Тертуллиан

Ряд западных апологетов, выступивших на защиту христианства в самом конце второго века, начинает собою Тертуллиан.

Квинт Септимий Флоренс Туртуллиан родился (приблизительно в 150–160 г.) в африканском городе Карфагене от языческих родителей. Хорошие материальные средства его отца, бывшего центурионом (сотником) проконсульского войска, дали Тертуллиану возможность изучить все, что считалось необходимым знать тогдашнему образованному человеку, – историю, мифологию, красноречие, философию, физику и другие науки. Он знал даже по-гречески и мог не только читать, но и легко писать на этом языке. А так как в Карфагене, как и в Риме, в его время самою модною и необходимою наукою, которая давала доступ ко всем государственным должностям, считалась юриспруденция, то Тертуллиан и в этом отношении не отстал от века, сделав ее своею специальностью. Во всех его литературных произведениях сразу чувствуется блестящий оратор и хороший знаток римского права. Кроме того, и Евсевий называет его точным знатоком римских законов (Евсевий. «Церковная История», II, 2). На этом основании все исследователи полагают, что первой его профессией было преподавание красноречия и адвокатура.

Вступив в жизнь по выходе из школы, Тертуллиан показал себя истинным африканцем со всеми его достоинствами и недостатками. Когда кипучая, пуническая кровь и молодые силы потребовали исхода и удовлетворения, Тертуллиан, подобно большинству молодых людей своего круга, предался удовольствиям разгульной жизни. Карфаген был именно таким городом, где увлечься подобною жизнью было всего легче. Самый климат, чувственная религия, недостаток морали, всеобщий цинизм и развращение, едва прикрытые внешними приличиями, представляли такие соблазны, против которых могли устоять лишь немногие. Цирк, театр и другие чувственные удовольствия завладели вниманием Тертуллиана, но ненадолго. Его недюжинная натура не могла удовлетворяться тем, чем удовлетворялось большинство. Вся эта пустая жизнь с ее мимолетными удовольствиями оказалась мелкою и ничтожною для его мощного духа, одаренного гораздо лучшими потребностями, чем желание чувственных наслаждений. Но где же было искать удовлетворения той духовной жажды, которая неизбежно явилась после того, как он покончил со своею разгульной жизнью? Очевидно, – не в язычестве, которое было несостоятельно во всех отношениях. Религиозно-нравственная сторона его стояла ниже всякой критики и никоем образом не могла удовлетворить образованного человека, переросшего ее грубые, невежественные понятия. Философия, которая одна могла несколько примирять с язычеством, во время Тертуллиана дробилась на множество школ, противоречащих одна другой и, не пришедши ни к каким положительным результатам, закончила свои исследования полным скептицизмом, сомнением даже в возможности достоверного познания. Все это понял Тертуллиан, когда трезво взглянул на дело. Он увидел теперь, что язычество действительно не в состоянии ответить на многие, самые существенные запросы человеческого духа. Это значительно охладило его ревность к язычеству, которому раньше он так искренно служил, осмеивая и преследуя христианство. «И мы некогда смеялись над этим», – говорит он, указывая на христианские догматы о единстве Божием, о творении человека, о воскресении мертвых, о вечных наградах и наказаниях («Апологетик», гл. 18).

Не разрывая своих связей с язычеством фактически, он мысленно уже был далеко от него и, как человек, привыкший жить полною жизнью, тяготился сознанием пустоты, явившейся после убеждения в несостоятельности язычества. Желание остановиться на чем-нибудь прочном и устойчивом не покидало его. В это самое время христианство, к которому он относился прежде с беспричинною ненавистью, обратило на себя его внимание. Теперь он мог уже не так предубежденно взглянуть на него, как прежде. Стойкость христиан в несчастиях, их добродетельная жизнь, как явления слишком светлые и выдающиеся среди тогдашней распущенной жизни, поразили его и навели на мысль, что такое учение, которое может до неузнаваемости изменять нравы людей и заставлять их бестрепетно идти на мучения и самую смерть, может дать успокоение и его мятущемуся духу. Тертуллиан стал ближе знакомиться с христианством, и это знакомство убедило его в несравненном превосходстве перед язычеством, а чтение священных книг христиан окончательно решило отпадение его от язычества и переход в христианство. Епископ карфагенский Агриппин крещением довершил дело обращения Тертуллиана, когда последнему было 30 или немного более лет от роду.

Новой религии Тертуллиан предался искренно и всецело, посвятивши на служение ей все свое время и все свои силы. Церковь в его время находилась в крайне затруднительном положении: внешне она была гонима язычниками, внутри ее ослабляли еретики. Со всею ревностью новообращенного и всею страстностью своей пылкой натуры вступил Тертуллиан в борьбу с теми и другими врагами христианства. В сравнительно короткий период времени (5–6 лет) он написал немало сочинений против язычников, иудеев и еретиков, которые доставили ему славу выдающегося церковного писателя. За такую ревность к интересам христианства и за строгую, почти подвижническую жизнь, Тертуллиан был назначен пресвитером в свой отечественный город Карфаген.

Но слава его как защитника и служителя Церкви омрачилась переходом его в монтанизм. Как и везде, в этом случае все дело объясняется его пламенным темпераментом, которому не доставало терпения и выдержки, и пылким воображением, наталкивавшим его на разные крайности. Принявши христианство в силу его религиозного и нравственного превосходства пред язычеством, он в жизни христиан хотел видеть полное осуществление евангельского идеала. Между тем, в современном христианском обществе случались отступления от него, на которые Церковь смотрела довольно снисходительно. Она, например, допустила второй брак, бегство во время гонений, принимала падших, что, по мнению Тертуллиана, оскверняло чистое христианское общество и потому не должно быть в нем терпимо. Недовольный существующими церковными порядками и жизнью современных ему христиан, он обратил внимание на распространившееся с половины II века учение фригийских монатнистов, суровый ригоризм которых соответствовал его религиозной настроенности. Тертуллиану могло нравиться, что они поносили брак, как жалкую уступку человеческой слабости, а второй брак считали даже своего рода прелюбодеянием и запрещали его. Ему, постоянно занятому борьбою с диавольскими кознями, были по душе, как средства противодействия диаволу, суровые предписания монтанистов о покаянии, постах, более частых и продолжительных, чем в православной церкви. Недовольный церковной дисциплиной, Тертуллиан видел, что монтанисты к человеческим слабостям относятся с крайнею суровостью. Учение их о том, что блуд и прелюбодеяние не могут быть отпущены на земле, стремление их к мученичеству, отказ принимать в свое общество падших во время гонений, взгляд на них, как на непростительных грешников, которым навсегда заграждены врата Церкви, – согласовались с собственными воззрениями Тертуллиана. Мистические бредни монтанистов о видениях в состоянии экстаза также нравились Тертуллиану, уже по природе своей склонному к мистицизму. Все это заставило Тертуллиана поспешить переходом в монтанизм (в 200–202).

В монтанистический период своей жизни Тертуллиан является искренним врагом православия. Он составляет несколько сочинений, в которых, с одной стороны, старается представить в смешном виде его принципы и обычаи, а с другой, – внушить уважение и придать значение доктринам своей секты. Но Тертуллиан и монтанизму не остался верен до конца, так как он не оправдал его надежд. Увлекшись монтанизмом за его мнимую строгость, он должен был с горечью убедиться, что все это было только напускное, только наружное. И в среде монтанистов часто можно было встретить корыстолюбие, честолюбие, разврат и другие пороки, которые по идее не должны были существовать в этом обществе «духовных людей», как любили себя называть монтанисты. Это побудило Тертуллиана отступить от монтанизма, но не привело его к обращению в православие. Оставаясь по-прежнему ригористом, он собрал вокруг себя партию единомышленников, которая с именем тертуллианистов существовала до V века и была уничтожена усилиями блаж. Августина. Тертуллиан дожил до глубокой старости и умер в тридцатых годах третьего столетия.

В ряду апологетических трудов Тертуллиана по своему значению и важности первое место занимает «Апологетик». Это было образцовое произведение, в котором, по словам блаж. Иеронима, Тертуллиан изложил всю ученость своего времени, а по мнению Лактанция, – изобразил состояние Церкви. «Апологетик» написан в православный период жизни Тертуллиана, в первую половину царствования императора Септимия Севера, приблизительно в 199–200 году. Он адресован ко всем наместникам (praesides) римских провинций вообще и африканских в частности, распоряжения которых ближе всего касались единоплеменных Тертуллиану христиан. Поводом к его написанию послужили оскорбления и преследования христиан со стороны языческой черни, в которых принимали участие и римские правители, пользуясь анархией во время трехлетней борьбы Септимия Севера с двумя другими претендентами на престол и вообще слабостью центральной власти, занятой другими интересами и не имеющей поэтому возможности оградить христиан от совершающихся над ними несправедливостей. Известно, что в 188 г. жрицы богини Целесты возбудили ярость языческой черни против христиан и с помощью иудеев оскверняли их кладбища и производили нападения на церковные собрания. Христиане были оскорбляемы грубыми карикатурами и подвергались гнусным клеветам. В Карфагене в 180 году были избиты сциллитанские мученики, а в 198 году казнью Намфана и мучеников в Мадавре начались новые кровопролития. При таких обстоятельствах Тертуллиан поспешил изданием своего «Апологетика».

Второе место после «Апологетика» занимают две книги «К народам», – сочинение настолько сходное с первым, что в нем можно встретить не только одни и те же мысли и одинаковые доказательства, но нередко почти дословные выражения. Неоднократное замечание Тертуллиана, что о некоторых предметах он будет говорить в другом сочинении и исполнение этого обещания только в «Апологетике» заставляет предполагать, что книги «К народам» написаны раньше «Апологетика» и послужили для него образцом. Разница между ними в том, что «Апологетик», адресованный к лицам знатным, более тщательно обработан, чем книги «К народам», назначенные для простого народа. Написано это сочинение приблизительно в 198 году.

Кроме указанных двух больших произведений, у Тертуллиана есть еще два маленькие апологетические сочинения – «К Скапуле», «О свидетельстве души» и одно полемическое – «Против иудеев». Первое из них адресовано к Скапуле, африканскому проконсулу. Поводом к его написанию послужило то обстоятельство, что после некоторого роздыха, который был дан христианам между 205 и 210 годами, снова начались гонения против христиан, в которых Скапула принимал очень деятельное участие. По словам Тертуллиана, он хотел казнить десятого из всех христиан Карфагена («К Скапуле», гл. 3). Время написания этого сочинения, судя по заключающимся в нем историческим данным, падает на 211 год.

Все апологетические сочинения Тертуллиана носят на себе отпечаток пылкого темперамента их автора: борьбе с противниками, как и всякому другому делу, Тертуллиан отдается всецело, стараясь развить их и уничтожить, как своих личных врагов, причем пускает в ход все имеющиеся у него многочисленные и разнообразные средства – логику, диалектику, остроты, сарказмы и т.д.

В «Апологетике» после введения, в котором доказывается беспричинность языческой ненависти к христианам и несправедливость римского судопроизводства по отношению к ним, дается защита христиан от народных и государственных обвинений, из чего делается заключение о превосходстве христианства перед язычеством и необходимости прекратить гонение на христиан.

«Если вам, власти римской империи, – говорит Тертуллиан, не угодно допускать христиан к защите их дела перед судом, то да позволено будет истине дойти до вашего слуха, по крайней мере, скрытным путем при помощи безмолвных букв. Она не просит милости, так как знает, что она странница на земле, что ее происхождение, ее место, ее надежды, ее покровительство и слава на небе. Что потеряют законы, господствующие в империи, если будет выслушана защита истины? Не выслушивая ее, вы заставляете думать, что не хотите выслушать защиты, потому что раз вы ее выслушаете, то уже не будете в состоянии осудить ее».

Подготовив себе этим ловким ораторским приемам почву для дальнейшего рассуждения, Тертуллиан указывает затем, что беспричинной ненависти язычников прежде всего подвергается имя христиан. Недостаточное знакомство с христианами, как главную причину ненависти к их имени, он поставляет в особую вину язычникам. «Ненависть, – говорит он, – тогда только бывает законна, когда существует уверенность в том, что предмет ненависти действительно ее заслуживает, и нет ничего на свете более несправедливого, как ненависть к тому, чего не знаешь». На возражение язычников, что среди христиан могут быть и преступники, – он отвечает: «Злодеи любят мрак; избегают показываться явно; схваченные, они дрожат, при обвинении – они отрекаются; даже в пытках они не сознаются вовсе, или же сознаются в последнюю минуту; при осуждении скорбят. Можно ли встретить что-либо подобное среди христиан? Никого христиан не стыдится, ни в чем не раскаивается, кроме того, что не всегда был христианином. Если на него доносят, что он принадлежит к числу христиан, он радуется; при обвинении не защищается; после осуждения благодарит. Какой странный род преступления, не имеющий его характерных признаков: боязни, увертки, раскаяния, сожаления! (гл. 1).

Наконец, если верно, что мы очень преступны, почему же вы обращаетесь с нами иначе, чем с другими преступниками, равными нам? Другие обвиняемые могут доказывать свою невинность сами или при помощи адвоката. Одним христианам ничего не позволено говорить в свое оправдание. Даже розыск по нашему делу воспрещен. Траян ответил (Плинию), что не надо христиан разыскивать; если же их схватят по доносу, то следует казнить. Увы, приказ противоречивый в силу необходимости! Траян объявляет нас невинными, запрещая нас разыскивать, и в то же время считает преступными, приказывая казнить; он милостив и беспощаден, податлив и суров. Вы осуждаете (христианина), на которого донесли, и в то же время запрещаете делать розыск, и следовательно, он заслуживает наказания не потому, что преступен, а потому что найден без розыска. Вы нарушаете все формы судебного процесса по отношению к нам, потому что других обвиняемых вы пытаете, чтобы заставить их сознаться, а христиан, наоборот, для того, чтобы заставить их отречься от имени христианин, т.е. отречься вместе с этим от всех преступлений, о которых вы заключили по исповедании истины. Ведь законы, если я не ошибаюсь, приказывают находить преступников, а не скрывать их; они предписывают казнить их, раз они сознались в преступлении, а не освобождать. А христианина, человека, виновного, по вашим словам, во всех преступлениях, врага богов, императоров, законов, нравственности, врага всей природы, вы принуждаете отречься, чтобы быть в состоянии освободить его, так как нельзя освободить его, если не отречется. Явное извращение закона!» (гл. 2).

После этого Тертуллиан показывает, до какого явного безумия доводит слепая ненависть к христианскому имени. «Ненависть, которую толпа питает к этому имени, у большинства людей так слепа, что они, даже хваля христианина, вменяют ему в преступление его имя. «Кай, – говорит один, – хотя добрейший человек, но христианин. Удивительно, – говорит другой, – что такой умный человек, как Луций, сделался христианином». А никто и не подумает, что Кай добр или Луций умен, потому что они христиане, или они потому христиане, что один умен, а другой добр. Некоторые даже предпочитают вредить себе, лишь бы не мириться с именем, которое им так ненавистно. Муж, не имеющий более повода к ревности, разводится с женою, которая, сделавшись христианкою, стала целомудренною. Отец лишает наследства покорного сына, прежнее непослушание которого охотно переносил. Господин прогоняет от себя верного раба, с которым прежде обходился кротко. Ненависть к христианскому имени берет верх над всяким добром, проистекающим из него. Может быть звук этого слова непривычно поражает уши, или оно звучит зловеще, оскорбительно или намекает на бесстыдство? Нисколько! Слово христианин происходит от греческого слова, означающего помазание. Когда произносите его неправильно, то оно и тогда не имеет другого значения, как только добрый, приятный. Следовательно, ненавидят невинное имя невинных людей; ненавидят секту, получившую имя от имени ее Основателя» (гл. 3).

В оправдание своей ненависти к христианскому имени язычники указывали, что христианская религия не дозволена законом. Non licet esse vos (вам не дозволено быть), обыкновенно говорили язычники христианам. В виду этого Тертуллиан рассматривает вопрос о том, что такое закон, каково должно быть отношение к нему, и как все религиозные законы должны применяться к христианам. Вопреки пристрастию римлян к старинным законам и взгляду на них, как на нечто неизменное, Тертуллиан говорит, что закон, как произведение человеческое, подлежит изменению и улучшению, и доказывает это фактами из истории. «Разве лакедемоняне не исправили законов Ликурга? А разве вы сами не очищаете громадный и спутанный лес ваших древних законов новыми рескриптами и эдиктами императоров? Разве император Север, этот коренной враг нововведений, не уничтожил вопреки почтенной древности древний Папиев закон, который преписывал иметь детей раньше срока, назначенного Юлиевым законом для заключения брака? Варварский закон, позволяющий заимодавцу умерщвлять несостоятельного должника, также уничтожен с общего согласия всего народа. Смертная казнь заменена позорным клеймом на лбу и конфискацией имущества. Сколько законов ждут реформы, если действительно законы пользуются уважением не на основании их древности или заслуг законодателей, а соразмерно с проникающей их справедливостью! А пока они признаются несправедливыми, мы имеем право осуждать те законы, которые осуждают нас (гл. 4).

Не безыинтересно для нас заметить, что у нас человеческий каприз решает вопрос о божестве. Если бог не понравится человеку, он не будет богом; здесь человек должен проявить милостивое расположение к богу. Взглянув в летописи, вы узнаете, что Нерон первый извлек императорский меч и открыл первое жестокое гонение против последователей христианской религии, которая при нем только стала распространяться в Риме. Но мы считаем за честь себе, что имеем его во главе наших гонителей, потому что кто знает Нерона, тот поймет, что только что-нибудь слишком хорошее могло преследоваться Нероном. Домициан, наследовавший часть Нероновской жестокости, хотел последовать примеру своего предшественника, но вскоре прекратил гонение. Таковы были всегда наши преследователи – люди несправедливые, безбожные, презренные. Напротив, из всех государей, знавших и уважавших права божеские и человеческие, укажите мне хоть одного, который гнал бы христиан. Что же после этого значат все законы, которые приводили в исполнение только безбожные, несправедливые, презренные, жестокие, пустые, сумасшедшие императоры? Траян отчасти обессилил их указы, запретив разыскивать христиан. Их не признавали ни Адриан, интересовавшийся всем, ни Веспасиан, покоритель иудеев, ни Антонин, ни Вер. Между тем, конечно, было бы приличнее истреблять шайку злодеев (христиан) добродетельным государям, а не тем, которые сами были злодеи» (гл. 5).

Другим основанием языческой ненависти к христианам служили ходившие в обществе слухи о безнравственности христиан. По этому поводу Тертуллиан сообщает, что именно говорили худого про христиан, и дает видеть, как все это неправдоподобно. «Говорят, что в наших мистериях мы убиваем ребенка, съедаем его, и после этого пира мы совершаем развратные поступки, между тем как собаки, пособники наших постыдных наслаждений, тушат факелы, освобождая нас от излишнего света и стыда за позорные страсти. Вы толкуете об этом давно, но ни разу не подумали разузнать правду с тех пор, как начали говорить об этом. Известность христианской религии началась со времени Тиверия. Истину возненавидели, как только она открылась людям. Сколько чуждых ей людей, столько и врагов: иудеи ненавидят ее из зависти, войско – вследствие испорченности, рабы – по характеру своего положения. Постоянно нас держат как бы в осаде, постоянно нас предают; часто врываются насильственно в наши собрания. И что же! Слышал ли кто у нас крик умерщвляемого дитяти? Назовите хоть одного доносчика, который показал бы на суде запекшуюся на губах наших кровь, как у циклопов и сирен? Заметили вы на наших женах христианках какие-нибудь следы развратных оргий, которые вы нам приписываете? А если, по вашим словам, мы постоянно скрываемся, то каким образом могли быть отрыты наши преступления? Сами преступники, участники в мистериях не могли выдать их, потому что во всех мистериях обязательно соблюдается тайна. Но если христиане не изменяют сами себе, то значит их могли выдать посторонние люди? Но каким образом люди, чужие нам, могли познакомиться с нашими мистериями, когда все посвящения пугают профанов и удаляют лишних свидетелей? Если же вы прислушиваетесь к молве, то всякий знает, что такое молва. Она постоянно лжива; даже и тогда, когда она передает истинное, она не перестает обманывать: она вплетает ложь в истину, что-либо прибавляя или убавляя в ней, или же придавая ей иной вид.

Ее характер таков, что она существует только тем, что лжет; она живет дотоле, пока возвещаемое ею не сделается достоверным, и после этого исчезает, так как все достоверное лежит вне области молвы. Поэтому молву никто не приводит в свидетели, и верить ей может только глупый, потому что умный не может верить неверному» (гл. 7).

Доказав недостоверность источника, из которого вышли слухи о христианской безнравственности, Тертуллиан обращается к человеческой природе, показывая, как противны ей преступления, приписываемые христианам. «Призываю в свидетели, – говорит он, – человеческую природу против тех людей, которые подобные слухи считают достойными вероятия. Положим, что мы действительно обещаем вечную жизнь в награду за такие преступления. Но я спрошу вас, согласитесь ли вы купить эту награду столь дорогой ценой? Придите вонзить меч в сердце дитяти, которое никому не сделало зла и которое вы считаете собственным вашим дитятей. Если же столь варварское дело поручается другому, то придите посмотреть насмерть подобного вам человека, лишающегося жизни прежде, нежели вкусил ее. Берите не остывшую кровь, мочите в ней хлеб и ешьте с удовольствием. Во время пира внимательно замечайте места, занимаемые матерью и сестрой, чтобы не ошибиться, когда собаки потушат светильники, так как было бы преступлением не совершить нечестивого поступка. Теперь ответьте мне: желаете ли вы бессмертия на этих условиях? Если нет, то вы не должны верить, что вечная жизнь покупается такой ценой. Если бы вы и поверили, вы не захотели бы; а если бы и захотели, то не могли бы. Если же не можете совершить, то не должны верить этому, потому что христиане такие же люди, как и вы» (гл. 8).

Развивая далее свою мысль о невиновности христиан в возводимых на них преступлениях, Тертуллиан указывает, что слишком грубое нарушение законов человеческой природы и попрание лучших человеческих чувств возможно только в язычестве, которое учится преступлениям у своих богов, тогда как предписания христианской религии заставляют христиан тщательно избегать всего дурного и тем более проступков, противных человеческой природе.

«В Африке, – говорит он, – открыто приносили детей в жертву Сатурну вплоть до проконсульства Тиверия, который повесил жрецов Сатурна. Но эти преступные жертвоприношения совершаются и до сих пор, только тайно. Ежели Сатурн не пощадил собственных детей³⁵, то может ли он щадить чужих детей, которых приносят по добровольному обету родители? Древние галлы приносили людей престарелых в жертву Меркурию. Трагические поэты пусть расскажут вам о кровавых обычаях Тавриды. Но в Риме, в этом набожнейшем городе благочестивых потомков Энея³⁶, разве не поклоняются Юпитеру (Латиару), статуя которого во время игр окропляется кровью преступников? А нам, которым запрещено всякое убийство, непозволительно также убивать в утробе матери, прежде чем плод сформируется в человека. Об ужасных кровавых пирах вы можете прочитать у Геродота, – что некоторые народы для скрепления заключенных договоров выпивают друг у друга немного крови, выпущенной из плечевых вен. Но к чему нам ходить так далеко, когда посвященные в мистерии Беллоны должны пить кровь из рассеченного ребра? Разве подверженные эпилепсии не сосут у вас с жадностью кровь преступников, убитых на арене, для своего исцеления? Разве не питаются человеческой кровью те, которые едят убитых на арене животных, отрывая куски от кабана, от оленя? Стыдитесь за ваши заблуждения относительно христиан, которым воспрещено употреблять на пирах даже кровь животных, и которые по этой причине воздерживаются даже от употребления в пищу животных, удушенных или умерших естественною смертью, из боязни оскверниться кровью, хотя бы оставшейся во внутренностях! Неужели вы можете считать виновными в человеческой крови тех, которые, вы видите, питают ужас к крови животных? Затем, кто развратнее тех, которых приучил к разврату сам Юпитер?³⁷ Подумайте, насколько заблуждения способны увеличить разврат среди вас, преданных разнузданной роскоши! Вы выкидываете своих детей; следы таким образом рассеянного семейства необходимо должны изгладиться. Таким образом, заблуждения, увеличиваясь из поколения в поколение, усиливают и упрочивают разврат. Наконец, так как ваша страсть путешествует с вами повсюду, на родине, за пределами ее, за морями, то может случиться, что дети, происшедшие от вашей невоздержности, рассеянные по всем местам, неизвестные вам самим, встретятся друг с другом или с родителями, не признавая родства между собою. Самая строгая и надежная чистота оберегает нас от подобного результата, чистоте мы обязаны тем, что она предохраняет нас от прелюбодеяния и от любострастия в брачной жизни, как и от разврата. Некоторые, избегая в течение всей своей жизни этих заблуждений, сохраняют девство до могилы и умирают старцами по возрасту, детьми по чистоте» (гл. 9).

От обвинений в безнравственности Тертуллиан переходит к общественно-государственным обвинениям христиан в безбожии, в содержании странной и недозволенной религии, в оскорблении величества, в недостатке патриотизма, в том, что христиане – виновники общественных несчастий и, наконец, в бедственном положении христиан.

На самое распространенное обвинение в безбожии он говорит: «Мы перестали почитать ваших богов с тех пор, как узнали, что их нет. Христиане были бы достойны казни, если бы было известно, что боги, которых они не почитают, существуют в действительности. Но для нас, говорите вы, они суть боги. Мы от вас самих переносим дело к вашей совести; пусть она обвинит нас, если в состоянии отрицать, что ваши боги были людьми. Если же и заспорит с нами, то будет обличена древними своими книгами, из которых она получила сведения о богах, потому что они до сего времени свидетельствуют и о городах, в которых эти боги родились, и о странах, в которых оставили по себе следы, и в которых показывают их гробницы. Раньше Сатурна у вас не было ни одного бога. Ни Диодор Сицилийский, ни Фалес, ни Кассий Север, ни Корнелий Непот и никто из историков не говорит о нем иначе, как о человеке. Гора, на которой он жил, получила название Сатурнийской; город, основанный им, до сих пор называется Сатурнией. Наконец, вся Италия, потерявши имя Энотрии, стала называться Сатурнией. Он первый дал законы этой стране, и с его времени стали чеканить монету с его изображением, почему он и считается покровителем общественной казны. Следовательно, Сатурн – человек, а если человек, то сын человека, а не неба и земли. Но так как родители его неизвестны, то легко можно было почесть его за сына неба и земли, которые по справедливости могут называться отцом и матерью всех людей. Я умалчиваю о том, что в те отдаленные времена люди были настолько грубы, что вид нового человека поразил их, как какое-нибудь божество, когда и теперь их просвещенные потомки в число богов включают людей, смерть которых удостоверна общественным трауром (гл. 10).

Не осмеливаясь отрицать, что ваши боги были людьми, вы решились утверждать, что они стали богами по смерти. Посмотрим, какие могли быть тому причины. Прежде всего нужно допустить существование верховного бога, который бы мог сообщать божественность людям. Ведь не могли же бы получить божественность те, которые не имели ее, и никто не мог бы им дать ее, кроме того, кому она собственно принадлежит. Итак, если есть существо, способное делать людей богами, я перехожу к разбору причин, которые оно могло иметь для сообщения людям божественности. Я не нахожу других к тому причин, кроме услуг, в которых бы этот великий бог имел надобность от их содействия. Но, во-первых, неприлично, чтобы он имел нужду в помощи другого и, притом, умершего; приличнее было бы с самого начала создать (себе в помощники) какого-нибудь другого бога. А затем я не вижу даже надобности в существовании этого нового бога. Не может быть несовершенным то существо, которое все сотворило, и не может оно нуждаться в помощи Сатурна и его потомства. Но вы находите другую причину, полагая, что божественность дается в награду за заслуги. Итак, я хочу рассмотреть заслуги ваших богов: достойны ли они быть вознесенными на небо, или быть низвергутыми в тартар. Туда обыкновенно низвергаются нечестивые, делающие кровосмешение с матерями и сестрами, прелюбодеи, обольстители девиц, мужеложники, убийцы, воры, грабители и все те, которые походят на кого-нибудь из ваших богов, из которых вы не можете выставить ни одного, свободного от преступлений и порока, если только не отвергнете его человеческого происхождения. Допустим, что они были честные, хорошие, безупречные люди. Однако же, сколько вы оставили в аду людей, которые превосходнее их, каковы Сократ по своей мудрости, Аристид по своему правосудию, Фемистокл по своей храбрости. Верховный бог ваш, зная наперед, что будут эти лучшие, достойнейшие люди, должен бы дождаться их, чтобы принять их в число богов (гл. 11).

Что же касается самих изображений (статуй), я замечаю, что они составлены из того же самого материала, как всякого рода обыкновенные сосуды и орудия. Художник делает и переделывает их по своей воле, поступая с ними самым жестоким образом. Мы должны утешаться, смотря на то, что они для достижения божества притерпевают те же самые муки, которым вы нас за них подвергаете. Вы скоблите ребра христиан железными когтями; но члены ваших богов подвергаются большему мучению от топоров, скребков и пил. Нас сожигают на огне; то же происходит и с массой, из которой лепят изображения ваших богов. Нас присуждают работать в рудниках; но оттуда берут свое происхождение и ваши боги. Ваши боги не чувствуют ни обид, ни оскорблений, ни почестей ваших. Итак, если мы не почитаем статуй и безжизненных изображений, похожих на изображаемых ими мертвецов, то не заслуживает ли скорее похвалы, чем казни, наше отвержение очевидного для всех заблуждения? Раз мы уверены, что богов не существует, может ли казаться кому-нибудь, что мы их оскорбляем?» (гл. 12).

Далее Тертуллиан показывает, что сами язычники повинны в том, в чем обвиняют христиан, – в непочтительности к своим богам, так как домашних богов (ларов) они закладывают, продают и меняют на различные обыденные предметы, а общественных сдают на откуп с аукциона; в жертву им приносят негодных животных, изморенных, истощенных, больных; в литературе представляют их низкие страсти, а на сцене выставляют их в комичном виде, причем роль богов играют презренные люди, нередко рабы; в храмах составляются планы прелюбодеяния, у алтарей ведутся переговоры со сводниками. «Не знаю, – заключает отсюда Тертуллиан, – на кого ваши боги имеют больше оснований жаловаться, на христиан, или на вас самих!» (гл. 13–15).

Христианам далее ставилось в вину, что, при отрицании языческих богов, они содержат какую-то удивительную религию – поклоняются ослиной голове, кресту, солнцу, распятому человеку. Отвечая на эти обвинения, Тертуллиан относительно первого говорит, что выдумка Тацита, приписывающая иудеям поклонение ослам и перенесенная потом на христиан по сходству их религии с иудейской, опровергается самим же Тацитом, который в другом месте своего сочинения говорит, что Помпеи, вошедший в иерусалимский храм, не нашел там ни одного идола. С другой стороны, как бы признавая справедливость обвинения, Тертуллиан думает, что язычников не должно бы удивлять и возмущать почитание христианами ослиной головы, так как они сами почитают богиню лошадей Епону. Равным образом не должно удивлять их и почитание креста, который встречается у самих язычников в виде основы их статуй, в виде знамен и трофеев. Обвинение в поклонении солнцу, по мнению Тертуллиана, возникло оттого что христиане молятся, обращаясь на восток, и почитают воскресный день, называемый днем солнца. Но и сами язычники часто молятся на восток и в день Сатурна предаются праздности и пированию (гл. 16).

Показав, что язычники в своих обвинениях христианской религии пришли к неправильным заключениям о ней вследствие незнакомства с ней, Тертуллиан после этого показывает им истинные предметы христианского поклонения. «Мы почитаем, – говорит он, – единого Бога, Который Своим Словом, премудростью и всемогуществом сотворил из ничего мир со стихиями, сотворил тела и духов в проявление своего могущества. Он невидим, хотя и можно Его видеть; Он бесконечен, хотя по благодати Его и можно представить себе; Он непостижим, хотя Его можно постигать при помощи разума. Отсюда открывается его истинность и величие. Ведь все, что можно видеть, обнимать, ощущать обыкновенным путем, – ничтожнее глаз, которыми видят, рук, которыми осязают, чувств, с помощью которых ощущают. Бесконечное же только познается Самим Собой. Вот эта-то непостижимость Бога и побуждает стремиться к Его познанию. Могущество Его величия делает Его и непостижимым и постижимым для людей. В этом состоит главная вина тех, которые не хотят познать Того, Которого они не могут не знать. Хотите, мы докажем существование Бога по Его творениям, которые нас окружают, оберегают, радуют, устрашают? Хотите, мы докажем Его бытие на основании свидетельства самой души? Заключенная в темницу тела, обольщенная развращенными наставлениями, обессиленная страстями и вожделениями, порабощенная ложным богам, душа, лишь только пробуждается, как бы с похмелья или от сна, или после болезни обретает свое здоровье, именует Бога единственным именем, которое прилично Ему: «Велик Бог! благ Бог! что Бог даст!» – так говорят все. Душа признает Бога своим судьею, когда говорит: «Бог видит, – Богу отдаю себя на суд, и Бог мне воздаст». Это свидетельство души, по природе христианки! И произнося эти слова, она взирает не на Капитолий, а на небо – там жилище Бога живого, а она знает, что она от Бога и с неба сошла на землю» (гл. 17).

Чтобы не оставить никакого сомнения в существовании истинного Бога с такими признаками, Тертуллиан указывает язычникам на подтверждающие это книги Св. Писания, перевод которых, сделанный при Птоломее Филадельфе, дает язычникам возможность познакомиться с ними. Глубокая древность этих книг, которой язычники придают большое значение, подтверждается тем, что первый писатель их, Моисей, был современником аргосского царя Инаха, жил на 400 лет раньше Даная, на 1000 лет раньше разрушения Трои и на 500 лет раньше Гомера. Остальные пророки (писатели) жили после Моисея, но и позднейшие из них жили раньше древнейших языческих мудрецов, законодателей, историков. Божественное же происхождение книг Св. Писания доказывается тем, что все предсказанное пророками исполнилось с буквальною точностью: земля поглощала города, море затопляло острова, возникали международные и междоусобные кровавые войны – все, как было предсказано. На основании этого нужно верить, что исполнится и то, что предсказано, но еще не исполнилось» (гл. 18–20).

Кроме невидимого Бога, Отца и Творца вселенной, христиане почитают еще Его Сына, Иисуса Христа, Которого язычники неосновательно считают простым человеком. «Пророки, – говорит Тертуллиан, – возвещали иудеям, что Бог в последние времена века изберет Себе из всякого народа и племени и во всех местах земли более преданных поклонников, на которых он излиет большую благодать, сообразно с достоинством Основателя учения. Предсказано было, что посредником и учителем этой благодати и этого учения, светом и вождем рода человеческого будет Сын Божий, рожденный не так, чтобы мог стыдиться Своего происхождения; Он не будет обязан Своим рождением ни кровосмешению с сестрою, ни бесчестию девушки, ни прелюбодеянию с чужою женой, ни отцу-богу, превратившемуся или в змея, или в быка, или в птицу, или в золотой дождь (в этом вы узнаете вашего Юпитера). Сын Божий рожден даже не от супружества: Мать Его не знала мужа. Но прежде я поговорю о Его природе, чтобы вы поняли, каким образом Он родился. Мы уже говорили, что Бог создал вселенную Своим Словом, премудростью и могуществом. Ваши философы (Зенон, Клеанф) также признают, что Творец мира есть logoz – слово и разум. И мы также утверждаем, что сущность слова, премудрости и могущества, при помощи которых создан мир, – есть дух, которому присуще слово, когда Он повелевает, премудрость, когда Он все приводит в порядок, могущество, когда Он все совершает. Мы веруем, что Бог произнес (Слово), и произнеся, родил Его, и что по этой причине Оно именуется Сыном Божиим, а по причине единства существа называется Богом; ибо Бог есть дух. Когда солнце испустит луч, то луч этот есть часть целого; но солнце находится в луче, потому что это его луч, и через это не производится отделения, а делается только расширение существа. Так, от духа – дух и от Бога – Бог, как свет, возженный от света. Начальное вещество остается целым и не умаляется, хотя и производит из себя множество свойств. Так и рожденный от Бога есть Бог, Сын Божий и оба составляют одно существо: таким образом от духа происходит дух, от Бога – Бог, иной по личному свойству, а не по числу; по степени, а не по естеству; происходит из своего начала, не покидая его. Этот луч Бога, согласно древнему пророчеству, сойдя на Деву и воплотившись в Ее утробе, родился Богочеловеком. Это – Христос. Иудеи, на основании пророчеств, знали о Его пришествии и ожидали Его, но, не поняв пророчеств о двояком Его пришествии – первом уничиженном, а втором славном – не поверили Ему пришедшему и озлобленные Его учением, которое обличало их, предали Его Понтию Пилату, распяли и погребли Его, но Он воскрес в третий день, в течение сорока дней являлся ученикам Своим и потом вознесся на небо, а ученики Его, согласно Его повелению, разошлись проповедовать Евангелие по всему миру. Это произошло при Тиверие, римском императоре, которому Пилат сделал донесение об этих событиях в Иудее. «Считайте, – говорит после этого Тертуллиан, – Его за человека; но мы верим, что Бог хочет, чтобы Его познавали и чтили через Христа и во Христе. Пусть же будет позволено Христу проповедовать о Своей Божественности для того, чтобы просветить для познания истины. Исследуйте, действительно ли Христос – Бог, действительно ли Его религия преобразует, ведет ко благу тех, которые познали ее! Отсюда можно будет заключить, что ложна всякая другая, противоречащая ей религия; в особенности та, которая, скрываясь под именем и образами мертвецов, доказывает свою божественность какими-то мнимыми знамениями, чудесами и пророчествами» (гл. 21).

Возвращаясь опять к язычеству, жизненность которого, несмотря на явную нелепость его учения, поддерживалась мнимыми знамениями, чудесами и пророчествами, Тертуллиан показывает, что эти удивляющие язычников явления происходят от демонов, увлекающих язычников к заблуждению. Эти демоны, вся деятельность которых направлена на зло, и главным образом к усилению языческого идолопочитания и бесопочитания, делают предсказания, узнав их из Св. Писания; наслав на людей болезни и потом исцелив их, заставляют верить в свое могущество. Они участвуют и в гаданиях, и в прорицаниях оракулов; одним словом – они всячески стараются показать, что они боги, именами которых они прикрываются, но «пусть, – говорит Тертуллиан, – перед ваш трибунал приведут одержимого бесом; пусть какой-нибудь христианин прикажет этому духу заговорить, и тот сознается, что он в действительности демон, а ложно назвался Богом. Если дева Целестис, представительница дождей, если Эскулап, изобретатель медицины, – не признают себя демонами, не решаясь солгать христианину, то на этом же месте пролейте кровь дерзкого христианина. Поэтому ничтожны боги ваши, которых вы почитаете. Если бы истинно было божественное происхождение ваших богов, то им не злоупотребляли бы демоны, и не отрицали бы его сами боги. Изобличивши ложность ваших богов при помощи самих же богов, мы тем же путем дадим знать, каков истинный Бог, – точно ли Он – Бог, и ни един ли только тот Бог, Которого исповедуем мы, христиане, и не следует ли веровать в Него и поклоняться Ему так, как предписывает вера и учение христиан? Все наше могущество и власть над демонами заключается в имени Христа и в упоминании угрожающих кар, которых они ожидают себе от Бога через Христа. Боясь Христа в Боге и Бога во Христе, они подчиняются рабам Бога и Христа. Веря их лжи, поверьте им, когда они говорят правду. Никто не лжет, раскрывая свой позор. Благодаря их собственному признанию, что они не боги, что нет иного Бога, кроме Единого Бога, Которому мы служим, мы можем сложить с себя обвинение в оскорблении, главным образом, римской религии. Ибо, если верно, что ваши боги – не боги, то и ваша религия перестает быть религией. А если нет религии, то и мы невиновны в оскорблении религии» (гл. 22–24).

Привязанность римлян к своим богам основывалась еще на убеждении, что за особенно усердное служение национальным божествам и почтительное отношение ко всем иноземным Рим получил господство над целым миром. Рассеивая эту иллюзию, Тертуллиан говорит, что, с одной стороны, религиозность римлян не предшествовала их величию, так как при начале Рима римский культ не был развит, а с другой, – история отмечает больше случаев неуважения римлян к богам, чем почтения к ним. «Ведь царства получают начало от войны и расширяются победами. А войны и победы немыслимы без взятия и разрушения городов, что влечет за собою оскорбление богов: наравне с гражданами одинаково страдают от грабежа боги и люди. Следовательно, у римлян столько трофеев, сколько и святотатств. Возможно ли представить себе, что возвысились благодаря своей религиозности те, которые, возвышаясь, оскорбляли религию и, оскорбляя ее, возвышались. Не раздает ли царства Тот, в чьем владении находится и мир, разделенный на царства, и люди, которые царствуют? Не Тот ли устроил порядок смены владычества в известные периоды времени, Кто был раньше всех времен, Кто создал периоды времен? Не Тот ли возвышает города, Кто владычествовал над человеческим родом, когда еще не было городов?» (гл. 25–26).

Из доказательства, что языческие боги, несмотря на все усилия язычников защитить их существование, в действительности не существуют, Тертуллиан выводит заключение, что таким мнимым богам не следует приносить жертв, к чему принуждают язычники христиан под страхом наказания (гл. 27). По мнению Тертуллиана, принуждение христиан к подобным жертвоприношениям есть несправедливое и глупое насилие над религиозной свободой человека. Отсюда он делает переход к другому, очень важному обвинению христиан в оскорблении императорского величества. Он говорит, что как бесполезно приносить языческим несуществующим богам всякие вообще жертвы, так в частности и жертвы о здравии императора, потому что эти боги не в состоянии защитить своих собственных статуй и поручают их охрану императорской страже (гл. 28–29).

«Мы же, – говорит Тертуллиан, – за здравие императоров молим Бога вечного, живого, милости Которого, предпочтительно перед другими (богами), ищут сами императоры, так как благодаря Ему каждый из них стал императором, а еще прежде, чем быть императором, – человеком; власть пришла к ним из того же источника, откуда и жизнь. У этого Бога мы просим всем императорам долголетней жизни, спокойного царствования, безопасности во дворце, храбрости в войсках, верности в сенате, честности в народе, мира во вселенной; наконец, исполнения всего, что может пожелать человек и император. Кто полагает, что мы нисколько не заботимся о здравии императора, может заглянуть в наши книги, которые заключают в себе слова самого Бога. Оттуда вы узнаете, что Бог говорит ясно и точно: «молитесь за царей, правителей, властей, чтобы все у вас было спокойно». Впрочем, мы имеем другую важнейшую причину для молитвы за императора, даже за весь строй империи и за государство римское; мы ведь знаем, что существование римской империи отдаляет кончину всего мира и страшные бедствия, грозящие ему при кончине века. Таким образом, не желая видеть кончины мира и моля об удалении от нас этого момента, мы желаем долговечности римской империи (гл. 30–32). Почему же христиане – государственные преступники? Не потому ли, что они воздают императорам не пустые, не лживые, не безрассудные почести, но, исповедуя истинную религию, празднуют торжественные императорские дни излиянием чувств своего сердца, а не совершением распутств? Мы, вероятно, весьма виноваты за то, что желаем императору всех благ, не переставая быть трезвыми, целомудренными и скромными. В эти радостные дни мы не покрываем домов наших лаврами, не возжигаем светильников среди белого дня, не придаем жилищам своим вида публичных домов. Может быть те, которые не хотят считать нас за римлян, а за врагов римских императоров, сами окажутся преступнее, чем христиане?! Если бы природа облекла сердце наше каким-нибудь прозрачным покровом, в чьем сердце не открыли бы мы все новых и новых императоров, быстро сменяющих один другого, причем каждый новый император раздает подарки? «Но толпа, – говорите вы, – всегда останется толпою». Люди прочих сословий, бесспорно, отличаются искренней верностью, сообразно своему высокому положению. Но откуда же появляются Кассии³⁸, Нигеры, Альбины? Откуда те, которые убивают императора между двумя группами лавровых деревьев? Откуда те, которые ранее совершенствуются в гимнастике, чтобы искуснее его задушить? И до самой последней минуты нападения на императора, все они и в храмах, и дома приносили жертвы за здравие императора и клялись его гением, а относительно христиан не упускали случая называть их общественными врагами. Верность и преданность императорам не заключается в суетных проявлениях мнимого усердия, под личиною которых измена так хорошо умеет скрываться. Они состоят в чувствах любви, которые обязаны мы иметь ко всем людям. Нам запрещено кому бы то ни было делать зло или желать его, а что не позволено против всякого другого, то еще менее позволено против того, кого Бог столь высоко вознес. Беру в судьи вас самих. Сколько раз толпа, не выждав даже вашего приказания, бросала на нас камни и зажигала наши дома? Во время вакханалий не щадятся даже и мертвые. Трупы христиан, уже испорченные, обезображенные, извлекаются из гробов, разрубаются на куски и подвергаются поруганию. Но заметили ли вы, чтобы мы когда-либо старались отомстить за такое ожесточение, преследующее нас даже за гробом? Достаточно было бы одной ночи с факелами, чтобы воздать зло за зло, но не дай Бог, чтобы божественная религия употребила когда-нибудь человеческие средства к отмщению за себя. Не принимаясь даже за оружие, не поднимая мятежа, мы могли бы победить вас одним тем, что отделились бы от вас. Потеря столь великого числа граждан всякого состояния обессилила бы государство и достаточно бы вас наказала (гл. 33–37). Поэтому следовало бы вам щадить и считать в ряду дозволенных сект религию, в которой нет ничего, что возбуждает опасение в недозволенных скопищах. Не будучи одержимы пристрастием ни к славе, ни к почестям, мы не имеем нужды ни в скопищах, ни в заговорах; вселенная – вот наше государство» (гл. 38). Мысль о враждебности христиан общественному строю и о составлении ими противогосударственных заговоров возникла из того, что христиане в тайных местах составляли молитвенные собрания. Поэтому Тертуллиан подробно описывает эти собрания, давая видеть, что их невинный, исключительно религиозный характер уничтожает всякое подозрение в их политической неблагонадежности. «Мы сходимся, – говорит он, – чтобы молиться Богу, составляем священный союз, благоприятный Ему, молимся об императорах, об их министрах, о всех властях, о мире, о благосостоянии всего мира и о продолжении века сего. Мы собираемся, чтобы читать Священное Писание, из которого, смотря по обстоятельствам, почерпываем необходимые для нас сведения и наставления. Сие святое слово питает нашу веру, поддерживает нашу надежду, укрепляет нашу уверенность, утверждает в доброй нравственности, запечатлевая в нас заповеди. Тут-то происходят увещания и исправления, произносятся приговоры именем Божиим. Будучи уверены, что пребываем всегда в присутствии Его, мы совершаем как бы суд Божественный, и тяжко согрешивших отлучаем от общих молитв, от наших собраний и от всякого с нами общения, и это осуждение предваряет будущий Страшный суд. Председательствуют старцы, достигая такой чести не куплею, но испытанным своим достоинством. Дело Божие ценою золота не продается. И если есть у нас нечто в роде казны, то мы приобретаем ее не от постыдной торговли верою. Каждый ежемесячно, или когда захочет, вносит известную умеренную сумму, сколько может и сколько хочет, потому что никто не принуждается, но приносит добровольно. Это касса благочестия, которая не издерживается ни на пиршества, ни на распутства, но употребляется на пропитание и погребение нищих, на поддержание неимущих сирот, на содержание служителей, изнуренных старостью, на облегчение участи несчастных, потерпевших кораблекрушение. Если случается христиане, сосланные в рудники, заключенные в темницы, удаленные на острова за исповедание ими своей веры, то и они получают от нас вспомоществование. Есть же люди, поставляющие нам в вину и такую братскую любовь к ближнему. «Посмотрите, – говорят, – как они любят друг друга, как они готовы умереть друг за друга» Мы называем друг друга братьями, вы и это ставите нам в позор, но только потому, что у вас под родственными именами скрывают неродственные чувства. Мы и вам браться по праву природы, общей для всех матери, хотя вы недобрые братья, потому что в вас мало человеческого. Гораздо справедливее называются и считаются братьями те, которые признают Бога единым своим Отцом, которые напоены единым духом святости, которые, оставив неведение, узрели единый свет истины. Но, может быть, вы не считаете нас за братьев или потому, что об имени нашем не упомянуто ни в одной из ваших трагедий, или потому, что мы живем по-братски, соединенные общностью имуществ, между тем как у вас эти имущества производят раздоры между братьями. Составляя между собою одно сердце, одну душу, можем ли мы отказываться от общности имуществ! Все у нас общее, кроме жен; в этом одном отношении мы разделяемся друг от друга, тогда как вы в этом отношении имеете общение со всеми. Вы стараетесь опорочить наши вечери, считая их не только преступными, но и роскошными. Между тем, одно имя их показывает, по какому побуждению они составляются. Их называют агапы. Слово греческое, означающее любовь. Все, что на них происходит, благоприлично и учреждено соответственно видам религии. Во время вечери не терпится никакой низости, никакой нескромности: садятся за стол не иначе, как помолясь Богу; едят столько, сколько нужно для утоления голода; пьют, как пристойно людям, строго соблюдающим воздержание и трезвость; насыщаются так, что той же ночью могут возносить молитвы Богу; беседуют, зная, что Бог все слышит. По омовении рук и зажжении светильников, каждый приглашается петь хвалебные песни Богу, извлеченные из Священного Писания, или кем-либо сочиненные. Вечеря оканчивается, как и началась, молитвою. Выходят оттуда не для того, чтобы производить бесчинства, буйства и смертоубийства, но идут домой тихо, скромно, целомудренно: выходят скорее из школы добродетели, чем с вечери. Запретите, уничтожьте наши собрания, если они состоят в каком-либо отношении с опасными и преступными скопищами, или если можете упрекнуть их в том же, в чем обвиняются обыкновенные заговоры» (гл. 39).

Обычным обвинением христиан было и то, что христиан считали виновниками общественных бедствий и бесполезными членами общества. На первое обвинение Тертуллиан отвечает, что бедствия еще большие, чем теперь, постигали мир еще до появления христианства в наказание за удаление людей от истинного Бога, и что теперь эти бедствия значительно смягчились, так как мир имеет в лице христиан заступников перед Богом (гл. 40). Удивляясь второму обвинению, он говорит: «Мы живем вместе с вами, пользуемся той же пищей, одеждой, тот же у нас внешний образ жизни, – те же жизненные потребности. Живя с вами, мы не обходимся без форума, без рынка, без бань, без гостиниц, мастерских, ярмарок. Вместе с вами и подобно вам мы плаваем, отправляем военную службу, обрабатываем землю, торгуем. Я не понимаю, каким же образом мы можем оказаться бесполезными членами общества, в котором мы живем? Но вы скажете, что доходы храмов уменьшаются со дня на день. Извините: наших средств не хватит для помощи и людям, и нищим богам. Сверх того, мы полагаем, что обязаны давать только тем, кто просит. Пусть Юпитер протянет руку, мы подадим и ему. Мы расходуем более на уличные милостыни, чем вы на жертвы в храмах. Истинной, действительной потерей, на которую, однако, никто не обращает внимания, является потеря стольких невинных людей, которых вы губите. Мы одни невинны. Что тут удивительного, если невинность составляет для нас необходимость? Сам Бог наставил нас в ней. Может ли человеческая мудрость отыскать, в чем заключается истинное благо? Какая из заповедей совершеннее: та ли, которая гласит: «Не убивай», или та, которая предписывает: «Не гневайся». Та ли, которая запрещает прелюбодеяние, или та, которая ставит в вину даже соблазн глаз? Какая мудрее: та ли, что запрещает поступать несправедливо, или та, что запрещает даже отплачивать обидой за обиду?» (гл. 42, 44–45).

Так как, наконец, отвергая божественное происхождение христианства, считали его философской сектой, то Тертуллиан, с одной стороны, укоряет язычников в непоследовательности, потому что они относятся к христианам иначе, чем к философам, а с другой, – показывает глубокую разницу между философскими доктринами и христианским учением. «Философов, – говорит он, – нельзя сравнивать с христианами ни по их учению, ни по чистоте нравов. У христиан последний из ремесленников не только знает Бога, но может и другого научить Богопознанию и удовлетворительно дает ответ на каждый вопрос о Боге. Между тем, как Платон утверждает, что Творца вселенной и познать нелегко и, познавши, трудно объяснить всем. Известно, как Спевсипп, ученик Платона, был убит, захваченный на месте прелюбодеяния. Христианин же бывает мужем только своей жены. Что общего между философом и христианином? Между учеником Греции и учеником неба? Между тем, кто выдумывает все новые заблуждения, и тем, кто бережно хранит истину? Между похитителем истины и ее стражем? Эти люди (философы), страстно жаждавшие славы, старались проникнуть в возвышенный смысл нашего писания; встречая там что-нибудь, отвечавшее цели их любопытства, они присваивали себе. Не признавая божественности писаний, они не задумались изменить их. Вместо того, чтобы познавать Бога таким, каким они нашли Его в Священном Писании, стали размышлять о Его природе, свойствах, месте обитания. Платоники считают Бога бестелесным, стоики – телесным. По Эпикуру Бог состоит из атомов, по Пифагору – из чисел, по Гераклиту – из огня. Различно смотрят они и на субстанцию души; по одним, она божественна и смертна, по другим, она неотделима от тела. Каждый прибавляет и изменяет, согласно своему желанию. Всем исказителям Евангелия мы возражаем, что единая, истинная религия получила начало от Иисуса Христа, передана нам апостолами, которыми эти позднейшие толкователи будут некогда изобличены» (гл. 46–47).

«Апологетик» кончается тем же, чем и начался, – указанием несправедливости преследования христианской религии и мучений ее последователей, которые приводят к совершенно обратным результатам, чем ожидают от них язычники: кровь казненных христиан становится семенем, от которого вырастают новые христиане (гл. 50).

В первой книге «к народам», состоящей из 20 глав, высказываются в защиту христианства те же доводы, которые были приведены в «Апологетике», с соблюдением того же почти порядка, а иногда и одними и теми же словами. Более оригинальною является вторая книга, полемического содержания, в которой Тертуллиан критикует языческий политеизм.

«Если я обращусь, – говорит он, – к Варрону с вопросом, кто создал языческих богов, то он скажет мне: философы, народы или поэты. Итак, три класса богов: физические боги, признаваемые философами, мифические боги, воспетые философами, наконец, национальные боги, почитаемые простым народом. Но если философы создали своих богов при помощи гипотез, если поэты заимствовали своих мифических богов из баснословий, народы же придумали своих богов благодаря фантазии или своему произволу, – то где же отыскать истину? В гипотезах? Но гипотеза предполагает недостоверность. В мифе? Но миф ни что иное, как сплетение нелепостей. В народном почитании? Но такого рода божество только случайное божество, и притом принадлежащее только почитающему его городу. Короче сказать: у философов нет ничего достоверного, ибо они в вечном несогласии между собой; у поэтов постыдные рассказы, не заслуживающие внимания; что же касается народов, то тут все случайно, временно, ибо все – плод произвола. Признаки истинной божественности таковы, что не выводятся из малодостоверных умозаключений или гипотез, не могут иметь никакого отношения к последним баснословиям, не нуждаются в случайном принятии божества тем или другим народом. Божество следует понимать таким, каким Оно есть в действительности, – безусловно истинным, совершенным в своих свойствах и универсальным, – принадлежащим всем людям вообще. Возможно ли веровать в какого-нибудь бога, опираясь на какую-нибудь гипотезу, миф или на основании постановления какого-нибудь города? Разумнее будет вовсе ничему не верить, чем допустить предполагаемого бога, или бога, за которого мне придется краснеть, или бога, возведенного в это достоинство городом. Мы, например, выражаем нашу признательность или порицание не тем вещественным предметам, при помощи которых мы получаем удовольствие или неприятности, но тем, у которых эти предметы в руках и которые употребляют их согласно своей воле. Если кто из вас впадет в болезнь, то за излечение от нее он будет благодарить не шерсть, не противоядия, не лекарства, но врача, опытная рука которого сумела приложить или дать их вовремя больному. Раненый в бою жалуется не на меч, не на копье, но на неприятеля или разбойника. Потерпевшие кораблекрушение клянут бурю, но не приписывают своего несчастия мелям и волнам, и они правы, ибо очевидно, что все происходящее должно приписывать не орудию, но производящей его причине: в ней начало каждого факта, цель и средства его совершения. Но ваши философы, мудрые во всем остальном, рассуждая о божестве, нарушают законы явлений и вещей, а именно – отнимают все значение и достоинство у Виновника всего и не стараются найти Верховную, все производящую Первопричину».

В послании к Скапуле Тертуллиан целым рядом исторических примерок показывает этому африканскому проконсулу, собиравшемуся казнить десятого из жителей Карфагена, как кара Божия постигала и целые города и отдельных лиц, гнавших христиан, и что человеколюбие совместимо с обязанностями службы.

«Во время бытия судьею Гиларана, – говорит Тертуллиан, – народ устремился на наши кладбища, крича: «Не отводить поля под гробницы для христиан!» Но они жестоко были за то наказаны: потоки дождей истребили всю их жатву. Что означали огни, блуждавшие по стенам Карфагена, и страшные громы, колебавшие город? Все подобные метеоры знаменуют гнев грозного Бога, и мы должны возносить слабый наш голос, чтобы о гневе этом возвещать, и чтобы отвращать его нашими молитвами. Мы могли бы также привести в пример некоторых правителей, изъявивших на смертном одре раскаяние о гонениях своих против христиан. Вигелий Сатурнин, который первым извлек меч казни на нас, лишился зрения. Клавдий Луций Герминиан, рассердясь, что жена его приняла веру христианскую, жестоко гнал и мучил христиан. Сидя один в своем судилище, он поражен был язвою, и черви осыпали его тело. После того он увидел свое заблуждение и сознался, что казни послужили только к умножению числа христиан; наконец умер почти христианином. Что касается до тебя, то желали бы мы, чтобы для тебя достаточен был один пример: вспомни только, что случилось, когда ты осудил Адриметика Мавилла быть отданным на растерзание зверям, и каким образом прервано было твое гонение (гл. 3).

Мы не думаем пугать тебя, потому что и сами тебя не боимся, но желали бы, чтобы весь мир был спасен. Советуем тебе из сострадания не бороться с Богом. Ты легко можешь соединить обязанности службы твоей с обязанностями человеколюбия. Помни, что меч висит также и над вашими головами. Чего требует от тебя закон? Чтобы ты осуждал на казнь виновных, когда они признаются в своих преступлениях, и предавал бы их пытке, когда отрекаются от них. Следовательно, вы первые нарушители закона, подвергая пытке сознающихся для того, чтобы принудить их отречься (гл. 4). Итак, воздержись. Пощади несчастную сию провинцию (Карфаген), которую одно обнаружение твоих намерений подвергло притеснению со стороны жадных солдат и всех других врагов. У нас нет иного верховного владыки, кроме Бога. Он превыше тебя, Он не может и не захочет оставаться в неизвестности, и ты ничего не в состоянии сделать против Него» (гл. 5).

В этом небольшом сочинении Тертуллиан развивает мысль, высказанную в «Апологетике» (гл. 17), что душа по природе христианка, так как в минуты возбуждения, когда она стряхивает с себя привитые воспитанием и средой понятия, она невольно высказывает христианские истины. Свидетельство души Тертуллиан считает самым прочным и убедительным доказательством истинности христианства, так что в этом отношении с ним не могут сравниться ни литературные и философские сочинения язычников, иногда высказывавшие сходные с христианскими мысли, так как язычники в этих случаях укоряют своих авторов в легкомыслии и невежестве, ни священные книги христиан, которых язычники не читают.

«Явись, – говорит он, – на суд, о душа человеческая! Если ты божественна и вечна, как говорят известные философы, то ты не в состоянии лгать. Явись к нам во всей грубости твоей первоначальной простоты, явись в виде варварском и невежественном, в таком виде, какой имеют те, которые одной тобою обладают. Скажи мне, какие понятия приносишь ты человеку, происходишь ли из собственной своей сущности или обязана ею неизвестному тебе виновнику твоего бытия. Христиане требуют твоего свидетельства, чтобы наши гонители устыдились перед тобою своего презрения к тому, чему ты сама по своей природе причастна (гл. 1).

На нас нападают за то, что мы проповедуем единого Бога, сотворившего все, управляющего всем. Отзовись и скажи нам, что ты знаешь на сей счет. Часто ты свободно и громко говоришь: «Что Бог даст!», «Как Богу угодно». Этими словами ты провозглашаешь Верховное Существо, ты признаешь этим всемогущество Того, пред Чьей волей ты преклоняешься. Но приписывая Ему одному имя Бога, ты отвергаешь божество называемых тобою собственными именами богов Сатурна, Юпитера и пр. Ты знаешь и о природе Бога, Которого мы проповедуем. Это видно из твоих восклицаний: «Бог благ!», «Бог милостив!» Ты ясно исповедуешь благость Божию и этим косвенно признаешь, что человек зол вследствие удаления от Бога, источника всяких благ. Когда мы, христиане, хотим кого-либо благословить, то делаем это во имя нашего Бога. Между тем ты, не следуя никакому закону, произносишь: «Боже тебя благослови» – столь же натурально, как прилично и христианину. Есть люди, которые, не отвергая бытия Божия, отнимают у Бога способность разбирать, судить, хотеть, тогда как мы признаем и суд Божий, и страх перед Богом. Вот что говорит нам душа наша во всякое время, на всяком месте, и никто не думает ни мешать ей в том, ни смеяться над нею: «Бог видит. Да сохранит тебя Бог! Бог да воздаст тебе! Да будет Бог судьею между нами!». Скажи мне, душа нехристианская, откуда берутся у тебя все подобные изречения? В самых храмах богов твоих, у ног твоего Эскулапа, на коленях перед воздушною Юноною, ты ищешь правосудия не у этих богов. О, как ты, истина, могущественна! (гл. 3).

Обращаюсь теперь к тому, что касается собственно тебя, душа человеческая. Дело идет о твоей участи. Мы утверждаем, что ты должна пережить смертную твою оболочку, чтобы выждать судного дня, и тогда будешь наказана или награждена навеки за свои дела. Для наслаждения или страдания необходимо нужно будет тебе восприять свое тело, свои чувства, свою память. Но между тем люди считают это сектой, глупостью, хвастовством. Вникнем в дело. Когда речь у тебя идет о мертвом, ты называешь его несчастным, не потому, вероятно, что он лишен жизни, но ты считаешь его осужденным и как бы уже наказанным; иногда говоришь ты также, что мертвые блаженны и упокоены. Стало быть, ты признаешь иногда, что жизнь бывает в тягость, а смерть приносит счастье. Если не останется у тебя никакого чувства по смерти, то зачем тебе так лгать, вопреки своей природе, зачем предполагать в покойниках удовольствия или скорби, зачем бояться смерти, после которой нечего уже тебе ни бояться, ни испытывать? (гл. 4).

Все эти свидетельства души тем более вероятны, что обыкновенно бывают весьма просты. Простота делает их народными; а чем более они народны, тем более всеобщи; всеобщность их доказывает, что они естественны и, следовательно, в некотором смысле божественны. Вместо того, чтобы обвинять нас в легкомыслии и глупости, лучше бы вам помыслить о величии природы, от которой происходит авторитет души. Природа есть воспитательница, а душа ее воспитанница: все, чему учит первая, чему научается последняя, происходит от Бога, Который есть Учитель и самой природы» (гл. 5).

В конце Тертуллиан упрекает душу в крайней непоследовательности и неразумии по отношению к христианам. «Христианская истина, – говорит он, – была врождена в тебе (душе), и ты воздвигла гонения на христиан» (гл. 6).

Сочинение «Против иудеев» написано по случайному поводу. Однажды между христианином и иудейским прозелитом произошел спор о вере, в котором принял участие и Тертуллиан, но вследствие поднятого присутствовавшею при этом публикою шума он не мог убедить иудея в справедливости своих слов. Вследствие этого он решился написать сочинение, в котором в последовательном порядке изложил свои доводы в пользу христианства и в обличение упорствующего в своем ослеплении иудейства («Против иудеев, гл. 1).

Сочинение это вполне аналогично с таким же сочинением св. Иустина: также говорится о временном и относительном значении закона Моисеева и всех его предписаний, о замене его новым законом, данным через Иисуса Христа, доказывается, что явившийся на землю Христос был обетованный Мессия и наконец говорится, что вместо отвергнутых иудеев будут призваны новые народы. Сходство между апологетами усиливается тем, что соблюден тот же порядок изложения, приводятся те же пророчества и опровергаются те же возражения иудеев, например, о возможности рождения Иисуса Христа от Девы, о совместимости Его страданий с Его Божеской природой. Разница между сочинением св. Иустина и трудом Тертуллиана заключается только в том, что второй короче первого и, кроме того, в нем приводятся рассуждения о том, что заповедь, данная Адаму, заключала в себе весь последующий закон, и о седмицах Данииловых, чего нет у св. Иустина.

«При начале мира, – говорит Тертуллиан, – Бог дал закон Адаму и Еве, запретив им прикасаться к плоду дерева посреди рая, и предуведомив их, что они смертью умрут, когда нарушат это повеление. Закон этот был бы достаточен, если бы они сохранили его. В нем находим мы сокровенный корень всех предписаний закона, впоследствии изданного Моисеем, как-то: «возлюбиши Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею; возлюбиши ближнего твоего, яко сам себе; не убей, не укради, не пожелай чужого». Первоначальный закон, данный Адаму и Еве в раю, есть как бы источник всех Божиих постановлений. Словом сказать, если бы они любили Господа Бога своего, то не нарушили бы Его заповеди. Если бы они истинно любили ближнего, – как самих себя, то не поверили бы внушениям змия, и не были бы против самих себя человекоубийцами, лишась бессмертия через нарушение заповеди Божией. Равным образом они воздержались бы от кражи, если бы тайно не вкусили плода и не скрылись от взоров Господних. Они бы не подверглись гибели, постигшей диавола, если бы не положились на слово его, что будут подобны Богу. Если бы они не пожелали чужого добра, то не прикоснулись бы к запрещенному плоду» (гл. 2).

В доказательство того, что Иисус Христос есть истинный Мессия, Тертуллиан приводит известное пророчество Даниила о седминах (Дан. 9, 1, 2, 21–27). «Нельзя не заметить, – говорит он, – с какою точностью пророк обозначает тут время рождения, страдания и смерти Иисуса Христа. Ангел ясно говорит, что «от исхода словесе до Христа» пройдет шестьдесят две седмицы, «и Святый святых помажется»; потом «помазание потребится»; по истечении же семи седмин в одну седмину и в полседмины «рассыплется град, отымется жертва и скончание дастся в опустение». Мы начнем исчисление наше с Дария, когда происходило видение; последующие затем происшествия будут нашими путеводителями. Взглянем на преемство государей. Дарий царствовал 19 лет, Артаксеркс – 40, Кир – 23, Аргус 1 год, Дарий II – 22, Александр Македонский – 12, Сотер – 35, Птоломей Филадельф – 39, Клеопатра – 20^{12 , Август вместе с Клеопатрою – 13, Август один – 43. Итого, 43812}. Таким образом, исполнилось 6212 седьмины, равняющиеся 438¹2 годам до пришествия Иисуса Христа, когда правда вечная водворена, когда Святый святых – Христос помазан, когда запечаталось видение и пророк, и когда загладились грехи, отпускаемые всем верующим во имя Христово. Посмотрим теперь, как исполнились остальные ^{712 седмин. Август жил еще 15 лет после рождества Христова. Ему наследовал Тиверий, царствовавший 22 года, 7 месяцев, 20 дней. В 15 лето его царствования пострадал Иисус Христос, имея от роду около 30 лет39. После Тиверия были императоры: Калигула – 3 года, 7 месяцев, 13 дней, Нерон – 9 лет, 9 месяцев, 13 дней, Гальба 7 месяцев 6 дней, Отон – 3 месяца 5 дней, Вителий – 8 месяцев 10 дней, Веспасиан торжествует над иудеями в первый год своего царствования. Всего прошло 52 года 6 месяцев. Вот как исполнились для иудеев предсказанные Даниилом семьдесят седмин до конечной их гибели. По истечении сих лет пресеклись в стране их жертвы и приношения, которые уже с тех пор не могли быть там отправляемы, ибо помазание сие потребовалось во времена страдания Иисуса Христа» (гл. 8).}