Господь Сам вас привел сюда. Вы понимаете ли, что это чудо?

Огромная редкость такой дар – жить жизнью того человека, с которым разговариваешь. Батюшка обладал им в полной мере. Святые от грешных людей тем и отличаются, что проживают не одну, а тысячи жизней.

О своем возвращении в лоно Православной Церкви под руководством и молитвенным покровом отца Иоанна рассказывает художник Геннадий Усачев⁸², ставший монахом Михаилом.

«Мы познакомились с отцом Иоанном в 1970 году. Ни о Боге, ни о том, что Он – источник жизни, мы с друзьями не задумывались. Всеми страстьми одержимые молодые художники, и было нам в ту пору чуть больше тридцати. Единственное, до чего смогли «дотянуться» в этом возрасте – до «духовной науки» Штейнера⁸³, которой мы и руководствовались. Мой друг Алексей Чухин⁸⁴ (позднее он станет священником) повстречал в Ярославле Татьяну Сергеевну Смирнову⁸⁵. Выслушав его рассуждения о «духовности» Штейнера, она предложила ему поговорить на эту тему с отцом Владимиром Правдолюбовым, который жил в Касимове: «Хороший батюшка, не пожалеешь!»

В свои 34 года я был уверен, что священники – народ недалекий, выдумали себе какую-то идею и на этом зарабатывают деньги. Такого же мнения придерживался и Алексей. Только ради любопытства пошел он к отцу Владимиру. А тот в первом же разговоре разнес любимого нами Штейнера в пух и прах. Математик по образованию, отец Владимир рассуждал о штейнерианстве без запальчивости и очень убедительно. Нас это удивило. Появилось желание видеться со священником почаще. И мы стали ходить к нему в храм, где и узнали, что совсем недавно служил в Касимове замечательный священник, звали его отец Иоанн (Крестьянкин). Поведала нам о нем бабушка Христина. Кто она была такая? Да просто бабушка. Все в ее жизни было подчинено Богу и Церкви. Она-то и рассказала нам, как все полюбили отца Иоанна, да так, что и отпускать не хотели. При нем много народа стало ходить в церковь. Словом, она нам посоветовала: «Поезжайте в Печоры к отцу Иоанну».

Мы послушались. Приехали в город, о котором ничего не знали, смотрим: народ куда-то идет, мы – за ним. Пришли в церковь, отец Иоанн как раз служил молебен. Молящихся толпа. В то время молодежь редко в церковь заходила. И нас сразу заметили. По окончании службы и отец Иоанн обратился к нам с вопросом:

– А это кто к нам приехал? Такие молодые да симпатичные!

И так весело, радостно спросил:

– Кто вы такие? И зачем сюда приехали?

Мы подошли ближе, отвечаем:

– Приехали из Питера. А мы в Касимове были. Нас прямо оттуда к Вам и направили.

Отец Иоанн:

– Да-а? Это хорошо! Касимов – град святой, и люди там Божии!

И начал вспоминать отца Владимира, отца Анатолия, касимовских прихожан. Люди кругом стоят, слушают. Потом спрашивает:

– Где вы остановились?

– Нигде, мы только что приехали. Он сразу закричал: – Кто возьмет их, кто? И с улыбкой на всех смотрит. Раздались крики: «Мы возьмем!» Тут подходит бабуля, Анна ее звали, она трудилась в овощном складе в пещерах. Ревностная подвижница. «Я забираю!» – говорит. А оказалось, что у нее и дома-то нет. Ее саму местные прихожане, Володя с женой Евгенией, взяли к себе пожить на какое-то время. А она еще и нас с собой приводит, хозяин дома глаза вылупил! А что поделаешь? Они с женой тоже были особой закваски. Каждое утро бежали на раннюю литургию, вера была стержнем их жизни. Они приехали в Печоры из Белоруссии, купили избушку – сплошные щели. Ноябрь, холодина жуткая в доме. Хозяева нам отдали свою кровать односпальную, а сами спали на плите: печь протопят и ложатся.

Мы ежедневно стали ходить в монастырь, и всему, что видели и слышали, поражались. Таких людей, как отец Иоанн, в своей жизни мы еще не встречали – прямо фонтаном из человека бьет любовь к людям, он себя как бы забывает совсем.

Батюшка уделял нам много внимания. После службы подолгу разговаривал в келье, помазывал маслицем, кропил святой водой. А мы-то что? Замученные питерской жизнью, затырканные суетой мрачные люди. Постепенно мрак этот стал отходить, уступая место радости и надежде. Отец Иоанн расспрашивает: – Кто мы, как живем, к чему стремимся? Узнав, что мы художники, просиял.

– Как хорошо-то. Из художников многие приходят к Богу. У нас наместник отец Алипий – художник-иконописец. Иконы его видели? Не видели? Сейчас же пойдите и посмотрите. Вы иконы пишете?

Такой разговор состоялся при первой нашей беседе.

– Да нет, пока не пробовали, – мямлили мы в ответ.

– Надо учиться иконы писать, служить Церкви. Хватит на всякие лозунги время тратить. – Руками замахал:

– Все, все, все! Господь Сам вас привел сюда, это же чудо! Вы понимаете ли, что это чудо?!

А что мы там понимали... Нам говорили, что отец Иоанн святой человек, но мы и представить себе не могли такой любви, такой непосредственности и свободы. Батюшка сразу вошел в нашу жизнь. Уехали из Печор в восторге и по приезде в Питер заявили нашему штейнерианскому «гуру»: «Мы были в Печорах и поняли: Штейнер – полная туфта, а вот Православие-то – это да!» И, естественно, наши пути разошлись навсегда.

В Питере стали ходить в церковь. В те времена все было непросто. Причащаться приходилось в разных храмах, повсюду наблюдали за молодыми, да еще и с детьми, «государевы очи». А отец Иоанн нас благословил причащаться каждое воскресенье, но только с подготовкой:

– Главное в том, чтобы видеть греховность свою. Видите вы ее?

– Не видим, батюшка.

– Будем учиться. Это у Отцов называется трезвение. На исповеди надо не перечислять грехи, а каяться в них... Таинство Покаяния!

Эти слова отца Иоанна: «Каяться надо на исповеди, видеть свою греховность и каяться» – мне с самого начала запали в душу. Позже я в книгах об этом прочел сам. Но наставил-то на путь верный нас отец Иоанн! Он прекрасно видел, что мы ничего не понимаем в Православии, и терпеливо разъяснял нам, что такое исповедь, что такое молитва. Для нас это было откровением.

Батюшка стал приучать нас к чтению святоотеческих книг. Много позднее большим открытием для меня стали труды святителя Игнатия (Брянчанинова). Ясным взглядом на христианство и на монашество они меня потрясли. Прочитал я первый том и узнал, что есть еще четыре. Но где их достать? Стал искать. Нашел в Киргизии и туда поехал. Всю зиму переписывал эти книги, чтобы иметь постоянное духовное руководство. Так труды святителя Игнатия легли в основу нашей духовной жизни. Отец Иоанн порадовался за нас.

Отец Иоанн предоставлял нам полную свободу действовать в духе тех истин, которые открывал перед нами. Это была премудрость, в ту пору нами не осознаваемая, поскольку гордости и себялюбия в нас тогда было «выше крыши».

Около батюшки мы чувствовали себя совершенно свободно, воспринимали его как обычного человека, а о том, что он старец, святой, не думали. Сядет рядом на диване, обнимет тебя, прижмет твою голову и говорит целый час, слышишь, как у него сердце стучит. Он, видимо, специально так делал, чтобы дух мирской нас оставил, страсти покинули... Тогда я этого не понимал, а сейчас знаю, что он в это время о нас молился: «Господи, дай Духа Твоего, дай благодати этим безблагодатным людям, чтобы увидели они положение свое и начали каяться». Он настраивал нас на то, что пора жить трезвенно, бороться со своими страстями. Это и есть покаяние, это и есть постоянная молитва. А еще в беседах он нас спрашивал:

– Вот даны тебе творения Святых Отцов, книги даны. И ум дан. Дан тебе ум? – И по голове так выразительно постучит.

– Не знаю, батюшка.

– Как не знаешь? Ведь голова-то не для того только, чтобы шапку носить. Мы же не можем жить одним плотским умом, для спасения нужен разум духовный. Для этого-то вы и читаете!

Сидим с открытыми ртами – какой там «духовный разум»? Долго не понимали, что это такое. После бесед с отцом Иоанном у нас все пошло иначе: началась борьба с грехом и со страстями. С теми, которые мы сами в себе за долгие годы взрастили, которым позволяли порабощать себя. И стыдно сказать, даже не понимали и значение этого слова – «страсти».

Человек я был семейный. Ездили мы к батюшке всей семьей. Чудо и то, что жена относилась к отцу Иоанну точно так же, как и я, с такой же любовью, благоговением и получала от него не меньше, чем я. Возвращалась из Печор укрепленной и терпела всю нашу несуразную жизнь. Я работал то плотником, то художником-оформителем, зарплата была не больше семидесяти рублей – просто издевательство какое-то было с моей стороны над нашей семейной жизнью. Жена была смиренной, теперь ума не приложу, как она все это выдержала. Жили мы очень бедно, тогда я этого не осознавал. Но дело даже и не в бедности, а в крайнем неразумии такой жизни. Несмотря ни на что мы радовались, отец Иоанн был нашей опорой.

Вспоминаю, как-то батюшка нам рассказывал про свое детство. Дело было на Пасху, ему в ту пору едва минуло семь лет. Дома никого нет, он один. На столе пасхальные яства. И руки у него сами потянулись к куличу, отщипнул и попробовал. И тут же подумал: «А ведь я согрешил». Потекли слезы. «Я помню до сих пор этот грех», – говорил батюшка. С раннего детства он имел понятие о том, что такое грех. При этом разговоре вспомнил и я, как рос: блатная обстановка, матерщина, воровство... Его детство и мое – как небо и земля.

Ко времени нашего знакомства отец Иоанн был уже всецело предан водительству Божией благодати. О раннем же периоде своего духовничества он вспоминал:

«Когда я от своего ума говорил, то иногда ошибался, а когда слушаю, что Дух Божий шепчет, ошибок не бывает».

Доберешься до батюшки, о жизни своей расскажешь, все тайны раскроешь, и благодать Божия через него тебя приголубит, согреет и очистит, и всякие страхи, все скорби уходят.

Мы благоговели перед самой кельей отца Иоанна. Вспоминаю такой случай: сижу в келье, вдруг стук в дверь, и орет кто-то басом. Думаю: «Ничего себе!» Дверь открывается, и на пороге священник, собой всю келью заполняет, меня не видит, кричит: «Батюшка, у меня к Вам три вопроса!» В ответ слышен спокойный ласковый голос отца Иоанна: «Смирение, покаяние, терпение, страх Божий». Тот успокаивается, на лице появляется умиротворенная улыбка.

Я был свидетелем разных бесед отца Иоанна и всегда поражался: с людьми плотского духа он говорил о духовном, но на их языке, так, что они понимали его и уходили приподнятые над собственной жизнью. Он сразу видел, с кем говорил. Помню, приехал я к нему, сидим в келье, и вдруг его наместник вызывает. Закрыл меня батюшка, и долго его не было. Вернулся, только начали разговор – опять стук в дверь; перед кельей его почти всегда стояла очередь: священники, паломники... Его постоянно отвлекали. Выскочит, там поговорит с кем-то, возвращается, и всякий раз улавливаешь его настрой именно на беседу с тобой. Огромная редкость такой дар – жить жизнью того человека, с которым разговариваешь. Батюшка обладал им в полной мере. Святые от грешных людей тем и отличаются, что проживают не одну, а тысячи жизней.

Отец Иоанн частенько говорил со мной об иконописи. Однажды мы идем с ним со службы и проходим мимо иконы Благовещения, которую написал отец Зинон⁸⁶. Батюшка остановился: «Вот, Геннадий, смотри, разве это Благовещение? Архангел наступает на Богородицу, словно спортсмен, и Она в испуге отпрянула от него, Та, которая рекла «Се раба Господня». А ведь Архангел-то подходил к ней со страхом и благоговением. Суть иконописи – в духе Православия, а дух Православия есть дух покаяния, смирения. Сие – в иконе, сие и в пении...»  

Потом я над его словами много думал, особенно когда взялся писать иконы в храм деревни Хвоенка. Все там пребывало в ужасном запустении, а работу надо было делать очень быстро. Я приехал к отцу Иоанну, а он с испугом на меня смотрит: «Ты взялся за это дело, а сможешь ли?!» Я самоуверенно говорю: «А чего, батюшка, не смогу-то? Я ведь учился на монументальной живописи». «Ну-ну, учиться-то ты учился, но ты не представляешь, какое это ответственное дело, ведь там многих икон вообще нет, они двухметровые, их надо писать заново. – И меня при этом по колену постукивает: – Пока не поздно, откажись». А как я откажусь, когда сижу без копейки, а тут мне обещают, что будут платить.

А вскоре приехал в храм митрополит Иоанн (Разумов). Он смотрит на меня так сурово:

– Ты иконописец или художник?

– Художник.

– А ты иконы-то писал когда-нибудь?

– Писал.

– Что ж, благословляю тебя, трудись с Божией помощью.

А дело действительно непомерное: пятиярусный иконостас, да еще там ничего не видно, одна чернота, все голубями засижено. Отец Иоанн переживал: «Митрополит тебя благословил, все, что можешь, делай и молись, и мы будем молиться». Все лето, начиная с мая и до конца октября, всей семьей жили в деревне. Трудился я ревностно. Приехали на освящение и митрополит, и отец Иоанн, много народа. После окончания службы за трапезой кто-то говорит владыке:

– У нас священника столько времени нет, когда Вы нам его дадите?

Владыка помолчал. И вдруг неожиданно, глядя на меня, сказал:

– Вот художник сидит, я вам его рукоположу.

Отец Иоанн наклоняется и говорит митрополиту:

– Владыко, у него есть каноническое препятствие. А батюшка ранее говорил мне: «Найдется владыка, который не посчитается ни с какими препятствиями и тебя рукоположит, но мне хотелось бы, чтобы все у тебя было чисто». В отношении к канонике отец Иоанн был очень строг: «Апостол Петр на Страшном суде скажет о тебе: «Вот он наши Апостольские правила презрел!» Напугал меня. Куда мне прыгать через Апостольские правила? Я даже мысли о священстве старался не допускать, хотя меня со всех сторон подталкивали к этому. Сан я так не принял, но по любви к Господу стал монахом.

Случилось так, что в жизнь моей семьи пришла беда: жена угасает от рака и, как любой человек, боится смерти. Поехала со своим горем к отцу Иоанну. И чудо – возвращается от него совершенно успокоенная. Бояться смерти перестала. Как-то так сумел он поговорить, что стала ждать она не смерти, а перехода в радость Вечности, в обитель Света. Позднее и сам батюшка, готовясь к смерти, говорил о крае небесной лазури, которую уже видел за порогом жизни.

После смерти жены я остался с двумя малыми детьми. И отец Иоанн ни о священстве, ни о монашестве со мной не говорил, но все напоминал: «У тебя дети на руках, подрастут – тогда и видно будет. Сейчас же твое дело – воспитать их не на погибель, как это теперь у многих. Вот когда твой сын Илья пойдет в армию, тогда я тебя благословлю на монашество».

Отец Иоанн мудро определил главное для меня на этот отрезок жизни и стал в этом помогать. Я-то никаких понятий о воспитании не имел. Отец Иоанн неустанно повторял, что для детей важен пример отцовской жизни. А еще советовал читать с детьми жития святых. «Ты не представляешь, каким чудесным образом это потом отразится на жизни детей», – говорил батюшка. Я следовал его совету, читал им Димитрия Ростовского и Киевский Патерик постоянно. И помню, живо переживая прочитанное, мы плакали, и я сам, и дети...

Ребята мои подросли, я неожиданно и самовольно принял монашество. Поехал я на Валаам писать иконы, и пример монашеской жизни увлек меня. Помолился я Богородице: «Матерь Божия, Ты знаешь, как я хочу быть монахом, как я люблю монашество. Но у меня на руках сын, дочери к этому времени уже вышли замуж. Возьми моего сына под Свой Покров и благослови меня принять постриг».

Сыну я написал письмо: «Если ты не против – я стану монахом». И он меня благословил: «Папа, это прекрасно. Не бойся – я проживу».

Первый раз после пострига ехал я к отцу Иоанну со страхом. Думал, что он отругает меня. А батюшка увидел меня: «Слава Богу! Монах Михаил приехал». Обнял, целует, как будто ничего не произошло. И для него это характерно. Он давал свободу, если человек решает что-то сам, слава Богу, это очень хорошо, значит, он на своих ногах стоит. Мы нередко сравнивали отца Иоанна с Иоанном Кронштадтским. Батюшка, как и он, был редким самородком, с детства предназначенным к служению Богу. Вся жизнь его, Господом направляемая, и дары имела соответствующие.

Первый дар – это любовь ко всем людям, а не только к хорошим, как и у праведного батюшки Иоанна Кронштадтского. Оба они беззаветно служили всем, совершенно забывая себя. Память их сохраняла огромные синодики, потоки людских жизней... Сам отец Иоанн Кронштадтский перед смертью скорбел, видя, что безбожие набирает силу. Также и отец Иоанн (Крестьянкин). В своих проповедях он взывал: «Что мы делаем? Что творим? Мир гибнет!»  

Какие же это были проповеди! Люди впитывали его слова, как губки. У него такой дар: говорил простые вещи, а прямо в душу вкладывал. Это не проповедь, не гомилетика, это излияние Духа Святого через Слово... И все у него так было. Даже простое каждение. Идет батюшка по храму с кадилом. Не только иконы, а каждого кадит с такой любовью, что все поворачивались к нему, как к солнышку.

А чтение Евангелия! Это не чтение, это излияние благодати. Сейчас я это хорошо понимаю. Он имел особый дар быть проводником благодати Божией! Через него любовь Божия наполняла наши души. Бывает ли большее чудо на свете?»

Отец Филипп Филатов познакомился с отцом Иоанном тоже в начале 1970-х годов, он был светским человеком. И эта, казалось бы, случайная встреча изменила его духовное устроение. «Вспоминаю свою первую поездку в монастырь. У меня сразу возникло ощущение, что я приехал к родным и мне здесь искренне рады. Встреча с отцом Иоанном меня поразила, я увидел старца, благоговейного к людям и заботливого отца. Господи, Милостивый! Какой необыкновенный человек, какой энергичный, его тепла хватает на всех! И откуда такие люди берутся? Хоть побыть бы рядом, пару слов сказать». Позднее я узнал, что и за малое время общения он успевал столько вложить доброго и светлого в твое сердце, что хватало надолго.

Отец Иоанн, узнав, что я собираюсь пробыть в монастыре не день-два, а две недели, обрадовался и сам повел меня к благочинному. С пропиской возникли проблемы, но отец Иоанн ласково, но настойчиво убеждал: «Нет-нет, человек потрудиться приехал. Нельзя его не прописать. Он непременно должен у нас пожить, непременно!» – так началось наше знакомство.

По благословению батюшки я стал приобщаться к монастырской жизни. Утро. Братия, вернувшись из храма, трапезуют за длинными столами в коридоре. Вдруг по столам проходит волна – батюшка отец Иоанн идет, батюшка Иоанн идет! Батюшку тотчас окружили плотным кольцом. Те, кому посчастливилось оказаться в центре рядом с ним, о чем-то спрашивали, те же, кто не мог пробраться ближе, через головы протягивали руки за благословением. На ходу благословляя самых шустрых, отец Иоанн постепенно продвигался по коридору к выходу. При этом он периодически выставлял руки ладонями вперед и, ласково улыбаясь, скороговоркой повторял: «Скорый поезд, скорый поезд. Наместник вызывает. Что будет-то, что будет! Скорый поезд, скорый поезд!» Так он пытался объяснить окружающим свой безотлагательный уход.

Впоследствии я часто видел подобное: то батюшку поджидали у дверей храма, то старались перехватить на монастырском дворе. Но что я хорошо запомнил – отец Иоанн, как бы ни был занят, куда бы ни спешил, никогда не отказывал людям в благословении, всегда находил минутку для ласкового слова, для улыбки.

Ко всем, кто бы к отцу Иоанну ни приходил, он относился как к детям, нуждающимися в сочувствии, ласке и утешении. Придет старушка на исповедь, кажется, все-то уж ей ведомо, и детей подняла, и внуки повзрослели, чем ее жизнь удивит или обидит? Ко всему притерпелась! Скажет ей батюшка ласковое слово, и откроется она навстречу теплу, начнет рассказывать свои застаревшие скорби и печали – то сын обидит долгим молчанием, то невестка резко ответит, вот и заплачет бабулька, а выскажет все, что на сердце, утрет слезы, расправится, заулыбается. Всем все простила, со всеми опять в мире да любви, пойдет из храма с облегчением.

Помню, как поехали мы в Москву с Николаем Николаевичем Гришиным – духовным чадом отца Иоанна. Он занимался наукой, исследовал серебристые облака, позднее стал священником. В Пскове к нам должен был присоединиться отец Иоанн. Он ехал в Москву к Патриарху Пимену⁸⁷. Батюшка вошел к нам в купе, улыбнулся, сел, и сразу же завязался общий разговор. Спать-то мы в ту ночь, конечно, не ложились: разве можно было тратить время на сон, когда рядом такой человек? Наш сосед по купе пожаловался отцу Иоанну, что после фронтовой контузии он плохо слышит. И такая печаль была в его голосе! Отец Иоанн взял скорбящего за руку: «Милый, ну подумай, зачем тебе все-то слышать? Ведь в речи и брань, и пустого много. Зачем все-то слышать? А что тебе надо, то ты услышишь, то Господь для тебя непременно откроет». И так он это мягко сказал, столько любви было в словах батюшки, так мудро он грустное полезным для человека представил, что тот повеселел и оживленно стал участвовать в разговоре. Только в этой поездке мы неприметно для себя получили множество назиданий. Вспоминаю ее, будто вчера все это было.

Пришло время поужинать. На столе появилась воздушная булка белого хлеба, она была завернута в красивую легкую бумагу. Неожиданно отец Иоанн произнес: «Вот завернули хлебушек, а зачем? Грязи-то на нем тьма». Мы всполошились: «Хлеб из магазина, и мы не припомним, чтобы его роняли?» Но отец Иоанн продолжал: «Смотрите сами: хлеб-то нынче какой: пашут с матом, сеют с матом, убирают с матом же, пекут с руганью и продают со злом. Вот вам и грязь, да еще и несмываемая». «Что же делать?» – в один голос воскликнули мы все. «А мы хлебушек перекрестим – нечисть и разлетится. Помолимся, и отступит вся грязь. Кушайте на здоровье».

За эти дорожные сутки отец Иоанн поспал всего два часа. Позднее я узнал, что обычно на отдых он урывал часа четыре из двадцати четырех, остальное время – молитва, послушания, общение с бесконечным потоком людей, идущих к нему за советом и утешением.

В один из приездов я оказался в келье отца Иоанна с человеком, который хотел стать священником. Но времена для Церкви были трудные, а у него дети. Он засомневался:

– Отец Иоанн, а ну как голодать станем? И ладно бы я, а то дети...

– Да о чем Вы говорите? – удивился батюшка. – Вот я в Рязанской епархии в деревнях жил, времена-то были какие... Так утром встану, а на окне уже кринка с молоком стоит. Ночью после молитвы спать ложусь, в домике напротив свет еще горит – Мария, соседка, по хозяйству хлопочет. Огород, коровка, дом, семейство. На рассвете на молитву встаю, а у нее уже свет горит. Да и обо мне она не забывала: молочко свежее и меня ждет. И когда она, моя умница, отдыхает? Священник на Руси никогда голодным не останется. С ним последним куском поделятся, от себя отнимут, а батюшку накормят. Нет, голодать не будете, а так только – как и все. Не все легко, но и всем нелегко.

Мы ездили в монастырь за духовной пищей. Я возвращался домой спокойным и уравновешенным. Перед отъездом Иоанн принимал у себя в келье, благословлял в дорогу: «Приложись к иконам, давай почитаем акафист твоему святому – Филиппу, попросим его о путешествующем». Кропя святой водой, он приговаривал: «Ты рубашку-то расстегни, чтобы поглубже покропить. Вот так, до сердечка, до самого сердечка. Хлеба монастырского я тебе принес».

Вот эта забота так трогала! Отец Иоанн на крыльях вокруг тебя летает. У него такое сердце, которое всех вмещает, никого не отвергает. И мы тянулись к его горячему сердцу. Однажды я тихо спросил отца Иоанна:

– Батюшка, а я могу стать священником? – Конечно, а почему же нет? Ты веруешь, венчан, надо начинать изучать правило ведения служб, и с Богом!

Постепенно отец Иоанн пробудил в душе моей желание служить Богу и людям. И стал батюшка мне самым близким человеком. Просто, мудро пестуя мою душу, он освятил примером своей жизни мое будущее, добром и любовью своей души приготовил меня к принятию сана.

У кельи отца Иоанна всегда толпился народ. И кого только там не было: и духовенство, и студенты, и хорошо одетые интеллигентные люди, и простые деревенские бабушки. Все стояли и ждали. Кто приема, кто ответа на письмо или просто возможности задать важный вопрос. И вот среди этой пестрой толпы однажды прямо у окошка напротив батюшкиной кельи на полу устроился какой-то молодой «хиппи». Он, насупившись, жался к стене, а грязновато-оборванный вид его венчал немыслимый колтун на голове, который он не расчесывал длительное время. Народ недовольно сторонился этого посетителя, а кое-кто и шикал. Неожиданно в коридоре показался отец Иоанн. Старческими, но быстрыми шажочками он приближался к этому «чуду». Увидев юношу, батюшка остановился, посмотрел на него с любовью и вдруг ласково и весело сказал: «Ой, какой лохматик!» От такого неожиданно приветливого обращения «лохматик» расплылся в детской беззащитной улыбке. Батюшка это тотчас увидел и понял, что преграда снята и человек его не боится, и он продолжил: «Надо головку расчесывать каждый день, и даже чаще. Вот я всегда свою голову причесываю и даже расческу ношу с собой в кармане... Да-да, вот так!» Сказал и исчез за дверью своей кельи, оставив «лохматика» сраженным, умиленным и пристыженным. И не только его. Всем наблюдавшим эту сцену было как-то светло и весело и одновременно немного грустно от собственной черствости. И хотелось верить, что этот урок любви не прошел для всех даром. А для этого запутавшегося в одичалом и холодном мире «лохматика», лишенного дома и каких-то элементарных основ, послужил толчком к поиску спасительных путей в жизни. И, быть может, с расчесывания колтуна на голове он начал распутывать что-то в самом себе.