Слово при погребении почившего в Бозе главного командира Черноморского флота и портов, генерал-адъютанта, адмирала и кавалера разных отечественных и иностранных орденов Михаила Петровича Лазарева (1851 г.)

Итак, плавание вокруг всего света кончилось! Парус, боровшийся со всеми ветрами и на всех концах земного шара, опущен и свит навсегда! Якорь, мертвый якорь, – брошен! Корабль в неисходной уже пристани!

Поднимайтесь теперь, откуда угодно, ветры и волны: всесветный пловец наш не выйдет уже на борьбу с вами! Скапливайтесь и неситесь бури и тучи: вы не увидите у кормила прежнего неустрашимого кормчего! Блистайте молнии и гремите громы: прилегший к сердцу земли слух его не услышит вас и для пробуждения своего будет ожидать одной трубы Архангела!..

Имея в виду недавно еще так крепкий состав корабля, припоминая особенную способность его к плаванию, невольно думаешь: зачем бы так рано, до заката солнца, остановился навсегда в пристани? Почему бы не развить еще паруса и не идти далее? Не показать новых опытов неустрашимости и искусства? – Этого именно желали монарх и Отечество; этого надеялись все подчиненные и соучастники трудов; для этого истощало все средства искусство врачебное; об этом со всеусердием молились присные и друзья, – и все осталось без действия! Ангел жизни и смерти пришел с повелением Всевышнего, – и безсмертный дух возвратился к Богу, иже даде его, оставив нам одну бренную плоть, готовую обратиться в землю, от нея же взята есть.

Дерзнем ли пререкать воле Небесного Самодержца? Говорить или думать, что такой общеполезной жизни надлежало продлиться еще?.. Но кто мы, чтобы проникать в тайну судеб жизни человеческой, которая рукой Самого Создателя запечатлена семью печатями? Если бы существование наше ограничивалось одной землей, то мы имели бы некоторое право искать и требовать ее полноты и, так сказать, округлости, но коль скоро земное поприще есть только ступень в лествице бытия человеческого, коль скоро беземертно-му духу нашему предлежит вечное восхождение на высоту и нескончаемое приближение к безконечному совершенству, – то пред этой мыслью должны сами собою умолкнуть все наши земные помыслы, желания и расчеты времени. Взирая с этой стороны на так называемое преждевременное скончание земного жительства собратий наших по плоти, мы должны не сетовать и сокрушаться, а скорее утешаться духом, если они не слишком медлят на земле и, несмотря на все привязывавшие их к нам узы, неудержимо стремятся от нас об он-пол¹²⁵ бытия, показуя тем каждому, что существенное назначение наше не здесь, а там – горе, что для всех нас потому «едино есть на потребу» (Лк. 10:42), а все прочее, как ни важно в земном отношении, не много значит для Неба и вечности...

Итак, вместо безплодного сетования и недоумений у этого гроба, воодушевимся верой и упованием и возвысимся мыслью вслед за почившим в Бозе витязем, и первее всего возблагодарим Господа за то, что, несмотря на краткость бытия земного, ему дано было совершить так много во славу Божию, в честь престола и на пользу Отечества, а затем из примера его возьмем урок для юных слуг Отечества, как силой воли и постоянством препобеждать трудности, как смирением достигать высокого и, достигнув высоты, не прельщаться нисколько своими совершенствами, а продолжать быть всем вся.

Жизнь почившего начальника, очевидно, не была из (ряда) жизней обыкновенных, и таковой была бы признана она не у нас только, но и везде. Ибо, не касаясь еще всего прочего, много ли из самых странствователей по морям таких людей, о которых можно сказать, что он троекратно был на последних пределах земного шара?

Что же вывело так далеко жизнь почившего из ряда жизней обыкновенных? Случайное какое-либо стечение обстоятельств? – Не будем отрицать, что в жизни людей самых необыкновенных по их способностям встречается нередко так называемое счастливое стечение обстоятельств, быстро возносящее их иногда на высоту званий и чести, которую они, впрочем, вполне оправдывают и заслуживают своими следующими деяниями. Но в отношении к почившему можно решительно сказать, что не было ничего подобного. Если пред ним открылось такое поприще, на котором он успел оказать столько важных услуг Отечеству и сделать имя свое известным всему свету, то это, при благословении свыше, было действием не случая и произвола людей, а последствием неутомимого стремления в нем от ранних лет к одной и той же цели – неуклонного следования правилам, однажды и навсегда принятым, плодом верного и неусыпного исполнения своего долга, без всякого употребления других средств, кроме данных от Бога способностей.

Для убеждения себя в сей истине перенесемся мыслью за полвека назад и войдем в это весьма необширное тогда еще училище морских наук. Видите ли этого юношу-сироту, который за неимением родителей введен в школу рукой знаменитого певца Бога и бессмертия, и тотчас глубоко восчувствовал, что ему, введенному таким образом, уже неприлично оставаться назади других, но идти вперед и (неприлично уже) не дойти далеко? Он весьма живого характера, в кругу товарищей нередко служит изобретателем забав; но когда слышит полезное из уст наставника, то весь – слух; когда читает разумную книгу или решает задачу, то весь – внимание; когда дает отчет в познаниях, то весь – суждение и слово. Это – будущий адмирал Лазарев!

Из школы перейдем на этот плавучий островок, называемый кораблем, где наш витязь начал первое служение царю и Отечеству. Замечаете ли этого полуофицера морского, который по-прежнему в час досуга продолжает отличаться живостью характера и как бы наклонностью к рассеянию, а в час долга и службы показывает неусыпность и прилежание давнего моряка? Вследствие первого терпит иногда даже наказание, вследствие последнего пользуется вниманием начальников и дружеским уважением сослуживцев, приобретая таким образом самыми ошибками своими опытность, столь нужную для военачальника. Это – будущий начальник морского флота – Лазарев!

При таком настроении к полету орлиному ничего не могло быть желаннее увидеть пред собою обширнейшее поприще для действий, на котором можно (было) бы расправить с большей свободой юные крылья, подняться на высоту, встретиться с ветрами и бурями, (и) если не вдруг воспарить к солнцу, то посмотреть, как парят другие; и это поприще внезапно открывается пред почившим в Бозе витязем: власть предержащая препосылает его вместе с другими сверстниками на флот той державы, которая волею или неволей, но издавна сделалась владычицей морей и учительницей мореходцев.

Обстоятельство весьма благоприятное! Юный мореходец, странствуя по всем морям под флагом чуждым, но с душой и очами русскими, увидел и все приятности, и все трудности своего звания; узнал все средства успехов и все причины неудач и, что еще важнее, от самого разнообразия странствования одушевился единожды и навсегда тем морским духом, который необходим для моряка истинного. Обстоятельство посему благоприятное; но чтобы оно вполне было таковым, для этого надлежало многое привнести и от себя. Потому-то неудивительно, если в этом случае исполнилось слово Евангелия: «много званных, а избранных мало!» (Мф. 20:16) – Не для многих это обширное поприще послужило к их предназначению, потому что большая часть вступивших на него, оставив море, удалились потом на разные другие пути. Не будем винить их ни в чем, – жребий службы и пути жизни зависят от столь многих обстоятельств, (так) что трудно сказать о ком-либо решительно: «он не был верен своему предназначению!» Но тем решительнее можно сказать о почившем, что он вполне был верен ему, верен так, что служение под чуждым флагом как будто нарочно было изобретено для него именно.

Из такой великой, разнообразной и славной школы опытной можно было возвратиться домой с духом превозношения и презорства к другим; наш витязь возвратился, напротив, с духом большей скромности, степенности и снисхождения к другим, и благодушно вступил в ряды сослуживцев, не имевших случая видеть, что он видел, делать, что он успел совершить. Об опытности и успехах его все – и начальники, и подчиненные – узнавали не по словам тщеславным и рассказам надменным, а по делам и вниманию к своему делу, будь оно мало или велико.

Известно, как медленно проходила лествица служения морского, ведущая за высоту званий! Почивший шел по ней не претыкаясь, не отставая, не преходя и не запиная никого, И в такой скромной доле проведены не год, не три, а целые десятилетия.

У других время это – как неизбежное, но и скучное, – между тем, могло бы пройти без плода, даже со вредом, как, к сожалению, нередко бывает, сокращаемое всеми способами (хорошо еще, если невинными); у нашего витязя оно-то, сколько можно судить, и послужило к обогащению ума его теми практическими познаниями, которые удивляли потом всякого в главном военачальнике, так что он мог с равной удобностью и управлять флотом, и показывать приемы службы самому последнему из служителей корабля.

Как должно было порываться сердце юного героя, когда исполин брани воздвигал бурю за бурей против нашей России, когда храбрые защитники Отечества на суше, меряясь с ним силами и храбростью, или срывали венцы победные, или полагали на поле брани головы свои; а он в каком-нибудь малоизвестном заливе должен был сторожить утлые челны земли неприязненной, и из запоздалого листка узнавать о славе или опасности Отечества! Многие, в том числе один из главных вождей морских, в порыве любви к Отечеству не утерпели не понестись с моря на сушу; Лазарев не менее их любил Отечество, но остался на своей стихии, смиренно ожидая, когда наступит чреда послужить ему на ней и великодушно ограничиваясь той долей участия, которую дано было судам нашим иметь в великой брани отечественной.

И вот, как бы в награду за постоянство и верность, любимая стихия начинает видимо отличать и награждать своего любимца.

Открылась нужда совершить плавание к последним пределам Отечества, в другую, противоположную часть света, где солнце сияет светом полдневным, когда мы здесь предаемся сну полночному. Распорядители этого дела не нашли ничего лучше, как вверить в таком случае кормило опытной и искусной руке капитана Лазарева. Нечаянно встретившаяся там препона и искушение, которые могли бы отнять и ум и дух у другого мореходца, послужили только к раскрытию достоинств в лице почившего, показав, что он владеет не только знанием опытного моряка, но и характером твердого среди опасностей человека, и умением предприимчивого и сообразительного администратора и хозяина.

Нужно по воле монарха, любителя наук и знаний, нестись к последним краям земли и узнать: что там, на южном конце ее, – суша или море, лед или вода? растет ли там что, живет ли что? – почти половина этого дела, во всех отношениях многотрудного, возлагается на почившего. Мы не дошли, как известно, до конца шара земного, как, вероятно, никто и никогда не дойдет до него: но сделали столько, что токмо недавно другие, так давно упражняющиеся в открытиях, могли несколько только шагов сделать далее нас; и имя Лазарева останется неизгладимым на Южном Полюсе.

Нужно снова посетить другую часть света, явиться у берегов той земли, которая недавно начала привлекать к себе множеством блестящего праха, а тогда известна была только своею пустынностью и дикостью обитателей; явиться не для завоеваний, а для охранения наших колоний и торговли. Жребий этот, уже можно сказать, без размышления и выбора, падает на известного всему свету мореходца – Лазарева. Он возвратился оттуда со златом, но привез, что дороже всякого золота, – опытность будущего начальника русских мореходцев. В самом деле, если, по замечанию Премудрого, «обходяй страны умножит мудрость» (Сир. 34:10), то сколько знаний и опытов искусства должно было быть у того, кто трикраты совершил плавание вокруг едва не всего света!

Но что же будет со всем этим душевным богатством? Витязь наш служил наукам, торговле, искусствам, даже сражался не раз за ту державу, у которой учился; ужели не суждено ему ни разу обнажить меча своего за Отечество? ужели к оливам и миртам, бывшим доселе в руках его, не присоединятся никогда и лавры на главу?

Будьте спокойны! И это отличие придет и явиться в виде необыкновенном и, можно сказать, священном, совершенно сообразно с духом почившего, который, хотя по самому званию своему был служителем браней и побед, но не любил тех ополчений¹²⁶, которые предпринимаются не по существенной нужде, а по видам своекорыстия и гордости житейской.

Помните ли то время, когда вся Европа изумилась, услышав, что горсть потомков древних еллинов, в порыве любви к отечеству, более трех столетий гнетомому и терзаемому гордым завоевателем, решилась свергнуть его, сделавшееся невыносимым, и стать за веру и честь своих храмов и семейств? Несмотря на то, что все вызывало нас разделить эту священную брань, ибо гордый враг еллинов почел за долг в то же время оскорблять всячески и наше Отечество, – мы долго позволяли ему лить кровь и глумиться над нами; но, наконец, должны были, вместе с другими, подвигнуться на защиту и веры христианской, и человечества.

В эту-то священную брань предопределено было почившему явить и все мужество, и все искусство свое, так что имя Лазарева и Наварина и свобода Греции соделались для нас между собою нераздельными.

Указывать ли вам, какая доля славы в этом случае пала на долю нашего витязя? – Чтобы понять это вполне, надобно знать, что мы, по великодушию, желая дать пройти на свое место опоздавшим союзникам, не могли занять вовремя своего; а вы знаете, как в подобных случаях бывает дорога и невознаградима каждая минута. Что могло достаться даром и иметь тотчас влияние на наш дальнейший успех, то самое должно было уже оспаривать и искупать ценой жертв. И эта-то трудная и славная доля выпала почившему, который, идя впереди, по тому самому должен был показать чудеса храбрости, чтобы возвратить, сколько возможно, невозвратимое время, – и она показана в такой мере, что мы, казалось всем, не просрочили ни одного мгновения.

Одно это уже могло увековечить память почившего в этот день приснопамятный! А сколько других заслуг! Надлежало и смотреть непрестанно в лицо неприятелю и смерти, и быть помощником главному вождю в раздаянии повелений другим начальникам кораблей, и наблюдать действия и движения союзников, дабы согласовать с ними свои движения.

Посему-то не оскорбим никого, – ни почивших, ни обретающихся в живых из сподвижников, – если скажем, что слава дня наваринского принадлежит преимущественно адмиралу Лазареву. Истину и верность сего единодушно признали не свои токмо, но и чуждые, не чуждые токмо, но и свои; потому-то и чуждые, и свои наперерыв спешили ознаменовать для него разными знаками внимания и отличий свою благодарность, столь достойно заслуженную.

Но главная награда в этом случае была для него в его сердце, которое не могло без сокрушения сносить необузданного буйства врагов имени Христова, в его чувстве, которое всегда восхищалось памятниками классической страны искусств, в его рвении по славе флота российского, который в том деле шел об руку с флотами других держав. Для достижения такой победы над таким врагом он не пожалел бы сто раз принести в жертву самую жизнь.

Отселе слава дня наваринского, присоединившись к другим доблестям, стала видимо и постоянно отражаться на главе почившего и обращать на него всеобщее внимание. Мудрое правительство первое спешило воспользоваться его опытностью для усовершенствования наших учреждений и уставов морских. Здесь почивший внятно показал, как много известно ему все положение морской части, и чего можно ожидать от него, если бы его уму и руке вверено было все водительство.

Сему-то дознанию, без сомнения, обязаны мы тем, что когда скончавающему поприще свое вождю Черноморского флота оказался нужным бодрый ближайший помощник, – для этого употреблен не другой кто, а юный герой наваринский.

Поскольку с того времени начинается поприще среди нас и его действования на пользу нашего края, то здесь бы и надлежало преимущественно распространиться слову нашему в похвалу его. Но что могли бы мы сказать, о чем вы не имели бы уже точных и ясных понятий – как непосредственные свидетели и сотрудники? Вам именно предлежит возвестить в слух наш и всего Отечества, что он нашел у вас, что делал, и что оставил по себе.

Но и мы скажем, что не бывши еще главным начальником, он начал свое поприще у нас тем, чем для другого можно бы со славою кончить его, – а именно: в краткое время, среди всех трудностей, вопреки самому времени и природе, успел составить и образовать из флота Черноморского такое отделение сил, которое могло спасти от падения целую соседнюю державу.

Уже вы разумеете отсюда, что мы имеем в виду плавание в Царьград. Что его (плавания) обыкновеннее в обыкновенное время! И что труднее в необыкновенное, то есть во время осени и зимы?! А нам, кроме природы, надлежало бороться и с собственной неготовностью, и с краткостью времени; ибо прежний наваринский противник наш, а в это время уже бедствующий союзник, был на краю погибели. И благодаря неутомимой деятельности и искусству почившего мы явились вовремя: бедствующий союзник спасен; гордый египтянин остановлен и возвращен вспять; честь и слава России возвеличены, – и все это совершено безкровно, одной мудрой распорядительностью. Таково изъяснение этих странно сошедшихся у гроба его, отличий, где вы видите и знамя Спасителя, символ возрожденной Греции, и образ противника ее, присланный им в дар вождю наваринскому.

Повествовать ли, наконец, пред вами о трудах, деяниях и успехах почившего, когда он сделался уже не подручным действователем, а главным начальником наших морей и пристаней, наших твердынь и их защитников? Но здесь вместо повествователя надобно сделаться простым указателем. Ваш здешний целый город – что он такое, как не памятник его деятельности? Какое из величественных зданий не воздвигнуто при нем, по его руководству, под его надзором? Пройдут еще десятилетия, и о всем, что будет строиться, будут говорить: «Это по мысли Лазарева». Не то же ли должно сказать о Николаеве? – Севастополь и Николаев были как два близнеца, которых равно любил он и равно (о них) пекся. А флот наш? Когда приходил он в такую силу, такое совершенство и даже в такое число?

Ибо надобно же было, как бы в знак скончания земного поприща начальника, и ему пред кончиной его достигнуть предуставленной полноты.

При таком, можно сказать, всеоружии и готовности всего естественнее желать было случаев показать силу и искусство. Но, к чести христианской почившего, должно сказать, что он никогда не желал их и готов был отказаться от всех почестей и титулов, только бы не приобретать их огнем и кровью, как обыкновенно приобретают победители.

Удивительно ли после того, если при таких качествах почивший был предметом не только всеобщего уважения, довлеющего его званию, но и любви, на которую нет закона? Монарх видел и чтил в нем способнейшего и вернейшего из слуг своих и помощников; Отечество – достойнейшего из сынов своих; со-начальники никогда не тяготились сношением с ним; подчиненные всегда находили в начальнике отца и друга, семейство – нежного родителя и супруга. Кто не сожалел от сердца, услышав о его болезни, и не желал от души ему выздоровления? Кто не поражен был его кончиной? От монарха до последнего служителя корабля – все единодушно сознавали и говорили, что это – потеря для целого Отечества.

Так! Но потеря ли эта кончина – для него? Если посмотрим снизу, то, пожалуй, скажем – и для него, ибо он не прожил еще нескольких лет, которые мог прожить, не сделал еще некоторых дел, которые мог сделать...

(Не окончено).