Святитель Иннокентий Пензенский и его окружение

Первым действительно выдающимся деятелем, с которым в своей жизни познакомился юный Иларион Смирнов, будущий святитель Иннокентий, был митрополит Московский и Коломенский Платон (Левшин).

1 сентября 1793 г. Иларион поступил в Перервинскую семинарию. История ее появления напрямую связана с владыкой Платоном. После секуляризации монастырских земель в 1764 г. многие обители были закрыты, а те, что остались, весьма обеднели. Перервинской обители оставили доходы от Иверской часовни, и именно поэтому, как полагают, архиепископ Платон (Левшин) добился в 1775 г. учреждения новой духовной семинарии именно здесь: монастырь имел финансовую возможность ее содержать. Перервинская семинария была одним из любимых детищ митрополита Платона, он регулярно бывал здесь, присутствовал на экзаменах.

Возможно, в 1798 г. и произошло событие, определившее многое в дальнейшей судьбе святителя Иннокентия, – его личное знакомство с великим иерархом. Дело в том, что 18 ноября, в день памяти мученика Платона Анкирского, высокопреосвященный Платон праздновал свой день ангела, и, по традиции, ученики и студенты Лаврской, Перервинской, Вифанской семинарий, Славяно-греко-латинской академии подносили ему рукописные книги-альбомы со стихами-посвящениями. Самое раннее участие свт. Иннокентия в перервинских стихотворных сборниках относится к ноябрю 1798 г.¹

Спустя год, в ноябре 1799 г., в семинарском сборнике посвящений митрополиту Платону мы находим уже стихотворение из 18-ти строф под названием «Истинный нектар». На наш взгляд, особенно интересна в нем последняя строфа:

Ах! когда младенца тоном

Кроткий дух Твой восхищен!

И, не движась самым громом,

Мною тронут!.. Я блажен²

Кажется, ее надо трактовать примерно так: «Я был счастлив, когда митрополита Платона, которого не смутил бы и раскат грома, тронула и восхитила моя речь». Какое именно выступление юного ученика Перервинской семинарии так высоко оценил московский владыка, сказать сложно. Но, может быть, именно тогда он впервые заметил его и именно с этого случая стал особо покровительствовать талантливому ученику.

В сентябре 1801 г. Иларион Смирнов поступил для продолжения обучения в Лаврскую семинарию. 9 апреля 1805 г., в праздник Светлого Христова Воскресения, за литургией в Троицком соборе лавры митрополит Платон посвятил Илариона Смирнова в стихарь³. Будущий святитель вступил на первую ступень церковного служения – стал чтецом. С этого времени он мог произносить проповеди не только в Успенском соборе или трапезной церкви, где молились семинаристы, но и в Троицком соборе. Думается, в том, что владыка Платон совершил хиротесию Илариона именно на Пасху, можно видеть знак его особого расположения к молодому учителю.

По благословению высокопреосвященного Платона принял Иннокентий и монашеский постриг. Принятие монашества для неженатых учителей Лаврской семинарии не было редкостью, но не было и правилом. Кто-то принимал постриг, оставался в семинарии и лавре, становился потом настоятелем монастыря (а порой и архиереем – ведь в ту пору практически все епископы выходили из «ученого монашества»); кто-то женился и становился приходским священником; кто-то и вовсе уходил на гражданскую службу. В любом случае на всю жизнь никто из учителей мирян в семинарии не оставался – для всех это был переходный этап в биографии. Митрополит Платон был последовательным сторонником пострига. Так, он писал митрополиту Амвросию (Подобедову) 7 января 1808 г.: «Бельцы ненадежны. Год или много два побудут, и просятся вон – они в надежде лучшего места только в учители желают. И учат нерадиво, и порядок учения расстраивают. А монашествующие надежнее»⁴.

Владыка Платон целенаправленно подводил своих лучших воспитанников к решению о принятии монашества. В первых числах августа 1809 г., будучи 25 лет от роду – на пять лет моложе, чем требовалось тогдашним законом, – Смирнов подал ему прошение о постриге⁵. 5 сентября митрополит Платон официальным доношением просил Синод дозволить постриг Илариона. В нем он, конечно, писал, что тот «лет совершенных и зрелых», но на самом-то деле Смирнову было 25 лет (по документам – 27) вместо положенных по закону 30. Поэтому московский архипастырь к доношению приложил частную записку князю Александру Николаевичу Голицыну, обер-прокурору Синода: «Прошу Ваше Сиятельство о пострижении представленного от меня префекта милостивую учинить резолюцию; и тем снабдить скудость взятых из Троицкой семинарии учителей»⁶. В последней фразе – намек на вытребованных в северную столицу Евграфа (Музалевского-Платонова), Евгения (Казанцева), Филарета (Дроздова), Семена Ершова-Платонова, Федора Александрова – лучших преподавателей Лаврской семинарии, которых, конечно, Платон готовил для своей школы, а не для вновь открытой Петербургской академии. И в частных письмах их «кражей» сильно возмущался.

13 октября 1809 г. наместник архимандрит Симеон (Крылов-Платонов) доносил учрежденному собору лавры: «В силу присланного из Святейшего Правительствующего Синода указа и резолюции Его Высокопреосвященства, Лаврской семинарии философии учитель и префект Иларион Смирнов мною сего октября 13 дня на утрени в больничной церкви по надлежащему в монашество по-стрижен, с наречением имени Иннокентий»⁷. Владыка Платон лично присутствовал при постриге святителя Иннокентия. Именно к нему обратился Иннокентий с речью после чинопоследования (чуть позже, по распоряжению владыки, речь эта была издана отдельной брошюрой и стала, таким образом, первым творением святителя, появившимся в печати).

На следующий день, 14 октября 1809 г., в Вифанском монастыре за литургией в своем домовом храме Сошествия Святого Духа митрополит Платон рукоположил монаха Иннокентия во иеродиакона. Здесь святитель также произнес благодарственную речь к иерарху, опубликованную вместе с речью при постриге. Спустя два месяца, на Рождество Христово, 25 декабря, в том же храме владыка Платон совершил хиротонию иеродиакона Иннокентия во иеромонаха⁸.

Начало XIX столетия – это эпоха больших преобразований в русской духовной школе. Основной целью реформы было отделение высшего богословского образования от среднего. До того в любой семинарии (и академии) курс начинался с латинской грамматики, а заканчивался (если семинария не была начальной, как та же Перервинская) богословским классом. Теперь же в академии предполагалось принимать только по окончании семинарий⁹. Первой была преобразована по новому стандарту Санкт-Петербургская духовная академия. Для успеха начинания нужны были талантливые исполнители-педагоги. За ними обратились в Москву. Так были вытребованы в северную столицу Евграф (Музалевский-Платонов), Евгений (Казанцев), свт. Филарет (Дроздов), Сергий (Крылов-Платонов). 25 октября 1811 г. Комиссия духовных училищ направила в Синод и представление, озаглавленное «Об истребовании в С.-Петербург Сергиево-Лаврской семинарии игумена Иннокентия».

Однако в Петербург игумен Иннокентий прибыл только спустя три месяца. На указе Синода владыка Платон 24 ноября 1811 г. начертал резолюцию: «Не отправлять по сему до будущего указа»¹⁰.

Очевидно, старец-митрополит решил попытаться отстоять любимого ученика для любимой Троицкой семинарии. И лишь 8 января 1812 г. митрополит Платон пишет новый рапорт в Синод: «Хотя я и представлял чрез господина синодального обер-прокурора с испрашиванием от Святейшего Синода снисхождения об оставлении Троицкой семинарии префекта игумена Иннокентия по-прежнему при оной семинарии, но получил в том отказ, почему и предписал я, на основании присланного ко мне указа, его, префекта, немедля отправить»¹¹. И на следующий день поставил новую резолюцию на ноябрьском указе: «Префекта по сему немедля отправить»¹². Скорее всего, из лавры Иннокентий выехал 14–15 января 1812 г. Увидеться с митрополитом Платоном на земле ему было больше не суждено.

Когда в речи при пострижении монах Иннокентий говорил о желании хотя бы ползти той дорогой, которой идет его высоко-преосвященный учитель, то имел в виду, думается, не просто абстрактный монашеский путь. Митрополит Платон должен был навсегда остаться в его глазах образцом архипастыря. И сравнивая жизненный путь, черты характера «отца московского духовенства» с судьбой пензенского святителя, мы найдем много общего: оба из самых низов достигли высокого положения своим умом и талантом, причем в молодые годы; оба всегда искренне и прямо выражали свое мнение, даже если перед ними были монархи; оба заняли достойное место среди лучших проповедников своего времени и первых русских церковных историков.

«Поведения достохвального и в должности исправен»¹³, – такую характеристику собственноручно начертал в формулярном списке архимандрита Иннокентия в марте 1813 г. высокопреосвященный Амвросий (Подобедов), митрополит Новгородский, Санкт-Петербургский, Эстляндский и Финляндский. Так сложилось, что ему, который некогда сам был учеником митрополита Платона, судьба уготовила стать начальником и наставником другого его воспитанника – святителя Иннокентия – в год смерти московского старца. По инициативе, или по крайней мере с одобрения владыки Амвросия, восходил святитель на все последующие ступени служения Церкви те шесть лет, что они трудились рядом. За эти годы Иннокентий стал бакалавром духовной академии, архимандритом, ректором семинарии, членом Цензурного комитета и духовной консистории, настоятелем сначала Сергиевской пустыни, а затем Юрьева монастыря, доктором богословия, профессором, кавалером двух орденов. Ни одно из этих назначений и знаков монаршей милости не обошлось без участия высокопреосвященного Амвросия.

К москвичам, воспитанникам митрополита Платона, петербургский владыка относился по-отечески. Конечно, до талантов того ему было далеко, но архипастырем он был тоже весьма достойным. Думается, именно у митрополита Амвросия учился свт. Иннокентий мастерству управления епархией: в течение четырех лет он был членом духовной консистории, то есть непосредственно занимался делами Петербургской митрополии, вникая в решения, принимаемые митрополитом по текущим вопросам.

Владыка Амвросий очень четко обозначал свою позицию по отношению к западным веяниям. Молва приписывала удаление владыки Амвросия из Петербурга интригам президента Библейского общества и обер-прокурора Синода князя Голицына. Нашелся и внешний предлог. Святитель Филарет описывает ситуацию так: «Митрополит Амвросий стал проситься на покой вследствие неудовольствия императора Александра на то, что он устроил себе ризницу, обшитую горностаем из покрова, бывшего на гробе царской дочери. Император, узнав, что митрополит в таком облачении ходил 6 января (1818 г.) на воду, приказал сказать, что горностай присвоен только лицам царской фамилии и что митрополиту он это прощает только по его старости. Этот случай огорчил Амвросия, и он подал в отставку»¹⁴. Впрочем, современные исследователи полагают, что основную роль в удалении Амвросия сыграл не Голицын, а Аракчеев, который еще в 1813 г. поддерживал «партию Феофилакта», следовательно, давно добивался отстранения Петербургского митрополита¹⁵.

В итоге, 26 марта 1818 г. по собственному прошению владыка Амвросий был уволен от управления Санкт-Петербургской епархией, оставшись только Новгородским митрополитом; 6 мая выехал в Новгород, а 21 мая скончался. Отпевал его епископ Старорусский Амвросий (Орнатский), будущий преемник святителя Иннокентия на Пензенской кафедре. Свои книги на греческом и латинском языках архипастырь завещал в библиотеку Петербургской семинарии, которой тогда руководил свт. Иннокентий¹⁶.

С неизменным почтением отзывался святитель Иннокентий в письмах о высокопреосвященном Михаиле, митрополите Новгородском и Санкт-Петербургском, в 1818–1821 гг. Так, к примеру, в письме к княгине Мещерской от 15 июля 1819 г. он пишет: «В прошедшее воскресение Господь паки удостоил меня отслужить и начать подражание (конечно, слабое и недостойное) Его Высоко-преосвященству, Богом просвещенному и просвещаемому, Михаилу, то есть и многогрешным языком, многогрешный начал беседовать к своей пастве в своем соборе»¹⁷. Таким образом, святитель Иннокентий, сам – один из признанных проповедников своего времени, собственные обращения к верующим называет слабым подражанием беседам митрополита Михаила. Эти беседы – и в самом деле прекрасные образцы русской проповеди начала XIX столетия, лишенные обычной для тех лет выспренности и пафоса, на-полненные душеполезными мыслями и советами¹⁸.

На Петербургской кафедре владыка пробыл лишь три года, и из них только в течение первого находился в столице святитель Иннокентий. По сути, большая часть их общения прошла до того, как они оба принимали участие в работе Библейского общества. Кто знает, сложись обстоятельства по-другому, они могли бы стать сподвижниками и многое сделать для блага Русской Церкви – к тому были все предпосылки. Объединяло их многое. Иннокентий и Михаил были земляками: последний родился в том же Богородском уезде, из которого происходил и Пензенский святитель, и тоже был сыном пономаря. Как и Иннокентий, Десницкий окончил Лаврскую семинарию, пользовался любовью митрополита Платона, успел послужить священником в Москве и уже тогда обрел известность как талантливый проповедник. Однажды его проповедь услышал и оценил Павел I. В 1799 г., к тому времени овдовев и потеряв троих детей, Матфей Десницкий принял постриг, был назначен настоятелем Юрьева монастыря и законо-учителем 1 Кадетского корпуса в Петербурге; с 1802 г. Михаил – епископ Старорусский, с 1803 г. – Черниговский и Нежинский, с 1806 г. – архиепископ; в 1813 г. он был вызван в Петербург, а 30 августа 1814 г. стал членом Святейшего Синода и Комиссии духовных училищ.

Вероятно, тогда и состоялось знакомство архимандрита Иннокентия с набиравшим все большую известность владыкой Михаилом. Они могли общаться и по учебной части, и на заседаниях Библейского общества. Пожалуй, самым крупным «совместным проектом», как сейчас сказали бы, над которым они работали, стало издание во второй половине 1814 г. стереотипной славянской Библии, непосредственный надзор за которым осуществляли архимандриты Филарет и Иннокентий, а общее руководство – архиепископ Михаил.

Судя по всему, одинаково развивались отношения у высокопреосвященного Михаила и святителя Иннокентия с князем Голицыным. На определенном этапе министр духовных дел благоволил Черниговскому архипастырю: 26 марта 1818 г. тот стал митрополитом Санкт-Петербургским, заменив удаленного в Новгород Амвросия (Подобедова). Есть, впрочем, небезосновательные предположения, что назначению владыки Михаила на столичную кафедру поспособствовал не Голицын, а Аракчеев; но все-таки Голицын (возможно, ошибаясь) видел в Михаиле своего единомышленника и соратника и рассчитывал, что новый первенствующий член Синода и столичный митрополит будет для него удобнее, чем несговорчивый Амвросий. Кроме того, наверняка знал князь и то, что в юности, обучаясь в Московской филологической семинарии, будущий иерарх состоял в кружке Николая Новикова, с чего и начался его интерес к мистике.

Этот факт знал и Иннокентий, однако не придавал этому решающего значения. По словам Фотия, ему приходилось слышать от святителя такой отзыв о митрополите Михаиле:

Его сердце так[ое] доброе, что весь исполнен кротости и любви. И если бы не была с ним благодать Божия, не мог бы так много беседовать изустно, проповедуя в Церкви слово Божие к людям. Правда, что некогда он был в сетях вражиих, числясь в секте некоей нечестивой, но познав потом лесть и нечестие, все отверг, попрал, и как ты видишь ныне, он учит много вопреки толкам и соблазнам тем, на путь коих некогда по неведению ступил¹⁹.

Владыка сочувственно относился к делам Библейского общества, аккуратно принимал участие в его заседаниях, тоже был склонен к мистике – только совсем другого рода, нежели Голицын. Биограф князя протоиерей Николай Стеллецкий пишет:

Сердце Голицына, погруженного в мистицизм, тяготело к проповедям с таким мистическим направлением, которое производило один религиозный восторг или экстаз, не возбуждая никакого определенного представления. Православная же мистика митрополита Михаила была тихим религиозным созерцанием, устремлением верующей души к Богу и сосредоточенностью в молитве и любви Божией, и потому не могла ему особенно нравиться²⁰

По мнению Стеллецкого, митрополит Михаил в проповеди видел способ борьбы с влиянием западноевропейских мистиков.

Много позже, уже на закате жизни, князь Голицын отзывался о Михаиле весьма резко, упрекая его в духовной глухоте, утверждая, что «он был в сию эпоху, как труба: слово Божие через него сообщалось для питания и просвещения душ алчущих, а сам он его не слушал и не принимал сил его в своем сердце»²¹. «Когда об этих истинах пытались с ним говорить вне церкви, то он как бы не понимал их», – разъясняет слова Голицына митрополит Мануил (Лемешевский)²².

Ортодоксально-правые тоже вряд ли были полностью довольны митрополитом. Любопытен такой факт: биограф «мистической баронессы» мадам Крюденер, Шарль Эйнар, описывая события начала 20-х гг., справедливо подозревает о существовании тайного союза между Фотием и генералом Аракчеевым, «который всегда стремился удовлетворить свою ненависть к князю Голицыну», и противопоставляет этим двум союзникам «необычайных священнослужителей с блестящими талантами, митрополита Михаила и Филарета», известных своими «широкими религиозными взглядами»²³. То есть в его глазах Михаил, Филарет и Голицын – сторонники религиозного плюрализма, чуть ли не почитатели таланта баронессы, в противоположность Аракчееву и Фотию – реакционерам, душителям свобод. Конечно, все это очень схематично и наивно, однако, как взгляд с той стороны «баррикад», за-служивает, пожалуй, не меньшего внимания, чем апокрифические рассказы о том, что митрополит Михаил перед смертью готов был «начать войну» с князем Голицыным.

Или еще пример, уже совершенно реальный. 14 декабря 1818 г. митрополит Михаил принимал в своих покоях квакеров Стефана Грелье и Уильяма Аллена, вел с ними дружескую беседу, на прощание проводил до дверей, пожал руки и высказал пожелание молиться друг о друге; а затем направил к своему викарию, епископу Ревельскому Филарету (Дроздову)²⁴.

Впрочем, святитель Филарет с митрополитом Михаилом тоже не стали близки. Филарет позже вспоминал:

Он, по вступлении на митрополию, хотел меня послать в Каменец-Подольск. Я говорил, что еще нисколько не тягощусь своим положением (викария), готов послужить в этом звании еще, но, если ваше высокопреосвященство имеете кого другого в виду и желаете меня отпустить от себя, для меня слишком много того, что назначаете меня на второклассную епархию. Я буду доволен и третьеклассною. Так он дело это и оставил. Но я все не был уверен в нем²⁵.

Имел ли в виду святитель Филарет, говоря «кого другого», конкретно архимандрита Иннокентия? Многие современники – возможно, ошибавшиеся – думали именно так. Собственно, отсюда, видимо, и пошел слух о причастности Филарета к удалению Иннокентия из столицы: якобы первый видел в нем возможного претендента на кафедру викария столичного митрополита. Возможно, владыка Михаил и в самом деле хотел бы видеть своим ближайшим помощником архимандрита Иннокентия, по крайней мере есть косвенные свидетельства того, что будущий Пензенский святитель был ему ближе по духу, чем будущий Московский (тогда как Амвросию, видимо, наоборот). Однако сложилось все иначе: в марте 1819 г. Филарет был переведен в Тверь, а епископом Ревельским в мае стал архимандрит Владимир (Ужинский).

Понятно, что назревавший разлад между митрополитом и князем Голицыным проявился и в истории с удалением из Петербурга святителя Иннокентия. Мемуаристы единодушны: владыка принял горячее участие в судьбе опального пастыря и всемерно старался облегчить его участь. Сам Иннокентий в письме к Мещерской (около 10 февраля 1819 г.) сообщает о его ходатайствах: «Ныне в 6 часов вечера преосвящ[енный] митрополит будет у Государя, и потому судьба моя, может быть, решится иначе, нежели предположено»²⁶.

Впрочем, все это довольно-таки туманно, а мы не будем забывать и другой факт: митрополит Михаил продержал у себя непростительно долго злосчастную книгу – «Плач на гробе младенца» Е. Станевича, полную выпадов в адрес князя Голицына, но пропущенную в печать архимандритом Иннокентием, не предпринимая никаких действий по исправлению ситуации и тем самым усугубляя таковую. Что это было? Простое стечение обстоятельств и (возможно!) нежелание входить раньше времени в трения с князем? Надежда, что все и так само собой уладится? Или же часть некоей сложной комбинации, которая сводилась к тому, чтобы удалить Иннокентия из столицы, не дав ему стать преемником Филарета в качестве ректора академии и епископа Ревельского?

В последние месяцы жизни свт. Иннокентия между ним и владыкой Михаилом, очевидно, шла переписка. Так, 6 июля 1819 г. святитель, сообщая князю Мещерскому о практике сбора денег со ставленников, замечает: «Об этом я кн. [Голицыну] еще не писал, а только к митрополиту и Тверскому, да и то не обо всем»²⁷. Иннокентий имеет здесь в виду князя Голицына, митрополита Михаила и архиепископа Филарета.

Вполне возможно, что, проживи владыка Михаил чуть дольше, его ждала бы судьба митрополита Амвросия и архимандрита Иннокентия – удаление из столицы по прихоти Голицына. До открытого противостояния министра и иерарха дело не дошло. Скончался высокопреосвященный Михаил 24 марта 1821 г., спустя полтора года после смерти свт. Иннокентия, на 60 году, и был погребен под алтарем строящейся Духовской церкви в Александро-Невской лавре. Посмертная судьба его образа в чем-то схожа с иннокентиевской: «православная оппозиция» задним числом записала его в свои ряды и в число мучеников за правду, хотя в пользу его хороших отношений с Голицыным говорит больше достоверных фактов.

21 февраля 1817 г. законоучителем, настоятелем церкви и благочинным Второго кадетского корпуса Петербурга, сразу же после пострига и принятия священного сана, был назначен иеромонах Фотий (Спасский). Он прослужил в корпусе до 1820 г., когда стал настоятелем Сковородского монастыря и фактически был выслан из столицы. Личность отца Фотия и их дружба со святителем Иннокентием – тема особая для биографии обоих; но официально они общались в 1817–1819 гг. именно как законоучитель Второго кадетского корпуса и благочинный над законоучителями.

Отношения Иннокентия и Фотия – это на самом деле скорее отношения отца и сына, нежели учителя и ученика. Безусловно, они относились друг к другу с родственной любовью; безусловно, некое духовное родство их и объединяло; однако, если вдуматься, это были люди разных кругов, разных взглядов и поколений. И как бы ни старался завуалировать потом эти противоречия сам Фотий, они очевидны.

Вопрос о том, как относился Иннокентий к Фотию, не так прост. Практически все наши знания об этом опираются на свидетельства самого Фотия, а доверять ему, как мы убедились, можно не всегда. Письма Иннокентия к Фотию – и то известны нам не в подлиннике, а в копиях, снятых самим адресатом: Фотий же позволял себе вносить исправления и в письма (к примеру, для автобиографии редактировал собственные послания Александру I десятилетней давности). Фотий не был самым близким к Иннокентию человеком – это бесспорно. И все же так сложилось, что для потомков их имена практически неотделимы друг от друга. Попробуем разобраться во всем по порядку.

Мы знаем точную дату знакомства двух подвижников: 12 августа 1814 г. Фотий, тогда еще диаконский сын Петр Спасский, 22-летний выпускник Новгородской семинарии, приехал в Петербург для поступления в духовную академию, явился к ректору архимандриту Филарету и встретил у него в покоях Иннокентия. В академии Фотий как студент второго набора у Иннокентия уже не учился. Однако проучился он недолго, по слабости здоровья в 1815 г. был уволен от учебы и назначен учителем в Александро-Невское училище – как писал сам Фотий позже, «благоволил ректор семинарии Иннокентий принять его в учителя к училищу при семинарии в лавре Невской»²⁸.

Этот момент священник Яков Морошкин, неплохо знавший Фотия, описывает так:

Усмотрев отличное учение, занесенное в академию из Западной Европы, он не вытерпел, и, наслушавшись о благочестивом житии ректора семинарии о. архимандрита Иннокентия, он явился к нему и просил об определении себя на должность учителя в уездном духовном училище. О. ректор согласился принять его. Павел [sic] Спасский тотчас исключился из академии, поступил в учители и вскоре, по болезненному состоянию и собственной склонности, а более всего по особенному влиянию на него о. ректора, постригся в монашество, приняв имя Фотия²⁹.

Ничего подобного в своих воспоминаниях сам архимандрит Фотий не пишет и не связывает переход из студентов в учителя со своим желанием быть ближе к Иннокентию. Возможны два варианта: либо мемуарист Морошкин домыслил это, либо и такую версию событий устно излагал сам Фотий, что тоже допустимо.

В январе 1816 г. учитель Спасский по назначению ректора семинарии Иннокентия сочинил слово «В чем состоять будет будущее единение в Боге верных» и удостоился похвалы как святителя, так и митрополита Амвросия. В апреле, к Лазаревой субботе, он приготовил проповедь на тему «В чем состоит смерть души нашей». Об этом Фотий в автобиографии пишет так: «Как цензор, Иннокентий рассматривает слово, читает при нем и вопрошает: какие ты, брате, читаешь книги? Петр же отвечал: отче святый! святых отец книг не имею, новейших книг и проповедей не читаю, терпеть не могу мирских книг; одну святую Библию имею и оную читаю. Он сказал ему: не читай же никаких новейших книг ты»³⁰. Точно ли так говорил святитель Иннокентий, всю жизнь радевший об образовании и чего только не читавший сам (и того же Монтескье, и десятки книг европейских историков, и те же рукописи по должности цензора)? И правильно ли его понял Фотий? Конечно, исключать ничего нельзя. Однако в будущем, заметим, для того чтобы разобраться во всех современных ему хитросплетениях, Фотию не хватало кругозора и – что, вероятно, еще важнее – духовной школы. Не было в его ближайшем окружении таких замечательных мудрых старцев, как митрополит Платон, гробовой иеромонах Амфилохий, митрополит Амвросий. Он считал своими наставниками Филарета и Иннокентия; однако, во-первых, святители и сами тогда еще были очень молоды, а во-вторых, вряд ли бы в полной мере согласились (особенно Филарет) считать Фотия учеником.

Уже в эти годы Петр Спасский относился к личности святителя с благоговением. Он пишет о себе в третьем лице:

Замечал он в Иннокентии все слова его, поступки, вид, действия, дух веры его, учения, все замечал в нем, дабы ему составить для себя собственно в сердце образ жития благочестивого. Иннокентий и Филарет в очах его как два светильника всегда были живые. Боялся мыслить, но втайне желал даже, что знал неугодно явно есть пред их очами. Как пред лицем их, так и заочно, с благоговением самое их имя вспоминал, пред лицем же его никто не смел слова сказать в бесчестие их. Почитал их, как властей, от Бога поставленных по всей силе; всегда ему даже сретение и свидание с ними было в пользу едину³¹.

«Как единомысленный с ректором семинарии, пользовавшимся тогда высокою честию и громкою славою, о. Фотий, не без влияния и содействия его, вскоре определен был во второй кадетский корпус законоучителем», – пишет Морошкин. В этом есть доля истины. Действительно, Филарет и Иннокентий предложили Петру Спасскому принять монашество, имея в виду не только его склонность к тому, но и вполне приземленную причину: его предполагалось поставить на освободившееся место законоучителя. 12 февраля 1817 г. Иннокентий написал за Петра его прошение о постриге (где так же прибавил ему 8 лет в возрасте, как некогда прибавляли ему самому). Накануне пострига святитель «пояс дал ему нов высокой красоты и доброты, златотканный, теплое одеяние, и иное кое-что», необходимое новопостриженному. 16 февраля архимандрит Филарет совершил постриг Спасского с именем Фотий, причем восприемником при постриге был Иннокентий; на следующий день в лаврском храме свт. Иоанна Златоуста монах Фотий был рукоположен во иеродиакона, еще через день в Казанском соборе – во иеромонаха. А 21 февраля, как мы уже говорили, он стал законоучителем.

Во время служения в кадетском корпусе и началась борьба Фотия с масонством и мистицизмом. Так сложилось, что его духовниками в этот момент как раз оказались два иеромонаха-законоучителя – члены масонских лож: Феофил (Фиников) и Иов (Смирнов). Да и среди преподавателей и корпусных начальников были масоны. Представляется более вероятным то, что борцом за чистоту православия Фотия сделало в большей степени сопротивление среде, чем наставления Иннокентия.

Случай с законоучителем-масоном Иовом, осквернившим в мае 1818 г. храм в Морском корпусе (разрезав ножом несколько икон), поразил многих – в том числе и Иннокентия, и Фотия. Святитель Иннокентий, видимо, именно под впечатлением от кощунства написал письмо князю Голицыну с требованием поставить на место Лабзина с его «Сионским вестником»; иеромонах Фотий начал проповедовать борьбу, да так, что окружающие сочли его сумасшедшим. От этого подозрения его избавили архимандрит Иннокентий и митрополит Михаил.

Фотий пишет:

Во един день месяца августа [1818 г.], как Фотий подвизался за слово и дело Божие, сатана, смущая его, смущал и иных; он восхотел ехать в лавру к наставнику отцу своему Иннокентию, с ним поехал диакон его Василий [Иванов], старец. Приехал лишь отец Фотий в лавру к нему, вошел в келью отца, диакон успел тайно внушить возлюбленному его отцу, что он с ума сошел; отец, сие скрывая от него, молчал и как бы за разными причинами задерживал его у себя, никуда не выпускал: вскоре он тайно внушил митрополиту Михаилу об том же. Отец Фотий, после сего проникая, уразумел, что его, яко не в полном уме сущего, задерживают. <...> Бога ради, молю тебя, Иннокентий, отпуская его, говорил ему, скажи владыке, что ты будешь молчать впредь; Фотий же не соглашался, но Иннокентий увещевал его согласиться. Что ему делать оставалось с отцем своим? Сердце его вскипело ревностию противу тайных злых обществ и всякого зла явного и тайного; но, видя, что отец его не хощет отпустити его к владыке митрополиту Михаилу, если он и согласится молчать, – тогда он отцу, между прочим, сказал: «Как Бог внушит мне, так я и сделаю; если Бог язык мой удержит от дерзновений против масонов говорить, то удержусь и умолчу», и так дал слово молчать. Обрадовавшись сему, отец его благословил идти к владыке. <...> Митрополит вопросил его, глаголя тако: «Будешь ли ты молчать противу масонов?» Фотий сказал ему: «Говорил, говорю и буду говорить, пока жив буду, всегда противу масонов, всех врагов и обществ вредных благу Св. Церкви, царству и всякой власти законной: не ты ли, владыко святый, поставил меня в моем месте, яко стража дому Божию?» <...> Прошло два часа беседы у о. Фотия с Михаилом, той, смотря на него, яко ангел Господень, лицом светлым, сказал, наконец, отпуская в корпус: «Бог да благословит тебя в сем уме и разуме быть всегда, и да поможет благим твоим трудам». Отец же вопрошал его, когда он, радуяся, пришел к отцу своему и наставнику, что ему говорил владыка, а он ему сказал: “Иди сам к нему, и что он о мне скажет, тому и веруй”. Быв и возвратився от митрополита Михаила, Иннокентий сказал Фотию: «Владыка тебя действительно отпускает ехать в корпус к делу своему и сказал мне о тебе так: я желаю, дабы и вы (Филарет и Иннокентий и прочие) были в таком уме и разуме, как отец Фотий. Он Божий слуга, с Богом пусть подвизается». Некогда с Иннокентием о. Фотий, говоря об искушениях, сказал ему: «Отче святый, что, если со мною в деле Божием случится быти искушению, оставишь ли ты меня, или не оставишь?» Иннокентий сказал: «Не оставлю тебя и не усомнюся в тебе». Тогда Фотий сказал: «О, отче мой, радосте ты моя! Я же думаю, что ты смутишися о мне и усумнишися. Бог иногда в присных самых отрады нередко лишает тех, их же ведет тесным путем к Себе». Сим случаем Фотий ему напомянул, что он, смутився о нем, доложил владыке яко о не сущем во уме. Отец же Иннокентий, яко муж свят и праведен, сказал: «Помню и вижу событие». Позвав его к себе ближе, повел в сад владыки и тамо ягоды собирал своими руками и его оными кормил, перстами своими во уста ему влагая. Фотий же, видя презельную его любовь к себе, сказал: «Отче святый, я помнить буду всегда твои ныне пресладкие ягоды, ими же ты меня кормишь. Я не хощу ясти ягоды, но любве ради твоея я угодное тебе творю, вкушаю мало оных от тебя». У Фотия денег ни единыя полушки не имелось, а посему Иннокентий дал на проезд денег своих, и он, заутра, рано встав, ехал в корпус³².

Что мы видим здесь? Святитель утешал своего постриженика, ревностного не по годам, кормил ягодами из своих рук, уговаривал быть благоразумнее, помог материально. Разглядеть в этом эпизоде (может быть, самом ярком во всей истории отношений Иннокентия и Фотия) некое благословение на дальнейшую борьбу, мне кажется, будет огромным преувеличением. Апофеозом нагромождения мифов стала фраза из воспоминаний новгородского помещика Н. С. Маевского: «Умирая и, как тогда полагали, отравленный масонами, Иннокентий на смертном одре завещал продолжение борьбы своему послушнику и обязал ему в том клятвою»³³. Кстати, нельзя исключать и того, что восходит эта легенда к самому Фотию: ведь он и сам постоянно жил в подозрении, что масоны ищут его отравить и т. п.

И противоположное мнение, что это Фотий подбивал Иннокентия на борьбу, тогда как дипломатичный святитель Филарет удерживал от нее, тоже представляется неверным. Иннокентий смущал Филарета своей готовностью пострадать за правду еще осенью 1813 г., во времена истории с «Заметками на книгу Ансильона», когда Петр Спасский был новгородским семинаристом. Нет, думается, ревности о Господе у святителя Иннокентия всегда хватало и собственной.

Конечно, по мнению Фотия, требовались более активные «боевые действия». В его автобиографии периодически прорываются выражения наподобие такого: «Филарет, Иннокентий, все монашествующие и белые духовные лица безмолвствуют» и не противоборствуют мистикам. Это позже Иннокентий станет для него образцом борца за чистоту православия, а в 1817–1818 гг. Фотий ждал от наставника более решительных поступков.

Меж тем земная жизнь святителя неумолимо приближалась к концу. Описывая прощание с новопоставленным епископом Пензенским в Александро-Невской лавре в марте 1819 г., Иосиф Самчевский отмечает: «Известный архимандрит Фотий, прощаясь с Иннокентием, рыдал и называл его столпом православия»³⁴. Сам же Фотий вспоминает:

Он скорбел много и непрестанно об Иннокентии, что сей светильник сдвигнут с своего места и сокрыт от врага под спудом, удален из столицы в место ссылки, в дальнюю паству, и нет более в царственном граде человека, который бы возмог или восхотел по пути его светлому идти, и брань иметь со врагами Церкви и веры Христовой³⁵.

Фотий написал своему бывшему начальнику в Пензу письмо. 15 июля 1819 г. Иннокентий ответил ему. В этом письме нашлось место и рассказу о новых заботах:

Суетные занятия, как облака, закрывают от меня Господа, а суетных занятий немало по причине немалого числа лиц, с коими говорить и действовать должно. О, как хорошо жить под крылами начальническими, как трудно смотреть начальнически и не оскорбляться преступлениями подчиненных и малыми, и великими.

Большую же часть письма составляют советы по духовному самоочищению с плотью, «дочерью Вавилона». Иннокентий пишет:

Продолжи очищение сердца, столь милого сердцу моему, не вдаваясь в прения, моли Господа Миротворца умирить прежде нас самих, наши чувства, нашу жизнь, наших ближних, окружающих нас: тогда умиряться начнут и дальние, умиряться и общества немирные, умиряться и Церкви, раздорами раздираемые. Что наши с тобою голоса, если не пискание плетущих на земле насекомых? Что наши усилия, если не усилия напряженной руки младенца сдвинуть стену, состроенную многими веками, строенную многими миллионами, поддерживаемую сильными подпорами, хотя, впрочем, стену Вавилонскую. Принесем благодарение Господу за то, что доселе терпит грехам нашим и нас вразумляет искать пути истинного, учиться оправданиям Его, что нам до других? наши души, как Вавилон, должны быть разрушены, сокрушены, оплаканы, и потом возобновлены покаянием и делами, достойными истинного Иерусалима, небесного, внутренней любви, в коей Господь пребывает и которая есть Сам Господь³⁶.

«Не вдаваясь в прения», «что нам до других» – это вполне конкретные советы больше думать о духовной брани, нежели о политической деятельности. Какая уж тут «клятва о продолжении борьбы!». Внял ли Фотий советам того, кого называл учителем? Вопрос риторический. Последующие пять лет его жизни были заняты по преимуществу именно борьбой внешней (при неизменных аскетических подвигах, о которых тоже не будем забывать). Завершилась эта борьба в 1824 г. падением Голицына как министра духовных дел и президента Библейского общества, полной реабилитацией книги «Беседа на гробе младенца о бессмертии души...» и свт. Иннокентия как ее цензора, а также гонениями на святителя Филарета (уж вряд ли был бы этому рад его ближайший друг Иннокентий). Конечно, мы понимаем, что победил не столько Фотий мистиков, сколько граф Аракчеев князя Голицына в своей вечной борьбе за влияние на Александра I. Митрополит Евгений (Болховитинов) намекает, что в такой же роли пророка-обличителя Аракчеев несколькими годами ранее планировал использовать пензенского знакомца свт. Иннокентия Тихона Смирнова; однако тогда что-то не сложилось.

А еще в то же время, во второй половине 1821 г., в Деревяницком монастыре Фотий написал «Сказание о житии и подвигах блаженного Иннокентия, епископа Пензенского и Саратовского, скончавшегося в Бозе 1819 года октября 10-го дня», второе и самое патетическое жизнеописание святителя. И за это почитатели памяти св. Иннокентия должны быть вовеки благодарны архимандриту Фотию.

Да, в «Сказании...» масса общих мест, риторики, стиль его не всегда внятен. Да, очень похоже, что Фотий порой влагает в уста своему наставнику собственные мысли (по меньшей мере, излагает их в собственном стиле). Но, во-первых, Фотий сообщает массу деталей, эпизодов, которые навеки бы канули в Лету, не быв зафиксированы им. Во-вторых, он – первый и на ближайшие полвека последний – честно описывает причину удаления святителя из Петербурга (а ведь за это жизнеописатель мог и поплатиться). В-третьих, Фотий неутомимо рассылал списки со «Сказания...» – в Москву, Петербург, Пензу, Оптину пустынь, другие места – и тем самым много способствовал расширению круга почитателей святителя. Лишь в 1912 г. «Сказание...» было издано в Пензе отдельной книгой, но и до того многие и многие христиане узнали об Иннокентии Пензенском именно благодаря труду архимандрита Фотия³⁷.

Наконец, вызывает уважение побуждение Фотия к созданию «Сказания...», о котором он упоминает в кратком послесловии, написанном в 1834 г.: «Причина же написания была великая болезнь, и не чаял уже жить, лежа на одре смерти».³⁸ Если бы все, кто более или менее близко знал святителя, так ответственно отнеслись к его памяти и зафиксировали бы свои воспоминания, – насколько нам сейчас было бы проще себе представить облик праведника!

* *

В апреле 1820 г. в Петербурге архимандрит Фотий познакомился со своей будущей духовной дочерью и главной союзницей в деле восстановления Юрьева монастыря и других святынь – графиней Анной Алексеевной Орловой-Чесменской. Стало уже традицией писать, что в июне 1819 г., уезжая из Москвы в Пензу, святитель Иннокентий порекомендовал Фотия графине в качестве духовника. Первым эту версию изложил биограф Анны Алексеевны Н. В. Елагин:

Пользуясь кратковременным в Москве пребыванием Иннокентия, видя в нем человека необыкновенного, готового скоро, может быть, оставить земное поприще, по болезненному положению, в коем находился, графиня неотступно просила архипастыря указать ей наставника в духовной жизни. Епископ назвал Фотия. Последовавшая вслед за тем христианская, замечательная кончина преосвященного Иннокентия еще более утвердила слова его в сердце графини Анны Алексеевны. Она решилась непременно ввериться избранному им наставнику, и не отступила от благого намерения. Оставя родную Москву и переселясь в Петербург, графиня искала случая сблизиться с иеромонахом Фотием, но он долго чуждался ее, как бы опасаясь влияния ее знатности и богатства на свое убожество. Не прежде как через два года достигла графиня желанной цели быть его духовной дочерью. Знаем из оставшихся после нее бумаг, что она избрала своим духовным руководителем Фотия также и по совету высокопреосвященного митрополита Серафима, к которому часто обращалась за наставлениями по смерти преосвященного Иннокентия³⁹.

Эта версия требует детального рассмотрения. С одной стороны, конечно, есть соблазн принять ее на веру, поскольку пишет об этом человек, близкий к кругу Орловой-Чесменской, к тому же пишет вскоре после ее кончины. Но подозрения в истинности сообщения Елагина все же остаются. Прежде всего, неясно, почему сам Фотий, столь многократно упоминающий свт. Иннокентия в своих письмах и других сочинениях, ничего не говорит об этом эпизоде. Из скромности? Как-то не похоже на него. Более того, в письме к митрополиту Серафиму (Глаголевскому) от 3 октября 1827 г., говоря об Орловой-Чесменской, он прямо указывает на то, что познакомился с ней «чрез руки святительские» адресата, а не Иннокентия:

Тою же отрадою утешает меня и Утешитель скорбных Господь, коею и отца моего епископа Иннокентия утешал на одре болезни, пред смертью и при смерти. Я говорю о Богоданном мне бывом духовном чаде – чрез твои руки святительские⁴⁰.

Точно ли стал бы рекомендовать Иннокентий графине Орловой, своей ровеснице, в духовники иеромонаха Фотия, который был на восемь лет его младше? Дело даже не в соблазне для посторонней публики, а в очевидной для святителя духовной неопытности его постриженика, при всей огромной ревности о Господе. Интересный факт: в одном из писем святителя к графине, от 5 августа 1819 г., есть практически провидческий намек-предостережение от чрезмерного увлечения духовником, к примеру таким, как Фотий. Преосвященный Иннокентий пишет:

Сделайте милость, берегитесь наружности, она обнажает сердце и открывает врагу способ выкрадывать все духовное сокровище. Знаете ли, что знают и в Пензе, как вы особенно чтите и ублажаете о. Амфилохия – (возлюбленного Господу и человекам)? Хорошо, что вы не слышите сих отзывов. Правда, мне радостно, что отец Амфилохий есть предмет духовной любви, иногда духовных разговоров. Но боюсь, чтобы те, коим особенно должно таить духовные силы и дары, раскрываясь в простоте пред прочими, не потеряли милостей небесных от простоты, от тайного прельщения в мыслях. Любите, графиня, хранить драгоценности взаперти, в тайных или скрытых местах⁴¹

О том, что Орлова-Чесменская «особенно чтит и ублажает» Фотия несравненно более, чем ростовского старца Амфилохия, узнала не только Пенза – вся Россия. Мы помним, какой из этого вышел соблазн⁴². Нет, скорее всего, не завещал Иннокентий Орловой-Чесменской быть духовной дочерью Фотия, как не завещал и ему самому борьбы с масонством. Но так сложилось, что они вдвоем, архимандрит и графиня, сделали то, чего он не успел сам и над чем трудился почти три года: возродили былое величие Юрьева монастыря.

Описывать жизнь и труды князя Александра Николаевича Голицына, обер-прокурора Синода, министра духовных дел и народного просвещения, президента Российского Библейского общества, одного из самых ярких и характерных представителей Александровской эпохи, – задача, конечно, достойная, но она далеко выходит за рамки нашей статьи. Однако рассказать о личности князя мы просто обязаны: настолько серьезную роль сыграл он в судьбе святителя и настолько много мифов об их взаимоотношениях сложилось за минувшие два столетия.

Иногда кажется, что биографы святителя Иннокентия, которые пишут о Голицыне, его отношениях со святым, ничего не читали о князе, кроме фотиевского «Сказания о жизни и подвигах блаженного Иннокентия...» и всего, что так или иначе восходит к этой одиозной рукописи. Человек, который о Голицыне знает только из подобных источников, представляет себе обер-прокурора таким исчадием ада, что начинает сомневаться: тот ли самый это Голицын, о котором пишет, к примеру, святитель Филарет, чьи собственные воспоминания (в пересказе Ю. Н. Бартенева) и письма мы можем почитать?

Да, князь был фигурой противоречивой и его роль в жизни свт. Иннокентия тоже нельзя обозначить в нескольких словах. Однако сразу же надо оговориться, что фраза святителя (из письма княгине Мещерской от 8 января 1819 г.) – «Я отнюдь не враг князю» – это не просто проявление христианского человеколюбия, а констатация очевидного для всех факта. Царедворец и святой так или иначе соприкасались в течение десяти лет, и за эти годы было столько объединявшего их (к обоюдному благу и ко благу Церкви), что игнорировать это невозможно. Даже роль Голицына в удалении Иннокентия из столицы сильно преувеличена (если не сказать демонизирована), а за предыдущие годы мы знаем лишь об одном споре между ними (и то закончившемся примирением).

Точная дата знакомства князя Голицына и свт. Иннокентия неизвестна. Но 21 ноября 1812 г., в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы, архимандрит Иннокентий уже произнес слово в Троицком храме в доме Голицына на Фонтанке. По предложению митрополита Амвросия эта проповедь была напечатана на казенный счет тиражом 600 экземпляров⁴³. Конечно, велика вероятность, что и до того Иннокентий и Голицын встречались; однако факт их близкого личного общения в этот день неоспорим. Позже святитель проповедовал в голицынском храме еще как минимум дважды: на Сретение в 1814 г. и на Вознесение в 1815 г. Обе проповеди были изданы, первая – тиражом 600 экземпляров на казенный счет, вторая – вдвое меньшим тиражом «на кошт благочестивого доброхота» (вероятно, самого Голицына)⁴⁴.

Голицын в те годы относился к святителям Филарету (Дроздову) и Иннокентию (Смирнову) очень благосклонно. Не без участия князя был вызван в 1811 г. игумен Иннокентий из Москвы в Петербург, затем возведен в сан архимандрита, назначен ректором семинарии, настоятелем Сергиевой пустыни и Юрьева монастыря, стал директором Библейского общества, членом Комитета по делам греко-российского в Финляндии духовенства, Главного правления училищ. Все эти ступеньки на карьерной лестнице молодой архимандрит не мог бы преодолеть без участия обер-прокурора Синода. Наконец, на рубеже 1817–1818 гг. князь лично хлопотал перед императором о награждении архимандрита Иннокентия орденом св. Владимира.

Именно через князя Голицына и участие в делах Библейского общества Иннокентий, скорее всего, познакомился с семейством князей Мещерских. Из записок Бартенева можно понять, что Александр Николаевич был близок с княгиней Анной Сергеевной Голицыной, бывшей женой его четвероюродного брата и родной сестрой княгини Софьи Мещерской⁴⁵.

Суть отношений князя и святителя вкратце весьма точно формулирует биограф первого протоиерей Николай Стеллецкий:

Иннокентий, отличавшийся своей высокой ученостью, глубоким, искренним благочестием и строго-православным образом мыслей, в первое время своей деятельности в столице пользовался даже некоторым расположением и уважением князя Голицына, и нередко, по его собственному приглашению, проповедовал в его домовой церкви. Но взгляды Иннокентия, ненавидевшего всякий уродливый мистицизм, стояли в противоречии с мистическими тенденциями Голицына; недоставало только повода к тому, чтобы это противоречие обнаружилось, и расположение министра духовных дел к Иннокентию перешло в совершенно противоположное чувство⁴⁶.

Действительно, с годами у святителя Иннокентия появлялось все больше точек соприкосновения с князем. Прежде всего, участие в Библейском обществе, однако и по делам Главного правления училищ, и по работам в Юрьевом монастыре им приходилось общаться. Нет, они, вне сомнений, не стали близки душой друг другу, как Голицын и Филарет. Однако свое письмо с требованием закрыть «Сионский вестник» в июне 1818 г. свт. Иннокентий писал Голицыну как сравнительно близко знакомому человеку, а не так, как позже Фотий – свои послания Александру I как некоей абстрактной высшей инстанции.

Закрытие журнала «Сионский вестник» стало одним из самых громких событий в истории духовной цензуры второй половины царствования Александра I. Главный «рупор» мистиков прекратил существование после передачи его из ведения гражданской цензуры (и лично Тимковского) в цензуру духовную (по сути, лично архимандриту Иннокентию). Стало уже традицией приписывать заслугу «победы» над «Сионским вестником» и его издателем А. Ф. Лабзиным А. С. Стурдзе, с подачи которого якобы князь Голицын, министр духовных дел и народного просвещения, и издал распоряжения, приведшие к закрытию журнала. Однако, проанализировав все документы и воспоминания, мы приходим к выводу, что не меньшую роль сыграла и четкая позиция свт. Иннокентия.

События развивались следующим образом. «Сионский вестник», основанный и закрытый в 1806 г. (закрытый, кстати, стараниями все того же князя Голицына), в 1817 г. с позволения Александра I был возобновлен. 12 декабря 1816 г. издателю А.Ф. Лабзину был пожалован орден св. Владимира 2-й степени «за издание на отечественном языке духовных книг».

Но торжествовал он недолго. Однофамилец и земляк святителя Иннокентия, переводчик Московской медико-хирургической академии Степан Смирнов в августе 1816 г. подал Александру I донос против издания в России мистических книг. Критику Смирнова представил князю Голицыну Александр Скарлатович Стурдза, дипломат, а в то время сотрудник Министерства народного просвещения. И якобы Стурдза (если верить его собственным воспоминаниям) и убедил князя Голицына подчинить «Сионский вестник» духовной цензуре.

Воспоминания Стурдзы подтверждают документы. 26 июня 1818 г. в письме митрополиту Михаилу Голицын сообщает, что император одобрил его идею о передаче журнала из гражданской в духовную цензуру⁴⁷. После этого Лабзин в самом деле предпочел прекратить издавать журнал. Однако остается открытым важнейший для биографа свт. Иннокентия вопрос, на который пока нет ответа: не было ли закрытие «Сионского вестника» связано не только с дипломатичными предложениями Стурдзы, но и с резким письмом, которое направил тогда же святитель князю Голицыну? Не преувеличивает ли Стурдза, упоминая о собственной исключительной заслуге в закрытии журнала?Обратимся вновь к воспоминаниям свт. Филарета: «Иннокентий возревновал против этого журнала, написал к князю [Голицыну] письмо, в котором говорил: вы нанесли рану Церкви, вы и уврачуйте ее. Меня в ту пору не было в Петербурге; я был в объезде для обозрения семинарий. Князь Голицын приехал к митрополиту Михаилу с письмом Иннокентия: “Вот что пишет ваш архимандрит”. Митрополит призвал к себе Иннокентия. Тот отвечал, что действует по сознанию справедливости. Митрополит успел, однако ж, уверить его, что нужно особенное призвание для такого решительного действования, и заставил съездить к князю с извинениями»⁴⁸.

Святитель Филарет не сообщает, когда произошла эта история, но датировать ее мы смело можем июнем – первой половиной июля 1818 г. (когда Филарет, как он сам упоминает, был в отъезде, ревизовал новгородские и московские учебные заведения). То есть распоряжение о передаче «Сионского вестника» под цензуру Иннокентия последовало непосредственно после письма святителя Голицыну (ведь обратный порядок событий начисто лишен смысла). И получается, что министр, конечно, был обижен на тон, но все-таки поступил с «Сионским вестником» именно так, как советовал ему архимандрит Иннокентий⁴⁹!

Стало традицией бездоказательно утверждать, что тогда-то Голицын и затаил злобу на молодого архимандрита, а спустя полгода не преминул сослать его в глушь, чем и свел в могилу. Но, во-первых, о злопамятности и мелочности князя пишет очень мало кто – намного больше отзывов о положительных сторонах его характера. Во-вторых, вообще личным качествам Голицына, как убедительно доказывает воронежский исследователь Е. Ю. Назаренко, многие историки склонны придавать чрезмерное значение.

Если уж на то пошло, письмо о «Сионском вестнике» было не первым, в котором Иннокентий противоречил Голицыну. Так, еще в конце марта 1817 г. святитель рассматривал как цензор книгу «Разговор духовника с кающимся христианином, и желающим приступить ко Святому Причащению» (перевод смоленского священника Соколова), присланную ему от князя лично; нашел в рукописи недостатки, отклонения от православного вероучения, и не допустил ее в печать, о чем уведомил обер-прокурора письмом⁵⁰. И никаких особых последствий эта история, насколько мы знаем, не имела.

События января 1819 г., окончившиеся отъездом Иннокентия в Пензу, не были в глазах святителя такой катастрофой в отношениях с царедворцем, как представляли себе его окружающие. На наш взгляд, основной причиной гнева министра стало предположение, что покровительствуемый им архимандрит тайно примкнул к его врагам. По сути, об этом и пишет святитель: «Я отнюдь не враг к[нязю], никак и никогда не хотел замышлять против него и входить в общество противников его» (в письме кн. С. С. Мещерской 8 января 1819 г.). Однако Иннокентий прекрасно понимал, что если их отношения с Голицыным разладились, то оставаться в столице он не сможет. Он пишет далее в том же письме: «Если между мною и к[нязем] Ал[ександром] Ник[олаевичем] не будет мира, то трудно мне являться в собрания к нему, и ему трудно будет терпеть меня. Таким образом я, как сор петербургской, как умет духовный, должен быть выброшен из Петербурга»⁵¹.

Возможно, им удалось разъяснить недоразумение и примириться лично. Свидетельства тому – прежде всего, ходатайства Голицына перед императором о замене Оренбургской кафедры для свт. Иннокентия на Пензенскую и о выделении ему дополнительной суммы на дорогу и обзаведение хозяйством. Конечно, принято считать, что князь просил об этом против своей воли, по настойчивым просьбам митрополита Михаила и княгини Мещерской, однако доказательств тому нет. А документы за подписью Голицына есть. Некоторые мемуаристы (Магницкий) вообще вину за ссылку Иннокентия целиком и полностью возлагают на Кошелева, а о роли Голицына в этой истории не говорят ничего. Более того: можно подвергнуть сомнению даже то, что Голицын в январе 1819 г. хотел удалить Иннокентия из Петербурга, а не только сделать ему строжайший выговор.

Далее, показателен тон писем Иннокентия к князю Голицыну от 1 июля и 22 сентября 1819 г. В них он частным образом просит за Тихона Смирнова, проповедника покаяния: «Не боюсь, что часто пишу к Вашему Сиятельству. Настоящее письмо есть нужда духовная, которой я отложить не мог – быв побуждаем неотступно»⁵². Это интонация не подчиненного, не ссыльного, а почтительного давнего знакомого. Дело, думается, не только в любви к врагам, о которой говорил Спаситель: просто святитель Иннокентий и князь Голицын уже спустя полгода после конфликта могли не считать друг друга врагами.

Спустя месяц после кончины святителя князь упоминает о нем в письме к Александру Стурдзе совершенно буднично: «Просмотрение сей книги в цензуре происходило при бывшем цензоре архимандрите Иннокентии, что после был преосвященным епископом Пензенским и Саратовским»⁵³. Вряд ли так спокойно он стал бы писать о человеке, которого ненавидел и сжил со свету.

Наконец, княгиня Софья Мещерская, весной 1819 г. склонная верить тому, что в ссылке Иннокентия повинны Голицын и Филарет, спустя годы, 10 ноября 1845 г., пишет со свойственной ей восторженностью: «Где время это? Как быстро пролетело! Где люди, не забывшие добродетель, где сердца, горящие любовью и усердием ко Господу Иисусу? Где благословенный Государь Александр? Где великодушный боголюбивый митрополит Михаил? Где кроткий пылающий любовью преосвященный Иннокентий? Где правдивый, боголюбящий граф Ливен? Где добрый кн. Голицын? Всех Господь привел к благочестивому концу, всех призвал во царствие Свое!» Мы понимаем, что по прошествии времени в глазах Мещерской (а она была одним из самых близких к святителю человеком) Иннокентий и его мнимый гонитель встали в один ряд.

Общение с князем Голицыным, митрополитами Михаилом (Десницким) и Серафимом (Глаголевским) продолжалось у святителя Иннокентия и за пределами Библейского общества, однако, насколько известно, за официальные рамки не выходило. Совсем по-другому складывались его отношения с представителями семьи Мещерских, прежде всего с князем Петром Сергеевичем, обер-прокурором Синода, а также супругой его брата, княгиней Софьей Сергеевной. Они стали близкими и задушевными друзьями святого, хотя и между ними не во всех вопросах было безоговорочное единство.

Первым из рода Мещерских, с кем познакомился архимандрит Иннокентий, был, думается, князь Петр Сергеевич. Они могли встречаться в Библейском обществе и в Главном правлении училищ еще до назначения Мещерского обер-прокурором Синода. Поскольку мы считаем, что уже через него святитель познакомился с княгиней Софьей Сергеевной, а первое письмо к ней относится к июню 1817 г., логично будет предположить, что общение с Петром Сергеевичем началось не позднее этого времени. Даже если Мещерскую и Иннокентия познакомил не Петр Сергеевич, а архимандрит Филарет, опять-таки «отправная точка», единственное известное письмо Московского святителя к княгине, относится к тому же времени – оно датировано 9 августа 1817 г.⁵⁴

По оценке архимандрита Фотия, Мещерский был «человек благочестивый и кроткий». Мемуаристы едины во мнении, что он, как мог, пытался облегчить участь опального Иннокентия в начале 1819 г. О том, что у святителя в ту пору не было тайн от обер-прокурора, свидетельствует и намек в письме к С. С. Мещерской от 8 января 1819 г.: «Его Сиятельству Петру Сергеичу можете говорить все, когда он знает все»⁵⁵. Иосиф Самчевский рисует трогательную картину последнего прощания князя Петра Сергеевича и святителя в марте 1819 г., когда тот уезжал в свою епархию из Александро-Невской лавры: «Зимний возок уже был подан, Иннокентий вышел в нагольном тулупе, который князь Мещерский снял и надел на него свою енотовую шубу»⁵⁶.

Не раз и не два, судя по всему, бывал святой в гостях у князя Мещерского в Таврическом дворце: понятно, что там и поговорить им было намного удобнее, и из Александро-Невской лавры путь намного ближе, чем в Синод. Сохранилось семь частных писем святителя Иннокентия к князю Петру, первое из которых датировано 8 февраля, а последнее – июлем 1819 г. В них свт. Иннокентий называет обер-прокурора «возлюбленным о Господе братом», не забывает передавать поклоны всему его семейству – сестре Наталье (в замужестве княгине Трубецкой) с мужем, братьям Ивану и Василию с семьями. Очевидно, что со всеми преосвященный был знаком лично. И в целом, надо сказать, интонация писем говорит о самом сердечном расположении святителя к князю Петру – пожалуй, более душевны лишь его письма к Софье Мещерской и Анне Орловой-Чесменской.

Зная еще кое-что из родословной Мещерских, можно догадаться и о том, какую замечательную службу сыграла одна из рекомендаций князя в те недели, когда святитель задержался весной 1819 г. в Москве. Дело в том, что младшая сестра князя Петра, Анна Сергеевна (1780–1820), была замужем за Сергеем Акимовичем Мальцевым (1771–1823), представителем известнейшего рода промышленников. А за больным святителем в Москве ухаживала Капитолина Михайловна Мальцева, супруга брата Сергея Акимовича, Ивана. Вероятно, князю Мещерскому мы обязаны в определенной степени и выходом в свет двухтомника сочинений святителя Иннокентия в 1821 г. Известно, что отношением от 26 марта 1820 г. он запрашивал пензенскую консисторию, не осталось ли по смерти преосвященного каких-либо его рукописных сочинений⁵⁷.

Через Петра Сергеевича, вероятно, святитель стал вхож в Таврический дворец, где проживал некоторое время не только обер-прокурор со своей семьей, но и его брат, князь Иван Сергеевич. С ним архимандрит Иннокентий был хорошо знаком, хотя особой душевной близости между ними не было. Одним из ближайших духовных друзей святителя в последние два года его жизни стала супруга князя Ивана Сергеевича. Ее имя упоминается, кажется, во всех жизнеописаниях Иннокентия Пензенского, а переписка с ней – важнейший источник для биографии и ценнейшая часть его духовного наследия⁵⁸. Письма свт. Иннокентия к Софье Сергеевне Мещерской, пожалуй, настолько же важны для почитателей его памяти, как письма Чайковского к Надежде фон Мекк – для биографии великого композитора. В молодости, в чем историки сходятся, Софья Всеволожская была предметом увлечения великого князя Александра, будущего императора; в 1796 г., за два года до брака, она родила сына Николая (1796–1868) – по имению Лукаши он получил фамилию Лукаш, позже стал генерал-лейтенантом, сенатором и тифлисским губернатором и многими считается первым, внебрачным сыном Александра I. Так или иначе, в то время, о котором мы по преимуществу здесь говорим, между государем и княгиней Мещерской были близкие, дружеские отношения. Пастор Пинкертон пишет:

Княгиня Мещерская наслаждалась интимным знакомством и дружбой покойного императора Александра на протяжении многих лет, до его смерти. Он ценил ее превосходные способности и познания, получал удовольствие и назидание от ее глубоких знаний как доктринального, так и опытного христианства⁵⁹.

Именно Мещерская, первая из российской аристократии, обратила внимание на Роберта Пинкертона (1780–1859), который сыграл потом существенную роль в организации Библейского общества в России. Подробно о сотрудничестве с княгиней рассказал сам Пинкертон в книге, вышедшей в Лондоне в 1833 г. Фрагменты из нее пересказывал в своем исследовании А. Н. Пыпин еще в 1868 г., а полностью текст так и не был переведен. Меж тем в нем есть немало ценных фактов о деятельности княгини Софьи Сергеевны. Постараемся устранить этот пробел и процитируем Пинкертона.

Княгиня с 1811 года неутомимо занимается продвижением произведений благочестия и добротолюбия среди своих соотечественников. Она была в числе первых, кто призвал меня, чтобы попытаться в 1811 году создать Библейское общество в Москве, что и было реализовано в 1813 году. Она даже сама направилась со мной в Москву и употребила все свое влияние на возвращающуюся знать, чтобы донести до нее мысль об этом учреждении. Она стала самым ценным и активным членом попечительного комитета о тюрьмах, который впоследствии был создан в Санкт-Петербурге, и, следуя примеру миссис Фрай, читала и объясняла Священное Писание заключенным по несколько раз в неделю. Больницы и бедные дома Петербурга вкусили в значительной степени ее щедрость в визитах милосердия. Но ее самая важная работа для России – подготовка, перевод и публикация ряда религиозных и моральных трактатов на современном русском языке, написанных легко и просто, чтобы адаптировать их ко всем классам общества. Первая ее публикация такого рода появилась в 1813 году, когда французы оставили Москву, под названием «К скорбящим». Ничто не могло быть более подходящим для состояния загубленных и рассеянных жителей Москвы, чем это издание. Этот трактат встретили с восторгом. С 1813 года и до моего отъезда из России княгиня опубликовала девяносто три различных книжки общим тиражом свыше 400 000, все издания о религиозных и нравственных предметах вместе образуют восемь томов, и они повсеместно распространялись бесплатно или продавались по низким ценам. Самыми значительными в числе их по объему были: проповеди Уокера из Трура под названием «Христианин, или верующий новая тварь», «Христианские изыскания в Азии» Буканана, «Разговоры матери с детьми о духовных предметах», написанные ею самостоятельно, и составленная ею книга о протестантских миссиях к язычникам. Остальное составляли: трактаты Ли Ричмонда, книжка Аддисона о христианстве, выбор из трактатов Ганны Мор, главные издания лондонского Общества Трактатов, несколько книжек, переведенных с немецкого, две книги, написанные мной, и выбор из сочинений Тихона Задонского и покойного митрополита Санкт-Петербургского Михаила. В подготовке и публикации этих полезных работ я оказывал ей постоянную помощь. Расходы на типографские и переплетные работы несла в течение многих лет сама княгиня, хотя многие из епископов, большинство из которых поощряли ее деятельность, перечисляют ей деньги за проданные экземпляры. Но все же она в разное время истратила свыше 10 000 рублей на свои издания. Наконец, император конфиденциально выразил желание принять участие в этом полезном и благочестивом труде, так хорошо рассчитанном, чтобы просветить его подданных, и в четырех разных случаях внес 12 000 рублей в помощь его. <...> Так как я уехал из Петербурга, а княгиня в настоящее время главным образом проживает в своем имении Лотошино, то переиздания этих полезных трактатов подхватили другие благочестивые друзья в Петербурге, так что их тираж попрежнему увеличивается, и в 1832 году эти друзья напечатали 120 000 экземпляров⁶⁰.

Практически все издания, о которых говорит Пинкертон, выходили с цензурного разрешения архимандрита Иннокентия. И, вероятно, о нем (не упоминая имени) говорит английский пастор как о своем союзнике в деле просвещения России:

Большинство из этих изданий были санкционированы духовными цензорами, что является прекрасным доказательством степени чистоты христианской доктрины, которая до сих пор сохраняется в Русской Церкви. При условии, что вы держитесь подальше от спора об исхождении Святого Духа, числе таинств, призывании святых, молитвах за умерших и пр., вы можете утверждать все жизненно важные доктрины Евангелия, не опасаясь того, что вашу работу отвергнут духовные власти⁶¹.

Издание христианских книжек на русском языке в конце 1810-х гг. было, несомненно, главным делом для княгини Софьи Мещерской. Пропускать их в печать как цензор святитель мог одобряя лишь формально, при отсутствии в них догматических ошибок. Но мы помним, что Софья Сергеевна была одним из самых близких к нему людей, его задушевным другом. Зная нелицемерную, цельную натуру архимандрита Иннокентия, можно ли представить, чтобы он так близко сошелся с человеком, чей главный труд был бы ему неприятен или безразличен? Нет, по всему судя, он искренне считал серию общедоступных христианских изданий, пусть и переведенных с протестантского оригинала, проектом полезным.

И здесь мы вступаем в сферу очень тонкую. Действительно, так ли душеспасительны были для православных людей переводные протестантские брошюры, как думала княгиня Мещерская (находившаяся не только под благотворным влиянием святителя Иннокентия, но и под обаянием пастора Пинкертона, выходца из столь любимой ею Великобритании)? Г. В. Бежанидзе пишет:

Конечно, переводные книги содержали в себе инославные заблуждения. Для примера приведем одну из переведенных ею книг под названием «Бедной Иосиф». В ней повествуется о бедном лондонском носильщике по имени Иосиф, который случайно услышал проповедь протестантского пастора на евангельскую тему. Иосифа так поразили слова проповедника, что он отдал пастору все свои последние деньги со словами: «Возьмите это, разделите между друзьями Иисуса Христа и скажите, что Иосиф дал им это ради Спасителя своего, яко Христос Иисус прииде в мир грешники спасти, от них же первый есмь аз». Отдав деньги, Иосиф тут же скончался. Далее следует обращение к читателям, в котором проповедуется необходимость читать Священное Писание для спасения: «Когда слушаешь и веришь Евангелию, то оно возбуждает в сердце любовь к Богу и к народу Его... он [Иосиф – Г. Б.] верил, что кровь Христова очищает от всякого греха, и так, быв оправдан верою, он был примирен с Богом чрез Господа нашего Иисуса Христа». Очевидно, что книга содержит протестантское учение об оправдании верой. Однако она была пропущена свт. Иннокентием (Смирновым) (которого «ревнители» причисляли к своей партии) через духовную цензуру и никогда не вызывала никаких нареканий в среде «ревнителей»⁶².

Думается, святитель Иннокентий лучше многих понимал, что протестантские «трактаты» отнюдь не равны по душеполезности беседам святителя Тихона Задонского и митрополита Михаила (Десницкого). Но видел в них альтернативу и мистическим книгам, и безбожию – наследству века французского Просвещения. Если проводить параллели с нашим временем, то можно вспомнить, как радовались в России протестантским изданиям Библии в начале 1990-х: не потому, что они были чем-то лучше православных изданий, а лишь потому, что изданий Московской Патриархии просто физически не могло хватить на всех.

В отношении к трудам Мещерской святитель Иннокентий был единодушен и со святителем Филаретом. Об этом свидетельствует его письмо к княгине от 9 августа 1817 г., при котором он направляет ей для распространения 30 экземпляров «Христианских изысканий в Азии» Клавдия Бьюкенена (Буканана), в переводе архимандрита Григория (Постникова)⁶³. А чтобы не сложилось впечатления, что святого все устраивало в сочинениях и переводах Мещерской, что его вообще не смущало отступление от церковной традиции, приведем последний его отзыв о них (в письме от 29 сентября 1819 г.):

Ваша повесть об Аврааме мне не понравилась, от какого-то смрада, в ней заключающегося. Не знающий Бога будто достоин гостеприимства от друга Божия, как Богочтец. Да на что выдумку присваивать Аврааму, когда ее нет в Библии. Любовь в выдумке хороша – но прилагать басни к друзьям Божиим, им приписывать недоразумения для острого заключения, для возбуждения любви к ближнему, пахнет обыкновенною человеческою нечистотой⁶⁴.

Так что, когда откровенно искажалось Священное Писание, разумеется, свт. Иннокентий выступал против.

Основной источник сведений об отношениях между княгиней Мещерской и свт. Иннокентием – письма подвижника к княгине: за последние полтора столетия их очень часто использовали для того, чтобы почерпнуть сведения о внутренней жизни и отдельных эпизодах его биографии, но собственно о взаимоотношениях автора и адресата не было сказано практически ничего. Невозможно переоценить значение для нас этой переписки: сохранилось свыше полусотни писем (вероятно, подавляющая их часть), и это самая большая часть эпистолярного наследия святителя. Первое из писем (по крайней мере среди сохранившихся) относится к 15 июня 1817 г. Сложно сказать, насколько переписка шла интенсивно: в некоторые периоды (первые девять месяцев 1818 г.) нет ни одного письма, в другие – по нескольку на неделе. Очевидно, необходимость переписываться была вызвана невозможностью регулярно видеться (и не только в силу служебной занятости святителя: понятно, что ему в своей монашеской келье принимать даму было просто невозможно, да и частые его отлучки в светский дом тоже могли дать почву для излишних разговоров). Об этих обстоятельствах читаем в одном из писем: «Для меня равно неудобно и то, и другое, а для вас может быть легче, когда я буду у вас: и потому пришлите экипаж после вашего обеда. Мне с 3 часов до 6 пополудни – можно отлучиться. Кажется, можно и сократить назначенное время до одного часа, смотря по нужде или обстоятельствам. Будучи у вас, могу видеть и ваших»⁶⁵. Священник Яков Морошкин в воспоминаниях сообщает: «Товарищи мои, бывшие воспитанники Александро-Невской семинарии, говаривали мне, что они часто видели на семинарском дворе богатые экипажи, в том числе, особенно по ночам, и экипаж графини Орловой»⁶⁶. Мы знаем, что с Анной Алексеевной в Петербурге свт. Иннокентий знаком еще не был, так что, скорее всего, семинаристы видели у покоев Иннокентия экипаж княгини Мещерской, присланный за ним. В нескольких письмах Иннокентий упоминает о том, что планирует приехать к княгине в гости; она же у него дома побывала, насколько можно судить, лишь единожды. Тому обстоятельству, что святитель и княгиня Софья Сергеевна не могли видеться так часто, как хотелось бы, мы и обязаны появлением этого прекрасного эпистолярного цикла. Основная часть писем святителя к Мещерской за 1817–1818 гг. – это духовные советы (по преимуществу, как можно понять, ответы на вопросы княгини); бытовых моментов очень мало, да и те зачастую касаются высоких материй, к примеру, святитель пересылает Мещерской книги от митрополита Амвросия (по его поручению) или собственные проповеди. Иннокентий регулярно благодарит корреспондентку за подарки («княжеские» и «дорогие», по его определению), со временем и сам начинает интересоваться внутренней жизнью Софьи Сергеевны («Мне хотелось знать состояние ваше после причащения Святых Святейшего Тела и Бесценной Крови», 5 декабря 1817 г.), очевидно, чувствуя уже некоторую ответственность за ее душу; поминает ее в своих молитвах (22 сентября 1818 г.). Святитель Иннокентий предостерегает адресата как от бытовых суеверий⁶⁷, так и от сомнений в догматах Православной Церкви. Из писем Иннокентия можно понять, что княгиня временами сомневалась, к примеру, в целесообразности молитв святым⁶⁸. Однако свою каноническую позицию Иннокентий выражает максимально корректно и деликатно, не допуская мысли обидеть заблуждающуюся княгиню:

Для догматов Церкви теперь не смею ничего сказать, кроме того, что умоляю вас, княгиня, именем Господа Иисуса Христа, хотя недостоин так часто произносить Его, умоляю вас бросить свои мысли, хотя потому, что оне ваши, что оне питают самолюбие. Церковь <...> так верила, согласитесь и вы – что вы не лучше целой Церкви, и молодое преобразование не превосходнее постоянной единообразной и священной древности. Словом, не доказываю, ибо не время, но прошу и умоляю вас: отложите ваши мысли» (30 ноября 1817 г.)⁶⁹; «На Царство Иисуса Христа, на Его Церковь, хотя бы что ни сделалось, не надобно выражать неудовольствия или наипаче принимать неудовольственные мысли, и их в себе иметь (19 декабря 1818 г.)⁷⁰.

31 октября 1818 г. в переписке начинаются регулярные упоминания о болезни (как мы знаем, приведшей спустя год к кончине святого). Софья Сергеевна постаралась обеспечить святителя и лучшей пищей⁷¹, и лучшими докторами. 31 октября архимандрит Иннокентий пишет: «Ныне жду Семена Федоровича; и на деюсь на Господа Иисуса Христа, мечтаю о окончательном выздоровлении»⁷². Семен Федорович – как мы предполагаем, Гаевский (1778–1862), ординарный профессор кафедры терапии Санкт- Петербургской медико-хирургической академии, – в последующие месяцы посещал больного регулярно и, как мог, старался облегчить его страдания. Из контекста ясно, что его также направила к святителю княгиня Мещерская⁷³. В дальнейшем она старалась и присылать больному все, что ему рекомендовал врач (имбирь, к примеру). Несмотря на телесную слабость (по временам он не мог встать с постели), святитель по-прежнему пишет княгине многостраничные письма, давая бесценные духовные советы, ревнуя о ее духовном развитии.

Постепенно свт. Иннокентий входит в круг родных и знакомых княгини. 9 декабря 1818 г. он впервые упоминает сестру, княгиню Анну Сергеевну Голицыну (сподвижницу одиозной баронессы Криднер), и Александру Ильиничну Изъидинову (Изыдинову); в позднейших письмах передает поклоны отцу, супругу и старшему сыну княгини, князю Петру Сергеевичу Мещерскому, его брату Василию и сестре, княгине Наталье Трубецкой с мужем. Из контекста следует, что со всеми упомянутыми святитель познакомился лично.

В письме от 29 декабря 1818 г. святитель впервые намекает на историю с «Беседой на гробе младенца...», еще не догадываясь, чем она обернется для него: «Ногами запутался в маленькую сеть – здесь поймали, теперь выпутываюсь; не знаю, чем Господу угодно кончить. Дабы не смущать вас, скажу, что сеткою сделалась одна из моих мелких обязанностей, однако должностных»⁷⁴.

Здесь же – упоминание о планах встретить вместе Новый год (тогда он приходился на Святки, а не на пост, разумеется): «Новый год начать с вами я рад, ежели то Господь благословит. Теперь дел препятствующих не вижу»⁷⁵. Мы знаем, что в то время Мещерские жили на Захарьевской (на месте современного дома №11); письма святителя от 3 января и 1 мая 1819 г. имеют пометку: «В Захарьевской улице, в доме княгини Голицыной Анны Сергеевны, в собственные руки»⁷⁶.

Видимо, здесь, на Захарьевской, и начался для святителя последний год его земной жизни. А начался он, как мы знаем, очень тревожно: все январские письма наполнены волнениями по поводу «Беседы на гробе младенца...», неудовольствия государя, судьбы автора книги и цензора, ее пропустившего, – архимандрита Иннокентия. Скорее всего, именно Софья Сергеевна была в эти дни самым доверенным конфидентом святого. Письмо, датируемое, предположительно, числами между 11 и 27 января, содержит приглашение ко встрече в покоях святителя – вероятно, это был первый и последний случай подобного рода: «Около пяти часов ныне быть постараюсь в монастыре. Вам времени определенного не полагаю – а, кажется, в то же время и вы быть можете. Секретного ничего нет. Слово прощальное ни для кого не тайна»⁷⁷.

О прощании Иннокентий говорит потому, что княгиня уезжала в Тверь, к брату-губернатору. Письмо от 18 февраля 1819 г. адресовано уже туда. Однако, очевидно, до отъезда Мещерская успела совершить чрезвычайно важное для судьбы святителя дело: походатайствовать о нем перед своим давним и близким другом, Александром I. Архимандрит Фотий в «Автобиографии» излагает события так:

Княгиня София Мещерская, жена благочестивая, мудрая, любила Иннокентия за святость жития его, имел к ней император внимание и благоволение великое за ее истину и мудрость; часто к ней приходил на беседу духовную, как царь мудрый, праведник, дабы чрез то извлекать о духовенстве и происшествиях по духовной части нужное нечто. Княгиня, яко мудрая женщина, не могла ничего иного беседовать, как достойное царя и Богу угодное, при случае внушила об Иннокентии императору, что он невинно изгоняется. Потребован Михаил к императору, коему он, яко святитель и учитель истины, объявляет невинность Иннокентия, гонение, воздвигнутое от людей нечестивых, тайных врагов Церкви Христовой и законной власти. А посему высочайше повелено Иннокентия посвятить во епископа вместо Оренбурга в Пензу и Саратов⁷⁸.

Получается, что митрополит Михаил узнал о невиновности Иннокентия только от императора, а тот, в свою очередь, от Мещерской. Конечно, это маловероятно. Более тонкой и правдоподобной кажется версия свт. Филарета: «Митрополит действовал чрез Софью Мещерскую, женщину благочестивую, которая была близка к государю»⁷⁹.

Княгиня, в кознях против святителя подозревавшая князя Голицына и епископа Филарета, на какое-то время даже отказалась от общения с ними, своими давними и близкими знакомыми, – настолько искренним было ее участие в судьбе Иннокентия. А еще сопровождал вплоть до Пензы, решал бытовые вопросы и готовил пищу для святителя дворовый человек Мещерских, Михайла: и об этом тоже позаботилась Софья Сергеевна. «Он мне очень немало послужил от марта до июля», – писал позже о Михайле святитель⁸⁰.

На пути из Петербурга в Москву, около 14–16 марта, преосвященный Иннокентий проезжал Тверь. Губернатором, как мы уже упоминали, служил здесь в 1817–1826 гг. родной брат княгини, Николай Сергеевич Всеволожский. Прямое свидетельство о встрече святителя и княгини Софьи Сергеевны в Твери лишь одно и очень лаконичное, ее собственная запись-пометка на письме святителя: «Марта 16 1819 в Твери, выезжая в Москву – после прощания, посылая несколько проповедей»⁸¹. Конечно, невозможно предположить, чтобы Мещерская, находясь тогда в городе, не встретила Иннокентия и не задержала хотя бы на день для отдыха.

Как встретились они в последний раз на земле? О чем говорили? Скорее всего, этого мы никогда не узнаем. Скупой намек есть в том письме Иннокентия, на котором Софья Сергеевна и сделала приведенную нами выше пометку: «Слов много не нахожу, так, как и при свидании давишном»⁸².

Всю ту весну, что провел в Москве, святитель временами был так слаб, что даже письмо, по собственному признанию, давалось ему с трудом; но общения с Мещерской он не прерывал и тогда, более того, пытался помочь ей советом (к примеру, в таком непростом деле, как общение с разошедшимися родителями), передавал поклоны тем из петербуржских знакомых, на письма к которым сил уже не хватало. Пребывание в Москве было скрашено для свт. Иннокентия благодаря его новым знакомым: по рекомендации Мещерских он познакомился с Екатериной Герард, семьей Мальцевых, князем Владимиром Михайловичем Волконским, а через них – с графиней Орловой-Чесменской.

Из Пензы он пишет Софье Сергеевне обо всем: о делах епархии и архиерейского дома, о состоянии здоровья и встречах с Тихоном Смирновым. Два последних письма – к Мещерской и к Орловой-Чесменской – святитель отправил за три дня до своей кончины.

«Премудро Господь соединяет в ней простоту с милосердием и благотворительностию! Не изобретает, не возносится, не парит, не вдается в мечтания – не унижается до гнусности – о Господе имея попечение, кажется, ежедневное. Дай Бог, чтобы те чувства, которые в ней есть теперь, остались навсегда и возрастали в меру возраста Господня! лучших желать было бы излишне в таком состоянии, как она»⁸³. Так характеризует графиню Орлову-Чесменскую епископ Иннокентий, впервые встретившийся с ней лишь за несколько дней до того.

Графиня Анна Алексеевна – тот человек, который сделал для свт. Иннокентия в последние четыре месяца его жизни, несомненно, больше, чем кто бы то ни было. После же его кончины она сделала все возможное для его памяти. Знакомство святителя Иннокентия и графини состоялось в Москве, между 20 и 28 мая 1819 г. Дворец Орловых-Чесменских в Нескучном, пожалуй, стал последним спокойным пристанищем в земной жизни св. Иннокентия: позже, в Пензе и Саратове, ни о каком бытовом комфорте, элементарном покое говорить уже не приходилось. Важно отметить и то, что, в отличие от княгини Мещерской, графиня Анна Алексеевна была воспитана в строго православном духе, не испытывая никакого увлечения ни западной мистикой, ни протестантизмом. Поэтому, вероятно, если судьба распорядилась бы иначе, дружба с ней могла бы стать для святителя даже более крепкой, чем с Мещерскими. Да и возможностей финансово поддерживать Иннокентия и его епархию у Орловой-Чесменской было несравненно больше: ее называли богатейшей русской аристократкой.

3 июня по предложению графини он переехал с Саввинского подворья к ней в Нескучное. А 5 июня писал Мещерской: «Примите от меня одно свидетельство благодарности моей Господу Иисусу Христу, пославшему мне благодеяния подлинно великие рукою любезною и пекущейся о Господе графини: все, что нужно – а в иных случаях более, нежели угодно и нужно, но что изобретет ее любовь; она посылает, делает, приготовляет, советует, предваряет».⁸⁴ Те же мысли в письме 10 июня: «Что со мною сделала графиня, того известить теперь не могу – разве словом любви, которая живет и действует не для себя, а для других. Забудем на время богатство, и посмотрим просто на человека: в таком случае нужно будет сознаться, что это человек Божий. Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи, слава Тебе, Созидающему и Устрояющему столь славные и благопотребные сосуды в дому славы Твоея временном, на земле нашей грешной, и доселе носящей проклятие!»⁸⁵ Выражая свою благодарность за все, сделанное для него, в письме от 7 июня свт. Иннокентий пишет Анне Алексеевне: «Буду молить Господа, чтобы и мне дал такую же любовь к братиям моим низшим и нищим! Вы так многому учили меня, что, признаюсь, долго уроков ваших не выучу»⁸⁶.

И в самом деле, трудно было сделать за те две недели, что общались святитель и графиня в Москве, больше. Для нас, потомков и почитателей памяти святого, поистине бесценна оказалась ее инициатива – написать портрет святого. Не будь его, мы бы вообще не имели изображения Иннокентия. Озаботилась графиня и тем, чтобы наилучшим образом устроить лечение святого. Архимандрит Серафим (Ильинский) со слов одного из приглашенных докторов, Павла Яшева, пишет:

Анна Алексеевна лишь только узнала о болезненном состоянии преосвященного, пригласила его на житие к себе в дом, дала ему к услугам двух докторов – своего домашнего и инспектора бывшей в то время в Москве Медико-хирургической академии. При пособии этих врачей здоровье преосвященного скоро поправилось, и преосвященный оставил Москву. Впрочем, заботливая и предусмотрительная графиня не иначе отпустила его из своего дома, как снабдив всем нужным для дороги. Дала свою карету, двух поваров, человека для прислуги и пригласила инспектора Медико-хирургической академии сопутствовать ему до Пензы и между прочим устроять поездку так, чтобы преосвященный ни в чем не имел нужды, и чтобы все желания его были выполняемы в точности⁸⁷.

Конечно, здоровье епископа Иннокентия далеко не поправилось, однако он смог отправиться в Пензу. В письме к Фотию 15 июля свт. Иннокентий писал:

Трехмесячная болезнь моя в Москве многому научила меня, именно, есть в Москве истинно любящие Господа, о сем Господь показал опыты любви Евангельской, чтобы кратко сказать вам: скажу только то, что два месяца меня на свой кошт лечили, платили лекарям за каждый визит по 10 р., каждый день присылали мне хлеб и всю пищу, каждый день посещали меня и вопрошали о моих желаниях, потом дали мне и одеяло, и покрывало, и перину, и подушки, и чулки, и рубашки, и полотенца, и косынки, и платки, и полукафтанье, и ряску, и екипаж, и карету на дорогу, и лекаря до Пензы, и даже денег на всю дорогу, да и более, нежели на дорогу. Господи! где бы мне взять все это, есть ли бы Ты не подал Вседержавною Твоею рукою чрез избранных Твоих?⁸⁸

Уезжал святитель в карете графини, с ее кучером и поваром, в сопровождении нанятого ею доктора. И с дороги, и по прибытии он старался писать к ней как можно чаще, неустанно благодарил, делился своими заботами, старался помочь советом. И в Пензу чего только не посылала Анна Алексеевна – сельтерскую воду, уксус, медицинские рецепты, часы, ткани, деньги. За несколько дней до кончины преосвященного Иннокентия, узнав об ухудшении его здоровья, вновь отправила к нему доктора Яшева. Увы, он уже был бессилен чем-то помочь.

Графиня бережно сохранила и переплела оригиналы всех 18 писем к ней св. Иннокентия (позже они попали в библиотеку Московской духовной академии), сняла копии с его писем, адресованных другим лицам – родным, архимандриту Феофану (Александрову), Авдотье Посниковой. Над гробом святителя в Спасском кафедральном соборе Пензы на средства графини установили па-мятник из белого мрамора, а рядом в 1846 г. укрепили металлическую доску с указанием о вечном поминовении 20 близких ей лиц; в их числе, на втором месте после императрицы Екатерины, имя святителя Иннокентия⁸⁹.

Список литературы

1. Бежанидзе Г. В. Концепция союза Церкви и государства святителя Филарета Московского и ее отражение в его деятельности в царствование императора Александра I // ФА. 2017. Вып. 13. С. 75–103.

2. Бежанидзе Г. В. Святитель Филарет (Дроздов) как человек Церкви в эпоху царствования Александра I // ФА. 2011. Вып. 7. С. 113–140.

3. Мануил (Лемешевский), митр. Русские православные иерархи. 992–1892. Т. 2. М., 2003.

4. Назаренко Е. Ю. Князь Александр Николаевич Голицын: общественно-политические взгляды и государственная деятельность: дис. ... канд. ист. наук. Воронеж, 2014.

5. Рункевич С. Г. Свято-Троицкая Александро-Невская лавра. 1713–1913. СПб., 2001.

6. Скабичевский А. М. Очерки истории русской цензуры (1700–1863 гг.). СПб., 1892.

7. Сухова Н. Ю. Александровская эпоха и духовная школа: реформа 1808–1814 гг. // Вестник Московского государственного областного университета. Серия «История и политические науки». 2010. №2. С. 55–60.

8. Стеллецкий Н. С., свящ. Князь А.Н. Голицын и его церковно-государственная деятельность. Киев, 1901