Заключение

Нет ничего труднее, как произнести общее суждение о нравственной ценности эпохи. Сколько неверных и ошибочных понятий имеем мы даже о нашем собственном времени! Тем более мы рискуем быть поверхностными и несправедливыми, когда речь идет о весьма отдаленном веке, мнения и предрассудки которого были совершенно различны от царящих в настоящее время и о которых сохранились до нас только весьма неполные документы. Положение не теряет своей силы даже тогда, когда эти документы еще относительно довольно богаты, что можно сказать о нашем предмете. Опасность становится еще большею, когда дело идет не об изучении целого, причем, историк обращается ко всем свидетельствам и проверяет их одно посредством другого, но когда, наоборот, приходится иметь дело только с одним свидетелем, каково условие нашего труда.

Однако, можно видеть, что это самое условие, которое с первого взгляда вселяет столько опасений, в данном случае представляет нечто утешительное, так как свидетель, только что изученный нами, не является обыкновенным свидетелем. Малейшее подозрение не может коснуться его добросовестности, и, если в благородном порыве своей мысли, он иногда приближается к области неосуществимого, то даже и в таких случаях, по редкому дару, он почти никогда не лишен совершенно чувства и понимания практических нужд. Бесспорно, каждый из нас, смотря по характеру и различным требованиям своего собственного нравственного идеала, может различно оценивать строгость суждений св. Златоуста и законность его обличений. Но все должны согласиться в признании, что его картины в высшей степени редко преувеличены. Он знал, что преувеличение повергает слушателя в отчаяние, был слишком опытен и слишком желал успеха, чтобы мог впасть в такую грубую ошибку. И поэтому нужно попытаться, со всем необходимым благоразумием (которое в подобном случае никогда не будет лишним), показать теперь в надлежащем освещении общие черты, какие на самом деле, по его беседам, кажутся характеризующими то время, когда он жил, и те города, где он проповедовал.

С того времени, как Константин Великий признал христианство официальною государственною религией, римское общество было утверждено на компромиссе между двумя властями, из которых одна, долгое время стесненная, стремилась победить другую: речь идет об античном государстве и христианской Церкви. Политический строй оставался почти таким же, какой был утвержден Диоклетианом; строй гражданский по-прежнему покоился на законодательстве, выработанном правоведами, чисто языческого и философского происхождения. Христианский дух внес теперь сюда некоторые детальные изменения, но не коснулся самых основ его. Противное этому строю христианство представлялось религиозным обществом, всегда абсолютно отличным от общества гражданского и политического по своим традициям, идеалу и, наконец, по своей сущности. После примирения и объединения, ни государство, ни Церковь не хотели подчиниться или пожертвовать собою одно для другого. Но они должны были делать взаимные уступки, и отсюда вытекало, что ни то, ни другое не выполняло в совершенстве своей функции. Мы не будем заниматься здесь порядком политическим; для нас достаточно будет вспомнить, что, хотя христианство не выступало прямо против государства, – это было бы нелепостью после происшедшего переворота, – однако, оно не могло не вредить ему. Оно требовало от людей совершенно иных добродетелей, чем добродетели гражданские, иногда же прямо непримиримых с последними. В аскетизме оно подавляло и поглощало живые силы, которые, при хорошем употреблении оказали бы неоценимые услуги. Справедливо, что св. Златоуст в конце своей жизни перестал быть сторонником крайнего аскетизма. Но, тем не менее, как бы сам он ни был умерен, он обращал свои взоры почти исключительно к небесному Иерусалиму, презирал город земной и, разделяя мысль об очень близком конце миpa, не мог интересоваться будущностью государства.

Гражданское общество оставалось построенным по началам древней греко-римской цивилизации. Первое впечатление, производимое многими из наиболее важных бесед св. Златоуста, то, что это общество страдало от двух соприкасающихся зол, именно от крайностей богатства, выпавшего на долю небольшого числа фамилий, и от крайностей нищеты в низших классах. Мы показали, однако, что в тех случаях, когда пламенный проповедник, беспощадный враг богачей и неутомимый защитник бедняков, дает нам поистине драгоценные подробности о социальных классах, – он ясно допускает существование среднего класса, имеющего все необходимое для существования и живущего, если не в совершенном достатке, то по крайней мере, без слишком больших лишений. В самом деле, если богачи, владельцы действительно чрезмерных богатств, составляли в Антиохии одну десятую долю, и такую же долю представляли совершенно жалкие нищие, то эта пропорция, по-видимому, не имела ничего необычайного; не такова ли она даже и теперь в наших больших новейших столицах? Если было огромное разстояние, с одной стороны, между сенатором Антиохии или Константинополя, владельцем обширных домов и чудовищных доходов, а с другой, – одним из ремесленников, с такою радостью слушавших слово св. Златоуста, то разве теперь менее значительно разстояние между богатейшим владельцем завода и его мастеровым, между миллионером, королем американских железных дорог, и рабочим одного из многочисленных обществ, находящихся в управлении первого? Единственное, поистине коренное, различие между античным обществом и обществом новым заключалось в институте рабства, к которому св. Златоуст относился с негодованием, но с которым не хотел открыто бороться, признавая, что христианство никогда не должно быть революционным, в современном смысле слова, т. е, не должно переделывать гражданский строй. Прибавим только, что жесткость сердца была тогда, быть может, гораздо значительнее у большинства богачей, чем теперь. Преимущественная христианская добродетель – любовь, была усвоена только лучшею частью общества. Прошло еще недостаточно много времени с тех пор, как она была проповедана, для того, чтобы её влияние могло чувствоваться повсюду и чтобы она успела преобразовать, так сказать, самую душу человечества⁵¹.

Свобода античных нравов царила еще почти в полной неприкосновенности. Крайне трудно было внушить людям значение целомудрия. Гражданский закон и общественное мнение благоприятствовали распутству, – и своею снисходительностью в известных случаях, и своим неодинаковым взглядом на мужчину и женщину. Помимо того, институт рабства делал обычными и как бы позволительными самые преступные злоупотребления и допускал упорное сохранение почти неискоренимых обычаев.

Без сомнения, все эти пороки были бы легко исправлены, если бы все точно следовали правилам христианского учения. Но Церковь, сделавшись госпожею миpa, сама страдала теперь мирскими пороками. Прежде всего, область её завоеваний безмерно увеличилась: большинство жителей империи уже обратилось в христианство, но многие обращения были корыстны. В результате получалось, что внутренним настроением многих душ была глубокая индифферентность, что у большинства не было никакого знания священного Писания, догматов и морали. Религия, почти всецело игнорируемая, оказывала слишком мало влияния на всех тех людей, которые являлись в церковь только в дни великих праздников, оставались, насколько возможно, дольше в составе оглашенных и, строго говоря, заботились о вступлении в должность истинного христианина только в момент смерти. Отсюда и проистекала та странная смесь в высшей степени разнообразных суеверий, которая является отличительною печатью эпохи. Влияние греческих или иудейских верований было еще очень значительно. Секты производили постоянные обманы одна с другою. Кое-что оставалось и от того старого языческого предрассудка, что благоразумно иметь наибольшее число возможных богов. Бесспорно, теперь признавали уже единого Бога, но ничуть не смущались тем, что формы культа, какие Ему воздавали, были крайне разнообразны и грозили даже опасностью быть противоречивыми. Симмах говорил, что невозможно придти одним путем к открытию истины. (Non potest uno itinere perveniri ad tam grande secretum). Mногие, избравшие великий христианский путь, при случае охотно уклонялись на поперечные дороги и заблуждались.

С другой стороны, в среду верных, рожденных в лоне самой Церкви, в семейства, бывшие христианскими уже в течение нескольких поколений, проникало расслабление и рутина. С того времени, как христиане начали рождаться, вместо того, чтобы ими делаться, уже не чувствовалось в такой же степени, как ранее, обновляющее влияние веры. Теперь люди уже не переживали того перелома, который прежде приводил человека к обращению; не заботились об отрешении от ветхого человека, и крещение уже не принималось, как обязательство к действительному нравственному преобразованию жизни. Отсюда получалась тенденция видеть только внешние и материальные формы культа, возникал род суеверного ритуализма. Так искажалась самая сущность христианства, которое должно было быть духом и истиною. Нравы подверглись распущенности в той же самой степени, как обычаи подчинились рутине. Разделение между клириками и мирянами обозначалось все резче и резче; миряне все более и более приходили к той мысли, что все суровые и трудно выполнимые предписания культа и дисциплины возложены только на духовенство. А между тем, часть клира слишком часто подавала пример соблазна.

Таково, по-видимому, было общество IV-го века. Далекое по политическому строю от нашего общества настолько, насколько возможна подобная отдаленность, оно, однако, имело и некоторые черты сходства с нашим, по крайней запутанности своего нравственного и религиозного строя. Выше ли или ниже нашего оно стояло, – вопрос праздный, в который мы не будем входить, так как историк не может испытывать глубину сердец. Это общество имело великие слабости и великие пороки, но одного примера св. Златоуста уже довольно для доказательства, что тогда не было недостатка в удивительных людях, всею душою стремившихся к исправлению общества. И разве в какую-нибудь другую эпоху было выказано большее общественное стремление к самому возвышенному идеалу?

Возможно ли определить, каковы были результаты проповеди св. Златоуста? Это такой вопрос, каким нельзя не интересоваться, так как именно им всего более интересовался и сам святитель. Св. Иоанн не бросал семя на ветер, не заботясь узнать, где оно упадет и что произрастит. Он хотел, чтобы оно взошло, и не только имел всегда возвышеннейшее понятие о своей миссии, но и в себе самом носил это непобедимое убеждение, которое поистине необходимо для всякого реформатора для того, чтобы его реформа сопровождалась успехом. Это не значило, что ему была свойственна какая-либо мысль ложной гордости, так как он не столько надежд возлагал на одну свою личность, сколько на Божественное вдохновение, с готовностью воспринимаемое, и на возвышенное учение, которого он был истолкователем. Но вместе с тем ему было присуще и сознание того, что могут сделать безкорыстная пылкость и отвага, одушевлявшие его. «Будьте закваскою!"(ζυνη) – беспрестанно повторял он своим слушателям, советуя им оказывать друг на друга влияние, в интересах взаимного совершенствования, и сам он был такою закваскою, в высшей степени действенною и плодотворною. И как далеко простирались его упования и надежды! В одной из своих первых бесед, относящейся к тому времени, когда он, сразу же и без обиняков, хотел открыть жителям Антиохии свои намерения и желания, он признавался, что «одного человека, преисполненного ревностью, достаточно для того, чтобы преобразовать целый народ». Высказывая это, он думал о превосходстве св. Павла, того великого апостола, восхвалением которого полны все его беседы и которого он столь часто советовал брать примером для подражания. Не дерзая сравняться с ап. Павлом, он чувствовал, однако же, что и сам он охвачен Божественною ревностью, и не считал себя неспособным предпринять это смелое дело реформы целого народа. Это дело он и действительно предпринял, и безустанно стремился к достижению его до самой своей смерти. Итак, насколько же он достиг здесь успеха?

Нужно сделать разграничение между пороками, которых св. Златоуст был противником. Одни, исключительно являвшиеся следствием известного порядка вещей, свойственные IV-му веку и вообще древности и характеризующие определенный исторический период, – возникали из случайных причин и были обречены на постепенное исчезновение под влиянием времени. Это влияние времени могло получать могущественную поддержку в людях – избранниках, какими являлись великие греческие и латинские епископы. Другие пороки, присущие природе человеческой, оставались неискоренимыми и должны были только изменять свою форму.

К первой категории мы отнесем все обычаи, обуславливавшиеся слишком общим незнанием религии, весьма легко терпимою примесью суеверий всякого происхождения и, наконец, упорным влиянием старинных языческих традиций, уже с очень давнего времени постепенно проникших решительно повсюду. Таким образом, когда св. Златоуст осуждает свадебные или похоронные обряды, он борется с обычаями, хотя и могущественно укрепившимися в сердце почти всех современников, но все же подлежащими изменению и исправлению, благодаря влиянию христианства. И почти невозможно сомневаться в том, что здесь он достиг известных результатов. За отсутствием какого бы то ни было доказательства этого, мы удовольствуемся теми его самоуверенными словами, какие он некогда произнес и какие мы только что цитировали, именно, что один человек может сделать очень многое. Сверх того, мы видели, что в своих беседах ему иногда случалось радоваться прогрессу, какой он констатировал. И он говорил это не легкомысленно, потому что чрезвычайно близко наблюдал за поведением своих пасомых и ежедневно, даже вне церкви, имел с ними непрерывные и в высшей степени искренние сношения. К несчастию, следует прибавить, что жители Востока, подлежавшие его исправлению и в Константинополе и в Антиохии, отличались крайнею подвижностью и впечатлительностью. Kpacноречие св. Златоуста могло в известный момент производить поразительное действие; но скоро оно было забываемо, слушатели впадали в свои прежние заблуждения, и возобновлялись прежние соблазнительные поступки.

Гораздо труднее было св. Златоусту бороться против тех врожденных наклонностей нашей природы, из которых некоторые весьма легко переходят в опасные пороки, как например, против жадности и любви к роскоши. Он мог, по крайней мере, приходить на помощь весьма настоятельным нуждам посредством тех благочестивых сооружений, на которые он посвящал почти все доходы своей епископии. Но успел ли он насадить милосердие в сердцах верных? Его постоянным намерением было преобразование богачей и он страстно хотел этой радикальной реформы. Мы видели, как он много раз в категорических выражениях повторяет, что, стремясь к этой реформе, не считает её неосуществимой мечтой, но надеется придти к практическому результату и ради этого трудится из всех сил. Но он не достиг этой всеобщей реформы и не мог её достигнуть.

Впрочем, для него оставалось и некоторое утешение. Он сгруппировал около себя весь цвет общества и ему внушил свои добродетели. Мы уже указали его главных противников: они были многочислены и пылки. Его сторонники были не менее преданы ему, и его подражатели не менее достойны удивления. С первых дней своей молодости, после того как он сам подпал постороннему влиянию, и между прочим влиянию своего друга Василия, его собственное влияние разливалось на всех окружающих: на Максима, Феодора, Стагирия, Димитрия⁵², и на множество других лиц, неизвестных нам. Самым ценным приобретением его в Константинополе было приобретение влияния на Олимпиаду, на долю которой выпало счастье сначала быть назидаемою св. Григорием Назианзиным и окончить свое воспитание под руководством св. Златоуста. Но Олимпиада была не единственным лицом, и сообщниками св. Иоанна в его добрых делах был целый сонм благочестивых диаконисс, из которых известнейшею является Пентадия. Исключение следует сделать для архидиакона Серапиона, который, несомненно, отличался строгою добродетелью, так как без этого условия он не заслужил бы искреннего доверия со стороны своего епископа, но которому недоставало мягкости. Он довел свою строгость до жестокости и многократно подавал повод к жалобам, как например, тогда, когда усилил раздор св. Иоанна с Северианом Гавальским, вместо того, чтобы способствовать его прекращению. А сколько преданных друзей св. Златоуст оставил сзади себя, отправляясь в изгнание! И замечательно, что он оставил их в самых противоположных классах общества. Олимпиада и диаконисы принадлежали к самым высоким фамилиям. Наоборот, среди самых незначительных людей набирались те неизвестные друзья его, которые делали все возможное, чтобы удержать своего архиепископа; решались даже на бунт и почти на восстание в улицах! Правда, Константинополь уже и раньше был не раз театром многих религиозных волнений, и в будущем ему суждено было испытать еще более серьезные возмущения. Беспорядки, вызываемые богословским спором, являлись даже характеристическим признаком византийской империи, но на этот раз причиною их были благороднейшие побуждения: в основе спора лежал вопрос о христианской нравственности. И это произошло потому, что, благодаря замечательному исключению, на престол, почти всегда занимаемый епископами-богословами или епископами-политиками, теперь вступил апостол.

Этих безвестных сторонников св. Иоанна, или, как их тогда называли, – иоаннитов, не могли устрашить никакие угрозы. С того самого момента, когда он в крещальне обратился с своими трогательными прощальными словами к праведным диакониссам, прежде чем выдать себя кypиocy, имевшему приказание увезти его, св. архиепископ советовал им самую благоразумную сдержанность. Однако, даже самым мудрым военачальникам не всегда удается сообщить свою сдержанность всем воинам. Пылкость и ревность иоаннитов увлекли их до некоторых крайностей. Правительство хотело обрушить на них ответственность за пожар, истребивший один из самых прекрасных кварталов Константинополя, Великую Церковь и здание сената. Префект обвинял в этом прямых учеников, любимцев св. Златоуста, и выказал в этом деле несправедливость и зложелательство. Но не представляется невозможным, – и даже несколько вероятно, – что в толпе сторонников св. Иоанна нашлись и тaкиe, которые пытались мстить теми средствами, какие сам учитель их строго осуждал. Во всяком случае это остается неизвестным, но твердость иоаннитов поистине возбуждает удивление. Они не хотели подчиниться новым епископам, сначала Арзакию и затем Аттику. Рассеянные с первых же дней военною силою в церкви и, позднее, в крещальнях, где они готовились к крещению, сторонники Иоанна беспрестанно обновляли свои ряды и долгое время составляли небольшое православное общество, делавшее свои собрания вне города. Иоанниты терпеливо дождались того дня, когда сын той же Евдоксии, Феодосий Младший, восстановил добрую память св. Златоуста и торжественно перенес из Коман останки епископа-мученика.

В то же время, и помимо диаконисс, многие значительные лица оставались верными святому изгнаннику. Он сумел привлечь к себе некоторых лиц из высоких византийских фамилий, хотя большинство из них, устрашенное его обличениями богатства и роскоши, оказывали ему озлобленное сопротивление. Факт его близости к таким лицам мы можем засвидетельствовать, благодаря его весьма любопытной переписке, главным образом, составленной из писем, относящихся ко времени изгнания. Мы видим здесь, что многие сенаторы спорили о чести предложить ему убежище в своих владениях, которыми они располагали около Кукуза. Они посылали ему дары, но он отказывался принять их и отсылал их на устройство финикийской и киликийской миссии. Правда, нельзя сказать, что эти обнаружения благочестия были из числа тех, какие высоко ценил св. Златоуст, и это вполне чувствуется в его ответах. Быть может, что лица, предлагавшие ему гостеприимство, или посылавшие ему подарки, на деле не выполняли, – как предпочел бы он, – строгих правил его морали. Но некоторые другие факты показывают нам, однако, его влияние, проникающее в самую глубину человеческой души. Самою любопытною представляется история того юноши Феодота, сына Феодота, который был увлечен примером св. Иоанна к монашеской жизни и в конце концов добился согласия своего отца, хотя и против его желания.

Не менее интересно видеть по этой, приписываемой св. Златоусту переписке, сколько глубокой преданности сохранили к нему жители Антиохии. Его несчастия воспламенили горячую любовь к нему всего народа, не смотря на интриги недостойного и, по свидетельству биографа Палладия, даже позорно действовавшего епископа. Когда Феофил и Севериан, пользуясь обычным для Феофила приёмом и уже применив его в деле пресвитера Исидора, послали в Сиpию тайных разведчиков, с целью поразузнать о прошлом св. Иоанна, то эти последние, не, только не открыли ничего, что могло бы служить для него упреком, но не могли даже вызвать малейшего лжесвидетельства, не могли уловить ни малейшего шума клеветы, т. е. лишены были того средства, которым они пользовались с величайшим бесстыдством. Когда Феофил взял, наконец, верх, и св. Златоуст совершал свое путешествие в Кукуз, во время своего долгого перехода чрез Малую Азию, святой изгнанник беспрестанно получал из родного ему города драгоценные свидетельства сочувствия. В частности, клир, тот самый сирийский клир, который он восхвалял, не забыл его: многие пресвитеры писали ему трогательные письма, и по тону письма священника Констанса, мы можем судить, насколько эти друзья св. Иоанна были похожи на него, т. е. одушевлены его духом и проникнуты его добродетелями.

Итак, св. Златоуст не реформировал, как на то надеялся, нравов всего Антиохийского или Константинопольского народа. Но во-первых, он мог искоренить некоторые частные злоупотребления, или, по крайней мере, подготовить место для будущей реформы. Во-вторых, он оказал чрезвычайно могущественное влияние на всех тех, кто приходил в соприкосновение с ним, на те избранные души, которые чувствовали к нему страстное влечение. Нам известны те, имена которых сохранил епископ Палладий, и сколь многие еще нам известны! Тот, кто составил столь возвышенное представление о своей епископской миссии, кто считал такою страшною ответственность проповедника и верил, что ему нужно отдать отчет пред Богом не только за себя, но и за всю свою паству, – мог иметь спокойную совесть, если этому не служило бы препятствием его смирение. Он был уверен, что в день суда он предстанет пред вышним престолом с прекрасным сонмом обращенных его словом и примером душ. И он прекрасно знал, что приятнее спасенной души не может быть дара Отцу и Сыну, и любил повторять, что приобретение единой души является несравнимым делом. «Ибо нет ничего драгоценнее души, ни даже весь мир».

Если политика судят по достигнутым им результатам, то не так оценивают апостола. Здесь важнее всего узнать, к какому идеалу апостол стремился, так как этот идеал продолжает сохранять свое влияние и после его смерти на следующие поколения. И нам, таким образом, нужно попытаться осветить руководящие идеи св. Златоуста, до сих пор представлявшиеся у нас только в разъединенном виде.

Св. Златоуст не обладал умом, по природе склонным к метафизике, и не трудился для разработки богословия, так что можно писать историю догматов, даже не упомянув его имени. Он почерпает свою веру в евангелии, изъясняя их по весьма мудрой для своего времени метода, скорее исторической, чем аллегорической. Впрочем, эта метода не исключительно принадлежит ему, но свойственна всей антиохийской школе, весьма отличной от школы александрийской. Он чтит христианство потому, что быстрое распространение его кажется ему чудесным и носит, по его мнению, в себе самом очевидный признак истины. Главным же образом, он верит в силу потребности сердца, в силу преклонения пред возвышенною красотою учения Иисуса Христа. Православие он принимает в том виде, как оно определено на Никейском соборе, и повторяет неизменно те положения, которые сделались традиционными со времен Афанасия Великого. Св. Иоанн оригинален только в области морали. Отсюда, по-видимому следует, что профессиональные метафизики могли бы быть отчасти недовольны им, но такое заключение будет несправедливо. Моралист стоит в истинном центре всех вещей, и с этой точки зрения, если его взгляд правдив, то его мораль имеет большую цену.

Главным убеждением, всегда вдохновлявшим св. Златоуста, является вера в свободную волю человека. Необходимо, однако, высказаться относительно этого предмета с некоторою подробностью, так как вопрос весьма важен и не чужд трудностей. Известно, что на св. Иоанна часто смотрели, если не чистые пелагиане, то по крайней мере полупелагиане, как на своего единомышленника и даже как на одного из своих предшественников⁵³. Юлиан⁵⁴ ссылался на него в своей полемике с блаженным Августином, и последнему стоило многих трудов опровергнуть его. Кассиан, один из замечательнейших полупелагиан, был прямым учеником св. Златоуста и всегда считал честью, что получил образование у него. Пелагианин Анниан перевел на латинский язык, сообразно с нуждами времени, некоторые из его бесед, на которые смотрел, как на особенно знаменательные и предпослал им даже довольно замечательное предисловие, где очень хорошо и с разумною симпатией отметил черты гения и характера св. Иоанна. С другой стороны, православные старались доказать полнейшее православие св. Иоанна, начиная с блаженного Августина и до ХVII-го века, когда возобновление споров о благодати возбудило живой интерес к рассуждению об этом предмете. Тильмон, например, не счел возможным избежать этого рассуждения, хотя и обсудил его только на половину и не без некоторого замешательства. Действительно, решение довольно трудно, и в особенности оно должно казаться таким для богословов, привыкших очень строго взвешивать слова и слоги, и применять, по-видимому, весьма строгие методы истолкования. Не так затруднительно это дело для свободной критики, которая, впрочем, имеет здесь преимущество совершенного беспристрастия.

Нужно, однако, прежде всего заметить, что главные места творений св. Златоуста о свободе воли, крайне многочисленные, довольно часто противоречивы. Он существенно стоял за идею нравственной свободы и, однако, не хотел пожертвовать для этого верою в нужду и силу благодати. Некоторые из этих очевидных противоречий, равно как и некоторые, не совсем точные выражения его легко объясняются уже самым складом ума св. Иоанна, мало расположенного к чистому философствованию. Другое основание часто было предлагаемо православными писателями, и оно, действительно, не лишено силы. Оно состоит в том, что этот неясный вопрос об отношении благодати в свободной воле, в эпоху проповеди св. Иоанна, не только не был решен Церковью (так как он и никогда не был и не будет строго решен) но даже ясно поставлен. Великий богословский спор между Пелагием и бл. Августином до тех пор еще не был поднят. Только в одном из последних писем св. Златоуста находится беглый и неясный намек на некоего Пелагия, заблуждение которого он оплакивает; и нельзя утверждать со всею достоверностью, хотя нам это и кажется правдоподобным, что этот Пелагий действительно и есть ересиарх. Как бы то ни было, православные не переставали уверять, что если бы св. Златоуст присутствовал при этом великом споре, то он рассмотрел бы вопрос ближе, не допустил бы некоторых отчасти двусмысленных выражений и, одним словом, энергически принял бы сторону, противную ереси. С своей стороны, мы думаем, что он действовал бы при этом именно таким образом, но нужно не забывать того, что, если бы он был причастен этому спору, в то время, когда православие еще не высказалось по этому вопросу, то он способствовал бы созданию православного взгляда. И кто знает, может быть, его влияние уравновесило бы влияние бл. Августина. Бесспорно, Церковь не могла допустить чисто пелагианского положения, совершенно противного духу, уже издавна царившему в Церкви, и непримиримого с религией, имеющею в основе своей мысль об искуплении. И повторяем, св. Иоанн осудил бы пелагианский взгляд, если бы он был высказан в его время. Но в подобном вопросе огромное значение имеют оттенки мысли. Бл. Августин всею силою своего пылкого гения надолго увлек богословие на путь мнения об исключительно действующей благодати. Ум св. Златоуста наиболее сильно привлекала мысль об участии свободной воли в деле спасения, и за нее он всегда твердо держался. Будущность учения об этом предмете значительно изменилась бы, если бы бл. Августин в своей борьбе встретился с этим могущественным борцом. По нашему мнению, можно с полною справедливостью сказать, что, хотя св. Златоуст никогда не был пелагианистом, но он был, действительно, довольно близок к тому течению, которое после него называли полупелагианством. Он усвояет многое благодати, но, при строгом исследовании, всего чаще представляет ее только помощницею свободной воли, а не смотрит на нее, как на необходимого перводвижителя. И этого убеждения нельзя было отнять у него, потому что им он жил, оно было для него бытием, и без него не имела бы смысла вся его проповедь.

С первого взгляда может показаться странным, что этот проповедник значения свободной воли столь часто возвращался к панегирику апостолу Павлу и по преимуществу представлял себя учеником этого учителя. Но здесь нужно сделать два замечания. Во-первых, следуя своей исторической методе изъяснения, св. Златоуст иногда лучше понимает истинный смысл текстов ап. Павла, чем большинство его современников, а некоторые очень важные стихи изъясняет своеобразно и иногда в очень неожиданном смысле. Во-вторых, – в ап. Павле он различает двух людей: человека благодати и человека любви, и имеет в виду именно последнего. Он дивится в нем апостолу, деятельность которого была столь энергичною и плодотворною, что он обратил огромную часть миpa, дивится в нем тому, кто написал известный стих «аще не имам любви...» и вся его собственная проповедь была именно развитием этого самого стиха. И Неандер⁵⁵ остроумно заметил, что даже, рассказывая об обращения ап. Павла, св. Златоуст не жертвует свободной волей, но пытается показать, что и в этот момент она была в нем существенным элементом.

В связи с тeopией св. Иоанна Златоуста о свободе воли стоит другое положение, часто им развиваемое и, как оказывается после обстоятельного анализа, ведущее свое начало не из евангелия или посланий ап. Павла, но из той мирской философии, к которой и ап. Павел, и св. Златоуст считали долгом относиться с презрением. Мы разумеем положение стоиков, что ничто не может вредить человеку, кроме греха. Эту мысль св. Иоанн часто выражал в своих поучениях и, в конце своей жизни, в самых недрах изгнания, обратился к ней и сделал ее предметом частного трактата.

К той же самой теории приближаются и его взгляды на управление Провиденья. Мы уже видели, что христианство с трудом могло вселить в умы веру в воскресение, так как иудейские и языческие предубеждения оказывали ему противодействие. Одни затруднялись допустить обновление тел и восстановление плоти; другие думали, что милосердие Божие слишком велико и потому отказывались верить в вечность мучений. Но почти весь мир допускал без coмнений бессмертие души. Хотя такое верование и оказывало большую помощь и имело необычайную силу, однако, многие чувствовали смущение и беспокойство, видя вечное зрелище несправедливостей судьбы. С целью дать ответ таким лицам, св. Златоуст предложил весьма ясную теорию управления Провидения, относящуюся к типу систем мздовоздаяния. При своем огромном знании человеческого сердца, при своей весьма широкой и добросовестной опытности, он признавал, что на земле нет ни совершенно доброго, ни совершенно дурного человека. Он допускает, что если злой человек бывает счастлив здесь, то он вознаграждается за некоторые, неизвестные людям, добрые дела и будет наказан за свои пороки в жизни будущей. Подобным же образом, видя человека, страдающего от великих, по-видимому, незаслуженных несчастий, мы не знаем, не допустил ли он каких-либо легких грехов, за которые и наказывается. А так как добродетель преобладает в его жизни над пороком, то по смерти он должен будет вкусить вечное блаженство. В частности, это положение развито с увлекательным красноречием в прекрасных беседах на притчу о Лазаре. Такой взгляд может показаться довольно поверхностным, и, бесспорно, благоразумнее не пытаться решать с такою точностью столь затруднительный и темный вопрос. Впрочем, мы не знаем, насколько твердо держался св. Златоуст данного им решения. Не забудем, что он излагал его скорее как проповедник, чем как учитель, и мы поймем, что, при таком условии, его изъяснение могло достигать своей цели.

Итак, более всего св. Златоуст уважал в человеке его свободную волю, на которой зиждется личная ответственность, и все его усилия клонились к тому, чтобы воздействовать на эту свободную волю. Ему хотелось, чтобы человек не только покорялся закону, но чтобы он понял его и чувствовал к нему влечение по свободной любви. Отсюда его ужас пред рутиною, пред всеми чисто материальными формами набожности и узкою обрядностью. Сколько прекрасных слов его мы уже приводили по этому поводу и сколько еще могли бы привести! Сравнивая иудейскую синагогу с христианскою церковью, он восклицал: «у нас нет дерева и огня, жертвенника и меча, но вся наша вера есть дух!» Отсюда и те ограничения, какие в конце концов он сделал по отношению к аскетизму, когда ему показалось, что люди преувеличивают значение последнего. Отсюда же, наконец, его усилия оживотворить богослужение, с целью воспрепятствовать забвению его смысла.

Идеалом св. Златоуста была истинно апостольская и евангельская церковь, где не было бы слишком глубокого отделения клира от мирян, но все верующие были бы одинаково проникнуты единым духом. «И было у множества верующих одно сердце и одна душа» – таков поистине был его девиз, и это-то именно он хотел осуществить. В этом заключается смысл столь часто предлагаемых им советов – никогда не забывать ближнего и заботиться о спасении другого столько же, сколько и о своем собственном. Пусть каждый дом будет церковью, пусть каждый отец семейства наблюдает за воспитанием своей жены, детей и рабов, помогает им и руководит их в деле нравственного усовершенствования. Пусть влияние каждой семьи распространяется на соседние семьи. Никто более св. Златоуста не выказывал чувства взаимной ответственности. Ему хотелось, чтобы все взаимно наблюдали друг за другом и делали обоюдные указания; это было бы истинным братством. Единственной опасности – опасности соблазна, легко избежать, умея соблюдать меру и необходимое благоразумие. Опорою этих советов св. Златоуст выставлял своим слушателям действительно очень сильное основание: вы, говорил он, знаете друг друга лучше, чем мы, пресвитеры, мы же не имеем возможности знать вас.

Мы видим, что в лице св. Иоанна, в тот век богословия и политики, который имел великую задачу – установить главнейшие догматы и определить надлежащий способ отношений между Церковью и государством, – перед нами восстает человек, возвращающий нас к самым первым временам христианства, к той блаженной эпохе, когда мир стремился почитать Бога в духе и истине, и люди воздавали кесарево кесарю, не испрашивая у него дозволения воздать Божие Богу. Неандер ярко осветил эту оригинальную сторону личности св. Златоуста, сравнив его с великим его западным соперником, блаженным Августином, истинным родоначальником средневекового богословия. Это сопоставление можно пополнить посредством отличения св. Иоанна от св. Амвросия, – истинного предка епископов-политиков. Прибавим еще одну оговорку: Неандер, следуя историческому духу немецкой науки, видит в появлении св. Златоуста отчасти необходимое явление, неизбежное последствие известного периода IV-гo века. Он замечает, что годы священства и епископства св. Иоанна падают на относительно мирное время, сменяющее apиaнские споры и предшествующее пелагианским прениям, так сказать, на время богословского перемирия. Это замечание не лишено справедливости, но св. Златоуста создала прежде всего его собственная природа, его любвеобильная, проникнутая евангельским духом душа. Мы должны быть благодарны не исторической необходимости, но его собственной свободной воле.

Мы видим в св. Иоанне первого из тех великих людей, каких имела Церковь почти во все века своего существования. Эти люди умели возвратиться к духу первоначальных времен христианства и, вследствие своего равнодушия к внешним формам, трудились только над исправлением нравов. Начиная с эпохи первого христианского поколения и кончая веком францисканских начал, мы не знаем никого, кто бы более его употребил искренних усилий, с целью провести во все общество, – от самых возвышенных до самых низших его классов, – истинные основы христианства во всей их силе и чистоте. Неандер справедливо сказал, что св. Златоуст был одинаково почитаем всеми христианскими направлениями. Можно выразиться сильнее и сказать, что он одинаково достоин уважения всех тех, кто, независимо от своего взгляда на догматы, смотрит на евангельскую мораль, как на высочайший идеал, какой когда-либо был предложен людям. Если тот дух истины и любви и то милосердие, которое его одушевляло, должны и в будущем, каково бы оно ни было, внушать все великие дела и все великие мысли, – то св. Златоуст останется всегда одним из прекраснейших нравственных примеров, какие только может созерцать человечество. Он обладал теми двумя противоположными качествами, совмещать которые может только великая душа, и которые были дивно соединены в Божественном Учителе евангелия, – т. е. отвагою тех дерзновенных людей, которые восхищают небо, и святою кротостью смиренных. Пользуясь опять выражением того, кто так прекрасно понял св. Иоанна, ибо много любил его, – разумеем Неандера, – мы можем сказать, что «он был безжалостен ко греху, исполнен милосердия к грешнику».

КОНЕЦ.