Беседа 51

Деян.24:22–23. Выслушав это, Феликс отсрочил дело их, сказав: рассмотрю ваше дело, когда придет тысяченачальник Лисий, и я обстоятельно узнаю об этом учении. А Павла приказал сотнику стеречь, но не стеснять его и не запрещать никому из его близких служить ему или приходить к нему.

Смелость Павловой речи. – Никто не может нам по­вредить кроме нас самих.

1. Смотри, какое искушение постигает (Павла), во-первых, от многих, а во-вторых, в течение долгого времени. Нельзя сказать, чтобы суд производился скоро. После того, как ри­тор упомянул о Лисие, сказав, что он силою взял (Павла), благовременно приведены (писателем) слова Феликса, о котором говорится: «Феликс отсрочил дело их, когда придет тысяченачальник Лисий, и я обстоятельно узнаю об этом учении», т.е. нарочито отложил дело, не имея нужды в иссле­довании, а только желая удалить иудеев. Отпустить (Павла) он не хотел из угождения им, а наказать его было невозможно, потому что было бы бессовестно. Потому он и отложил дело, сказав: «когда придет тысяченачальник Лисий, и я обстоятельно узнаю об этом учении. А Павла приказал сотнику стеречь, но не стеснять его и не запрещать никому из его близких служить ему или приходить к нему». «Не стеснять», говорит. Так и он находил его невинным. Почему же, находя его невинным, задерживает? Желая уго­дить (иудеям), а также надеясь взять деньги. Для того он и призывает к себе Павла. А что именно для этого он призы­вал его, видно из дальнейших слов писателя, который го­ворит: «через несколько дней Феликс, придя с Друзиллою, женою своею, Иудеянкою, призвал Павла, и слушал его о вере во Христа Иисуса. И как он говорил о правде, о воздержании и о будущем суде, то Феликс пришел в страх и отвечал: теперь пойди, а когда найду время, позову тебя. Притом же надеялся он, что Павел даст ему денег, чтобы отпустил его: посему часто призывал его и беседовал с ним» (Деян.24:24–26).

Смотри, как писатель держится истины. Феликс часто призы­вал его не потому, что удивлялся ему, или одобрял речи его, или хотел уверовать, но почему? «Надеялся он, – говорит, – что Павел даст ему денег». Смотри, как он не скрывает здесь намерения судии; а этот, если бы признавал (Павла) виновным, не посту­пал бы так, не захотел бы слушать человека виновного и преступного. Между тем Павел, хотя говорил с начальни­ком, но не сказал ничего такого, чем бы можно было пре­клонить его душу, но говорил то, что устрашило и потрясло его ум; беседовал с ним, говорит, «о правде, о воздержании и о будущем суде, то Феликс пришел в страх». Такова сила слов Павловых, что приводит правителя в страх. За­тем он получает себе преемника, а Павла оставляет в узах, хотя и не следовало, а надлежало окончить дело; но он оставляет его так из угождения (иудеям). А эти были так настойчивы, что снова стали нападать, как не нападали ни на кого другого из апостолов, но, напав на них, потом отступали. Так (Богом) устроено было, чтобы Павел, имея дело с такими зверями, удалился из Иерусалима, куда, впрочем, они опять просят привести его на суд. Но и здесь Бог устро­ил так, что не дозволил этого правителю. Он, как недавно принявший власть, мог бы решиться угодить иудеям; но Бог не попустил. Прибыв (в Кесарию), иудеи стали бесстыдно возво­дить на него еще большие обвинения и, так как не могли об­винить его в делах против закона, то опять прибегают к своему обычному средству, указывают на кесаря, как они де­лали и в отношении ко Христу.

Это видно из того, что Павел оправдывается в возводимых на него преступлениях против кесаря, как изъясняет (писатель), продолжая: «Но по прошествии двух лет на место Феликса поступил Порций Фест. Желая доставить удовольствие Иудеям, Феликс оставил Павла в узах. Фест, прибыв в область, через три дня отправился из Кесарии в Иерусалим. Тогда первосвященник и знатнейшие из Иудеев явились к нему с жалобою на Павла и убеждали его, прося, чтобы он сделал милость, вызвал его в Иерусалим; и злоумышляли убить его на дороге. Но Фест отвечал, что Павел содержится в Кесарии под стражею и что он сам скоро отправится туда. Итак, сказал он, которые из вас могут, пусть пойдут со мною, и если есть что-нибудь за этим человеком, пусть обвиняют его. Пробыв же у них не больше восьми или десяти дней, возвратился в Кесарию, и на другой день, сев на судейское место, повелел привести Павла. Когда он явился, стали кругом пришедшие из Иерусалима Иудеи, принося на Павла многие и тяжкие обвинения, которых не могли доказать. Он же в оправдание свое сказал: я не сделал никакого преступления ни против закона Иудейского, ни против храма, ни против кесаря. Фест, желая сделать угождение Иудеям, сказал в ответ Павлу: хочешь ли идти в Иерусалим, чтобы я там судил тебя в этом?» (Деян.24:27, 25:1–9). Смотри, как и он угождает иудеям, всему народу и городу.

Потому (Павел) и его приводит в страх, употребляя человеческое средство; а какое, послушай. «Павел сказал: я стою перед судом кесаревым, где мне и следует быть судиму. Иудеев я ничем не обидел, как и ты хорошо знаешь. Ибо, если я неправ и сделал что-нибудь, достойное смерти, то не отрекаюсь умереть; а если ничего того нет, в чем сии обвиняют меня, то никто не может выдать меня им. Требую суда кесарева» (Деян.25:10–11). Но, может быть, кто скажет при этом: ему сказано было: «надлежит тебе свидетельствовать и в Риме» (Деян.23:11); почему же он так поступает теперь, как бы не веруя (этим словам)? Нет, напротив, он крепко веровал. Скорее значило бы искушать (Бога), если бы он, полагаясь на это предсказание, стал сам подвергать себя бесчисленным опасностям и говорить: посмо­трим, может ли Бог избавить меня от них? Но Павел не делает этого, а, всецело вверяя себя Богу, принимает все меры и с своей стороны. Притом таким оправданием он некоторым образом касается и правителя, и только так гово­рит: если я сделал неправду, то справедливо; а если я прав, то почему ты выдаешь меня? «Никто, – говорит, – не может выдать меня». Не только (правителя) привел в страх, так что он, если бы и хотел, не мог выдать, но таким оборотом дела защитил себя и от иудеев. «Тогда Фест, поговорив с советом, отвечал: ты потребовал суда кесарева, к кесарю и отправишься» (Деян.25:12).

2. Смотри, (о Павле) сообщается Агриппе, чтобы и другие послушали его, и царь, и войско, и Вереника. Потом опять (следует) оправдание. «Через несколько дней царь Агриппа и Вереника прибыли в Кесарию поздравить Феста. И как они провели там много дней, то Фест предложил царю дело Павлово, говоря: здесь есть человек, оставленный Феликсом в узах, на которого, в бытность мою в Иерусалиме, с жалобою явились первосвященники и старейшины Иудейские, требуя осуждения его. Я отвечал им, что у Римлян нет обыкновения выдавать какого-нибудь человека на смерть, прежде нежели обвиняемый будет иметь обвинителей налицо и получит свободу защищаться против обвинения. Когда же они пришли сюда, то, без всякого отлагательства, на другой же день сел я на судейское место и повелел привести того человека. Обступив его, обвинители не представили ни одного из обвинений, какие я предполагал; но они имели некоторые споры с ним об их Богопочитании и о каком-то Иисусе умершем, о Котором Павел утверждал, что Он жив. Затрудняясь в решении этого вопроса, я сказал: хочет ли он идти в Иерусалим и там быть судимым в этом? Но как Павел потребовал, чтобы он оставлен был на рассмотрение Августово, то я велел содержать его под стражею до тех пор, как пошлю его к кесарю. Агриппа же сказал Фесту: хотел бы и я послушать этого человека. Завтра же, отвечал тот, услышишь его» (Деян.25:13–22). Смотри, как опять иудеи осуждаются не Павлом, а правителем.

«Явились, – говорит, – первосвященники и старейшины Иудейские, требуя осуждения его. Я отвечал им», cмотри, что отвечает он к их посрамлению: «у Римлян нет обыкновения выдавать какого-нибудь человека на смерть», т.е. прежде, нежели дано будет ему го­ворить в свою защиту, невозможно просто выдать его. А посту­пив по этому обычаю, он не нашел в нем вины; потому и пришел в недоумение, как видно из следующих слов: «обвинители не представили ни одного из обвинений, какие я предполагал». Так сказал он, желая прикрыть собственный грех. Он прикрывает себя, но Агриппа желает видеть самого (Павла). Смотри, как правители всегда уклонялись от вражды иудеев, часто бывали вынуждены по­ступать вопреки справедливости, и искали предлогов к про­медлению; так Фест отложил дело не по неведению, а созна­тельно. Агриппа же не только не уклоняется, но и сам желает выслушать. Достойно удивления, откуда родилось у него желание видеть человека, хотя и несправедливо, однако обвиняемого? Так, и это было по устроению (Божию). Потому и жена его слу­шает вместе с ним и не отказывается от слушания; и при­том слушает не просто, но и с великою честью. Так сильно было их желание; если бы он не желал, то и не стал бы слу­шать; не допустил бы и жену принять участие в слушании, если бы не высоко думал о Павле; и она, мне кажется, сама желала этого. Павел же, смотри, тотчас начинает говорить не только о вере и отпущении грехов, но и о том, что надобно делать.

Но обратимся к вышесказанному. «Теперь пойди, – гово­рит (Феликс), – а когда найду время, позову тебя». Смотри, какое ослепление. Слушая столь великое (учение), он надеялся взять с него деньги; и не только это тяжело, но и то, что после беседы с Павлом не отпустил его, но, видя конец своего пра­вления, оставил его узником, чтобы угодить иудеям; следова­тельно любил не только деньги, но и славу. Как, преступный, ты ищешь денег от человека, проповедующего противное? А что он не получил их, видно из того, что оставил Павла связанным; получив их, разрешил бы его. Тот говорил о воздержании; а он от человека, рассуждавшего об этом, ожидал получить деньги. Требовать их не осмелился, – таков-то бывает порок: он боязлив и во всем подозрителен, – но ожидал. Не без причины он угождал (иудеям), как управлявший ими столь долгое время. Когда же вступил в управление Фест, «явились к нему, – говорит (писатель), – первосвященник и знатнейшие из Иудеев с жалобою на Павла». Тотчас и в самом начале присту­пили к нему священники; они не поленились бы отправиться и в Кесарию, если бы он не успел взойти (в Иерусалим), где они, как только он прибыл, и являются. «Пробыв же у них не больше восьми или десяти дней, возвратился в Кесарию». Может быть, я думаю, он про­живал у тех, которые хотели развратить его; а Павел нахо­дился в темнице. «Прося, – говорит, – чтобы он сделал милость, вызвал его в Иерусалим». Просили, как милости; а для чего, если Павлу над­лежало по справедливости умереть? Но злоумышление их и для него было так очевидно, что он сказал: «которые из вас могут, пусть пойдут со мною, и если есть что-нибудь за этим человеком, пусть обвиняют его». Словом: «Убеждали его, прося» выражает, что они просили у него этой милости и хотели, чтобы он произнес о нем приговор, боясь слова Павлова. Чего же вы боитесь? Чего опасаетесь? Ясно сказано, «содержится в Кесарии под стражею»; следовательно может ли он убежать? «И если есть что-нибудь за этим человеком, – говорит, – пусть обвиняют его». Затем обвини­тели опять в Кесарии, и Павел опять выводится. «На другой день, – го­ворит (писатель), – сев на судейское место».

3. Смотри: возвратившись, тотчас же «сев на судейское место»: так нетерпеливо они побуждали его, так спешили! А он, пока еще не знал иудеев и не испытал от них почестей, то отвечал справедливо; а когда побывал во Иерусалиме, то также стал угождать им, и не просто угождает, а делает это с обманом, – а как, послушай: «хочешь ли, – говорит, – идти в Иерусалим, чтобы я там судил тебя в этом?» Как бы так говорит: я не выдаю тебя им, но сам буду судиею. Го­воря это, он делает господином дела (Павла), чтобы такою честью склонить его, так как, если бы он произнес приказа­ние, то было бы бесстыдно отвести туда человека, который здесь ни в чем не обличен.

Павел не сказал: не хочу, – чтобы не раздражить судии; но смело говорит: «я стою перед судом кесаревым, где мне и следует быть судиму». Великое дерзновение! И смотри, как он по­ражает их умозаключением; как бы так говорит в свое оправдание: они уже однажды изгнали меня и думают судить меня за то, будто я совершил преступление против кесаря; по­тому я хочу быть судимым от того, кто мною оскорблен. Сказав это, прибавляет: «иудеев я ничем не обидел, как и ты хорошо знаешь». Коснулся и его, угождавшего иудеям; коснувшись же этого, опять смягчает речь, присовокупляя: «ибо, если я неправ и сделал что-нибудь, достойное смерти, то не отрекаюсь умереть». Я произношу, говорит, приговор против самого себя. Это – слова не самоубийства, но великого дерзновения; ведь и правда должна быть соединена с дерзновением, чтобы действовать сильнее. «А если ничего того нет, в чем сии обвиняют меня, то никто не может выдать меня им». Если бы и захотел, говорит, не может. Не сказал: я не повинен смерти или достоин освобождения, но – го­тов судиться пред кесарем; при этом он вспомнил сно­видение, и говорил тем с большим дерзновением. Не ска­зал: ты, но: «никто", присовокупив: «требую суда кесарева», чтобы не оскорбить его. «Тогда Фест, поговорив с советом, отвечал: ты потребовал суда кесарева, к кесарю и отправишься». Видишь ли, как он угождает (иудеям)? Сноситься с обвинителями, – это угожде­ние, это признак мнения развращенного и извращающего поря­док (дела).

Смотри, как суд (над Павлом) опять отклады­вается, и как коварство подает повод к проповеди. Так устрояется (Промыслом), что он прибыл в Иерусалим удобно и с охранною стражею, без злоумышленья от кого-либо. И подлинно; не все равно – прибыть просто, или прибыть по такому делу. Это и заставило иудеев собраться сюда. И в Иерусалиме он был долгое время, чтобы ты видел, что и в течение дол­гого времени злой умысел не мог ничего сделать ему, когда не попускал Бог. «Через несколько дней царь Агриппа и Вереника прибыли в Кесарию». Этот Агриппа, он же и Ирод, мне кажется, был иной, и именно четвертый после того, который был при Иакове. (Деян.12:1–2). Смотря, как сами враги невольно способствуют делу. Чтобы слушателей было больше, сам Агриппа пожелал слушать (Павла), и слушает не просто, но с пышностью. Смо­три, каково оправдание (Павла), высказанное правителем: «он сам потребовал суда у Августа: я не имею ничего верного написать о нем государю». Так пишет Фест, и обнару­живается жестокость иудеев; а правителя, когда он говорит это, подозревать нельзя. Он говорит так, что и от него иу­деи подвергаются осуждению. А когда все осудили их, тогда наказывает и Бог. Смотри: их осудил Лисий, осудил Фе­ликс, осудил Фест, хотя и угождали им, осудил Агриппа, и даже что? Осудили их и фарисеи. А как он осудил, по­слушай из его слов: «он не сделал ничего, достойного смерти». Они и взносили, но не обличили; клевета и дерзость взно­сили на него подозрения, а исследование ничего не показало.

«О каком-то, – говорит, – Иисусе умершем». Справедливо сказал: «о каком-то», как человек, хотя и бывший правителем, но не за­ботившийся об этом. По той же причине он сказал: «нерассудительно послать узника и не показать обвинений на него»; рассмотрение таких дел действительно превышало разум такого судии. Если же ты недоуме­ваешь, то для чего влечешь его в Иерусалим? Потому и Па­вел, не желая судиться у него, требует суда у кесаря и гово­рит: «требую суда кесарева». В этом именно обвиняли его. Слышишь ли, как пе­реносится дело? Слышишь ли о злом умысле иудеев? Слы­шишь ли о возмущении?

4. Все это возбудило в Агриппе желание слышать (Павла). Фест доставляет ему это удовольствие, и Павел является еще более славным. Все это, как я сказал, произвели козни (иу­деев). Если бы их не было, то никто из правителей не захо­тел бы слушать его, и никто не слушал бы с таким безмол­вием и вниманием. Он, по-видимому, вразумляет и защищается, но вместе с тем и проповедует с великим до­стоинством. Не будем же считать козни чем-нибудь бедствен­ным. Если мы не будем действовать сами против себя, то никто не в состоянии уловить нас в свои козни; или лучше, строить козни против нас могут, но не могут причинить нам вреда; напротив, даже принесут нам величайшую пользу, так как мы сами бываем виновниками, что терпим зло или не терпим. Да, я свидетельствую открыто и громче трубы воз­вещаю, и, если бы можно было, не отказался бы взойти на ка­кое-нибудь возвышенное место и провозгласить, что христианину никто из людей живущих на земле не может вредить. Что я говорю: из людей? Не может и демон, мучитель, диавол, если (христианин) сам не причинит зла самому себе; и кто бы ни захотел причинить нам зло, напрасно будет стараться. Как ангелу, находящемуся на земле, никакой человек вредить не может, так и человек (такому) человеку. И сам он не мо­жет вредить другому, пока он добр. Что же может срав­ниться с таким человеком, который не может ни терпеть вреда, ни сам вредить другому? Последнее, т.е. чтобы не же­лать причинять вреда другому, не меньше первого. Это – как бы ангел и подобен Богу, потому что таков и Бог. Но Он та­ков по природе, а тот – по произволению.

Итак, (христианин) не может ни терпеть вреда, ни вредить другому. Впрочем, слова: «не может» не принимай за бессилие (потому что бессилие означает противное этому), – я разумею здесь нерасположение. Он, по природе своей, бывает нерасположен ни терпеть вреда, ни делать зло другому; и последнее есть также вред. Мы вре­дим себе и тогда, когда делаем зло другому, и большая часть грехов наших происходит именно от того, что мы не желаем добра самим себе. Таким образом, христианин и потому не может терпеть вред, что не может вредить другому. А каким образом, причиняя вред другим, мы вредим самим себе, – объясним это частными примерами. Пусть кто-нибудь обижает другого, оскорбляет, лихоимствует. Кому он причинил вред? Не прежде ли всего – самому себе? Совершенно так; обиженный понес ущерб в деньгах, а обидевший – в душе, так как его душа подвергается погибели и наказанию. Опять пусть кто-нибудь ненавидит. Кому он сделал зло? Не самому ли себе? Таково, именно, свойство причиняемого зла, что оно прежде тяжко вредит тому, кто сделал его, а другому мало, или лучше – ни мало не вредит, а приносит пользу.

Но я сказал нечто неве­роятное? Положим, например (а в этом преимущественно и все заключается), что какой-нибудь бедняк имеет мало денег и едва достает себе необходимую пищу; а другой богат, живет в изобилии и имеет великую силу; пусть последний возьмет имущество бедного, лишит его одежды и оставит в голоде, а сам за счет неправедно отнятого будет роскошествовать. Он не только не причинил вреда бедному, но и принес пользу; а себе не только не принес пользы, но и повредил. Как? Во-первых, он мучится за свое зло и ежедневно угрызается со-вестью и бывает осуждаем всеми, а затем на суде будущем. Так, скажешь, отсюда видно, что этот терпит вред; но скажи, как тот получает пользу? Он терпит зло и переносит его великодушно; а это есть великое приобретение; терпение зла заслуживает отпущения грехов, есть подвиг любомудрия, есть училище добродетели. Посмотрим же: кто из них во зле – тот или этот? Тот, если он любомудр, переносит велико­душно; а этот ежедневно мучится страхом и подозрением. Кто же получает вред – тот или этот? Это, басни, скажешь ты; у кого нечего есть, кто принужден скорбеть и бороться с бед­ствиями, или идет просить милостыни и не получает, тот не страдает ли душою и телом? Нет; ты говоришь басни, а я говорю дело. В самом деле, скажи мне, разве из богатых никто не скорбит? Что же? Бедность ли служит причиною этого? Но он не терпит голода? Что ж из этого? Тем хуже, что с ним случается это при богатстве.

Богатство не делает великодушным, и бедность – малодушным; иначе никто из живущих богато не испытывал бы в жизни скорбей, и никто из бедных не проклинал бы своей бедности. А что сказанное вами – действительно басни, объясню следующим образом. Скажи мне: Павел в бедности ли жил или в богатстве? Терпел голод, или нет? Сам он говорит: «в голоде и жажде» (2Кор.11:27). Пророки терпели голод, или нет? И они терпели бедствия. Но, скажешь, ты опять представляешь мне Павла, опять пророков, десять или двадцать человек. Но кого же ты хочешь? Представь мне, говоришь, кого-нибудь из народа, кто бы мужественно переносил (бедствия). Но такие люди всегда редки, отличных немного. Если же хочешь, исследуем дело само по себе. Посмотрим, чьи заботы больше и мучительнее, и чьи легче? Не правда ли, что один заботится только о необхо­димой пище, а другой при множестве дел забывает (и о пище)? Богатый не боится голода, но боится за многое другое, часто за самое свое спасение. Бедный не может не заботиться о пище, но не имеет других забот, наслаждается безопасностью, спо­койствием, бесстрашием.

5. С другой стороны, если оскорблять других не есть зло, а добро, то почему мы стыдимся? Почему скрываемся? Почему, будучи поносимы за это, негодуем и огорчаемся? Если быть оскорбляемому не есть добро, то почему мы делаем это известным, хвалимся и оправдываем себя? Хочешь ли видеть, чем последнее лучше первого? Посмотри на людей в том и в дру­гом состоянии. Для чего законы? Для чего судилища? Для чего наказания? Не для первых ли, как бы больных и стражду­щих? Но, скажешь, это – великое удовольствие. Не будем гово­рить о будущем, посмотрим на настоящее. Что хуже человека, находящегося в таком подозрении? Что безнадежнее, что жалче его? Не в постоянном ли он волнении? Хотя бы он сделал что-нибудь и справедливое, ему не верят; все осуждают его за его притеснения; все живущие с ним – его обвинители; он не может наслаждаться дружбою; никто не решится быть дру­гом человека, о котором идет такая молва, – чтобы и на себя не навлечь такого же мнения. От человека несправедливого все удаляются, как от зверя, как от губителя, врага, человекоубийцы, восстающего против природы. Если он подвергается суду, то не нужен против него обвинитель; вместо всякого обвинителя обвиняет его молва. Но не так бывает с челове­ком, претерпевающим оскорбления; напротив, все покрови­тельствуют ему, сожалеют о нем, подают ему руку помощи; он находится в безопасности. Если оскорблять – дело доброе и безопасное, то пусть признается кто-нибудь, что он – оскорбитель. Если же не осмеливается на это, то почему продолжает (причи­нять оскорбления), как нечто доброе?

Посмотрим, сколько зла происходит и в нас самих, когда бывает в нас нечто подобное. Если что-нибудь из находящегося в нас преступить свою меру на счет другого, если, напр., печень, не довольствуясь своим местом, захочет занять и чужое вместе с своим, то, скажи мне, не болезнь ли это? Опять, если влага, образующая находящиеся в нас соки, наполнит все тело, то не болезнь ли это водяная? Вместе с этим желчь должна распространиться, и кровь разлиться повсюду. И в душе гнев, пожелание и дру­гое тому подобное, превышая меру, не причиняют ли вреда са­мому (человеку)? Так и пища, если будет принята в боль­шем количестве, нежели какое может перевариться, то подвер­гает тело болезням. Да и откуда подагры? Откуда параличи и дрожание тела? Не от неумеренности ли в пище? Также, если бы глаз захотел принять более надлежащего, т.е. если бы захотел видеть более, нежели сколько ему назначено, или принять света более надлежащего, то этот избыток скорее по­вредил бы ему, нежели принес пользу. Если же, тогда как свет есть добро, глаз, желая видеть больше и яснее, находит погибель, то подумай, что бывает со злом. Если слух воспри­мет громкий звук, то ум бывает поражен; если ум станет мыслить о предмете, превышающем его силы, то изумляется, а если будет усиливаться больше надлежащего, то совершенно теряется. Любостяжание в том и состоит, чтобы желать иметь больше надлежащего. Так бывает и с имуществом: когда мы хотим собрать его больше и больше, то, сами не замечая, пи­таем в себе дикого зверя; имея многое, нуждаемся во мно­гом, навлекаем на себя бесчисленные заботы и представляем диаволу множество поводов. Потому над богатыми диаволу нет нужды много трудиться; богатство делает их совершенно го­товыми к падению. Не так бывает с людьми, живущими в бедности, – совершенно напротив. Так (эти) вещи сами по себе пагубны. Потому увещеваю вас воздерживаться от таких по­желаний, чтобы избежать сетей лукавого и, возлюбив доброде­тель, сподобиться вечных благ, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу со Святым Духом слава, держава, честь, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.