Академия в Москве в XVII столетии

Печальное состояние просвещения в рассматриваемый период. – Оживление просветительных стремлений в конце XVI и в XVII в. – Сознание необходимости школы. – Влияние Востока и Запада

В настоящее время можно считать достаточно выясненным вопрос о состоянии просвещения на Руси в период, предшествовавший открытию Московской академии. По мнению большинства исследователей, XV–XVII вв. представляют собой одну из наиболее темных страниц в истории русской культуры. Даже лица, придерживающиеся оптимистического взгляда на образованность древней Руси, признают, что в то время у нас не было никаких школ; для русского человека того времени не существовало никакой, сколько-нибудь цельной, правильной системы образования¹. Не говоря уже о простом народе, тогда нередко можно было встретить неграмотных даже в среде высшей аристократии. Известно, напр., что великий князь московский Василий II (1425–1462г.) не умел писать. В одной грамоте 1565 года значится такая приписка: «А которые князья и дети боярские в сей записи написаны, а у записи рук их нет, а те князья и дети боярские грамоте не умеют»². То же самое видим и в XVII веке. Котошихин, описывая боярскую думу, между прочим, говорит: «А иные бояре, брады свои уставя, ничего не отвещают, потому что Царь жалует многих в бояре, не по разуму их, а по великой породе, и многие из них грамоте не ученые и не студерованые»³. Само духовенство, на котором лежала обязанность руководить народным образованием, мало чем отличалось от титулованных невежд. «Епископы русские – люди некнижные», уверял папу Евгения на Флорентийском соборе московский митрополит Исидор. Характеристику же низшего духовенства дает Стоглавый собор (1551 г.). Он с горечью констатирует, что, вопреки священным правилам, приходится посвящать в попы неграмотных, – в противном случае, святые церкви будут стоять без пения, и христиане будут умирать без покаяния.

При низком уровне образования привилегированных классов, т.е. высшего дворянства и духовенства, о народной массе и говорить нечего. Иностранцы, посещавшие Россию в XVI и XVII ст., в своих записках отмечают почти поголовное безграмотство⁴. Если среди русских и встречались немногие грамотеи, то их грамотность не шла дальше уменья читать и писать. В начале XVII века один из книжных справщиков, старец Арсений Глухой, так характеризует этих грамотеев-начетчиков: «Они едва азбуку умеют, а того наверное не знают, какие в азбуке буквы гласные и согласные; а о частях речи, залогах, числах, временах и лицах – то даже им и на разум не всхаживало, священная же философия и в руках не бывала»⁵. Но огромной массе русского народа была недоступна даже и такая «ученость». Известен, напр., следующий, довольно характерный, факт. Один иностранец, бывший в России, спросил как-то у русского: «Отчего в России крестьяне не знают ни «Отче наш» ни «Богородицы»? В ответ он услыхал, что «это – очень высокая наука, годная только для царей да патриарха и, вообще, для господ и для духовенства, а не для простых мужиков». Можно судить, насколько образована была народная масса, если знание «Богородицы» считалось уже «высокой наукой»!

При таком невежестве в русском обществе, естественно, установилось подозрительное и пренебрежительное отношение к науке. Наука считалась вредной и несовместимой с Православием: она порождала ереси, являлась причиной сатанинской гордости, сводила с ума и т.п. «Богомерзостен пред Богом всяк, любяй геометрию, – читаем в одном древне-русском поучении, – а се душевнии греси учитися астрономии и еллинским книгам; проклинаю прелесть тех, иже зрят на круг небесный; своему разуму верующий удобь впадает в прелести различные; люби просты́ню паче мудрости, высочайшего себе не изыскуй, глубочайшего себе не испытуй, а елико ти предано от Бога готовое учение, то содержи»⁶. Подобные наставления вносились даже в школьные прописи. «Не ищи, человече, мудрости, – поучает одна из них, – ищи кротости: аще обрящеши кротость, то и одолеешь мудрость; не тот мудр, кто много грамоте умеет, а тот мудр, кто много добра творит». «Аще кто тя вопросит, – поучает ученика другая пропись, – веси-ли всю философию, ты же ему противу того отвещай: учился буквам, еллинских же борзостей не текох, риторских астрономов (!) не читах, ни с мудрыми философы в беседе не бывах, философию ниже очима видех; учуся книгам благодатного закона, аще бы мощно моя грешная душа очистити от грех»⁷. Невежество не только извинялось, но даже возводилось в доблесть, становилось предметом гордости, своего рода нравственным подвигом. «Аще неучен словом, но не разумом, – писал о себе древне-русский книжник, – неучен диалектике, риторике и философии, но разум Христов в себе имам»⁸. Это стремление иметь «разум Христов» и не заботиться о развитии своего собственного породило ту косность умственной жизни, а в области религиозно-нравственной – то непонимание духа веры, ту страсть к обрядности и всю ту массу грубых суеверий и предрассудков, которые являются характерной чертой описываемой эпохи и которые заставляли многих иностранцев даже сомневаться в принадлежности русских к христианству⁹.

Безотрадное состояние просвещения необходимо должно было пробудить в передовой части русского общества сознание непригодности прежних начал жизни, стремление к искоренению невежества, стремление к знанию, к науке. Потребность в образовании сказалась очень рано. Еще архиепископ новгородский Геннадий (на рубеже XV и XVI вв.) в послании к митрополиту Симону просил его «печаловаться» пред государем, «чтобы велел училища учинити». Спустя полвека, Стоглавый собор, констатируя, вместе с царем, факт глубокого невежества русского духовенства, постановил, чтобы в царствующем граде Москве и по всем городам протопопы и старейшие священники избрали добрых священников и диаконов, «гораздивых» в грамоте и пении, и устроили в их домах училища, для того «чтобы священники и диаконы и все православные христиане в коемждо граде предавали им своих детей на учение грамоте, и на учение книжного письма, и церковного пения салтычного, и пения налойного». Сам Иван Грозный, в тех же целях народного просвещения и для облегчения сношений с Западом, предполагал завести в Москве училища для преподавания латинского и немецкого языков. Но это благое намерение осталось без исполнения. Ничего нам неизвестно и о том, насколько успешно проводилось в жизнь постановление Стоглавого собора о школах. При преемнике Грозного на необходимость просвещения на Руси неоднократно указывали восточные Патриархи. «Составь училища и поставь наказателя, чтобы в них учились еллинской грамоте», – писал, между прочим, александрийский Патриарх Сильвестр царю Федору Ивановичу в 1585 году. Собор восточных Патриархов, утвердивши у нас (1593г.) Патриаршество, вменил в обязанность каждому русскому епископу всячески содействовать развитию просвещения в своей епархии и оказывать посильную помощь как наставникам, так и ученикам. Александрийский Патриарх Мелетий Пигас, в том же 1593 году, от себя лично писал царю: «Устрой у себя, царь, греческое училище, как живую искру священной мудрости, потому что у нас источник мудрости грозит иссякнуть до основания». Эти советы не могли не оказать влияния на московское правительство. Борис Годунов, вступивши на престол, задумал грандиозный для того времени план народного образования: он предполагал покрыть Россию сетью организованных школ, основать в Москве университет, за неимением преподавателей послать в Англию и Германию наиболее способных молодых людей для обучения разным наукам и иностранным языкам, а пока вызвать в Москву немецких профессоров. Но эти просветительные замыслы встретили сильный протест со стороны духовенства. Из задуманного плана Годунову удалось осуществить только одно – послать (в 1602г.) в Англию и Германию нескольких молодых людей, но и они, как известно, обратно в Россию не вернулись.

После Смутной эпохи, которая яснее всего обнаружила все недочеты русской жизни, потребность в науке и образовании сказалась с особенной силой и выразилась в XVII веке в целом ряде попыток московского правительства завести хорошо организованную школу.

Первая попытка в этом роде относится к 1632 году, когда царь Михаил Феодорович и Патриарх Филарет, чрез архимандрита Амфилохия, приезжавшего в Москву, просили константинопольского Патриарха Кирилла Лукариса прислать из Греции подходящего учителя для московской школы. Патриарх почему-то не удовлетворил этой просьбы. Тем не менее, учитель нашелся в лице прибывшего в Москву протосинкела александрийского Патриарха, архимандрита Иосифа. По просьбе царя и Патриарха, он остался в Москве для перевода св. книг с греческого на славянский язык и для учительства¹⁰. Но в следующем году архимандрит Иосиф умер, едва ли успевши открыть школу. По-видимому, он занимался только переводом книг.

В 1645 году мы видим вторичную, и так же неудачную, попытку открыть в Москве греческую школу. Поводом к этому послужила челобитная приехавшего в Москву палеопатрасского митрополита Феофана, в которой он, между прочим, писал царю Алексею Михайловичу: «Да повелиши быть греческой печати и приехати греческому учителю учити русских людей философства и богословия греческого языку и по русскому». Получив согласие московского правительства, Феофан в следующем году прислал и учителя для школы. Это был некто Венедикт, «великий архимандрит и учитель и богослов великой церкви константинопольской», как он сам себя титуловал. Вскоре, однако, «великий архимандрит» обнаружил такие непривлекательные черты своей «деятельности», что в Москве поспешили отказаться от его услуг. Вся его просветильная работа ограничилась переводом «Книги об Индийском царстве»¹¹.

Вместо высланного Венедикта, московский Патриарх Иосиф поручил греку Ивану Петрову приискать на Востоке другого, более подходящего учителя. Иван Петров исполнил поручение, и в 1649г., будучи уже в Москве, доносил Патриарху: «Даю ведомость о некотором учителе, смышленном еллинскому языку и рассудителя евангельскому слову, и имя ему Мелетий, прозвище Сирих, что такова учителя второго не обретается во всей вселенной и ни в котором месте». Однако, Мелетий Сирих почему-то не явился в Москву.

Вместо него, в январе 1649 года, прибыл в Москву (в свите иерусалимского Патриарха Паисия) «дидаскал», старец Арсений Грек. По просьбе московского Патриарха, этот «дидаскал» и остался в Москве «для риторического учения». Но сомнительно, была ли им открыта школа. Дело в том, что Патриарх Паисий, возвращаясь на родину, с дороги неожиданно послал московскому правительству донос на Арсения Грека, обвиняя его в вероотступничестве¹². Благодаря этому доносу, Арсений, чрез 1½ месяца после отъезда Патриарха Паисия, вместо школы попал под строгий начал в Соловецкий монастырь «для исправления православные христианския веры». Правда, Патриарх Никон скоро вызвал его оттуда и даже назначил книжным справщиком, но у нас нет никаких данных утверждать, что Арсений открыл школу по возвращении из ссылки. Поэтому, профессор Каптерев категорически отрицает существование школы Арсения Грека¹³.

Все эти неудачи не остановили дальнейших попыток русского правительства найти на Востоке учителя для московской школы. В 1653 году, по просьбе царя, восточные Патриархи прислали в Москву, в качестве учителя, митрополита Навпакта и Арты, Гавриила Власия. Митрополит Гавриил удовлетворял, по-видимому, всем требованиям русских, – тем не менее, московское правительство отослало его обратно. «Можно думать, – говорит профессор Каптерев, – что русские не пожелали иметь у себя такого важного и сановитого человека, каким был Гавриил Власий, наместник двух патриархов и экзарх Италии, которого сами Патриархи просили принять с особой честью и вниманием, – такой человек, действительно, для московской школы был уже слишком велик»¹⁴.

Таким образом, Россия, по-прежнему, осталась без школы, что было особенно опасно ввиду начавшихся с половины XVII ст. церковных волнений. На необходимость образования, на усилившуюся потребность в школе теперь греки указывали энергичнее и настойчивее, чем когда-либо¹⁵. Правда, на деле они до сих пор ничем не доказали своей готовности помочь московскому правительству в его поисках за хорошим учителем, но на словах ратовали горячо и убедительно. Особенно отличался этим газский митрополит Паисий Лигарид¹⁶. Свои мысли он высказал в «Опровержении челобитной попа Никиты» (1666г.). Задаваясь вопросом, откуда пошли смуты в русской церкви, Лигарид отвечает, что причина их кроется в отсутствии народных училищ и библиотек. «Преславный некто воевода Алкивиад, – говорит Лигарид, – ответ даде древле Афином, яко ко благополучно-ратованию три вещи суть нужны: первая есть злато, вторая – злато, третия – злато. Аз же, вопрошен о сане церковном и гражданском, кии бы были столпы и завесы обою, рекл бых: первие – училища, второе – училище, третие – училища пренужна быти». Далее Лигарид доказывает, что школа поднимает не только умственный, но и моральный уровень человека, и имеет громадное жизненно-практическое значение, являясь залогом народного благополучия. Ввиду этого, Лигарид обращается к царю с советом завести училища для изучения трех коренных языков; «наипаче» греческого, латинского и славянского. Наряду с учреждением училищ, Лигарид советует позаботиться и об устройстве хороших библиотек. «Поистине в книгохранительницах беседуют усопших души бессмертные, – говорит он, – и никакая книга толико зла непщевательна есть, воеже бы от некоея части не имела читателя пользовати». Что касается расходов по устройству и содержанию школ и библиотек, то их, по совету Лигарида, следует отнести на счет епархиальных и монастырских сумм.

Необходимость школ и просвещения на Руси Лигарид доказывает и в своем «Поучении на Рождество Христово», которое он составил по поручению восточных Патриархов Паисия и Макария, и которое было произнесено от их имени архиепископом рязанским Илларионом в 1666 году. Укоривши русских за пренебрежение к науке и греческому языку, указавши на пример западных народов и даже «полудиких» арабов, которые все считают греческий язык за «корень премудрости», Лигарид обращается к царю с таким советом: «Положи отныне в сердце твоем училища тако греческая, яко словесная и иная назидати, спудеев милостию си и благодатию умножати, учители благоискусные взыскати, всех же честьми на трудолюбие поощряти: абие узриши многия учения тщатели, а в мале времени приемлеши, даст Бог, плод стократный и полные рукояти от сих семян».

С целью воздействовать на царя Алексея Михайловича, составлено было Лигаридом (тоже от имени восточных Патриархов) и другое его «Поучение, или увещательная беседа» на Рождество Христово. В этой беседе, в качестве нового аргумента, Лигарид проводит мысль о просветительной миссии русской церкви на православном Востоке. Как известно, после взятия Константинополя турками, просвещение на Востоке пало. Правда, греки тратили большие средства на поддержание училищ, но эти средства шли не столько на учителей и учащихся, сколько «на заграждение ненавистных гортаней нечестивых, хотящих, да мы вси слепи пребудем и да не вемы писания искусством». Ввиду этого, Лигарид высказывает пожелание, чтобы Москва была просветительным центром не только для России, но и для греков: «тако, воеже бы греческим юношам отовсюду семо пришелствовати во царствующий град Москву ради чтения и разума пристяжания».

Однако, все эти наставления, все красноречивые поучения и проповеди не изменяли положения вещей. Русским нужны были хорошие учителя, они требовали у греков людей дела, но греки далее слов не шли, и Москва, по-прежнему, оставалась без школы¹⁷.

Неудачные поиски учителей на Востоке имели своим следствием то, что русские, разочаровавшись в греках, в их пригодности к роли просветителей, обратились к содействию представителей западного образования.

Мы видели, что еще Иван Грозный, а за ним Борис Годунов не прочь были познакомить Россию с западной наукой. С своей стороны, и западные народы, заметив пробудившееся в русских стремление к образованию, охотно пошли навстречу этому стремлению, конечно, далеко не из-за бескорыстных побуждений: их соблазняла возможность, путем школы, более или менее успешно пропагандировать среди русских свои вероисповедные идеи. Так, в 1582 году папский нунций, Антоний Поссевин, предлагал Грозному устроить в Риме православную семинарию для русского юношества. Грозный понял, к чему клонилось это предложение, и уклончиво ответил, что в России трудно набрать людей, годных для обучения в заграничной школе. В 1600 году польский король Сигизмунд III, под влиянием иезуитов, просил у Годунова позволения построить в главнейших городах России костелы для поляков, и при костелах завести училища для русских. Но и на этот раз старания иезуитов оказались безуспешными. Годунов, как мы знаем, в деле распространения образования на Руси думал придерживаться своего собственного плана. Тяготение русских к западной культуре особенно усиливается после Смутного времени. «Тяжелое испытание, которое пережила Московская Русь в то время, – говорит Соловьев, – подрывая китайский взгляд на собственное превосходство, естественно и необходимо порождало в живом народе стремление сблизиться с теми народами, которые оказали свое превосходство, позаимствовать от них то, чем они явились сильнее. Сильнее западные народы явились своим знанием и искусством, и, поэтому, надобно было у них выучиться»¹⁸.

Таким образом, русское общество пришло к сознанию необходимости культурных заимствований с Запада. Самый вопрос о возможности, о допустимости этих заимствований с точки зрения религиозно-нравственной был решен тоже в утвердительном смысле. Практически-полезные плоды западной культуры, коль скоро они не влекли за собой заимствования идей, были признаны безвредными для чистоты Православия. И вот, московское правительство начинает приглашать на Русь иностранцев – ратных, мастеровых и промышленных людей. В самой Москве появляются целые немецкие слободы; иностранные купцы и капиталисты получают торговые льготы и разные концессии на устройство заводов; нанимаются иноземные офицеры для обучения русских войск иноземному строю и «огненному бою». Наряду с этим, русское общество начинает заимствовать и западно-европейский комфорт, житейские удобства, увеселения и проч. Все это мало-помалу уничтожало то предубеждение, которое русские питали против западной цивилизации, подготовляло почву для дальнейшего, более сильного культурного влияния Запада, наконец, приучало к мысли о возможности пригласить в Москву для просветительной деятельности представителей западной науки.

Разумеется, первыми проводниками западно-европейской науки на русской почве должны были быть близкие нам и родственные по вере южно-русские ученые, получившие образование в западных школах.

Первоначально южно-русские ученые, в глазах большинства московского общества, пользовались почти такой же дурной репутацией, как и еретический Запад. Как известно, в конце XVI века в южно-русской церкви произошла уния. Если теперь мы смотрим на это событие как на замаскированную попытку со стороны Рима совратить православных южной Руси в католичество, то тем более это так казалось московским ревнителям Православия. Отсюда, конечно, понятно и недоверие к Киеву. Уж слишком близок он к католической Польше! Уж слишком много туда идет из еретических стран различных литературных и культурных веяний! Недаром, Патриарх Филарет, возвратившись из польского плена, на московском соборе 1620 года настоял на том, чтобы белоруссов, как обливанцев, принимали в Православие под условием вторичного крещения; недаром катехизис Лаврентия Зизания не был пущен в обращение в Московской Руси главным образом потому, что автором его был южно-русский ученый¹⁹.

Но уже самый факт применения московским правительством репрессивных мер к киевским ученым и их книгам показывает, что культурное влияние Киева стало заметно просачиваться в московскую жизнь. Иначе и быть не могло. Самый ход церковных и политических событий того времени заставлял южную Русь искать тесного сближения с Москвой. С другой стороны, ближайшее ознакомление с положением южно-русских церковных дел убеждало москвичей, что большинство южно-руссов, несмотря на унию, в сущности, оставалось, по-прежнему, православным и даже вело энергичную и успешную борьбу за Православие. И вот мы видим, что Киев, особенно после смерти Патриарха Филарета, далеко уже не встречает прежнего враждебно-недоверчивого отношения со стороны лучших представителей московского общества; мы видим, что мать городов русских привлекает к себе взоры московских ревнителей просвещения не только своими святынями, но и недавно открытой там Киево-Могилянской академии; мы видим, что некоторые киевские книги, правда, после тщательного просмотра, перепечатываются в Москве; мы видим, наконец, что вслед за южно-русскими книгами в Москве появляются и сами киевские ученые.

Еще в 1640 году киевский митрополит Петр Могила, чрез своего наместника, Игнатия Оксеновича Старушича, предлагал московскому правительству устроить в Москве монастырь, поселить в нем киевских ученых старцев и открыть школу для обучения «детей боярских и простого чину» греческой и славянской грамоте. Это предложение Могилы, непринятое в 1640 году, в конце сороковых годов было осуществлено царским любимцем и известным ревнителем просвещения, окольничим Ф.М. Ртищевым. В двух верстах от Москвы Ртищев построил Андреевский монастырь, при котором, с разрешения царя и Патриарха, и основал ученое братство из тридцати киевских иноков, «в житии, и чине, и во чтении, и пении церковном, и келейном правиле изрядных». Вскоре после этого и само правительство решилось вызвать из Киева ученых иноков для перевода Библии с греческого на славянский язык. С этой целью в 1648 году Алексей Михайлович послал к киевским церковным властям инока Марка, но миссия эта почему-то не увенчалась успехом. 14 мая 1649г. московский царь снова обратился к киевскому митрополиту и властям киевского братского монастыря с просьбой прислать в Москву старцев: Арсения Сатановского и Дамаскина Птицкого. По этой просьбе, 12 июля того же 1649 года, прибыли в Москву Арсений Сатановский и (вместо Дамаскина Птицкого) Епифаний Славинецкий. В конце ноября 1650г., после вторичного посольства упомянутого Марка, прибыл из Киево-Печерского монастыря и Дамаскин Птицкий. Вслед за этими учеными стали приезжать в Москву и другие киевляне.

Однако ни члены Ртищевского братства, ни Епифаний Славинецкий с Сатановским и Птицким не имели возможности основать в Москве правильно-организованной школы. Деятельность их состояла исключительно в исправлении и переводе св. книг. Конечно, и одно это имело уже важное просветительное значение. Помимо того, многие москвичи, вращаясь в кружке киевских иноков, достигли под их руководством обширной учености, – таковы, напр., ученики Славинецкого, инок Евфимий и иеродиакон Дамаскин.

Эта первая дружина киевских ученых состояла из людей, вышедших из Киевской Богоявленской школы, – следовательно, она была до-могилинского, греческого направления в своем образовании. Вслед за ними не замедлили явиться в Москву и питомцы уже преобразованной Киево-Могилянской коллегии, т.е. питомцы школы уже нового, латинского направления. Самым видным представителем этого типа южно-русских выходцев является Симеон Полоцкий.

Ввиду той громадной роли, которую сыграл Полоцкий в истории русского просвещения второй половины XVII столетия, мы позволим себе несколько подробнее остановиться на этой личности.

Симеон Емельянович Петровский-Ситнианович Полоцкий родился в апреле 1629 года в Белоруссии. Первоначальная биография его известна мало. Мы даже не знаем его мирского имени (Симеоном он назван при пострижении в монашество). Несомненно, однако, что свое образование Полоцкий закончил в Киево-Могилянской коллегии²⁰, где в то время уже вполне господствовала схоластическая система образования с ее семью «свободными художествами»²¹. 27-ми лет от роду Полоцкий принял монашество и был назначен «дидаскалом» Полоцкого братского училища. В 1656 году царь Алексей Михайлович, проездом к русскому войску, стоявшему под Ригой, дважды был в Полоцке, и в одно из этих посещений Полоцкий поднес ему приветственные «Метры». После взятия Полоцка поляками Симеон решился попытать счастья в Москве, куда и прибыл в конце 1663 или в начале 1664 года. Вскоре он нашел здесь занятие, соответствовавшее его склонностям: по царскому приказу, он стал обучать «по латыням и для грамматического учения» молодых подьячих Тайного Приказа. Обучение велось в Спасском монастыре, за Иконным рядом, в квартире Полоцкого. Кроме латинского языка, который преподавался по учебнику иезуита Альвареца и был здесь главным предметом, ученики Полоцкого, по-видимому, изучали пиитику, риторику, и упражнялись в сочинении вирш и «ораций»²². Греческий язык, по всей вероятности, совсем не преподавался, так как сам Полоцкий «греческого писания мало что знаяше». Личное расположение царя к Симеону распространялось и на заведенное им училище. Летом 1665г., по указу царя, в Спасском монастыре было устроено особое здание, в котором и стали учиться у Полоцкого его ученики.

Школа Полоцкого просуществовала очень недолго. По мнению Мирковича, она была закрыта со смертью основателя, а может быть даже и раньше, когда последний был назначен наставником царевича, т.е. в 1672 году²³. Профессор Каптерев, исходя из той точки зрения, что школа преследовала узко-практическую цель – научить 3–4 подьячих латинскому языку, ограничивает время ее существования еще более коротким сроком. По его мнению, школа закрылась никак не позже мая 1668 года, так как в этом месяце ученикам Полоцкого приказано было сопровождать Ордын-Нащокина в Курляндию²⁴.

Итак, опыт учреждения Полоцким школы был сделан в самых ограниченных размерах.

Но если мы не видим ни Епифания Славинецкого, ни Симеона Полоцкого в качестве устроителей правильно-организованной школы, то, во всяком случае, нужно признать, что южно-русские ученые выдвинули на первую очередь жгучий вопрос о необходимости школы на Руси. С другой стороны, в лице Симеона Полоцкого, киевская ученость, перенесенная в Москву, стала теперь развиваться в ином направлении, чем прежде, именно – в духе латинской схоластической учености, и успела пустить крепкие корни на новой почве. Это новое направление просвещения необходимо должно было вызвать и действительно вызвало против себя протест со стороны консервативных слоев русского общества. Поэтому, коль скоро был решен окончательно вопрос об устройстве в Москве правильно-организованной школы, тотчас же возник другой вопрос, о направлении школы: какому языку дать преобладающее значение в будущей школе, греческому или латинскому? То или другое решение этого вопроса для современников являлось очень важным по своим практическим последствиям. Преобладание в школе латинского или греческого языка решало вопрос о том, какому влиянию господствовать в Москве, византийскому или латино-польскому. Завязалась ожесточенная борьба традиционных византийско-русских начал образования с новыми, возникшими под влиянием западно-европейской цивилизации.

Развитие и исход этой борьбы мы проследим в следующей главе.

Епифаний Славинецкий и Симеон Полоцкий, как представители греческой и латинской партий. – Полемика их учеников. – „Довод вкратце“... – Рассуждение: „Учитися ли нам“... – Академическая Привилегия. – Типографская школа. – Школа Медведева и его неудачные хлопоты об утверждении Привилегии. – Победа греческой партии над „латынниками“

Пред глазами московского общества второй половины 17 века стояли два выдающихся деятеля, обращавшие на себя всеобщее внимание своей даровитостью и учеными трудами. Это были Епифаний Славинецкий и Симеон Полоцкий. Оба воспитанники киевской школы, оба широко образованные, оба горячо преданные своему делу, эти лица, однако же, столь различались по характеру своего образования и ученой деятельности, что современники стали смотреть на них, как на представителей двух противоположных культур: восточной, греческой, и западной, или латинопольской. Характеристика, данная этим двум деятелям современниками, в значительной степени проливает свет и на те причины, которые вызвали спор о преобладании в школе греческого или латинского языка. «Епифаний Славинецкий, – говорит его современник и ученик Евфимий, – муж многоученый, не токмо грамматики и риторики, но и философии и самые феологии известный бысть испытатель и искуснейший рассудитель и опасный претолковник греческого, латинского, словенского и польского языков». Как человек широко образованный, он не чуждался латинской науки, но не сочувствовал одностороннему, исключительно латинскому, направлению Полоцкого. Это несочувствие выразилось, между прочим, в том, что в 1664 году Славинецкий не допустил Полоцкого до участия в переводе Библии на славянский язык. Правда, одно время и сам Епифаний, по собственному признанию, увлекся было латинскими книгами, но увлечение его скоро прошло. Он усердно занялся чтением творений греческих отцов и стал горячим сторонником греческого учения, «этой ясной лучи, ею же мрачная невидения тьма разрешается, восток и запад, север и юг просвещается и вся вселенная облистана бывает». С этого времени единственными для него руководителями и авторитетами в делах веры и церкви стали греческие отцы и учители; на их творениях было построено все его миросозерцание, так что, в глазах москвичей, он являлся не только ученым, но и строго православным христианином. «Это был муж, в благочестии знатный и учений», говорит современник. Одним словом, Епифаний Славинецкий, как знаток и любитель греческого языка и ревнитель Православия, по мнению сторонников греческого учения, принадлежал к типу таких, именно, ученых, которые были необходимы и желательны для Руси.

Совсем другое представлял из себя Симеон Полоцкий. По отзыву Патриарха Иоакима, этот поборник «латинских силлогизмов» «книги латинские только чтяше, греческих же книг чтению не бяше искусен; того ради мудрствоваше латинская новомышления права быти». Такой взгляд современников на Полоцкого, действительно, находил некоторое подтверждение в его сочинениях. Так, например, цитируя Св. Писание, он отдавал предпочтение иеронимову переводу Библии пред переводом 70-ти; признавал латинский, так называемый апостольский, Символ веры; делал ссылки на западных, а не на восточных отцов, учителей и писателей церковных и т.п. По словам того же Патриарха Иоакима, «Венец веры» Полоцкий сплел «не из прекрасных цветов богоносных отец словес, но из бодливого терния на Западе прозябшего новшества, от вымышлений Скотовых, Ансельмовых и тем подобных еретических блядословий». Преклонение Полоцкого пред всем латинским, по мнению современников, объяснялось тем, что он получил латинское образование, знал только латинский язык, читал только латинские книги. «У иезуитов кому учившуся, говорит современник, – наипаче только латински без греческого, невозможну быти православну весма, восточные церкви истинному сыну». Таким образом, Симеон Полоцкий, в глазах русских, был таким же типичным представителем латинского учения, каким Епифаний был для учения греческого. Однако, благодаря такту и сдержанности Полоцкого, с одной стороны, и кротости и миролюбию Славинецкого с другой, разница направлений никогда не доходила до открытой вражды между этими учеными.

Не то было с их учениками, не обладавшими ни тактом, ни сдержанностью своих учителей. Для характеристики инока Евфимия и Сильвестра Медведева достаточно сказать, что каждый из них довел до крайности направление своего учителя. «Если Епифаний, по учености, был грек по преимуществу, то Евфимий стал греком исключительно; если Епифаний не много был расположен к латинянам и их учености, то ученик его стал всеми своими симпатиями против латинского мира... То же нужно сказать и о Сильвестре Медведеве. Медведев забыл, что учитель его уважал ученых греков и сам знал по-гречески, – он знал только по-латински и любил только латинских ученых. Где Симеон был еще довольно сдержан, осторожен и, по возможности, осмотрителен, там ученик его не наблюдал никакой сдержанности и осторожности. Медведев прямо и явно высказывал то, что учитель его говорил только между немногими или записывал в кабинете»²⁵. Разумеется, между Евтихием и Медведевым уже не могло быть таких же мирных отношений, какие были между их учителями. Вдавшись в крайности, они окончательно разошлись между собой.

Борьба, которая завязалась между представителями двух направлений, повела к тому, что ученые киевляне, как защитники латинского образования, сильно подорвали доверие и уважение к себе в глазах русских. Полоцкий и его последователи, особенно Медведев, защищавший явно католические мнения, служили убедительным доказательством, как вредно для Православия латино-польское образование²⁶.

Справедливость, однако, требует сказать, что и греки в то время пользовались на Руси не особенно хорошей репутацией. Главной причиной подозрительного отношения к грекам послужили два события, глубоко поразившие русских, – это Флорентийская уния (1439г.) и взятие Константинополя турками (чрез 14 лет после унии). Не вдаваясь в рассмотрение политических комбинаций византийского правительства, русское общество взглянуло на унию как на измену Православию, как на заражение греческой церкви «латинской ересью». Падение же Царьграда, естественно, стало рассматриваться как Божественное возмездие за вероотступничество²⁷. Сами греки, в сношениях с Россией, нисколько не старались поднять свой пошатнувшийся авторитет учителей и хранителей Православия. Дело в том, что в далекую и варварскую Россию из Царьграда присылали далеко не лучших представителей греческой иерархии. Благодаря этому, еще в глубокой древности, когда церковный авторитет Византии в глазах русских стоял высоко, и тогда уже на греков русский человек привык смотреть подозрительно. Плут, мошенник и... грек – были понятиями равнозначащими в древней Руси. «Был он льстив, потому что был он грек», – говорит наша летопись об одном епископе-греке. После падения Константинополя замечаются особенно частые визиты греческого духовенства в Россию с целью эксплуатировать религиозное чувство русского народа. Во время этих посещений греческие иерархи, чтобы получить от московского правительства более щедрую милостыню нередко прибегали к предосудительным и даже прямо преступным средствам. «Не раз, – говорит профессор Каптерев, – русским приходилось созерцать не только ссоры, интриги и разные проделки поселившихся в Москве греческих иерархов, но и видеть участие в этой борьбе своекорыстных интриганов самих восточных патриархов»²⁸. Даже те греки, которые приезжали в Россию с специальной миссией стать руководителями русского просвещения, далеко не всегда отличались безукоризненной нравственностью. Мы уже видели, что репутацию таких, напр., лиц, как Арсений Грек, Венедикт, Паисий Лигарид, нельзя назвать порядочной, даже при самом снисходительном отношении к ним. Разумеется, от внимания русского человека, который зорко присматривался к греческим выходцам, не могли ускользнуть ни их ученость, полученная в латинских иезуитских школах, ни самое их Православие, видимо пошатнувшееся под влиянием латинского воспитания, ни их частная и общественная жизнь, несогласная с представлениями русских об истинно-благочестивой и строго-православной жизни. «Самые греческие учители, – говорится в челобитной Соловецкого монастыря, – егда приезжают в русскую землю, ни един лица своего перекрестити не умеют и ходят без крестов, поселяне им дивятся и глаголют, что де они, палестинские власти, пастыри и учители нарицаются, во иную землю учити приезжают, а сами лица своего прекрестити не умеют: то како и чему им нас поселян научити и какова от них научитися нам Православия, какова ждать в вере исправления?» Таким образом, большинство греческих выходцев своей жизнью и деятельностью на Руси нисколько не уничтожало предубеждения русского общества против греков. Несмотря, однако, на это, мы видим в Москве сильную греческую партию с Патриархом Иоакимом во главе, которая не только горячо ратует в защиту греческого языка, но и стремится, во что бы то ни стало, провести кандидатуру исключительно лишь греков на места блюстителя и преподавателей будущей академии.

Чем это объяснить? Конечно, было бы большой ошибкой думать, что в данном случае Патриарх Иоаким, Евфимий и другие его сторонники руководились личными симпатиями. Несомненно, были причины принципиальные. Дело в том, что как ни подозрительно русские относились к грекам, однако южно-русские ученые заслуживали в их глазах еще менее доверия. В сущности, крайние воззрения на греков, как на потерявших истинное Православие, высказывались только как частное мнение, и никогда не были взглядом всеобщим и тем более церковным. Образованное московское общество понимало, что Флорентийская уния была делом политического расчета, известным компромиссом, на который пошла лишь светская власть и согласились некоторые греческие иерархи. Что же касается всего, вообще, греческого народа, то он, в действительности, отнесся к унии отрицательно и остался православным²⁹. Равным образом, и господство турок не повредило чистоте Православия на Востоке. В «Книге о вере», наиболее уважаемой в древней Руси, говорится, что «стадо Божиих овец, в Греции живущих... веру истинную и совесть свою чисту и нескверну Царю над всем цари и Богу сохраняет. Ничесоже бо турцы от веры и от церковных чинов отымают, точию дань грошовую от греков приемлют, а о делах духовных и о благоговеинстве нимало не належат, и не вступают в то». Итак, в то время как многие русские склонны были подозревать греков в латинской ереси и даже в басурманстве, лучшая часть московского общества признавала, что Православие греков, само по себе, осталось, по-прежнему, не поврежденным, и что греческая церковь, как старшая, по праву, должна быть авторитетом для русской. Это прекрасно и доказывалось тем, что русские святители всегда обращались за разрешением наиболее важных церковных вопросов к греческим Патриархам. Греческий же Патриарх (Иеремия) посвятил и нашего первого Патриарха, Иова. Таким образом, авторитет греческих Патриархов, лучшие предания и святыни Востока, по-прежнему, заставляли русского человека обращать свои взоры туда, откуда он принял христианство.

Неудивительно, поэтому, что в Москве, наряду с «латинской» партией, существовала сильная партия убежденных сторонников «греческого учения» в проектируемой академии.

За отсутствием исторических источников, мы не можем дать полной картины той борьбы, которая завязалась между представителями греческой и латинской партий по вопросу о направлении высшей школы. Из полемической литературы по этому вопросу сохранились лишь две записки сторонников «греческого учения». Записки довольно подробно знакомят нас со взглядом партии на значение греческого языка в образовании истинно-православного христианина и на необходимость его изучения именно для русского образованного человека.

Первая озаглавлена так: «Довод вкратце, яко учения и язык еллиногреческий наипаче нужно потребный, нежели латинский язык и учения, и чем пользует славенскому народу»³⁰. В этом произведении неизвестный автор, стараясь доказать преимущество греческого языка пред латинским, 1) указывает на пример Св. Владимира, который принял от греков веру и св. книги; 2) приводит свидетельства самих латинских писателей (Антония Поссевина, Липсия) о всемирном культурном значении греков и греческого языка и перечисляет ряд исторических фактов, говорящих о том же: на греческий язык был переведен Ветхий Завет, на нем же написан и Новый Завет, все семь Вселенских Соборов происходили в Греции, на греческом языке записаны и акты этих соборов; греки дали человечеству лучшие творения по всем отраслям науки: богословию, философии, поэзии, риторике, медицине, геометрии, астрономии и др.; 3) обращает внимание на особенную пользу изучения греческого языка именно для русских, так как, во 1-х, по свидетельству Мелетия Смотрицкого, славянский язык более близок к греческому, чем к латыни, а во 2-х, для исправного печатания церковных книг необходимо сличать их опять-таки с греческими, а не с латинскими рукописями; 4) как на последствия изучения латинского языка, указывает на судьбу белорусов, которые почти все перешли в унию; 5) указывает, наконец, на то обстоятельство, что, по традиции, русские всегда чувствовали антипатию к латинянам, а за разрешением всяких недоумений на почве религиозной обязательно обращались к православному Востоку. Из всего сказанного автор делает тот вывод, что главным предметом изучения должен быть греческий язык, как несомненно полезный для православной веры; вместе с ним нужно изучать и славянский, а потом, когда эти языки будут основательно усвоены, можно, по желанию, заняться изучением и латинского языка.

Другое сочинение о превосходстве греческого языка пред латинским имеет такое длинное заглавие: «Учитися-ли нам полезнее грамматики, риторики, философии и феологии, и стихотворному художеству, и оттуду познавати Божественные писания, или, неучася сим хитростем, в простоте Богу угождати и от чтения разум святых писаний познавати, – и что лучше российским людем учитися греческого языка, а не латинского»³¹.

Как видно из самого заглавия, рассуждение это разделяется на 2 части. В первой части, очень краткой, автор указывает на необходимость школьной системы обучения («учитися грамматики, риторики»... и т.д.) и тем окончательно осуждает систему начетничества (т.е. «в простоте Богу угождати и от чтений разум святых писаний познавати».) «Простота сугуба есть, – говорит автор, – ова незлобие глаголется, еже есть добродетель терпения, и непамятозлобия, и немщение обидящим; ова же невежество, рекше неучение, в нем же содержится невежество Божиего закона, еже злоба есть преглубока... Неучение тьма, ослепляющая умные очи, и есть и глаголется... учение же ясная луча есть... и есть велие благо»... Таким образом, мысль о том, что лучше «в простоте Богу угождати», без всяких школьных наук, не находит в авторе ни малейшей поддержки.

Вторая часть рассуждения доказывает, что «лучше российским людем учитися греческого языка, а не латинского». «Аз тебе покажу, – говорит автор, – яко свойственш нам, словяном, удесем сущим святыя, восточные церкве, греческий язык и учение того знати потребнше есть и полезнше по многим: первое – по веры православныя единству...; второе – по согласию и купно чину церковных законов и по преданию Божественных тайн; 3) по учению в том гречестем языце древних святых отцев наших; 4) по священным книгам и учением Ветхого Завета, паче же по самому святому Евангелию и Апостолу, писанным первообразно от самых святых апостолов гречески, а не латински; 5) к сим, по самым стихием, или письменем, и по осми частем грамматики и сочинению тех свойствен греческий язык словенскому».

Далее следует подробное развитие этих намеченных пунктов. Автор начинает с конца, т.е. с пятого пункта. Сравнивая алфавиты греческий, славянский и латинский, он находит, что греческие буквы, по своему начертанию, имеют большое сходство со славянскими, «латинская же много отменна и неслична». По убеждению автора, эта разница славянского и латинского алфавитов, вещь довольно серьезная и объясняется причинами принципиального свойства. «Овча подобно есть своей матери всячески по виду и нраву, яко славянские письмена греческим подобна суть; козлище же инородное, аще чим малым и приуподобляется овце, обаче всячески естеством и видом отсутствует и разнствует, яко и сия латинские литеры греческим и словенским, яко козлище овце, много зело не подобятся; греческая же письмена и словенская, яко овча с материю (словенская бо из греческих преложишася), обоя между собой подобствуют и согласуются. И сия далечности и разности словяном от латин первая, аще мнится и малая вина обаче не есть малая». «Вторая и большая вина, разделяющая славян от латин», – это разница в частях грамматики. Автор подробно развивает это положение, причем особенно подчеркивает отсутствие в латинском языке члена. «Скудость», «теснота» и «убожество» латинского языка, сравнительно с греческим и славянским, особенно заметно сказываются при передаче некоторых собственных имен. В то время как на славянском языке эти имена передаются вполне точно, даже с сохранением греческой орфографии, «латинницы имена овая греческая, не могуще на свою беседу добре претолковати, растленно глаголют: метрополит, арцибискуп... паче же самого Сына Божия спасительное имя Иисус глаголют «Иезус», святых имена – «Михаель», «Даниель»… всех же стыдншее – святого многострадального праведного Иова имя зовут срамно «Иоб»... Вполне понятно отсюда, что «книги греческие латинским языком добре на славенский диалект превести отнюдь невозможно». В доказательство этого автор дает перевод Символа веры с латинского на славянский язык (перевод, нужно заметить, совершенно произвольный) и заключает: Святые отцы Вселенских Соборов под страхом анафемы запретили что-либо изменять в Никео-Цареградском Символе, – «с латинска же аще прелагатися будет, видиши, колико пременится и претворится и от истины весьма отчуждится».

В четвертом пункте автор указывает, что Православная Церковь, греческая и русская, имеет для церковного употребления только одну Библию, в переводе 70-ти, «латинницы же и лутеры держат разные Библии многих новых преводников, бывших после Христова воплощения, переведенные с еврейского, явно уже растленного от христоненавистников, еврейских раввинов». Одной из таких, наиболее «растленных», Библий автор считает Библию в переводе Иеронима. Далее он указывает на разности латинских и польских Библий сравнительно с греческой и славянской – в числе патриархов, в продолжительности их жизни, в самом тексте ветхозаветных книг; указывает, что почти все новозаветные книги писаны на греческом языке, и из всего этого выводит заключение: «внимати треба, яко язык греческий честен и велик и богословие могущ объяти, не заимствуя языка латинского; язык же латинский без греческого ничтоже могущ высоких разумений, паче же о богословии, писати и глаголати, и вельми сам собою непотребен нам, славяном, и ничтоже воспользует нас, но паче пошлит и далече от истины в богословии отведет и к западных зломудрию тайно и внезапно привлечет». Пункт четвертый заканчивается ссылкой на свидетельство Епифания Славинецкого о превосходстве греческого языка пред латинским.

В третьем пункте автор начинает с указания на то, что все древние знаменитые отцы церкви изучали богословие на греческом языке, а потому и пребывали в Православии; латиняне же изучают богословие по системе «врага» восточной церкви, иезуита Фомы Аквината и, таким образом, «в стремнину погибели тоя низстремляются, удалившеся святых отцев феологии». В доказательство пагубности латинского учения автор ссылается на пример Епифания Славинецкого, который рассказывает о себе: «Яко вмале не прельстихся латинского мудрования лестию, дóндеже не прочитал святых отцев писаний греческих книг, но точию читая латинские. Егда же, озарився благодатию Св. Духа, начах прочитати греческие книги, тогда лесть латинскую познах». Далее, автор указывает на то, что прежние русские митрополиты и епископы «чины и песнопения держаху греческая»; ссылается на благословение восточных Патриархов 1586г. «славяном учитися греческому языку», на грамоту Патриарха Иеремии об учреждении Патриаршества в России и на постановление собора 1666 года об исправлении богослужебных книг по греческим подлинникам. Одним словом, «отовсюду благословение дадеся явленно, яко и от Бога и архиереев, еже учитися славяном по-гречески», замечает автор. После этого он опять нападает на «латинское учение». От него, «ничто же еще видя, начинаются быти странные подверги и чуждые восточныя святыя церкве, матере нашея: некоего Символа, его же держат латинницы и лутеры, лживо называюще быти апостольский, и треугольником образующе Отца и Сына и Св. Духа необразуемое Божество... И иный подверг тайный по латинскому смышлению, о пресуществлении Тела и Крове Христовы из хлеба и вина, не согласующийся святых отцев восточным учением, и иная некая новшества». По мнению автора, все эти новшества получат среди русских еще большее распространение, если в Москве водворится латинская наука. Вместе с нею в Москву проникнут «лукавии иезуиты» и будут «злохитростно всевати неудобопознаваемые своя силлогизмы, или аргументы душетлительныя». Ввиду такой опасности для русских от изучения латинского языка, автор горячо убеждает власть имеющих всеми зависящими от них средствами «угашати малую искру латинского учения, не дати тей раздмитися и воскуритися».

В заключение рассуждения, автор (оставив без рассмотрения первые намеченные им 2 пункта), указывает на благие практические последствия для русских, если они будут изучат не латинский, а греческий язык. Тогда русские «всех сих предреченных бед избегнут и согласны во всем и купночинны будут с восточною Св. Церковию... Еще и святейшие патриарси подадут вящщее благословение и молитву о благосостоянии Великороссийского царствия... Тогда и народы все окружнии, сущий Православия восточного, Богу возблагодарят и царскому Величеству приклонятся... Тогда и свой народ, начен от благородных до простых и самых, глаголю, поселян, услышавше учение греческое, возрадуются и похвалят». Тогда, наконец, «и мятежницы Церкве, отложивше всякую молву, утишатся и Церкви Святей покорятся и прилепятся чрез покаяние».

Так доказывали сторонники греческой партии необходимость для русских именно греческой школы.

Спор между обеими партиями не ограничился одной Москвой. В нем приняли участие и восточные Патриархи, ставши, разумеется, на сторону греческой партии. В целом ряде сохранившихся до нас грамот к московскому правительству и частным лицам они горячо ратовали за преимущество греческого языка перед латинским. Очень возможно, что произведения, вроде только что разобранных нами, составлялись под непосредственным влиянием подобных грамот. С этой точки зрения, наиболее типичным и характерным является письмо иерусалимского Патриарха Досифея к дьяку Полянскому³². «Рекшему честности твоей, – писал он, – не учитися детям вашим еллински, но латински, рцы ему первое, яко древнее священна писание Св. Дух на еллинский язык претолкова, а не на иной. Рцы второе, яко оный предпочитает и употребляет во свидетельство не только вся кафолическая Христова Церковь, но и самии еретики, понуждаемии от истины. Рцы третие: Св. Евангелие и Деяния апостольская и писания св. апостол еллински написахуся. Рцы четвертое: вселенские соборы еллины имеяху; беху же (на соборах) и франки, два или три, и не больши. Рцы пятое: избраннии из отцев беху еллини. Рцы шестое: восточные отцы суть западных учители. Рцы седьмое: завещания и каноны св. апостол еллински написахуся. Рцы осьмое: Символ апостольский и Символ первого вселенского собора и пределы прочих вселенских соборов еллински написахуся. Девятое: божественные обычаи, типы и утверждения самодержцев о вере и вселенских соборов – еллински написахуся. Десятое: церковнии историки древнии еллини быша. Единадесятое: и самый язык латинский половина есть греческого. Убо несравнительно предпочитается еллинский язык от латинского, и кто предпочитает латинский, есть еретик и отступник реченных ради вышши, и еще яко на латинском языке написаны суть толикая ереси, толика шпынства, паче безбожества. Посем и в политических, и в нынешних, и в риторических, логических, творческих, философских, арифметических, геометрических и астрономических, еллини суть учители латинян; и яко от церковных латини испадоша и удалишася, тако и внешняя раздраша и оскверниша».

Конечно, аргументы сторонников греческого учения не оставались без возражений со стороны латинской партии. Нам неизвестно, в чем, именно, состояли эти возражения «Вероятно, – говорит профессор Каптерев, – защитники латинского учения указывали на то, что латинский язык есть общепризнанный язык школы, науки, международных сношений, язык, признанный всеми образованными народами, без которого невозможно истинно-научное образование... что сами ученые греки позднейшего времени есть воспитанники западных школ, вся их ученость заимствована ими у Запада, без которого они уже не могут обходиться... что, ввиду этого, и русским следует искать образования не у греков, а прямо на Западе»³³.

Борясь между собой, обе партии старались склонить правительство на свою сторону, представляя ему свои соображения и проекты устройства будущей школы. Эти соображения и проекты, вероятно, и послужили тем материалом, на основании которого была составлена известная Академическая Привилегия³⁴.

Привилегия состоит из предисловия и 18 пунктов, в которых довольно подробно определяются права и обязанности Академии.

В предисловии царь Федор Алексеевич говорит о мотивах, побудивших его основать Академию. Этими мотивами являются: 1) «важность и польза изучения мудрости, чрез которую слава Божия умножается, православная наша восточная вера от злокозненных еретических хитростей в целости сохраняется и расширяется»...; 2) завет Патриархов: Паисия Александрийского и Макария Антиохийского, которые в 1668 году благословили учредить в Москве славяно-греко-латинское училище; 3) достойный подражания пример Соломона и древних греческих благочестивых царей, заботившихся о просвещении своих подданных. В силу этих мотивов царь решил «храмы чином Академии устроити и в оных семена мудрости, т.е. науки гражданские и духовные, наченши от грамматики, пиитики, риторики, диалектики, философии разумительной, естественной и нравной даже до богословии, учащей вещей божественных и совести очищения постановити. Притом же, учению правосудия, духовного и мирского (церковное и гражданское право), и прочим всем свободным наукам, ими же целость Академии, сиречь училищ, составляется, быти».

Далее следуют 18 пунктов, трактующих о правах и обязанностях Академии. Под постройку академических зданий Привилегия отводила участок земли в Заиконоспасском монастыре у Неглинных ворот. На содержание училища, учителей и учеников к Академии приписывалось, кроме Спасского монастыря, еще шесть со всеми их угодьями, а именно: Богословский в уезде Переяславля Рязанского, Андреевский, в Москве, (где помещалось Ртищевское братство), Даниловский на Москве-реке (для помещения приезжавших в Москву ученых), Страмынский Троицкий в Московском уезде, Никольский Песножский и Борисоглебский в Дмитровском уезде и Медведева Пустынь. К этому царь прибавлял еще от себя свою «дворовую Вышгородскую волость в Верейском уезде» и восемь пустошей в Боровском уезде. Кроме того, не запрещалось принимать частные пожертвования «на пропитание и одежду ученикам» (§§ 1–2). Чтобы обеспечить Академию со стороны учебных пособий, царь навсегда уступал ей государственную библиотеку (§17).

Поступать в студенты Академии предоставлялось «всякого чина, сана и возраста людем, точию православныя христианския восточныя веры» (§5). В видах успешного прохождения курса наук, учащиеся пользовались своего рода правом неприкосновенности. Так, напр., с них нельзя было взыскать отцовских долгов ранее окончания курса (§7). Вообще, ученики Академии освобождались от действующего в государстве суда гражданского и уголовного и подлежали суду блюстителя и учителей. Лишь за тяжкие уголовные преступления – «убийственное или иное какое великое дело», – ученики подлежали обычному для всех суду в приказах, но о каждом таком случае сообщалось, предварительно, блюстителю: «а без ведома его их в приказы не имати». (§8). Успешно кончившие курс Академии могли поступать на государеву службу и получать «приличные чины их разуму», – право, которым до сих пор пользовались только люди благородного происхождения. Лучшие же и наиболее прилежные ученики, кроме того, по представлению блюстителя, получали от царя особую награду (§10).

Большая часть пунктов Привилегии говорит о правах и обязанностях блюстителя и учителей Академии. Должности блюстителя и учителей могли занимать лишь православные русские или греки, причем последние должны были представлять письменное свидетельство вселенских Патриархов о своем православии. Независимо от этого, по прибытии в Россию, они подвергались тщательному испытанию в вере, «дабы кто из них такожде не соделал, якоже прежде Исидор Российский митрополит». Еще с большей осторожностью требовалось относиться к литовским и южно-русским ученым. Новообращенных же в Православие из других вер вовсе не разрешалось допускать к занятию должности блюстителя или учителей Академии (§3). Блюститель и учителя должны были, по требованию Привилегии, давать присягу быть верными Православию и защищать его от нападений иноверцев и еретиков. За нарушение присяги «по вине да накажется и от чина своего учительского да извергнется», а за хулу православной веры «без всякого милосердия да сожжется» (§4). Как блюститель, так и учителя освобождались от светского суда. Блюститель подлежал суду учителей, в присутствии делегатов от царя и Патриарха, а учитель – суду своих товарищей под председательством блюстителя (§8).

Никто из учителей, без ведома и согласия блюстителя и своих товарищей, не мог переходить на другую службу. За продолжительную службу в Академии учителям назначалась пенсия «ради их к старости успокоения» (§9).

Компетенция блюстителя и учителей далеко не ограничивалась пределами Академии. Привилегия представляла им высший контроль в делах веры и народного религиозно-нравственного просвещения с правом произносить даже смертный приговор над всеми, кто так или иначе угрожал чистоте Православия в России.

Без разрешения блюстителя и учителей никто не мог держать у себя домашних учителей иностранных языков (§6). Все ученые иностранцы, приезжавшие в Москву для поступления на царскую службу, должны были заручиться одобрением от Академии, в противном случае, они не только не принимались на службу, но и совершенно высылались из пределов Московского государства (§11). Блюститель и учителя должны были следить, чтобы не было в народе религиозных распрей и раздоров «от противно мудрствующих всякого чина людей». О виновных доносилось царю для предания суду «без всякого помилования» (§12). Под наблюдением академической корпорации находились также все новообращенные в Православие из других вер, причем всякий, кто оказывался не твердым в Православии, ссылался на Терек или в Сибирь, а явный изменник православной вере сжигался «без всякого милосердия» (§13). На блюстителе и учителях лежала обязанность следить за тем, чтобы никто, под страхом быть сожженным на костре, не держал у себя «волшебных, и чародейных, и гадательных, богохульных и богоненавистных книг». Предписывалось «предаяти казни нещадно» и за хранение у себя на дому «польских и латинских, и немецких, и люторских, и кальвинских, и прочих еретических книг» (§14). Смертной казни чрез сожжение, по суду Академии, подлежали также уличенные в хуле на православную веру «при пиршестве или при достодолжных свидетелях», причем не делалось различия между обвиняемыми из русских и иностранцев (§15). Такой же участи подвергались православные иностранцы, перешедшие, во время пребывания в Московском государстве, в протестанство. Даже иностранцы-католики, за переход в протестанство, по суду Академии, наказывались ссылкой (§16).

Грамота заканчивается обещанием царя оказывать Академии свое покровительство и защищать ее от возможных притеснений (§18).

Из рассмотрения Привилегии нетрудно убедиться, что Академии предполагалось сообщить характер корпорации почти независимой и самостоятельной. Мы видим, что в основу академической жизни положена автономия на самых широких началах: коллегиальное и совершенно независимое от сторонних влияний управление, собственный суд, собственные материальные средства и право самостоятельно распоряжаться ими. Кроме того, Академия была высшим трибуналом по делам веры в случаях, угрожающих чистоте Православия. Эта последняя черта является довольно характерной и дает возможность судит о господствовавшем взгляде московского общества на науку и училище, На эту черту обратил внимание Соловьев: «Училище свободных наук, – говорит он, – устраивается в интересах церкви, для поддержки Православия... Православие окружено опасностями, – люди, враждебные ему, люди римской, лютерской и кальвинской веры беспрестанно являются в Москву; их много в службе великого государя; прелестники будут действовать против Православия, не разбирая средств; Православию нужно бороться с ними неусыпно, и главным орудием для этой борьбы будет Академия. Она уполномочена следить за всеми движениями врагов и бить врасплох при первой опасности. Московская Академия, по проекту царя Феодора, – это цитадель, которую хотела устроить для себя Православная Церковь при необходимом столкновении своем, с иноверным Западом; это – не училище только, это – страшный инквизиционный трибунал: произнесут блюститель с учителями слова: «виновен в неправославии», и костер запылает для преступника»³⁵.

Кто был автором «Привилегии»? Большинство исследователей склоняется к тому мнению, что инициатива и самое авторство грамоты принадлежали Симеону Полоцкому. В пользу этого мнения говорят такие данные.

1) В предисловии к грамоте приведены цитаты, взятые из сборника Полоцкого: «Вечеря Духовная», сборника, который в год издания грамоты еще не был напечатан. 2) Мысль о помещении Академии в Заиконоспасском монастыре, в котором Полоцкий жил и был настоятелем, могла исходить скорее всего именно от него, так как он стремился и надеялся быть начальником Академии. 3) Сильвестр Медведев, в стихах, поднесенных царевне Софье Алексеевне, отзывается с похвалой об авторе «Привилегии»:

Академии привилий тебе вручаю,

Иже любезным ти братом создан есть,

Повелением чинно написан есть.

Трудно допустить, чтобы вдохновитель автора «Псонеистовного брехания» похвалил кого-нибудь из рядов враждебной ему греческой партии. 4) На Полоцкого, как на автора грамоты, указывают и огромные права, данные Академии. Как известно, Патриарх Иоаким, недовольный сильным влиянием Полоцкого при дворе, старался ослабить это влияние и ограничить круг его деятельности. В целях освобождения от контроля Патриарха, Полоцкий, как будущий начальник Академии, и постарался наделить ее возможно большими полномочиями. 5) Сходство Привилегии с уставами тогдашних западно-европейских университетов доказывает, что автор ее принадлежал к категории тех людей, которые не боялись заимствований с Запада. 6) Наконец, царь Феодор Алексеевич, ученик и друг Полоцкого, едва ли согласился бы поручить составление грамоты кому-либо из несимпатичной ему греческой партии. Нелюбовь свою к грекам Феодор Алексеевич доказал указом от 10 сентября 1676 года, в силу которого грекам был воспрещен въезд в Москву и даже всякий доступ в Россию.

Таковы доказательства в пользу составлении Привилегии Симеоном Полоцким.

Наиболее основательные возражения против приведенного мнения высказывает профессор Η.Ф. Каптерев в статье: «О греко-латинских школах в Москве в XVII веке». За неимением достаточных данных, Каптерев воздерживается от какого-либо положительного ответа по вопросу об авторе Привилегии. Но он решительно отказывается признать автором грамоты Симеона Полоцкого, в силу следующих соображений:

1) По согласному мнению всех ученых, Привилегия написана уже после открытия так называемой Типографской школы, т.е. не ранее 1681 года, чему не противоречит и хронологическая дата грамоты (1682г.), – а между тем, Полоцкий умер в 1680 году. 2) В бумагах Полоцкого не нашлось списка Привилегии, хотя он имел привычку тщательно сохранять все, что написал. 3) Медведев, преклонявшийся пред Полоцким, нигде, однако, не упоминает о нем, как об авторе Привилегии. 4) Лихуды, Ф. Поликарпов и другие современники тоже нигде не называют Полоцкого автором этого документа. 5) Из содержания грамоты видно, что некоторые ее пункты написаны по поводу событий, имевших место уже после смерти Полоцкого, а некоторые из них даже косвенно направлены против самого Полоцкого и его сторонников. Так, например, история с Яном Белободским, прибывшим в Москву в 1681г. с предложением своих услуг в качестве профессора Академии, вызвала, по мнению Каптерева, запрещение в §3 назначать на должность блюстителя или учителей лиц, обращенных в Православие из других вер. Против Полоцкого и южнорусских ученых направлено требование того же §3, в силу которого, при замещении профессорских кафедр, грекам, с рекомендацией восточных Патриархов, оказывалось предпочтение и большее доверие, чем южно-русским ученым. Кроме того, против Полоцкого и южно-русских ученых, по мнению Каптерева, направлены: §5, угрожавший сожжением лицам, которые занимаются «магией естественной», §6, запрещавший нанимать домашних учителей иностранных языков, и §14 – запрещавший иметь книги на иностранных языках.

В силу этих данных, профессор Каптерев, отрицая принадлежность грамоты перу Полоцкого, полагает, что «Привилегия была написана обычным канцелярским порядком, на основании тех, между прочим, заявлений, какие делались, по поводу имеющейся открыться Академии, сторонниками греческого и латинского учения»³⁶.

Нужно, однако, заметить, что если доказательства в пользу авторства Симеона Полоцкого не имеют за собой точных документных данных, то и доводы Каптерева нельзя назвать вполне убедительными. Действительно, Привилегия, в том виде, как она дошла до нас, не могла быть написана Полоцким, – но почему не допустить, что ему принадлежала первоначальная редакция грамоты, а места, на которые указывает почтенный ученый, явились результатом позднейших дополнений и поправок?

Привилегия, по-видимому, осталась неутвержденной³⁷. Но как бы то ни было, один уже факт появления этого документа доказывал обеим боровшимся партиям непоколебимое решение правительства открыть в Москве высшую школу в самом недалеком будущем. Это, с одной стороны, а с другой – громадные права и преимущества, которые предполагалось предоставить Академии, заставляли как греческую, так и латинскую партии приложить, напоследок, все усилия к тому, чтобы победить противника. К своему огорчению, латинская партия, в конце концов, должна была убедиться, что победа явно клонится не на ее сторону. Как на причину этого, можно указать, прежде всего, на смерть Симеона Полоцкого (в августе 1680г.). В его лице партия лишилась авторитетного вождя, с глубоким проницательным умом, осторожной тактикой и громадным влиянием при дворе. Не менее важное значение имело и то обстоятельство, что южнорусские ученые, с Сильвестром Медведевым во главе, высказывая латинские мнения в спорах о хлебопоклонной ереси, тем самым сильно подорвали в глазах русских свой авторитет. Вместе с этим, естественно, потеряла доверие и та образовательная система, которую они отстаивали³⁸.

Первым, наиболее заметным, результатом победы греческой партии над латинской было открытие греческой Типографской школы³⁹. Это – первая организованная школа в Москве. Ее нельзя назвать предшественницей Академии, но несомненно, она была ее предвестницей.

По свидетельству Федора Поликарповича, поводом к открытию Типографской школы послужило возвращение в Москву с Востока русского иеромонаха Тимофея. Его рассказ об оскудении на Востоке «свободных греческих наук, к восточной благочестивой вере потребных» имел своим следствием то, что царь, «божественным огнем по благочестию воспален, возжела тамо умаляемое учение зде насадити и умножити»⁴⁰. Патриарх не замедлил воспользоваться удобным случаем и, с согласия царя, в верхних палатах типографии, открыл училище «греческого языка и писания»⁴¹.

По составу учебного курса и по характеру преподавания вновь открытое училище представляло из себя низшее учебное заведение. Ректором его был назначен иеромонах Тимофей, а учителями – проживавшие в Москве греки: Мануил Левендатов и иеромонах Иоаким. На первых порах в школу поступило из разных сословий всего лишь 30 учеников. Скоро, однако, число учащихся значительно увеличилось. Так, в январе 1684 года в школе было уже 191 человек: 23 ученика греческого диалекта и 168 – славянского языка; а в январе 1686 года число учеников возросло до 243 человек, – из них 67 – греческого писания и 166 – словенского⁴². Учащиеся разделялись на 2 класса: старший класс составляли ученики «греческого языка и писания», т.е. изучавшие греческую грамматику и письмо; ученики же младшего класса – «словенского языка», – ограничивались изучением русской грамоты. Старший класс, в свою очередь, делился на две «статьи». Ученики первой, старшей, статьи изучали греческую грамматику в более широком объеме, чем ученики младшей. Во главе «статьи» стоял «надсматривальщик», или староста, выбиравшийся из наиболее успешных и расторопных учеников. Он наблюдал за поддержанием порядка в школе и заведовал «кормовыми» суммами своей «статьи». Он же, по всей вероятности, помогал в занятиях младшим ученикам во внеклассное время, т.е. объяснял и спрашивал уроки.

Содержание школы, учителей, и учащихся производилось на средства Патриаршего Казенного Приказа. Так, по его записям, известно, напр., что ученики первой «статьи» получали по 3 деньги, а ученики второй – по 2 деньги в день «кормовых»⁴³. Кроме того, учителя и ученики, при посещениях школы Патриархом, получали от него особые дачи, деньгами или натурою⁴⁴, а на Рождество и Пасху сами ходили к Патриарху «славить», за что получали «славленое».

Как несомненный результат победы греческой партии над латинской, Типографская школа, естественно, вызывала радость всех, сочувствовавших греческому просвещению. Даже сам царь Феодор Алексеевич, если верить свидетельству Федора Поликарпова, несмотря на свои симпатии к латинскому образованию, сильно заинтересовался школой. «Невозможно изобразить, – говорит Поликарпов, – как заботились о ней сам благочестивейший государь и патриарх. Едва не каждую неделю приходили они в типографию, и порознь и вместе, и явно и тайно, чтобы утешиться новым и неслыханным делом, наделяли учащихся одеждою и червонцами и прочими привилегиями»⁴⁵. С радостью было принято и на Востоке известие об открытии в Москве греческого училища. В 1682г. иерусалимский Патриарх Досифей писал царю: «благодарим Господа Бога, яко во дни святого вашего царствия благоволили быти в царствующем граде еллинской школе: еллинским языком писано Евангелие и Апостол, еллины бяше святии отцы, еллински написася деяния святых соборов и святых отцов писание и все святые церкви книги. И сие есть божественное дело, еже учити христианом греческий язык, во еже разумети книги православные веры, якоже писани суть, и познавати толкование их удобно; и наипаче, дабы отдалены были от латинских, иже исполнены суть лукавства и прелести, ереси и безбожества»⁴⁶.

Типографская школа просуществовала до конца 1687 года, когда ученики ее были переведены в Академию Лихудов.

Успехи греческой партии, само собой, должны были вызвать со стороны их противников не менее энергичную деятельность. В то время, как Патриарх Иоаким, стараясь «утвердить и умножить» греческое учение в Москве, принимал живейшее участие в Типографской школе, в ее поддержке и расширении, партия Медведева настойчиво стремилась провести своих кандидатов на должности блюстителя и учителей будущей Академии.

Ближайшим поводом к тому послужило прибытие в Москву, в 1681 году, ученого кальвиниста Яна Белободского с предложением русскому правительству услуг в качестве профессора проектируемой Академии. Принадлежа к разряду тех людей, которые меняют свои убеждения и верования смотря по требованию минуты, Белободский, в случае назначения его профессором, соглашался принять Православие и даже монашество. Чтобы устранить этого неожиданного конкурента, Медведев, в челобитной, поданной царю 19-го мая 1681г. от имени Негребецкого, выступил с обличением вероисповедной неблагонадежности Белободского. «Не даждь веры, – писал он, – прелестному крещению его: яко он не крещается, но насмевается вере нашей крещением сим. Не даждь монашеству его веры: яко таковым же монашеством прежде и начальник их Лютор и иные тоя ереси еретики прелщаше люди»...⁴⁷. Вместе с тем Медведев рекомендует царю лиц, которым действительно можно вверить Академию. Это – игумен добромысльский Елисей Карабчикеевич, скитский иеромонах Гавалевич, игумен любельский Монастырский (Иннокентий) и мирянин Терновский. Этим лицам, – говорит Медведев, – «науку вручити безопасно и стадо Христово вверити возможно». Вскоре затем Медведев представил царю на утверждение и Академическую Привилегию⁴⁸. Однако, его хлопоты не увенчались успехом. Царь, неизвестно по каким причинам, не утвердил Привилегии, и Медведев, вместо управления Академией, должен был ограничиться скромной ролью учителя «словенского языка» в школе, которая была построена в Спасском монастыре, по царскому указу от 15-го января 1682 года.

Прямой задачей этой школы было обучение грамоте. Но Медведев старался, насколько позволяли обстоятельства, расширить программу преподавания, и к славянской грамоте прибавил изучение латинского языка и риторики. Лучшие его ученики настолько успевали в этих науках, что, в торжественных случаях, даже говорили «орации» св. Патриарху.

Неизвестно, как долго существовала школа Медведева. По-видимому, она была закрыта, подобно Типографской, в конце 1687 года.

Открытие Типографского училища, так же как и училища Медведева, далеко, конечно, не разрешало школьного вопроса во всей его полноте. И та и другая были лишь элементарными школами, тогда как требовалось устроить высшее учебное заведение, которое могло бы служить целям широкого научного образования. Таким образом, жгучий вопрос об устройстве Академии, по-прежнему, оставался открытым.

После смерти Феодора Алексеевича опять возобновились попытки заинтересованных лиц склонить правительство на свою сторону в разрешении школьного вопроса. Так, в ноябре 1682 года, ученик Епифания, иеромонах Чудова монастыря Карион Истомин представил царевне Софье просьбу в стихах о водворении наук в России. Но так как сам Карион Истомин не имел высшего образования и, следовательно, не мог быть ректором или профессором Академии, то и просьба его не имела никаких результатов. С своей стороны, и латинская партия, надеясь на сочувствие правительницы, возобновила притязания на руководительство делом русского просвещения. 24 января 1685 года Сильвестр Медведев, чрез Шакловитого, поднес царевне Привилегию вместе с стихотворной просьбой об ее утверждении. Но и на этот раз старания Медведева оказались безуспешными. Вопрос о высшей школе, о ее направлении и учителях правительством был уже решен, и притом решен в смысле, желательном для греческой партии. В марте того же 1685 года в Москву прибыли с Востока давно ожидаемые учителя, братья Лихуды.

Биография Лихудов. – Вызов и прибытие их в Москву. – Богоявленская школа. – Открытие Академии в 1687г. – Учащиеся в Академии, их число и состав. – Деление на классы. – Состав учебного курса. – Учебники. – Библиотека. – Школьные обычаи и порядки. – Материальные средства Академии

Братья Иоанникий и Софроний Лихуды были родом из Кефалонии и, если верить их автобиографии, принадлежали к старинной, но обедневшей, княжеской фамилии⁴⁹. Отец их обладал, однако, достаточными средствами, чтобы дать своим детям хорошее образование. Сначала Лихуды учились в Венеции, под руководством известного тогда ученого, Герасима Влаха, а потом, в течение 9 лет, слушали лекции в Падуанском университете, где и получили докторские дипломы. По возвращении на родину, оба брата приняли монашество и несколько лет занимались педагогической и проповеднической деятельностью в разных городах Греции.

В 1683 году Иоанникий и Софроний отправились в Константинополь «благословения ради ко вселенским Патриархам». В это время иерусалимский Патриарх Досифей получил от московского Патриарха Иоакима письмо с просьбой приискать для московской школы надежного учителя из греков. По предложению Досифея, восточные Патриархи и решили послать в Москву так кстати явившихся к ним ученых братьев. Лихуды согласились⁵⁰.

Но прежде чем ехать в Россию, они должны были представить Патриархам «исповедание веры, яко суть православнии». С той же целью испытания в Православии, в течение 5 месяцев, проведенных в Константинополе, их неоднократно заставляли, в присутствии высших духовных властей, произносить поучения в кафедральном храме.

В июле 1683г. Лихуды выехали в Россию, заручившись рекомендательными грамотами от восточных Патриархов. Дорогой на их долю выпало немало неприятностей. Почти в самом начале путешествия, в Валахии, им пришлось около 9 месяцев ждать окончания войны Австрии с турками, в которой принимал участие и валашский господарь, Иоанн Кантакузен. А когда война кончилась, господарь упросил Лихудов остаться в его государстве еще на несколько недель, выразив желание послушать их проповедей в течение наступившего Великого Поста. Из Валахии, с рекомендательными грамотами Кантакузена, Лихуды отправились в Трансильванию, к Трансильванскому князю Михаилу Апафи. Здесь они пробыли еще 3 месяца ввиду завязавшихся ученых споров с местными профессорами богословия. Отсюда Лихуды прибыли в Польшу и 5 августа 1684г., в местечке Залуковии, представлялись королю Яну Собесскому, который шел в то время на войну против турок. Король принял их ласково, но, по проискам иезуитов, задержал при себе. В силу необходимости, Лихуды должны были следовать за королем в его обозе. Во время этого невольного похода они неоднократно, в присутствии короля и его приближенных, вступали в богословские споры с иезуитами. Чрез 3 месяца Ян Собесский отпустил их во Львов, щедро наградив деньгами. Во Львове Лихуды прожили еще 3 месяца, причем «многая и великая прения сотвориша» с знаменитым «столпом» и гордостью иезуитов, Рутко. Предмет этих прений Лихуды потом изложили в сочинении: «Диалог грека учителя к некоему иисуиту». Ввиду того, что Рутко и другие иезуиты всячески старались задержать их на пути и не пускать в Россию, Лихуды, в январе 1685г., тайно бежали из Польши и «вмале не мертви» прибыли в Межигорский монастырь (Киевской губ.) Отсюда они отправились в Батурин, где получили от гетмана Малороссии, Ивана Самойловича, проездной лист в Москву, куда, наконец, и прибыли 6 марта 1685 года, после 20-тмесячного путешествия.

Чрез 3 дня Лихуды уже представлялись царям Ивану и Петру и говорили им речи, один по-гречески, а другой по-латыни. 14 марта последовал царский приказ временно предоставить Лихудам помещение в Никольском греческом монастыре, а на содержание выдавать ежедневно по две гривны, да «в приезду» по шести рублей и по сорока соболей каждому. Чрез неделю, по челобитной Лихудов, последовало новое распоряжение переместить их в Чудов монастырь и «давать им из монастырских доходов пищу и питие против четырех того монастыря братий, а жалованья из Приказу Большия Казны по 15 алтын на день»⁵¹. Однако, и это помещение братья нашли неудобным. Тогда указом от 29 марта велено было, на средства казны, построить для Лихудов особые деревянные келии «в Богоявленском монастыре, что за Ветошным рядом».

Устроившись здесь, Лихуды немедленно приступили к занятиям. По свидетельству Феодора Поликарпова, на первых порах у них было только 6 учеников, переведенных из высшего класса Типографской школы, а именно: Алексей Кириллов, Николай Семенов, Феодор Поликарпов, Феодот Аггеев, Иосиф Афанасьев и чудовский монах Иов⁵². Все они, до постройки отдельного помещения для школы, обучались, по-видимому, в кельях самих Лихудов. К концу 1685 года, когда было выстроено отдельное школьное здание, число учеников Богоявленской школы значительно увеличилось. Так, в конце декабря их было 28 человек⁵³, а в январе следующего года насчитывалось 33 ученика⁵⁴. Деятельностью Лихудов, видимо, сильно интересовались. Это видно из того, что Патриарх неоднократно посещал Богоявленскую школу.

Однако, Богоявленская школа, по своим скромным размерам, далеко не отвечала видам правительства. Она имела лишь временное значение. Поэтому, летом 1686г. последовало распоряжение приступить к постройке нового здания для Академии⁵⁵. Не позже 12 октября следующего года академическое помещение было уже готово⁵⁶. Оно представляло из себя «каменное трехэтажное здание, длиною 15, шириною 5 саж. и 2 арш., вышиною более 6 саж. Передним фасадом оно обращено было к городовой стене, а на стороне, обращенной к монастырю, опоясано было хорами. Смежный корпус, расположенный к востоку в связи с зданием Академии, назначался для помещения ректора и учителей. Последний корпус был о двух этажах и шел до самого Никольского греческого монастыря. В месте соединения двух корпусов, в углу, образовавшемся от выступа здания академического, выстроена была башня, называвшаяся после звонковою; в ней устроены были лестницы, ведшие на хоры верхнего и среднего этажей, с хор двери вели в классы. Хоры были деревянные, шириною в 5 арш., и утверждались на каменных столбах. Окон в среднем и верхнем этаже было по 14. Все здание было со сводами. Средина второго яруса занята была огромною залою, украшенною кафедрой и портретом царя Феодора. Эта зала назначена для публичных собраний, для диспутов»⁵⁷.

Нельзя с точностью указать, когда именно Лихуды перешли со своими учениками в это новое помещение. Известно только, что ни в коем случае не позже 28 декабря 1687г. В этот день, как значится в записях Патр. Каз. Приказа, Лихуды, со своими учениками, приходили в Патриаршую Крестовую палату славить Христа и приветствовать Патриарха уже из «Спасских школ, что в Китае, за Иконным рядом»⁵⁸. Таким образом, открытие Славяно-Греко-Латинской Академии последовало в конце 1687 года, в период времени между 12 октября и 28 декабря.

С переходом в новое помещение, число учеников у Лихудов значительно увеличилось. Прежде всего, сюда были переведены ученики Типографской школы; возможно, что и некоторые из учеников школы Медведева тоже перешли в Академию; наконец, нашлись и другие охотники «всякого чина царствующего града Москвы». Впрочем, у многих, поступивших в Академию, скоро, по-видимому, пропала охота учиться. Так, к Рождеству 1687 года в Академии числилось учащихся 81 человек, но уже к Пасхе 1688 года число это сократилось до 64, а к Рождеству 1689 года в Академии осталось только 54 ученика⁵⁹.

По социальному положению состав учащихся был чрезвычайно разнообразен. В «Показании Истины» инок Евфимий так характеризует состав учеников Академии: «инии суть священницы, иеродиаконы и монаси, инии же князи, спальники, стольники и всякого чина сего царствующего града Москвы»⁶⁰. Действительно, наряду с лицами лучших аристократических фамилий (князья Одоевские, князь Голицын и др.), мы встречаем в Академии челядинцев и сына конюха⁶¹.

Следуя принципу постепенности в сообщении ученикам научных знаний, Лихуды разделили учащихся на три класса, или школы: верхнюю (suprema) среднюю (media) и нижнюю (infima). Каждый класс, в свою очередь, подразделялся на два отделения, или статьи. Кроме того, в качестве приготовительного класса, при Академии была так называемая «русская школа», или «школа словенского книжного писания». Во главе ее стояли «старосты», бывшие ученики Типографской школы: сначала Феодор Никитин, а дотом Максим Григорьев Логинов и Василий Иванов. В декабре 1687 года в «русской школе» числилось 23 ученика, в апреле 1688г. – 100, а в декабре 1689г. – 127 учеников⁶².

Итак, курс Академии начинался обучением русской грамоте в приготовительном классе. После этого ученики в низшей школе изучали «греческое книжное писание», т.е. получали первые элементарные сведения из греческой грамматики. По всей вероятности, эти сведения не шли дальше уменья читать и писать. К более основательному изучению грамматики переходили в средней школе. Грамматикой начинался курс свободных наук. Лихуды начали его еще в Богоявленской школе. В апреле 1688 года ученики верхней школы стали изучать риторику. Изучение шло настолько успешно, что на Рождество следующего года ученик Иосиф Афанасьев и семеро его товарищей уже приветствовали Патриарха «орациями» собственного сочинения. 17 марта 1690 года Софроний Лихуд начал читать логику и до 11 августа следующего года прочитал обширное введение в эту науку. За логикой следовал курс физики («естественной философии»), и, наконец, в 1693 году Лихуды начали преподавание пиитики. Курса богословия они прочитать не успели. Составленная ими система схоластического богословия, о которой упоминает Филарет Черниговский (в «Обзоре рус. дух. лит.», т. 1, стр. 262–263) и Смирнов (Ист. М. Ак., стр. 65), относится, по-видимому, уже к новгородскому периоду их деятельности. Грамматику и пиитику Лихуды преподавали на одном греческом языке, а риторику, логику и физику – на греческом и латинском. Таким образом, Лихуды, будучи защитниками греческого образования, не изгоняли из Академии и латинского языка, – только ему была отведена второстепенная роль, так что господствующим элементом в преподавании был, во всяком случае, элемент греческий, и Академия, в документах того времени, по справедливости называлась «Греческими школами» или «Еллино-славянскими схолами».

Преподавание в Академии шло по учебникам, составленным самими Лихудами. Из обозрения этих учебников нетрудно убедиться, что схоластическое образование, полученное Лихудами, они перенесли и в Московскую Академию. Главным авторитетом в риторике, логике и физике был, конечно, Аристотель. Следуя этому «светильнику вселенной, вождю и главе философии», Лихуды удержали в своих руководствах все особенности схоластических приемов тогдашних аристотелевских учебников. Внешность изложения, схоластическая искусственность с причудливой пестротою делений и подразделений являются отличительной чертой каждого их учебника.

За время своего пребывания в Академии Лихуды успели составить 3 учебника по грамматике и по 1 учебнику пиитики, риторики, логики, психологии и физики.

Так как курса психологии Лихуды ученикам Академии не читали, и самый учебник по этой науке был составлен Иоанникием в Венеции для какого-то частного лица, то мы и не будем его рассматривать. Что же касается остальных перечисленных руководств, то мы постараемся дать здесь самый краткий их обзор⁶³.

Как уже сказано, по грамматике до нас дошло три учебника.

Краткая Греческая Грамматика, в 3 частях, 1687 года. Составлена, главным образом, по грамматике Константина Ласкаря, изданной в Венеции 1673г. Изредка встречаются заимствования еще из Трифона Грамматика, которым пользовался и сам Ласкарь. Краткая Грамматика предназначалась для начинающих, ввиду чего изложена методом сократическим, как наиболее простым и понятным. Кроме того, первая глава снабжена надстрочным славянским переводом греческого текста.

В трех частях кратко излагаются элементарные сведения по греческому языку, необходимые учащимся для того, чтобы перейти к более подробному изучению греческой грамматики. В 1-й части говорится: о произношении букв, об именах, о родах, видах и принадлежностях и т.д.; во 2-й части – о согласовании частей речи, о видах глаголов; 3-я часть трактует об ударениях, о частицах энклитических и о некоторых особенностях в изменении слов.

Пространная Греческая Грамматика, в 2-х частях. Служила руководством для учеников риторики. Так же, как и краткая грамматика, составлена по Ласкарису, но, при этом, Лихуды каждое правило снабдили своими объяснениями и примечаниями.

В 1-й части подробно и обстоятельно изложены правила о восьми частях речи, о формах склонений и спряжений, о произношении гласных, об ударениях, об энклитических частицах, об особенностях в изменении слов и приведен полный список неправильных глаголов с происходящими от них словами. Во 2-й части, синтаксисе, подробно излагаются правила о согласовании восьми частей речи. В заключение говорится о барбаризмах, солецизмах, об особых родах словосочинения и т.п.

Латинская Грамматика, в 3 частях. Составлена, по словам Лихудов, на основании всех источников, выходивших в Греции и Италии. Из предисловия видно, что эту грамматику предполагалось написать на латинском, греческом, славянском и грузинском языках. Но дошедший до нас 1-й том ее (первая часть и две главы второй) написан только на латинском языке с параллельным греческим переводом.

В том же предисловии дается краткий обзор содержания всех трех частей грамматики. «Сии уроки, – говорится там, – разделены на три части по числу трех классов... Первая часть Грамматики назначается для первого низшего класса и содержит в себе склонение имен существительных, прилагательных, имен неправильных и местоимений; далее спряжение глаголов; потом основные понятия об осьми частях речи; 14 правил из синтаксиса, и, наконец, о труднейших родах имен. Для второго класса инфимы назначаются две последние главы первой книги – о прошедших временах глаголов и супинах; в этом же классе будет преподаваться введение в синтаксис и семь глав из него о словосочинении, именно: о сочинении глаголов действительного, страдательного, среднего, общего, отложительного и безличного. Для среднего класса отделяются прибавления первого рода, потом 12 глав из второй книги, именно: вообще о словосочинении всех глаголов, о сочинении неопределенного глагола, герундий, супин, причастий, имени, местоимения, числительного количественного, предлогов, наречий, междометий и союзов. Наконец, для высшего класса остаются прибавления ко второй части и четыре последние главы сей части, именно: о конструкции фигуральной, о барбаризме, о темноте и других недостатках красоты речи. К сему присоединяется третья часть Грамматики о размере речи с прибавлениями. Замечания, особенно заключающиеся в первой части, назначаются для одних наставников, дабы они узнали из них способы легчайшего объяснения правил ученикам. А исключения и схолии годятся и для учеников; впрочем, схолии заставлять учить наизусть не нужно, а только объяснять и повторять им чаще»⁶⁴.

Особенностью этой Грамматики является то, что в ней указано семь родов в именах, а именно: мужской, женский, средний, общий, всякий, смешанный и неизвестный. Дошедший до нас 1-й том Грамматики, хотя и предназначен для начинающих, но уже знакомит (в примерах) с именами лучших классических писателей. «Можно заключить из этого, – говорит Смирнов, – что последняя часть Грамматики, назначенная для высшего класса, должна бы хорошо познакомить учеников с духом классической древности».

Учебник Пиитики, подобно Краткой Греческой Грамматике, изложен сократическим методом. Он разделяется на 2 части. В первой говорится о свойстве слогов, о поэтическом видоизменении всех частей речи, о стопах и стихосложении. Вторая часть содержит прибавления о различных видах стоп. Примеры для объяснения правил взяты местами из Гомера, но большею частью приводятся стихи духовного содержания, из которых многие составлены самими Лихудами. Как во всяком схоластическом учебнике, в Пиитике масса дроблений, например – при сообщении понятий о размере стихотворной речи, о стихосложении сафическом, анакреонтическом, о пиндаровых строфах, антистрофах и эподах и т.п.

Учебник Риторики имеет такое длинное и витиеватое заглавие: «Чертог царственного красноречия, или упражнения, умозрения и опыты риторические, яснейшее изложение всей риторической силы. Сочинение грешного иеромонаха Иоанникия Лихуда». Собственно, курс риторики написан Софронием, во время путешествия Иоанникия в Венецию, а потом, в 1712 году, Иоанникий сделал с него список для своего училища в Новгороде. Этим и объясняется, почему имя Иоанникия попало в заголовок «Чертога». По свидетельству Ф. Поликарпова, Лихуды читали риторику на двух языках: греческом и латинском.

Мы несколько подробнее остановимся на разборе этого учебника, так как в нем особенно заметно сказалось схоластическое направление науки, господствовавшее в то время.

Главным источником для Риторики служил, конечно, Аристотель. «Сию преславную и преполезную Риторику, – пишет Софроний в предисловии, – мы намерены объяснить теперь, а следовать будем Аристотелю»... Кроме того, у Софрония была под руками Риторика Франческо Скуффи, изданная в Венеции в 1681 году.

После вступительных понятий о стихиях Риторики, о ее достоинстве и пользе, Софроний дает определение этой науки. «Платон называл риторику душеводительницей, Аристотель называл ее силою и способностью усматривать в предмете то, что способствует к убеждению, а мы определяем ее так: риторика есть наука, или искусство, научающее говорить хорошо, правильно и красиво». Нужно отдать справедливость, определение это – без обычной схоластической напыщенности, в высшей степени просто и понятно.

За определением следует деление риторики на части. Здесь уже в полной силе сказалась схоластическая искусственность. По примеру Скуффи, Софроний указывает пять главных частей: изобретенье, красноречие, расположение, соображение и произношение. Первая часть, в свою очередь, разделяется на 2 части: изобретения внутренние, и изобретения внешние; каждая из этих частей подразделяется на 16 отделов, причем для каждого из этих 16 отделов существуют еще особые подразделения. Во 2-й части говорится о тропах, фигурах слов и мыслей, о периодах и хриях. В 3-й – о расположении и частях ораторской речи, о вступлении, повествовании, силлогизме, наведении, эпилогах и т.п. Вместо 4-й части, в Риторике вставлен трактат, в котором указаны правила, как писать похвальные слова: панегирики, слова благодарственные, на победу над врагами, на прибытие послов, коронование царей и слова надгробные. Нужно заметить, что Софроний, при всем преклонении пред Аристотелем и схоластической наукой, обнаружил в изложении Риторики и некоторую самостоятельность. Он применялся к понятиям, национальному характеру и религиозным интересам своих слушателей, благодаря чему его Риторика отличается от современных ему строго-схоластических учебников западных школ. Следуя Аристотелю, Софроний старался изложить «кратко и сжато те трактаты, которые у оного несравненного мужа изложены слишком обширно». Самостоятельность его шла еще дальше. В самом начале Риторики он дает разделение красноречия на божественное, героическое и человеческое, разделение, которого нет у Аристотеля. Божественное красноречие, по мнению Софрония, содержится в Св. Писании, у пророков и апостолов. «Небесная риторика – говорит он, – совсем не так действовала, как песнь баснословного Орфея; она переродила волков в агнцев и в зверских душах язычников воспламенила любовь к благочестию, целомудрию и кротости. Это красноречие есть язык ангелов». Красноречие героическое заключается в творениях отцов церкви – Василия Великого, Григория Назианзина, Иоанна Златоуста и др.; а человеческое – в произведениях Демосфена, Цицерона, Феофраста и других ораторов.

Нет у Софрония и того преклонения пред мудростью древних, которое замечается у его современников, юго-западных ученых. Риторические правила он объясняет, главным образом, примерами из Св. Писания, библейской истории и творений Св. отцов и учителей церкви. «Если бы я захотел говорить об изяществе и силе божественного писания, то никогда не кончил бы своей беседы, – замечает Софроний, – для меня удивительно, почему некоторые, оставив эту высокую и полезнейшую мудрость, обращаются к тленными произведениям человеческой мудрости». Иногда Риторика, применяясь к национальному характеру учеников, приводит примеры из русской церковной и гражданской истории; попадаются изредка примеры и из самой живой действительности. В заключение нужно сказать, что самую задачу обучения риторике Софроний понимал совсем иначе, чем юго-западные схоластические ученые. В Киевской Академии старались, напр., сделать учеников, прежде всего, искусными стилистами и ораторами – говорунами, – Софроний же, наряду с этим, видел цель обучения риторике и в том, чтобы воспитать в своих учениках любовь к истине и честное направление. «Не есть убо, не есть, говорит он, – яже от многих мнится быти риторика – ткание речений и круг периодов, хитростне обточен. Риторика есть река великого ума, яже состоится паче вещми и разумы, неже словцами»...

Таким образом, в учебнике риторики, несмотря на его схоластический характер, заметны попытки (правда, очень слабые) поставить науку в прямое отношение к потребностям жизни и времени.

То же самое мы видим в учебниках логики и физики.

Учебник Логики, дошедший до нас, составлен Софронием, и озаглавлен так: «Иеромонаха Софрония Лихуда яснейшее изложение всего логического действования». Учебник этот представляет из себя комментарий на логику Аристотеля и на введение в логику Порфирия; кроме того, на нем заметно влияние лекций Герасима Влаха, учителя Лихудов. Но, как и в Риторике, Софроний и в лекциях по логике проявил некоторую оригинальность. «В изложении во всем последуем Аристотелю, – говорит он в предисловии, – впрочем, что у него исследовано полно, мы представим в сокращении, дабы облегчить учащихся». Сократив Аристотеля, Софроний изменил несколько и самый порядок его исследований.

Как выше сказано, Софроний по логике успел прочитать своим ученикам только введение в эту науку. Введение разделяется на 3 части. Первая часть состоит из 7 глав. В гл. 1-й говорится о логических терминах, о различных определениях термина; гл. 2–6 трактуют о делениях и подразделениях термина; гл. 7 – о качестве и количестве терминов; в заключение дается понятие об определении, о его видах и составных частях. Во 2-й части введения гл. 1–3 говорят о составных частях предложения, об имени и глаголе, о речи; гл. 4–8 – о предложениях категорических и тропических; гл. 9–10 – о предложениях сложных или условных, о разделении, о его видах и о средствах составить правильное деление. Третья часть трактует об умозаключении (силлогизм, наведение, пример и энтимена). Введение заканчивается подробным изложением правил, которыми должно руководиться при ведении публичных диспутов.

За введением Софроний говорит о разделении логики на дидактическую и прикладную, о значении ее, как знания теоретического, о предмете логики, о характере знания.

Далее следуют «Объяснения и вопросы на введение Порфирия». Содержание 17-ти глав этого введения Софроний излагает в семи, причем в конце каждой главы касается вопросов, оставленных Порфирием без исследования, и дает ряд критических замечаний на его положения⁶⁵.

Вообще, о Логике Софрония нужно заметить, что она, хотя и является трудом далеко не оригинальным и, по содержанию, имеет много общего со схоластическими учебниками 17 века, но, «как первый опыт этой науки на почве русской, заслуживает одобрительного отзыва» (Смирнов).

Физику, или «Естественную философию», Лихуды преподавали по руководству, составленному Иоанникием в Венеции в 1689 году. Это руководство представляет из себя толкование на физику Аристотеля. «После того как мы с трудом, и ощупью прошли глубокие пещеры логики, – говорит автор в предисловии, – теперь, при помощи Св. Духа, переходим к естественной философии и постараемся преподавать ее согласно с учением Аристотеля. Впрочем, будем остерегаться от всякого мудрствования, несогласного с нашей религией и Православием». Из приписки, сделанной в учебнике, видно, что Лихуды предполагали прочитать физику сначала на латинском языке, а потом на греческом. Предположение это, однако, не осуществилось: из всей физики Лихуды успели прочитать (по-латыни) объяснения лишь на 2 первые книги физики Аристотеля и 9 глав третьей.

Толкование начинается вступлением, в котором говорится о предмете физики, об отношении физики к метафизике и о разделении науки. Первая книга содержит в себе критическое учение о началах вещей естественных, именно об аристотелевых: материи, форме и лишении, и о стихиях, как началах, по учению древних. Вторая книга трактует о природе, искусстве и действиях невольных, о причинах: материальной, формальной, действующей и конечной. В третьей книге говорится о движении, действии и страдании.

По плану изложения, руководство по физике напоминает разобранный нами учебник логики. Автор сначала объясняет вопросы из аристотелевой физики, а затем, как и в учебнике логики, дает место полемическому элементу. Разбирая древних философов (Фалеса, Анаксагора, Демокрита, Эпикура) и позднейших толкователей Аристотеля (Эригену, Кампанеллу, Аверроеса и др.), автор нередко ссылается на Св. Писание. Этим оружием он поражает часто и самого Аристотеля.

Чтобы дать некоторое понятие о лекциях Иоанникия по физике, мы позволим себе привести небольшой отрывок из них, именно – из главы «О началах».

«Кампанелла допускает четыре начала вещей: теплоту, холод, сухость и влажность. Он учит, что Бог вначале сотворил нечто целое несовершенное, или какую-то необразованную массу с упомянутыми качествами, находившимися во взаимной борьбе. Теплота утончила и очистила эту массу, и, расширяя ее кругообразно, произвела небо. Холод, сжав грубую часть массы, образовал землю. Некоторую часть массы взяла влажность и произвела воду; от разрешения воды силою тепла произошли испарения, и от сего образовался воздух. Против сего учения, которое скорее представляется баснею поэтов, чем философским мнением, восстают все православные христианские философы, которые, основываясь на Св. Писании, утверждают, что небо и стихии непосредственно сотворены Богом, да и сам Кампанелла, составив умозаключение против Аристотеля, противоречит себе: Аристотель сказал, что из случайного не бывает сущности; а Кампанелла утверждает, что четыре оные качества случайны, – какую же они могут произвести сущность? Все признают, что первая материя, и по своей природе и по могущественному распоряжению Творца, не могла существовать без формы. В начале мира Бог сотворил не одну материю, но соединил ее с некоторой формой; посему, когда у некоторых Св. отцов читаем, что Бог в начале мира сотворил некоторую бесформенную материю, то, под именем сей материи, не должно разуметь первой материи, лишенной всякой формы, но надобно разуметь землю, не имевшую еще красоты света, трав и цветов»⁶⁶.

Этим мы закончим обзор учебников, написанных Лихудами. Конечно, нельзя обвинять ученых братьев в том, что они преподавали науку по схоластическому методу. Виновато время, эпоха, все историческое наследие, полученное от предшествовавших веков. С другой стороны, у Лихудов, как мы видели, местами замечаются и попытки освободиться от схоластических форм. Они опускают множество вопросов, которые составляли предмет бесплодных споров в средние века. Иногда они стараются применить науку к потребностям русской жизни. В этом отношении Московская Академия времени Лихудов значительно отличалась от Киево-Могилянской, где схоластика царила в полной силе.

Кроме учебников, Лихуды и их ученики имели в своем распоряжении академическую библиотеку. Мы знаем из «Привилегии», что царь Феодор Алексеевич обещал отдать Академии царскую библиотеку. Смирнов, однако, сомневается, чтобы ученики Лихудов пользовались этой библиотекой. Несомненно только, что для самих Лихудов доступ в нее был открыт. Что же касается учеников, то им, с 1689 года, была предоставлена Спасская библиотека, которая осталась после Сим. Полоцкого и Сильвестра Медведева. По описи, составленной в сентябре того же 1689 года, в Спасской библиотеке числилось 603 номера рукописей и книг на латинском, греческом, польском и немецком языках. Цифра для того времени довольно значительная. Большинство книг – духовного содержания и притом на латинском или польском языке⁶⁷.

Кроме этого, Лихуды привезли с собой в Москву массу книг, преимущественно богословского, философского и исторического содержания. Из их полемических сочинений видно, что они имели под руками почти всех отцов и учителей церкви. В 1692 году, когда потребовались справки о происхождении Лихудов, они представили в Посольский Приказ из своей библиотеки такие, напр., редкие книги, как летопись Зонары, Филиппа Кипрского, Иоанна Куропалата, Матвея Кипрского и др.⁶⁸.

Школьные порядки, господствовавшие в Академии при Лихудах, за недостатком данных, трудно воспроизвести во всей их полноте. Несомненно, что, при многочисленности учащихся, в Академии практиковалась так называемая Ланкастерская система преподавания (старшие ученики руководили занятиями младших). Такая система была тем более необходимой, что «Привилегия», кроме преподавания, возлагала на Лихудов еще обязанности церковно-общественного характера. Благодаря этому, ученые братья, при всем своем желании, не могли посвятить себя всецело Академии. В книге расходной денежной казны и в записях Патриаршего Казенного Приказа, в качестве помощников Лихудов в их педагогической деятельности, упоминаются старосты: Алексей Кириллов, Феодор Никитин, Максим Григорьев (Логинов) и Василий Иванов. Последние трое заведовали русской школой.

Иногда между учащимися устраивались примерные диспуты. В 1694 году Патриарх иерусалимский писал, чтобы учеников, в целях лучшего усвоения ими диалектики, каждый воскресный и праздничный день заставляли вступать в ученые споры между собой, и чтобы Патриарх, или сам или чрез доверенных лиц, путем особого испытания, ежемесячно проверял успехи учеников⁶⁹.

Нередко, по праздничным и воскресным дням, учащиеся собирались в аудитории и слушали проповеди или толкование библейской истории. Так, написанное Иоанникием в 1701 году поучение в неделю пятую Великого поста «О предопределении» было произнесено на одном из подобных собраний. В праздники Рождества и Пасхи ученики Академии, вместе со своими наставниками, ходили поздравлять Патриарха, причем старшие из учеников произносили «орации»⁷⁰. Пасхальные и рождественские «дачи», которые ученики получали за свои визиты Патриарху, служили значительным подспорьем к их содержанию.

В записях Патр. Каз. Приказа есть указание еще на один любопытный обычай, существовавший в Академии, – ходить на благословение к Патриарху с именинным пирогом. Обычай состоял в том, что старшие ученики Академии пользовались своего рода правом, в день своих именин, являться к Патриарху и подносить ему именинный пирог. Патриарх обыкновенно благословлял именинника какой-нибудь иконой. Неизвестно, однако, насколько был распространен этот обычай. В расходной книге Патр. Каз. Приказа упоминается об нем всего лишь три раза.

В заключение скажем о материальных средствах Академии.

По плану царя Феодора Алексеевича, Академия должна была получать богатое содержание. Кроме царского жалованья, Привилегия предоставляла Академии право пользоваться доходами с семи монастырских вотчин и с некоторых царских волостей. Не запрещалась и частная благотворительность на пищу и одежду ученикам. Проект Феодора Алексеевича, однако, остался неутвержденным, благодаря чему Академия при Лихудах, с материальной стороны, была обеспечена плохо. На содержание учеников Академии, самого академического здания и на наем прислуги отпускались средства из сумм Патр. Каз. Приказа, жалованье же самим Лихудам шло из Приказа Большой Казны.

На каждого ученика Академии отпускалось по 4 деньги в день. Старосты получали по 8 денег. Ученикам русской школы выдавалось с Патриаршего двора содержание натурой – ежедневно по 4 хлеба на всех. Кроме этого, ученики Академии ежегодно получали от Патриарха рождественские и пасхальные дачи. Размеры этих дач были неодинаковы. На Рождество 1687г., Пасху и Рождество 1689 и Рождество 1690г. ученики получили: монахи по 2 руб., ученики верхней школы первой статьи по 1 руб., 2-й статьи – по полтине, средней школы – по 8 алтын и 2 деньги, нижней – по 2 гривны; ученики русской школы, старшие – по 6 денег, младшие – по 4. На Пасху 1688 года дача была меньше. На этот раз по два рубля получили лишь иеромонах Иларион и монах Иов. Остальные монашествующие и 2 старших ученика получили по 1 руб., ученики верхней школы, первой статьи – по полтине, 2-й статьи – по 8 алтын и 2 деньги, ученики средней школы – по гривне, нижней – по 10 денег; староста русской школы – 1 руб., и на 100 учеников своей школы – 2 руб. на всех⁷¹. При Патриархе Адриане дача была значительно увеличена. На Рождество 1691г. старшим ученикам Академии было выдано: Петру Постникову 2 золотых, Феодору Поликарпову – золотой и ефимок, Алексею Кириллову и Николаю Семенову – по золотому, Феодору Аггееву, Осипу Афанасьеву и Ивану Дмитриеву – по ефимку. На Пасху того же 1691 года получили: Петр Постников – 3 золотых, остальные 6 человек – по ефимку⁷². Неизвестно, получали ли ученики дачи после 1691 года: в записях Патр. Каз. Приказа нет указаний на это.

Что касается самих Лихудов, то они получали большое по тому времени жалованье. Правда, в первое время по приезде им выдавалось ежедневно только по 2 гривны, но с переходом в Чудов монастырь жалованье их было увеличено до 15 алтын в день (7 р. 65 к. на наши деньги). Кроме того, они получали из монастырских доходов натурой «поденного корму против 4-х братий в день». Этого, однако, Лихудам показалось недостаточно, и они, с переходом в Богоявленский монастырь, стали просить о прибавке кормовых. Сначала их жалобу оставили без последствий, но в 1692 году «великие государи велели давать Иоанникию своего великих государей жалованья, поденного корму, октября с двадесять первого числа нынешнего 200 (1692) году... против прежней дачи по осьми алтын по 2 деньги в день из Приказу Большия Казны»⁷³. Кроме жалованья и кормовых денег, Лихуды в Рождество и Пасху получали от Патриарха «славленое», обыкновенно по 5 руб. Наконец, «великие государи» иногда делали им подарки. Так, в декабре 1688 года «великие государи пожаловали Софрония Лихуда за его многие в божественном писании труды и за орацыи на их государские ангелы 13 аршинами байбереку московского дела»⁷⁴. В общем, Лихуды получали за свою ученую деятельность не меньше нынешних ординарных профессоров духовных академий.

Содержание академич. здания производилось на счет сумм Патр. Каз. Приказа. Отсюда же выдавалось жалованье прислуге: повару – 5 руб. в год и 2 или 3 сторожам – по два с полтиной⁷⁵. Кроме того, они, так же как и ученики, ежегодно на Пасху и Рождество получали от Патриарха «славленое», в размере 3–6 алтын⁷⁶. Освещение на Академию выдавалось натурой⁷⁷.

Отставка Лихудов. – Их преемники в Академии: Федор Поликарпов, Николай Семенов-Головин и Чудовский монах Иов. – Упадок Академии. – Заключение

Бр. Лихуды, при всем своем желании и усердии, не успели выполнить всей академической программы. Во второй половине 1694г. они должны были оставить Академию (после 7-летнего учительства в ней).

Как мы знаем, ученые братья явились в Москву по вызову сторонников греческой партии и сами были горячими поборниками греческого образования. Приверженцы латинского учения, стремившиеся забрать в свои руки дело образования, разумеется, были недовольны вызовом Лихудов и встретили открытие Академии крайне враждебно. Прежде, до открытия высшей школы, обе боровшиеся партии обсуждали вопрос о превосходстве греческого или латинского образования чисто теоретически, принципиально. Теперь, когда школа была уже открыта и организована по плану ревнителей греческого образования, борьба должна была перейти на почву практическую, теперь нужно было подвергать критической оценке результаты, к каким привело изучение греческого языка, нужно было считаться с фактами и вести борьбу против учителей и школы. На такую именно почву и стали противники Лихудов. В своих полемических произведениях они старались подорвать доверие русского общества к школе и учебной деятельности Лихудов, проводя мысли о мнимой неуспешности учеников Академии, о неспособности Лихудов к педагогической деятельности и т.п. Не довольствуясь этим, недоброжелатели Лихудов постарались загрязнить и их нравственную репутацию. Ученых братьев стали обвинять в неправославии, в гордости, в презрительном отношении к русским, в корыстолюбии и даже в шпионстве. И нельзя сказать, чтобы все эти обвинения являлись клеветой. Несомненно, напр., что упрек в корыстолюбии имел за собой веские данные. Особенно скомпрометировало Лихудов дело о наследстве иеродиакона Мелетия. В качестве душеприказчиков Мелетия, они получили в свое распоряжение все его имущество, на сумму 4305 руб. 30 алтын 10 денег. (Около 75,000 руб. на наши деньги.) Но у Мелетия оказался кредитор, грек Юрий Юрьев, который и предъявил к Лихудам иск на довольно крупную сумму. Те подали в Патриарший Разряд отзыв, в котором заявили, что они ничего не должны Юрию, так как Мелетий выплатил ему весь долг «при многих свидетелях и письмо в том есть». Однако, это «письмо» оказалось подложным. В конце концов, несмотря на все усилия Лихудов запутать дело, иск, предъявленный к ним Юрием на сумму 4257 руб. с полтиной, был признан правильным. В связи с этим делом стоит другое обвинение, будто Иоанникий занимался в Венеции торговыми спекуляциями на мелетиевы деньги. Поводом к такому обвинению послужило, с одной стороны, данное Иоанникию князем Голицыным поручение продать за границей какие-то вещи и купить парчи и красок, а с другой – то обстоятельство, что Иоанникий пробыл за границей на 2 года больше, чем сколько требовалось возложенной на него миссией.

К этим фактам, сильно компрометировавшим нравственную репутацию Лихудов, присоединились новые обстоятельства, которые послужили ближайшим поводом к их отставке. То были – неудовольствие на них иерус. патр. Досифея и предосудительное поведение старшего сына Иоанникия, Николая. Неудовольствие патр. Досифея возникло в силу того, что Лихуды оказывали недружелюбный прием своим соотечественникам, которые, приезжая в Москву за сбором подаяний, обращались к ним за содействием. Узнавши об этом от своего племянника Хрисанфа (бывшего в Москве), Досифей 15 июля 1693г. обратился к Лихудам с грозным посланием, в котором поставил им на вид целый ряд проступков: занятие торговлей на мелетиевы деньги, их якобы лживое заявление московскому правительству о своем княжеском происхождении, преподавание в Академии латинского языка, дурной прием, оказанный ими в Москве Хрисанфу, покровительство некоему епископу Акакию, «мужу святокрадцу» и т.п.⁷⁸. Не довольствуясь этим, Досифей 10 августа того же года отправил грамоты и московскому Патриарху Адриану и царям. В грамотах иерусалимский Патриарх к перечисленным обвинениям прибавил еще то, что Лихуды, вместо изучения грамматики и «свободных учений», «забавляются около физики и философии» и что слишком гордо обращаются с приезжими греками и дают о них несправедливые отзывы московским властям.

Нужно, однако, заметить, что большинство обвинений, выставленных Досифеем против Лихудов, не имело под собой реальной почвы. Если что в них и заслуживало доверия, то это упрек в корыстолюбии, от которого Лихуды, по-видимому, были не свободны. Справедливо также обвинение их в том, что они, «без страха Божия, противно правилам», приняли под свою защиту епископа Акакия, или Арсения, человека с крайне сомнительным прошлым⁷⁹.

Возможно, что, несмотря на все обвинения и нападки врагов, Лихуды еще несколько времени продержались бы в Академии, если бы в 1694 году не случилось происшествия, которое окончательно погубило их репутацию и даже заставило их тайно бежать из Москвы. Дело заключалось в следующем. Сын Иоанникия, Николай, вступил в любовную связь с дочерью задворного конюха, Марией Селифонтовой. Он увез ее из родительского дома и, переодев в мужское платье, скрывал некоторое время в академическом здании, а потом нанял ей отдельную квартиру. Скоро, однако, Мария стала тяготиться своим положением и известила о себе своего отца. Отец, с помощью стрельцов, освободил ее. Когда Мария рассказала в Разряде свою историю, то отсюда послали в школу подьячего с отрядом стрельцов взять Николая и привести для допроса. Но Лихуды, с помощью своих учеников, отбили у стрельцов арестованного Николая, избили их и выгнали из школы. Этот инцидент, разумеется, угрожал Лихудам большими неприятностями. Спасаясь от наказания, они, вместе с Николаем и Анастасом (детьми Иоанникия), бежали из Москвы, но недалеко от Можайска были пойманы и привезены обратно. После этой скандальной истории Лихуды не могли уже оставаться в Академии. Впрочем, патр. Адриан не захотел применять к ним слишком строгих мер, – он ограничился лишь тем, что перевел их в типографию. Несомненно, московское правительство сознавало, как полезна деятельность Лихудов для русского просвещения, и потому желало удержать их в Москве.

С удалением Лихудов из Академии снова возник вопрос о приискании подходящего учителя для высшей школы. Архимандрит Хрисанф, в письме к Патриарху Адриану от 20 мая 1694г., настаивая на удалении Лихудов, обещал, взамен их, прислать с Востока других учителей. В то время хотели печатать в Москве греческие и латинские азбуки, и Хрисанф предлагал прислать Патриарху справщика, который мог бы быть и учителем. «Да благоволит Ваше Святейшество, – писал он, – прислати ко мне писание, а по тому писанию пришлется от нас не мешкав человек искусный и довольно испытанный во всем и в науках совершенный, и дóндеже книги будут исправлятися и печататися, той же человек и первым учеником может удобно и философию показати, и един человек, и во едино время и за единым жалованьем, и книги справятся и ученики совершенны в науках будут, и впредь от иноземцев ничесого не востребуете. А дóндеже пришлется от нас таковый человек, может учити последних учеников (т.е. вновь поступающих) Николай (Семенов) и Феодор (Поликарпов) до философии»⁸⁰. Патр. Адриан, в ожидании учителя с Востока, действительно, поручил преподавание в Академии бывшим ученикам Лихудов: Николаю Семенову Головину и Феодору Поликарпову. Время, однако, шло, а обещанного учителя не было. Патриарх не раз обращался к Досифею и Хрисанфу с напоминанием, чтобы они исполнили, наконец, данное ими обещание, причем указывал даже лицо, которое ему желательно было бы видеть преподавателем Академии, именно – врача и ритора Иоанна Комнина. Но ни Комнин и никакой другой учитель в Москву не являлись. В своих письмах московскому правительству арх. Хрисанф и патр. Досифей ограничивались тем, что неоднократно подтверждали свое обещание о присылке учителя, рекомендуя до поры, до времени довериться педагогической опытности тех лиц, которые заменили в Академии Лихудов. «И еще молю, – писал Хрисанф 24 октября 1694г., – чтобы школа не праздна была, но чтобы преждереченнии ученицы (Николай и Феодор) учение давали, сколько сами прияли. И доволен есть раб ваш Николай таковое дело управляти. Дай Боже и другим толико научитися, елико словесность его знает. И аще о оных учителех сомневаетеся, благоволите спросить Николая Спафария, яко ученого человека и правдивого»⁸¹. Мало утешительного было и в письмах патр. Досифея. Он обещал, но не присылал «трудного ради времени» (по случаю войны между Турцией и Австрией). Так, в 1696г. Досифей отписывался: «учителя и справщика не посылаем доныне, ибо теперь такое время, что не только писать к вам или послать человека, но даже имя ваше произнести значит заслужить смертную казнь»⁸². В 1698г. Досифей на новые просьбы из Москвы ответил тем же, т.е. что надо переждать опасное время. Впрочем, на этот раз он рекомендовал патр. Адриану родосского грека Панагиота и иеромонаха Дионисия, который учился в Венеции, Падуе, Риме, Англии и Голландии, отлично знал греческий и латинский языки, философию и богословие и дожидался лишь рекомендательной грамоты из Константинополя. Но ни Панагиот, ни Дионисий в Москву не явились. Одним словом, после Лихудов учителей с Востока в Москве более не было.

Предоставленная самой себе, Московская Академия влачила жалкое существование. Николай Семенов и Феодор Поликарпов ни по образованию, ни по педагогической опытности не могли заменить для Академии своих знаменитых предшественников. Характерно, что в записях Патр. Каз. Приказа они даже называются школьниками, а не учителями⁸³. Круг наук академического курса при них был значительно сокращен. Н. Семенов и Ф. Поликарпов должны были ограничить свое преподавание тем, «сколько сами прияли», т.е. грамматикой, пиитикой и риторикой. Разумеется, все эти науки читались по учебникам, составленным Лихудами. Латинский язык, по настоянию Патриарха иерусалимского, был совершенно изгнан из Академии. Философия и богословие не преподавались потому, что сами учителя не успели прослушать у Лихудов этих наук. Сознавая свою неподготовленность и неспособность к педагогической деятельности, Н. Семенов и Ф. Поликарпов после пятилетнего учительства, по собственному желанию, оставили Академию и поступили в число типографских справщиков (1699г.). Их место занял ученик же Лихудов, чудовский монах Иов, но через несколько месяцев за какую-то провинность он был сослан в Новоспасский монастырь. В 1700 году во главе Академии стал первый русский доктор, ранее тоже учившийся у Лихудов, Палладий Роговский. С него начинается уже новый период в истории Академии.

Отсутствие опытных наставников и сокращение предметов преподавания, как уже сказано, весьма неблагоприятно отразились на Академии. Знания, приобретаемые в ней учениками, были до того неудовлетворительны, что в 1698 году Петр Великий предложил Патриарху Адриану посылать молодых людей для образования в Киевскую Академию. «Есть у нас, – говорил он, – и своя школа, да мало в ней пользы по недостатку должного надзора. Надобно бы поручить ее человеку знатному, с именем, с весом и снабдить как учителей, так и учащихся всеми необходимыми для поощрения их к занятию науками»⁸⁴. Митрополит Стефан Яворский, назначенный в 1701 году протектором Академии, нашел ее в крайнем упадке. Ученики (150 человек) терпели во всем страшную нужду и не могли посещать классов, потому что в них потолки и печи обвалились. Первый протектор сумел поднять Академию как с внешней, материальной, стороны, так и со стороны внутренней, учебной. Но это была уже совершенно иная школа, не имевшая никакого сходства со Славяно-еллинской Академией Лихудов.

Этим мы закончим свой очерк.

На первый взгляд кажется несколько странным, что дело высшего образования, так прекрасно поставленное Лихудами, с их уходом не только не получило дальнейшего развития, но очень скоро почти совершено заглохло. Кажется странным и то, что такие полезные и образованные деятели, как Лихуды, не могли ужиться в Москве и оставили дело, для которого собственно и были вызваны с Востока. Конечно, в данном случае имели значение и те чисто внешние причины, о которых мы говорили, но гораздо важнее их были причины принципиальные. Необходимо иметь в виду, что Лихуды были консерваторами по своему направлению. Защищая старину, они пошли против новых веяний, вступили в борьбу с тогдашними прогрессистами в то время, когда реформа «сильно стучалась в двери», когда «уже народился Преобразователь». Правда, пока «молодой орел» еще не расправил своих крыльев, могущественная партия старины восторжествовала над представителями нового просветительного течения. Но торжество это оказалось непродолжительным. Скоро настала пора действовать защитникам новых начал жизни и образования, и партия старины должна была уступить им место. Разумеется, и Лихуды должны были сойти со сцены.

Таким образом, неудовольствие на Лихудов патр. Досифея и пр. только ускорило их падение. Рано или поздно им все равно пришлось бы оставить Академию, так как нельзя было идти наперекор духу времени.

С уходом Лихудов и образовательная система, которую они защищали, конечно, не нашла уже поддержки в людях нового направления. Предоставленная самой себе, еллинская Академия еще несколько времени влачила свое жалкое существование, пока, наконец, Петр Великий, 7 июня 1701 года, не издал указа «завесть в Академии учения латинские».

„Историч. известие о Моск. Акад., сочиненное в 1726 году от справщика Ф. Поликарпова“ (Древн. Росс. Вивлиофика, 2-е изд., т. XVI, стр. 295–306). Академическая Привилегия (Древн. Росс. Вивл., т. VI, стр. 390–420; Амвросий, „История росс. иерархии“, М. 1807г., ч. I, стр. 515–543). „Довод вкратце, яко учения и язык еллиногреческий наипаче нужно потребный“... Рассуждение неизвестного автора о превосходстве греческого языка пред латинским; напечатано в прилож. к статье Каптерева: „О греко-латинских школах в Москве в 17 ст.“ (Приб. к тв. св. от., 1889г., ч. 44, стр. 672–679). „Учитися ли нам полезнее грамматики“... Рассуждение неизв. автора, аналогичное с предыдущим; напечатано в прилож. к исследованию Сменцовского: „Братья Лихуды“, Спб., 1899г. Письмо иерус. патр. Досифея к дьяку Полянскому, напечатано в Правосл. Собеседн., 1862г., ч. 3, стр. 88–89. Родословная Лихудов, представленная Николаем и Анастасием Лихудами в Посольский Приказ; напечатана в прилож. к исследованию Сменцовского: „Братья Лихуды“. „Материалы для истории археологии и статистики г. Москвы“ Забелина. „О России в царствование Алексея Михайловича“ Гр. Котошихина. „Житие протопопа Аввакума, написанное им самим“. Соловьев, „История России“. Ключевский, „Курс русской истории“. Платонов, „Лекции по русской истории“. Иловайский, „История России“. Милюков, „Очерки по истории русской культуры“. Пыпин, „История русской литературы“. Порфирьев, „История русской словесности“. Макарий, „История русской церкви“. Филарет, „Обзор рус. дух. литературы“. Пекарский, „Наука и литература при Петре Великом“. Устрялов, „История царствования Петра Вел.“ Майков, „Очерки из русской истории литературы 17–18 ст.“ Замысловский, „Царствование Федора Алексеевича“. Ключевский, „Западное влияние в России в XVII в.“ (Вопр. филос. и психол., 1897г., I, III и IV). Костомаров, „Епиф. Славинецкий, Сим. Полоцкий и их преемники“ (Русская история в жизнеописаниях ее главн. деят., т. II). Татарский, „Симеон Полоцкий“. Образцов, „Киевские ученые в Москве“ (Эпоха, 1865, I). Его же, „Братья Лихуды“ (Ж. Μ. Η. П,. 1867). Каптерев, „Характ. отнош. России к правосл. Востоку“. Его же, „Патр. Никон и его противники в деле реформы“, Его же, „Патр. Никон и царь Алексей Михайлович“. Его же, „О греко-латинских школах в Москве в 17 ст. до открытия Славяно-греко-латинской академии“ (Приб. к тв. св. от., 1889, ч. 44). Его же, „Сношения иерусалимского патр. Досифея с русским правительством“. Владимирский-Буданов, „Государство и народное образование в России в 17 в.“ (Ж. Μ. Η. П., 1873, X.) Соболевский, „Образованность Моск. Руси 15–17 ст.“ (Отчет Пб. ун. 1891). Любимов, „Борьба между представителями великорусского и малорусского направления в конце 17 и нач. 18 в.“ (Ж. Μ. Η. Π., 1875, 8–9). А. Горский, „О духовных училищах в Москве в 17 стол.“ (Приб. к тв. св. от., 1845, ч. III). Миркович, „О школах и просвещении в патр. период“ (Ж. М. Н. П., 1878, ч. 198). Забелин, „Первое водворение в Москве греко-лат. науки“ (Чтен. в общ. истор. и древ., 1886, IV). Сменцовский, „Бр. Лихуды“. Смеловский, „Братья Лихуды и направление теории словесности в их школе“. (Ж. Μ. Η. П., 1845, т. 45.) Н. Б–в, „Лихуды“ (статья энцикл. слов., Брокгауз-Ефрон.) Смирнов, „История Московской славяно-греко-лат. академии“, М. 1855. Лавровский. „О древне-русских училищах“, Хар. 1854. Руднев, „О воспитании в России в XVI и XVII вв.“ (Библ. для чт., 1855, №8.) Мордовцев. „О русских школьных книгах XVII в.“ (Чт. общ. ист. и др. 1861, IV). Прилежаев, „Школьное дело в России до Петра Вел.“ (Странник, 1891, I). Белокуров, „Адам Олеарий о греко-лат. школе Арсения Грека“, М. 1888. Брайловский, „Очерк из истории просвещ. Моск. Руси XVII в.“ М. 1890. Шляпкин, „Св. Димитрий Ростовский и его время“ (Зап. ист.-фил. фак. Пб. ун., ч. XXIV). Эйнгорн, „К истории просвещения на Руси XVII в.“ (Чт. общ. ист. и др., 1891). Певницкий, „Е. Славинецкий“ (Труды К. Д. А., 1861, 2–3 кн.). Галкин, „О причинах происхожд. раскола в русск. церкви“. Хар. 1910.