Книга двадцать вторая

Так обстояли дела, и я, как уже было сказано, давно содержался под стражей с особой тщательностью, когда в один из дней вдруг послышался стук в мою дверь. Это было так неожиданно, что привело мою душу в некое изумление и смятение, поскольку постоянный и непрерывный приток многих посетителей уже сокрылся для меня в пучинах забвения. Однако когда эти люди разъяснили, кто они такие, я открыл двери и они вошли. Это были вестники: от императора – сенаторы и [другие] благородные мужи, а от патриарха – епископы и некоторые из других видных [духовных лиц]. Произнеся обычные приветствия, они сели и возвестили то, что им было поручено, сказав: «Поскольку те новые выражения, из-за которых случилось смущение в церкви, были устранены, то всеми нами – епископами и сенаторами – вместе с императором и патриархом составлены новые томосы и проекты решений, надлежащим образом отредактированные и превосходные по своей точности, так что ничто более не мешает тебе впредь иметь с нами общение и держать нас за единомышленников».

Итак, после того, как с обеих сторон было высказано много доводов и контрдоводов, я наконец попросил показать эти новые решения, а также обязательную расписку (λίβελλоѵ)⁶³⁶ от Паламы, требующуюся согласно предписаниям и законоположениям божественных канонов. Ибо постановление, принятое на Шестом вселенском соборе в отношении тех, кто был в такой же ситуации, прямо говорит: "Вы, говорящие, что возвращаетесь к истине, не иначе полностью удостоверите нас [в этом], как принеся на следующее заседание собора письменные изложения (ἐγγράφους λιβέλλους) вашей веры, которые вы должны в нашем присутствии обосновать на святых и непорочных речениях Божиих»⁶³⁷.

«Итак, [сказал я] если и вы, следуя божественному Вселенскому собору отцов, действовали так же и в случае Паламы и на тех же условиях приняли его [в общение], то самим делом засвидетельствуйте нам свое умонастроение, публично принеся писания [где он отрекается от заблуждений], и я буду вашим единомышленником. А если распределение подарков и сладость [яств] царского стола императора, щедрая раздача денег, постоянно наполняющая ваши кошельки и тем производящая радость души, да еще и неопытность в должном вкупе с необразованностью, сделали, что вы легко отказались от догматов отцов и пренебрегли благородством существующих законов, то вы должны знать, что никогда ни в коем случае не будет между нами никакого общения, как между светом и тьмой или штилем и морским волнением».

Они же сказали, что в данном случае нет нужды ни в каких письменных изложениях и они ничего такого сейчас не потребовали. Ибо принятое и решенное ими есть закон, более твердый, чем всех письменные изложения. Что же касается написанных ими новых постановлений и соглашений насчет написания [новых] томосов, то они сами себя упрекают за то, что не принесли их, и относят этот промах на счет тиранства непроизвольной забывчивости, и решительно обещают исправить это на следующий день.

Я, со своей стороны, сказал, что это неразумно – приносить [только] слова, распадающиеся вместе с сотрясаемым воздухом, без этих документов. Более того, следовало бы показать нам их прежде, чем являться самим.

«Потому что божественные Евангелия апостолов, – сказал я, – и поучения мудрых наставников церкви, и священные догматы не были написаны, но не опубликованы, или опубликованы, но замолчаны – нет, они постоянно проповедуются по всей вселенной, и хотя бы написавшие их и умерли, писания остаются бессмертными и гораздо более стойкими, чем любая стела или статуя, не только принося пользующимся ими живую и дышащую пользу, но и подробно изображая принципы и домостроительную мудрость их авторов и давая им практическое бессмертие.

Ибо чувственному восприятию свойственно всегда с легкостью схватывать чувственно воспринимаемые [объекты] по причине внутреннего с ними сродства и сводить воедино опыт и основанное на опыте знание, ключевой момент которого – тесная связь обоих. Потому что ум [человека], будучи судьей [всех наблюдаемых] в мире вещей, сосредотачивается то на небе, то на земле и посредством органов чувств познаёт качества вещей. To он посредством осязания исследует и познает шероховатость или гладкость тел и прочее, что обычно подлежит рассмотрению этого чувства; то посредством обоняния узнает, что хорошо пахнет, а что нет; то слухом воспринимает гармонические звуки; то посредством глаз входит в общение с красками разных цветов. А к тому же еще посредством то языка, то письма соприкасается с человеческими нравами и познает их качества.

Итак, поскольку эти два [последних способа познания] являются главнейшими в том, что касается служения лучшей части души, то некоторые из древних мудрецов отдают преимущество одному из них, а некоторые – другому. Зрение, хотя оно воспринимает только здесь и сейчас присутствующие [предметы], предоставляет, однако, в основном более эффективное знание объектов; а слух – в чем-то более слабое, но более обширное. Ибо он и присутствующее удобно воспринимает, и отсутствующее ощущает как присутствующее, удивительным образом преодолевая пространственные расстояния. И, если это слово не покажется никому неуклюжим, слух для ныне живущих оказывается также истолкователем будущего, когда какой-нибудь Моисей или Давид Духом Божиим возвещает о нем пророчество.

И если это справедливо для других дел, и большинству судебных разбирательств по вопросам денег и недвижимого имущества требуется личный присмотр и зачастую необходимо много времени, и суды ради точности и надежности требуют одновременно рассмотрения и слушания, то как не догадаться, что в данном случае, когда речь идет о догматах церкви, этот избыток [тщательности] гораздо более необходим?

Итак, эти новые писания должны были быть предоставлены мне и долгими днями и ночами исследуемы мною со многими и тщательными изысканиями. Ибо «новые слова, – говорят мудрецы, – влекут за собой и новые суждения»⁶³⁸, если [только] новатор – это не кто-то исполненный Бога и такой, каким был тот боговидец Моисей, что провел многотысячную рать евреев через влажные пучины моря как через безводные⁶³⁹ и, наоборот, сделал так, что из безводной скалы потекли [им] моря воды⁶⁴⁰. Ибо повелением и помощью Бога отменяются и законы природы.

А если он из тех, кто поднимается утром от наслаждений и ночного пьянства, то из этого в силу необходимости проистекают для издавна установленного государства всевозможные злые болезни, внедрение различных ересей и разрушение догматической гармонии и всякого законного порядка. Поэтому-то и нахождение истины не стоит считать таким делом, которое легко дается и к которому можно относиться беспечно. Ибо полезное, как известно, не растет само собой, подобно терновнику в рощах, но главное благо души природа соединила с большими трудами и окружила пролитием многих потов. Но какое иное благо для души ценнее несомненной точности веры в Бога? Болезни тела зовут [к больному] врачей, чтобы те их исцелили; и даже если их старания окажутся не достигшими цели, вред не настолько страшен и не длится дольше настоящей жизни. А недуги божественных догматов не реки крови проливают, но самой вере наносят вред – бескровный, но в высшей степени погибельный и причиняющий вечную и бессмертную смерть душе, которой не достоин весь мир⁶⁴¹.

Вот почему мы должны публично говорить об этих вещах и, прежде всего, о тех письменных исповеданиях, выражающих покаяние в допущенных ошибках, дабы раскол в церкви не стал еще хуже. Если же вы не хотите этого, то какая еще нужда в свидетелях⁶⁴²? Вместо тысяч обвинений вы сами явно изобличили себя, поскольку вы ненавидите прямоту и отвращаетесь от света истины. Ибо всякий, – говорит [Господь], – делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы⁶⁴³».

Так сказал я, а они обещали принести эти свежие и новорожденные постановления и томосы. Что же до расписок, требуемых оными божественными и вселенскими соборами отцов, и покаяния за ошибки, то это было для них совсем неприемлемо. Они со всей решительностью отказались, заявив, что Палама ни в коем случае не напишет ничего такого и в неписьменной форме ни перед кем из нас не будет каяться за то, в чем он погрешил. Да и как бы это им понравилось, когда они были его единомышленниками и подобное требование относилось также и к ним? Так что они встали и ушли, чтобы донести сказанное до императора, патриарха и других епископов, а я остался дома влачить затворничество, на которое я был осужден, как и вчера, и третьего дня.

Однако же другим слышавшим [наши слова] это понравилось, и они решили, что надо предоставить нам требуемые документы. Паламе же эта мысль показалась невыносимой, тяжелее всякого Олимпа, и весьма несовпадающей с его желанием. Поэтому, исполнив гнева разум и сердце, он пошел к императору и заявил, что скорее претерпит любое страдание, чем согласится на это, и скорее предпочтет умереть, чем дать Григоре расписку. «Ибо нельзя позволить, – говорил он, – так скоро перейти к письменным и неписьменным опровержениям этих [догматов]. Все наши труды пойдут насмарку, и, убегая от дыма, мы, как говорит пословица, впадем в огонь. Думая иметь короткую передышку, полностью от него избавившись, мы тут же сами добровольно навлечем на себя еще большие бури и моря споров».

Вопия это и тому подобное и горько сетуя, он убедил всех, среди прочего, и в том, что следует частным образом и по тайным каналам сообщать эти новые решения и догматы другим – ближним и дальним, живущим по всей земле и морю, которые, как он надеялся, благодаря своему невежеству станут легкой добычей его религии – и одному лишь мне полностью запретить не только зрением прикасаться к ним, но даже и просто о них слышать, дабы никакие их следы ни в коем случае никогда не доходили до меня.

Поэтому они еще сильнее заколотили мои двери, чтобы никакое дуновение воздуха тайно не донесло до меня какой-нибудь слух оттуда, и поставили охранниками спереди и сзади, слева и справа, всех моих соседей, каждый из которых давал обет вести монашескую жизнь, любить ближнего, как самого себя⁶⁴⁴, посещать заключенных в темнице⁶⁴⁵, утешать страждущих и жаждущему подавать чашу холодной воды⁶⁴⁶, не говоря уж о других проявлениях сострадания, обычных даже у варварских народов по отношению ко всем соплеменникам и чужакам, поскольку естественная склонность ведет к умягчению души. Но эти люди стали для меня хуже зверей и намного суровее тех, кто им приказал [мучить меня], так что я тысячу раз предпочел бы жить в горах с дикими зверями, чем с этими людьми. Так что более жестокими, чем иноплеменники, оказались для меня ближние, которые дошли до такого зверства, что оклеветывали некоторых людей, проходивших через двор моего жилища, на основании одного лишь ничем не обоснованного подозрения, вообразив себе, что они якобы приветствуют меня, на что [на самом деле] никто никогда не решался.

И кто же это был? Те, что в различных превратностях судьбы пользовались долговременной и разнообразной дружбой с моей стороны и никогда не испытали от меня никакого зла, кроме того, что я часто становился для них препятствием к общему растранжириванию священных предметов и [удовлетворению] низкой алчности каждого [из них в отдельности].

Ибо я еще с юношеских и детских лет поместил себя в этот монастырь и пробыл там до сегодняшнего дня, разменяв уже шестидесятый год моей жизни. В течение всего этого времени я, с Божьей помощью, стал для этого места посредником многих благ и много [трудов] подъял вместе с оным мудрейшим мужем⁶⁴⁷, принявшим этот монастырь [на свое попечение] и обновившим его своей щедрой рукой и ревностным духом. Я помогал ему во всем, что для него и для меня было полезно и что внушала мне сила привязанности. Поэтому он, умирая, и доверил мне попечение над монастырем и надзор за наиболее ценными и важными монастырскими имениями и сделал меня в некотором роде своим преемником. А теперь все, кого я, придя сюда в начале, нашел подвизающимися [в монашестве], давно умерли, а все нынешние насельники в разные времена поступили в обитель с моего согласия.

По причине всего этого почтенные отцы и братья должны были бы выказывать нам знаки дружбы и духовной любви, но они как быки окружили меня⁶⁴⁸, улучив момент, которого, по-видимому, долго ждали. Как звери, обитающие в сокровенных местах⁶⁴⁹, они скрежетали на меня зубами своими⁶⁵⁰, воздавая мне злом за добро⁶⁵¹. Они раскрыли на меня пасть свою, как лев, алчущий добычи и рыкающий⁶⁵², утвердились в злом намерении⁶⁵³, изострили язык свой, как меч⁶⁵⁴, и сказали: «Кто увидит? Пойдем и истребим его, чтобы не вспоминалось более имя его»⁶⁵⁵. Ибо теперь мне пришло время говорить слова пророка [Давида]. Всю жизнь я повторял их, но никогда прежде не случалось мне так основательно убедиться в их точности, как недавно, когда я из личного опыта понял, сколько и каких неутолимых скорбей он горько питал в своей душе. Потому что не иначе можно в точности узнать природу вещей или явлений, нежели пройдя через все, как следует, и приобретя опыт, соответствующий каждому из них. Поэтому-то, как мне кажется, некоторые из древних говорили, что подобное познается подобным (τῷ όμοίῳ τὸ ὅμοιον γίνεσθαι γνώριμον)⁶⁵⁶. Ведь если кто еще не похоронил своих родителей, у него не возникает ни соответствующего восприятия этого горя, ни подлинного знания о нем, когда он видит соседа, с которым приключилось подобное, но он остается настолько же нечувствительным к страданию [ближнего], насколько и слепые от рождения бывают безразличны, когда их позовут судить о цветах. Кто сам не терпел зубной боли, не соболезнует, когда другой страдает от этого. И если кто не замерзал, оказавшись нагим в разгар зимы, то он ничего не почувствует, когда мерзнут другие. Ибо у каждого [чтобы сострадать] должно быть некое воспоминание и соотнесение с [собственными] прежними переживаниями, как с архетипом.

Так что, когда я и сам попал в такое кораблекрушение, я пользуюсь его словами, потому что более подходящих мне не найти. Как и он, я вопию к Богу, дабы Он избавил меня от [людей] злых⁶⁵⁷ и от языка лукавого⁶⁵⁸, и от клеветы человеческой⁶⁵⁹, a не от зверей. Потому что звери едят плоть и кровь, а эти истощают силу души.

Ho, по прошествии многих дней, в течении которых ситуация оставалась прежней, пришел ко мне патриарх. He знаю уж, по собственной ли инициативе или по поручению императора, но пришел. Он не предоставил мне никаких документов, которых я просил, но выказал доброжелательные и изысканные манеры, способные, как он считал, произвести впечатление и убедить меня. Они выражались в максимальном ко мне уважении, что было весьма несвойственно его природе. К этому он для более эффективного достижения своей цели приплел и всячески выставлял и долгий и трудный путь от дома, при том что тело его тогда якобы изнуряла некая болезнь. Затем он обещал мне много хорошего, если я соглашусь принять [церковное] общение с Паламой без всяких возражений. «Я понимаю, – сказал он, – что такие словесные перепалки свойственны Гомеру и Платону, твоим учителям. Да, они были мудры, но, не приняв Христа, они были отвергнуты как еретики. Так что, как пришедшие после [них] соборы святых отцов, апостолов и пророков ниспровергли их, хоть и были без образования, так и я, необразованный, ниспровергну твою мудрость, и исполнится реченное пророком: Где мудрец, где книжник?⁶⁶⁰"

Потратив и в этот раз впустую слова, подобные прежним, мы расстались без какого-либо результата. Ничего из того, чего он хотел и чего ради так утрудился, не было сделано. Ибо мне было не нужно [говорить] много слов этому грубому и сердитому человеку, которому легче было бить [собеседника] языком и руками, чем просто говорить. Поэтому, позаимствовав [слова] у божественного отца Василия, я сказал кратко: «В том одном я осмеливаюсь похвалиться о Господе⁶⁶¹, что никогда не имел ложных представлений о Боге, но какое понятие о Боге я приобрел с детства от блаженных родителей моих и воспитавших меня, то и возрастало во мне⁶⁶². Веру же приемлем не иными новейшими [учителями] для нас написанную и сами не дерзаем преподавать порождения своего ума, чтобы глаголов благочестия не сделать человеческими; но чему научены от святых отцов, то и возвещаем вопрошающим⁶⁶³». Так обстояло дело.

А на следующий день пришло много снова посланных оттуда церковных начальников и с ними один из моих учеников, прямо [как] второй Иуда⁶⁶⁴. С тех пор, как он облекся в монашеские одежды, он пострадал так же, как и тот, когда взял в руки спасительный Хлеб с [Тайной] Вечери. Ибо как с тем случилось, что в него сразу же вошел дьявол⁶⁶⁵, примерно так же и в этого человека явным образом вошел дьявол, едва он переменил одежды. Потому что в злохудожной душе, – как говорят, – нет места для [премудрости] и благодати Божией⁶⁶⁶. Этот [новый Иуда] настолько считал для себя делом чести раз и навсегда превзойти того [Иуду] другими своими кознями против меня, что если бы только [тот] Иуда оказался здесь, его нельзя было бы обвинить в предательстве⁶⁶⁷. Но и эти люди, израсходовав много слов таким же манером, как и другие, и к уже высказанным угрозам присовокупив еще больше [новых], также ушли, ничего не добившись.

И тотчас же моим соседям-стражам, поступило еще больше распоряжений, которые превосходили прежние и которыми они назначались к нам суровейшими надзирателями (ἐπόπτας) или, вернее сказать, всевидцами (πανόπτας), как в известном древнегреческом мифе⁶⁶⁸, если не назвать их еще хуже. Потому что там одного наделяют многими глазами, а здесь многие, питающие различные и разнообразные настроения, соперничают друг с другом в том, чтобы показаться стяжавшими больше созерцательных (έποπτικάς) способностей⁶⁶⁹.

По прошествии еще многих дней патриарху снова понадобилось прийти по некоему делу в нашу святую обитель. До сих пор он не говорил со мною лично, но через посыльных, как и прежде, и даже сейчас не принес мне требуемых документов. И опять у нас все осталось по-прежнему. Итак, он ушел, поняв, что надежды эти были лишь грезами наяву.

Потом прошло еще пятнадцать дней назад, и пришел тот самый лучший мой друг, Кавасила, нагруженный разнообразными и секретными постановлениями – как патриаршими, так и императорскими. Как человек умный и сведущий, опытный в разных политических делах и речах, он оградился ими, словно какими-то осадными машинами. Вместе с ним пришел и один из патриарших архонтов, приказавший этим нашим всевидящим и страшным охранникам предоставить ему беспрепятственный проход. Поприветствовав меня как обычно, он затем сел, склонив лицо к земле. Мне показалось, что он сочувственнее отнесся ко мне, увидев бедственное состояние и эту новую трагедию моего жилища, и поэтому пришел в себя и принял такую позу, обратив чувства внутрь в тайники своей души и молча созерцая в уме [постигшее меня] несчастье и превратности судьбы и размышляя: «Как этот дом, где всегда звучали голоса, стал вдруг безгласным? Почему в короткое время бесследно исчезли встречи и ученые собрания постоянно приходивших [сюда] разных мудрецов и почтенные [интеллектуальные] схватки прежних состязаний [в учености]? Как неудержимые потоки от источников математической науки неудержимо обратились теперь в безмолвную пустыню? И как поприща всевозможных недоумений и решений астрономической науки сокрылись теперь в гробницах забвения?» Так я интерпретировал позу моего друга и то, что за этим последовало.

Поэтому я начал беседу и сказал:

«Что касается моих обстоятельств, то тебе, прекраснейший друг мой, нет нужды сетовать, потому что никакие житейские блага не беспримесны и не несут в себе чистой радости: все перемешано Богом, Который, словно поводьями, направляет нас к пребыванию в умеренном образе мыслей. Ибо, когда благодаря счастливой судьбе жизненные обстоятельства складываются благополучно, крайне трудно оставаться в [надлежащем] нравственном устроении. Что же до тебя, то тут мне приходится удивляться, как ты, когда такая буря потрясла догматы церкви, мне, твоему другу, на которого ты, кажется, в высшей степени можешь полагаться, до сих пор ничего не дал знать наверное, а оставил меня блуждать среди всевозможных слухов и сомневаться, остаешься ли и ты в тех же самых границах [правоверия], что и я, или теперь, когда смерч обрушился на догматы, и все рассыпались кто-куда, словно неуправляемые корабли, и ты также переметнулся на сторону наших противников и язык твой [настроен] беспощадно против меня, подобно ихнему.

Впрочем, я не знаю никакой житейской нужды, которая была бы настолько сильна, чтобы побудить пожертвовать одновременно дружбой и религией. Ведь и Либанию⁶⁷⁰, язычнику по религии, было возможно дружить с великим Василием, и жизнь полна таких примеров. Затем, ты мог присоединиться к Паламе, и сам того не желая. Ты же знаешь, что еще при жизни патриарха Иоанна [Калеки] ты часто и с большим почтением припадал к нему и со всем произволением души причислял его к святым, а Паламу вместе с императором Кантакузином день и ночь поливал всяческими поруганиями, называя их нечестивейшими всех нечестивцев, и предрекал им скорую погибель. Так что теперь тебе отнюдь не стоит особенно ожидать, что твое обращение к противоположным [убеждениям] будет [сочтено] приличным, поскольку ты – умный и уже старый человек и в состоянии определить масштаб позора. Ибо какого еще времени ожидать тому, кто достиг такого возраста, чтобы оно напомнило ему о долге? Да и во всяком возрасте и обстоятельствах нужно иметь страх смерти, поскольку Бог скрывает меру нашей жизни в таинственной неизвестности, а особенно – когда мы выступаем в последнем акте нашей жизненной пьесы и праздник расцвета уже угасает, а зрелище больших надежд в основном заканчивается.

Мне, всегда имеющему это в уме, часто случалось удивляться тем живописцам и скульпторам, которые, желая своим искусством изобразить быстрое течение времени, изображают человека, сзади совершенно плешивого, но без залысин, а с густыми волосами на лбу и свешивающейся оттуда прядью. Во всем остальном они мудры, а здесь им не хватает знания одной поговорки, и они не могут изобразить ее своими красками. Поэтому они некоторым образом делают молчаливое изображение законодательства и постоянно предлагают [как бы] безмолвного глашатая всем, кому не стыдно проводить свою жизнь в беспечности, едва не крича, что Кайрос догоняющим его не дает схватить себя за волосы, но показывает им гладкую поверхность [лысины, за которую никак не ухватишься] и полную недостижимость желаемого, когда возможность ухватить время спереди уже упущена навсегда⁶⁷¹».

Сказав это, я замолчал, и сразу же начал говорить он. Однако в речах его не было ни малейшего признака тех [чувств], которые я предполагал [в нем] по причине старинной дружбы, если не [сказать, что все было] ровно наоборот. Слова его обнаруживали затаившееся глубоко в душе раздражение – не такое, какое посевают некие жизненные обстоятельства, находящие извне, и политические неурядицы, опустошающие ниву души (τὸ πεδίον νεμόμεναι τῆς ψυχῆς), но такое, какое взращивают недостойные помыслы, которые превосходят самые застарелые и долговременные болезни, давно гнездящиеся [в душе], и которых отцом и создателем является необузданное честолюбие. Ибо честолюбие сильно воспламеняет душу к добру, когда производит плод вполне бескорыстного суждения; а когда подстерегающие в засаде язвы и тайные болезни души вытаскивают [наружу] тщеславие, то, если посмотреть со стороны непредвзято, происходит нечто совсем другое, и тот, кто прежде вызывал восхищение тем, что не испытывал восхищения перед богатством, роскошью и знатностью, теперь, скорее, презирается за то, что не презирает тщеславие и не зло считает бесславием, а бесславие – злом, но все у него переворачивается с ног на голову. Он сам не замечает, как побеждается собственным внутренним огнем, некогда тлевшим в течение долгого времени за недостатком горючего материала, a под конец вспыхнувшим под действием благоприятного ветра времени и случая. Потому что зачастую случается, что лишение похвал подстрекает ревнивого завистника к безрассудству, и время приводит более чем ясные доказательства того, что то, к чему он до сих пор стремился, было лишь видимостью добродетели, а вовсе не [самой] добродетелью, подобно тому как повествуется в древнем мифе об Иксионе и облаке⁶⁷². Но это я ввергну в глубины молчания. Ибо нам нужно вернуться туда [откуда мы уклонились].

Увлекшись построением речи, мой друг отбросил все прежние покровы и целиком погрузился в похвалы Паламе и тому, что им написано в его книгах. «Я сам лично, – говорил он, – рассмотрел все с точностью и в совершенстве исследовал. И вовсе ничего я не нашел, к чему можно было бы хоть сколько-нибудь придраться, хотя бы кто захотел перевернуть каждый камень». Он божился, что и умрет с этим исповеданием, и готов вытерпеть за это бесчисленные страдания. Перебив его, я сказал:

«Я бы хотел, чтобы ты яснее раскрыл кое-что и предъявил бы развернутые доказательства, чтобы и я мог лучше понять, действительно ли ты прочитал его книги и уразумел ли, прочитав⁶⁷³, и что именно из того, что ты хвалишь, является для тебя главным. Ибо и воин исследует не то, происходит ли [его] лошадь от лошади, a то, является ли она одной из тех, которых хвалят, и кроме того – подходит ли она для его задач». Вместе с этим я показал ему несколько высказываний из богохульных книг этого человека. Итак, «достаточно, – говорит [Палама], – и этого, чтобы убедить, что и нетварной является даваемая [Богом] и получаемая облагодатствованными благодать и энергия Духа – ибо она есть Сам Дух Святой, – и не сущностью Духа«⁶⁷⁴. И вскоре после этого: »Ибо сама no себе причаствуемая и перенимаемая божественная природа или подчинилась бы смешению, или бы сделала природу страдательной, израсходовав ее, прежде чем принять»⁶⁷⁵. Видишь, как он очевидным образом разрушает [совершаемое] во плоти домостроительство [Господне], как мы где-то выше уже показывали?

И еще [он пишет]: «Что же ты еще страшишься сложности в Боге, когда и энергии Его являются и называются нетварными? Скорее тебе следует страшиться, как бы не сделать Бога тварью, признавая тварными Его природные энергии, как отличные от сущности»⁶⁷⁶.

И еще: «Нас же никакое слово никогда не сможет убедить ставить божественные энергии Божественного Духа, которые пророк обобщенно назвал семью [духами], в один ряд с творениями. Ведь одной из божественных и природных энергий Божьих является и суд. Неужели же и суд – одно из творений, поскольку говорится, что Бог его творит, как и Авраам сказал Ему: Судящий всю землю, не сотворишь ли суд⁶⁷⁷?«⁶⁷⁸

И еще: «Как же не нетварна благодать, из-за которой причащающиеся ее названы отцами безначальными no ней, бесконечными и вечными?»⁶⁷⁹»

Когда же я хотел привести еще больше подобных богохульств этого человека, друг перебил меня и разразился длинными похвальными речами в адрес Паламы. Затем он, во-первых, и сам четко исповедал и похвалил [веру в то], что есть множество нетварных энергий Божиих, полностью отделенных от Его сущности. Во-вторых, он сказал, что Святой и нетварный Дух Божий не один и не семь только – о которых Исайя пророчествовал, что они почиют на Христе⁶⁸⁰, – но семьдесят раз по семь, и вдобавок к этим [семью семидесяти] столько, сколько человек может охватить умом, и еще бесконечно число раз бесконечное множество. К ним, – сказал он, – нужно также причислить и сошедшие на апостолов двенадцать огненных языков⁶⁸¹, и сошедшего на крестящегося Христа голубя⁶⁸². Ибо Писание иногда называет их духами; а иногда – нетварными энергиями, благодатями, силами. И сии [энергии] суть допускающие причастие себе тварей (ταύτας μέν εἶναι τὰς τοῖς κτίσμασι μεθεκτὰς), и κ тому же люди [благодаря им] становятся нетварными, и все освящаемое [ими] освящается – в том числе и наше божественное крещение, а также хлеб, который мы предлагаем [в жертву] и которого причащаемся за божественной литургией. А божественная сущность остается для всех абсолютно не допускающей причастия себе (ἀμέθεκτον).

Затем началась война примеров с привлечением [им] союзника, то есть пришедшего с ним ко мне представителя патриаршего совета, тоже якобы из числа ученых. Он, приготовившись сказать недостающее, выступил против меня с суровостью и злобным взглядом. Ибо всем уже было позволено попирать и презирать меня, одинокого и со всех сторон окруженного всевозможными тюремщиками, как упавший дуб всякому дозволено, как говорится, пилить на дрова⁶⁸³, и всякое чувство стыда, кажется, утекло в море и было унесено отливом и потоплено.

Итак, этот человек включился в борьбу и с еще большей остротой повел речь о причаствуемом и непричаствуемом, приводя примеры. Он говорил: «Безусловно, как в случае с Солнцем мы не можем причаститься его сущности, которая остается неподвижной на небе, но причащаемся его освещающей энергии, сходящей к нам, так надлежит мыслить и о Боге. Сущности Его восседающей на небе, которое Писание называет престолом Божиим⁶⁸⁴, мы причащаться не способны, однако причащаемся Его энергии, воли, жизни, силы и крепости, сходящей к нам помимо сущности и делающей нас нетварными, и являющейся чем-то иным и имеющим большое отличие от сущности, но тоже божеством – нетварным, хотя и подчиненным». В то время как он излагал это, в душе его бушевали волны возмущения, и он весьма напирал на меня, с позиции силы требуя, чтобы я выбрал одно из двух – противоречие или согласие.

Я же в ответ сказал:

«Я слышал пословицу, что даже Геракл не может вести равную борьбу против двух [соперников одновременно]. А я здесь и одинок, и пленен, и нахожусь в таких обстоятельствах, которые отнюдь не вселяют в меня отвагу, и при этом вынужден вести борьбу против [вас] двоих, заодно действующих против меня отважной мыслью и языком в этом лишенном свидетелей состязании и имеющих возможность безбоязненно говорить и заявлять что угодно, а возвратившись [отсюда], оклеветать [меня] перед отсутствовавшими [на нашем прении], когда рядом не будет ни меня, ни кого-либо иного, кто бы вместо меня засвидетельствовал истину. Поэтому я вижу себя в весьма стесненных обстоятельствах. И поскольку и то, и другое весьма тяжело – и молча сносить треволнения от слышимого мною, и теперь же предоставить вам, которым в отсутствие [свидетелей] ничто не помешает извратить мои аргументы, опровержения [вашего] безумия, – то попытка [действовать] в обоих направлениях представляется мне трудно исполнимой и даже неосуществимой. Ибо когда битва бескровна и удары мысленных мечей и раны приемлет бестелесная душа, трофеи по причине их невидимости оказываются весьма подвержены ложному перетолкованию, а язык обнаруживает склонность к изворотливости, искажая смысл суждения соответственно собственному пониманию.

Поэтому я не знаю, как и назвать такой способ войны. Ибо это не поединок, потому что два языка вооружены против одного; нет также и множества воинов, стоящих и наблюдающих извне, чтобы состязание борющихся [сторон] было публичным, как будто боевые трубы окружают их и звучат со всех сторон, подавая сигналы к бою под открытым небом. Так что я вынужден сегодня выставлять фалангу с двусторонним фронтом, чтобы таким образом хоть как-то выступить против обоих [ваших] языков, имея в настоящее время распорядителем состязания и неподкупным судьей недремлющее око Бога, ради Которого я предпринимаю эту борьбу, а впоследствии – и немалое количество тех,

кого сейчас здесь нет. Сопровождать же меня [в качестве свидетелей] будут мои писания, если Бог даст мне еще пожить [пусть и] краткое время, но на свободе».

«Выставлять предмет исследования как нечто общепризнанное, – сказал я, – есть признак невежества, и делающий так навлекает на себя великий позор, яснейший полуденного света. Ибо помещающий сущность Солнца на самой небесной поверхности, а энергии его, которая сама по себе бессущностна, позволяющий сходить к нам, сущностью представляет солнечный диск, а бессущностной энергией – его свет.

Итак, первым делом тебе следовало бы показать, считают ли так и соглашаются ли с этим и мудрые учители церкви, которые со знанием дела говорят то, что говорят; то есть [согласны ли они] с тем, что диск является сущностью солнца, а свет – бессущностной энергией, силой и акциденцией, воздействующей на нас независимо и сходящей к нам без лежащей в ее основании сущности. Затем тебе нужно показать, возможно ли на основании воспринимаемых чувствами и материальных сущностей составлять точные понятия о [сущностях] бестелесных и умопостигаемых, да к тому же и о запредельной по отношению к ним всем божественной сущности, о которой мы слышим святых, говорящих, что она «превыше всякого имени и мысли»⁶⁸⁵, в то время как созерцаемые во всем [творении] чудеса дают материал для богословских именований, и по причине их мы именуем [Бога] Мудрым, Сильным, Благим, Святым, Блаженным, Вечным, Судией, Спасителем и тому подобными [именами], которые все указывают на некое незначительное качество (ποιότητά τινα βραχεῖαν) божественного Мира (μύρου), [которым] все творение посредством созерцаемых в нем чудес умастило себя изнутри, словно некий сосуд для приготовления благовоний. И Сущий превыше всякого имени делается для нас многоименным, будучи именуем по разнообразию [Его] благодеяний: Светом – когда изгоняет мрак неведения; Жизнью – когда дарует бессмертие.

Ты же ни того, что нам приводишь [в пример] из видимого, не в состоянии понять, ни того сверхчувственного, что советуешь нам познать, не знаешь. Но и о первом ты, видя [это], остаешься в неведении; а второе, не видя, и вовсе никогда не познаешь. Да и как бы ты познал, когда ты пытаешься невежеством утверждать невежество, и заблуждением – заблуждение? Я с удовольствием бы спросил тебя, почему, когда святые в точных выражениях постоянно говорят и учат об этих вещах, ты сам не заметил этого? Одно из двух: либо ты вовсе не читал их и вещаешь сейчас от своего чрева, и [тогда] мы презираем тебя, как играющего в игрушки; либо, если ты читал, из этого опять же следует одно из двух: либо ты [ничего] не понял, что есть признак неразумия; либо понял и сознательно богохульствуешь, беспечно поддавшись, должно быть, на убеждения твоего учителя Паламы. Поэтому, скинув на него всякое размышление насчет богохульности [вашего учения], ты сам уснул эндимионовым сном⁶⁸⁶, и думаешь, что поэтому тебе выйдет менее строгий приговор в том, что касается как человеческого стыда здесь, так и вечного наказания в будущей жизни, как если бы от его воли зависело все сужденное [тебе] и зло было бы способно дать бессмертие. Ты не понял, что легче [снова] возложить на себя бремя благочестия, терпящего несправедливость, чем держаться нечестия, причиняющего несправедливость.

Уж не знаю, что ты считаешь лучшим для себя и меньшим преступлением: то ли непреднамеренное неведение зла, то ли видимость непреднамеренности. Я также не знаю, которому из [вас] двоих вынести худший приговор, поскольку [ответственность за] злодеяние распределяется между обоими примерно поровну. Ибо если ты в силу некоего неведения воздерживался от богословствования, то, конечно, меньшее осуждение вынесет тебе слово истины, поскольку ты, не желая [дурного], заболел, но, заболев, пожелал. В результате и это [обвинение] перетекает на сторону другого и приносит [ему] тем большее осуждение по причине бесстыдства [его] преступления. И опуская, чтобы не удлинять мою речь, большую часть из того, что тут следовало бы сказать, напомню одно-два [высказывания святых].

Итак, вот что говорит божественный Иоанн из Дамаска: «Как солнце, будучи одно, природы имеет две – света, который возник сперва, и сотворенного позже [небесного] тела⁶⁸⁷, так что свет и со всем телом нераздельно соединился, и распростирается до концов всей земли, хотя тело остается на своем месте, – так и Христос, будучи Светом от Света⁶⁸⁸, безначальным и неприступным⁶⁸⁹, и родившись во временном и тварном теле, есть единое Солнце Правды⁶⁹⁰«⁶⁹¹.

Видишь, как он говорит, что под одним именем существуют две сущности? Одна – это [небесное] тело; а другая – бестелесное [явление света]. Как и беря отсюда, насколько это возможно, образ Солнца Правды, Христа, он и каждую из этих [природ] в отдельности, и Его [Самого] именует по принципу омонимии солнцем и показывает, что и тут, и там есть две природы, а не одно называет природой, а другое – не природой. Он также не говорит, что одно есть безыпостасная энергия, а другое – существует ипостасно, но само по себе бездейственно (ἀνενέργητον), когда энергия отдельно [от него] удалилась на бесконечное расстояние.

Обрати внимание и на великого в богословии Григория, сказавшего: »Для [существ] присносущных (τοῖς ἀϊδίοις) Бог Сам есть Свет, а не иной кто. Ибо что за нужда во вторичном свете для имеющих [свет] величайший? А на дольних и окружающих нас Он прежде всего направляет силу этого света. Ибо великому Свету прилично было начать сотворение [мира] со света, которым Он уничтожает тьму и бывшую дотоле нестройность и неупорядоченность. И свет этот, как я рассуждаю, Он показал изначально не инструментальным, не солнечным, но бестелесным и бессолнечным, а потом уже данным солнцу, чтобы оно освещало всю вселенную. Ибо тогда как для других [творений] Он прежде осуществил материю, а впоследствии придал ей форму, сообщив каждому устройство [частей], очертание и величину, чтобы сделать еще большее чудо, в данном случае осуществил форму прежде материи, ибо форма солнца – свет. А после этого уже присовокупляет вещество, создав око дня, то есть солнце»⁶⁹².

Вот и он говорит, что свет солнца является иным и сам по себе существует прежде солнечного сосуда, а потом уже данным и солнцу, называя солнце сосудом, а свет – самостоятельно существующей (αὐθυπόστατον) формой солнца, а также бестелесной сущностью и душой этого [небесного] тела. Ибо он не действовал бы сам по себе, не будучи самостоятельно существующим, и не был бы самостоятельно существующим, не будучи сущностью. Ибо если всякую сущность определяют как вещь самостоятельно существующую, то и всякая самостоятельно существующая вещь есть сущность. Итак, поскольку святой показывает здесь, что форма солнца – а затем, что и свет – еще прежде [возникновения] материи, то есть сосуда, сама по себе имеет действенной светящую ипостась и бытие, нисколько не нуждаясь в этой материи, но скорее материя нуждается в ней, чтобы, так сказать, осуществоваться, одушевившись, то скорее будет сущностью эта светящая форма, нежели тот солнечный сосуд, который он называет материей, как бы бесформенной и безыпостасной.

Поэтому и божественной сущности надлежит быть самостоятельно существующей и абсолютно ни в чем не нуждающейся. Ибо нуждающемуся в чем-либо свойственно быть после того, в чем оно нуждается, и по необходимости служить тому, в чем имеет нужду. И дальше они будут нуждаться одно в другом. А в собственном смысле слова началу необходимо подлинно и в собственном смысле слова ни в чем не нуждаться и быть прежде того, что имеет нужду [в чем-либо]. Ибо началу подобает быть только этим, началом, и не нуждаться ни в чем. Ведь и божественный Максим говорит: «Едина простая, единовидная, ни в чем не испытывающая нужды и непреложная сущность Святой Троицы, созидающая все. Тварь же вся сложена из сущности и акциденций и всегда имеет нужду в божественном Промысле, как несвободная от превратности. Так что, применительно к Богу не стоит говорить ни об акциденциях, ни о качестве, ибо это принадлежность [существ] сложных, а все, чем обладает Бог, Он имеет no природе, а не приобретенным"⁶⁹³.

Итак, назовем ли эту Божию энергию сущностью, отличной от той сущности, или, по-твоему, сущностно привходящим качеством (ποιότητα συμβεβηκυῖαν οὐσιωδῶς), [это будет] смертельная ошибка. Ибо никто из благочестивых не может назвать две божественные сущности и два творческих начала – как мы уже показали выше на примере многих святых писаний учителей [церкви], – а также не может быть помыслено никакое качество, отличное от оной божественной сущности или же сущностное. Ибо сущностное называют частью сущности и мудрые учители церкви, как показано выше, и внешние исследователи словесных наук, и каноны и правила. To, отъятие чего калечит целое, по необходимости является частью целого. Итак, если эта энергия, как сущностная, есть, по-твоему, часть сущности, то скажи, каким образом она – нечто иное по отношению к сущности, или каким образом она есть часть неделимого (μέρος τοῦ ἀμεροῦς)? Если же она – отличное [от сущности] качество, то как она может мыслиться или являться без [какого-либо] субстрата? Ибо без субстрата она вовсе не будет иметь и бытия; а несуществующее как может быть Богом? Видишь, как посредством этой энергии Палама загоняет в безбожие нынешних невежественных предстоятелей церкви?

Далее, каким образом она отлична? «Ничто, – говорит [Максим], – из того, о чем говорится, что оно существует, вообще не обладает бытием в собственном смысле слова. Следовательно, ничто отличное от Бога no сущности никак не может извечно созерцаться вместе с Ним: ни вечность, ни время, ни что-либо имеющее пребывание в них. Ибо никогда не сходятся друг с другом бытие в собственном смысле слова и не в собственном»⁶⁹⁴.

И еще: «Применительно к Богу [имена] »Сущий», ‘Благой», «Бог», »Создатель», «Пресущественный», »Бесконечный», «Бессмертный» и тому подобные не называем сущностными различиями, дабы нам не объявлять Его составленным из этих [различных качеств], но именованиями, выражающими нечто из созерцаемого окрест Него, но не указывающими ни на что из того, что [свойственно Ему] no Его сущности и природе. Ибо они обозначают нечто подобающее божественной природе, но не открывают саму природу, как это свойственно сущностным и входящим в состав [чего-то целого в качестве частей] различиям»⁶⁹⁵.

И еще: «Всякой сущности, вводящей вместе с собой свой предел, то есть ограниченной, свойственно быть началом созерцаемого в ней как возможность (κατά δύναμιν) движения; всякое же сущностное движение к действию (οὐσιώδης πρός ἐνέργειαν κίνησις) есть середина, будучи помышляема после сущности, но прежде действия (ἐνεργείας). И всякая энергия, естественно ограничиваемая соответствующим ей логосом, есть конец мысленно созерцаемого прежде нее сущностного движения. А Бог не есть ни начало, ни середина, ни конец, ибо это суть признаки [вещей] разделенных временем, а можно, пожалуй, сказать, что и видимых в вечности (αίῶνι). Ибо время, которым измеряется движение, ограничивается числом; вечность же, содержа в себе категорию времени (τὴν πότε κατηγορίαν), которая мыслится одновременно с существованием, имеет протяженность, поскольку получила начало бытия. А если время и вечность не безначальны, то тем более не безначально то, что объемлется ими. Итак, Бог, не будучи сущностью, дабы Ему не считаться началом; ни возможностью (δύναμις), дабы не считаться серединой; ни энергией, дабы не считаться концом, есть созидающая сущности и сверхсущностная Реальность (ὸντότης) и созидающее силу и сверхсильное (δυναμοποιός καί ύπερδύναμος) Всемогущество, и действенное и бесконечное Состояние (ἕξις) всякой энергии, и, кратко говоря, творческая [Причина] всякой сущности, силы и энергии, [то есть] начала, середины и конца»⁶⁹⁶.

Видишь, как божественные отцы применительно к оной божественной сущности не дозволяют мыслить никакого качества, отличного [от нее] по сущности или каким бы то ни было [иным] образом?

«Ибо, как единица (μονὰς), – говорит [святой], – не может быть разделена на две единицы – потому что, разделенная таким образом, была бы не единицей, а двоицей, – так и единство (ἑνὰς) no причине совершеннейшего единения не может быть разделена на две природы⁶⁹⁷. Ибо, – говорит [святой], – уже не будет простым no природе Бог всех, если жизнь в Нем есть иная, no сравнению с Ним. Также и бо́льшим Его, и несравненно лучшим будет тот, кто дал [Ему] жизнь, как не имеющему, если, конечно, Он вообще будет найден получившим [ее от другого]⁶⁹⁸» ⁶⁹⁹.

Ho ваш учитель Палама – ибо ему следует приписать причину таковых зол, а не одних вас, его учеников, обвинять – без всякого колебания и не намеками, а бесстыдно и во всеуслышание провозглашает энергию, а вместе с ней жизнь, мудрость, совет, разум, силу и тому подобное, божественностями в собственном смысле слова, каждая из которых несравненно лучше сущности и отлична от нее и от остальных. О них прежде говорил и великий Афанасий, что "нечестивые не соглашаются, что Сын есть Слово и живой совет, но [выдумывают] у Бога разум, совет, и премудрость, как свойство привходящее и отступающее»⁷⁰⁰.

И снова говорит великий Максим: «He ищи свойств и склонностей в простой и бесконечной сущности Святой Троицы, дабы не мыслить Ее сложной, подобно тварям. Ибо все, чем обладает Бог, Он имеет no природе, а не приобретенным»⁷⁰¹.

И еще: «Бог – Творец не качеств, но окачествованных сущностей»⁷⁰².

Видишь, как [отцы] полностью отчуждают от божественной сущности абсолютно все свойства и состояния, чтобы она была сама в себе без единой сложности? А твой Палама с этим не соглашается и не может понять, что все могущее быть предметом обладания (ἑκτὰ πάντα) и сами свойства (ἕξεις) суть то, что воспринимается (ληπταί) имеющими [это] творениями (τοῖς ἕχουσι ποιήμασίν), подверженными приходящим извне [воздействиям]. И если кто не [вос]принял [чего-либо], то не будет и иметь (οὐδ» ἕξει). Ибо что ты имеешь, – говорит [апостол], – чего бы не получил?⁷⁰³ Так что [всё], что имеет кто-либо, является [по отношению к нему чем-то] посторонним и привнесенным, как и эти некоторым образом прившедшие извне понятия и сами становятся напечатленными знаками (τύποι) и признаками (παθήματα) для подлежащих [воздействию] душ (ταῖς ὑποκειμέναις ψυχαῖς), которые no природе своей являются страстными⁷⁰⁴.

Когда же о Боге говорится, что Он имеет то, что нами именуется⁷⁰⁵ почтенным и благим, то это говорится катахрестически, а не в собственном смысле слова. Ибо Он бесстрастен. Или пусть кто-нибудь придет и скажет мне, откуда или от кого – старшего, большего или совершеннейшего – Он это получил и имеет? Ибо Он по природе присно был всеми благами, а поименованы они были людьми впоследствии, когда те пришли к осознанию этих почтенных и благих [вещей] и научились отделять их от худшего. Ведь и небо еще прежде бытия людей было сферическим и находилось в постоянном движении, однако то, чем оно было и прежде, людьми узнано и наименовано впоследствии.

Щедр и милостив Господь, – глаголет [Писание], – долготерпелив и многомилостив⁷⁰⁶. И что же, говорят ли, что эти слова указывают на энергию, или же на природу? Никто не скажет ничего иного, кроме как, что на энергию. Итак, когда же Бог, совершив (ἐνεργήσας) щедроты и милость, получил имя от энергии? Разве прежде жизни людей? И кто [тогда был] нуждающийся в милости? Но, конечно, [Он совершил это] после грехопадения, а грехопадение [случилось] после [появления] человека. Стало быть, после [появления] человека [явилась] и действие милования, и имя «милость».

Подобным же образом говорит и великий Афанасий: «Ибо слова не уничтожают природу, но, скорее, природа, притягивая к себе слова, переменяет [их значение]. Слова не прежде сущностей, но сущности – это первое, а слова стоят на втором месте после них»⁷⁰⁷. Ибо Богу, который по природе прост и несложен, присуще просто и единовидно быть всем, что по природе добро, превыше человеческого ума и разумения. A то доброе, что есть в мире, добро условно, a не в собственном смысле слова (θέσει καί ού κυρίως), и является слабым образом Его добра.

Мы же, будучи позднейшими, позднейшие и блага узнали на опыте, и отсюда, возведя их к Богу, именуем Его по всему тому, что Он есть по природе, но не так, как если бы Он, подобно нам, состоял из этого. Ибо эти имена и понятия суть порождения наших душ, которые дерзают исследовать Бога, водворяясь [лишь] в преддверии святилища [истины], и не могут возвещать ничего из Его [качеств], но открывают свои собственные впечатления (πάθη), недоумения и заблуждения насчет Hero, и то не ясно, а посредством [неких] указаний, и [не всем, а лишь] способным воспринять их.

А ваш учитель Палама все относящиеся к Богу имена и понятия считает нетварными божественностями, отдельными друг от друга и несовершенными сами по себе, к которым присоединяет и суд Божий, и Его достопоклоняемость (αἰδεσιμόχητα), и тысячи [других] – как мы покажем на примере его собственных слов, что мы выше уже отчасти и делали, – не слушая святых, говорящих: «Веруем вο единого Бога, единое начало, безначальное, несозданное и так далее, единое владычество, единое господство, единое царство, в трех совершенных ипостасях познаваемое и покланяемое единым поклонением»⁷⁰⁸. Вот как великий Иоанн многие относимые нами к Богу именования заключил одним единственным выводом. Ведь если множество паламитских нетварных божественностей от природы обладает неким тождеством и нетварностью, то множество это будет [уже] не множество, а единица (μονάς), и он сам не заметил, как назвал их тождественными сущности, нездраво понимая то, что здраво говорит. Ибо тождественное [чему-то] не есть иное [по отношению к нему] и не является множеством по природе и сущности. А если [это божества] по благодати, как и людей он назначает [богами по благодати], то он, сам того не замечая, говорит, что множество этих нетварных божеств тождественно людям, и [тогда] нетварное становится у него не нетварным, но тварным. Ибо многие [субъекты] объединяются тождественностью [их] существования, поскольку естественно тем, которые не являются по отношению друг ко другу иными, всегда соединяться в силу сродства и равночестности, коль скоро отсутствует инаковость. Как бы могли смешаться те, которым выпал жребий быть диаметрально противоположными и которые в силу самой этой инаковости всегда противостоят друг другу? He опередит ли одно другое, быстрее всякого слова наливая [противоположному] чашу очевидной смерти?

Итак, устанавливая иные нетварные божественности помимо божественной сущности, [Палама] нарушил единство божественности Создателя всех, поскольку невозможно инаковости [разных] божественностей сойтись в природное тождество. Стало быть, нет иной нетварной божественности, кроме божественной и единой триипостасной сущности, и не будет – хотя бы все паламиты и лопнули, утверждая [обратное], – как и эллинского множества богов.

Ибо сведущий в божественном Иоанн [Дамаскин] говорит: «Если будем говорить о многих богах, то no необходимости будет между ними различие. Кто во всем совершен, Tom и будет no всему единственным Богом; а всякий лишенный совершенства или no благости, или no силе, или no премудрости, или no чему-либо вообще, не будет и Богом. Да и как бы при наличии многих богов сохранилась [их] неограниченность? Ибо где был бы один, там не был бы другой. А Богу надлежит быть неограниченным и наполняющим [Собою] все«⁷⁰⁹.

Так что и отсюда следует заметить, что Палама остался совершенно не чувствующим единого Бога и по-прежнему ничего не понимающим в божественном Писании, явно проповедуя различную сущность и энергию и уча не об одной лишь инаковости, но о бесконечных; и не только бесконечных, но и нетварных; и не только нетварных, но и высших и низших. А учащий о высших и низших нетварных божественностях несомненно подразумевает между ними некое расстояние. А понятие промежутка не позволяет существовать этой самой бесконечности, ибо бесконечности не свойственно рассекаться какими-то степенями и единицами измерения. »Ибо как, – говорит божественный Григорий, – может быть измерено бесконечное, чтобы и божество, будучи размеряемо степенями и субординациями, претерпевало свойственное [существам] ограниченным?»⁷¹⁰».

Я мог привести и еще больше свидетельств святых насчет того, что ни энергия, ни какое-либо качество, ни вообще что-либо не сосуществует извечно с божественной сущностью, и хотел противопоставить пустословию Кавасилы дополнительные контраргументы святых, но он удержал меня, заявив, что с большим удовольствием выслушает их возражения спустя немного времени, а сам, изображая великое усердие, стал, во-первых, не ко времени предлагать их общую и обычную отговорку, то есть Фаворский свет, именуемый святыми нетварной энергией и божеством. «Ибо, – сказал он, – божественный Григорий, говорит: «Свет – явленное на горе божество"⁷¹¹. В свою очередь, и Сладкопевец называет эти энергии стрелами божества (βολίδας θεότητος)⁷¹². Итак, коль скоро нетварна божественная сущность, то и стрелы эти нетварны, хотя они и есть нечто иное по сравнению с сущностью. Ибо иное по сравнению с сущностью – это не она, но ее [принадлежность]. Ведь если бы это было одно и то же, то и сущность была бы причаствуемой, наравне с энергиями, и не было бы вовсе никакой разницы. А это невозможно. Ибо сущность не причаствуема для всех тварей, и говорить иначе или верить [так] говорящим – изобретение мрачных демонов. Поэтому-то мы и говорим, что сущность отлична от энергии, удаляясь от всякого отождествления».

Вместе с этим он наизусть и по памяти привел некоторые из паламитских догматов – сумбурно, но привел, сохраняя весь их смысл с буквальной точностью. Он сказал: «У внешних у и наших философов есть общее положение, что применительно к простой и бестелесной природе энергия допускает то же определение, что и сущность (τὸν αὐτὸν ἐπιδέχεσθαι λόγον τὴν ἐνέργειαν τῇ οὐσίᾳ). Α допускающие одно и то же определение суть два, а не одно. А если два, то как [они могут быть] без какого-либо различия по отношению друг к другу? Разве «видеть» (θεᾶσθαι) не отличается от «обоготворять» (θεοποιοῦν)? Или Бог и обоготворяет все, что видит? А раз отличается, то неужели что-то из этого является тварным?»

Затем он снова перечислил по отдельности [Божие] предведение, способность творить (τὸ δημιουργὸν), готовность действовать и тому подобное. «Ибо как ум, – сказал он, – приобретая познания, не становится сложным, таким же образом, и даже более, и божественная природа, естественно обладая предведением и вообще всеми такими силами и энергиями, не является сложной». Он сказал, что святые прямо говорят это, но не привел ни устно, ни письменно ни одного свидетельства от Писаний. И еще [он сказал]: «Как [рожденный] от Бога Отца Сын, будучи и Сам Богом, как нетварный Бог не есть [по отношению к Отцу] иной, а как Сын – иной; и как нетварный Бог Он во всем равен Отцу, а как Сын, имея Отца большим [Себя] как Причину [Своего бытия], Он второй по отношению к Отцу, не второй Бог, – да не будет сего! – но второй по порядку, как говорит великий Василий, – так и [происходящая] от нетварной божественности сущности нетварная божественность не есть иная, как нетварная божественность, но иная по энергии. Нетварностью она ничуть не отличается от сущности и вовсе неотделима [от нее], а как причину – имеет ее высшей [себя]. Ну да будет».

На это я ответил:

«Какой же ты милый, о дражайший [друг мой]! И сейчас – еще более чем когда-либо и чем кто-либо из всех. А мне ты сегодня еще гораздо милее, чем если бы ты принес мне [все] сокровища лидийцев и мидян. Это, конечно, побочный результат, однако, если не иному кому, то мне, он кажется чем-то весьма драгоценным. Ибо ты, превосходнейший, без труда разрешил для меня давнюю загадку, и особенно приятно, что, вовсе сам того не желая, [ты сделал это] для меня, весьма того желающего; и получилось, что ты невольно сделался благодетелем того, против кого вооружился, а я получил пользу от враждебно ко мне настроенных людей, от которых никак этого не ожидал. Ибо в настоящее время я как раз старался доказать, что, наряду с прочими богохульствами, вы еще и полностью отрицаете [совершаемое] во плоти домостроительство Бога Слова, что есть венец всех ересей и богохульств. Я собрал воедино всех пророков, апостолов, мучеников, учителей вместе со всеми святыми соборами, которые явно показывают, что вы жестоко обманулись в этом. Ты же – я уж не знаю, нарочно ли, с какой-то иной целью, или [просто] походя, как [бывает] случай приносит многое вместе с тайнами и словами [говорящими] больше чем [просто] слова (λόγων ύπέρ λόγον) – сам дал мне гораздо более благовидный повод к противостоянию [вам], чем я мог ожидать от всех своих построений и тщательных приготовлений. Ибо я давно уже считал целесообразным поймать его с поличным, когда он будет публично исповедовать то, что тайком проповедует повсюду и в чем его время от времени уличают, а именно, что он говорит, будто все мудрецы – как наши, так и внешние – массово выступают на его стороне; а ты нынче сам принес и открыто предложил нам это, паче всякого чаяния, прямо по поговорке: «Сам себе Беллерофонт"⁷¹³.

Было три вещи, пользуясь которыми больше всего, он постоянно вводил многих в заблуждение. Первое – это то, что он всегда прибегал к Фаворской горе, спекулируя на тамошнем чудесном сиянии и божественной благодати, которые он всегда злонамеренно перетолковывал, и действовал подобно убийцам, которые, скрываясь в чащобах, наслаждаются кровью беспечных прохожих, или, скорее, подобно тому как действуют побеждаемые в битвах варвары, когда они прибегают к нашим алтарям и святилищам и пользуются святыми храмами вместо рвов и укреплений».

Кто не мимоходом читал сказанное нами выше, тот мог заметить, что это было главным делом иконоборцев: я имею в виду – пользоваться Преображением Спасителя в качестве готового прибежища для своего абсурдного зловерия. Впрочем, все это мы уже разбирали подробно и нудно, как где-то выше описано нами, и всякий желающий может с этим ознакомиться.

«Второе же [продолжал я] его коварное ухищрение против неискусных [душ] или, скорее, против собственной души, заключается в том, чтобы, подобно цирюльникам, на всякий год собирать в свою цирюльню множество хорошо умеющих скоблить и резать и [с их помощью] заменять [в рукописях] буквы буквами и листы листами, чтобы, когда оппоненты будут выдвигать возражения, легко выставить их клевещущими по недомыслию; так что обвинители устают, подобно стреляющим в людей, которые из страха убегают с поля боя и ни минуты не могут стоять на одном [и том же месте]. О таких и подобным образом действующих еретиках и великий Афанасий повествует в Послании к епископам Египта и Ливии.

"Ибо они, – говорит он, – ежегодно сходятся как будто бы писать договоры и сами делают вид, что пишут о вере, чтобы и тем еще более навлечь на себя посмеяние и посрамление, что не другими, но самими же собой опровергаются. Ибо если бы они были уверены в первых написанных ими [текстах], то не старались бы писать вторые и теперь не стали бы опять писать заново, оставив то, что написали, всяко подумав о том, что опять изменят [свое исповедание], как скоро пройдет немного времени и они получат повод no обычаю строить козни против кого-нибудь [еще]. Ибо, когда они строят козни, тогда особенно показывают вид, будто пишут о вере, чтобы, как Пилат умыл руки, так и им, пишущим, убивать благочестно верующих во Христа. И чтобы, вынося определения о вере, как я много раз говорил, показаться избегающими обвинения в неправославии. Но невозможно им ни скрыться, ни убежать. Потому что, покуда они оправдываются, они сами всегда делаются своими обвинителями, и это справедливо. Ибо не обличающим их отвечают они, но сами себя, как хотят, убеждают. Когда же подсудимый освободится от обвинения no собственному своему суду? Потому-то они всегда и пишут, и, непрестанно изменяя свои мнения, делают свою веру неизвестной, вернее же сказать – делают явным свое неверие и зломудрие»⁷¹⁴.

Видите, как великий поборник истины Афанасий яснее ясного показал нам, что нынешние действия Паламы сохраняют сильное подобие с древними образцами и архетипами злодейства? Я уже не буду сейчас говорить, какие горы зла ко злу он приложил. Поэтому-то я и радуюсь теперь более чем когда-либо, и вы мне теперь кажетесь милее чем когда-либо, принеся мне недоступную для меня прежде добычу, так что больше нет ни мне нужды во свидетелях, ни ему возможности снова отказываться [от своих слов]. И нам теперь не нужно приводить по памяти его слова и становиться безупречными свидетелями его богохульств. Так что и я могу уже не расходовать стрелы обличений на стрельбу по незакрепленным и неустойчивым мишеням и не случайные наносить удары врагу, но несущие в себе очевидную и несомненную истину.

И третье – это то, что он, как уже было сказано, в разных местах своих сочинений часто утверждает, будто есть много согласных с ним [мужей], дивных своею мудростью, как наших, так и внешних. Однако он либо никого конкретно не называет по имени и не поясняет ни кто это, ни что именно они говорят; либо называет кучу имен сразу, но, насколько мне известно, не прибавляет ровным счетом ничего насчет того, что и как они говорят, чтобы, именами этими пленив воображение слушателей, легко и без труда убедить их в чем угодно – чтобы большинству казалось, будто он полностью отвергает новшества, – а посредством оных речений избежать упреков в молчании, как будто он не говорит ничего несогласного [с ними]. И [таким образом] он вместо простого преступления совершает двойное, сам богохульствуя безнаказанно и одновременно клевеща на тех, кого он выставляет подобно ему богохульствующими».