «как тем селениям и церквам, которые отходили от одного и поступали в другой уезд, так и вообще – находящимся в каждом уезде. Реестры были разосланы в духовные правления с предписанием, – без всякого промедления времени, отослать в соответствующие места все «без изъятия» дела, указы и ведомости отходивших селений, до которых отнюдь и ни в чем впредь не касаться.⁷²

Административным центром церквей каждого уезда было духовное правление. Самым удобным местом пребывания духовных правлений, естественно, мог служить уездный город. Так действительно и обстояло дело в девяти, только что присоединившихся к Киевской епархии, уездах.

Но не так было во вновь учрежденных уездах – Киевском, Васильковском и Богуславском. Существовавшие здесь два духовные правления (Чернобыльское и Корсунское) находились не в уездных городах, а потому и были митрополитом Иерофеем закрыты. Первое – по указу от 26 февраля 1798 года,⁷³ а второе – по указу от 21 января того же года.⁷⁴ Церкви, состоявшие прежде в ведомстве Чернобыльского духовного правления, а теперь вошедшие в состав Киевского уезда, – поручены были ведению особо избранных благочинных. На место же Корсунского духовного правления было учреждено Богуславское, в которое и были перенесены из первого все, необходимые для присутственного места, принадлежности. Обстоятельства открытия Богуславского духовного правления таковы. Из Киевской дикастерии, по приказанию митрополита, послан был указ, предписывавший всему уездному духовенству собраться в город Богуслав и, с общего добровольного согласия, изыскать средства для содержания как самого духовного правления, так и будущих при нем канцелярских служителей. Нужно думать, что подобные собрания для совместного обсуждения носили иногда довольно бурный характер, так как митрополит Иерофей советовал в данном случае собравшемуся духовенству воздерживаться от всяких споров и вообще соблюдать во всем приличное сану «благоустройство и единомыслие».⁷⁵ Во главе новоучрежденного духовного правления поставлен был заслуженный уездный протоиерей Стефан Левандовский,⁷⁶ в доме которого и помещалось первое время «присутствие», хотя митрополит и прилагал старание к приобретению казенного, нежилого строения.⁷⁷

Еще раньше открытия Богуславского духовного правления митрополитом Иерофеем учреждено было духовное правление в Василькове. Точных сведений о времени и обстоятельствах его учреждения не сохранилось, хотя упоминания о нем встречаются раньше 1798 года. По всей вероятности, оно получило свое существование тотчас же после открытия Васильковского уезда.

Не доставало, таким образом, одного только духовного правления для Киевского уезда. Рапортуя в начале 1799 года Святейшему Синоду о состоящих в Киевской епархии одиннадцати духовных правлениях, митрополит просил разрешения учредить и двенадцатое для Киевского уезда. Свою просьбу он мотивировал тем, что в Киеве с «давних времен» существовало три духовных правления, да в уезде Киевском, именно в местечке Триполье, четвертое, но все они, по представлению его предместника митрополита Самуила, в силу «тогдашних обстоятельств» были закрыты.⁷⁸ В настоящее же время, вследствие неимения в Киевском уезде ни одного духовного правления, возникли большие затруднения в правильном течении епархиальных дел. Духовной дикастерии, на ряду с своею специальною задачей, приходится заниматься многочисленными делами обширного Киевского уезда,⁷⁹ как то: составлением указных ведомостей, решением многочисленных просьб, жалоб и т.п. Умножалась чрез это и лишняя канцелярская переписка: вместо того, чтобы, например, послать какое-либо предписание в одно духовное правление, – приходилось писать отдельно каждому благочинному. Все это в значительной степени отнимало у дикастерии время, и в исполнении её прямых обязанностей происходила не малая остановка. Принимая все это во внимание, митрополит Иерофей и ходатайствовал пред Священным Синодом о восстановлении в Киеве духовного правления для Киевского уезда.⁸⁰

Но не смотря на такие, по-видимому, убедительные доводы в необходимости открытия Киевского духовного правления, – Святейшей Синод не нашел возможным уважить просьбу митрополита. «Что касается – читаем в ответном указе Святейшего Синода, до представления вашего о учреждении в самом городе Киеве духовного правления, то как оное по указу Святейшего Синода прошлого 1786 года марта 13 дня упразднено, да и ныне на возобновление его Святейшей Синод не усматривает надобности, и тем паче, что при дикастерии в одном городе и быть оному послужило бы только к излишним расходам и отягощению казны, а потому и учреждать его там не следует».⁸¹

Таким образом, Киевская епархия оставалась при одиннадцати духовных правлениях.

Первою обязанностью обновленного состава духовных правлений было избрание благочинных. С этою целью всем духовным правлениям предписано было разделить принадлежавшие их ведомству селения на отдельные округа. Объем округов зависел от взаимного расположения селений: если они находились в близком друг от друга расстоянии, то их должно было входить в округ от 12 до 15-ти, в противном же случае – не более 10 селений.⁸² При этом духовные правления обязывались заботиться о том, чтобы известный округ, принадлежавший ведению одного благочинного, не вмещал в себе селений, состоявших в ведомстве другого. На каждый округ духовные правления должны были избрать по два кандидата из протоиереев или священников, «кои учением и поведением отличаются и к прохождению сей должности способность имеют», не минуя при этом и прежде определенных лиц.⁸³

Все избранные кандидаты, вместе с актами выборов, представлялись (как мы знаем) митрополиту, от которого, по принесении положенной на сей случай присяги, и получали окончательное утверждение в должности.

При этом каждому из утвержденных благочинных лично архипастырем вручаема была благочинническая инструкция, подписанная всеми членами Киевской дикастерии и скрепленная секретарем, с приложением дикастерской печати.

В Киевской епархии благочинные выступили, с более пли менее определенным кругом обязанностей первый раз при предместнике митрополита Иерофея митрополите Самуиле. Но какова составлена была в его время инструкция – нельзя сказать ничего определенного, так как не сохранилось ни одного её экземпляра. Напротив, за кратковременное пребывание в Киевской епархии митрополита Иерофея мы имеем несколько различных редакций благочиннической инструкции.⁸⁴ Это различие редакций объясняется теми важными распоряжениями и предписаниями Святейшего Синода, которыми так богато описываемое нами время. А посему одни параграфы благочиннической инструкции, как уже устарелые, исключались совсем из неё, другие – исправлялись, и третьи, наконец, составлялись заново.

Изложим кратко состав благочиннической инструкции, руководствуясь последней, дошедшей до нас, редакцией её.⁸⁵

Содержание инструкции, состоящее из 63 параграфов, распадается на следующие четыре неравные части: а) излагает круг обязанностей благочинного по отношению к церквам, вверенным его попечению (§§ 1–14); b) по отношению к священно-церковно-служителям (§§ 15–45); с) – прихожанам (§§ 46–52) и d) о власти и преимуществах благочинного §§ 53–63).

А) Прилежное наблюдение за церковным благочинием – вот общая задача деятельности благочинного в отношении его первых обязанностей (§ 1). Частнее она должна проявиться: а) в ревизии ризницы, церковной утвари, священных антиминсов, напрестольных одежд, св. мира и других предметов, необходимых при совершении таинства крещения (§§ 2–5, 7); b) в наблюдении за правильным изображением священных икон (при чем особенно стараться исследовать, нет ли где в церквах «изваянных образов»,⁸⁶ в заботливости о приобретении каждою церковью необходимых церковно-богослужебных книг, а равно и служащих для назидания (§§ 6, 8–9); с) в наблюдении, чтобы церковный погост был свободен от всяких строений, особенно «непристойных»,⁸⁷ и содержался вместе с кладбищем в должной чистоте и опрятности (§ 10) и d) в увещании прихожан – старые церкви исправлять, а на место ветхих или сгоревших созидать новые (§§ 11–14).

B) По отношению к священно-церковно-служителям благочинные обязывались внимательно следить за их поведением (§§ 15, 34–37),⁸⁸ правильным совершением богослужения (§§ 16–18 и 24), исправлением христианских треб (§§ 19–23, 25–26), произношением проповедей (§ 27) и ведением церковных документов⁸⁹ (§§ 44–45). Здесь же встречаем правила об отношении членов причта между собою (§§ 29–31) и к прихожанам⁹⁰ (§§ 32–33), о порядке избрания священников на места (§§ 38–41), о воспитании духовенством своих детей (§ 42) и о благоприличии в одежде (§ 43).

C) По отношению к прихожанам долг благочинного состоял: а) в увещании их к посещению храма Божия, исполнению христианского долга исповеди и Св. Причастия и изучению молитв (§§ 46 и 49); b) в уничтожении господствующих между ними суеверий и разного рода бесчинств (§§ 47–48, 50); с) в примирении их (в случае вражды) с своими священно-церковно-служителями (§ 51) и d) в ревностной заботливости об обращении к православной вере раскольников (§ 52).

D) Что касается власти и преимуществ благочинного, то он а) имел право самовольного штрафования виновных священно-церковно-служителей; сам же в свою очередь без определения митрополита не мог быть никем ни сменен, ни оштрафован (§§ 53–55); b) пользовался преимуществами чести и старшинства (§§ 56–58); с) обязывался⁹¹ посещать вверенные его попечению церкви не менее двух раз в году, при чем прихожане должны были доставлять ему без задержки прогонных лошадей и подводу⁹² (§60); d) в делах, особенно важных, требовавших особого рассмотрения и превышавших его компетенцию, – обязывался доносить Киевской духовной дикастерии (§§ 62–63). Вообще же е) при исполнении своей должности предостерегался от корыстолюбия, притеснения, обид и других неправд, под опасением самого строгого взыскания (§ 61).

В виде приложения в конце инструкции помещается «краткое поучение, глаголемое от благочинного при посещении церквей». В нем содержатся увещательные наставления (обращенные как к священно-церковно-служителям, так и «всем православным, христианам») – проводить свою жизнь согласно Евангельским заветам.

Мы изложили состав благочиннической инструкции, бывшей в Киевской епархии при митрополите Иерофее. Несомненно то, что в основе её лежит известная инструкция благочинным, составленная в 1775 году Московским митрополитом Платоном (Левшиным) и послужившая образцом для составления инструкций во всех епархиях.⁹³ Но, с другой стороны, не подлежишь сомнению и то, что потребности времени и местные нужды епархии (что́ мы и старались отметить в примечаниях) произвели в ней некоторые изменения и дополнения.

Нуждались в своего рода инструкциях и присутствующие в духовных правлениях. Новизна порученного им дела, требовавшая строгого соблюдения различного рода формальностей, – была для многих из них непривычна. А отсюда в исполнении возложенных на них обязанностей происходили значительные опущения и беспорядки, тормозившие нередко и более важные дела епархиального управления. Особенно это нужно сказать относительно составления различных, экстрактов», ведомостей, ревизских сказок, и т.п. В них заключалось иногда так много неточностей, что дикастерии приходилось не мало исправлять, а некоторые и совсем пересочинять заново. Вследствие этого, происходила задержка в составлении общих, «генеральных» ведомостей и «экстрактов», отсылаемых в Святейшей Синод в строго определенные сроки.⁹⁴ А между тем известно, что в царствование Павла Петровича правительственные учреждения обращали особенное внимание на соблюдение во всех делах строгой точности и аккуратности, так как медленность была одним из самых «ненавистных врагов» императора.⁹⁵ Малейшие недочеты и опущения влекли за собой «оштрафование» и «строгое взыскание».

Отвечая потребности времени, митрополит предпринял ряд мер, направленных к более успешному и правильному течению епархиальных дел. Из дикастерии, по его приказанию, были разосланы во все духовные правления образцовые, точно установленные формы: 1) экстрактов о родившихся, браком сочетавшихся и умерших; 2) клировых ведомостей о церквах и священно-церковнослужителях и 3) экстрактов о бывших и не бывших у исповеди и св. причастия. При этом были приложены подробные разъяснительные указания возможно правильного и однообразного составления этих ведомостей и экстрактов, а, с другой стороны, установлены строго определенные сроки их присылки.⁹⁶

С целью уменьшения волокиты, особенно развитой в то время, были распубликованы по всем духовным правлениям точные формы для сочинения различных просьб, доносов и жалоб. В последних случаях (доносов и жалоб) необходимо требовалось указание вполне достаточных и ясных доказательств, «дабы при производстве следствий или формальных судов не встретилось по неосновательным жалобам или доносам помешательства в производстве дел и волокиты обеим сторонам».⁹⁷ Для сокращения же длинной процедуры самого решения следственных и исковых дел, в дикастерии были установлены, а затем по всем духовным правлениям разосланы формы производства этих дел. При этом давались наставления о полном беспристрастии к обеим сторонам (по отношению к истцу и ответчику), о соблюдении одной, на законах основанной, справедливости и о всемерном старании возможно скорее окончить «дело».⁹⁸

Ревнуя об успешном течении епархиальных дел, митрополит Иерофей предпринял некоторые преобразования и в канцелярии Киевской дикастерии.

1) Так, прежде всего, чтобы члены духовной дикастерии и секретарь её с «приказными» имели «во всегдашней памяти», – какие ведомости или репорты и когда именно нужно отсылать в Священный Синод, поставлено составить «обстоятельную табель» и прибить ее на стене канцелярии.

2) Для ведения особого «реестра» всем посылаемым из дикастерии в различные места епархии указам, избран был нарочитый канцелярист приказного и протокольного стола. В начале каждого месяца он обязан был докладывать секретарю о всех почему-либо неисполненных предписаниях дикастерии. Секретарь, в свою очередь, доносил об этом членам дикастерии, которые, по рассмотрении, должны были подвергать виновных оштрафованию.

3) И по другим столам предписывалось содержать дела в столь же строгой отчетности и порядке. Для сего все повытчики, каждый по своему столу, также обязывались завести «обстоятельные реестры» о всех нерешенных делах. Из отдельных реестров сочинялся один «генеральный» реестр. который и содержался всегда на присутственном столе для постоянного, так сказать, напоминания членам дикастерии.⁹⁹

Такова была деятельность митрополита Иерофея по устройству правильной организации в системе епархиального управления. Ею установлено было надлежащее наблюдение за церквами и священно-церковно-служителями, поставлено на над. лежащую высоту канцелярское делопроизводство, сокращена в значительной степени судебная волокита, а также положен предел самовластным и бесконтрольным действиями, прежних «протопопов», которые по своему произволу чинили духовенству разного рода обиды и угнетения. Главным же образом, благодаря этой деятельности, поставлен был сильный оплот православию против усилившейся в описываемое нами время пропаганды католического и униатского вероучения: вести борьбу с этой пропагандой было теперь гораздо удобнее и надежнее, чем то было при прежних порядках или вернее – беспорядках.

В заключение этой главы коснемся тех изменений и улучшений в содержании органов епархиального управления, которые последовали в царствование Павла І, и в Киевской епархии произошли при митрополите Иерофее.

До 1786 года на содержание канцелярии духовной дикастерий государственная казна, не отпускала какой-либо определенной денежной суммы. Штат служащих в ней получал жалованье от тех, случайных сборов, которыми обложены были монастыри и церкви. Недостаток скудной суммы, получаемой от этих сборов, несколько восполнялся: 1) установленными на некоторые прошения пошлинами, 2) наградными деньгами от щедрот митрополитов и 3) доставкой, хотя и неисправной, пищевых припасов – муки, пшена, крупы, масла (конопляного и коровьего), сала, овец, баранов и т.п., а также водки, пива, меду, сивухи и т.п.¹⁰⁰ Указом от 10 апреля 1786 года из государственного казначейства положено было отпускать на содержание дикастерии 932 р. 90 к., и канцелярские служители стали получать с этих пор штатное жалованье.¹⁰¹ Но все же материальное положение их оставалось далеко необеспеченным, особенно при возрастающей с каждым годом все более и более дороговизне съестных припасов. Отсюда – как естественные последствия: продажность чиновников, взятки и разного рода поборы, которые продолжали повсеместно служить выгодною доходной статьей, восполняющей недостаточность жалованья. Все это создавало важные затруднения в правильном, успешном течении дел епархиального управления, порождая крайнюю медлительность и чрезмерную волокиту.

Новый император Павел Петрович, для которого (как мы упомянули выше) медленность и ложь были самыми ненавистными врагами, предпринял борьбу против них самыми, верным оружием. Объявляя в своем, в высшей степени замечательном, указе от 18 декабря 1797 года,¹⁰² о преимущественном внимании к нуждам церкви, – он увеличил более, чем вдвое, оклад жалованья, положенного прежде на содержание канцелярских служителей в духовных консисториях. Вот расписание положенных на Киевскую консисторию сумм, ассигнованных в Высочайше конфирмованной росписи.¹⁰³

Сравнительно с прежним оклад увеличился на 1030 рублей. Нечего и говорить, что это была весьма существенная перемена,¹⁰⁴ которая должна была сопровождаться благими результатами.

Содержание духовных правлений носило еще более случайный и неопределенный характер. Оно обусловливалось добровольным соглашением священно-церковно-служителей каждого уезда – выплачивать ежегодно известную установленную сумму. Сбор происходил от каждого приходского двора, при чем священники платили от 2–4 копеек, а дьячки от 0,5–2 копеек в год. Общая получаемая сумма была крайне неустойчива. Это зависело, с одной стороны, от неодинакового в различных уездах соглашения духовенства, а с другой, от слабого контроля при собирании, при котором получались крупные недоимки. Но не смотря на все это, ежегодно собираемая сумма была сравнительно очень значительной, как это можно видеть из нижеследующей таблицы.¹⁰⁵

Но и расходы были большие: а) наем квартиры для помещения канцелярии духовного правления, b) отопление и освещение этой квартиры, с) уплата жалованья канцелярским служителям и d) покупка необходимых для канцелярии принадлежностей. Самый главный расход составляло содержание канцелярских служителей: на него выходило более, чем половина всей собираемой суммы. Мы не раз уже отмечали в этой главе, что духовенство новоприсоединенных областей не было хорошо знакомо с канцелярскими порядками, а потому для заведения их в новоучрежденных духовных правлениях особенно нуждались в так называемых «приказных». А между тем, при большом спросе, в предложении был недостаток. Отсюда, как это и всегда бывает в подобных случаях, предложение чрезмерно вздорожало. Вот, например, какое жалованье платилось канцелярским служителям в различных духовных правлениях.

В Сквирском – 120 рублей в год.

Липовецком – 90 рублей,

Васильковском – 90 рублей,

Пятигорском – 100 рублей.

А Махновское духовное правление предоставило нанятому им в 1797 году канцелярскому служителю всю собранную с уездного духовенства сумму, поручив ему бесконтрольное ведение всех необходимых расходов.¹⁰⁶

При таком положении дела, нельзя было, конечно, ожидать какого-либо порядка и исправности в течении дел. Незаконные растраты денег были обычным явлением, а в связи с ними – неисправности и опущения в отправлении делопроизводства. В случаях же вольного или вынужденного ухода приказных, – в течении дел и совсем наступала остановка.¹⁰⁷ Члены духовных правлений, как не получающие никакого вознаграждения, также не могли особенно рачительно относиться к порученному им делу, а уездное духовенство, в свою очередь, тяготилось излишними взносами на содержание канцелярии.

Для правительства, заботившегося о благоустройстве церкви, необходимо было принять меры к устранению всех этих ненормальностей. Наилучшей возможной мерой было, конечно, назначение определенного штатного жалованья, что и последовало в царствование Павла Петровича. В силу § 2 вышеупомянутого Высочайшего Указа 18 декабря 1797 года, на содержание духовных правлений положено было отпускать из государственного казначейства по 120 рублей в год с такой ассигновкой:¹⁰⁸

Но так как со времени назначения определенного денежного оклада добровольные взносы с духовенства должны были прекратиться,¹⁰⁹ а между тем, положенная правительством сумма была, сравнительно с собираемою прежде, меньше, – то, по-видимому, нужно бы ожидать еще более худшей постановки канцелярского делопроизводства в духовных правлениях. Но это будет неправильно по следующим соображениям. До указа 18 декабря 1797 года канцелярии духовных правлений помещались в наемных квартирах, а со времени этого указа преосвященные архиереи берут на себя труд личного ходатайства пред гражданским правительством о предоставлении для них каких-либо казенных зданий.¹¹⁰ С другой стороны, хотя, по Высочайше конфирмованной росписи, как в дикастерии, так и духовных правлениях, назначалось точно определенное число канцелярских служителей, но вся, положенная на них сумма, передавалась в полное распоряжение епархиальных архиереев; эти последние имели право, по собственному усмотрению, как увеличивать или уменьшать штат канцелярских служителей, так равным образом прибавлять или убавлять (соответственно заслугам каждого) положенное на них жалованье.¹¹¹

Что касается, в частности, Киевской епархии, то, по распоряжению митрополита Иерофея, духовная дикастерия предприняла некоторые меры к установлению строгого контроля за расходованием ежегодно отпускаемой на духовные правления суммы. С этою целью, указом от 14 июня 1799 года, от одиннадцати духовных правлений затребованы были следующие сведения: 1) как велика была ежегодно собираемая с уездного духовенства сумма денежных взносов; 2) каков был ежегодный расход (с подробным описанием предметов расходования); 3) кто заведовал денежными суммами и 4) какой был заведен порядок их употребления, т.е. с общего ли всех членов согласия происходил расход, или по воле одного заведующего.¹¹²

Каковы были ближайшие последствия собранных дикастериею сведений, – мы не можем (за отсутствием данных) сказать решительно, с несомненностью, хотя, не рискуя впасть в ошибку, и предполагаем,¹¹³ что в духовных правлениях заведены были строгая отчетность и наилучший порядок. А с установлением этого весьма, естественно, ожидать, что и течение дел стало происходить без прежней медлительности и с гораздо большим успехом. Такой результат от назначения штатного жалованья ожидался и Священным Синодом, когда он указом от 24 марта 1799 года предписывал: «консисторские и духовных правлений приказные служители, равно (с другими) Всемилостивейше удостоившиеся довольной к жалованью прибавки, обязаны быть не только чужды гнусного лихоимства, но прилежанием и поспешностью в отправлении дел отвращали бы самый ропот, происходящий от волокит и проестей, а кольми паче не подавали бы случаев к ябедам, коварным затеям».¹¹⁴

Конечно, в этих словах указа Святейшего Синода начертывался своего рода «идеал», достижение которого продолжаете быть задачей и нашего «просвещенного» времени, – но одно то, что этот идеал стал постепенно (чрез многократные предписания преосвященных архиереев) проникать в сознание, – было уже большим шагом вперед.

Как известно, митрополит Иерофей прибыл в Киев 26 мая 1796 года. Одновременно с этим состоялось назначение архиепископа Черниговского, каковым был определен известный деятель по воссоединению униатов – Минский архиепископ Виктор Садковский.¹¹⁵ Отправляясь во вновь вверенную ему епархию, преосвященный Виктор остановился проездом на несколько дней в родном ему Киеве. К остановке побуждало его, конечно, и естественное желание побеседовать с митрополитом Иерофеем – своим предместником по кафедре Черниговской епархии, а с другой стороны, преемником по новоприсоединенным областям Киевской епархии. Неутешительны были для митрополита эти беседы в последнем отношении. Преосвященный Виктор сообщал ему о тех многочисленных беспорядках и неустройствах церковных, которые господствовали во всех местах прежде бывшей его обширной епархии и, в частности, в интересующих нас округах – Рожевской, Богуславской и Белоцерковской.¹¹⁶

Не прошло и месяца со времени отъезда архиепископа Черниговского, как слова его подтвердились самым наглядным образом. Благочинный протоиерей Белоцерковской округи Василий Зражевский, рапортом от 30 июня 1796 года за № 246, доносил митрополиту Иерофею о тяжких притеснениях и злостраданиях, которые испытывало от владельцев того края¹¹⁷ вверенное его попечению духовенство; при личном представлении, он докладывал и о других различных «нестроениях», бывших в церквах его ведомства.

Этот печальный комментарий к беседе преосвященного Виктора побудил митрополита Иерофея не откладывать надолго своих забот о новоприсоединенных областях. 17 июля 1796 года он отдал приказ на имя кафедрального протоиерея Киево-Софийского собора, – известного знаменитого витии своего времени – Иоанна Леванды, предписывавший ему отправиться как для подробного осмотра «благочиния в церквах присоединенного к России от Польши края», так и для «наставления тамошнего священства в их должности».¹¹⁸ Исполнение этого поручения заняло у протоиерея Леванды более трех месяцев: так в высшей степени добросовестно отнесся он к исполнению возложенного на него митрополитом Иерофеем поручения! Докладная записка, представленная им по приезде из командировки митрополиту, служит еще более наглядным подтверждением его рачительности.

Прежде всего, эта докладная записка интересует нас с той стороны, которая изображает нам печальное состояние церквей новоприсоединенного края.

Крайняя скудость и убожество – вот что должны мы отметить прежде всего и главным образом в этой записке. Не говоря уже о внешнем виде церквей, невольно бросавшихся в глаза своей бедностью и непривлекательностью, – внутреннее их убранство представлялось весьма неутешительным. Здесь оставались еще во всей силе следы недавно бывшей унии: 1) чрезмерная величина святых престолов, соединявшаяся с несоразмерностью высоты, длины и ширины, была общим почти недостатком всех осмотренных протоиереем Левандою алтарей, вследствие чего последние были весьма тесны и неудобны для отправления богослужения; 2) почти повсеместное отсутствие жертвенников, а иногда 3) и иконостасов. Если же где и встречались жертвенники, то вид их был весьма странный: это была «бедная треугольная дощечка» или «косяк в углу, покрытый суровым полотном».¹¹⁹

Нечего уже и говорить, что церковная утварь и ризница находились в еще более убогом состоянии, так как униаты, не принявшие православия, обычно выносили заблаговременно из своих церквей все, что только было возможно. Так, что касается, например, церковных облачений, – то мы можем с несомненностью утверждать (основываясь на других, бывших в нашем распоряжении, данных), что в богатых (сравнительно, конечно) приходских церквах их насчитывалось от 4 до 6 смен риз, епитрахилей, подризников и от 2 до 4 смен поручей, поясов; в бедных – это, и без того малое, число уменьшалось еще вдвое. Материал, из которого были сделаны церковные облачения, был обычно: крашенина, холст, полотно (суровое) и в самых редких случаях – парча и шелк. При том, это были большею частью ветхие, иногда уже прямо негодные к употреблению облачения.¹²⁰

Новый недостаток, который был отмечен протоиереем Левандою, – это расположение церквей, когда с одной стороны встречались «многие села с церквами, одно подле другого и вместе по два, по три и до четырех», а с другой – находились селения «в далеком от церкви расстоянии» (верст за 12 и более). Вследствие такого расположения церквей, случалось нередко то, что «дети без крещения, а старые без исповеди и причастия таин святых погибали». Жители этих селений хорошо сознавали нужду в неотложном построении храмов и высказывали к тому самое ревностное желание: «последнюю рубаху потеряем (говорили они со слезами протоиерею Леванде), а церковь строить и благословения на то просить будем»!

Оставалось, таким образом, только идти на встречу столь горячему желанию...

И действительно митрополит Иерофей деятельно принялся за благоустройство новоприсоединенного края в отношении «благолепия дома Божия».

Заботясь первее всего о починке старых и построении новых церквей, митрополит приказывал дикастерии выдавать особо существовавшие на сей случай, «зборные книги», для испрошения «милостивного подаяния». При этом он требовал, чтобы 1) «имена всех снабдевших св. церковь подаянием были верно записываемы (в выданной из дикастерии «шнурозапечатанной» книге), для всегдашнего в оной церкви поминовения»; 2) при испрашивании подаяния, поступали «со всякою кротостью, смирением и почтением», воздерживаясь от домогательства и принимая с благодарностью все, что кто бы ни подал «от своего произволения», и 3) по истечении срока, на который была выдана «зборная книга», просители уведомляли окружного благочинного, «сколько чего будет испрошено», а последний доносили, о том в Киевскую дикастерию.¹²¹

Но сборы «милостивного подаяния» не могли служить большим подспорьем в бедности церквей. Необходимо было позаботиться об изыскании новых вспомогательных средств. Рапортуя в Священный Синод, что церкви новоприсоединенного края так бедны, что «не только знатных, но большая часть из них и никаких доходов не имеют», митрополит Иерофей ходатайствовал о разрешении употреблять для вспомоществования этим церквам хранившиеся при Киево-Софийском соборе так называемые «кошельковые суммы»,¹²² а также передавать в них иконостасы и церковную утварь из закрытых заштатных монастырских церквей Киевской епархии. Каков был ответ Святейшего Синода на ходатайство митрополита, за неимением данных мы не можем сказать определенно. Одно лишь можем предполагать, что вторая его половина была уважена, так как сохранились «дела», свидетельствующие о передаче иконостасов и различных предметов церковной утвари из церквей заштатных монастырей в бедные приходские церкви. Так, в ноябре 1796 года митрополит Иерофей, по просьбе священника села Бортнич (Киевского уезда) Тимофея Криницкого с прихожанами, которые, выстроив новую церковь, не могли, по крайней бедности,¹²³ сделать для неё иконостаса, разрешил им взять иконостас из Киево-Кириловской церкви, стоявший на хорах «в таком предельном храме, в котором отдавна уже нет ни антиминса, ни престола, без всякой надобности, и пришедший час от часу от накопившейся на нем пыли и ржавчины к неминуемой во всем порче».¹²⁴

Другой раз подобная же передача иконостаса и всей церковной утвари произведена была из упраздненной Вознесенской церкви в Нещеровскую Преображенскую церковь.¹²⁵

Не оставил без внимания митрополит Иерофей и упомянутых нами существовавших в новоприсоединенных церквах следов недавно бывшей унии.

Первое время деятельность его в этом отношении направлена была на исправление униатских престолов. Митрополит внушал приходским священникам, чтобы они побуждали своих прихожан к «всемерному старанию» о переделке неправильных престолов в строго указанную Священным Синодом меру; при этом он предписывал исполнять это дело «без всяких происков, относящихся к корыстолюбию, под опасением в противном случае строжайшего суждения по законам».¹²⁶ Предписание митрополита, предупредившее вскоре последовавший указ Святейшего Синода, нужно ответить, как особенно важное, и, так сказать, «благовременное». Поясним сказанное.

Хорошо известно, что ломка старого вообще требует крайней осторожности и постепенности. И если при всякой другой ломке примесь нечистых побуждений способна подорвать в самом корне успех задуманного нововведения, то особенно это нужно сказать по отношению к ломке веками сложившихся религиозных привычек и обрядов. Недавно обратившиеся из унии и далеко еще не утвердившиеся в православии прихожане могли потерять всякое уважение к новой вере, заметив в её представителях какие-либо материальные расчеты.

Вот почему и Священный Синод, указом от 24 сентября 1797 года, предписывал всем православным священникам, чтобы они в обхождении с обратившимися из унии поступали «со всевозможною ласковостью, делая им, в случае их требований, по новости обращения их к православию всякое снисхождение, а при том, когда благопристойность места и времени дозволит, не скоростью и не принуждением, но апостольским учением и увещанием со всякою кротостью, терпением и человеколюбием и пастырскою любовию, с доводами из священного писания, склонять их к восстановлению единообразия не только в исповедании веры, но и в исполнении наружных обрядов; но чтобы сие происходило не вдруг и не примечено было какого-либо насилия», а тем более корыстолюбия; ибо этот порок, «хотя и всегда есть обществу вредный, но в сем случае должен быть почтен за тягчайшее противу самой святой Церкви преступление и сущий разврат».¹²⁷

И если, с одной стороны, Святейшей Синод предписывал епархиальным архиереям – Киевскому, Минскому, Могилевскому, Черниговскому, Брацлавскому и Житомирскому, «всемерно стараться располагать обратившихся из унии в благочестие к восстановлению их по обряду греко-российские церкви», то с другой – полагал «не приступать ныне к устроению в церквах, обращенных из униатских в благочестивые, иконостасов и даже дозволил иметь «по-прежнему обычаю» крестные ходы и другие церковные процессии.¹²⁸

Более благовременными, считало высшее духовное правительство заботу об улучшении скудных ризниц в новоприсоединенных церквах.

Еще в 1795 году императрица Екатерина II пожертвовала свой богатый гардероб на переделку в «ризничные вещи» для раздачи в бедные церкви вообще, преимущественно же в церкви новоприсоединенного от Польши края. Переделка производилась в Александро-Невском монастыре, под наблюдением Петербургского митрополита Гавриила. В январе 1797 года гардероб был весь переделан, и часть ризничных вещей уже была отпущена, «по рассмотрению» Святейшего Синода, во вновь учрежденную епархию Житомирскую, а также в Северную Америку и в некоторые другие бедные монастыри и церкви; остальные хранились в Александро-Невском монастыре, уложенные в 20 сундуках и весившие 275 пудов. На доклад митрополита Гавриила государю, – как поступить с оставшимися ризничными вещами, была наложена резолюция: «отправить их туда, куда назначены на прежнем основании».¹²⁹ Тогда Святейшей Синод решил отослать их в три новоучрежденные епархии, Минскую, Брацлавскую и Житомирскую, а также «не в малом количестве» и в Киевскую. Применительно к числу присоединившихся от унии церквей в каждой из этих епархий, в Синодальной канцелярии было составлено точное расписание, куда и сколько следует выдать ризничных вещей.¹³⁰ Сообразно этому расписанию, вся огромная ризница была еще раз уложена в сундуки (с обозначением на каждом из них числа вещей и места назначения) и, но запечатании последних печатью Петербургской Консистории, отправлена под строгим конвоем в Слуцк (как ближайший от Петербурга город из всех вышеназванных епархий) к преосвященному Минскому Иову, которому поручалась дальнейшая её рассылка.

Подводы с ризничными вещами прибыли в Минск 8 марта 1797 года. На другой же день преосвященный Иов отправил письмо митрополиту Иерофею, прося его прислать кого-либо с доверенностью для взятия назначенных в Киевскую епархию 4 сундуков, весивших¹³¹ 42 пуда и 30 фунтов.¹³² Но так как Слуцк был в слишком отдаленном расстоянии от Киева, а потому и наем подвод для доставки ризничных вещей составил бы «не малую, а в рассуждении двойного пути и сугубую денег издержку», – то митрополит и просил (в ответном письме) пр. Иова взять на себя труд пересылки. При этом он позаботился и о мерах предосторожности, советуя нанять людей «несомнительных и всякого вероятия достойных», а для надлежащего присмотра в пути отрядить с ними «одного благонадежного священнослужителя с двумя таковых же качеств церковниками».¹³³ Преосвященный Иов вполне удовлетворил просьбу митрополита Иерофея и даже нашел возможным отправить ризничные вещи не сухим путем до местечка Чернобыля (как просил митрополит), но водою (от Старобина по Днепру) и прямо в Киев.¹³⁴ Это значительно сократило и время, и плату за провоз.

По доставлении (21 июня 1797 года) и освидетельствовании, ризничные вещи были переданы в Киево-Софийский митрополитанский дом для «целостного хранения» в архиерейской ризнице, впредь до особого рассмотрения.

Между тем, начались подготовительные работы к раздаче присланных вещей по новоприсоединенным церквам Киевской епархии. По указу Святейшего Синода¹³⁵ (от 25 января 1797 года), церковные облачения предписывалось раздать таким образом, чтобы лучшие из них, хотя бы по одному, достались городским соборным или вообще более или менее «знатным» церквам, а прочие переданы в особенно скудные ризницы. Во исполнение этого Синодального предписания митрополита Иерофей приказал дикастерии собрать предварительные сведения 1) о числе ризничных вещей, имеющихся в каждой (из новоприсоединенных) церкви (с обозначением порознь риз, епитрахилей, подризников, поясов, стихарей, орарей и другого), и 2) о материале, из которого они были сделаны. По получении всех этих сведений, дикастерия обязывалась составить подробное расписание куда, сколько и какие именно облачения следует выдать.¹³⁶

Естественно ожидать, что, при таких условиях раздачи присланной ризницы, ни одна бедная церковь не осталась без получения самых необходимых облачений.

Митрополит Иерофей принимал в этом деле самое живое участие. Так, когда, по известному нам указу 1 сентября 1797 года, в состав Киевской епархии отошли из Брацлавской – уезды: Липовецкий, Махновецкий, Сквирский и Пятигорский, и при этом оказалось, что ризничные вещи, предназначенные (в числе других) для церквей этих уездов, ни в одну из них не были розданы, то он настоятельно требовал от тамошней консистории удовлетворения. Но так как, за отъездом Брацлавского преосвященного Иоанникия, долго не получалось никакого ответа, а между тем священнослужители и прихожане отошедших уездов, «с прискорбием взирая на свои недостаточествующие в утварях храмы», подавали митрополиту жалобные прошения о выдаче им хотя бы самых необходимых облачений, то он решил поделить присланную ризницу и между бедными церквами этих уездов. Он собственноручно обозначал на подаваемых ему прошениях, какие именно ризничные вещи нужно выдать тому или другому просителю, предписывая при этом хранить их «в чистоте и опрятности» и употреблять «с должною бережливостью», преимущественно по высокоторжественным дням.¹³⁷ Сюда также нужно отнести заботы митрополита Иерофея о том, чтобы приходские священники вели «обстоятельные описания» всех церковных вещей и ревновали о приумножении их.¹³⁸

Но митрополит не ограничился одними только предписаниями. Со времени окончательного установления границ Киевской епархии он еще более «возлюбил благолепие Дома Божия».

Желая лично ознакомиться с состоянием своей обновленной епархии, чтобы видеть, так сказать, осязательно все (известные до сих пор лишь по слухам или из «дел») «нестроения» новоприсоединенных церквей и изыскать затем лучшие меры к их исправлению, митрополит Иерофей предпринял в мае 1798 года большое путешествие, продолжившееся около трех месяцев. В течение этого времени он успел обозреть почти всю свою обширную епархию, а именно следующие уезды: Киевский, Васильковский, Богуславский, Черкасский, Екатеринопольский, Уманский, Липовецкий, Пятигорский и Сквирский.

Общее впечатление, полученное митрополитом при этом обозрении, было весьма неутешительное: во всех церквах встречены громадные неисправности и беспорядки. Все они отмечены им в дорожном «Дневнике», который, по возвращении из путешествия, вместе с «Приказом» (от 7 августа) был отослан в дикастерию для выполнения особых распоряжений, о коих речь будет несколько ниже.

Так как замеченные недостатки почти везде были одни и те же, то мы и попытаемся нарисовать общую картину внешнего состояния новоприсоединенных храмов, руководствуясь в своем изложении вышеупомянутыми – «Дневником» и «Приказом».¹³⁹ Крайняя бедность и убожество церквей, отмеченные раньте протоиереем Левандою, подтверждаются теперь еще более рельефно.

Ветхие, грязные, с разбитыми окнами и крестами, наклоненными к падению, церкви – вот обычный наружный вид новоприсоединенных церквей. Внутренний вид их был еще менее привлекателен: в одних вместо пола служила неровная («с буграми и долинами») земля, произраставшая от влажности траву; в других, где пол был выстлан кирпичом, образовались от времени углубления и провалы («ямы»). Что касается иконостаса, то он состоял большею частью из старых, расколотых и не в порядке расставленных, и при том в самом незначительном количестве, деревянных икон, утративших от ветхости всякий вид благообразия. В иных церквах были встречены иконостасы, писанные на холсте и представлявшие собою еще более печальный вид: порванные, имевшие в разных местах «не малые дыры», они висели «ветхими концами не прибитые». В отношении стенных икон замечены были те же недостатки. Расставленные без всякого «чинного расположения», т.е. одна выше, другая ниже, они не соответствовали «вкусу приятного зрения» и вместо того, чтобы служить украшением церкви, только нарушали её благолепие. Так называемые «храмовые» иконы, положенные вместо аналоев на обычные, употребляемые в житейском обиходе, скамейки, покрытые «простейшими платками и лоскутками», редко были где приличные, но большею частью утратили от давности свой вид, не имея даже и «подобия иконного изображения». Встречались и такие церкви, в которых или совсем не было «храмовых» икон, или вместо них выставлены изображения других святых.

При обозрении церковной утвари встречены были еще большие непорядки, зависевшие при том не столько от бедности храмов, сколько от нерадения приходских священников. Так, потиры, дискосы, лжицы, звездицы и т.п., не были вызолочены и содержались в крайней нечистоте; вместо копий употреблялись большею частью «перочинные ножики», покрытые от неопрятного обращения ржавчиной; если же где и встречались настоящие копья, то были чрезмерно широки и остры. Напрестольные ручные кресты отличались неискусной резьбой, которая, будучи не похожа на «иконное изображение», представляла «отвратительный вид, благолепием церковным отнюдь нетерпимый».¹⁴⁰ Евангелия, оправленные в медь или серебро низкой пробы, а иногда даже, «в отменность церковных преданий», и в кожу, – были покрыты пылью и вообще содержались в крайне неряшливом виде. Сосуды, в которых хранятся св. миро и елей, оказались почти во всех церквах сделанными из олова, и при том столь нечистыми, что из них было «слышно не благоухание, но противный обонянию дух». Сучцы, употреблявшиеся для помазывания миром и елеем младенцев, были чрезмерно толсты, а ножницы для стрижения волос велики, тупы и замараны. Дароносиц для напутствия св. тайнами больных, а также сосудов для благословения хлебов, почти нигде не было встречено. Вместо чаш для содержания св. воды священнослужители, при встрече митрополита, имели в руках грязные тарелки, сделанные из дерева или глины; кропила при этом были, по большей части, «вырезанные мелко из дерева» или «составленные из зелия».

Что касается состояния церковных облачений, то, по выражению митрополита Иерофея, «все было как бы предано одному забвению и небрежению». Скудные до крайности во всех церквах ризницы содержались, при том, в высшей степени неопрятно: облачения, ставшие от употребления ветхими, не отдавались в починку (как бы ни была она незначительна), а случайно порванные оставались незашитыми. Облачения священных престолов (отличавшихся чрезмерной величиной и шириной), сделанные из «простейшего» холста или «набойки», были покрыты пылью, а антиминсы, выданные «на случай»¹⁴¹ из других епархий, были совсем уже негодны к употреблению и отбирались для замены новыми.¹⁴²

Такова приблизительная картина внешнего состояния новоприсоединенных церквей, осмотренных митрополитом Иерофеем.

Возвратившись в начале августа 1798 года из своего трехмесячного почти путешествия, и находясь, так сказать, под свежим впечатлением от виденного, митрополит отдал на имя Киевской духовной дикастерии весьма важный «Приказ», к которому приложил и свой дорожный «Дневник». Все прописанные нами «нестроения» церковного благочиния относились им в большинстве случаев к нерадению приходских священников, преимущественно же окружных благочинных, которые, при посещении подведомых им церквей, не вникают во все тонкости», а «смотрят (лишь) одни только поверхности» не давая священно-церковно-служителям никаких наставлений, но заботясь лишь о получении от них, а также и от общества прихожан («что всего погрешительнее»), вознаграждения, они (благочинные) «переездят из села в село единственно для пользования себя угощением».¹⁴³ С целью исправления замеченных при обозрении церквей недостатков и неисправностей, митрополит предписывал дикастерии – разослать по всем духовным правлениям (в районе которых он путешествовал) как соответствующие части своего «Дневника» (где, как мы знаем, были записаны «нестроения» каждой церкви), так и самый «Приказ». Духовные правления, в свою очередь, обязывались немедленно дать знать благочинным, чтобы они еще раз, и при том самым тщательным образом, «освидетельствовали» осмотренные церкви и «без укоснения» рапортовали прямо митрополиту, исправлены ли в них все отмеченные в «Дневнике» недостатки, что именно осталось неисправленным и почему.

Но так как, естественно, было ожидать, что и во всех вообще новоприсоединенных церквах Киевской епархии находились одни и те же неисправности, то митрополит в § 16 своего «Приказа» повелел: «осмотреть всякую без изъятия церковь, соображаясь во всем моему обозрению». При этом с приходских священников отбирались строжайшие подписки, обязывавшие их приложить «всемерное» старание к немедленному исправлению всех найденных в церквах недостатков, под опасением в противном случае лишения своих мест и определения на дьячковские.

Но так как священники, при всем своем старании, не могли часто произвести тех или других исправлений одними собственными силами, то митрополит предписывал им увещавать «благоразумными наставлениями» по возможности каждого из своих прихожан к вспомоществованию, внушая им (прихожанам) при этом, что «подаяние на церковь есть дело душеспасительное, за которое и во временной и будущей жизни восприимут они от всевидящего Бога достойное мздовоздаяние».¹⁴⁴

Всеобщее обозрение церквей поручено было окружным благочинным и уездным городским протоиереям (членам духовных правлений) с предостережением – «употребить такову доверенность не в свою пользу, а в церковную, то есть не поблажая ни за кем и не требуя ничего за свои труды от церквей, священства или прихожан, под строжайшим за то взысканием». Для возбуждения же в них особенной ревности к порученному делу, митрополит угрожал им присылкою из Киева специальных ревизоров.

Дикастерия также была привлечена к общему делу внешнего благоустройства новоприсоединенных церквей. Она взяла на себя труд рассылки по всем нуждающимся церквам епархии крестов и кропил, являясь как бы временной их поставщицей.¹⁴⁵

Таковы были ближайшие следствия путешествия по епархии митрополита Иерофея. Не нуждаясь в особых комментариях, они наглядно свидетельствуют о том, как благовременна была задача, предпринятая при этом путешествии (непосредственное ознакомление с «нестроениями» новоприсоединенных церквей) и как, с другой стороны, в высшей степени успешно была она выполнена. От внимательного взора митрополита не ускользнули самые незначительные неисправности церковного благоустройства,¹⁴⁶ не говоря уже о существенных недостатках. Записывая в своем дорожном «Дневнике» те или другие «нестроения» обозреваемых церквей (всего было осмотрено около 150 церквей), он неопустителыю отмечал всякий раз и фамилию приходских священников. Примерные из них, в церквах которых замечены были сравнительные чистота и опрятность, встречали со стороны митрополита самое милостивое отношение и были обнадеживаемы, – в поощрение своей рачительности о церковном благолепии, – наградами;¹⁴⁷напротив, особенно нерадивые подвергались архипастырскому гневу и даже запрещались иногда в священнослужении.

Но благодетельные результаты путешествия митрополита Иерофея сказались не в отношении одного только внешнего церковного благоустройства. На основании некоторых мест «Дневника» мы можем заключать с несомненностью (что, впрочем, было, естественно, и само по себе), что митрополит не ограничивался одним формальным обозрением церквей, но при этом вел продолжительные беседы с духовенством и прихожанами. Не с иною, конечно, целью велись эти беседы, как единственно с тою, чтобы возможно лучше узнать о всех нуждах епархии и затем предпринять меры к их удовлетворению.

Ближайшею (после рассмотренной) нуждою, по отношению к которой результаты путешествия митрополита Иерофея оказались не менее благодетельными, является печальное состояние богослужения новоприсоединенных церквей (внутреннее благоустройство).

* * *

Богослужение юго-западной России, находясь под воздействием богослужения церкви римско-католической, с давних пор в своем развитии, – обрядах, песнопениях и молитвах, – шло своим особым путем, несколько отличным от того, по которому шло развитие богослужения церкви великороссийской. В то время, как это последнее с самого начала является прямым отображением почти всех изменений богослужебного чина церкви греческой, – богослужение юго-западной церкви, наряду с этими изменениями, привносит также некоторые особенности, характеризующие богослужение церкви латинской.¹⁴⁸

Преимущественно это следует сказать по отношению к тем областям юго-западной России, население которых, будучи совращено в унию, прожило долгое время под тяжкой неволей Польши, среди разнообразных ухищрений католической и иезуитской пропаганды. Если в первое время за униатами и было оставлено право свободного отправления богослужения по строго православному чину, то это была обычная, хорошо известная уловка исконной политики католицизма – заманить в свои искусно расставленные сети. Попав в них, униаты так запутывались, что надолго должны были потерять надежду возвращения к прежнему, истинному пути. Скоро действительно и произошло то, чего, естественно, нужно было ожидать: униатская церковь подпала всецело влиянию богослужения церкви римской. И это было тем более неизбежно, что униатское богослужение не имело для себя твердой опоры, тогда как, напротив, католическое было точно формулировано во всех своих частях и развито гармонически. Вследствие этого, некоторые особенности католического богослужения, влияние которого с не ослабевающею и даже все более и более возрастающею силою продолжалось в течение слишком двухсот лет, так привились к униатскому, что вошли в его состав, как необходимая, неотъемлемая часть, органически соединенная с другими, строго православными частями. Течение жизни способствовало закреплению этих особенностей в сознании народа, так что и по возвращении в лоно православной церкви он долго не мог отказаться от них. Воссоединившиеся униатские священники продолжали, посему, совершать богослужение с сохранением во всей неприкосновенности прежних обычаев; а вслед за ними, подчиняясь невольно силе веками сложившихся традиций, должно было следовать и православное духовенство. Возможность этого станет еще более понятною, если принять во внимание то обстоятельство, что в первое время по воссоединении униатские церкви не имели средств для приобретения необходимых в богослужебной практике книг, а посему, так сказать, volens nolens, должны были довольствоваться прежними униатскими. К сказанному остается прибавить еще и то, что приходские священники не видели, к тому же, и большой необходимости покупать новые книги, так как по своему низкому образованию не могли постичь всех тонких особенностей униатского богослужения с его антиправославным характером и направлением.¹⁴⁹

Новоприсоединенные области Киевской епархии не были, конечно, исключением в рассматриваемом нами отношении... Вот почему для митрополита Иерофея, ревностно заботившегося о благоустройстве недавно воссоединившихся с православием униатских церквей, предстояла новая, нелегкая задача – обучить приходское духовенство правильному совершению богослужения по строго православному чину.

До времени окончательного установления границ Киевской епархии (1 сентября 1797 года) о деятельности его в этом отношении сохранились очень скудные сведения. Так, известная нам командировка протоиерея Иоанна Леванды вызвана была, между прочим, и хорошо известными митрополиту «нестроениями» церковного богослужения. Вследствие этого, наряду с «осмотром благочиния в церквах присоединенного к России от Польши Края», протоиерей Леванда обязывался преподать тамошним священно-церковно-служителям наставления, необходимо нужные для надлежащего прохождения ими своих должностей. По возвращении из этой командировки, протоиерей Леванда, как мы знаем, представил митрополиту докладную записку о результатах, возложенной на него миссии. Здесь¹⁵⁰ мы, между прочим, читаем: «Священники из униатов остаются невыученными литургисанию, делают в служении странное, поставляют напереди дискос, позади чашу, хватают стебель чаши между указательный и середний персты; взяв ручный крест, толкают себя верхним концом крестообразно».

Не смотря на краткость этих замечаний, в них содержится указание на весьма важные недостатки.

Известно, что униатская литургия, по сравнению со всеми другими частями богослужения, подвергалась исключительно сильному влиянию католицизма. По выражению одного исследователя, «униаты положительно переделали ее на католический лад».¹⁵¹ Причины этого были таковы. В составе христианского богослужения литургия занимает самое главное, так сказать, центральное место; вследствие этого, внесши элемент латинства в состав литургии, униаты этим самым, естественно, подвергали не меньшей латинизации и другие службы, подчиненные ей. А между тем католики хорошо видели, что простой народ ничем так сильно не удерживается от окончательного перехода в латинство, как древле православным чином, соблюдаемым в церковном богослужении вообще и особенно в литургии, которую он более всего любит и которую более всего посещает. Отсюда вполне естественный вывод: чтобы отклонить взоры униатов от православного востока (о котором им каждый день напоминало богослужение) и привлечь их к католическому западу, необходимо окончательно олатинизировать литургию.¹⁵² С каким успехом выполнена была католиками эта задача, мы уже знаем...

Вследствие этого и произошло то, весьма понятное явление, что униатские священники, возвратившись в лоно православной церкви, оказывались неумеющими совершить правильно (по православному чину) литургию, а за нею, нужно думать,¹⁵³ и другие церковные службы.

Какими же средствами старался митрополит Иерофей очистить богослужение новоприсоединенных церквей от примесей униатского или, вернее, лежащего в основе его католического богослужения?

Командировка протоиерея Леванды не имела, конечно, своим следствием совершенного излечения хронической болезни; она была лишь паллиативным средством, удовлетворявшим неотложной потребности времени. Являлась необходимость употребить более верное средство, которое было бы направлено на самый корень застаревшей болезни, а не на одни лишь её проявления.

Следующие два (сохранившиеся) распоряжения митрополита Иерофея могут считаться таким радикальным средством. По первому из них, дикастерия обязывалась разослать по всему новоприсоединенному краю указы, которые предписывали духовным правлениям и благочинным: а) избрать «нарочитых надежных священников, расположив каждому по десяти в близости с ними расположенных церквей», для составления «в самоскорейшем времени» подробных расписаний – сколько и какие именно богослужебные книги требуются в каждую церковь, и b) по составлении этих расписаний, «не ожидая отнюдь более о сем понуждения», немедленно рапортовать в дикастерию для принятия дальнейших необходимых мер.¹⁵⁴ По второму, всякий вновь рукоположенный священник, кроме обучения его при архиерейской кафедре,¹⁵⁵ отсылался при дикастерском указе к благочинному того округа, в котором он получал назначение. Благочинный, в свою очередь, обязывался отправить его к какому-либо «искусному» священнику «для совершенного в священнодействии изучения и каждой требы с довольным по книге объяснением натверждения». По окончании «науки», ставленик снова должен был возвратиться к благочинному, с представлением рапорта об успехах своего обучения; и только после удовлетворительной сдачи нового «испытания» со стороны последнего имел право получить от него ставленическую грамоту и отправиться на приход.¹⁵⁶

Важность этих распоряжений говорит сама за себя, а посему особые комментарии излишни...

Со времени окончательного сформирования Киевской епархии сохранились более подробные и цельные сведения о деятельности митрополита Иерофея в отношении улучшения богослужебных «нестроений».

Деятельность эта приурочивается к известному нам путешествию, предпринятому митрополитом в мае 1798 года с целью непосредственного ознакомления с нуждами своей обновленной епархии. Приведенные выше замечания протоиерея Леванды подтвердились весьма наглядно: по личному освидетельствованию митрополита оказалось, что «все почти обратившиеся из унии к благочестью священники порядочно священнослужения отправлять, проскомисать, Высочайшей фамилии на великом входе и, где следует, на ектениях вспоминать, хотя на сие печатные формы изданы, не умеют, произнося во всех частях служения слова не по ударениям, в книгах напечатанным, а странным голосом».¹⁵⁷ Такими словами начинался приказ, отданный митрополитом на имя Киевской дикастерии 6 сентября 1798 года, т.е., месяц спустя по приезде его из путешествия и издания первого (выше изложенного) приказа 7 августа. Но прежде, чем излагать дальнейшее содержание этого нового, не менее важного, приказа, регулирующего печальное состояние богослужения, считаем необходимым сделать небольшое отступление в объяснение и дополнение сейчас приведенных слов митрополита.

Не имея возможности отметить в богослужении новоприсоединенных церквей Киевской епархии всех особенностей, остававшихся в нем со времен недавно бывшей унии, укажем те из них, на которые сохранились некоторые намеки.¹⁵⁸

Все они относятся большею частью к главному христианскому богослужению – литургии, которая (как сказано выше) подверглась исключительному влиянию католицизма. Так, при совершении проскомидии:¹⁵⁹ 1) некоторые священники употребляли не точное, положенное по уставу православной церкви, число просфор: вместо пяти, служили на четырех, допуская пятую лишь в тех только случаях, когда кто-либо из прихожан предлагал особое вознаграждение;¹⁶⁰ 2) св. Агнец был небольшой величины и плоской формы, так что напоминал своим видом католическую оплатку; 3) число вынимаемых частиц было крайне ограничено. В последней особенности сказался, может быть, католический обычай приготовлять определенное количество гостий, строго соответствующее числу желающих причаститься, а в случаях отсутствия совсем причастников освящать только одну великую гостью. Обычай этот усвоен был униатами, которые также или вовсе не вынимали частиц, если не было причастников, или же вынимали их «елико будет на потребу».¹⁶¹

Новою особенностью богослужения новоприсоединенных церквей, также отличающею униатское богослужение, было то, что все молитвы, возгласы, ектении, особенно Евангелие произносились нараспев, дрожащим голосом, с разнообразными интонациями и руладами. Первоисточником этой особенности была та же католическая церковь. На Тридентском Соборе (1545–1563) положены были даже определенные ноты для некоторых молитв и возгласов, которые (ноты) священник должен был строго выполнять при богослужении.¹⁶² Этот обычай, перешедший в униатское богослужение, особенно пришелся по вкусу простому западнорусскому народу, а посему и по воссоединении его с православием долго продолжал сохранять свою силу. В особенной живучести его более всего повинны дьячки, вышедшие из среды того же народа. «Поскольку, – читаем мы в рапорте Липовецкого протоиерея, – дьячки при каждой церкви не прямым и дрожащим с разными переворотами голосом читают и поют, то мало-по-малу священники (православные), применяясь к их напевам и находя вкус в том, принимаются и сами за все то».¹⁶³

Сохранили воссоединившиеся униатские священники и другую существенную принадлежность католической мессы: известного рода сложение, разложение и распростертие рук, полагаемое в точно определенных местах литургии вообще и особенно в той её части, которая начинается со слов «Станем добре…» и заканчивается молитвой Господней. В православном богослужении, как известно, вся эта часть литургии совершается просто, без особенных телодвижений. Не то видим в церкви католической... Например, пред тем местом, где в чине литургии св. Иоанна Златоуста положено произношение слов: «Приимите, ядите…», читаем в римском служебнике такое замечание: tenens ambabus manibus hostiam inter indices et pollices, profert verba consecrationis secrete, distincte et attente: Hoc est enim corpus meum».¹⁶⁴

Чтобы показать, как это предписание римского служебника усвоено было униатами, а затем сохранялось и в богослужении новоприсоединенных церквей, приведем следующие две параллели:

Есть основание думать, что к моменту произношения этих слов («Приимите, ядите» ... «Пийте от неё вси»...) православные священники приурочивали, по примеру униатов и католиков, и самое пресуществление Святых Даров. Основанием служит следующее замечание Липовецкого протоиерея: «при освящении даров – молитву Господи, иже Пресвятого Твоего Духа, а затем И сотвори убо... читают (священники) ветренно, совсем слов не выговаривая, без всякого внимания и не творя должных поклонений».¹⁶⁶

Последняя особенность, о которой доносил митрополиту Липовецкий протоиерей, и которая также является следствием недавно бывшей унии, – имеет отношение к Преждеосвященной литургии. В четыредесятницу, читаем мы в рапорте, священники в церковь не ходят ежедневно, приказывая дьячкам самим вечерни и утрени отправлять; преждеосвященных литургий редко служат и не умеют, а служат по найму Златоустого литургии в самые те дни, когда положено Преждеосвященные служить». Известно, что униаты в своей Преждеосвященной литургии допускают существенное отличие от православной: они не напаяют св. кровию прежде заготовляемых Агнцев. В зависимости от этой особенности должны были произойти существенные изменения и в самом чине Преждеосвященной литургии униатской.¹⁶⁷ А отсюда вполне понятно донесение Липовецкого протоиерея, что униатские священники, обратившиеся к православию, не умели правильно служить Преждеосвященную литургию по православному чину, вследствие чего и заменяли ее литургией св. Иоанна Златоуста.

Митрополит Иерофей, ревностно заботившийся о благоустройстве своей епархии, не мог, конечно, оставить без внимания всех (как выше отмеченных, так и других, о которых не сохранились сведения) «нестроений» церковного богослужения.

В силу приказа от 6 сентября 1798 года,¹⁶⁸ из ученого духовенства епархии были избраны для обучения всех воссоединившихся униатских священников опытные лица, известные митрополиту своим отличным знанием православного богослужебного устава. Порядок обучения должен был происходить таким образом. Вся обширная Киевская епархия разделялась на восемь округов. А именно: все без изъятия священство Липовецкого, Уманского и Пятигорского уездов поручалось протоиерею города Липовца Никифору Топольскому; Махновского и Сквирского – протоиерею города Махновки – Кириллу Малявке-Тарасевичу; Екатеринопольского и Черкасского – протоиерею города Екатеринополя Иоанну Радзиховскому; священники уездов Чигиринского, Богуславского, Васильковского и Радомысльского, по причине обширности этих уездов, поручались четырем своим уездным городским протоиереям, – Георгию Княжевичу, Стефану Левандовскому, Михаилу Григоровичу и Иоанну Дениевичу. Что касается, наконец, священства последнего уезда Киевского, то и оно не осталось без обучения, но поручалось на общих основаниях пяти протоиереям, – Трипольскому благочинному Корнилию Вересовичу и четырем Киево-Подольским – Матфею Росовскому, Иосифу Сементковскому, Иоанну Маньковскому и Симеону Глядиковскому.

Начертана была митрополитом и самая программа обучения. Как и, естественно, ожидать, она строго отвечала потребности времени, прямо направляясь против изложенных выше богослужебных «нестроений».

Обучение правильному служению литургии – центральный пункт этой программы. Подразделения главного пункта были таковы. Избранные учителя – протоиереи обязывались «достаточно наставить» своих учеников:

1) правильному совершению проскомидии, обращая при этом особенное внимание на а) изъятие св. Агнца и b) приготовление и сохранение запасных даров для напутствия больных;¹⁶⁹

2) должному служению литургии по чиноположениям святителей Иоанна Златоустого, Василия Великого и Григория Двоеслова. При этом частнее должны были научить: а) произношению «голосом, свойственным российскому наречию» молитв, ектений, Евангелия, проповедей и т.д.; b) точному по присланным печатным образцам возношению в известных молитвословиях Высочайших Имен, и с) исправному каждению и совершению необходимых поклонов.

Новою задачею для избранных учителей было обучение

3) правильному совершению таинств, при чем предписывалось обратить особенное внимание на таинство крещения, миропомазания и покаяния; и

4) служению во все высокоторжественные и викториальные дни молебнов и панихид по нарочито изданным на эти случаи книгам.¹⁷⁰

Не имея возможности предусмотреть наперед всех других богослужебных «нестроений», которые могли оказаться среди священства, митрополит полагал общую задачу обучения в том, чтобы «вразумить каждого во всем том, чего прямая должность пастырская требует». Для вящшего успеха, он предписывал уполномоченным протоиереям «повторять наставления неоднократно, со всяким снисхождением и с таковою ясностью, дабы они (т.е. ученики) все то понять и в незабвенной памяти содержать могли».

Самое обучение велось практическим путем и происходило таким порядком. Все поименованные выше протоиереи уполномочивались завести школы (большею частью у себя на дому или в церквах) и вызвать для обучения из духовенства порученных им округов прежде всего благочинных. Один из собравшихся учеников, под «прилежным» смотрением учителя, должен был совершать богослужение или отправлять те или другие требы, а другие (от двух до пяти) – наблюдать. И только тогда имел право учитель отпустить того или другого благочинного на приход, когда тот обнаруживал «довольное и совершенно исправное во всех частях своей должности знание». Для достижения возможно лучшего успеха, митрополит внушал учителям особую ревность в столь важном, порученном им, деле, предписывая не очень-то спешить с отпусками своих учеников.

Возвратившись к своим приходам, обученные благочинные сами становились в положение учителей. Они обязывались вызвать к себе подведомых приходских священников и в свою очередь научить их правильному совершению богослужения по той же точно программе, какую и сами прошли и список с которой получали при отпуске. Но эти вторые учителя не заканчивали сами дело обучения.

Для окончательной «апробации» (как бы для сдачи государственного экзамена) они должны были отправлять своих учеников все к тем же компетентным протоиереям, которые были учителями и их самих. Высшее наблюдение за всем делом обучения священства митрополит оставил за собою. Уполномоченные протоиереи обязывались представлять ему каждый месяц рапорты со списками учеников и их успехов.

При таком, так сказать, поголовном обучении священства, нужно было предусмотреть весьма важное затруднение, естественно, возникавшее вследствие того, что приходы могли оставаться долгое время без богослужения и требоисправлений. Митрополит сделал и на этот счет мудрое распоряжение. Вызов учеников должен был происходить не из всех селений известного района («из селений, не полосою лежащих»), а лишь только из некоторых. Приходы, которые оставались без священников, поручались наблюдению соседних – окружных. Эти последние, получая за труд, 1/3 доходов, остальные 2/3 обязывались уплачивать семье отлучившегося. Самое обучение происходило без всякого вознаграждения, и учителя нарочито предостерегались митрополитом от «корыстолюбия, яко зла весьма вредного и могущего затмить истину».¹⁷¹

В конце сентября были уже открыты школы и началось повсеместное обучение правильному совершению богослужения. Число учащихся, как это можно видеть из ежемесячно присылаемых протоиереями рапортов, не было везде строго определенным и простиралось от 5 до 14. Такая крупная разница объясняется, с одной стороны, неравномерностью районов обучения, а с другой – неодинаковою ревностью учителей.¹⁷²

Ежемесячные рапорты знакомят нас и с успехами учеников. В особо заведенной графе, озаглавливавшейся: «изучил или не изучил» или «как успел в учении», читаем такие аттестации: «понятен», «средственны», «туп», «не совсем изучен», «вовсе непонятен» и т.д. Более подробные и интересные аттестации встречаем в списках учеников, присланных благочинными для окончательной «апробации». Например: «прописанные священники обучены благочинным и по апробации оказались во всем, до их должности принадлежащем, знающими»; «в служении литургии, каждении, поклонении вежлив, но в чтении по книгам свойственному наречию российскому средственный». Изучение российской грамоты и правильное произношение слов по ударениям особенно трудно давалось ученикам. Посему часто встречаем такие замечания: «в чтении по оксии несовершенно навыкший», «в чтении несовершенно искусный явился». Или однажды: «служить проскомидию и литургию, равно кадить несовершенно умеет, касательно же чтения по российскому наречию к скорому изучению явился неудобным, почему обратно к благочинному отправлен».

В зависимости от успехов учеников была и продолжительность учебного курса: от пяти дней до трех недель.

Участие митрополита Иерофея не ограничивалось одним формальным просмотром присылаемых к нему рапортов. Мы имеем данные для утверждения, что он с живым интересом следил за успехами дела обучения и всячески старался устранять встречавшиеся на пути затруднения. Так, когда митрополит узнал, что, несмотря на его предостережение уполномоченных учителей от корыстолюбия, один из них дерзнул вымогать с учеников деньги «будто бы для постройки и содержания дому, школою именуемого», то он отдал новое предписание с строжайшим подтверждением, чтобы «никто с них (учителей) не дерзал ни под каким видом ничего ни для каких надобностей требовать или вымогать от священства денег, предоставив каждому из священников на волю по прибытии своем к ним протоиереям нанимать квартиру где кому угодно, обучение ж чинить в церкви и в доме протопопском, и буде кем из них протоиереев до сего у священства на такову неправильную постройку домов или на что иное взяты деньги, оние немедленно возвратить тому, у кого что взято, с роспискою».

Другой раз Екатеринопольский протоиерей Иоанн Радзимовский, донося рапортом о состоянии обучения своих учеников, объяснял, между прочим, причину слабого успеха некоторых застаревшею болезненной склонностью их к пьянству, вследствие которой один из них, не дождавшись срока отпуска, самовольно отправился пешком домой.¹⁷³ Митрополит приказал не отпускать предающихся пьянству до тех пор, пока они не научатся в совершенстве всему тому, что относится к священнической должности, угрожая им, в случае их нерадения и невоздержания, строжайшим наказанием. Что касается беглеца, то он немедленно был выслан в дикастерию и заточен в монастырь, «дондеже изучится священнической должности и поисправит свою жизнь».

Была и еще одна очень важная сторона в деле обучения, которая требовала особенного попечения со стороны митрополита. Отмечая выше отличную ревность Махновского протоиерея, мы упомянули, что, несмотря на многократные требования его о присылке новых учеников, Сквирское духовное правление отвечало отказом. Мы имеем некоторые основания предполагать, что главным виновником отказа был уездный протоиерей города Сквиры. Дело в том, что полномочия избранных митрополитом учителей были столь почетны и широки, что возбуждали ревность в других протоиереях уездных городов, которые не удостоились такой чести. Их оскорбленное самолюбие страдало еще более от того, что, по требованию уполномоченных протоиереев, они должны были высылать к ним для обучения священников своих уездов, становясь чрез то, как бы в подчиненное положение. Сильную поддержку своим оппозиционным стремлениям «оскорбленные «протоиереи находили в уездном священстве, особенно среди лиц, имевших протоиерейский сан, так как эти последние считали для себя весьма унизительным быть на положении учеников и стоять в полной зависимости от учителей, равных с ними по сану, а иногда, может быть, даже и моложе по летам».¹⁷⁴ С другой стороны, самая перспектива путешествия в другой уезд не могла казаться кому-либо особенно приятною, а для многих была к тому же и весьма обременительною, так как соединялась с немалыми лишениями материального характера. Все это и соединяло уездное священство в одном общем протесте.

Иногда «протестанты» не обнаруживали открыто своего неудовольствия и действовали скрытно, как это можно видеть, например, в отношении Сквирского уезда, когда тамошнее духовное правление, руководимое, конечно, местным протоиереем, отказывалось посылать учеников к Махновскому уполномоченному протоиерею. Но был случай и открытого протеста, выраженного в форме «прошения» от лица всего духовенства Уманского уезда. Указывая, с одной стороны, на неурожайный год и какие-то «другие случаи», которые могли причинить «немалые обиды и досады», а с другой – на то, что «многие из священства сыскиваются таковы, что по бедности своей и доехать тамо (к Липовецкому протоиерею) не имеют чем», – духовенство просило митрополита отменить прежнее свое предписание. Но так как остаться совсем без обучения было нельзя,¹⁷⁵ то оно изъявляло желание содержать назначенного митрополитом учителя на собственный счет, «если будет общество вси согласни». Последнее замечание прозрачно скрывает в себе мысль, что просители лучшим для себя учителем желали бы иметь никого другого, как только своего местного протоиерея, по личной инициативе которого, может быть, составлено было и самое прошение.

Этот протест хотя был и открытый, но все же несколько замаскированный. Но вот весьма интересное прошение¹⁷⁶ Пятигорского протоиерея Гавриила Буйницкого, в котором оскорбленный «протестант» прямо, без всяких посредствующих лиц, обращается к митрополиту и просит предоставить ему, как ничем не худшему других избранных протоиереев, – равные с ними права и полномочия.

«Милость Вашего Преосвященства, оказываемая всякому правильно просящему, и меня побудила просить, дабы тоея же не лишиться. Указом Киевской духовной дикастерии Пятигорскому духовному правлению предписано: дабы все без изъятия оного уезда священство для изучения в священнослужении ставилось к Липовецкому протоиерею Никифору Топольскому, что живущим от Липовца некоторым священникам в расстоянии 130 верст, при том в таком бедном состоянии, какое в Пятигорском уезде притерпевают священники чрез угнетение их помещиками, не малою тяжестью и ущербом станется. Прочиих же уездов священство для такового ж изучения препоручено местным своим протоиереям, а как я многократно прежде у Его Преосвященства Иоанникия, епископа Брацлавского и Подольского, по причислении же к сей епархии и в лице Вашего Высокопреосвященства без всякого замечания служил, для того всепокорнейше. Прошу дозволить меня здесь (в Киеве) апробовать, а по апробации препоручить Пятигорского уезда священство мне для такового наставления, и в сем не оставить милостивейшею Архипастырскою резолюциею».

Являлась неотложная нужда предпринять какие-либо меры против всех этих оппозиционных стремлений протестантов, которые создавали немаловажные затруднения, сильно тормозившие успешный ход дела обучения. Но выйти из этих затруднений представлялось делом весьма не легким. С одной стороны, ради пользы дела, можно было игнорировать протесты оскорбленного самолюбия; с другой, – та же польза не позволяла оставить их и без всякого удовлетворения. Митрополит Иерофей нашел для себя верный исход в среднем примирительном пути, который и щадил оскорбленное самолюбие, и направлялся к вящшему успеху дела обучения. Так, Пятигорский протоиерей, оказавшийся, «по неоднократной личной апробации» митрополита, вполне способным к обучению других, был уполномочен в звании учителя своего уезда на одинаковых основаниях с прочими учителями. Сквирскому протоиерею дозволено лишь в том только случае не высылать учеников к Махновскому, «если встретится в высылке туда непреоборимое затруднение в рассуждении зимнего времени или по другим неудобствам» и если он, протоиерей, имеет твердую уверенность в своих теоретических познаниях и надеется на свои педагогические способности. Наконец, прошение Уманского духовенства уважено было только в половину: особый учитель для уезда избран не был, хотя приходские священники (но не благочинные) и освобождались от затруднительной поездки к Липовецкому протоиерею для окончательной «апробации» своего учения.

В результате оказывалось, что дело обучения только выигрывало: удовлетворенные «протестанты», естественно, старались приложить все усилия к тому, чтобы оправдать на деле оказанное им со стороны митрополита доверие, возбуждая тем желательное соревнование и среди прежде уполномоченных учителей.

Кроме отмеченной выше примерной ревности Махновского протоиерея, считаем необходимым указать на еще более удивительное усердие Липовецкого протоиерея – Никифора Топольского.¹⁷⁷ Он не ограничился в деле обучения одним образцовыми, выполнением программы, начертанной митрополитом, но, и с своей стороны, предложил на его благорассмотрение весьма важный проект, как бы в дополнение этой программы. Сущность проекта заключается в следующих широких мероприятиях:

1) в заведенные уполномоченными протоиереями школы требовать не только священников, присоединившихся из унии, но и всех вновь рукоположенных, а также и бывших во время унии православными;

2) из школы не отпускать учеников до тех пор, пока не обучатся всему в достаточной степени совершенства;¹⁷⁸

3) при отпуске отбирать ото всех строжайшие подписки в том, что они и на приходе будут совершать богослужение и исправлять требы точно так же, как были научены в школе, под опасением в противном случае неизбежного наказания;

4) для проверки и закрепления приобретенного в школе приглашать из обучившихся священников в высокоторжественные дни в уездные городские соборы по два человека;

5) требовать в школу и дьячков для обучения правильному чтению церковной печати, православным напевам и исправному письму, и

6) для закрепления дьячков на приходе и прекращения чрез то частой смены их, посвящать их после одобрительных представлений духовных правлений в стихари.

Проект Липовецкого протоиерея, свидетельствующий наглядно о серьезном отношении его к порученному делу обучения, предложен был с целью наилучшего врачевания тех униатских искажений православного богослужения, о которых выше была особая речь. Но многие пункты этого весьма важного проекта не могли иметь практического применения, так как исполнение их соединялось с большими неудобствами. И хотя митрополит вполне одобрил и разрешил Липовецкому протоиерею применять предложенный им проект в порученном ему районе епархии, но с тем, чтобы не было: 1) никаких притеснений священно-церковнослужителям и 2) остановки в удовлетворении религиозных нужд прихожан.

Предоставляя, таким образом, все дело обучения ответственности уполномоченных протоиереев, митрополит при всяком удобном случае подвергал обучившихся священников и личному «испытанию» в своей домовой церкви. Оказавшиеся в чем-либо неисправными отсылались для нового, более совершенного обучения, так что открытые школы, можно думать, носили не временный, а постоянный характер.¹⁷⁹

Такова была деятельность митрополита Иерофея по урегулированию церковного богослужения.

Нам остается еще сказать несколько слов о тех мероприятиях митрополита Иерофея, которые были направлены к установлению в новоприсоединенных церквах строгой отчетности.

Так, что касается прежде всего письменного делопроизводства, то в этом отношении митрополит Иерофей, при обозрении епархии, встретило, следующие крупные недостатки. Метрические книги для записи рождающихся, брачущихся и умирающих почти повсеместно отсутствовали, а если, где и имелись, то не были перенумерованы, прошнурованы и скреплены. Большею же частью запись требоисправлений производилась на домашних черновых лоскутках, без соблюдения какой-либо системы, и при том весьма несвоевременно (по прошествии месяца, полгода, а иногда и целого года). Вследствие такого порядка или вернее беспорядка, естественно, происходили большие опущения и весьма значительные неточности, сопровождавшиеся нередко непреодолимыми затруднениями в доставлении тех или других необходимо нужных справок.¹⁸⁰ В силу § 24 «Приказа» митрополита Иерофея (от 7 августа 1798 года), Киевская духовная дикастерия разослала во все духовные правления (а в Киевском уезде к благочинным) предписания – выдать немедленно в каждую церковь для записи рождающихся, брачущихся и умирающих по одной большой книге (перенумерованной, прошнурованной и скрепленной печатью духовного правления) и по две малых тетради (также перенумерованных и скрепленных). Для того, чтобы священно-церковно-служители производили запись своевременно, то есть непременно в тот же самый день, когда совершались требы, – с них были взяты строжайшие подписки.

Предписывался и самый порядок записи. А именно: с черновых бумаг все случившееся вносить сначала в большую книгу, затем из последней – в две малые тетради, стараясь при этом писать как можно отчетливее и без помарок. В конце каждого года тетради должны были отсылаться в духовные правления, а книги оставаться в должной сохранности при церквах.¹⁸¹

Такая же строгая отчетность введена была и в деле прихода и расхода церковных сумм. До описываемого времени не было даже и попыток к заведению мало-мальски порядочной отчетности в этом отношении. На вопрос же митрополита о причине такого нерадения, священники обычно ссылались на ктиторов, которые-де «сами держа приход и расход, распоряжаются сими (церковными) деньгами по собственной воле, раздавая своим собратам в долги и не взыскивая оных в церковь своевременно по скудости будто бы тех, кои взяли в займы». Вследствие такого бесконтрольного и полновластного распоряжения церковными суммами, нередко случалось то, что, при частой смене ктиторов, старые удерживали у себя «по немалому количеству» наличных церковных денег, а о возвращении их совсем и не помышляли; на ряду с ктиторами в иных местах и помещики забирали из церквей безвозвратно «от ста до двух сот и более рублей».¹⁸²

§ 25 «Приказа» предписывал все церковные деньги хранить непременно в церквах, (исключая редкие случаи опасности) и их расходование производить не иначе, как только с общего согласия священника, ктитора и почетных прихожан. Всякий приход и расход требовалось обязательно отмечать в нарочито выданной из духовного правления книге, которая ежемесячно ревизовалась благочинными; в возможных случаях каких-либо неисправностей предписывалось самое тщательное расследование. Что же касается церковных должников, то, по приказанию митрополита Иерофея, составлены были подробные «реестры», с точным прописанием, где, сколько и кто именно должен; митрополит, с своей стороны, передал, эти реестры на суд гражданской власти, требуя законного удовлетворения.¹⁸³

Обозревая все изложенное в этой главе, мы можем с полным правом сказать, что митрополит Иерофей своими ревностными заботами о внешнем и внутреннем благоустройстве новоприсоединенных церквей удовлетворял прямой потребности своего времени. Если же за его слишком кратковременное пребывание на кафедре Киевской митрополии и не последовало осязательных плодов этой деятельности, – то это не может быть поставлено ему в вину. Своими распоряжениями, основанными на непосредственном опыте, митрополит Иерофей проложил верный путь, который в будущем должен был необходимо привести к намеченной в них цели.

Строй жизни южнорусского народа заключал в себе издавна не мало своеобразных сторон, которых мы или совсем не встречаем в Великороссии или, если и встречаем, то в гораздо меньшей степени развития.

Так, история свидетельствует, что в Малороссии очень рано появились западноевропейские порядки: внутреннее самоуправление городов (так называемое «Магдебурское право»), ремесленные цехи, торговые гильдии, сообщества и другие проявления корпоративного начала. Из области гражданской эти порядки стали проникать естественным путем заимствования и во внутренний строй жизни церковной, создавши здесь новое явление – участие мирян в жизни церкви. Это участие выразилось, с одной стороны, в праве приходских выборов, а с другой, в праве патронатства. Появились в церковной жизни и своего рода цехи или гильдии, так называемые церковные братства, которые представляют собою не что иное, как коллективный патронат.

В задачу нашего сочинения не входит подробное уяснение всех тех благоприятных условий, которые способствовали широкому развитию этих оригинальных явлений церковно-исторической жизни преимущественно на Юге (и Западе) России. Ограничимся лишь указанием на сравнительное положение православной церкви,¹⁸⁴ Если в Московской Руси православная церковь искони находила для себя в самодержавном государе верного охранителя и твердого защитника, – то в Малороссии, бывшей под тяжкою неволею Польши, она не могла найти не только твердой, но и никакой вообще опоры, – ни в аристократии, которая была католическою, ни тем более в чужом короле. Подвергаясь, напротив, со всех сторон разнообразным посягательствам католической и иезуитской пропаганды, – она прибегла под единственную, оставшуюся для неё, защиту народа православного, которому одному и обязана своим сохранением.

Но если, при нормальном развитии, участие мирян в церковных делах сопровождалось благоприятными последствиями и есть вообще явление симпатичное,¹⁸⁵ так как, связывая клир и народ, делает интересы церкви общими для всех, – то при ненормальном – оно заключало в себе и неблагоприятные стороны. В тех именно случаях, когда это участие переходило дозволенные границы, когда, по выражению одного униатского ренегата (Саковича), оно про стиралось до того, что «non clerus populum, sed populus clerum dirigit»,¹⁸⁶ то есть доходило до полного подчинения духовных лиц власти светских, – тогда оно отступало от своего прямого назначения и, являясь весьма вредным, требовало искоренения. Так, например, право патронатства впоследствии почти с одной только этой отрицательной стороны и выступает в истории, особенно когда оно переходило в руки католиков, преследовавших личные своекорыстные цели или прямо унижавших православие.

Являлась для православной иерархии необходимость принять какие-либо меры. Между тем известно, что обычаи, имевшие за собой историческое прошлое и обратившиеся, в силу закона давности, в привычку, отличаются особенной живучестью, и, как застаревшие болезни, врачуются медленным, систематическим лечением. И вот, на протяжении всего XVIII столетия епархиальною властью ведется непрерывная, напряженная борьба против обычая старины. На помощь духовной власти, старавшейся стянут все дела епархиального управления к полновластному распоряжению местных архиереев, – приходит с своими мероприятиями и гражданское правительство, так как первая порою оказывалась бессильною против обязательной силы древнего права. И только посредством обоюдных усилий гражданского и духовного правительств к самому концу XVIII столетия свершилось окончательное падение обычая старины.

Отсюда тот живой интерес, который представляет эта борьба, особенно во второй половине её развития. Задачей нашего сочинения требуется проследить лишь последние перипетии этой борьбы, имевшие место в Киевской епархии, и главным образом отметить в них степень участия митрополита Иерофея.

В царствование Павла Петровича для русского правительства было особенное побуждение неблагосклонно смотреть на всякие проявления народного вмешательства в строй церковной жизни, в частности, в приходские выборы, поставлявшие духовенство в некоторую зависимость от прихожан. Таким побуждением были крестьянские народные бунты и участие в них сельского духовенства.

Еще в царствование императрицы Екатерины II, во время известного Пугачевского бунта, правительство жаловалось на участие в нем духовенства, что великая государыня объясняла «невежеством духовного чина».¹⁸⁷ И, хотя в непродолжительное царствование Павла І не было такого грандиозного народного волнения, но в самом начале его поднялись довольно сильные крестьянские восстания против бесконтрольного самоуправства помещиков. Волнения распространились по обширной территории, обнимавшей губернии: Орловскую, Московскую, Псковскую, Новгородскую, Ярославскую, Вологодскую, Костромскую, Нижегородскую, Пензенскую и Новгород-Северскую;¹⁸⁸ некоторые отголоски слышны были, как увидим ниже, и в Киевской.

29 января 1797 года был обнародован поэтому случаю Высочайший манифест, которым объявлялось, чтобы «все помещикам принадлежащие крестьяне, спокойно пребывая в прежнем их звании, были послушны помещикам своим в оброках, работах и словом: всякого рода крестьянских повинностях, под опасением за преслушание и своевольство неизбежного по строгости законной наказания». Этим же манифестом на священно-церковно-служителей возлагалась такая обязанность: «духовные, наипаче же священники приходские, имеют обязанность предостерегать прихожан своих против ложных и вредных разглашений, и утверждать в благонравии и повиновении господам своим, памятуя, что небрежение их о словесном стаде, им вверенном, как в мире сем взыщется начальством их, так и в будущем веке должны будут дать ответ пред страшным судом Божиим во вреде, от небрежения их произойти могущем».¹⁸⁹ Священный Синод, в свою очередь, указом от 1 февраля 1797 года приказал епархиальным архиереям, чтобы копии Высочайшего Манифеста были прочитаны всенародно в церквах, с подтверждением при том всем приходским священникам, «дабы они относящуюся к ним, собственно, обязанность всемерно старались соблюсти тщательно, под опасением за небрежение в том строжайшего суждения».¹⁹⁰

Но, не смотря на такие грозные предостережения, скоро оказалось, что духовенство принимало участие в крестьянских волнениях. Открылось, что во многих местах священно-церковно-служители составляли крестьянам жалобы на помещиков, а для проезда с этими жалобами в Петербург давали им даже фальшивые паспорта.¹⁹¹ В частности, и среди духовенства Киевской епархии были случаи соучастия священников в крестьянских волнениях. Так, в январе 1797 года управляющий Рожевскою округою по следственным делам доносил рапортом Киевскому губернатору, что подданные крестьяне сел Козарович и Глибовки отказались повиноваться своему помещику. Назначенное следствие обнаружило, что в этом волнении был замешан священник села Козарович Данькевич, подписавшийся свидетелем на поданной от крестьян губернатору жалобе. Вызванный на следствие, он явился в пьяном виде и стал подстрекать народ. Когда же был спрошен, почему он подписался на жалобе, то ответил, что имел на то особое письменное повеление, но на требование показать его – ничего не представил. По приказанию митрополита Иерофея, виновный немедленно был вытребован в Киевскую дикастерию для снятия против обвинений показания; и, хотя он во многом запирался, но все же признался, что, за неграмотностью Козаровицких прихожан, действительно подписался на их прошении – жалобе. За такое, несоответствующее духовному званию, поведение священник Данькевич был лишен прихода и, с запрещением на четыре месяца священнослужения, заточен навсегда в Киево-Выдубицкий монастырь, «для лучшего возчувствования содеянных поступков». Во избежание повторения подобных случаев, митрополит приказал дикастерии разослать по всей епархии «подтвердительные указы», с строжайшим предписанием всем священникам, чтобы они не только не допускали «никакова и малейшего повода» к проявлению народных возмущений, но «паче старались в научении прихожан благонравию и повиновению своим господам и поставленному над ними начальству», под опасением в противном случае «не только отрешения от места, но и лишения священства без всякого послабления».¹⁹²

Это предписание митрополита Иерофея несколько предварило собою указ Петербургской Синодальной Конторы (от 23 февраля 1797 года), который был, в свою очередь, следствием именного Высочайшего, – данного по поводу продолжавшихся крестьянских волнений и участия в них духовенства. В силу этого указа, всем епархиальным архиереям вменено было в непременную обязанность, при производстве в священно-церковно-служительские должности, строго наблюдать за тем, чтобы их получали люди вполне надежные, добрых нравов, беспорочного поведения и притом способные наставлять прихожан в должном повиновении своим властям.¹⁹³ Во исполнение указа, митрополит отдал дикастерии новые распоряжения, имеющие весьма важное значение. Вот эти распоряжения:

1) обязать всех духовных лиц подписками, чтобы они по долгу своему увещавали прихожан к благонравию и повиновению властям, (а так как живой пример всегда оказывает более действенное влияние, то все они обязывались также проводить беспорочную жизнь);

2) духовные правления и благочинные должны, в свою очередь, следить за исполнением данных обязательств и, в случае их нарушения, немедленно доносить о виновных в дикастерию без всякой утайки, под опасением строгого суда;

3) при избрании кандидатов на священно и церковно-служительские должности, духовные правления и благочинные обязаны самым тщательным образом наблюдать, чтобы в число их поступали лица тех самых качеств, которые требовались вышеупомянутым Синодальным указом; о тех же кандидатах, которые не имели этих качеств, они (духовные правления и благочинные) ни под каким видом не должны были ни принимать от прихожан «одобрительных» прошений, ни тем более посылать о них представлений;

4) тех кандидатов, которые, по личному рассмотрению митрополита, будут признаны достойными получения священно-церковно-служительских чинов, – обязывать в дикастерии строжайшими подписками, которыми обязывалось по § 1 и все духовенство; наконец

5) послать особый указ епархиальному экзаменатору, протоиерею Иоанну Леванде, с предписанием: а) экзаменовать впредь ставлеников не в одном только катехизисе, как было до этого времени, но и во всех правилах Духовного Регламента, относящихся к духовному чину и b) внушать им необходимость увещания своих духовных чад к спокойствию и должному послушанию властям.¹⁹⁴

Между тем последовали новые распоряжения высшей духовной власти, направленные к еще большему ограничению свободы приходских выборов.

По указу от 7 мая 1797 года,¹⁹⁵ Святейшей Синод предписывал всем епархиальным архиереям строгое наблюдение за успехами; а особенно за поведением будущих кандидатов священства еще во время их обучения в семинариях. При производстве в священный сан требовалось «воспитанных» семинаристов предпочитать неученым, «хотя бы прихожане и просьбами об пих настояли», а если «кто и одобряем от прихожан, производить не иначе, разве от духовного правления и от благочинного будет о честном поведении его засвидетельствовано» (§§ 1 и 13). Другими параграфами Синодального указа (§§ 2–12) епархиальным архиереям предписывалось всеми мерами предупреждать возможность народных возмущений, наблюдая при этом как можно лучше за тем, не участвует ли где в них приходское духовенство. Подозрительных из них повелевалось немедленно забирать для следствия в консисторию и оказавшихся виновными лишать священного сана без предварительного сношения с Священным Синодом; для увещания же взбунтовавшихся крестьян посылать в приход самых надежных священно-церковно-служителей. Напротив, примерных и особенно искусных в увещании прихожан к спокойствию и повиновению своим властям Святейшей Синод предписывал отличать пред прочими «пристойными почестями», в поощрение к дальнейшему ревностному прохождению своей должности.

Так, все далее и далее отдалялся клир от народа; устанавливающаяся между ними пропасть все более и более разъединяла эти две, некогда тесно связанные между собою, стороны, преграждая на будущее время всякую возможность каких-либо вмешательств прихожан в дела епархиального управления. Те прихожанские одобрения, которые дозволено было (по § 13) подавать епархиальным архиереям в форме заручных прошений (хотя далеко уже не с прежней силою и обязательным значением), оставались единственным воспоминанием прежнего весьма широкого участия мирян в делах церкви. Но скоро последовали ограничения и в отношении этой последней, оставшейся в руках прихожан, формы проявления своего активного вмешательства в строй епархиального управления.

Еще в декабре 1796 года, как только начались крестьянские волнения и появилось множество жалоб на помещиков, издано было Высочайшее повеление, «дабы те, кои имеют нужду подавать какие-либо жалобы или прошения, не инако то делали, как каждый от себя, не подписываясь больше одного человека».¹⁹⁶ В мае 1797 года было вновь подтверждено: «ни от кого и ни в каких местах прошений, многими подписанных, не принимать».¹⁹⁷

Святейшей Синод не преминул воспользоваться этим Высочайшим повелением и немедленно применил его в отношении к заручным прошениям прихожан о ставлениках. Указом от 24 июня 1797 года отменялись все те пункты Духовного Регламента, на основании которых до этого времени прихожане имели право, при избрании к своей церкви священно-церковно-служителей, подавать епархиальным архиереям «одобрительные» прошения, подписанные многими лицами. «Во отвращение всякого затруднения и недоумения, читаем в этом указе, в духовных правлениях принимать прошения за подписанием одних точно желающих поступить в священно и церковно-служительские чины, с приложением от прихожан одобрений о честном их поведении», а не прошений о посвящении, как было прежде. Тогда же, для единообразия ставленических прошений и прихожанских одобрений, были составлены и отпечатаны в Синодальной типографии образцовые формы, которые и были разосланы по всем епархиям.¹⁹⁸

Митрополит Иерофей, в свою очередь (как бы в разъяснение и точное исполнение последнего Синодального указа), дал 18 марта 1798 года на имя Киевской духовной дикастерии весьма интересный приказ, в котором мы находим следующие мероприятия к улучшению ставленического делопроизводства.

1) Прихожанские «одобрения» должны представляться прежде всего окружным благочинным, которые обязывались собственноручно свидетельствовать на них, что а) подписи сделаны всеми лицами единодушно и b) ставленик действительно таковых качеств, какие прописаны в «одобрениях», а посему и не имеет никаких препятствий к получению тех или других священно-церковно-служительских чинов.

2) От благочинного «ставленическое дело» (одобрение прихожан и прошение ставленика) должно было переходить к следующей по степени важности инстанции – духовным правлениям. Последние обязывались, в свою очередь, навести самым тщательным образом следующие справки: а) чей ставленик сын, b) скольких лет, с) где записан по ревизии, d) не состоит ли в подушном окладе, е) нет ли за ним каких-либо дел, препятствующих достижению священно-церковно-служительских должностей, и f) исправен ли он в правильном чтении церковно-богослужебных книг и знании ставленического катихизиса.

3) Наконец, если после всех этих справок оказывалось, что ставленик не имеет никаких препятствий к получению искомой должности, то, вместе с его прошением и одобрением от прихожан, духовные правления должны были представлять митрополиту особое «доношение». В нем, кроме прописания всех вышеуказанных справок, требовалось сообщать точные сведения: а) о числе душ мужского и женского пола (порознь), имеющихся в том приходе, к которому просится ставленик, b) о числе священно и церковно-служителей, находящихся при тамошней церкви; с) в одном ли месте расположен тот приход, или расселен по. слободам, хуторам и приселкам; d) если расселен, то в каком расстоянии от приходской церкви находятся те слободы, хутора и приселки; е) каковы между ними пути сообщения, то есть, удобны ли к переездам и переходам; f) если же неудобны, то в чем именно эти неудобства состоят; g) каково количество церковной земли и h) в каком состоянии (в отношении внешнего благолепия) находится приходская церковь.¹⁹⁹

Эти весьма важные распоряжения митрополита Иерофея, распубликованные по всей епархии (которая в это время была уже окончательно сформирована), создали новый порядок ставленического делопроизводства, он парализовали, собою всякие проявления деятельного народного вмешательства в дела церковного управления, являясь в то же время важным, организующим средством в руках епархиальной власти...

Но (как уже упоминали мы выше) застаревшее зло, пустившее глубокие корни, не поддается скорому излечению, а врачуется медленным и бережным уходом. А посему-то, что в теории, по-видимому, было совершенно окончено, – на практике продолжало оставаться далеко не исправленным, требуя нередко, для пользы дела, послабления в исполнении существовавших указов и постановлений. Так, в частности, Синодальный указ от 24 июня 1797 года не имел точного применения: «одобрения» по-прежнему подавались епархиальным архиереям в форме заручных прошений прихожан.²⁰⁰ Если это имело место в других епархиях, то тем более было так в епархии Киевской, где только еще зарождались те централизованные начала, которые в Великороссии давно уже проводились епархиальною властью. Отсюда необходима была особенно бережная осторожность по отношению к древнему обычаю приходских выборов, исключавшая собою всякие репрессивные меры.

А как еще силен был в Киевской епархии этот обычай, можно видеть из следующего интересного дела, особое значение которого увеличивается от того, что оно имело место в самом Киеве.²⁰¹ Суть дела такова. На вакантное священническое место при одно приходной Киево-Подольской Василиевской церкви определен был митрополитом Иерофеем некто Петр Кнешниский. В один из ближайших после сего воскресных дней Киево-Подольский благочинный Иоанн Маньковский, по окончании литургии, прочел пред собравшимися прихожанами архипастырскую грамоту о назначении вышеупомянутого священника. Но не успел он еще окончить чтения, как из числа приходских людей выступили киевские мещане, – иконописец Максим Вуряковский, кузнец Иван Буренок, мясники – Петр Клеха, Тихон Слюсаревский и некоторые другие; подошедши к благочинному, они стали изъявлять пред ним, «с непристойною святому месту дерзостью», свое неудовольствие, говоря, что «должно было определить Кнешниского на половину точию части доходов, а на другой таковой же оставить священника при той же церкви на диаконском месте состоящего Евфимия Чернявского». Недовольство принимало широкие размеры, и в церкви учинен был «столь неукротимый чрез довольное время бесчинный шум», что как ни уговаривал «возмутителей» благочинный (с другими почетными прихожанами), внушая им, что «не прихожанское то дело, а архипастырская есть власть – располагать доходы по достоинству священников», но все было напрасно, «возмутительный шум» мог быть усмирен только (неизвестно каким) «приказательным образом».

Но дело этим не окончилось... «Возмутители» решили твердо стоять на своем, передавши дело на суд Киевской Управы благочиния и жалуясь на то, что они были обмануты, «по умышленно якобы составленному о священнике Кнешниском одобрению». Управа благочиния стала на их сторону и потребовала чрез благочинного Маньковского, чтобы Кнешниский выслан был при депутате для взятия показаний «по делу о составлении умышленного одобрения к бытию ему при Василиевской церкви настоятелем. Но, так как дело это не было подсудно Управе благочиния, то её требование, как неосновательное, осталось, конечно, без исполнения. А чтобы преградить и на будущее время возможность повторения подобных случаев, митрополит Иерофей приказал сообщить из дикастерии Киевскому коменданту г. Массэ, что «распоряжение приходскими доходами к прихожанам совсем не относится, почему им и входит в то отнюдь не должно».

Если возможен был подобный пример проявления древнего обычая приходских выборов в самом Киеве, то вполне, естественно, ожидать, что в тех новоприсоединенных областях, которые при митрополите Иерофее вошли в состав Киевской епархии, он сохранял еще более силы и живучести.²⁰² Мы имеем не мало случаев, когда прихожане, избрав какое-либо лицо в кандидаты на ту или другую священно-церковно-служительскую должность, отсылали его с прошением «от всей громады» к митрополиту для посвящения, которое и было над ним совершаемо.²⁰³ С другой стороны, удовлетворялись иногда и прошения об увольнении «отцов парохов» за какие-либо «недостойные деяния».²⁰⁴

Впрочем, необходимо отметить тот несомненный факт, что просители отстаивают теперь древнее право уже не так самовластно, как то было прежде; в тоне их прошений слышится не требование с полным правом чего-то должного, а смиренное и покорное ожидание архипастырской милости. Вот для примера одно прошение: «повергаем себя к Вашим святительским ногам, яко раби недостойнии, и всепокорно просим, буди Божие благословение и архипастырское изволение, находящегося при нашей церкви диакона N рукоположить во третинного священника, который нам весьма любезнейший, честен и порядочен в своем обхождении, ибо и от младенческих лет известно знаем о его житии и поведении;... не оказался на нем ни один порок и малейший».²⁰⁵

Мудрою осторожностью старался митрополит Иерофей ослабить и совершенно искоренить «звычаи и вольности», существовавшие в его обновленной епархии «от давних часов»...

Представим, в подтверждение указанного отношения его к старинному обычаю приходских выборов хотя один из множества примеров.²⁰⁶ Прихожане села Глибокого (Киевского уезда), изъявляя «усерднейшее желание», вследствие обширности своего прихода, иметь у себя другого священника на диаконском месте, «всенижайше» просили рукоположить избранного ими человека. Просьба была уважена: представленный кандидат, оказавшийся по «апробации» исправным и искусным в церковном чтении и пении, отослан, в силу резолюции митрополита, к духовнику для исповеди и «освидетельствования» в знании катехизиса. Все, казалось, благоприятствовало исполнению прихожанской воли. Ставленик был уже приведен к «указной» присяге, и посвящен во диакона; оставалось только рукоположить во священника. Вдруг получается неожиданно новое прошение «от прихожан», которое пыталось разрушить все, совсем почти исполненное, дело. Из этого второго прошения узнаем, что первое было написано «без общего всех согласия и желания, кроме только малого количества людей, с коих некоторые по одному содержанию с ним Пустовойтовым (фамилия представленного кандидата) дружбы, по просьбе его... подписались»; большая же часть прихожан совсем и не желала иметь его своим приходским священником, прося митрополита «помянутому Пустовойтову в просьбе его отказать». Происшедшее между прихожанами разногласие должно было, по-видимому, поставить митрополита в довольно затруднительное положение, как поступить с новорукоположенным диаконом, оказавшимся вполне достойным и сана священника. Но положенная на последнем прошении прихожан резолюция наглядно свидетельствует о том, как искусно пользовался митрополит Иерофей подобными случаями, чтобы ослабить традиционный обычай. Вот эта резолюция: «и со всего делопроизводства о диаконе Пустовойтове явствует, что из прихожан Глибоцких одни желают иметь того диакона священником на половинных доходах, а другие напротив того изъявляют нежелание иметь другого священника; для того, во ожидании, покуду вышеписанные прихожане прийдут в единомысленное между собою согласие, не рукополагая прописанного диакона во священники, отпустить его к Глибоцкой Покровской церкви, к которой он во диакона рукоположен на праздное таково штатное место, при чем благочинный должен Глибоцкому священнику и прихожанам подтвердить и внушить, чтобы они с ним диаконом, яко хороших качеств человеком, обходились кротко и человеколюбиво, как долг христианский повелевает, не подавая никакой приметки к обиде его или неудовольствию, под опасением с них священнику запрещения священнослужения». Резолюция возымела свое действие. Не прошло и двух месяцев, как Глибоцкие прихожане пришли в ожидаемое «единомысленное согласие» и подали митрополиту новое прошение, в котором, между прочим, читаем: «усмотри состоящего при нашей церкви диакона Пустовойтова в чтении и пении исправность, кроткие нравы и хорошее благоповедение и предвидя необходимую надобность в другом священнике,... ныне единогласно все мы желаем иметь его священником, для того Вашего Высокопреосвященства всенижайше просим рукоположить оного диакона во священника».

Но если иногда желания прихожан и не принимались в расчет при назначении на священно-церковно-служительские места, то с волей помещиков, владельцев, их управителей и подобных лиц приходилось еще считаться во многих случаях. В этом отношении со стороны митрополита требовалась особенно политичная осторожность, заставлявшая его порою поступать прямо вопреки своим убеждениям. Мы имеем возможность привести подлинные слова митрополита Иерофея, высказанные им по поводу интересующего нас вопроса. В ответ на известное нам письмо преосвященного Варлаама, епископа Житомирского (в котором он писал митрополиту о всех церковных «нестроениях», бывших в Радомысльском уезде) и, в частности, на § 4 письма, где он извещал, что «на знатные два прихода, – Брусиловский Воскресенский и Кочеровский, – священников не определял, хотя многие меня об оных беспокоили», митрополит Иерофей писал, между прочим: «к Брусиловскому Воскресенскому приходу решился я рукоположить ставленика по желанию владельца господина Чацкого... Открываюсь Вашему Преосвященству, что и я был равных, как думаю, с Вами мыслей, дабы сей приход достался достойнейшему человеку, но известные обстоятельства требуют оказывать к таковым особам уважение».²⁰⁷

Вот почему, когда, например, графиня Браницкая (известная нам владетельница имений Белоцерковской округи) обратилась к митрополиту с просьбою о сохранении по отношению к ней навсегда прежнего «благорасположения» – поставлять к церквам, в имении её находящимся, священников только по письменным её (или управляющего) одобрениям, то он беспрекословно согласился. В посланном от него письме читаем такой ответ: «почтеннейшее вашего Сиятельства писание от 17 числа сего (1796 года) октября я имел честь получить. Понимая из оного удовольствие Ваше в том, чтоб, по одобрениям вашим или управляющего деревнями г. Борковского, священники во владение ваше определяемы были, не упущу подтвердить, дабы таковое постановление без упущения соблюдаемо было»²⁰⁸

Но в тех случаях, когда желание помещиков, владельцев и тому подобных лиц было слишком резким проявлением их необузданного произвола и являлось явным нарушением канонических постановлений, тогда митрополит Иерофей твердо отстаивал свои права, не опасаясь употреблять и меры строгости.

Следующее дело подтвердит высказанное мнение. Крестьянин села Хутор (Богуславского уезда), состоявший в подушном окладе и по аттестации духовного правления заведомо «порочный и худого поведения человек», получив от своего помещика «одобрение», отправился в Киев и, явившись к митрополиту, просил его о рукоположении себя во священника. Наложенная митрополитом Иерофеем на поданном прошении резолюция гласит: «послать в Богуславское духовное правление указ и велеть дать знать письменно благопристойным образом помещику Хуторянскому г. Головинскому, что как нынешний села Хутора священник рукоположен туда во священника и грамотою утвержден прежде покупки им, Головинским, оного села за прежнего еще помещика, то и должен он тамо оставаться непременно...; а ежели со стороны его, Головинского, произойдет священнику какая обида или неудовольствие и в том последует от него жалоба, то имеет быть сообщено из дикастерии в Киевское губернское правление о поступлении с ним, Головинским, яко вытесняющим священника с такого селения и церкви, где оному по силе именных Высочайших повелений быть должно, – по законам»²⁰⁹

Так разрушался постепенно обычай старины, имевший некогда громадный смысл и значение, но теперь являвшийся анахронизмом; он умирал естественною смертью, как умирает обыкновенно всякий одряхлевший организм, лишившийся необходимых жизненных соков.

Другим обычаем старины, не менее древним, чем рассмотренный обычай приходских выборов, было право наследственности священно-церковно-служительских мест. Сущность этого обычая состоит в следующем.

Среди духовенства (как великороссийского, так равно и малороссийского) с давних времен выработался взгляд на приходскую церковь, как на какое-то семейное достояние служивших при ней священно и церковно-служительских родов, а то даже и одного рода, члены которого занимали при ней все церковные должности, стараясь ни под каким видом не допускать к ним людей сторонних, даже духовного же звания, но не принадлежавших к их роду.²¹⁰ Самый порядок замещения родительского места был такой. Тотчас по смерти отца, старший сын отправлялся к местному епископу и просил о предоставлении за ним наследственного места, получая всегда беспрекословно удовлетворение. В тех случаях, когда наследник не достиг еще законного возраста, приход до совершеннолетия отдавался, как бы в аренду, какому-либо безместному священнику – «викарию». При этом заключался своего рода контракт, по которому «викарий» обязывался пользоваться известною только частью доходов, быть «во всем послушным госпоже (жене умершего священника) и деткам», иметь их «за старших своих», «настоятельскую честь отдавать, уважать, ничего не делать без них» и т.д. Наконец, если по смерти священника не было совсем сыновей, то их место заступал зять, кто бы он ни был, – крестьянин, помещик, казак, попович и т.д.

Иной раз случалось несколько иначе. Священники, стараясь удержать в своем роде известный приход, прибегали для этого к тому же средству, которое употребляли некогда наши князья, стараясь утвердить наследство своего престола по нисходящей линии, – именно объявляли своих сыновей наследниками еще при своей жизни. Старший сын священника, по просьбе родителя, получал обыкновенно при своей церкви место сначала дьячка, затем дьякона, а далее и викарного священника «на помощь отцовской старости», живя по-прежнему у отца и ничем не пользуясь от прихожан. Последние охотно принимали такого викария к своей церкви, а потом мало-по-малу свыкались с ним, как наследником, так что по смерти отца он занимал его место, как вполне законное, и совершенно беспрепятственно.²¹¹

К концу XVIII столетия наследственное право утратило уже совсем свое первоначальное значение. Главную отличительную особенность его того временного существования составляет то, что наследники домогаются отцовских парохий не как какого-либо неотъемлемого права, но почтительно, как милости, просят снисхождения епископа к их сиротской участи.²¹²

Вследствие такой коренной перемены в характере древнего права наследственности, естественно, изменились и отношения к нему со стороны епархиальной власти. В тех именно случаях, когда это право не нарушало правильного течения епархиальных дел, – оно не только не вызывало против себя борьбы, а напротив нарочито поддерживалось; если же проявления этого права служили явным тормозом централизации епархиальной власти, то последняя без особенного усиленного труда игнорировала их, или даже направляла их в своих собственных целях и видах.

В отношении митрополита Иерофея к наследственному праву мы должны прежде всего отметить то, что в его руках сохранение этого права служило хорошим побудительным средством к расширению образования приходского духовенства. Только тем наследникам предоставлял он обычно родительские места, которые обучались в Киевской духовной Академии.²¹³ Приведем одно из многих дел. Благочинный Махновского уезда подал митрополиту прошение такого содержания: «имею я трех сыновей, из коих один Акила находится во учении Латинского языка в Любарской семинарии; как же при приходской моей церкви дворов 140, и в них душ мужеского пола состоит 562, по числу коих следует быть диакону, того ради Ваше Высокопреосвященство всенижайше прошу оное диаконское место предоставить за выше означенным сыном моим старшим, коего я, а равно и других сыновей моих, имею немедленно представить для учения в Киевскую Академию». На прошении читаем такую резолюцию митрополита Иерофея: «предоставить сие (просимое) место за старшим просителя сыном Акилою, которого, а равно и прочих сыновей своих, обязуется он взять с Любарской семинарии, в коей они обучаются, для продолжения учения в Киевскую Академию, но с тем, чтобы тот его сын (старший) обучался непременно в Академии до окончания учения».²¹⁴

Но если на известные места были уже назначены священно-церковно-служители, то все происки и ухищрения «наследников» о возвращении себе исконного достояния оканчивались ничем: резоны их не принимались в расчет, как совсем устарелые. Вот, например, к какому неблаговидному маневру прибег один студент философии, желая удержать за собою отцовский приход. Вопреки истине (с явным намерением опорочить в глазах митрополита, определенного к наследственному месту, в помощь дряхлому отцу, священника), юный претендент старается доказать в поданном прошении, с одной стороны, неоспоримость своих наследственных прав, а с другой – полное бесправие соперника. «И с прежних времен никогда не бывало здесь (то есть в приходе) двух священников», – так начинает резонировать «философ». Но так как ссылка на право давности была слишком слабым подтверждением наследственных прав, то он прибегает далее к более веским и убедительным доводам. «Нас у отца три сына, кои обучаемся в Академии с тем, чтобы отцовского места не попустит никому со стороны хотящему заступит оное; наконец из нас трех один в состоянии уже заступить место отцовское (вероятно сам проситель), а он (соперник), не учась и без всякой причины хочет овладеть нашим приходом, похваляясь ни одному из нас не уступить оного,... и еще наносит различные оскорбления и обиды отцу нашему,... получая от прихода почти большую часть (денег?)»... Но как ни старался проситель очернить своего соперника и как, по-видимому, ни были доказательны приводимые им, в пользу неоспоримости своих наследственных прав, резоны, – митрополит Иерофей наложил такую резолюцию: «просителю продолжать учение до окончания курса».²¹⁵

Нужно заметить, что такие способы к удержанию наследственных мест, как клевета на определенных к ним епархиальною властью лиц, практиковались в описываемое нами время довольно часто, хотя, сопровождаясь всегда строгим расследованием, оканчивались не только не в пользу, но нередко даже и к большому вреду для «наследников».²¹⁶

Считаем необходимым упомянуть также и о том, что митрополит Иерофей, с целью ослабления наследственного права, прибегал иногда к поддержанию права приходских выборов, вызывая между этими двумя, некогда тесно связанными, обычаями искусственный разлад.

Определяя, например, к какому-либо наследственному месту известное лицо священником, митрополит писал в резолюции: «если прихожане и помещик надлежащим порядком будут просить об утверждении его тамо настоящим (священником), то и грамоту получит». И нередко случалось, что такие священники «благо снисходительным поведением» снискивали себе у помещика и прихожан доброе расположение и утверждались, по их просьбам, в должности «целоприходских» священников навсегда».²¹⁷

Но если неправильные домогательства наследственных мест встречали со стороны митрополита отпор, то, напротив, печальная участь сирот и вдов вызывала с его стороны самое милостивое, чисто отеческое отношение.²¹⁸ Особенно снисходительно относился он к жалкому положению вдов, которые часто оставались при многочисленном семействе «даже без дневного пропитания». Для улучшения их горькой участи употреблялись обычно такие меры снисхождения и милосердия:

1) сыновья их включались в Академию и определялись в сиротский дом на «все казенное содержание при чем некоторым из них предоставлялись священно-церковно-служительские места;

2) ближайшие родственники обязывались в дикастерии строжайшими подписками выдавать осиротевшей семье необходимое для пропитания вспоможение;

3) такие же подписки отбирались и от тех лиц, которые назначались на наследственные места;²¹⁹

4) дочери-сироты, по достижении ими законных лет, выдавались замуж за церковников, которым преимущественно пред другими давались священно-церковно-служительские места;

5) нередко за дочерями числились, «впредь до приискания жениха», наследственные приходы.²²⁰

Обобщая все сказанное об отношении митрополита Иерофея к старинному праву наследственности священно-церковно-служительских мест, мы приходим к тому выводу, что сохранение этого права служило в его руках, с одной стороны, сильным поощрительным средством к поднятию образования среди приходского духовенства, а с другой – особым видом покровительства и защиты несчастной участи сирот и вдов.

Последний вопрос, подлежащий нашему рассмотрению в этой главе, это – об отношении митрополита Иерофея к так называемым Молдавским и Волошским рукоположенцам, а также к тем воссоединившимся униатским священникам, которые были «двоеженцами» и «вдовоженцами».

В старину среди Малороссийского народа был несколько странный обычай держать священников «на ваканс» или «про запас», чтобы парохия, в часто встречающихся тогда случаях ухода священнослужителей, не могла на долго оставаться без священнослужения и исправления церковных треб. Различные выходцы из Греции, изгнанные, путешествующие епископы и митрополиты, в большом количестве наводнявшие тогда юго-западную Русь, весьма охотно, за самую ничтожную плату, раздавали священный сан подобным «вакантным» или «запасным» претендентам. Но когда в XVIII веке правительство стало строже относиться к щедрым раздаяниям иностранных архиереев, когда им было запрещено не только поставлять священно-церковно-служителей, но даже и совершать богослужение без согласия епархиального епископа; то обычаю старины грозило, по-видимому, окончательное разрушение. Но сжившийся с характером народа обычай этот не мог сразу прекратить своего существования и, по выражению одного исследователя, «тайком проповедовал свою законность, часто то там, то сям робко и судорожно прорываясь наружу».²²¹

Контингент претендентов на получение священных санов «про запас» наполнялся, как и прежде, по преимуществу, из крестьянского сословия. То были люди, не имевшие возможности платить государственных податей, разные неудачники в жизни, и вообще лица, выбившиеся из своей колеи. Они отправлялись «искать счастья» за границу, в соседние с Украиной Турецкие области – Молдавию и Валахию, где от тамошних епископов, без особого труда, и получали священнический сан. Явившись на родину со ставленическими грамотами, представлявшими собою часто простой клочок бумаги, Молдавские и Волошские рукоположенцы смело обращались за местами к епархиальным архиереям. Последние не особенно долго расследовали подлинность их поставления: после краткого допроса в дикастерии и исповеди у духовника, ставленики почти всегда получали от них «открытый указ» на приискание места, хотя иногда и присуждались, «яко похитители священнического сана», к небольшому временному наказанию.²²²

Что касается отношения к Молдавским и Волошским рукоположенцам в пределах Киевской епархии (имеем в виду состав её при митрополите Иерофее), то в нашем распоряжении были следующие фактические данные, подтверждающие сейчас высказанное мнение. Известный нам предшественник митрополита Иерофея – преосвященный Минский Виктор Садковский, во время грандиозного движения украинских униатов к православию, – издал в июне 1794 года особую инструкцию благочинным; по § 10 этой инструкции «заграничных ставлеников» повелевалось определять к обратившимся из унии церквам приходскими священниками без особенно долгих справок о законности их поставления, по причине (как объяснялось в инструкции) «недостатка священников».²²³ При спешности того дела, исполнение которого выпало на долю преосвященного Виктора, и нельзя было иначе поступить, но последующему времени предстояла задача окончательного разрешения вопроса о сомнительных рукоположенцах.

Эта задача предстояла, между прочим, и митрополиту Иерофею.²²⁴ Изложение того, как она была им выполнена, составит предмет дальнейшей нашей речи.

Прежде всего скажем об отношении его к тем Молдавским и Волошским рукоположенцам, которые подавали прошения о принятии их в число духовенства Киевской епархии. Следующая длинная процедура происходила пред определением их на места. Прежде всего, с них снимались в Киевской дикастерии самые подробные показания об обстоятельствах получения ими священнического сана; незначительные, встретившиеся при этом, замешательства возбуждали сильные подозрения и влекли за собою самые строгие расследования и детальные справки. Особенно тщательно расследовалось происхождение Молдавских и Волошских рукоположенцев. С этою целью дикастерия делала всегда запрос в Киевскую Казенную Палату с требованием прислать, «по учинении достоверной справки», следующие уведомления: 1) не записан ли по ревизии известный рукоположенец в числе людей светского звания (крестьянского, мещанского, шляхетского), и 2) не обложен ли подушным или каким другим окладом и податью. Еще более тщательной проверки подвергались те письменные и печатные документы, которые представлялись рукоположенцами в доказательство законности как своих поставлений, так, с другой стороны, и своих увольнений в Киевскую епархию. По этим документам точно устанавливались время и место их посвящения, а также и те приходы, и церкви, к которым они получали назначение. При этом тщательно проверялись, чрез сличение с прежде бывшими, содержание ставленических грамот, архиерейские подписи, печати и т.п. Малейшее несходство влекло за собою сомнение в подлинности самого рукоположения и оканчивалось весьма неблагоприятно для «заграничных ставлеников».

Но если даже все указанные выше справки и исследования кончались благополучно для Молдавских и Волошских рукоположенцев, то в этом была лишь только половина «дела». Для окончательного, так сказать, решающего доказательства неоспоримости своих рукоположений, они обязывались представить в Киевскую дикастерию от русских консулов тех стран, где получили посвящение, – письменное (за собственноручным их подписом) удостоверение подлинности своих грамот, ставленической и отпускной. И только после представления таких твердых оснований, не оставлявших уже ни малейших сомнений, они и могли получить удовлетворение своих просьб об определении на места. До этого же времени обязывались в дикастерии подписками «священнослужения и исправления треб нигде не иметь, рукою никого не благословлять и епитрахиля не касаться ни под каким видом, под опасением за нарушения строжайшего по церковным и гражданским законам суждения».²²⁵

Но митрополит Иерофей не ограничился проверкой законности посвящения одних только тех «заграничных» ставлеников, которые подавали ему прошения об определении на места. Столь же тщательному и строгому исследованию подвергались им и те священнослужители, которые хотя и были назначены на приходы прежнею епархиальною властью, но правильность поставления которых возбуждала подозрения и сомнения.

С этою целью на имя Киевской дикастерии дан был митрополитом (26 ноября 1797 года) приказ с предписанием, чтобы «все священники имели непременно грамоты на те приходы, где они находятся, чего для повысылать их к получению оных, объявив всем не имеющим грамот, если они не постараются иметь оных, отрешены будут от приходов».²²⁶ И если, при выдаче грамот, подозрения (в правильности посвящения) оказывались справедливыми, то виновные священники беспощадно лишались не только прихода и священнослужения, но и самого священнического сана.²²⁷

Не менее зорко следил митрополит и за теми лицами, которые возвратившись из Молдавии и Валахии (куда продолжались путешествия «за счастьем») с фальшивыми грамотами, выдавали себя за истинных рукоположенцев, производя тем в народе большой соблазн. Считаем не лишним изложить одно дело, которое возникло по поводу таких разглашений, и решение которого имело важные последствия.

В сентябре 1796 года (то есть в самом начале поступления преосвященного Иерофея на кафедру Киевской митрополии) в Киевскую дикастерию были препровождены из Киевского наместнического правления мещанин Данила Кулук и крестьянин Савва Туницкий, разглашавшие в народе, что первый из них получил в Яссах (куда они сбежали, уклоняясь от платежа государственных податей) от Молдавского митрополита сан священника, а другой – диакона. Из следствия при дикастерии было обнаружено, что рукоположение этих лиц заведомо неправильно. В их ставленических грамотах не было обозначено ни наименования церквей, ни тех приходов, к которым они были посвящены, а в ставленической грамоте лже-диакона не значилось даже и лицо, кому эта грамота выдана. Большие подозрения возбуждали и другие представленные ими документы.

В предупреждение повторения подобных примеров, ложные постриженики определены были митрополитом к лишению неправильно присваиваемых ими священнических чинов. Но так как это был первый еще случай в практике митрополита Иерофея, то для «апробации» своей резолюции, а также и для разрешения, как поступать на будущее время, им послан был на «благорассмотрение» Святейшего Синода рапорт с подробным описанием всего дела. До получения же ответа преступники отправлены были из дикастерии в Киевское наместническое правление, так как за побег и тайный переход русской границы они подлежали рассмотрению гражданского начальства.²²⁸ 17 февраля 1797 года последовал и ответ Святейшего Синода, который не только одобрял резолюцию митрополита Иерофея, но и объявлял ее нормою для будущего времени.²²⁹

Кроме Молдавских и Волошских рукоположенцев, сомнения в правильности посвящения возбуждали и те униатские священники, которые по воссоединении оказались «двоеженцами» и «вдовоженцами». Чтобы яснее представить отношение митрополита Иерофея к этим священникам, считаем уместным сделать небольшое отступление, в котором изложим краткую предшествующую историю «второбрачного» вопроса.²³⁰

Не раз упоминаемый нами известный деятель по воссоединению униатов, преосвященный Виктор Садковский, рапортом от 7 июля 1795 года, за № 386, доносил Святейшему Синоду, что между присоединенными из унии к православию священниками есть такие, которых брачное положение, запрещаемое канонами православной церкви, ставит, его в затруднение как относительно оставления их на приходах, так и разрешения им священнодействовать. «Одни из них, сообщал он в этом рапорте, сочетавшись браком с бывшими во вдовстве священническими и светской статьи женами, другие, сами быв во вдовстве и потом оженившись, получили от униатских своих бискупов священство с определением на приходы и с позволением вся священническая действовать. Ведал я и прежде начатия дела о благочестии (то есть о воссоединении униатов), что униатская церковь и таковых во священство приемлет, почему в инструкции благочинным хотя и позволял оных по желанию определять, но токмо при случае самого крепчайшего в правильном благочестивом священстве недостатка и буде народ без всякого о их священстве соблазна согласится, единственно же решился на таковое позволение с тем предметом, дабы отказ оным не сделал какого в успехе дела помешательства. А понеже, по преданиям нашей церкви, не могут они священнодействовать и, за удовольствием церквей правильными священниками, некоторые остаются уже без мест и как сами о себе испрашивают резолюции, так и духовные правления о том рапортуют; для того о показанных чрез брак сомнительных священниках, и буди еще по Изяславской и Минской губерниям пожелают быть благочестивыми, присоединять ли их и на какой конец, о том нижайше прошу снабдить меня Синодальным указом».

Святейшей Синод рассудил так: «как означенные священники вступили в показанные браки, будучи еще в унии, по дозволению на сие от униатских епископов, которые первою причиною тому состоят, и если сим священникам, по присоединении их к нашей церкви, запретить священнодействие и отрешить от приходов, то чрез сие может последовать в присоединении прочих помешательство и остановка; почему за лучшее признается оставить их в священстве при церквах по-прежнему, не входя ни в какое о сем производство. В следствие сего, не посылая о сем из Святейшего Синода указа, предоставить Синодальному члену, преосвященному Гавриилу, митрополиту Новгородскому и Петербургскому, послать от себя к архиепископу Минскому письмо с прокисанием на таковый случай наставления в пристойных выражениях, сообразуясь сему Святейшего Синода рассуждению; по изготовлении же оного, предложить оное, во-первых, для сведения и общего положения Святейшему Синоду».

Святейшей Синод уклонился, таким образом, от принципиального решения предложенного преосвященным Виктором вопроса; его рассуждение было лишь приспособительным к данному случаю. В таком же духе писал, с одобрения Святейшего Синода, и митрополит Гавриил к преосвященному Виктору в сентябре 1795 года: «на сие (то есть о второбрачных священниках) представление ваше поручено мне отписать к Вашему Преосвященству, чтобы вы в сие, на первый случай, не входили, для того 1) чтобы не остановить обращения к церкви; 2) ежели что они (второбрачные) и делали, делали не упорствуя православной церкви, но следуя положению униатов; 3) они ныне, прибегая, яко блудные сыны, к матери с раскаянием, требуя млека, а не твердыя пищи, заслуживают снисхождения к бывшим их заблуждениям; дозволять сего им не должно, но что происходило от ухищрения папистов, сие лежит на их ответе. Итак, рекомендую и в изыскание таковых обстоятельств не входить, а наблюдать, чтобы обратившиеся жили согласно учению и преданию православной церкви».

Руководствуясь положениями этого письма, преосвященный Виктор продолжал определять «второбрачных» священников к воссоединившимся церквам, разрешая им «вся священническая действовать». Но когда, в конце 1795 года, некоторая часть воссоединившихся приходов причислена была к составу Киевской епархии (известные нам три округи), то «двоеженцы» и «вдовоженцы», по приказу митрополита Самуила, отрешены были от приходов, с запрещением священнослужения.

По вступлении на кафедру Киевской митрополии преосвященного Иерофея, запрещенные в священнослужении тотчас обратились к нему с усердными просьбами о разрешении им вновь священнодействовать. Но так как на их счет митрополит не имел никакого Синодального предписания, то он и отказал просителям, хотя, в виду крайнего их положения, дозволил им пользоваться третьею частью доходов, получаемых определенными на их места священниками.

Но это была слишком слабая материальная поддержка, которая к тому же оказывалась со стороны «правильных» священников весьма неохотно и весьма неаккуратно. Вот почему (не говоря уже о мотивах высшего порядка) в сентябре 1796 года митрополиту было подано новое прошение²³¹ от одного «двоеженца», Петра Марковского (жившего в м. Бородянке, Киевского уезда), где, между прочим, читаем: «трудил я Вашего Высокопреосвященства всенижайшею моею просьбою прошедшего июля 4 дня о разрешении мне священнослужения, но по причине моего двоеженства в том отказано, кроме повеления резолюциею Вашего Высокопреосвященства получать мне с приходских всех доходов третью часть, по неполучению коих вовсе, лишаюсь я дневного пропитания. Как же настояще известился я, что в протчих епархиях Новоприсоединенного Края священники двоеженцы по указу Святейшего Правительствующего Синода священнодействуют, того ради Вашего Высокопреосвященства всенижайше прошу благоволить сообщить Брацлавской епархии о присылки копий такового Синодального указа, позволяющего двоеженцам священнодействовать, либо по архипастырской милости о всех таковых двоеженцах представить на рассмотрение Святейшему Правительствующему Синоду».

Митрополит Иерофей наложил следующую резолюцию на этом прошении: «не возбраняется просителю и прочим ему подобным²³² самим просить о себе рассмотрения в Святейшем Правительствующем Синоде»: до получения же Синодального предписания дозволил (другою резолюцией) просителю «пользоваться половинною частью всех доходов, бываемых в Бородянском приходе, а другую таковую получать трудящемуся в священнослужении и исправлении тамо христианских треб священнику».²³³

Между тем «второбрачные» послали в Святейшей Синод прошение, в котором излагали крайность своего положения. «Приняв православие, писали они, мы остались на поругание народа, который, видя, что мы от Западной церкви отстали, а восточною православною церковью в сане священников не признаны, считает нас последними людьми и делает нам разные с поводу сего укоризны, наипаче же терпим мы поругания от поляков…»

Святейшей Синод, уклоняясь опять от принципиального разрешения вопроса, прислал митрополиту Иерофею для руководства такое же точно предписание, какое некогда было послано и преосвященному Виктору. Определить точно хронологическую цату присылки этого руководственного Синодального предписания мы не имеем возможности, хотя и склонны думать, что оно последовало на вторичную просьбу «второбрачных» от 16 мая 1797 года.²³⁴

К этому же времени нужно отнести и составление в Киевской дикастерии (по приказу митрополита) «ведомости о священниках, которые по двоеженству и вдовоженству, по резолюциям покойного преосвященного Самуила, митрополита Киевского, состоят с 1795 года в запрещении священнослужения и исправления всех христианских треб».²³⁵ Одним из помеченных в этой ведомости священникам митрополит Иерофей хотя и разрешил священнослужение, но под условием представления «одобрительных» прошений от владельцев и прихожан; других определил на диаконские места; третьим дозволил пользоваться половинною частью всех сборов, получаемых священниками тех приходов, которыми некогда они сами владели, и четвертых, наконец, удовлетворил тем, что предоставил за их сыновьями и зятьями священно-церковно-служительские места.

* * *

Резюмируя все сказанное в этой главе, мы нисколько не преувеличим, если скажем, что митрополит Иерофей положил в новоприсоединенных областях Киевской епархии твердое основание для последующих улучшений ставленического вопроса. Своим мудрым отношением к старинному обычаю приходских выборов он немало способствовал его ослаблению и естественному разложению, а своими важными распоряжениями по ставленическому делопроизводству окончательно парализовал возможность в будущем времени каких-либо проявлений народного вмешательства в дела епархиального управления. Не менее политично было и отношение митрополита к другому старинному обычаю, – наследственности священно-церковно-служительских мест. Как бы в исполнение слов псалмопевца: «милость и истина сретостася, правда и мир облобызастася» (Пс.84:11), он умел соединять в своей деятельности по отношению к этому обычаю – строгое правосудие с чисто отеческим милосердием. Наконец, строгим приемом Молдавских и Валашских рукоположенцев, а также и «второбрачных «униатских священников, он содействовал очищению клира от недостойных членов.²³⁶

Не прошло и полгода со времени вступления митрополита Иерофея на кафедру Киевской митрополии, как вся обширная Россия облеклась в глубокий траур. Царствование Екатерины ІІ, в продолжение тридцати четырех лет изливавшее на Россию блеск и славу, внезапно прекратилось...

С восшествием на престол императора Павла Петровича произошла столь значительная перемена, что «казалось, по выражению одного современника (А. С. Шишкова), настал иной век, иная жизнь, иное бытие».²⁴⁰

Было известно, что новый император на многие политические вопросы имел свои особые взгляды, которые оказывались иногда прямо противоположными взглядам великой императрицы. Так, в частности, он не разделял её воззрений в отношении «Польского вопроса», являясь всегдашним противником разделов некогда славной Речи Посполитой.²⁴¹ Вот почему, вступивши на Всероссийский престол с явным желанием исправить мнимые неправды своей матери, Павел Петрович не замедлил проявить свои симпатии к печальной участи поляков. Последовало освобождение пленных, содержавшихся за смуту 1794–95 года в Петербурге (Костюшко, Потоцкий и т.д.) и сосланных в Сибирь (всего около 11 тысячи человек). Всеми забытый «развенчанный король» Польский Станислав Август вызван был в столицу, водворен здесь в Мраморном дворце и окружен чисто царскими почестями.²⁴²

Скоро последовали новые проявления милости императора к новоприсоединенным от Польши областям. А именно, по Высочайшему указу от 30 ноября, 1796 года, восстановлено в Малороссии отмененное Екатериной ІІ литовско-польское внутреннее управление (так называемый Литовский статут) и судопроизводство, «сообразно тому, как оное там, сходственно правилам и прежним обычаям, существовало».²⁴³ Поляки, стесненные в предшествовавшее царствование, облечены были теперь широкими правами русского дворянства и русского чиновничества. От 6 февраля 1797 года мы имеем новых два Высочайших указа, из которых одним польскому дворянству предоставлено право избрания на каждый уезд (вместо бывших там прежде предводителей дворянства) по одному маршалу и хорунжему, а другим – право избрания «генеральных» судей в главные и председателей в прочие суды.²⁴⁴

Следствием всех этих привилегий оказалось то, что большая часть южнорусской (как и западнорусской) администрации, по крайней мере почти все служившие по выборам были поляки и латиняне. Присоединившийся к России народ вновь очутился, таким образом, под польским влиянием и в польских руках.²⁴⁵

Но благоволение императора не окончилось указанными привилегиями: оно выразилось и по отношению к религиозным убеждениям поляков. Считая себя призванным водворить в Европе, потрясенный ужасами французской революции, монархический принцип, Павел Петрович подпал влиянию латинской и в частности иезуитской партии, которая выставила ему устройство католической церкви и иезуитского института в самом идеальном свете, как лучшую форму выражения монархического принципа и лучший оплот против злоупотреблений ума.²⁴⁶ Следствием этого влияния было то, что 26 февраля 1797 года последовал Высочайший манифест, обеспечивавший веротерпимость всем христианским исповеданиям и учреждавший особый департамент юстиц-коллегии для римско-католиков и униатов.²⁴⁷

Латинство ожило... Еще более торжествовало униатство. По всей Украйне и, в частности, в пределах Киевской епархии «разгласилась и в разных руках нашлась в многочисленных копиях» речь, сказанная будто бы императору, по случаю вступления его на престол, униатским митрополитом Феодосием Ростоцким. Эта речь, в которой оратор благодарил императора за «изливаемые – по отношению к униатам – блага», произвела на Украйне целую бурю.²⁴⁸ С одной стороны, униаты, воодушевленные надеждами на перемену к лучшему, стали дерзко срывать с бывших своих церквей и каплиц печати и устраивать всенародные торжественные их открытия; с другой – среди недавно обратившихся из унии и далеко еще не утвердившихся в новой вере православных произошло такое смущение умов, что многие «малоразумные, волнуясь мыслями», стали впадать в различные заблуждения и даже «удаляться от послушания» своим духовным властям.²⁴⁹

Происшедшие беспорядки сильно раздражили императора и побудили его употребить для умиротворения взволновавшегося края самые энергичные меры. Все виновные в пропаганде «обольстительной» речи Ростоцкого были взяты в большом количестве под арест, а найденные экземпляры этой речи (тщательно разыскиваемые полицией) подвергались сожжению.²⁵⁰

Уничтожением одной только речи дело не ограничилось: государь желал искоренить и произведенное ею волнение. С этою целью он приказал Феодосию Ростоцкому написать публичное опровержение, объявлявшее распространяемую под его именем речь подложною и призывавшее униатов к соблюдению должной тишины и спокойствия.²⁵¹

Следствием той же речи был Высочайший манифест от 18 марта 1797 года, изданный на русском и польском языках. В этом манифесте государь «монаршим и отеческим гласом» повелевал всем «пребывающим в присоединенных от Польши губерниях разных наименований и чинов: духовенству, помещикам и другого звания людям, римско-католическое исповедание содержащим», чтобы они, «пользуясь сами свободою исповедания, не только не привлекали во оное тайными советами и внушениями, или же явно и насильственно, всякого рода верноподданных, православную греко-российскую веру исповедующих, но даже и не стесняли бы свободы тем, кои по добровольному руководству совести сами от других исповеданий к православной церкви присоединиться возжелают, не делая отнюдь и самомалейшего помешательства в правилах и священнослужении на алтарях сей церкви, и не оскорбляя ничем священных и церковных её служителей, под опасением за преслушание наказания по всей строгости законов».²⁵²

По указу Святейшего Синода и распоряжению митрополита Иерофея, Высочайший манифест был обнародован, чрез двукратное, «при всенародном собрании», прочтение, во всех церквах киевской епархии. Кроме прочтения, копии с манифеста велено было прибить к церковным дверям, чтобы никто не лишился возможности познакомиться с его содержанием.²⁵³

После всех этих распоряжений, естественно, было бы ожидать «торжества православия». Но это было лишь только по-видимому. Император Павел, в политических действиях которого историки отмечают много внезапных неожиданностей и перемен, подпал новому, еще более сильному влиянию иезуитской партии, окончательно склонившему его на сторону католиков и униатов.²⁵⁴

Не прошло и двух недель со времени издания манифеста (от 18 марта), как император отдает в Москве (за два дня до своей коронации) новый рескрипт на имя Киевского (и других, в губерниях которых были униаты) губернатора Милашевича, повелевающий ему особенное наблюдение за тем, чтобы «различие закона не служило никому поводом притеснять друг друга, но каждый бы, оставаясь при исповедании того, к коему совеет его прилепляет, был добрым и мирным гражданином; оказывающихся же в противных сему поступках предавать суду и наказанию, яко возмутителей общего покоя и преслушников законов».²⁵⁵

Предпринятое государем, после своей коронации, путешествие по западнорусским губерниям еще более укрепило в нем сочувственный взгляд на не воссоединившихся униатов. Во многих посещенных им селениях было замечено, что хотя в них церкви и обращены из униатских в православные, но «жители в те церкви ходить и требы священные получать уклоняются, предъявляя при этом, что большая из них часть никогда не имели добровольного желания оставить унию». В предупреждение могущих из того возникнуть беспорядков, государь признал за нужное обстоятельнее познакомиться с причинами уклонения от православной веры воссоединившихся униатов, поручив с этою целью Минскому губернатору Карнееву объехать «развращенные» приходы.²⁵⁶ С каким предубеждением против православия исполнил Карнеев Высочайшее повеление, наглядно свидетельствуют следующие слова его письма Минскому архиепископу Иову: «из замечания моего, выведенного от совестного признания поселян, сами Ваше Высокопреосвященство увидите, сколь неосновательно был обращаем народ к благочестью, и что совершенно нигде общего и искреннего желания поселян не было».²⁵⁷

Такой несправедливый вывод сопровождался для дела воссоединения униатов самыми нежелательными последствиями: во исполнение Высочайшей воли, Святейшей Синод разослал (от 24 сентября 1797 года) всем преосвященным, в епархиях которых были униаты, указы, с предписанием «всячески удаляться от распрь о вере».²⁵⁸

Этот указ не замедлил возбудить в униатах и католиках самые смелые ожидания и воодушевить их на новые широкие подвиги ревности по вере...

Начались с одной стороны грубые притеснения и насилия помещиков над православным духовенством, а с другой пропаганда униатского и католического вероучения.²⁵⁹

Что касается Киевской епархии, то помещики самоправно отбирали у православных церквей земли, разного рода (пахотные, сенокосные и другие) угодья и грунты, передавая их или в пользование униатскому духовенству, или в аренду евреям.²⁶⁰ Православные священники изгонялись из церковных домов и, лишенные крова, принуждены были скитаться по чужим людям, испрашивая для себя необходимое пристанище.²⁶¹

Бывали нередко случаи и таких издевательств со стороны бесконтрольного помещичьего фанатизма.

Священник села Ставки (Радомысльского уезда) Нечкевич подал митрополиту жалобу на владельца Адама Дунина, который, запрещая ему пользоваться пахотными и сенокосными церковными угодьями, говорил при этом насмешливо: «покудова мне ксендз служил, то я ему и поле давал, а теперь ты не мне служишь, а людям, то пуст они тебе и дадут». А когда добрые прихожане изъявили было желание сами вспахать церковную землю, то помещик выслал своего приказчика с приказанием разогнать и оштрафовать непослушных. «И сам не буду орать, и тебе не дам», отвечал грозный владелец на новую просьбу священника, выражая в этих характерных словах инстинктивную неприязнь католика к представителю православной веры.²⁶²

Эта же неприязнь побуждала помещиков к проявлениям необузданного фанатизма и в отношении, самой веры и церкви православной. Так, одни из них приказывали своим приказчикам забирать священно-церковно-служителей на барщину («панщину»), караул и т.п., в то самое время, когда по уставу православной церкви положено совершение богослужения, а иногда даже и во время самого богослужения.²⁶³ Более фанатичные из помещиков и совсем оставляли храмы Божии без службы, отдавая в рекруты, вместо своих подданных, дьячков, священнических детей и т.д. Чрез это, с одной стороны, прекращалось правильное совершение богослужения, а с другой – происходили не малые опущения в требоисправлениях: больные умирали без исповеди и св. причастия, слабые младенцы без христианского крещения.²⁶⁴

Особым проявлением фанатизма помещиков является вымогательство денег с православных священников за насильно отпускаемые продукты и напитки. Так, в некоторых местах был заведен порядок, принуждавший духовных лиц покупать водку за несходную цену единственно только у помещичьего арендатора-еврея. Последний, в предупреждение контрабанды, зорко следил за каждою отлучкою священника: собрав своих рабочих, он обычно подкарауливал его на проезжей дороге. И вот, только-что возвращавшийся священник приближался к месту засады, как на него внезапно набрасывалась целая толпа. Вытащив мнимо-виновного из повозки и обзывая «непристойными словами», подкарауливавшие подвергали его мучительным истязаниям, а в заключение отбирали у него как лошадь, так и контрабандную водку (если таковая при этом оказывалась).²⁶⁵

Денежная сумма, требуемая для уплаты за предметы потребления, взималась иногда (в случаях её неимения или недостатка) натурой: налагалась десятина на церковные пасеки²⁶⁶ или похищалось что-либо из церковного достояния.²⁶⁷

Новым видом помещичьих притеснений является принуждение прихожан платить православным священникам за совершение требоисправлений по известной, строго определенной таксе, которая была крайне скудной (уменьшенной в десять раз против существовавшей во время унии.²⁶⁸

Существовало и еще немало обид и притеснений, которые изобретал бесконтрольный, необузданный фанатизм помещиков и их управителей; но и упомянутых, думаем, достаточно, чтобы судить о крайне бедственном положении православного духовенства, жившего в новоприсоединенных областях Киевской епархии.

Какие же меры употреблял митрополит Иерофей для устранения описанных насилий?

Конечно, он не мог оставаться равнодушным их зрителем и прилагал все усилия к тому, чтобы облегчить (насколько было это возможно для него) печальную участь вверенного его попечению духовенства.

В ряду предпринятых им мер на первом месте мы должны поставить следующие весьма важные распоряжения.²⁶⁹ Прежде всего, по ходатайству митрополита, Киевское губернское Правление отбирало от всех помещиков и владельцев строжайшие подписки, обязывавшие их: а) прекратить всякие притеснения по отношению к православным священникам и b) немедленно возвратить православным церквам «все принадлежащее и следуемое», под опасением, в противном случае, конфискации имущества и предания уголовному суду, как оскорбителей господствующей веры и нарушителей Высочайших повелений.²⁷⁰ С другой стороны, городничие и присутствующие в нижних земских судах, при первой же жалобе православного духовенства на какие-либо притеснения помещиков, обязывались тотчас оказывать потерпевшим всякое «законное» содействие, пересылая представленные ими прошения с первою же почтою в губернское правление.

Для вящшего успеха дела, Киевская дикастерия с своей стороны предписала духовным правлениям и благочинным собрать немедленно «наивернейшие» справки по следующим пяти пунктам:

1) все ли православные священники пользуются церковными домами «без всякой от кого-либо претензии», и если кто живет не в церковном доме, то почему и где именно;

2) сколько при каждой церкви положено (еще «за время существования унии») десятин: ружной земли, пахотных и сенокосных угодий, и находится ли все это в полном владении священно-церковно-служителей; если кто-либо из них не пользуется положенным прежде количеством земли или совсем лишен её, то почему и с какого именно времени;

3) не имеются ли при церквах какие-либо другие грунты: сады, фольварки, леса, пасеки, рыболовни, мельницы и т.п., и все ли они находятся в бесспорном владении этих церквей;

4) имеются ли на все вышеупомянутые земли, угодья, грунты, письменные документы (или, по крайней мере, копии с них); если, где нет, то у кого они находятся, по какой причине и как давно; наконец,

5) не терпят ли священно-церковно-служители каких-либо других притеснений и обид от помещиков, их экономов, управителей и подобных лиц (в роде, например, оброков с пасек, запрещения пользоваться дровами, покупать на стороне необходимые предметы потребления и т.д.)²⁷¹

Но митрополит не ограничился одними только общими распоряжениями. Желая подействовать на «притеснителей» силою своего архипастырского авторитета, он обращался к ним с личным горячим ходатайством за «угнетаемых».

Подтвердим сказанное примерами.

Так, когда митрополиту стало известно о крайних притеснениях, православного духовенства, жившего во владениях упоминаемой выше графини А.В. Браницкой, – он не замедлил отправить последней ходатайственное письмо следующего содержания.

«Дошло к сведению моему, что в деревнях владения вашего сиятельства определенными экономами издавна находящиеся при церквах ружные церковные пахотные земли отобраны и к прочим пахотным вашего сиятельства землям причислены; тако ж с пчел церковных, священнических и причетнических взымается теми ж экономами десятый улей самых лучших пчел, – от чего церкви святые и служители оной обиду терпят».

«Слышу и то, якобы священнослужительские дети взяты насильно и отданы в рекруты, да и в прочих де селах подобное ему делается насилие».

«Я, будучи совершенно известен об отличном усердии вашего сиятельства к церкви святой, не надеюсь, дабы такой в деревнях вашего сиятельства святым храмам и приносящим в оных о здравии и спасении вашего сиятельства бескровную жертву священнослужителями, происходили обиды по вашему приказу и желанию, а отношу все сие к вине управляющих деревнями и экономов, которые, обыкновенно не поняв иногда силы данного им распоряжения или приказания, часто поступают по своему изволению».

«Того ради, по долгу моему, имея попечение о благосостоянии Высочайше вверенной мне паствы Христова стада, покорнейше прошу ваше сиятельство, буди подлинно прежние церковные руги от священно и церковнослужителей отобраны, а равно и дети священно и церковнослужителей в рекруты отданы, приказать, кому следует, возвратить по-прежнему церквам, да и пчел взятую десятину из пасек церковных и священнослужительских, ежели оные не на землях и угодиях вашего сиятельства находятся, но наружных церковных, воспретить взимать и предоставить для нужного церквей святых благолепия и для продовольствия оных священно и церковно-служителей».²⁷²

Другой пример ходатайства митрополита имеем такого рода.

Мы упомянули выше о коллективной жалобе православного духовенства, жившего в Белоцерковском округе, на главноуправляющего Яна Борковского, по инициативе которого составлена была крайне ничтожная такса за требоисправления: при личном свидании с благочинным этого округа Василием Зражевским, митрополит приказал ему представить оригинал той таксы, которая существовала в том округе во время унии и против которой такса Борковского являлась уменьшенною более чем в десять раз. 2 июля 1797 года означенная такса была представлена. В виду особого её интереса, мы позволим себе привести ее целиком.

Рассмотрев эту таксу²⁷³ митрополит нашел ее весьма удовлетворительной, так как в ней проводилось строгое соответствие между трудом священника, с одной стороны, и материальным состоянием прихожан, – с другой. Приходское духовенство также было ею очень довольно и изъявляло желание сохранить ее и на будущее время.

Принимая все это во внимание, митрополит Иерофей стал горячо ходатайствовать прежде всего об отмене в Белоцерковском округе таксы Борковского. Ходатайство его увенчалось полным успехом: означенная такса была уничтожена.²⁷⁴ Но была ли восстановлена в целом виде такса Смогоржеского, – к сожалению на этот вопрос мы не можем ответить с несомненностью, хотя и имеем некоторые основания предполагать, что, найденная митрополитом пригодною для всего духовенства, она, по отпечатании, была распубликована во всех церквах Киевской епархии.²⁷⁵

Впрочем, справедливость требует сказать, что ходатайства митрополита Иерофея не всегда сопровождались желательными результатами. Особенно безуспешны были заботы его о возвращении церквам земель и угодий, которые принадлежали им во время унии.

Дело в том, что помещики, при воссоединении униатов, имели обычай забирать к себе в дома все документы («крепости»), служившие бесспорными, доказательством принадлежности церквам тех или других земель, угодий и грунтов. Чрез это иски православного «обиженного» духовенства оказывались бездоказательными и, как таковые, оканчивались почти всегда ничем, так как помещики на все требования возвратить похищенные документы отвечали обыкновенно упорным отказом.²⁷⁶ Неблагоприятный для истцов результат был тем более неизбежен, что светская власть в большинстве случаев стояла на стороне ответчиков и разными проволочками, и отговорками старалась всегда затормозить исковое дело. Такое поведение судебных властей находили, для себя вполне достаточное объяснение в том, что они были с обвиняемыми одинаковых религиозных убеждений и часто в дружеских, приятельских отношениях (к тому же последние не скупились на щедрые «посулы»).

Оставаясь, таким образом, безнаказанными, помещики продолжали совершать свои прежние самоуправства еще более безбоязненно. Для митрополита оставался в таких случаях единственный исход: переносить жалобы в высшую судебную инстанцию (Киевскому гражданскому губернатору) и требовать обуздания своевольных на основании Высочайших повелений.²⁷⁷

Мы сказали выше, что, на ряду с притеснениями помещиков, униатское и католическое духовенство стало вести ревностную пропаганду своего вероучения. В сущности, обе эти стороны действовали сообща и преследовали одну и ту же цель – унизить как можно больше православие и дать возможность восторжествовать униатству или, вернее, лежащему в основе его католичеству. Первые (помещики) действовали для достижения этой цели по преимуществу отрицательным путем (насилием), а вторые (униатское и католическое духовенство) – положительным (пропагандой). Для вящшего успеха обе стороны весьма часто соединялись воедино, и тогда их нападения сопровождались для православия большими утратами...

Мы имеем немало примеров, которые представляют нам печальные случаи заражения и совращения в не правую веру православных, живших в новоприсоединенных, местностях Киевской епархии. Скажем сначала о совращении в униатство.

Дело происходило обычно таким образом. Лишившись со времени перехода бывших своих прихожан к православию необходимых средств, существования, униатские священники вынуждены были изыскивать их всякими неправдами. Так, они продолжали жить в церковных, домах и пользоваться церковными землями и угодьями, представляя для своего оправдания похищенные (или иногда подложные) документы, выданные им от помещиков на случай допросов со стороны гражданского начальства. Не ограничиваясь одними, этим, они забирали из церквей в свои дома богослужебные книги, иконы, ризницу и другие предметы церковной утвари, а чтобы схоронить концы, похищали оттуда и приходо-расходные книги с описями церковного имущества.²⁷⁸

Приобретая, таким образом, все, потребное для богослужения, униатские священники продолжали далее свою борьбу с православием. Они устраивали в своих частных, или нарочито построенных на средства помещиков, домах, униатские каплицы и открывали торжественные богослужения, приглашая к ним не только оставшихся членов, своего исповедания, но и недавно обратившихся к православию. Для успешного привлечения последних (между которыми, нужно сознаться, было немало лиц колеблющихся и далеко не утвердившихся в новой вере), униатские священники прибегали нередко к лжи, распространяя среди них зловредные мысли «о скором открытии унии» или одинаковом, значении унии и православия («все равно, – говорили они, – что уния, что православие»).²⁷⁹

Помещики, приходя, в свою очередь, на помощь к, униатскому духовенству, употребляли еще более возмутительные средства для заманивания православных, в импровизированные каплицы. Они удерживали силою своих подданных (особенно состоявших у них в каком-либо услужении) от посещения православных, храмов, в праздничные и воскресные дни,²⁸⁰ запрещали им говеть во святую четыредесятницу, а также ходить к православным священникам на исповедь и Св. Таин причастие. Особенно удобно было действовать такими мерами на несовершеннолетних, которые, по слабому разумению истинной веры, с одной стороны, и желанию угодить своим «господам», с другой, легко склонялись к предписываемой им вере и охотно начинали посещать как католический костел, так униатские каплицы.

На все попытки православных священников, старавшихся, по долгу своему и по предписаниям высшей духовной власти, возвратить заблудших овец в лоно православной церкви, совратители обычно отвечали, что-де по Высочайшему манифесту «каждому позволено содержат какую угодно веру». Да и сами совращенные, когда на следствиях, возбужденных епархиальною властью, допрашивались о причинах, побудивших их оставить православную греко-российскую веру, – в большинстве случаев уклонялись от каких-либо обвинений своих «господ» и утверждали обычно (будучи нередко подговорены и подкуплены последними), что на то было их добровольное желание.²⁸¹

И как ни была, по-видимому, ясна для всех фальшивость и неискренность подобных показаний, – следствия оканчивались ничем...

Таковы были в описываемое нами время успехи унии. Но еще более значительны были успехи католичества: первые как бы совершенно меркли пред вторыми.

Прежде чем говорить об этих последних успехах, необходимо сделать, для ясности понимания их, небольшое отступление.

Император, Павел Петровичи, известный своими неожиданными переменами, скоро оставили, проявление своих симпатий к униатам. Он не признавал униатскую церковь за нечто целое, самостоятельное, и смотрел на нее, как на подчиненную часть католической.²⁸² Так, когда по Высочайшему указу 29 января 1798 года учрежден при юстиц-коллегии особой департамент (президентом которого назначался Могилевский архиепископ Сестренцевич), – представители от униатов не были в него назначены, потому что, как говорилось в указе, униаты суть «присоединенные или к православию, или к католикам, а не сами по себе».²⁸³ Этими словами указа униатство как бы совсем теряло свое официальное признание, объединяясь внутренне с католичеством. Если же церковь униатская и получала какие-либо права, то только как составная часть католической.

В этом отношении особенно важны два Высочайшие указа, изданные в один и тот же день, именно 28 апреля 1798 года. Первым из них учреждалось в новоприсоединенных от Польши областях, шесть епархий для католиков (Могилевская, Виленская, Самогитская, Луцкая, Подольская и Минская), а вторым – три епархии для униатов (Полоцкая, Брестская и Луцкая для всех украинских церквей). При этом во всем, касающемся церковного управления, монастырей, монашествующих, школа, и других установлений, униатам не было предоставлено никакой самостоятельности, а предписано сообразоваться с изданными на сей случай постановлениями для римско-католической церкви.²⁸⁴

Теперь наступал для унии последний, критический период её предсмертного существования.

Известно, что униатская церковь, никогда не имевшая самостоятельного и прочного положения, была, изначала лишь временной мерой для достижения определенной цели. Правительство и духовенство Польши никогда не признавало общества униатов каким-либо самостоятельным общественным, политическим и религиозным телом. Первое поддерживало и ревностно распространяло унию только потому, что ложно видело в ней верное средство к подавлению русской народности, а в руках второго она служила мостом к обращению в католичество...

Когда же, с падением Речи Посполитой, католики ясно увидели, что унии, искусственно поддерживаемой, до сих пор польским правительством, грозит неминуемая погибель, – они решили покончить скорее с оставшимися униатами, совратив их прямо в католичество.

Многие обстоятельства содействовали достижению намеченной цели. Поляки прежде всего воспользовались крепостным правом над народом. Со времени перехода крупной шляхты в русское подданство и вступления в ряды русского дворянства и чиновничества, крепостное право стало крепче и безопаснее. Власть помещиков-поляков стала теперь гораздо сильнее, чем то было во времена существования Речи Посполитой. Дело в том, что хотя холопство польское – бесспорно и худшее состояние, сравнительно с крепостной зависимостью, бывшей в России, но, в виду известной безурядицы польского правительства, при которой поднимались нередко сильные народные восстания и бунты, «паны» должны были давать ему льготы. Россия со своей сильной государственной организацией, полной силы и способности всегда восстановить нарушенный порядок, избавляла панов от прежних страхов. Они спокойно могли теперь стеснять холопа в религиозном отношении, предписывая ему свою веру и свои религиозные убеждения. Всякую попытку крестьян к обратному переходу из католичества в унию или из унии в православие папы представляли теперь бунтом, неповиновением законным властям.²⁸⁵

Католическое духовенство также не бездействовало. Воспользовавшись, при помощи иезуитской партии, расположением к себе государя и добившись, в, лице своего митрополита Сестренцевича, смешения униатства с католичеством, оно окончательно захватило в свои руки высшее управление униатскою церковью. На все жалобы униатов, и запросы правительства католики отвечали обычно, что «уния и католичество – одна вера»... Униаты были доведены до отчаянного положения: они не имели возможности, с, одной стороны, провести в католическом департаменте ни одной меры, благотворной для их церкви; не могли, с другой, остановить самого пагубного для неё распоряжения. Но если лучшие умы между униатским духовенством (каковы, например, были Ираклий Лисовский, Иоанн Красовский), рассуждая о неминуемой погибели унии, приходили к таким выводам, что пусть лучше сольется она с русской православною церковью, нежели с польскою-латинскою; то худшие из него, прельщаясь заманчивыми обещаниями римско-католического духовенства, оставляли веру отцова, и переходили в латинство, увлекая за собой и своих, прихожан.²⁸⁶

Средства, употреблявшиеся католическим духовенством, для приобретения новых прозелитов, были в духе исконной политики латинской церкви, чуждой истинного христианства и отличающейся грубым, насилием, и обманом.

Вот примеры, подтверждающие сказанное. В одно православное селение Махновского уезда приехал «из униатского попа присоединившийся на латинский обряд викарный ксионз». Воспользовавшись отсутствием православного приходского священника, он «окрестил в свою римско-католическую веру» родившееся в это время у одного тамошнего жителя дитя мужеского пола. Когда же, по приезде, приходский священник прислал к нему дьячка с вопросом, «почему он приступил крестить младенца от родителей, греко-российский закон содержащих», – то ксендз безапелляционно отвечал: «мне вольно крестить». Эти же самые слова повторены были и лично священнику, с таким характерным прибавлением: «если и ты мене позовешь к себе какие-нибудь требы изделать, то я и в твоем доме зделаю».²⁸⁷

Другой раз был перекрещен, с наречением нового имени, младенец, над которым православный священник уже совершил таинство крещения.²⁸⁸

С еще более невыгодной стороны рисует нами, успехи римско-католической пропаганды следующее интересное дело, возбужденное в начале 1799 года вследствие прошения (prozba) прелата Стецкого. Это была жалоба на некоторых православных священников, совершавших несколько (до 14 случаев) христианских треб над лицами яко бы католического исповедания. Назначенное митрополитом строжайшее следствие представило дело совсем в ином свете. Православное духовенство, не одержимое тем ревностным духом прозелитизма, который, как мы сказали, искони отличает политику религиозного фанатизма католической церкви, – не только вышло из этого следствия вполне оправданным, но даже оказалось на высоте своего призвания.

Так священник села Корниловки, Богуславского уезда, обвиненный в крещении двух младенцев католического вероисповедания, доказал на следствии, что родители крещенных им младенцев издавна посещали православную церковь и были у него на исповеди и Св. Таин причастии «с самого присоединения церквей на православие».

Другой случай имел место в селе Ольховке, Звенигородского уезда. Тамошний священник-благочинный призван был для напутствия к умиравшей больной католичке, выражавшей «всеусерднейшее желание» быть присоединенною к православию. И хотя он долго отказывался совершить над нею предсмертное напутствие, советуя обратиться к своему духовнику, но больная «с ревностным воплем» настаивала на желании быть православною. Тогда благочинный, побуждаемый чувством христианской любви, не решился оставить умирающую в беспомощном состоянии и преподал ей последнее утешение, бывшее в его распоряжении.²⁸⁹

Еще более рельефный пример представляет следующий случай. Один шляхтич, живший в местечке Стеблеве, Богуславского уезда, по смерти своей жены, будучи католического исповедания, обратился к своему ксендзу с просьбою о погребении. Последний, вымогая большое количество денег, не соглашался хоронить тело усопшей на Стеблевском кладбище и велел везти его в село Лисянку, отстоящую от Стеблева на расстоянии 25 верст. Весенняя распутица делала весьма затруднительным подобный переезд, а потому шляхтич и обратился к православному священнику, жившему в том приходе, умоляя его совершить над усопшей обряд погребения. Сжалившись над безвыходным положением просителя, православный священник не мог не уважить его просьбы.

Остальные примеры, на которые указывал в своей жалобе прелат Отецкий, еще менее могут служить к обвинению православных священников: одни из них – простая клевета, а другие касаются православных, числившихся среди прихожан латинского исповедания только по отмеченной выше страсти католического духовенства к прозелитизму.

Да и все это жалобное дело представляется нам следствием, с одной стороны, злобы и зависти, а с другой – опасения римско-католического духовенства пред православием, которое внутреннею своей силой, чрез добрых пастырей, невольно привлекало к себе сердца людей, даже и иного вероисповедания.

Впрочем, во избежание повторения подобных жалоб, которые могли возбуждать соблазн и нарекание, особенно среди иноверных, митрополит Иерофей предписал Киевской дикастерии разослать по всей епархии указы, обязывавшие приходских священников подписками отнюдь не входить в исправление треб, принадлежащих римско-католическому духовенству. Но чтобы и последнее, в свою очередь, не вмешивалось в требоисправления православного духовенства, – прелату Отецкому послано было «сообщение», с требованием, «дабы и он с своей стороны строго подтвердил подчиненному себе духовенству²⁹⁰ также не входить в преподавание треб людям, исповедующим греко-российскую веру».²⁹¹

Но и строгие «подтверждения» неспособны были застраховать православное население от заражения и совращения в неправую веру.

Особенно большую помощь делу пропаганды римско-католического вероучения оказали базилианские монахи. Ненавидя белое униатское духовенство, они старались во всем подражать латинянам, принимая их в свою общину и находясь в особенно тесной дружбе с иезуитами.²⁹² В пределах Киевской епархии миссию пропаганды католического учения взял на себя Уманский базилианский монастырь.

Еще в сентябре 1795 года состоялся Высочайший рескрипт, которым, между прочим, повелевалось уничтожить все те униатские монастыри, которые, «не занимаясь ни просвещением юношества, ни помощью немощным и призрения требующим, суть обществу бесполезны».²⁹³ В силу этого рескрипта закрыт был, между прочими, и Уманский Свято-Покровский монастырь, а жившие в нем монахи «разошлись в неизвестные места.²⁹⁴

Когда же, воцарением императора Павла Петровича, обеспечена была каждому свобода вероисповедания, пропавшие без вести базилиане вновь появляются на сцену. «В немалом числе» стекаются они в бывший свой монастырь и, водворившись в нем снова, делают его центральным пунктом пропаганды католического вероучения. Начавшиеся после того, как в городе Умани, так и в окрестных селениях торжественные богослужения и «обольстительные разглашения» привели колеблющихся в вере православных в столь сильный «разврат», что многие из них по доношению уманского духовного правления, «ни в соборную, ни в приходские церкви вовсе ходить отчуждаются». Являлась даже опасность что «если сии злоключения не истребить, то вовсе народ, прилепившийся к православной греко-российского исповедания вере, отторгнется от того».²⁹⁵

Необходимо было принять немедленно такие меры, которые бы остановили дальнейшее распространение католической пропаганды, принявшей, как можно видеть из только-что приведенных слов, широкие размеры и угрожавшей весьма серьезными последствиями. С этою целью митрополит Иерофей обратился с настойчивым ходатайством, к Киевскому губернатору Милашевичу, прося его оказать с своей стороны необходимое в данном случае содействие. При этом митрополит указывал на Высочайший манифест, изданный 18 марта 1797 года, по которому строжайше запрещались всякие «совращения» и «прельщения» православных в иную веру. Ходатайство было уважено: за базилианским Уманским, монастырем учинен строжайший надзор со стороны земской полиции, а монашествующим в нем, во исполнение Высочайшего повеления, сделано достодолжное внушение, чтобы они «пользуясь сами свободою исповедания, других к тому не привлекали советами и внушениями и не стесняли бы свободы тем, кои пожелают сами «присоединиться к православной церкви».²⁹⁶

Что же касается «совращенных», то, по распоряжению митрополита Иерофея, Киевская дикастерия разослала приходским священникам наставительные предписания, которыми они обязывались прилагать всемерное старание к возвращению заблудших овец вверенного их попечению духовного стада в лоно православной церкви. С этою целью они должны были «с кротостью духа» внушать им ту евангельскую истину, что «православная церковь, яко чадолюбивая матерь, приемлет неотрицательно всякого прибегающего к ней с верою и усердием и обещавает снисхождение в отрицании согрешений истинно раскаивающимся».²⁹⁷

Все описанные нами благоприятные условия, в которые поставлено было в царствование императора Павла Петровича униатство и особенно католичество, совершенно приостановили дело воссоединения униатов. Православному духовенству, которое было устранено от прямого участия в этом деле, оставалась возможность лишь косвенного влияния примером своей доброй жизни.

В частности, в пределах Киевской епархии за описываемое нами время мы имеем всего лишь до 15 случаев обращения в православие униатов (преимущественно священников)²⁹⁸ и один случай обращения базилианского монаха.²⁹⁹ Но и из этого значительного числа справедливость требует заподозрить искренность обращения некоторых.

Особенно это нужно сказать относительно воссоединившихся униатских священников, принявших православие не по внутреннему убеждению совести, а единственно из опасения потерять свои приходы, которые доставляли им необходимые средства к безбедному существованию. При первых же слухах о расположении императора Павла к униатской церкви и учреждении новых униатских епископий, эти «политики» сбрасывали с себя личину православия и с наглой дерзостью поступали в ряды врагов – униатов и католиков.

Вот факты, подтверждающие сказанное.

В 1797 году митрополиту было подано жителями м. Медвина, Богуславского уезда коллективное³⁰⁰ прошение с жалобой на своего приходского священника Антония Якубовича, обратившегося незадолго пред тем из унии в православие.³⁰¹ «Слезно просим (читаем мы, между прочим, в этом прошении), воззрите на нас, из древности предков наших в вере православной непоколебимых,... и, чтобы могли б мы в православной нашей вере быть в смирности и тишине, его Якубовича перемените, а на место его определите истинного православного христианской веры в наш приход священника; ибо мы чрез его Якубовича злостнобичностние качества лишаемся действительно истинности христианской нашей веры, да и наша церковь дойдет вовсе чрез его Якубовича прихожанам недоброхотства до крайней скудости».

Приложенный к прошению «реестр доказательств учиненных священником Антонием Якубовичем чувствительных обидах и разорении» рисует этого священника убежденным врагом православия. Уже одно то, что обратившаяся вместе с ним семья продолжала, по его приказанию, держаться прежних униатских и католических обрядов, наглядно свидетельствует о лицемерном принятии им православия. Но он и не скрывал своего сердечного расположения к унии, когда, например, публично, при погребении мертвых, проповедовал: «только тот станет раб Божий (или раба Божия), кто в унии умрет»! Совращая прихожан к принятию унии, Якубович обзывал православных «еретиками», произнося при этом такие богохульные слова: «благочестие ваше, да и книги и все обряды ваши всегда на веки веков прокляты!» А когда однажды его спросили, зачем же он сам принял православие, то ответ последовал такой: «когда я присоединился, то лучше бы земле раступиться и пожерти меня, нежели я по пустому своему нраву присоединился», а в другой раз: «мене беси подвели увязнуть в сие дело – благочестие».

Другой обратившийся из унии священник Стародубовский, живший в селе Войтовке, Уманского уезда, развращал своих прихожан разглашениями «о скором открытии унии», указывая при этом на имевшиеся у него какие-то «латинские книги». Будучи однажды на свадьбе у одного своего прихожанина, Стародубовский говорил еще более нелепые слова о том, что «будто бы по Высочайшему повелению двум митрополитам приказано обрить бороды, что он и себе согласен сделать в рассуждении ожидания унии». На другой день эти слова были повторены народу с таким угрожающим прибавлением: «дождетесь и вы быть латинщинами!»

Назначенное митрополитом следствие подтвердило несомненную склонность Стародубовского к унии и закончилось отрешением его от прихода. Желая поместить виновного в таком месте, где бы он мог, под руководством учительных людей, получить «просвещение и утверждение во всех частях православного исповедания», митрополит Иерофей отправил его в Киевскую духовную Академию, поручив вице-ректору и префекту обучение «всему тому, что может служить к истреблению из памяти его тщетных о возвращении унии предрассуждений».³⁰²

Не можем не упомянуть в заключение этой главы и об одном счастливом исключении, бывшем среди обратившихся при митрополите Иерофее униатских священников.

Разумеем присоединение (в 1797 году) к православию Саввы Стрелецкого.³⁰³ Это был весьма просвещенный (по тому времени) человек, обратившийся из унии не по каким-либо расчетам материального характера, но руководимый искренним влечением сердца и глубоким убеждением совести. Как таковой, он сразу был замечен митрополитом и немедленно отличен. А именно, – тотчас же по обращении к православию он был определен в Киевскую духовную Академию учителем польского языка и в продолжение всей своей академической службы пользовался особенным вниманием и покровительством архипастыря.³⁰⁴ Как бы в знак признательности своему благодетелю, священник Стрелецкий посвятил митрополиту Иерофею весьма оригинальное сочинение под заглавием: «Комедия униатов с христианами» («Komedya Unitow z Prawosławnemi»).³⁰⁵ Содержанием сочинения служит процедура начавшегося в 1794 году (после второго раздела Польши и присоединения юго-западного края в России) возвращения униатских приходов в православие и взаимные отношения по этому поводу униатских духовных с духовенством православным и с своими собственными прихожанами. Автор комедии, сам бывший униат, без сомнения, был хорошо знаком с тем делом, которое взялся представить в лицах. Вот почему его сочинение, хотя и довольно слабое в художественно-литературном отношении, представляет не маловажный интерес исторический, именно как выражение взгляда на совершавшиеся тогда события современника, и при том такого, который незадолго пред тем сам был униатом.³⁰⁶ Рисуя, с одной стороны, крайнюю несостоятельность униатства, а с другой – искреннее, сердечное влечение народа к «благочестью», «Комедия униатов с православными» могла служить в свое время и целям полемическим, миссионерским.

«Твои о всей Академии благоприятные мнения

и оказываемые ей не токмо словами, но и

делами, благодеяния – каждого из трудящихся в

оной обязывают к усугублению своей ревности,

потребной к похвальному отправлению всякой должности».³⁰⁷

Заботы митрополита Иерофея об умственном образовании духовенства новоприсоединенных областей Киевской епархии нашли для себя выражение в деятельности его по отношению к Киевской Академии.

Киевский митрополит, eo ipso и главный начальник Академии, необходимо обязан принимать в её жизни то или другое участие. А так как с его только согласия решались почти все академические дела, то можно сказать, что им направлялось самое течение жизни Академии. Вот почему последняя и называлась обычно Академией «Его Преосвященства».³⁰⁸

Но помимо отношений ex officio, митрополиты считали себя всегда ближайшими протекторами и меценатами Академии. Она была их любимым детищем, и заботы о её нуждах они считали, по собственному заявлению, «первым долгом своего пастырского звания».³⁰⁹

Не был исключением в данном отношении и митрополит Иерофей. Связь его с Академией началась еще ранее поступления на кафедру Киевской митрополии, хотя точно определить это время мы и не имеем возможности. Несомненно одно, что когда преосвященный Иерофей, в бытность свою Черниговским епископом, вызван был в 1795 году в Киев для (принятия участия в хиротонии Варлаама Шишацкого) и посетил Академию, то последняя встретила его как старинного знакомого, желанного и дорогого гостя. Сохранившаяся до нашего времени речь, которою был приветствован тогда преосвященный Иерофей, свидетельствует о покровительственном отношении его ко всем труженикам академической науки и в особенности к учащейся студенческой молодежи.³¹⁰

С переходом в Киев прежняя связь становится еще более крепкою...

Деятельность митрополита Иерофея по отношению к Академии может быть рассматриваема с двух сторон: 1) как проявление личной инициативы и 2) – исполнение предписаний высшей духовной власти. В первом случае это были заботы: а) о привлечении в Академию возможно большего числа воспитанников духовного звания и b) о процветании в ней науки; во втором – участие в тех преобразованиях, которые были предприняты в царствование Павла Петровича.

Известно, что Киевская Академия продолжала и во второй половине ХVIII века сохранять общесословный характер, являясь, по выражению одного историка русской церкви, «не столько заведением духовным, сколько общесословным университетом, в котором получали высшее образование все стремившиеся к нему, и казаки и мещане».³¹¹ Статистические данные показывают, что лишь около описываемого нами времени число учащихся духовного звания стало в ней немного превышать число разночинцев. Это было исполнением намерений правительства, желавшего обособить духовное сословие, как сословие, преградив с этою целью доступ в духовные школы светским лицам. Первым проводником этих идей правительства по отношению к Киевской Академии нужно признать предшественника митрополита Иерофея, митрополита Самуила Миславского. Он первый задался целью – сделать Киевскую Академию специально духовно-воспитательным или сословным заведением и достиг в своем стремлении значительных результатов.³¹²

Митрополит Иерофей, отвечая потребности времени и разделяя взгляд своего знаменитого предшественника, – также желал видеть в Киевской Академии прежде всего рассадник кандидатов на священно и церковно-служительские должности. Заботясь с этою целью об увеличении в ней контингента учащихся духовного звания, он достиг еще более значительных результатов, чем митрополит Самуил.

Самый ранний, сохранившийся до нашего времени, приказ относительно Академии издан митрополитом 12 августа 1796 года. В силу этого приказа, направленного против несвоевременной явки учеников после летних вакаций, священно-церковно-служители обязывались представлять своих детей в Академию непременно «первых чисел сентября и отнюдь не позже на число 10-е», под опасением, в противном случае, «запрещения священнослужения.³¹³ Но, не взирая на такие грозные предостережения, родители продолжали уклоняться от аккуратной высылки учащихся детей к назначенному сроку. Особенно ревностно старались они изыскивать всевозможные меры к тому, чтобы удержать при себе старших сыновей, – ближайших наследников своих мест. С этою целью они намеренно поручали им еще с раннего детства какие-либо церковные должности, постепенно приучая тем прихожан смотреть на них, как на будущих своих преемников. Не имея возможности взять таких наследников из Академии без всякой причины, мнимо заботливые родители прибегали нередко к довольно неблаговидным средствам. Так, например, один священник, воспользовавшись «лихорадочною болезнью» своего сына, взял его из Академии в дом «впредь до выздоровления». Продержавши «больного» довольно продолжительное время и желая совсем оставить при себе, он подал митрополиту прошение об окончательном увольнении его из Академии, выставив при этом, в качестве уважительной причины, такой аргумент: «по примечанию сын мой далее своего учения продолжать уже не может». А так как в приходе открывалось как раз вакантное место дьячка, то вместе с просьбою об увольнении старательный родитель просил митрополита и о зачислении сына на то место.

Как же поступил в данном случае митрополит Иерофей?

В предотвращение повторения подобных проделок, он наложил на прошении заботливого родителя весьма интересную резолюцию, которую мы позволим себе привести целиком. «Проситель, не имея по долгу родительскому попечения об окончании сыном наук для собственной его и общественной пользы, дерзнул употребить сию недельную просьбу во вред сыновний, а себе в предосуждение, к излишнему при том команде затруднению; для того надлежало бы его священника за то оштрафовать, но, по единому снисхождению и что он прежде ни в каких штрафах не бывал, то оставить, а точно сделать ему при дикастерии чувствительный выговор и обязать наистрожайшею подпискою, чтобы впредь от таковых, с долгом родительским несходственных и для сына бесполезных предприятий вовсе воздержался, всемерно стараясь внушить сыну, чтобы он прилежал к наукам до совершенного оных окончания, в надежде получения, буде честным поведением и хорошим в учении успехом сделает себя достойным, – священнического места».³¹⁴

Тогда же введен был митрополитом обычай отбирать в дикастерии строжайшие подписки с «подозрительных» родителей, которые увозили своих учащихся детей домой для поправления расстроенного здоровья. В силу этих подписок, они обязывались, под опасением штрафа, представлять в Академию уволенных на время учеников тотчас же по выздоровлении их. Наблюдение за точным выполнением данных подписок поручалось духовным правлениям, которые должны были о малейшей беспричинной задержке «без продолжения времени» доносить рапортом в Киевскую дикастерию.³¹⁵

Сами учащиеся также обнаруживали нередко сильную наклонность к увольнению из Академии. Болезнь, «несродность» к ученью, зрелый возраст и т.п. – вот обычно те причины, которые приводятся ими в подаваемых митрополиту прошениях, как достаточно уважительные. Особенную стремительность к преждевременному окончанию образования проявляли студенты, «достигшие до философии» и «даже богословии». Озаботившись заблаговременно приисканием невест, они, с несвойственною нашему времени смелостью, претендовали на лучшие в епархии места, считая в праве ожидать со стороны митрополита особенно благосклонного к себе внимания.

Митрополиту приходилось в подобных случаях сдерживать ненормальные порывы такими резолюциями: «взять просителю терпение, стараясь между тем доканчивать учение»; или: «взять с просителя подписку, дабы он, оставя предприятие к женитьбе, старался всемерно кончить совершенно учение в Академии, с должным успехом, не изыскивая никаких способов к удалению от оного и женитьбе, которую он за окончанием учения и приспеянием правильных лет успеет совершить».³¹⁶

С тою же целью задержать учащихся в Академии до полного окончания ими курса наук, митрополит Иерофей, помимо запрещений, употреблял и меры поощрения.

Так, он обнадеживал многих студентов, которые учились «с успехом преизрядным и поведением честным», обещанием лучших священно-церковно-служительских мест; за некоторыми из них эти места и зачислялись, поручаясь до окончания ими курса кому-либо из безместных духовных лиц.³¹⁷ Последние даже обязывались иногда выплачивать учащимся, в продолжение всего времени их пребывания в Академии, известную часть доходов, получаемых от прихожан.³¹⁸ Наконец, сохранилось одно дело, которое свидетельствует, что в числе мер, употребляемых митрополитом с целью поощрения студентов к окончанию академического курса, было также посвящение в стихарь.³¹⁹

Заботясь о привлечении в Академию возможно большего количества воспитанников духовного звания, митрополит Иерофей обратил особенное внимание на тех священно-церковно-служительских детей, которые не имели возможности получить образование на собственные средства. Это были – бедные и сироты. Для облегчения их печальной участи, митрополит принимал следующие меры. Когда в начале 1796/7 учебного года Академия представила ему на благорассмотрение приблизительную смету той суммы, которая полагалась на содержание казеннокоштных воспитанников, живших в «сиротском доме», то он начертал такую резолюцию: содержать в академическом сиротском доме 50 учеников на всем казенном коште, а 100 учеников на одной только казенной пище, наблюдая, чтобы на казенное содержание принимаемы были одни сироты и не могущие себя продовольствовать».³²⁰

Но так как казенных вакансий было слишком мало, по сравнению с нуждающимися, то многим сиротам пришлось бы оставаться без образования, если бы чисто отеческая заботливость митрополита не простерлась и далее сейчас приведенного предписания. По его распоряжению, ближайшие родственники сирот, занимавшие в Киевской епархии те или другие священно-церковно-служительские места, обязывались в дикастерии строжайшими подписками доставлять им необходимое денежное вспомоществование в продолжение пребывания их в Академии.³²¹ Нарушение данного обязательства или, по выражению митрополита, «пренебрежение христианского человеколюбия» вызывало с его стороны сильное неудовольствие и всегда влекло за собою строгое взыскание.³²²

Последнее распоряжение митрополита Иерофея, направленное к улучшению незавидного материального состояния тех сирот, которые, за недостатком мест в «сиротском доме» вынуждены были скитаться по частным квартирам (большею частью по приходским школам, существовавшим при некоторых церквах), относится к самым последним дням его жизни. В силу этого предсмертного распоряжения, указанные сироты стали получать на свое пропитание из процентной академической суммы по три копейки в день или по девяносто копеек в месяц, что было, по тому времени, весьма существенной поддержкой.³²³

Наглядные результаты изложенной деятельности митрополита Иерофея, имевшей целью увеличить как можно более в Академии контингент учащихся духовного звания, были таковы:³²⁴

Интересы науки также были дороги митрополиту Иерофею.

Сказанное подтверждается первее всего тем, что митрополит любил бывать в Академии,³²⁵ присутствуя на классных занятиях учеников и торжественных публичных диспутах. Последние он особенно аккуратно посещал, ободряя (как сказано в одной речи) «вожделеннейшим своим присутствием столь полезное для учащихся испытание» и усугубляя «в прилежных питомцах муз похвальную ревность к большему и дальнейшему успеху в науках».³²⁶

Заботясь о привлечении в Академию возможно большего числа воспитанников духовного звания, митрополит Иерофей, с другой стороны, прилагал также старания и к тому, чтобы привлечь в нее новые ученые силы.

Так, мы видели в предыдущей главе, что исключительно по его инициативе³²⁷ определен был в Академию учителем польского языка воссоединившийся униатский священник Савва Стрелецкий. За ревностное прохождение своей должности последний, как мы сказали, пользовался со стороны митрополита самым благосклонным вниманием. Когда, например, он написал известную нам «Комедию униатов с православными», то митрополит предоставил за ним в селе Очеретном, Липовецкого уезда, настоятельское место.³²⁸ Живший там на диаконском окладе священник должен был исправлять за настоятеля все обязанности; получая за труды половинную часть собираемых доходов, другую половину он обязывался аккуратно доставлять Стрелецкому. А когда последний нашел для себя не совсем выгодным иметь в приходе чужого священника (не вполне добросовестно делившего с ним доходы), то митрополит назначил в Очеретну его родного брата, отрешив прежде бывшего там «викария». Такая милость архипастыря невольно удерживала облагодетельствованного от ухода из Академии (что, как увидим ниже, практиковалось в описываемое нами время довольно часто), а, с другой стороны, служила для него «вящим поощрением к подвигам, обществу полезным».³²⁹

Савва Стрелецкий – не единственный пример назначения в Академию учителя по инициативе митрополита Иерофея. Мы имеем и еще один подобный случай.

В 1797 году прибыл в Киев из Венгрии некто Самуил Храппанов. Это был ученый человек, получивший на родине, сначала в Прешевской гимназии, а затем в Пресбургской Академии весьма солидное по своему времени образование. Желая занять при Киевской Академии какое-либо учительское место, он обратился к митрополиту Иерофею, прося его благосклонного содействия. Последний, прежде чем уважить просьбу Храппанова, подверг его некоторого рода «испытанию» и в результате заметил в нем отличное знание иностранных языков. Но, не считая себя вполне компетентным, митрополит отправил просителя в Академию, предписав вместе с тем профессорской корпорации (состоящей из ректора, вице-ректора, учителя богословии и префекта) произвести дальнейшее «рассмотрение» его ученых способностей и, соответственно им, назначить ему ту или другую учительскую должность.

Произведенное испытание еще раз подтвердило отличное знание Храппановым иностранных языков. «По заверению учителя богословия иеромонаха Иринея, читаем мы в рапорте Академии, представленном митрополиту, Храппанов оказался особенно искусным в знании немецкого языка». Рекомендация такого ученого, как иеромонах Ириней Фальковский, бывшего, так сказать, «светилом» академической науки описываемого нами времени, имела для Храппанова решающее значение:³³⁰ он был тотчас же назначен учителем в высший немецкий класс (практический).³³¹ Положенное ему на первый раз небольшое жалованье, в размере 50 рублей, менее чем через полгода было увеличено митрополитом вдвое.

Интересы науки побуждали митрополита Иерофея заботиться не только о привлечении в Академию новых ученых сил, но и об удержании в ней старых.

В объяснение этой деятельности митрополита сделаем небольшое отступление.

Хорошо известно и в наше время тяжелое бедственное положение тружеников науки, заставляющее их нередко оставлять ученую службу и искать более выгодного, в смысле материального обеспечения, места. В описываемое время положение их было еще тяжелее. Так, до 1786 года учителя Академии не получали какого-либо определенного штатного жалованья. Так называемые «консоляции» (временные и постоянные) митрополитов служили для них самым главным источником удовлетворения насущных потребностей. Сборы с воспитанников, которые, впрочем, носили всегда неопределенный характер, были второю и последнею их доходной статьей.

С 1786 года, то есть, со времени назначения штатного оклада в Академии (9 тысяч рублей), учителя стали получать более или менее определенное жалованье. Но так как оно было весьма незначительно, а при прогрессивно возрастающей с каждым днем дороговизне предметов потребления и совсем ничтожно; то учителя Академии и вынуждались часто покидать храм науки, не дождавшись даже окончания учебного года. Такие уходы сопровождались самыми вредными последствиями для учебного дела. Во-первых, многие учителя перемещались из одного класса в другой³³² и без должной научной подготовки принимались за преподавание новых, нередко мало для них знакомых предметов; во-вторых, учащиеся, привыкшие к методе преподавания одного учителя, должны были применяться к способу обучения другого, что, при отсутствии в то время каких-либо строго определенных программ, являлось делом весьма нелегким.

Митрополит Иерофей, заботясь о процветании науки в Академии, принимал, со своей стороны, все, бывшие в его распоряжении, средства к тому, чтобы прикрепить преподавателей к занимаемым ими местам по возможности на продолжительное время.

Так,³³³ в июле 1798 года учитель греческого языка Стефан Семяновский, определенный на службу с 1795/6 учебного года, подал митрополиту прошение об увольнении от должности и о выдаче надлежащего аттестата. Митрополит наложил на прошение такую резолюцию: «как в учители греческого языка при Академии никто не избран, то пока оный из достойных учеников приуготовлен будет, оставаться просителю в прежней своей должности с таковым его обнадеживанием, что ежели он не пожелает быть в числе монашествующих, то получит в Киеве из наилучших праздное священническое место за свои труды, о чем ему при дикастерий объявить».

Но проситель не удовлетворился «обнадеживанием». Пред началом учебного 1798/9 года, то есть спустя всего месяц после подачи первого прошения, он снова обращается к митрополиту с еще более настойчивой просьбой об увольнении. «По резолюции Вашего Высокопреосвященства, читаем в новом прошении, от учительской должности не уволен я потому, что будто нет студентов обучающихся греческому языку, достойных заступить учительское место. Но как есть студенты в греческом классе, знающие превосходно-хорошо греческий язык, которых и я, зная совершенно их успехи, почитаю быть достойными учительское место, и Академия, выэкзаменовав их по надлежащему, без сомнения, признает таковыми ж; для того, не намеревая быть более в учительской должности, паки нижайше прошу Вашего Высокопреосвященства, увольнив меня от оной должности, велеть из Академии выдать мне надлежащий аттестат».

Митрополит продолжал оставаться не менее настойчивым в своем решении не отпускать просителя от занимаемой им должности. Особое положение греческого, языка в ряду других предметов академического курса побуждало его особенно твердо стоять на своем. Еще в 1784 году было предписано именным Высочайшим указом: «предпочтительнее других языков преподавать в семинариях греческий язык, как в рассуждении, что книги священные и учителей православной нашей греко-российской церкви на нем написаны, так и потому, что знание сего языка многим другим наукам пособствует». Вследствие этого указа, Святейшей Синод распорядился ввести преподавание греческого языка во всех семинариях и учить на нем «не только читать, но писать, говорить и переводить совершенно, для чего и учителей определять достойных и знающих».³³⁴

В виду такого преимущественного положения греческого языка, твердая настойчивость митрополита Иерофея имеет особенно важное значение. Новая резолюция, наложенная им на втором прошении Семяновского, носит уже прямо запретительный характер.

Вот эта в высшей степени интересная резолюция, рисующая нам взгляд митрополита на ненормальность ухода учителей из Академии. «Как проситель, быв питомец Киевской Академии и получа чрез преподаваемые во оной науки просвещение, приобрел сверх того хорошее в греческом языке знание, которое, с продолжением чрез три года учительской, в греческом классе, должности мог он усугубить, следовательно в благодарность за все то должно ему к общественной и своей пользе еще несколько потрудиться, ибо частая старых учителей новыми без всякой нужды перемена вместо ожидаемых плодов от наук сделается для учащихся бесполезною. Сверх того, признаваемые им просителем ученики достойными заступить учительское его место, находясь под наставлением самого просителя и достигнув совершеннейших. в греческом языке знаний, с лучшею тогда благонадежностью могут преподавать сей класс, а он проситель в течение такова времени, сделавшись мужественнее, поскольку ныне ему только 26 лет, успеет еще браком сочетаться, и ежели не отцовский приход занять, то получить в Киеве из найлучших священническое место, которое, как скоро здесь откроется, за ним и предоставлено будет; для того о сем ему и объявить с подтверждением, дабы более с просьбами о увольнении и о выдаче аттестата не усиливался, но оставался, бы по-прежнему в своей учительской должности неотменно, о чем в Киевскую Академию послать указ».

Резоны митрополита хотя и убедили Семяновского оставить прежние мечты об увольнении из Академии, но примирить его с своим положением они все-таки не могли.

30 декабря 1798 года он подает новое, третье, прошение такого характерного содержания.

«Учение продолжал я и учительскую должность прохожу в чаянии заступления в городе Киеве из лучших, как Ваше Высокопреосвященство особливыми резолюциями обнадежить меня изволили, священнического места, которого поколику еще не открывается, а есть праздный трехсвятительский Старокиевский приход, то всепокорнейше прошу Ваше Высокопреосвященство дозволить мне вступить в законный брак, и на первый случай, пока знатнейшее здесь священническое место будет в ваканции, рукоположить к той трехсвятительской церкви во священника, обнадежив тут же и переведением после к другому выгоднейшему, для меня приходу».

Мы нарочито подчеркнули некоторые места этого прошения, чтобы нагляднее оттенить, с одной стороны, откровенность мотивов просителя, а с другой – чрезмерность его притязаний, высказываемых при том с таким сознанием собственного права, которое как будто и не допускало возможности отказа...

Но отказа и не последовало. Митрополит согласился вполне на все предъявленные ему просителем условия, обязавши только его, с своей стороны, «по-прежнему исполнять свою должность в Академии».

Казалось бы, что теперь Семяновский, удовлетворенный во всех своих желаниях, долго не станет тревожить митрополита новыми просьбами. Но не прошло и полгода, как он подает новое, четвертое, прошение, являющееся как бы заключительным актом ко всему «делу». Вот это прошение: «В рассуждении обязанности по моей должности в Академии, я в Старокиевском трехсвятительском приходе быть вовсе не могу; а известно мне зделалось, что Крестовоздвиженский Подольский приход по священнике Андрее Ярославском остается празден; для того прошу нижайше Ваше Высокопреосвященство утвердить меня на помянутый Воздвиженский приход своею Архипастырскою грамотою». Прошение было удовлетворено на прежнем условии – «оставаться учителем Академии».³³⁵

Так окончилось к общему удовольствию «дело», тянувшееся более года. Митрополит проявил в нем твердую настойчивость, благодаря которой Академия сохранила у себя преподавателя одного из важнейших предметов.³³⁶

Но заботливость митрополита Иерофея об удержании в Академии ученых сил проявлялось и в случаях, так сказать, невольного ухода учителей.

Так, когда в 1797 году, с изменением территориального состава Киевской епархии, Георгиевский монастырь, находившийся в Козелецком уезде, отходил в Переяславскую, то настоятель этого монастыря, игумен Афанасий, должен был оставить занимаемую им до сих пор должность вице-ректора Академии. Митрополит Иерофей, ревнуя об интересах Академии, обратился, с ходатайственным прошением в Святейший Синод, где, между прочим, писал:³³⁷

«Игумен Афанасий, с самого определения его в настоятеля Георгиевского монастыря, препоручив правление монастырское тамошнему из надежных иеромонахов казначею с братией, пробивает неотлучно при Киевской Академии, где всегдашнее его присутствие по возложенной на него, не без правильных причин, вице-ректорской должности, необходимо нужно, тем паче, что ежечасное преподаваемых в классах предметов им свидетельствование, учителям, особливо нижних классов наставлением, а всем вообще учащимся немалым служит поощрением, да и прочие Академические распоряжения по большой части от него зависят». Отмечая, далее, особенно «просвещенные мысли» и «примерное для других поведение» игумена Афанасия, на которого «во всем положится нет никакого сомнения», митрополит просил Святейший Синод оставить его, «для общественной пользы», при Киевской Академии «по-прежнему».

Ходатайство было вполне уважено. В присланном ответном указе Святейшего Синода читает, между прочим: «игумена Афанасия, в рассуждении необходимой надобности его при Киевской Академии, перевести настоятелем в Киево-Выдубицкий монастырь (с оставлением в прежней должности), а сего монастыря игумена Феодосия – в Козелецкий Георгиевский монастырь».³³⁸

Еще более рельефным примером того, как дороги были митрополиту Иерофею интересы науки, может служить инцидент его с Иринеем Фальковским.

Перипетии этого весьма интересного дела таковы.³³⁹

По распоряжению митрополита Иерофея, из Киевской Академии взят обучавшийся в ней мальчик (из Брацлавской епархии) «к апробации, имеет ли он способность к певческой должности». Это было благодеяние со стороны митрополита, так как обычно все воспитанники, поступавшие в митрополичий хор, пользовались от митрополитанского дома всем необходимым содержанием.³⁴⁰ Но в данном случае распоряжение митрополита вызвало сильное неудовольствие репетитора названного мальчика, студента богословия Семена Романовского. Явившись в домовую архиерейскую церковь, он «при собрании народа, пенял за то певческого регента и прочих; между же многими, с грубостью сопряженными, словами сказал и то, что митрополит не имеет права брать мальчиков другой епархии в певческую». Озлобление репетитора было так велико, что он порывался даже проникнуть в архиерейские покои и настоятельно требовал допустить его до самого митрополита.³⁴¹

Узнавши о таком поступке Романовского, митрополит Иерофей призвал к себе учителя богословия Иринея Фальковского и приказал ему «сделать оному Романовскому, вместо наказания, выговор в богословском классе, при бытности Академии префекта». Но Ириней не только не исполнил означенного приказания, но в тот же день (21 марта 1799 года) написал к Иерофею в высшей степени оскорбительное письмо – «послание», которое наполнил выражениями, «ни академическим положениям, ни образу заведенного в обществе порядка несоответственными».³⁴² По получении такого письма, митрополит не мог, конечно, в силу своего положения, оставить его без всяких последствий, не говоря уже о том, что он и лично должен был оскорбиться им в высшей степени.

Началось следствие. Оскорбительное письмо было препровождено митрополитом в Киевскую дикастерию, с предписанием вызвать немедленно Иринея в дикастерское присутствие и, прочитавши пред ним означенное письмо, допросить, для чего он в нем «противу своего пастыря, прикрывавшего доселе по снисхождению все его порочные качества, употребил толь дерзкие слова, каковых никто из подчиненных митрополиту благомыслящих и добросовестных людей писать бы не отважился». Ответы Иринея митрополит приказал записать в дикастерский журнал и после того заготовить от своего имени в Святейшей Синод доношение, с приложением означенного письма и с прописанием «всей невоздержной его (архимандрита) жизни и соблазнительных поступков, о которых ему – митрополиту – и всей Академии довольно известно».

Но архимандрит Ириней, как видно, решился упорно стоять на своем. Получив в тот же дель «секретарскую записку», повелевающую ему от имени митрополита «зараз» явиться «в полное присутствие дикастерии», он написал на её обороте следующий дерзкий ответ. «Поскольку нижеподписавшийся не имеет еще ни из Святейшего Синода, ни от преосвященного митрополита указа, каким образом должен относиться к Киевской дикастерии, не будучи в ней присутствующим, и состоя архимандритом в другой епархии,³⁴³ так же и не получив в делах, до Академии относящихся, никаких резолюций, ни указов; то объявляет, что в ожидании всего того он должен единственно являться лично к преосвященному».

Но так как приводимые резоны были слишком неосновательными, то новая строгая резолюция митрополита заставила смелого «протестанта» несколько смириться. В найденном нами дикастерском журнале за 1799 год (об отсутствии которого сожалели прежние исследователи³⁴⁴ под 24 марта мы читаем следующее замечание: «В силу данного от Его Высокопреосвященству здешней дикастерии предложения, впущен был в присутствие в 12-м часу с полуночи второклассного Гамалеевского монастыря архимандрит и Киевской Академии богословии учитель Ириней, который, по прочтении ему секретарем писанного им Иринеем к Его Высокопреосвященству письма, заключающего в себе оскорбительные и дерзостные противу архипастырской особы слова, объявил: 1) что он точно то письмо сам писал и подписал; 2) что упоминаемое в нем заклинание заключает он архимандрит действием благочестивым, но ежели как то, так и все прочие того письма выражения, почитаются оскорбительными, то он признает себя в том виновным и обязывается испросит у Его Высокопреосвященства прощение».

Подчеркнутые слова наглядно свидетельствуют, что Ириней далеко еще не раскаялся в содеянном проступке, и что принесенная им в дикастерии «повинная» была вынужденной, а не искренней.

Между тем митрополит Иерофей медлил с отсылкой в Святейшей Синод упомянутого выше «доношения», ожидая со дня на день раскаяния архимандрита, обещавшегося испросить у него прощение. Весьма, естественно, предположить, что чистосердечным покаянием Иринея и окончилось бы все «дело», так что и не потребовалось бы, по пословице, «выносить сора из избы». Но так как данное в дикастерии обещание оставалось неисполненным, а между тем печальный инцидент получал в городе все большую и большую огласку, то митрополит, защищая свою честь, вынужден был обратиться за помощью к высшей духовной власти.

29 марта им послано было в Святейшей Синод «доношение», в котором (по подробном изложении хода «дела» и указании на другие, «крайне соблазнительные поступки» архимандрита Иринея) он просил защитить себя от поношений, а оскорбителя усмирить и, в страх другим подчиненным, не оставить без оштрафования, или же (но наступлении вакационного времени) совсем устранить от должности и удалить из Киевской епархии.

В этот же день получилось и давно ожидаемое «покаянное» письмо от Иринея, в котором совсем уже покорившийся «протестант» просил у митрополита отпущения «всей как его, так и студента Романовского вины». В заключение письма Ириней писал: «нижайше прошу Ваше Высокопреосвященство все происшедшее следствие повелеть прекратить, и, даровав всем в сем деле виновным всеобщую амнистию, оное совершенному и всегдашнему забвению предать».

Незлопамятен был митрополит Иерофей, готовый, по выражению Аскоченского, «забыть себя для пользы тысяч».³⁴⁵ Не дожидаясь ответа Святейшего Синода на свое первое «доношение», он послал второе, в котором горячо ходатайствовал об оставлении своего обидчика в Академии на прежнем основании. Вот это в высшей степени интересное «доношение», яркими чертами характеризующее привлекательный образ митрополита Иерофея.

«Хотя об оскорблении меня второклассного Гамалеевского монастыря архимандритом и Киевской Академии богословии учителем Иринеем представил я Святейшему Правительствующему Синоду, с прошением отрешения его за то от учительской должности и исключения из Киевской епархии, но поскольку он архимандрит во всех своих по тому представлению значащихся поступках чистосердечно раскаивается, испросил у меня с подобающим смирением прощение, и обязался прежние деяния наградить ревностными трудами и благоповедением, да и что случай сей может быть для него во всю жизнь чувствителен и послужит впредь к исправлению и усугублению прилежания к должностям, на него возложенным,³⁴⁶ которые он, при честном ныне поведении, рачительно проходит, то я, предпочитая общественную пользу своей обиде, Святейшего Правительствующего Синода прошу, освободив его, архимандрита, от дальнейших последствий, оставить по-прежнему при Академии, яко такова человека, который по своим дарованиям для оной нужен и полезен». Но не успело еще ходатайство митрополита дойти до Петербурга, как из Святейшего Синода пришел в Киев ответ на первое «доношение». Указом от 2 июня 1799 года Святейшей Синод хотя и решили, не подвергать Иринея вполне заслуженному им «строжайшему суждению», но с тем, чтобы он прежде всего испросил у митрополита прощение, а затем дал в дикастерии строжайшую подписку, что впредь не будет нарушать правил законного подчинения и послушания своим начальникам. Во избежание же могущих произойти от Иринея в Киевской епархии «каких-либо неустройств и неудовольствий», Святейшей Синод положил, отрешивши его от занимаемой им в Академии должности учителя богословии и от управления Гамалеевским монастырем, определить членом Московской цензурной комиссии.

Но так как в это время между Иерофеем и Иринеем установились совершенно другие отношения, то митрополит, по получении означенного указа (23 июня), предписал дикастерии воздержаться пока от исполнения статьи об отрешении Иринея, а сего последнего уполномочил по-прежнему продолжать службу при Академии. Между тем, не дожидаясь ответа на свое последнее «доношение», он отправил в тот же день (23 июня) в Святейшей Синод новое, вторичное представление, в котором еще более горячо стал ходатайствовать об оставлении Иринея на прежнем месте. В виду того, что это новое ходатайство еще ярче обрисовывает заботливость митрополита Иерофея об интересах науки в Академии, а, с другой стороны, также и потому, что биограф Иринея совсем о нем умалчивает,³⁴⁷ мы и позволим себе привести из него некоторые выдержки. «Как он, архимандрит (Ириней), до получения сего указа прощения у меня испросил и я уже его простил, о чем Святейшему Правительствующему Синоду от меня доношением представлено на благорассмотрение, с прошением оставить его, Иринея, по-прежнему для общественной пользы и необходимости при Академии, тем паче, что он, архимандрит Ириней, за учинением ему в дикастерии строжайшего с подпиской подтверждения вящше побужден быть должен ко всякому начальникам повиновению и пребыванию в кротости и смирении, сверх же того, при отпуске первого моего о архимандрите Иринеи доношения не предусматривал я в нем дальней нужды потому, что тогда находился здесь Киево-Выдубицкий архимандрит и академический вице-ректор Афанасий, человек, по дарованиям своим благонадежный, который однако ж, в силу указа Святейшего Синода, выбыл в первоклассный Черниговский Елецкий монастырь настоятелем и тамошней семинарии ректором, без коего, кроме архимандрита Иринея, остался один только философии учитель, префект, соборный иеромонах Иннокентий, да учитель красноречия российского, соборный же иеромонах Иакинф, люди, хотя с хорошими дарованиями и способностями к преподаванию наук, однако их двух в таком месте, какова Академия, где должны образоваться и прикосновенных восьми семинарий ученики, крайне недостаточно. Для того... о учинении по оному вторичному доношению снисходительного благорассмотрения пред Святейшим Правительствующим Синодом усугубляю покорнейшую мою просьбу, с тем, чтоб архимандриту Иринею, который обязывается по всем частям возлагаемых на него должностей поступать впредь во всем соответственно узаконениям, оказано было уважение определением его и в настоятеля восстановленного ныне Киево-Братского монастыря».³⁴⁸

Сугубое ходатайство митрополита Иерофея увенчалось полным успехом. Указом от 29 июля 1799 года Святейшей Синод оставил Иринея в прежней должности учителя богословия, предоставив ему и настоятельство восстановленного Киево-Братского монастыря.

«Так истинный христианин и друг человечества, скажем мы в заключение печального повествования словами Аскоченского, умеет мстить своим оскорбителям»!³⁴⁹

* * *

Изложенная деятельность митрополита Иерофея не обнимает собою всех отношений его к Киевской Академии. По намеченному в этой главе плану, мы должны повести теперь речь об участии митрополита в тех преобразованиях, которые произошли при нем в. Академии.

С восшествием на престол императора Павла Петровича, снова был возбужден вопрос о наилучшей организации духовно-учебных заведений, поднятый еще императрицею Екатериною ІІ. В известном указе от 18 декабря 1797 года «устроение в лучшем по возможности виде духовных, училищ» государь объявлял «начальнейшею надобностью», так как «просвещение и благонравие духовного чина способствует просвещению и утверждению добрых нравов и в мирских».

Заявляя в таких словах свое особенное внимание к духовному просвещению, государь повелел, сверх прежде существовавших Академий Киевской и Московской, учредить еще две, из Александро-Невской и Казанской семинарий, «снабдя их всем, званию сему соответствующим». А так как самым главным недостатком духовных школ была крайняя необеспеченность их материального положения, то государь решил также увеличить и положенные на сей предмет оклады.³⁵⁰

Новым указом от 11 января 1798 года он повелел: «учредить потребный для благоустройства академий и семинарий порядок, во-первых, в Киевской Академии, с тем чтобы, применяясь уже к тому, и в прочих Академиях и семинариях таким образом учение происходило».³⁵¹ Для разрешения этого довольно трудного вопроса, Святейшей Синод обратился с запросами ко всем епархиальным архиереям. Указом от 11 февраля 1798 года³⁵² им предписывалось немедленно доставить сведения о том, каким порядком, и какое учение преподавалось доселе в каждой семинарии. При этом епархиальные архиереи должны были высказать и свои собственные суждения: оставить ли дело обучения по-прежнему, или что изменить в нем. А митрополиту Иерофею «особо рекомендовалось» представить в Святейшей Синод мнение, во-первых, о том, какие в общем курсе преподаваемых в Киевской Академии наук необходимо прибавит новые предметы, и во-вторых, какое назначит учителям жалование.

На ряду с этими сведениями, Святейшей Синод нуждался, для более успешного выполнения Высочайшего повеления, и в некоторых других. Вот вопросы, намеченные им для епархиальных архиереев: 1) где помещаются здания семинарий (и академий), и достаточно ли пригодны они как для преподавания учения, так и для жительства казеннокоштных воспитанников? 2) Сколько в каждой семинарии (и академии) находится в наличности учителей, и достаточно ли их число на будущее время? 3) Где и чему обучались учителя, чему теперь обучают, и способны ли впредь к продолжению обучения? 4) Как велик в каждой семинарии (и академии) штат служителей и канцелярских писцов?

По получении Синодального указа, митрополит Иерофей отдал (2 марта 1798 года) следующее предписание на имя Киевской Академии: «Ректору с вице-ректором, префектом и со всеми вообще учителями, рассмотри все изображенные в указе обстоятельства, представить мне с основательным мнением в самой скорости, не упущая сверх сего из своего внимания, какие приумножились науки сверх данного Священным Синодом в указе ового 1785 года, декабря 27 дня, состоявшемся, наставления, и какие еще прибавить нужно, с показанием при том, в какие точно месяцы, дни и часы, и каких классов преподается учение, и впредь по тому ли порядку надлежит продолжать оное, или следует другое, и какое именно, учинить о том распоряжение, с пользою для учащихся соединенное».³⁵³

Через две недели, именно 17 марта, 1798 года, Академия представила митрополиту рапорт, в котором, между прочим, излагала и свои pia desideria. Хотя в задачу нашего сочинения не входит подробный разбор этого, весьма интересного, рапорта, но мы считаем необходимым остановиться на тех его пунктах, которые подверглись некоторым изменениям и дополнениям митрополита Иерофея. Указать эту степень участия митрополита дает нам возможность бывшая в нашем распоряжении первая редакция академического рапорта, неизвестная доселе историкам Киевской Академии.³⁵⁴

Перечислив полный курс преподаваемых наук, Академия находила нужным прибавить к нему вновь два предмета: опытную физику («для чего и нужные инструменты выписать») и французский язык (упраздненный в 1794 году). Что касается ежедневного расписания предметов обучения, то Академия считала возможным оставить без всякой перемены прежде существовавшее, руководствуясь тем основательным рассуждением, что при нем учащиеся «довольные всегда оказывают успехи». Предполагалось лишь такое незначительное изменение: положить на предмет смешанной математики 6 недельных часов, а не 3, как то было раньше, заимствуя три лишние часа от арифметического класса.

Митрополит Иерофей, оставляя в силе намеченный Академией порядок обучения, добавил, с своей стороны, только то, что ввел в философском классе публичное по воскресным дням толкование Евангелия. Что же касается предложения Академии прибавить к курсу преподаваемых наук еще опытную физику и восстановить французский язык, то митрополит согласился лишь на последнее (под условием, «ежели на то Святейшего Синода благоволение будет»).

Большее участие проявил митрополит Иерофей в назначении учителям Академии годовых окладов жалованья. А именно:

1) Учителю богословия и смешанной математики иеромонаху Иринею, вместо 330, положено 350 (за богословие 280 рублей и за математику 70 рублей).

2) Префекту Академии, учителю философии и теоретической физики иеромонаху Иннокентию, вместо 250 рублей, – 300 рублей.

3) Учителю латинской риторики и заведующему библиотекой, иеромонаху Иакинфу, вместо 170 рублей, – 200 рублей.

4) Учителю латинской поэзии, священнику Михаилу Семеновскому, вместо 120 рублей, – 130 рублей.

5) Учителю российской поэзии, российской риторики, истории и географии, Никите Соколовскому вместо 340 рублей, – 350 рублей.

6) Учителю высшего класса грамматики, Осипу Козачковскому, вместо 150 рублей, – 170 рублей.

7) Учителю нижнего класса грамматики и еврейского языка, Димитрию Иванишеву, вместо 170 рублей, – 200 рублей.

8) Учителю греческого языка Степану Семяновскому вместо 120 рублей, – 130 рублей.

9) Учителю польского языка, священнику Савве Стрелецкому, вместо 50 рублей, – 100 рублей (начиная с 1 января 1798 года).

10) Учителю рисования и чистой математики, Тимофею Максимовскому, вместо 160 рублей, – 170 рублей.

11) Учителю высшего класса немецкого языка, Самуилу Храппанову, вместо 50 рублей, – 100 рублей, начиная с 1 января 1798 года.

12) Учителю арифметики, студенту богословии, Игнату Словацкому, вместо 50 рублей, – 100 рублей.

Общая сумма прибавочных денег простирается до 340 рублей. Как увидим ниже, скоро последовали новые увеличения учительских окладов.

В разбираемом нами рапорте есть и еще один пункт, который носит на себе следы участия митрополита Иерофея.

Признавая «весьма выгодными» места, занимаемые ученическими классами и наставническими квартирами, Академия не усматривала никакой надобности в том, чтобы перенести их в какое-либо другое место. Единственно, что считала она за неотложную необходимость, это – постройка особого здания под больницу и наем к ней постоянного лекаря. До сих пор больница помещалась в том же, расположенном на берегу Днепра, помещении («сиротском доме»), где жили казеннокоштные воспитанники, и которое без того было весьма тесным. Обязанности же врача исправлял при ней иеромонах Ипатий, которому митрополит Иерофей положил незадолго пред этим годовое жалованье (в размере 50 рублей), с приказанием, чтобы он «трудился во врачевании больных учеников ревностно, прилежно и сколько возможно с наилучшим успехом».³⁵⁵ Но так как медицинские познания иеромонаха Ипатия, конечно, не были столь обширны, чтобы можно было всегда обходится без помощи более компетентного лица,³⁵⁶ то митрополит и согласился вполне на предложение Академии иметь при больнице постоянного доктора, определив ему в год жалованья 300 рублей. Вполне разделяли, также он и желание Академии выстроить особое здание под больницу.³⁵⁷

После отмеченных нами изменений и дополнений, рапорт был отослан в Академию и уже в новой, исправленной редакции подан митрополиту снова 24 марта, для дальнейшего представления в Святейшей Синод.³⁵⁸

Между тем, когда в Святейшем Синоде получены были затребованные им от епархиальных архиереев необходимые сведения, то оказалось, что духовно-учебные заведения не имели доселе ни правильной организации, ни однообразного управления. Академии и семинарии находились в исключительном ведении местных преосвященных, управляясь их инструкциями, и без особых требований никогда и никуда не относились с своей отчетностью. Повсюду господствовало величайшее разнообразие; в числе и пространстве преподаваемых наук, в учебных руководствах, в распределении наук по классам и в методах преподавания.³⁵⁹

Предпринятая реформа организации духовных школ оказывалась, таким образом, почти совсем неподготовленной и, как многие другие начинания императора Павла Петровича, отличавшиеся широкими замыслами и смелыми стремлениями, закончилась весьма слабыми результатами.

Следующими словами исчерпывает эти результаты преосвященный Евгений (Болховитинов) в своем (представленном государю Александру Павловичу) «Предначертании к новому положению духовных училищ»: «по указу Святейшего Синода, распространен еще курс академического учения, а также предложены краткие наставления для каждого класса, и все семинарии для присылки студентов расписаны к академиям по округам, а притом повелено каждой Академии иметь сведения о порядке учения в приписанных к ней семинариях преподаваемого; ректору же академии при всяком случае, где нужда потребует, делая свои замечания, служить тем семинариям потребными советами и наставлением. Все сие доныне исполняется, но по силе указа 1797 года декабря 18 не сделано еще никаких распоряжений в рассуждении того, что нужно к снабдению Академии «всем, званию сему соответствующим».³⁶⁰

Частнее, все эти преобразования заключены в указе Святейшего Синода от 31 октября 1798 года.³⁶¹ Новые предметы, учрежденные в Академии, были: французский язык, публичное толкование по воскресным дням апостольских посланий, высшее красноречие и сельская и домашняя экономия. С целью распространения среди воспитанников элементарных сведений по народной медицине, предписывалось избирать по нескольку человек для практического ознакомления со свойствами общеупотребительных лекарств и методами лечения часто встречающихся в простом народе болезней.

Желая учредить более строгий надзор за духовными школами и, в частности академиями, Святейшей Синод стал требовать от них подробной отчетности в расходовании денежных сумм. Кроме присылки списков учащих и учащихся, как было до сих пор, Академиям предписывалось присылать ежегодно программы преподавания по каждому предмету. Но, что особенно важно, Академия получала теперь некоторую долю независимости от местного преосвященного: в ней учреждалось правление, присутствующими в котором назначались ректор и префект. Еще более важным нужно признать попытку (хотя и не совсем законченную, правда) правительства – сделать Академию высшим духовно-учебным заведением посредством распределения духовных училищ на высшие и низшие и подчинения семинарии ученому надзору Академии. С этою целью все духовные училища разделялись на четыре учебных округа, сконцентрированные около четырех Академий. В частности, учебный округ Киевской Академии включал следующие восемь семинарий: Новороссийскую, Минскую, Брацлавскую, Белгородскую, Харьковскую, Переяславскую и Житомирскую.³⁶² Приписанные семинарии должны были чрез каждые два года высылать в Академию по два лучших воспитанника, для усовершенствования в науках.

Указ Святейшего Синода получен был в Киеве 22 ноября и, в силу резолюции митрополита Иерофея, отослан в дикастерию, с предписанием «сделать по всем пунктам обстоятельное рассмотрение и с мнением представить». «Рассмотрение» продолжалось около месяца, и только около 18 декабря дикастерия представила митрополиту требуемое им «мнение», к сожалению, до нашего времени не сохранившееся. Некоторые, впрочем, следы его можно видеть в том указе, который был послан, по приказанию митрополита, из Киевской дикастерии в Академию. В силу этого указа, Академии предписывалось: 1) избрать для преподавания вновь учрежденных в ней предметов «испытанных в науках» лиц из наличного персонала учителей; 2) составить заново ежедневное расписание предметов обучения, и 3) сообщить, имеется ли в академической библиотеке достаточное количество необходимо нужных книг как для преподавания сельской и домашней экономии, так и для распространения среди воспитанников медицинских познаний.³⁶³

22 января, 1799 года, Академия представила митрополиту подробное расписание, состоящее из следующих шести пунктов:

1) Чему в классах Академии Киевской обучать.

2) Кому с учителей какими классами заниматься.

3) Сколько часов в седмице.

4) В какие часы именно каждого дня.

5) Чему в каких классах обучать.

6) Каких классов ученикам каким наукам и языкам обучаться должно.³⁶⁴

В силу резолюции митрополита и во исполнение вышеупомянутого Синодального указа, копия с означенного расписания, являющегося первым подробным отчетом о состоянии преподаваемых в Киевской Академии наук, была отослана в Святейший Синод. Во исполнение другого синодального предписания, Киевской дикастерии приказано было, выписав из того расписания «приличные статьи», отослать их в окружные («прикосновенные») семинарии, с тем чтобы и они в свою очередь прислали в Академию подробные сведения «о порядке преподаваемого в них учения».³⁶⁵

К описываемому же времени относится и назначение митрополитом увеличенного оклада жалованья учителям. По новому об Академии штату, правительство отпускало на её содержание ежегодно 12 тысяч рублей, с требованием, чтобы сумма эта расходовалась непременно по трем отдельным статьям: а) на содержание учителей, b) учеников и с) академических зданий. Частное распределение этой суммы предоставлялось усмотрению епархиальных архиереев, или, в некоторых делах (хозяйственных), правлению Академии.³⁶⁶

В виду особенно важного интереса первого (после введения нового штата) расписания жалованья, которое было определено учителям Академии митрополитом Иерофеем, мы и позволим себе привести его целиком.³⁶⁷

«Росписание

жалованья Академии учителям с показанием 1) сколько кто в седмице обучает часов, 2) какими кто занимается классами и 3) сколько всякому и за что жалованья, по повелению Его Высокопреосвященства учиненное».

А затем, остающиеся 250 рублей употреблять на комиссара, двух писцов, эконома и отличающихся успехами учеников.

Эконом, по прежней резолюции Его Высокопреосвященства, на докладе от Академии последовавшей, получает жалованья 60 рублей.

При исправлении письменных дел находящийся, тоже по резолюции Его Высокопреосвященства, получает годового жалованья 60 рублей.

Два писца, каждому по 30 рублей, – 60 рублей».³⁶⁹

Приведенное расписание наглядно свидетельствует, с одной стороны, о том, что оклады жалованья, находясь в соответствии с важностью предметов обучения, а также с числом недельных уроков, получают теперь более или менее определенный, устойчивый характер,³⁷⁰ а с другой – о том, что материальное положение учителей значительно с этих пор должно было улучшиться, так как хотя за некоторые предметы оклады стали и менее, но каждому учителю приходилось преподавать по нескольку предметов.

Улучшение материального положения учителей, естественно, должно было служить для них вящшим побуждением к более ревностному прохождению своей должности, что и было им подтверждено чрез дикастерский указ, присланный в академическое правление в силу особого приказания митрополита Иерофея.³⁷¹

Таково участие митрополита Иерофея в тех преобразованиях, которые произошли при нем в Киевской Академии.

Обозревая изложенную нами деятельность митрополита Иерофея по отношению к Киевской Академии, мы можем с полным правом сказать, что заботы о её нуждах он считал, наравне с своим предшественником, «первым долгом своего пастырского звания». Эти заботы получают особенное значение, если принять во внимание то обстоятельство, что он не был сам питомцем Киевской Академии.

Вот почему нам и кажется, что последняя, в силу завещания апостола «поминайте наставники ваши» (Евр.13:7), нравственно обязана отвести митрополиту Иерофею Малицкому одно из почетных мест на страницах своей достославной истории.

Имя его и потому еще (помимо сказанного) должно быть особенно дорого и памятно для Киевской Академии, что с этим именем связано такое важное в её жизни событие, как восстановление Братского монастыря, к повествованию о котором мы и переходим.

XVIII век в истории русского монашества был самым печальным и тяжелым временем его существования. Некоторые исследователи не без основания, поэтому, сравнивают тогдашнее состояние его с состоянием «горячечного больного, то подающего надежду на выздоровление, то умирающего».³⁷²

Критический момент в его жизни настал при императрице Екатерины ІІ. Унаследовав от Великого Преобразователя России ту точку зрения, по которой всякое учреждение должно служить нуждам государства, Екатерина II, под влиянием либеральных веяний своего времени, решила секуляризовать все монастырские имущества, а самое число монастырей сократить до возможного минимума.

По отношению к Великороссии осуществление намерений императрицы последовало в 1764 году, когда был издан известный закон «о монастырских штатах». В 1786 году действие этого закона, в силу Высочайшего указа 10 апреля, было распространено и на Малороссию.

Последним указом упразднялся, между прочими³⁷³ Киевскими монастырями, и Братский Богоявленский монастырь.

Правительство даже проектировало обратить упраздненный монастырь в главный военный госпиталь, а Академию перенести в архиерейский дом и Киево-Печерскую лавру. Это была самая тяжелая пора в жизни Академии. Разлучение её с Братским монастырем, с которым она жила в течение почти двух веков одною общею, неразрывною жизнью, было столь неожиданным и тяжким для неё несчастьем, что уподоблялось современниками переселению сынов Израиля в плен Вавилонский.³⁷⁴

Но кратковременен был этот плен... Воспользовавшись приездом в Киев императрицы (в начале 1787 года), митрополит Самуил Миславский обратился к ней с всеподданнешим ходатайством об оставлении Академии на прежнем месте. Ходатайство митрополита увенчалось полным успехом: именным Высочайшим указом, данным на его имя в 15 день марта 1787 года, Академия оставлялась в стенах упраздненного Братского монастыря на вечные времена.

Но и это «возвращение на родину» из кратковременного плена было все же мало утешительным. «Родина» представляла собою, можно сказать, одни лишь развалины. Все имения и угодья, принадлежавшие Братскому монастырю, как подаренные, так и благоприобретенные, были отобраны в казенное ведомство, и Академия оставалась только при тех капиталах, которые имела от собственной экономии и от пожертвований благодетелей.³⁷⁵ Учителя Академии лишались с этих пор казенного продовольствия, которое получали они доселе от средств монастыря, и которое служило для них значительными, подспорьем к безбедному существованию.³⁷⁶

Но надежды на восстановление Братского монастыря не умирали в сердцах истинных ревнителей блага Академии. И эти надежды не оказались тщетными: по Высочайшему повелению в 29 день мая 1799 года, монастырь был восстановлен и начал новую, неразрывную с Академией жизнь. Новые документы, бывшие в нашем распоряжении, раскрывают подробности этого весьма важного для Киева и Киевской Академии события, которые мы и считаем не безынтересным изложить в настоящей случае.

Случившийся в 1795 году сильный пожар уничтожил все постройки второклассного Черниговского Гамалеевского монастыря, расположенного в 30 верстах от уездного города Глухова и в двухстах от губернского (Чернигова). Для возобновления его требовались (как то можно видеть из представлений в Святейшей Синод Черниговского архиепископа Виктора и Новгород-Северского епископа Илариона) значительные издержки, которые, однако, не избавляли монастырь от случайностей и на будущее время. Воспользовавшись этим обстоятельством, митрополит Иерофей обратился в Святейшей Синод с ходатайственным «доношением» о восстановлении Братского монастыря и о перемещении на него штата, положенного правительством на Гамалеевский монастырь. Вот это «доношение» митрополита, отправленное 21 марта 1799 года.³⁷⁷ «Киево-Братский монастырь, в коем от существования по первому оного в 1615 году основанию заведены училища 1620 года, при учреждении в 1786 году монастырям штатов, не вошел в штатное положение, а в нем, яко состоящем посреди нижнего города Киева, называемого Подол, в силу именного Высочайшего указа 1787 года, марта 15 дня, состоявшегося, оставлена по-прежнему и навсегда Киевская Академия, где, кроме каменной Богоявленской изрядного украшения церкви, дома училищного каменного, имеются настоятельские и прочие каменные и деревянные кельи, в довольном количестве, не токмо для помещения Академических учителей, но и прочих монашествующих, судя по второклассному монастырю, с каковых один только ныне в епархии Киевской Греческий Екатерининский и имеется; ибо числившиеся прежде во оной такова класса монастыри, – Переяславский – Вознесенский и Лубенский Преображенский, отошли, по положению своему в Малороссии за рекою Днепром, в епархию Переяславскую. А как по особливому Святейшего Правительствующего Синода указу Академии Киевской богословии учитель, соборный иеромонах Ириней, произведен Черниговской епархии во второклассный Гамалеевский Харалампиевский монастырь во архимандрита, со оставлением на жительстве при Академии для исправления учительской должности; по совершенному ж сведению тот Гамалеевский монастырь состоит от городов поветового Глухова в тридцати верстах, а от епаршеского Чернигова более двухсот верст, сверх того чрез пожарный случай подвержен крайнему разорению, возобновление коего требует не малочисленной суммы, в таких, какова Черниговская епархия, пределах, где и без Гамалеевского суть особые второклассные монастыри, к тому ж Гамалеевский положение имеет на месте не везде равном между лесов и тиноватых мест, и следственно невыгодном для Гамалеевского монастыря, восприявшего свое начало в нынешнем уже столетии, в течении коего в Братском 1732, а в Гамалеевском 1743 годов учреждена Архимандрия, о чем, да и о прочем из вышеписанных обстоятельств, суть точные доказательства в ведомости в Святейший Синод по указу оного 1781 года марта 24 дня состоявшемуся, от покойного преосвященного Самуила, митрополита Киевского, при репорте 1784 года ноября от 4 дня посланной: для того об оном в Святейший Правительствующий Синод сим благопочтенно представляю с тем, не благоугодно ли будет Святейшему Синоду, приняв во уважение древность бывшего Братского монастыря, хорошее оного среди Киева положение, изобилие в нем строений, в которых все Гамалеевского монастыря монашествующие без нужды с настоятелем своим архимандритом Иринеем, сверх прочих учителей, ныне и впредь помещаться могут, и что один только здесь второклассный монастырь находится и другому по знатности города Киева быть не без приличия, да еще при Академии, где из бельцов учители или окончившие учение студенты охотнее пожелают вступать в монашество, зная, что они там будут пребывать, где и в науках воспитаны, учинить благорассмотрение о восстановлении Братского монастыря на том самом штате, каковый для Гамалеевского положен, с переведением оттуда в Братский Гамалеевских монашествующих к своему настоятелю архимандриту Иринею³⁷⁸... будущим, и с дозволением забрать в Братский из Гамалеевского тамошнюю разницу с приличными утварьми, мебелями, келейными лошадьми, экипажем и с прочим имуществом, исключая строений, на что все долг имею ожидать в резолюцию указа».

Изложенное «доношение» наглядно свидетельствует нам, как близки и дороги были для митрополита Иерофея нужды Академии. Святейший Синод признал ходатайство митрополита весьма основательным и благовременным, считая и с своей стороны «приличным и нужным для пользы Киевской Академии и во отвращение издержек казенного интереса перенести штат Гамалеевского на Киево-Братский монастырь».³⁷⁹

Но так как подобные перемещения штатов обычно происходили не иначе, как только с Высочайшего соизволения, то Святейшей Синод доложил (23 мая 1799 года) о ходатайстве митрополита Иерофея на благорассмотрение государя, присовокупив к нему и свое собственное мнение. По этому «мнению» Синод полагал: обратить Гамалеевский монастырь, по упразднении, в приходскую церковь, на содержание при которой священно-церковно-служителей восстановленный Братский монастырь должен был выделять из штатной суммы ежегодное жалованье, положенное на одного иеромонаха, иеродиакона и пономаря. Все состоящие при Гамалеевском монастыре угодья и строения (за исключением церквей и зданий, необходимых для жительства будущих священно-церковно-служителей) Синод предполагал возвратить в казну, для Братского же монастыря отвести все то, что даровано монастырям по Высочайшему указу 18 декабря 1797 года. Что касается, наконец, монашествующих, ризницы и прочей церковной утвари Гамалеевского монастыря, то Синод имел сделать о них от себя надлежащее распоряжение.

Государь, живший в это время в Павловске, в 29-й день мая 1799 года соизволил начертать на «всеподданнейшем докладе» Синода: «быть по сему», и – Киево-Братский монастырь, спустя 13 лет после своего закрытия, был восстановлен в штате второго класса. Но исполнение Высочайшей воли сопряжено было для митрополита Иерофея с большими затруднениями.

22 июня получен был в Киеве указ Святейшего Синода, объявлявший восстановление Братского монастыря и повелевавший митрополиту, по сношении с Черниговским архиепископом Виктором, произвести «с желаемою точностью и пользою» перемещение из Гамалеевского монастыря как монашествующих, так и ризницы, церковной утвари и прочего монастырского имущества.³⁸⁰

Не дожидаясь особого уведомления от архиепископа Виктора, митрополит Иерофей немедленно приступил к выполнению Синодального предписания. Прежде всего, по его приказанию, в Черниговскую дикастерию был послан запрос, каким путем предполагает преосвященный Виктор доставить в восстановленный Братский монастырь все, принадлежащее ему в Гамалеевском церковное и монастырское имущество. Заботясь о наилучшей доставке последнего, митрополит советовал дикастерии войти в предварительное сношение с Малороссийским губернским правлением, прося откомандирования особых, вполне надежных людей, которые могли бы доставить то имущество в должной сохранности. Не удовлетворяясь этим, митрополит отправил из Киева, для принятия и надлежащей упаковки следуемых в Братский монастырь вещей, члена дикастерии, протоиерея Матфея Россовского, и канцелярского служителя Мельникова. Первому вручена была при этом особая инструкция, так называемая «записка для памяти, что должно взять из упраздненного Гамалеевского монастыря в восстановленный Киево-Братский, и что оставить для Гамалеевской церкви».³⁸¹ В силу этой инструкции, Россовскому предписывалось оставить в упраздненном монастыре только самые необходимые вещи (которые «подешевле» и «похуже»), и при том в самом ограниченном количестве.

Но и указанным не окончились еще хлопоты заботливого архипастыря. Прилагая старание к возможно лучшему успеху дела, он написал собственноручное письмо к прежнему настоятелю Гамалеевского монастыря – архимандриту Иерониму (Загоровскому), не задолго пред тем переведенному в Киево-Выдубицкий монастырь, но пока проживавшему на прежнем месте.³⁸² Так как последнему лучше, чем кому-либо другому, известно было состояние монастырского имущества, то митрополит Иерофей и просил его принять участие в возложенной на Россовского комиссии, помогая ему нужными советами и вообще оказывая всякое содействие к скорейшему и благополучнейшему окончанию дела.³⁸³

7 июля командированные из Киева лица прибыли в Гамалеевский монастырь и нашли там полнейший беспорядок. Первее всего, «правитель» монастыря казначей Исаакий, в распоряжении которого (за отсутствием настоятеля) находилось как все монастырское и церковное имущество, так и монастырская казна, незадолго пред тем выслан был «якобы за непорядочные поступки»,³⁸⁴ в Глуховский монастырь; далее, никаких следов «описей» ризницы, церковной утвари и всего монастырского имущества не оказалось. На место высланного казначея «правителем» (наместником) монастыря определен был бывший игумен Нежинского Благовещенского монастыря Викторин, – человек заведомо порочный и известный единственно с худшей стороны. В довершение всего, означенный правитель Викторин, а также и архимандрит Иероним объявляли Россовскому, что они ничего не слышали ни об упразднении Гамалеевского монастыря, ни о восстановлении Киево-Братского.

Донося о всем том Киевской дикастерии, Россовский считал свое пребывание в Гамалеевке бесполезным и просил дальнейших указаний относительно возложенного на него поручения. Но митрополит еще ранее получения рапорта Россовского узнал стороною³⁸⁵ о подозрительной высылке казначея Исаакия и тотчас же принял с своей стороны самые энергичные меры. В Черниговскую дикастерию было послано довольно строгое «сообщение», требовавшее немедленного возвращения в Гамалеевский монастырь высланного казначея, присутствие которого при сдаче монастырского имущества являлось «необходимо-нужным». Неожиданность его удаления порождала невольное подозрение и относилась «к единственному при оной сдаче вещей и принятии оных замешательству, остановке, а паче чаяния и утайке, с захвачением чего-либо на сторону». А так как, в силу Синодального указа, казначей Исаакий со всеми остальными монашествующими должен следовать из Гамалеевского монастыря в Братский, то Черниговской дикастерии предписывалось приложить всемерное старание к скорейшей отсылке их в Киев. Наконец, тому, кто будет отряжен к принятию ризничных вещей и церковной утвари для Гамалеевской церкви, дикастерия обязывалась «приказать не делать никаковых расстройств, служащих к удержанию лишнего; в распоряжение-ж всем монастырским имением и вовсе не входить; ибо оная, как и лучшая с знатнейшими церковными утварьми, сосудами, книгами и колоколами ризница зависит от разбору и принятия протоиерея Россовского с казначеем (Исаакием)».³⁸⁶

Таково содержание посланного, по приказанию митрополита Иерофея, в Черниговскую дикастерию «сообщения».

В тот же день были отосланы им еще два письма архимандриту Иерониму и протоиерею Россовскому. В нервом митрополит, между прочим, писал: «слышу то, что известный по своим качествам игумен Викторин простирает свои мысли о Гамалеевском монастыре; подражать ему не советую и прошу вас не допущать его ни к каковому распоряжению, а принять на себя труд вместе с отцом протоиереем Россовским, исполнить все то, о чем я прежде к вашему высокопреподобию писал; а буде отец протоиерей по посланному от меня к нему ныне же повелению станем просить вашего в чем-либо пособия, дайте ему оное и до тех пор не отъезжайте в Киев, пока комиссия такова не кончится... сие одолжение сочту я знаком доброго вашего ко мне расположения и пребуду с почтением и усердием».

Письмо к Россовскому еще нагляднее свидетельствует о той энергии, какую проявил митрополит в деле восстановления Братского монастыря. «Препорученную вам комиссию, читаем мы здесь, старайтесь исполнить неотложно, имея себе за правило те наставления, кои вам в указе дикастерском и в записке, секретарем здешним, по приказанию моему, составленной и скрепленной, изображены. Слышу, что казначей иеромонах Исаакий выслан из Гамалеева в Глуховский монастырь; удаление таково считаю прямым умыслом к закрытию следов при сдаче вещей, которые, да и все имение, тот казначей вам показать и с вами в Киев при вещах съехать должен... Вы обязаны войти в тонкость о церковном и монастырском имении, не исключая и находящегося в палате тамошней; железа, меди и сему подобного, по достоверному известию, множество в бывшем Гамалеевском монастыре быть должно; разведывайте всеми способами о сем и о прочих вещах, дабы утаены не были, и поступайте в отыскании и принятии по порядку. Кто бы со стороны Черниговской дикастерии прислан ни был, такового вам допущать к распоряжению чем-либо не следует. Прилежно остается вам наблюдать, дабы никто и ничего из монастыря не увозил на сторону; в случае-ж каких-либо противных всему вышеписанному действий, репортуйте мне обстоятельно и немедленно чрез нарочного для надлежащего рассмотрения к пресечению таковых злоупотреблений».

Как увидим ниже, опасения митрополита сбылись.

Когда из полученного от Россовского рапорта он узнали, о полном бездействии Черниговской дикастерии, а, с другой стороны, о господствовавших в управлении Гамалеевского монастыря беспорядках, то усугубил свою ревность. В Черниговскую дикастерию было послано новое, «третичное» сообщение, требовавшее скорейшего выполнения прежних предписаний и угрожавшее, в противном случае, жалобою в Святейший Синод.³⁸⁷ Архимандриту Иерониму и Россовскому в свою очередь давалось предписание: 1) составить вновь, сообразно данной из дикастерии инструкции, две подробные описи ризничных и всех других церковных и монастырских вещей, из которых (описей) одна должна быть взята в Киев, а другая оставлена в Чернигове; 2) самым тщательным образом разведать о справедливости дошедших до митрополита слухов, будто из Гамалеевского монастыря вывезено на сторону на пятидесяти подводах листовое и связное железо, которого после пожара было собрано всего около 500 пудов.³⁸⁸

Угроза митрополита на этот раз подействовала. Черниговская дикастерия уведомила Киевскую (первый раз на все три «сообщения» последней), что с её стороны в состав комиссии по сдаче церковного и монастырского имущества Гамалеевского монастыря избран «правитель» этого монастыря игумен Викторин, которому поручено как составление описей, так и выбор ризницы и церковной утвари для приходской Гамалеевской церкви. Что же касается возвращения казначея Исаакия, то дикастерия извещала, что он перемещен в Глуховский монастырь еще до получения указа Святейшего Синода об упразднении Гамалеевского монастыря.³⁸⁹

Ответ последовал, как видно, не тот, которого желал, в интересах Братского монастыря, митрополит Иерофей. А между тем произошли новые осложнения «дела». В тот же день, когда получено было в Киеве сообщение Черниговской дикастерии, пришел ответ и от протоиерея Россовского на последнее предписание дикастерии. Подтверждая достоверность дошедших до митрополита слухов о тайной продаже монастырского железа, Россовский доносил, что главный виновник этой продажи – игумен Викторин, который, ни у кого не спросясь, продал то железо проживавшему в городе Глухове поручику Стефану Клочке. И хотя он, Россовский, старался разведать как о точном количестве проданного, так и о вырученной от продажи сумме, но пока еще безуспешно.³⁹⁰

Так сбылись опасения заботливого архипастыря, которому давно уже были известны «обороты» игумена Викторина.³⁹¹

Но неуспех дела не только не охладил ревности митрополита, а как бы еще сильнее возбудил в нем энергию. Приближающаяся осень побуждала его особенно спешить с окончанием перевозки следуемых в Киев вещей... Последовали новые, еще более настоятельные, предписания Черниговской дикастерии, которыми требовалось, с одной стороны, возвращение из Глуховского монастыря казначея Исаакия, а с другой – устранение игумена Викторина не только от возложенной на него комиссии, но и от всякого вообще вмешательства в дела монастырского управления.³⁹²

Протоиерею Россовскому было послано митрополитом Иерофеем особое письмо, в котором встречаем такие решительные предписания: «1) разорителю Викторину от всего отказать и лошадей ему для разъездов не давать; 2) ключи, буде от ризницы или отчего другого хранятся у него, отобрать, а буди бы поупрямится отдать, то в таком случае, призвав кузнеца, при бытности отца архимандрита Иеронима и братии, все запертое отпереть и, не дожидаясь присылки казначея, которого для промедления нарочно удерживать будут, приступить вместе с отцом архимандритом и братиею ко описанию ризницы, утвари церковных и прочего; и, за оставлением назначенного для тамошней церкви, все порядочно сложить в сундуки, с приложением отца архимандрита и вашей печати; 3) на иконах местных сколько серебряных риз? Позолочены ли оные или без позолоты? 4) слышно, есть жемчуг и другие привески; все сие описать и в числе ризничных вещей доставить в Киев, однако ж из икон риз не снимать; 5) потребовать от Викторина денег за проданное железо и прочее, так как оные принадлежат Братскому монастырю; 6) есть ли люди надобны, то человека два или три, а хотя и четыре нанять, они то у вас будут и конюхи и сторожи; 7) монашествующим, буди есть, послушникам или нанятым приказать игумена Викторина и насылаемых из Чернигова приказаний ни в чем не слушать, а должны делать то, что от Киевской дикастерии, или от вас приказано будет. Черниговская, дикастерия указы посылает совсем не посылает совсем не надлежаще, к одному замешательству: Гамалеевский монастырь был, но ныне его нет, а во место оного существует Братский,³⁹³ которому и ризница со всею утварью, и монашествующие по воле высокомонаршей принадлежат; следовательно, дикастерия Черниговская, а кольми паче бывый правитель Викторин, ни во что вмешиваться не должен».³⁹⁴

В тот же день было отправлено строгое письмо и к архимандриту Иерониму. «Удивляюсь, укорял его, между прочим, митрополит Иерофей, что вы, пребывая в упраздненном Гамалеевском монастыре, не могли знать, как тамошний правитель игумен Викторин продавал железо и прочие вещи; а то еще приводит меня в большее удивление, что вы зараз по прибытии туда отца протоиерея Россовского не уведомили его о сем происшествии, но тогда ко мне отозвались, когда уже он протоиерей разведал. Я таковым поступком вашим недоволен и забочусь, чем бы поправить сделанную трату... Еще вас прошу постараться сделать пособие отцу протоиерею Россовскому в возложенном на него деле ... не допущайте ни Викторина и никого другого к распоряжению чем-либо, а паче к расточению, и тем после прежней оплошности докажите свое к Братскому монастырю усердие на счет моей вам за то приверженности».³⁹⁵

Наконец, от имени митрополита было послано Малороссийскому гражданскому губернатору Миклашевскому доношение о незаконной растрате игуменом Викторином казенного монастырского имущества, с просьбою оказать необходимое в данном случае содействие к надлежащему расследованию преступления.³⁹⁶

Дело принимало, таким образом, серьезный оборот, который мог окончиться довольно печальными последствиями как для Викторина, так и для всей вообще Черниговской дикастерии с преосвященным Виктором во главе. Продолжать и после этого прежнее бездействие, а особенно настаивать на участии в комиссии Викторина, было довольно рискованно, а потому в дальнейшем ходе дела Черниговская дикастерия совершенно изменяет свою политику, исполняя в точности все требования митрополита Иерофея. Игумен Викторин был устранен как от участия в комиссии, так и вообще от всякого вмешательства в монастырские дела. Он, впрочем, и сам уже в это время смирился и, чувствуя приближающуюся грозу, отдал протоиерею Россовскому вырученные им от незаконной продажи монастырского имущества деньги, в количестве 1547 руб. 75 коп.³⁹⁷ Тогда же был послан строгий указ и к игумену Глуховского монастыря, требовавший немедленной присылки в Гамалеевку казначея Исаакия. Наконец, выбор розничных и прочих вещей церковного и монастырского имущества, следуемых в Братский монастырь, предоставлен исключительному распоряжению архимандрита Иеронима и протоиерея Россовского, и только для принятия оставляемых Гамалевской церкви вещей уполномочен, со стороны Черниговской дикастерии, будущий священник этой церкви Сокольницкий.

Теперь дело пошло с гораздо большим успехом и быстро приближалось к благополучному окончанию. В начале августа был уже заключен и контракт для перевозки всех, отправляемых в Киев вещей, а в половине оного протоиерей Россовский вместе с архимандритом Иеронимом, рапортуя Киевской дикастерии об исполнении порученной им комиссии, – испрашивали разрешение на свой выезд из Гамалеевки.

Так совершилось перемещение в Братский монастырь ризницы, церковной утвари и всего прочего имущества упраздненного Гамалеевского монастыря. Единственно ревности и энергии митрополита Иерофея обязан Киево-Братский монастырь тем, что это перемещение совершилось для него с самым лучшим успехом.³⁹⁸ Но как ни спешил митрополит с окончанием начатого им дела, он не увидел плодов своей деятельности: фактическое восстановление Киево-Братского монастыря последовало уже после его смерти.

Маститым старцем прибыл митрополит Иерофей в Киев. Недолго судил ему Бог пробыть здесь. Первые известия о его болезни мы встречаем в июле 1799 года, когда, он, отвечая отказом на приглашение Переяславской консистории приехать для погребения тамошнего епископа Амфилохия, ссылался на свои «болезненные припадки».³⁹⁹ Что это были за припадки, мы не знаем, но во всяком случае они были настолько серьезны, что, заставляли митрополита отказываться от совершения частых богослужений и посвящения ставлеников.⁴⁰⁰ В последние дни болезнь настолько усилилась, что митрополит был вынужден совсем прекратить всякие занятия.⁴⁰¹ Наконец, «2 сентября по полудни в 5 часу синодальный член, преосвященный Иерофей, митрополит Киевский, архимандрит Киево-Печерские Лавры и ордена святого апостола Андрея кавалер, по долговременной болезни скончался».⁴⁰² Так рапортовала в Святейшей Синод осиротевшая Киевская дикастерия.

Вместе с тем немедленно был отправлен нарочный гонец к Черниговскому архиепископу Виктору, который приглашался приехать в Киев для погребения тела усопшего митрополита. В семь часов утра 3 сентября раздался первый печальный перезвон колоколов со всех Киевских церквей, возвещавший жителям о кончине Архипастыря. Звон продолжался в этот день беспрерывно в течение трех часов, а в последующие дни повторялся в продолжение часа. В 9 1/2 часов 4 сентября (это было Воскресенье), при участии всего городского духовенства, был совершен торжественный вынос тела усопшего из Киево-Софийского архиерейского дома в Софийский собор. Но так как приезд преосвященного Виктора ожидался не ранее 10 сентября, а между тем тело стало обнаруживать признаки разложения, то 7 числа оно было перенесено в особый склеп, где происходило беспрерывное чтение Евангелия. Наконец, 9 сентября прибыл архиепископ Виктор и 10-го, после заупокойной литургии, совместно со всем городским духовенством совершил погребение митрополита.⁴⁰³ «Уже и сей пастырь наш в вечности, возглашал над гробом почившего протоиерей Леванда. Он не замедлил у нас. Не успел оглядеться с стадом Христовым, не успел всех доброт души своея открыть нам; уже и позван в вечность. О вечность заемлющая и не возвращающая! Мало было отнять у нас Самуила; отнят у сердец наших и Иерофей. Мы, видно, осуждены пастырей погребать. Едва отерты слезы при погребении первом, поспело второе».⁴⁰⁴

Тело умершего положено в том склепе, который находится в южном приделе Киево-Софийского собора, где уже были раньше схоронены митрополиты Киевские: Рафаил Заборовский, Арсений Могилянский, Гавриил Кременецкий и Самуил Миславский.

Кратковременно было пребывание Иерофея Малицкого на кафедре Киевской митрополии. Но и в этот незначительный срок он успел совершить весьма многое. Поняв совершенно ясно и верно задачу своего времени, он всю свою деятельность посвятил на её выполнение. Так, прежде всего, он учредил в новоприсоединенных областях своей епархии, имевших весьма слабую организацию, правильное епархиальное управление; привел в благолепный вид внешнее и внутреннее состояние воссоединившихся с православием церквей, сохранявших еще во многом следы недавно бывшей унии; значительно ослабил те «звычаи и вольности», которые существовали в его обновленной епархии «от давних часов» и не мало тормозили дела епархиального управления; прилагал далее все, возможные для него средства к умиротворению извне напаствуемой церкви, с одной стороны, и к защите православного духовенства от дикого фанатизма иноверных помещиков, с другой; наконец, ревностно заботился о приготовлении мудрых и просвещенных пастырей, которые могли бы служить впоследствии надежными проводниками его деятельности. Короче сказать, деятельность Иерофея Малицкого во многом способствовала тому, чтобы обновленная Киевская епархия окончательно присоединилась к великому телу нашего необъятного отечества и, объединившись вполне со всеми другими великороссийскими епархиями, стала жить с ними в XIX веке одною общей жизнью.