Нравственная часть

С целию усиления нравственного надзора за воспитанниками, по определению св. Синода в 1841 году, как выше сказано (см. стр. 184 и 332), инспектору назначены были два помощника, которым дана особая инструкция, призывавшая их к постоянному и неослабному, хотя с допущением очереди, наблюдению за поведением воспитанников; при этом если дозволялось избирать помощников инспектора из наличных наставников) то из таких «которые удобно могут совместить труд по сей должности с обязанностями наставника», о совмещении же других должностей (библиотекаря, секретаря, эконома) с должностью помощника инспектора в синодском определении не было сказано, но уже с 1842 года такое соединение постоянно допускалось, что, конечно, не обходилось без некоторых затруднений в деле инспекции, так же как и хождение помощника в класс за отсутствующих наставников, которое практиковалось на основании означенного определения. Помощникам предоставлено было делать доклады не только инспектору, но «если он не уважит замечаний их по делу не маловажному», то самому ректору; равным образом, в случае несогласия с инспектором на счет списков по поведению, – «представлять свое мнение письменно» в правление. Но из дел не видно, чтобы помощники пользовались предоставленным им правом. Помимо двух помощников инспектора, и смотритель дома, определенный с 1841 года (см. стр. 317), обязывался между прочим наблюдать за воспитанниками, «чтобы в часы назначенные для уроков все они были в классах, в столовую сходились бы в одно время и в оной вели себя с должным приличием и скромностию, отходили ко сну и вставали в назначенное время и кроме того никогда не оставались в спальнях без особенной надобности; так же чтобы никогда не отлучались без особенного письменного дозволения; чтобы всегда имели на себе одинаковую предписанную формою одежду и сохраняли оную в возможной чистоте и опрятности; одним словом, чтобы как в часы занятий, так и во время самого отдыха и прогулок, вели себя в должном порядке и не позволяли себе никакой неблагопристойности» (Инстр. смотр. § 11). Далее в инструкции значилось: «воспитанники семинарии состоят по всем вышеизложенным предметам в полном повиновении смотрителя, которому предоставляется право неисправных учеников штрафовать голодным столом, стоянием на коленях, или воспрещением в праздничные дни выходить из семинарии к родственникам; о более важных проступках обязан он доводить до сведения ректора, а о важнейших доносить директору Дух. уч. управления. Независимо от сего, каждую субботу смотритель подает правлению семинарии записку о поведении воспитанников с кратким показанием, кто из них был штрафован и за что именно. В случае увольнения инспектором кого либо из учеников из семинарии для свидания с родственниками, или для другой какой либо надобности, обязан он давать о том знать смотрителю, который снабжает отпущенного билетом (печатным) с означением в оном срока назначенного инспектором, и строго наблюдает за своевременным возвращением его в семинарию. Когда же кто либо из посторонних пожелает иметь свидание с учениками, то может не иначе быть допущен к ним, как с ведома смотрителя, которому должен объяснить и причину свидания и который дозволяет таковое свидание в приемном зале. Свидания с учениками, находящимися в больнице, допускаются также с ведома смотрителя». (§§ 12–15).

Таким образом весь внешний порядок и дисциплина в поведении воспитанников лежали на прямой обязанности смотрителя дома. В виду этого в смотрители и назначались лица военного звания и, когда на эту должность, за неимением кандидата в 1848 г., семинарское правление представляло эконома и помощника инспектора, кандидата дух. академии Троицкого, уже исправлявшего раньше должность смотрителя, высшее начальство его не утвердило и допустило только к временному исправлению смотрительской должности и на половинном окладе. Предполагалось, что кандидат академии для этой должности не годится, и потом, действительно, назначен был в 1852 г. опять из военных Михалкевич-Дольский, отставной майор. Должность смотрителя отчасти смешивалась с инспекторской и с экономской и как бы соперничала в тоже время с ректорской, так как была поставлена в непосредственные отношения к директору Дух. уч. управления, а следовательно и к самому обер-прокурору, который в смотрителе имел как бы своего в семинарии агента. Дух. уч. управление с своей стороны строго следило за исправностию смотрительских донесений, так что когда в 1850 г. с 15 июля не было рапорта о состоянии семинарии, Дух. учебн. Управление от 27 июля предписало представлять рапорты своевременно, согласно «Положению об обязанности смотрителя». Очень вероятно, что смотрители способствовали внешнему благоустройству н дисциплине, особенно же военной выправке воспитанников³¹⁷, и в семинарском начальстве могли поддерживать постоянную энергию, но самый принцип разделения власти едва ли состоятелен, даже и при условии, если представители ее светской стороны были люди всегда обладавшие надлежащим тактом и педагогическими способностями. Между тем на деле этого далеко не было. Отставные майоры и подполковники действовали слишком по военному и полицейски, большею частию не входя в какие либо нравственные и педагогические соображения, при этом не ограничивались предоставленною им областию и иногда превышали свою власть, возбуждая против себя воспитанников и затрудняя тем семинарское начальство. Так смотритель Камышников уже в самом начале своей деятельности получив от семин. правления внушение «сообразоваться в роде наказаний с данною ему инструкциею», после того как посадил в карцер одного воспитанника за драку. Но и после, как видно из его еженедельных донесений правлению о поведении учеников, он продолжал наказывать воспитанников карцером. Тот же смотритель однажды вбежал в класс во время экзамена и грубо закричал ректору, что ученики слишком распущены, что они сломали калитку в саду и ушли из семинарии. Ректор Феогност, человек серьезный, всеми уважаемый, спокойно заметил ему, что неудобно таким образом нарушать порядок экзамена и просил расследовать дело вместе с инспектором. Оказалось, что человека три пошли купаться чрез дверь, ведущую из сада к Черной речке, дверь же была заперта плохой, проржавевшей задвижкой. Виновные, конечно, подверглись наказанию – карцером. В февр. 1843 г. был еще такой случай. Один ученик задержанный родственником, на несколько минут опоздал в столовую, и, когда входил в нее, был остановлен смотрителем, который велел ему идти «обедать туда, где был»; ученик сначала ничего не отвечал, но по второму приказанию смотрителя, начал оправдываться, тогда тот схватил его за руку и стал выводить за дверь: все ученики произвели шум и смех. О случае доведено было до сведения Дух. уч. управления; виновный посажен в карцер на 4 дня, лишен отпуска на 2 месяца и поручен строжайшему надзору инспекции; всем ученикам сделан строжайший выговор и определено лишение отпуска на праздник. Вскоре после того и сам смотритель Камышников вышел из семинарии, (отчасти, может быть, под влиянием подобных случаев). Его преемники так же не долго оставались на службе, кроме последнего. С течением времени, деятельность смотрителей по отношению к воспитанникам стала, по видимому, менее ретива, хотя столкновения выходили и после. Ревизор Карпов в 1863 г. нашел должность смотрителя семинарского дома излишнею и представил о ее закрытии, которое и последовало, с Высочайшего соизволения, в 1865 году; обязанности по смотрению за домом соединены с экономской должностью, с освобождением эконома, бывшего и помощником инспектора, от хождения в класс за отсутствующих наставников.

С усилением инспекции новыми начальственными лицами, деятельность старших из воспитанников стала менее прежнего ответственна н многосложна, новых особых инструкций для них не видим, но эта низшая форма надзора не была отменена: для наблюдения за воспитанниками в класс назначались цензора из лучших учеников, а вне класса старшие и подстаршие, преимущественно из учеников высшего отделения, исправных по поведению и вполне способных наблюдать за другими, так что, заметив напр. близорукость в старшем (1842 г.), инспектор предлагал правлению заменить его другим.

Что касается собственно должности инспектора, то в ней, по мысли гр. Пратасова, с начала 40-х годов произведена была довольно важная перемена, с уничтожением прежнего обычая – соединять непременно с этой должностью монашеский сан. Хотя это шло в разрез с установившимся взглядом не только духовных лиц, но и светских³¹⁸, по которому монашеская ряса лишь считалась способною возбудить нужное уважение к начальству и поддерживать повиновение и порядок, но гр. Пратасов прежде всего опирался на слишком свежем и выдающемся опыте той же петербургской семинарии, о которой сам св. Синод определил в 1841 г., что «управление по части поведения воспитанников не сопровождалось до ныне тем внимательным, попечительным и строгим надзором, который составляет необходимое условие при воспитании юношества, а еще более в семинарии, окончательно приготовляющей духовное юношество к важному поприщу пастырей и служителей церкви, которых нравственность должна быть примером чистоты», далее, что «образ действования семин. начальства по управлению нравственною частию и способы нравственного надзора, кои доселе оным употреблялись, не всегда были сообразны с целию и важностию власти, которою на сей предмет облечено семинарское начальство наконец, что в частности инспектору иеромонаху Иоасафу, помимо распорядительности и аккуратности, недоставало «внимания чадолюбивого отца, постоянного наблюдения и всех тех действий, которые могут внушать добрую нравственность и воспитывать детей в духе любви, порядка и подчинения властям» (см. выше, стр. 183, 186, 187). На этом прежде всего основании, – кроме того, сам держась мнения, что «монах не ищет ничего, как только душевного спасения³¹⁹, если смотреть с идеальной стороны, а с практической – полагая, что монах вообще не прочен на должности в семинары, что и начальство обыкновенно видит в нем кандидата на высшие иерархические степени и сам он всегда смотрит выше и дальше, а потому не может иметь охоты и побуждений серьезно и всей душей предаться делу воспитания со «вниманием чадолюбивого отца», но, чтобы не скомпрометировать себя, относится к делу лишь формально, с соблюдением «одной отчетности на бумаге»; наконец хорошо понимая, при указаниях того же опыта петербургской семинарии, что ряса сама по себе не ручается еще за педагогические и административные способности, между тем доселе заграждала путь этим способностям, необлеченным в рясу, да и внушать истинное уважение к начальству она не всегда может, между тем является для инспектора по своей важности в некоторых случаях даже помехой к точному и непрерывному отправлению инспекторских обязанностей, отвлекая монаха к сторонним обязанностям сана, препятствуя его надлежащему сближению с воспитанниками и удобному вхождение всюду в их среду, даже служа иногда поводом к развитию лицемерия в воспитанниках и скрытности: в силу всего этого гр. Пратасов нарушил установившийся обычай и назначил на должность инспектора первого магистра спб. академии 1841 г. А. Мишина в светском звании, дав ему чрез Карасевского приличные наставления. Мишин хорошо понял свою задачу и, можно сказать, блестящим образом оправдал намерения обер-прокурора, 16 лет оставаясь на должности инспектора и всей душой отдавшись своему делу. Мишин и сам по себе представляет личность весьма выдающуюся, и в истории семинарии занимает очень видное место, оставшись глубоко в памяти многих воспитанных им поколений: в виду этого следует остановить особенное внимание на этой личности.

Взгляд на Мишина его воспитанников – не одинаков. Незначительное меньшинство, находясь под влиянием отрицательного и легкомысленно-либерального направления конца 50-х и начала 60-х годов, вроде упоминавшегося выше Благовещенского – биографа Помяловского, или, вторящего ему, автора брошюры «Приходский священник А. В. Гумилевский», – относится к Мишину весьма несочувственно, называя его «деспотом, каких мало, безжалостно давившим и гнавшим все светлое и самостоятельное», «фомалистом до мелочей и двоедушным педагогом» и т. п., нисколько не подтверждая, впрочем, своих слов достаточными фактами, а иные факты искажая и перетолковывая по своему³²⁰. Большинство же бывших воспитанников Мишина разных курсов отзывается о нем с глубоким уважением и вспоминает с особенным чувством, как о человек с большими достоинствами и о великом педагоге, с готовностию простить ему некоторые недостатки, зависевшие частию и от него самого, особенно же от обстоятельств и духа времени. «Боже мой! Какое прелестное здание эта семинария! – пишет в своих воспоминаниях один из даровитейших воспитанников петербургской семинарии, занимающий ныне весьма видный иерархический пост. – Какие были при нас тогда почтенные, даровитые, высокодаровитые, трудолюбивые и влиятельные наставники, в роде А. И. Мишина, который не любил Помяловского, предчувствуя в нем зло, и которого Помяловский изображаете чуть ли не в виде злодея, по меньшей мере в виде медведя»³²¹. Сопоставляя этот отзыв с другими, какие неоднократно нам приходилось слышать от бывших воспитанников о Мишине, можем сделать его следующую характеристику.

Малоросс по происхождению, высокий ростом, с лицем серьезным и видом внушительным, говоривший отчетливо густым басом, с малороссийским акцентом, человек недюжинного ума, с огромной силой воли и самообладанием, необыкновенно точный, исполнительный и строго-исправный в должности, хорошо понимавший и требования времени, Мишин в отношениях был всегда прям, но тактичен, нередко груб и резок, но сердечен и в душе гуманен, в тоже время обладал необыкновенным искусством сообразоваться с условиями места, времени и лиц, а отсюда казался даже как бы двуликим Янусом. Не тем он являлся как инспектор, чем был в классе как профессор, или – вне занятий. Как инспектор, при некоторой естественной суровости, он еще напускал на себя грозного вида, для устрашения учеников, которых опасно было не держать в руках, требовалось строго охранять порядок и дисциплину в их поведении, недавно еще столь нетерпимом и при малейшем послаблении могущем снова подпасть не отжившим пока традициям старой непреобразованной семинарии. Впоследствии, по некоторым рассказам, Мишин был бранчив, иногда не чуждался будто бы и своеручной расправы, но в первые годы был обыкновенно вежлив и деликатен с воспитанниками, в занятное время всегда серьезен и строг, иногда до неумолимости, но вне занятий даже шутлив и игрив с воспитанниками, нередко отечески к ним внимателен и ласков. В наказаниях иногда жесток, согласно вообще с введенной в то время системой, но разборчив и рассудителен, не прибегая только к внешним, механическим карам, но стараясь действовать и нравственными средствами, внушениями, предостережениями, посрамлением. Следующий случай, относящийся к 40-м годам, характеризует педагогические приемы Мишина. Один ученик достал где-то кондукторскую трубу и вечером, когда погасили уже огни, затрубил на одном конце коридора, где жил инспектор: вышел Мишин из своей квартиры, чтобы остановить шалуна, но тот успел по боковой лестнице подняться на верхний коридор, пробежать чрез него, пока инспектор шел по среднему коридору с одного конца на другой, с которого послышался звук трубы, – и, спустившись с другой стороны коридора, снова затрубил. Мишин пошел назад, а тем временем шалун снова успел взбежать по лестнице и спуститься с противоположного конца коридора и опять начал трубить. Мишин рассердился и пошел уже по спальням, чтобы посмотреть, кого нет на кровати. Догадавшись, кому должна принадлежать проделка, он до времени оставлял ее безнаказанной. Спустя несколько дней, на класс латинского языка, он вызвал заподозренного в шалости ученика переводить из Энеиды и велел читать с самого начала, а не то, что следовало по порядку. Место это заключало в себе слова: «я тот, который и когда играл на нежной свирели». Едва только ученик произнес эту фразу, как Мишин остановил его: «довольно, довольно, – сказал он, мы слышали и знаем, что это ты играл»... Ученик сконфузился, покраснел, ничего не сказав; весь класс над ним засмеялся. Этим и ограничилось наказание шалуна.

В отношениях с начальством Мишин так же всегда был прям, находчив, тактичен без унижения своего достоинства, исполнителен и покорен, но без всякого стремления служить больше личной прихоти, чем делу и закону. Ректор Христофор, которого вообще не одобряют за мелочность и несерьезность, на 1-й год своего поступления в семинарию хотел сделать уроки 23 ноября в день Александра Невского, вопреки издавна установившемуся обычаю – не учиться в этот день местночтимого святого, и сам назначил урок по догматике ученикам высш. отделения. Инспектор заявлял ректору о неудобстве нарушать без нужды установившийся обычай и тем возбуждать учеников, но ректор не принимал никаких резонов и пошел на свой урок (приходившийся в первые часы). В коридоре он застал учеников, которые не шли в класс, и начал гнать их; наставников не было, Мишин же, который в этот день был именинником, сначала не выходил из квартиры, запершись в ней, потом в 10 часов ушел в Лавру к обедне, предоставив ректору самому приводить в исполнение свой каприза, но тот отсидел только свой урок и потом уехал из семинарии – на служение³²². Было у Мишина столкновение и с рект. Иоанном, который, вскоре после поступления, дав почувствовать свою власть всем наставникам в классе, не хотел оставить и заслуженного инспектора без приличного внушения и воспользовался для этого случаем, когда, в воскресенье после обедни, выходил из церкви чрез боковую алтарную дверь, а семинаристы, выходя главными церковными дверями, толпились в коридоре и попадались ему на встречу, чего Иоанн очень не любил. Он вызвал инспектора на коридор и начал ему выговаривать, что семинаристы у него распущены, что они вести себя не умеют и т. д. Мишин все слушал, склонив, по обычаю, голову на бок и держа шляпу в руках, с которой постоянно ходил. Наконец ректор после долгих разглагольствий остановился. Тогда Мишин начал с расстановкой: «кончил? так теперь я буду говорить. Мне стыдно за вас пред учениками, о. ректор! Во время церковного богослужения, в виду всех воспитанников, когда царские двери отворены и из церкви все видно, ректор в алтаре идет мимо престола в шубе, в калошах, производит стук и нарушает общее благоговение. Какой пример воспитанникам!... После того Иоанн уже не затрагивал Мишина.

В дополнение и как бы подтверждение сказанного, приводим отрывок из надгробного слова, произнесенного при погребении Мишина 5-го мая 1859 г. в академической церкви, в котором верно и метко характеризуется его личность, на поучение педагогам.

«Первоначальный недостаток опытности чем может быть заменен, если не особенною проницательностию и дальновидностию ума, которые бы не позволили запутаться в смешных и опасных противоречиях, – если не терпеливым изучением различных оттенков дурного и хорошего в многочисленном кругу воспитываемых, – если не добросовестностью чувства, которое бы не позволило с упорством следовать заблуждению, всегда, а особенно на первых порах, возможному в трудном деле воспитания? А за приходом опытности всегда ли достает твердости воли, ровности характера – выдерживать обдуманный образ действий, не колеблясь от всегда возможных неприятных столкновений с юностию, – терпения продолжать изучение ее во всех возможных неделимых для истинного блага последних, – постоянного личного уважения к закону для большей обязательности его в глазах руководимых? А успех воспитания духовного юношества не зависит ли, кроме всего этого, от глубокого понимания высоты и ответственности его будущего служения и сердечного сочувствия к нему? Между тем, кому не известно раннее соединение этих качеств в почившем, тогда же замеченное окружавшими его, – внушавшее постоянно доверчивую любовь и благородный страх воспитывавшимся и ими принесенное в жизнь в признательных воспоминаниях о нем?...

Покорное, но не унижающееся до пошлой угодливости и самолюбивого расчета, исполнение воли начальства, – готовность, но чуждая гордости и навязчивости, а тем более вторжения в права власти высшей, служить ей полным ума и опытности советом, – уменье быть разумно полезным разнообразным видам начальства, – неспособность ни к какому коварному соучастничеству из видов честолюбия против высших себя, – вот черты, которые с пользою можно брать в пример для себя с него, как с подчиненного, которые в свою очередь уважало в нем и начальство! Обращение, не дающее замечать своего превосходства пред другими и еще тем более внушающее к себе уважения и доверия, – уменье, но самым благородным образом, без оскорбления самолюбия, приносить пользу неопытности, – должная честь дельной мысли, благонамеренному лицу, кому бы ни принадлежала первая и кто бы ни был последний, – отсутствие злобного суесловия и двоедушие, какого-либо предрассудочного предпочтения одних другим, – вот что сделает незабвенною память почившего в глазах его сослуживцев!

Виден ли в почившем человек вне отношений службы и долга? Да, вид и человек, с которым возможны были такие связи нравственные, что для них скорее были приличны названия кровного родства»³²³.

Весьма замечательно, что Мишин всего себя принес в жертву петербургской семинарии. Самое поступление его в семинарию, когда ему, как наилучшему из магистров своего курса, предстояла более блестящая карьера академического профессора, потом 16-ти летняя служба в должности инспектора, без попыток ее оставить, без развлечения какими либо посторонними обязанностями и занятиями: все это составляет почти беспримерное явление в истории спб. семинарии, которая для других инспекторов, как и для большинства служивших в ней, была лишь переходным местом к дальнейшим назначениям, так что не они, собственно говоря, были для семинарии, а семинария для них, составляя необходимую ступень в их карьере. Исполнив с честию возложенное на него назначение высшего начальства, Мишин, вскоре после смерти гр. Пратасова, перешел на кафедру канонического права в спб. академии; оставаться долее в семинарии, когда начались новые веяния в жизни и иное направление в духовном ведомстве, значило стать в противоречие со всем прошлым, выработанным, определенным, и применяться к иным, еще неясным несформировавшимся началам: это было тяжело и, может быть, нецелесообразно, лучше было перейти на другое поприще, не менее сродное и важное, да и было пора уму серьезному отдохнуть от весьма беспокойных и часто мелочных обязанностей. Сделавшись профессором академии, Мишин с первого раза, говорят, своими лекциями приобрел симпатии студентов.

С переводом семинарии в новое здание и усилением инспекторского надзора, в частности – вследствие особенного внимания по отношению к семинарии высшего начальства и строгости мер взыскания за проступки, поведение учеников семинарии радикально изменяется, сравнительно с предыдущим периодом и почти до самого конца 50-х годов в общем не представляет каких либо выдающихся уклонений от требований порядка и дисциплины, хотя отдельные случаи таких уклонений встречаются и тем лучше могут свидетельствовать о строгости надзора и взыскательности начальства. Выше мы видели одобрительный отзыв между прочим об «образе и способах присмотра местного начальства за нравственным поведением воспитанников», сделанный архимандритом Христофором, при вступлении его в должность ректора спб. семинарии в начале 1848 г. (стр. 426). Также инспектор академии, архим. Макарий, ревизовавший семинарию в 1849 г. сделал добрый отзыв о нравственной части в семинарии: «нравственная часть в очень хорошем состоянии, – писал он в отчете, – за весьма немногими исключениями. Дух повиновения, скромности, взаимной любви и благородства составляет главный характер питомцев». Особые донесения инспекции о неблагоповедении воспитанников, сравнительно, были редки, хотя донесения эти могли делать не только инспектор и смотритель дома, но отчасти и субъинспекторы. Напр. в 1845 г. не видим ни одной жалобы на неблагонравие, в 1843 г. таких жалоб не было полгода, и в списках инспектора о поведении – отметки все хорошие, даже ученики состояние под особым надзором с 1841 г. рекомендуются академическому правлению «довольно скромными». Нельзя думать, чтобы инспекция намеренно скрывала проступки, как это отчасти замечается позднее, в 60-х годах; напротив, проступки и не особенно важные с иной точки зрения, не оставлялись без обнаружения и строгого взыскания.

Наиболее обыкновенные из проступков прежнего времени: своевольные отлучки из семинарии или несвоевременное возвращение из отпуска и нетрезвость воспитанников – составляли в 40-х и 50-х годах предмет особенного внимания начальства семинарского, ближайшего и высшего.

По вышеупомянутому определению св. Синода (стр. 183), 1841 г. «в предотвращение самовольных отлучек полагается следующая мера: а) для учеников, отлучающихся из семинарии, содержатся две книги: в одной из них, хранящейся у инспектора, записываются ученики, просящие у него позволения на отлучку, с означением притом, куда отлучаются и надолго ли. Другая книга должна быть у смотрителя дома, который по сему предмету имеет непосредственное сношение с инспектором; б) каждый ученик, которому позволено отлучиться, получает от смотрителя дома билет и расписывается в получении оного по его книге; в) книга находящаяся у смотрителя должна быть поверяема инспектором, или его помощником, с тою книгою, по которой выдаются дозволения на отлучку; г) в самых билетах, выдаваемых на отлучку, сверх означения срока отпуска и лица, к коему увольняется ученик, требовать собственноручной подписи сего лица в том: действительно ли у него был уволенный, и в какое время именно он пришел к нему и отправился от него обратно в семинарию; д) увольнения должны быть редки, и то к родителям и близким родственникам, и притом только благонравнейших по поведению и исправнейших по учению воспитанников, дабы увольнение составляло одну из поощрительных наград за благонравие и прилежное учение».

Семинарское правление на основании этого предписания составило более подробные правила об увольнении на праздники. «Согласно с постановлением св. Синода, изображенным в предписании внешнего правления спб. д. академии от 28 авг. 1841 г. и вследствие приказаний г. директора Дух. уч. управления при св. Синоде, отпуск учеников из семинарии в праздничные дни делается по следующим правилам: 1) увольняются только исправные по учению и благонадежнейшие по поведению, 2) увольняются только к родителям и еще к тем из близких родственников, которые лично или письменно просили инспектора об увольнении к ним учеников и изъявили ему желание всегда принимать их к себе, 3) увольняются всегда до 8 часов вечера, и только по особенной просьбе родственников и по уважительным причинам часом, и не более как двумя, позже; на ночь же согласно с 76 § Проекта уст. сем. не увольняются. 4) Выходят из семинарии ученики с получаемыми от смотрителя дома билетами, в которых означается время выхода учеников и срок, до которого они уволены инспектором из семинарии и 5) увольняемым ученикам вменяется в обязанность на обороте билетов брать свидетельства от родственников, к которым они уволены были, в том, что они действительно провели время у них, и в какое время вышли от них. Ближайший надзор за своевременным возвращением учеников и за исправностию приносимых ими свидетельств принадлежит смотрителю дома; к нему и являться обязаны ученики с билетами своими по возвращении в семинарию». Положено было завести шнуровую книгу, «в которой родители и заслуживающие доверия родственники, желающие принимать к себе учеников в праздничные дни, должны дать правлению семинарии расписку в том, что они и желают принимать к себе известных учеников и обязуются под строгою ответственностию наблюдать во время отпусков как за поведением,так и за здоровьем оных; и во 2-х вменить в обязанность инспектору увольнять учеников с соблюдением всех вышеизложенных правил только к тем родителям и родственникам, которые дадут такие расписки; к прочим же не увольнять, а только позволять им иметь свидание с учениками в приемной комнате семинарии, и при том не иначе, как с ведома смотрителя дома. Правление академии, просмотрев эти правила в 1844 г., одобрило их и с своей стороны сделало некоторые дополнения, напр. между прочим то, что «принимающие к себе воспитанников обязуются о всех приключившихся в бытность у них с воспитанниками особенных случаях, которые препятствуют им явиться к сроку в семинарию (напр. болезнь и т. п.), немедленно извещать инспектора, который по сему извещению, с ведома ректора, распоряжается или об оставлении воспитанника до известного времени на попечении родственника, или о способах к немедленному доставлению его в семинарию. К лицам, который окажутся нарушившими требование предыдущего пункта, или к которым, быв отпущен, воспитанник возвратится в семинарию неисправным в каком бы то ни было отношении, отпуск воспитанников прекращается до известного времени, или на весь год, по усмотрению инспектора, с ведома ректора семинарии». Дух. уч. управление сообщило чрез академию, что все эти правила утверждены об. -прокурором, «с таким только дополнением, чтобы усмотрение в рассуждении благонадежности желающих принимать к себе воспитанников относилось преимущественно к обязанности инспектора, под главным, однако же, наблюдением ректора, с полною его в том ответственностию».

Эти правила находятся отчасти в связи с случаем, бывшим в 1843 г. с воспитанником Афанасьевым, который, быв уволен из семинарии, ехал на извозчике и упал, а на ехавшим сзади извозчиком у него была сломана рука; в том месте, куда он ехал и был привезен с сломанной рукою, его в течение 10 дней держали и только мазали руку муравьиным спиртом. Вследствие этого и последовало предписание о составлении новых правил относительно отпусков и лиц, к которым увольняются воспитанники.

В 1844 г. после каникул некоторые из воспитанников не являлись в течение недели, о чем донесено было инспектором правлению; сделан был чрез консисторию запрос к родственникам, от которых чрез духовные правления последовали ответы в семинарию, со свидетельствами о болезни неявившихся в срок учеников. Иногда помощников инспектора посылали проверять, правда-ли что болен ученик, о котором представляли свидетельство (1843 г.)

В феврале 1846 г. по поводу донесения инсп. Мишина о том, что ученик высш. отделения Н. П–ов вопреки его приказанию ушел из семинарии к родственнику-священнику до 9 часов вечера, постановлено: «так как проступка такого еще и не бывало в семинарии и потому виновный заслуживает примерного наказания: но полагая, что он почувствует всю важность вины своей и исправится, объявить ему, чтобы он в течение 2-х месяцов не просился из семинарии никуда между тем иметь за ним строжайший надзор и после каждого праздника доносить о его поведении особо, причем объявить ему и то, что ежели он учинит что либо подобное, то будет исключен из семинарии». Окончил курс в числе самых последних.

Гораздо чаще встречаются случаи нетрезвости воспитанников, несмотря на всю энергичность борьбы начальства с этим пороком, с которым связывались и другие проступки, напр. невозвращение в срок в семинарию, ложь и т. п. Порок этот в рассматриваемую эпоху не составлял, конечно, такого открытого и постоянного явления, как до 40-х годов. Обыкновенно из города возвращались некоторые в нетрезвом виде, в стенах же семинарии выпивать было весьма затруднительно, хотя, но словам бывших воспитанников, иные ухитрялись и в самой семинарии выпивать, добывая вино тайными путями, тогда как даже булку нельзя было купить безнаказанно. За нетрезвость, даже в смысле единичного случая, обыкновенно исключали без пощады, или переводили в другую семинарию. В янв. 1842 г. воспитанник низш. отд. И. Б. замеченный в нетрезвости и разных шалостях представлен семин. правлением к переводу в другую семинарию. Предписано перевести его в вифанскую, «так как сия семинария по уединенному своему положению более других представляет возможности к сохранению доброй нравственности воспитанников». Смотрителю Камышникову поручено было приискать в одном из дилижансов в Москву место для воспитанника, закупить теплую одежду и проводить его в дорогу. Впоследствии ученик этот, говорят, пропал без вести. В дек. 1842 г. воспитанник Д. Ф. замечен был в нетрезвости и при допросе заявил, что выпил 3 рюмки сладкого вина у дьякона Троицкой церкви в Галерной гавани. Назначен был к переводу в псковскую семинарию, но отправлен в новгородскую, по просьбе матери; поступок же диакона, по приказанию об. -прокурора, представлен был на рассмотрение викария, еп. ревельского Иустина. Тогда же исключен вовсе из семинарии ученик средн. отд. С. замеченный инспектором в нетрезвости, хотя прежде вел себя хорошо, но успехов был недостаточных. Об. -прокурор утвердил постановление. В том же году еще двое попались в нетрезвости: из них одного исключили, другого, от которого только пахло вином, по наказании карцером, поручили строгому надзору инспекции и лишили отпуска с мая до вакации. Исключенный поступил в хор митрополита и просил у него дозволения приватно ходить в семинарию на уроки; митр. Серафим передал дело на рассмотрение семин. правления, которое ответило, что без разрешения высшего духовно-учебного начальства не может принять исключенного; митрополит написал: «просить о сем разрешения у высшего училищного начальства». Но Дух. уч. управление сообщало семинарии, что, по распоряжение об. -прокурора, певчий, о котором просили, не может быть допущен приватным в семинарию, «потому что исключен не по малоуспешности или каким-либо другим недостаткам, а за нетрезвость, порок нетерпимый в дух. -учебном заведении. В следующем году ученик. Р. уволенный за то, что, по донесению инспектора, возвратился в семинарию «несколько в нетрезвом виде», также снова просил о принятии его, но правление отказало, а митр. Антоний написал: «правление семинарии объявит просителю, с надлежащим вразумлением; что он потому именно и исключен из спб. семинарии, что в ней, как в образцовой, после дурного поступка своего, терпим быть не может и не должен. 2 окт. 1843 г.». Тогда же ученик А. Т., по донесению инспектора, возвратился в нетрезвом виде и был допрашиваем в правлении, но заявил, что ничего хмельного не пил. Об нем донесено было Дух. уч. управлению, с мнением об исключении; об. -прокурор утвердил это мнение. В 1844 г. ученик средн. отд. А. В. замечен был помощником инспектора в нетрезвости, а «пил вечером в умывальной комнате, в которой запер его на это время служитель Иванов, купивший вина». Исключен, с прописанием в свидетельстве: «был замечен 30 дек. 1844 г, нетрезвым». После этого до 1847 г. не встречаем донесений инспекции о нетрезвости. В означенном же году ученик средн. отд. Л. уволенный к родственнику проф. Боголюбову, опоздал к ужину и пришел после ужина прямо в спальню нетрезвый, по донесению старших. Оказалось, что у профессора вовсе не был и подпись на билет сделал сам. Вероятно, только вследствие ходатайства родственника профессора, он исключен не был, но, по желанию отца, наказан розгами, на 4 дня посажен на хлебе и воде и лишен отпуска на продолжительный срок. Но вскоре после того ученик С. И. уволенный к дяде дьячку и возвратившийся нетрезвым, сознавшись, что был у одного певчего Петроп. собора, а не у дяди, исключен был с прописанием в аттестате о причине увольнения. В 1848 г. было донесение инспекции о нетрезвости ученика И. И. который, быв уволен по просьбе матери до 9 часов вечера, «возвратился несколько нетрезвым», был же у дяди для поздравления с чином. Постановлено: «так как нетрезвость есть порок нетерпимый в дух. воспитанниках, и правление семинарии уже не раз наказывало за оный исключением из семинарии, и, несмотря на это, ученик И. И. дерзнул быть и явиться в семинарию не в своем виде; то, с одной стороны, в должное наказание ему, а с другой дабы не ослабить ко вреду прочих учеников мер строгости, принять правлением относительно сего порока, немедленно исключить его Л. из семинария и уведомить о сем об. -священника Кутневича (к ведомству которого он принадлежал). Вскоре потом исключен еще ученик А. Г. за «некоторую нетрезвость», обнаруженную при посещении комнат ректором Христофором, а так же и за самовольную отлучку. В виду того, что около этого времени были три случая увольнения из семинарии за нетрезвость, на которые обратил внимание в своем отчете и ревизор архим. Макарий, последовало чрез академию предписание от обер-прокурора: «иметь строжайший надзор за образом жизни и поведения учеников, употребляя все зависящие меры к искоренению в них наклонности к пороку». После этого не делалось пощады и родственникам наставников. Так В. И. перемещенный из костромской семинарии, по желанию брата, профессора спб. семинарии, замечен был в нетрезвости и неприличном объяснении с помощником инспектора, и за это обратно выслан в костромскую семинарию, где принят под особый надзор. До конца 50-х годов встречаем н еще несколько случаев увольнения за нетрезвость, и увольнения немедленного, хотя напр. иногда оставалось до экзамена две недели, и даже до окончания курса. Некоторым, учившимся исправно, предоставлялось право поступления в другую семинарию, по усмотрению местного начальства.

Из других проступков в донесениях инспекции указываются иногда – непослушание, дерзость н сопротивление воле начальства, которые наказывались так же весьма строго – переводом в другую семинарию, или исключением, но случаев подобных проступков не много. В 1844 г. два воспитанника, просившие прибавки кушанья за столом, бросили ложки на стол и громко засмеялись, когда помощник инспектора приказал подать им новое блюдо того же кушанья; как неотличавшиеся и прежде добрым поведением, были исключены из семинарии за «поступок нетерпимый в дух. воспитанниках и вредный по своему влиянию для других». Около того же времени ученик Т. за неуважительное обращение с смотрителем Мещанковым лишен был должности старшего и посажен в карцер на сутки, с донесением Дух. учебн. управлению. В 1848 г. ученик высш. отд. С. оказал грубость и неповиновение смотрителю дома Соколову, который и донес об этом Дух. учебн. управлению; на запрос оттуда отвечено, что хотели исключить ученика, но сам смотритель Соколов не пожелал губить его, кроме того за ученика просили – родственник обер-прокурора сената и учитель семин. Зыков, поэтому он наказан розгами, «что для ученика высш. отделения до последней степени чувствительно и унизительно», сверх того, поручен особому надзору инспекции, с угрозой об удалении из семинарии. – В мае 1850 г. ученик высш. отделения Н. В., занимавший первое место в списке успехов, «в столовой в присутствии помощника инспектора показал своеволие и дерзость, бросил порцию говядины на пол, признав ее неудовлетворительною», и за это лишен был должности старшего, 1-го разряда в списке и заключен на 3 суток в карцер, с условием, если не будет потом замечен в каких либо неисправностях по поведению, возвратить ему надлежащее место в списке. Год вел себя скромно и включен в 1-й разряда – В декабре того же года, по донесению инспектора, ученики средн. отд. просили новые одеяла и, когда не получили, но распоряжению начальства, то порвали до 30 старых одеял и сложили в кучу. Вследствие внушений инспектора, четверо повинились, еще пятеро обвиняемых не сознавались, но 4 из них обличены другими учениками. Четверых более виновных определено исключить, а менее виновных пятерых перевести в новгородскую семинарию. Один из исключенных подавал прошение митроп. Никанору о перемещении его в псковскую семинарию, но митрополит написал: «эту просьбу оставить без удовлетворения». Обер-прокурор утвердил решение сем. правления. – В 1852 г. воспитанник высш. отд. Р. в нетрезвом виде вооружал товарищей против старшего и бранил его за донесения инспектору, и за это был исключен, тем более что прежде не отличался добрым поведением. По этому поводу пятеро товарищей исключенного так же восстали на старшего и бранили его (в 11 часов ночи, в спальне). Инспектор сделал об этом донесение правлению, как о дерзости, своеволии и желании укрывать проступки. Правление хотело исключить этих учеников, но, принимая во внимание прежнее одобрительное поведение их, оставило на месячное испытание, назначив стоять на коленах в столовой и лишение отпусков до усмотрения, с объявлением всем ученикам, «что правление семинарии примет строжайшие меры против грубых и вредных порывов запирательства виновных и особенно против оскорблений каким бы то ни было образом тех воспитанников, преимущественно старших, которые доведут до сведения начальства о каких либо проступках учеников». Около того же времени воспитанник А. В. не хотел остричься, по приказанию смотрителя, и стал на колена не среди столовой по назначению инспектора и требованию его помощника, – а у стены. Возник вопрос об его исключении, «но в той мысли, что означенный поступок мог произойти более от рассеянности и неблагоразумия нежели от укоренившейся склонности к непослушанию, и в надежде исправления, (решено) оставить его», наказав трехдневным стоянием в столовой за обедом и ужином на коленах и лишением отпусков до усмотрения. При этом определено внушить всем ученикам, согласно 10 § введения к уст. сем. «чтобы всегда все приказания начальства и наставников принимали со всею почтительностию, выполняли со всею точностию, и ни под каким видом не доводили до вторичного приказания». Случаев столкновения с наставниками в классе почти не видим в особых донесениях до конца 50-х годов. Только в самом начале 1841 г. было инспекторское донесение о девяти учениках высш. отд. произведших беспорядок в классе у помощника инспектора Дашкевича (занимались посторонним делом), из них зачинщик И. переведен был в псковскую семинарию, а остальные наказаны стоянием на коленах и лишением отпусков «впредь до особого разрешения». Чрез 4 месяца инспектор доносил о их добром поведении, и семин. правление ходатайствовало пред Дух. учебн. управлением о снятии с них наказания. Но двое раньше разрешения ушли самовольно в город и возвратились в нетрезвом виде. Приговорены к исключению, о чем представлено Дух. учебн. управлению, и обер-прокурор сделал подтверждение о немедленном увольнении.

Затем в Мишинскую эпоху случая три видим исключения из семинарии по подозрению в краже. О табакокурении особых донесений почти нет; вероятно, оно не было довольно открыто и преследовалось собственными мерами инспекции. Но в 1854 г. поступило донесение о курении ученика средн. отд. И. А. в коридоре, как о проступке «нетерпимом в воспитанниках всех учебных заведений, а тем более духовных заведений, и склонности к непослушанию» (так как этот ученик раньше был уже штрафован инспектором за курение). Правление постановило: хотя и следовало бы исключить И. А., но оказать ему снисхождение, заключить на 3 суток в карцер на хлеб и воду, два месяца не увольнять в город и иметь под особым надзором, при этом объявить всем о крайнем неприличии для духовных воспитанников курения, с угрозой строгого взыскания за такого рода проступки. Попытка купаться в Черной речке в 1844 г. была замечена и наказана 2-х дневным карцером и обращено внимание смотрителя на привратников. Особые донесения инспекции до конца 50-х годов почти исчерпываются вышеприведенными случаями. Но помимо них, были особые аттестации учеников в инспекторских списках по поведению, представлявшихся ежемесячно семин. правлению, а на основании их составлялись годичный ведомости о поведении для академического правления. В еженедельных донесениях смотрителя дома обозначались так же те или другие, менее важные проступки и наказания за них, налагавшиеся самим смотрителем, напр. за ссору с товарищем – карцер на сутки (1842 г.), за ссору соединенную с грубостию при допросе – карцер на 4 суток, за игру в карты – стояние на коленах в столовой, за лежание на сене на чердаке – стояние в столовой без обеда; за дерзость с служителями и драку – карцер 5 дней (1844 г.), за табакокурение – лишение отпуска на несколько дней. С конца 50-х годов замечается уже иное состояние и направление нравственной части; сообразно духу времени, воспитанникам оказывается более снисхождения и льгот, наказания становятся значительно легче, со стороны высшего начальства делаются попытки усиления собственно нравственного влияния и разных моральных мер, но в тоже время надзор инспекции постепенно значительно ослабевает, инспекторы часто меняются и со стороны их замечается отчасти стремление как бы скрывать проступки и заявлять правлению только о самых нетерпимых случаях неблагонравия. Ревизор Карпов в 1863 г. писал в своем отчете: «в семинарии не велось книг поведения учеников, в которую записывались бы особенно замечательные нравственные поступки, чтобы потом составить правильную характеристику нравственной жизни каждого из них, и то, что инспектор знал о поведении воспитанников, оставалось достоянием субъективных его воззрений и убеждений; между тем когда составляем был разрядный список учеников, окончивших курс семинарии, некоторые из наставников заявили, что известные ученики оскорбляли их грубостями и дерзостями, о чем они в свое время доносили начальству, но официальных документов, которыми подтверждались бы эти заявления, никаких не представлялось».

Но и из тех донесений инспектора, которые делались, можем заключать, как поведение воспитанников, сравнительно, ухудшилось, меры же взыскания стали более снисходительными. В конце 1857 г. инспектор (преемник Мишина, старавшийся, впрочем, поддерживать прежнюю дисциплину) доносил, что несколько учеников пили чай в кучерской комнате; помощник инспектора велел взять у них чайники, отнести в кухню и отдать повару для хранения, но человек 20 воспитанников высш. отд. пришли и отняли чайники, впереди прочих были двое, которые названы были служителями; приговорены правлением к трехдневному карцеру, с поручением особому надзору инспекции. В следующем году было донесение о несвоевременном возвращении двух учеников низш. отд. в нетрезвом виде, (около 12 часов ночи) «под руководством и по ободрению воспитанника высш. отд. А». Первые два наказаны уединенным заключением на 4 суток, а последний на одни сутки – на хлебе и воде, с поручением особому надзору. – Прежние строгие правила об отпусках изменяются, инспектор Иосиф представлял правлению о дозволении увольнять воспитанников на ночь в праздники, до утра следующего учебного дня, по просьбе их родителей и родственников. Правление дозволило, но «с тем, чтобы воспитанники, не возвратившиеся к началу классов, впредь уже были лишаемы подобных отпусков, на праздники же продолжительные увольнять на все праздничное время (Рождество, или Пасху), но к благонадежным лицам». В донесениях того же инспектора указываются проступки, прежде невстречавшиеся, или случавшиеся довольно редко: опаздывание в класс, хождение по коридорам во время уроков, грубость по отношению к старшим, курение без разбора места и проч. В низш. отд. «мальчишеские шалости и неряшество», по словам инспектора, «были не столько наказываемы, сколько вразумляемы, чтобы сами стыдились подобных шалостей». На воспитанника же М. Н. инспектор несколько раз доносил, как отличавшегося дерзким характером и духом непокорности, явным невниманием к правилам семин. инструкции и нарушением их. Сначала этот ученик уволен был из семинарского общежития, но, по донесению инспектора, стал манкировать уроками и ходить «в светском наряде, с манжетами, в шарфе с брошкой». Получив за это от инспектора выговор в классе, пришел к нему на квартиру для объяснений, и, когда инспектор не хотел вступать с ним в объяснения, Н. прислал к нему дерзкое письмо, «обличающее дух противления всякой власти». После того был наконец уволен из семинарии. Так же воспитанник высш. отд. В. М., по донесению инспектора, не раз отличался грубым обращением с помощниками инспектора и дерзко заявлял помощнику свое неудовольствие на пищу в столовой; был приговорен правлением к лишению казенного содержания, но так как не имел чем содержаться, то был назначен к перемещению в псковскую семинарию, но, с разрешения митрополита, поступил в новгородскую.

Высшее начальство от времени до времени обращало внимание на улучшение нравственности духовных воспитанников. Так в 1858 г. от 29 января было предписано академическим правлением, согласно определению св. Синода, «не переводить в богословский класс воспитанников семинарии, замеченных в каких либо предосудительных проступках». В виду этого в 1860 г. не был допущен даже приватно в семинарию исключенный из средн. отделения К. Но об отметках по поведению в аттестатах и свидетельствах предписано, согласно определению св. Синода от 4 марта 1858 г., чтобы он «были делаемы с особенною осторожностию, ибо указания на недостатки поведения более всего вредно для воспитанников, заграждая или затрудняя им путь ко вступлению в гражданскую службу, тогда как в юности или детстве недостатки поведения большею частию происходят от детского неразумения, а не от закоренелого упорства». Предписывалось отмечать поведение не ниже дов. хорошо; только за важные пороки, которые требуют исключения из духовного ведомства, дозволено отмечать: поведения неодобрительного. В следующем году, как упоминалось выше (стр. 335), определен был штатный священник к церкви спб. семинарии, с предписанием, «чтобы он был духовником воспитанников и таким образом мог удобнее вникать в их нравственное настроение и помогать начальству в развитии и укоренении в них благочестия»³²⁴. На основании так же указа св. Синода от 22 мая 1861 г. вследствие нередко возникающих «дел о проступках духовных лиц против должностей и благоповедения», предписано началъствам духовно-учебных заведений «строго наблюдать за развитием нравственных наклонностей духовн. воспитанников и при поступлении их из училищного в епархиальное ведомство, представлять епархиальному преосвященному возможно верные и полные об их характерах и склонностях сведения», чтобы, если начальство, или благочинные, под надзором которых состоят кончившие курс, или сам архиерей – заметят в них «склонности несоответствующие нравственным качествам, какие по заповеди св. апостола Павла, должны иметь священнослужители, – епархиальные начальства ни по каким уважениям не допускали их до восприятия священного сана».

Не видно, однако же, чтобы подобный предписания сопровождались успешными результатами. Напротив, поведение воспитанников к концу рассматриваемого периода все более ухудшалось, сколько можно судить по инспекторским донесениям по фактам обнаруженным ревизией 1863 г. и частию по рассказам бывших воспитанников. Кроме заявление инспектора о неявке из города отлучившихся, о курении в занятных, о грубости с начальством и проч. в донесениях встречаем факты в роде следующего: одного из воспитанников, купавшегося вопреки семинарским и полицейским правилам в Черной речке, булочники поймали и вели, но несколько других воспитанников напали на них, отняли товарища, сорвали у одного из булочников несколько пуговиц и полицейский знак. Ревизор Карпов особенно обратил внимание на неуважительное и дерзкое обращение воспитанников с наставниками и за это многие были понижены им в разрядном списке. Академическое же правление поставило на вид семинарскому неодобрительный отзыв ревизора о поведении воспитанников и предписало «употребить особое внимание по нравственной части». После этого инсп. Палладий составил новые инструкции для воспитанников и помощника инспектора, «соответственно тогдашнему положению воспитанников»; просили третьего помощника инспектора, но акад. правление отказало. Между тем ученики не подчинялись требованиям дисциплины, некоторые самовольно отлучались из семинарии на более или менее продолжительный срок, уезжали напр. на страстную и Пасху без разрешения, другие в классах заявляли себя крайне распущеным поведением, иные по ночам уходили в город через забор в саду, прикрываясь вместо верхней одежды, которую не всегда можно было достать, одеялами как бы пледами, посещали театры и целой компанией собирались в одной из пирожных лавок – пить пиво, причем давали свои семинарские концерты, входили в знакомство с посторонними посетителями обоих полов, иногда же затевали с ними и крупные ссоры и возвращались в семинарию иные в весьма нетрезвом виде. Семинарскому же начальству, по видимому, это оставалось неизвестным; оно редко вообще посещало учеников, а старшие часто бывали за одно с ними и обманывали начальство, и тем больше, чем оно было доверчивее и наивнее, в роде инспектора Феодосия. Остававшиеся дома воспитанники также не стеснялись в своем времяпровождении, играли в карты, собирались в бане для музыки, или водокачальне – для выпивки, а летом – преимущественно в саду, – читали светские книги запрещенные, устраивали домашние театры, которые также преследовались начальством, но против инспекции предпринимались разные хитрости и уловки, иногда весьма не нравственного свойства, против же таких лиц, как помощник инспектора Л–н, отличавшийся особенной охотой накрыть и изловить, предпринимались иногда даже весьма дерзкие меры³²⁵. Если же можно указать и некоторые добрые проявления в поведении воспитанников, то они едва-ли зависели от тогдашних собственно официальных педагогических мер и действий инспекции, а объясняются частию личным влиянием некоторых наставников, и отзывчивостию семинариста на доброе, душевное слово и внимание к себе, частию и влиянием общественного товарищеского мнения, развивавшегося вследствие чтения и духа времени.

Так, для училищных воспитанников семинария представлялась как бы некоторым идеалом и допускать в ней разные училищные выходки, грубости и невежество считалось неприличным. Напр. училищные драчуны, привыкшие к кулачной расправе с товарищами, по переходе в семинарию, должны были оставлять свою привычку, под влиянием общего голоса товарищей, что «здесь не училище, драться нельзя». Училищные прозвища в семинарии заменялись уже фамилиями, иногда и полными именами, или уменьшительными, но товарищески-дружелюбными. В пример нравственного влияния некоторых наставников можно указать из воспоминаний одного бывшего воспитанника сочувственный отзыв о проф. Вл. Никольском, который «на первой же лекции покорил учеников своею сердечною речью»... Заботясь об их умственном и нравственном развитии, желая пробудить в них здравую мысль, укрепить в их молодых умах начатки истины и добрый дать толчок на будущее развитие, он заслужил особенную признательность от них, так что они гордились именем «учеников Никольского» и, по оставлении семинарии, сохранили любовь и привязанность к своему учителю³²⁶. Бывшие воспитанники вспоминают и о других наставниках, отличавшихся вежливым и гуманным обращением и пользовавшихся уважением и влиянием в среде воспитанников. Подобное можно сказать и о некоторых начальниках, в роде напр. Платона, которого особенно уважали за серьезность и гуманность в отношении воспитанников; он выражал заботливость о них, предпринимал и некоторые современно-педагогические меры, выписывая для них книги, разрешая прогулки на двор и в саду – зимою, с выдачей верхней одежды и т. п. В иных из начальников воспитанники ценили добродушие, простоту и снисходительность и преклонялись пред ними, по крайней мере на глазах. Но вообще начальство рассматриваемого времени стояло очень далеко от воспитанников, и они, более или менее исправные официально, за глазами начальства делали, что хотели, и не только никаких дисциплинарных правил и инструкций по поведению не признавали, но иногда нарушали и общие правила благоприличия и нравственности. Так что, когда издан был новый семинарский устав, нужно было применять и к петербургской семинарии строгие требования реформы, начальству пришлось вступить в борьбу с воспитанниками. Благодаря энергии тогдашних ректора и инспектора – второго после Мишина в светском звании, – распущенность учеников постепенно искоренялась, несмотря на их сопротивление и дерзкие протесты, в роде напр. разбития стекол в квартире инспектора брошенным снаружи большим камнем, который влетел даже в комнату. Впрочем, явления нравственной распущенности, своеволия и непокорности воспитанников были более или менее общими в семинариях начала 60-х годов, (как и в светских заведениях). О петербургской же семинарии можно даже заметить, что здесь подобные явления не достигали еще таких крайних пределов как в некоторых других семинариях³²⁷.