Глава X. ПЕРЕЛОМ В ДЕЛЕ ИМЯСЛАВЦЕВ

В первой половине 1914 года в деле имяславцев произошел перелом. Причиной его стали несколько факторов. Во-первых, мощная поддержка, оказанная имяславцам широкими общественными кругами в России, не осталась безрезультатной. Во-вторых, в спор на стороне имяславцев вмешалась высшая государственная власть в лице Императора Николая II, что заставило и некоторых членов Синода скорректировать свою позицию. В-третьих, в среде епископата нашлись иерархи, сочувственно отнесшиеся к имяславцам и принявшие деятельное участие в решении их судьбы. В-четвертых, наконец, вопрос о судьбе имяславцев был поставлен в Государственной Думе. С момента вступления России в Первую мировую войну имяславские споры уходят в тень; общественное внимание поглощено другими вопросами. Однако полемика вокруг почитания имени Божия возобновляется накануне Поместного Собора Российской Церкви 1917–1918 годов. Периоду между началом 1914 и концом 1917 года и посвящена настоящая глава нашего исследования.

Важную роль в решении вопроса о судьбе имяславцев сыграл Император Николай II. До середины 1913 года он, как кажется, оставался в стороне от событий, предоставляя Синоду право принятия решений. Однако вскоре после разгрома имяславцев в июле 1913 года Государь начал проявлять более активное участие в их судьбе.

17 июля он встретился с обер-прокурором Святейшего Синода В. К. Саблером и заслушал доклад последнего о выдворении имя-славцев с Афона¹⁷⁹¹. В начале августа исполняющим обязанности обер-прокурора П. Даманским¹⁷⁹² Государю была передана телеграмма, направленная в адрес обер-прокурора настоятелем Свято-Пантелеимоновского монастыря архимандритом Мисаилом с братией: «Почтительнейше просим Ваше Высокопревосходительство повергнуть к стопам Его Императорского Величества нашу усерднейшую благодарность за освобождение нашего монастыря от грозившей ему со стороны революционеров и сектантов опасности разорения»¹⁷⁹³. На этой телеграмме Государь 4 августа начертал весьма осторожную резолюцию: «Желаю Пантелеимонову монастырю мира, тишины и благоденствия»¹⁷⁹⁴, о каковой резолюции Пантелеймонов монастырь был уведомлен через Министерство иностранных дел¹⁷⁹⁵. На докладе Даманского Государь начертал: «Доклад этот желательно опубликовать в «Церковном Вестнике""¹⁷⁹⁶.

24 августа обер-прокурор Синода Саблер представил Государю записку от настоятеля Андреевского скита архимандрита Иеронима, датированную 3-м июля: «Попущенное промыслом Божиим нашей св. обители великое искушение миновало. Непокорные Св. Церкви иноки из обители нашей удалены. Обитель наша приходит в мирное и молитвенное положение монашеского жития. Все это так быстро, так скоро совершилось, что мне представляется как бы сном. Это мы относим к неизреченной милости Божией, явленной к нам недостойным». В записке архимандрит Иероним просил обер-прокурора «повергнуть к стопам» Его Величества «верноподданнические чувства преданности и усерднейшей благодарности» за заботу Государя о насельниках скита, «так грубо нарушивших покой» Его Императорского Величества¹⁷⁹⁷. На этой записке Государь собственноручно начертал: «Прочел с истинным удовольствием»¹⁷⁹⁸.

22 сентября Государь принял наместника Афонского Свято-Панте-леимонова монастыря иеромонаха Иакинфа и духовника иеромонаха Мелитона, которые передали ему благодарственный адрес «за спасение обители от гибели». «Государь Император удостоил представлявшихся милостивых расспросов и соизволил выразить пожелание, чтобы впредь не повторялись такие печальные события»¹⁷⁹⁹.

Приблизительно в это же время Николай II встретился с вернувшимся с Афона П. Б. Мансуровым, у которого спрашивал его мнение о действиях архиепископа Никона на Афоне. Мансуров ответил «в том смысле, что если судить с канонической точки зрения <...> то действия его правильные. А если признать, что архиепископ Никон должен был главным образом убеждать, то надо признать, что он поторопился с крутыми мерами». В ходе беседы Государь сказал, что, хотя он и не читал книгу «На горах Кавказа», однако «Булатовича знает как лихого офицера», и вообще говорил об имяславцах сочувственно¹⁸⁰⁰.

Зимой 1914 года сочувствие Николая II имяславцам становится очевидным для широкой публики. 13 февраля он вместе с Александрой Федоровной принимает в Царском Селе депутацию афонских монахов-имяславцев: иеросхимонаха Николая, схимонаха Исаакия, схимонаха Мартиниана и монаха Манассию¹⁸⁰¹. По свидетельствам имяславцев, Государь «принял их очень милостиво, выслушал всю историю их удаления с Афона и обещал им свое содействие к мирному урегулированию их дела, а Ее Императорское Величество <...> настолько была растрогана их печальной повестью, что не могла удержаться от слез»¹⁸⁰² . В ходе беседы Государь, между прочим, пообещал инокам, что их вопрос будет разобран Церковным Собором¹⁸⁰³. После встречи Николай II записывает в дневнике: «Приняли четырех афонских старцев из изгнанных оттуда»¹⁸⁰⁴.

На высочайшую аудиенцию афонских монахов сопровождали редактор «Дыма отечества» А. Л. Гарязин и, по поручению обер-прокурора Синода Саблера, экзекутор канцелярии обер-прокурора М. Шергин. По окончании аудиенции афонцы поделились с Шергиным своими впечатлениями, которые он изложил в докладной записке, датированной 14-м февраля 1914 года:

Монашествующие вернулись из дворца в самом радостном настроении, глубоко растроганные оказанным им Высочайшим вниманием. По их словам, после получасового ожидания во Дворце, они были удостоены милостивой беседы с Государем Императором и Государыней Императрицей Александрой Феодоровной в продолжение приблизительно 40 мин[ут], причем в комнате, где велась беседа, из свиты никто не присутствовал. В конце Аудиенции, на просьбу монашествующих о даровании им Высокой милости лицезреть Наследника Цесаревича, в комнату вошел Его Императорское Высочество и подал монахам руку, которую те поцеловали, а один из них, в благоговейном чувстве склонившись перед Царственным отроком, облобызал Его в голову. Затем Высокомилостивая Аудиенция была закончена и монашествующие доставлены на вокзал¹⁸⁰⁵.

В архиве священника Павла Флоренского сохранилась литография письма, в котором сами имяславцы рассказывают о своей встрече с Государем Императором:

Государь умудрил нас грешных во всех подробностях доложить Ему о гонении, Имени Христа ради, на нас «имяславцев», о лишении нас Св. причастия, обращении нас в мирское состояние и о всех тех муках, которые мы претерпели при аресте нас на Афоне и выдворении в Россию, а также о тяжелом житии нашем в настоящее время без святой обители.

Просили мы Батюшку Государя нашего повелеть по справедливости рассмотреть дело наше и дать всем нам, инокам афонским, насильственно выдворенным в Россию, вновь соединиться в одной общей обители для дальнейшего служения Господу Богу нашему.

Наши смиренные слова были милостиво и умиленно выслушаны Государем, и дал Он нам полную надежду на скорое окончание дела и на предоставление нам, инокам Афонским, в недалеком будущем святой обители¹⁸⁰⁶.

Проявление монаршей милости к имяславцам не остается незамеченным в Синоде, тем более, что главный виновник афонского погрома архиепископ Никон так и не был удостоен высочайшей аудиенции после своего возвращения с Афона. Синод начинает искать новые возможности повлиять на имяславцев¹⁸⁰⁷, а также новые пути для судебного решения их вопроса. 14 февраля, т. е. на следующий же день после приема Государем имяславцев, в Синоде начинается обсуждение вопроса о 25 монахах-афонцах, подавших прошение о пересмотре их дела¹⁸⁰⁸. Определением Синода № 1471 от 14–18 февраля 1914 года Московской Синодальной конторе под председательством митрополита Макария (Невского) поручается произвести над ними суд. Подробные инструкции о производстве суда содержатся в указах Синода за №№ 5871, 6360, 6516 и 6651 соответственно от 31 марта, 16, 18 и 21 апреля 1914 года¹⁸⁰⁹. Определение от 14–18 февраля принималось Синодом, вероятнее всего, под нажимом обер-прокурора В. К. Саблера. Об этом свидетельствует тот факт, что первенствующий член Синода митрополит Санкт-Петербургский Владимир в частных беседах выражал крайнее недовольство новым оборотом дела. 26 февраля его посетил архиепископ (впоследствии митрополит) Новгородский Арсений (Стадницкий), который в своем дневнике записал:

Между прочим, был разговор об имяславцах по поводу того, что недавно принята была Государем депутация от них в лице четырех представителей, изгнанных из Афона во время «карательной» экспедиции архиепископа Никона. Митрополит сетовал на такое высокое внимание к ним, принятым Государем, Государынею и Наследником, тогда как Никона, посланного на Афон с соизволения Государя, он до сих пор не удостоил аудиенции. «Бог знает, что у нас делается. Все идет мимо нас. Кто-то там действует, а нам представляют только к сведению». Теперь суд над 25-ю имяславцами, главными вожаками этого движения, передан в Московскую Синодальную контору. Такой оборот дела знаменует недоверие к Синоду, по моему мнению, и являет собою тенденцию отступления от того решительного пути, на который стал было сначала Синод. Да и среди членов Синода нет теперь согласия относительно еретичества так называемых имяславцев. По крайней мере, Митрополиты Московский и Киевский беспрепятственно принимают их в свои епархии, как хороших монахов. Такое разногласие является результатом той беспринципности, какая царит ныне в Синоде. А обер то и делает, что танцует. Ведь помню, как он в бытность свою у меня в прошлом году, во время пребывания у меня Антиохийского Патриарха, когда дело имяславцев только разгоралось, как он метал гром и молнии против «этих» еретиков и все упование возлагал на Никона, которого предположено было послать на Афон для усмирения. А теперь и он уже запел другое. Теперь он сам старается распределить их по российским монастырям, чего прежде так опасался как распространения ереси <...> Какое дело Карлычу вмешиваться в такие и подобные дела? Почему он вступает в переговоры с нами по такого рода вопросам? Да! Мы сами сдали свои позиции и за нас теперь другие думают и делают что хотят и как хотят. Большего рабства Церкви и представить себе нельзя. Мы спим, бездействуем, а Карлычи и <...> Распутины, пользуясь непонятным влиянием, делают что хотят¹⁸¹⁰.

В отличие от митрополита Санкт-Петербургского Владимира, митрополит Московский Макарий (Невский), к тому времени уже глубокий старец¹⁸¹¹, был, как кажется, доволен, что дело имяславцев передали для суда в Москву. Он сразу проявил в этом деле активное участие. 23 февраля в покоях митрополита Макария происходит первое совещание по делу о 25 имяславцах, подлежащих суду Московской Синодальной конторы: в совещании принимают участие, помимо самого митрополита, епископы Дмитровский Трифон (Туркестанов), Серпуховский Анастасий (Грибановский) и Верейский Модест (Никитин), а также обер-прокурор Синода В. К. Саблер и прокурор Московской Синодальной конторы Φ. Π. Степанов. 27 февраля-4 марта Синод разрабатывает подробную инструкцию «с изъяснением порядка производства дела» над имябожниками. Предполагалось, что в ходе суда над афонскими имя-славцами от них сначала потребуют устного ответа на обвинительные пункты, после чего, в случае полного раскаяния, они должны будут подписать «отречение от заблуждения»; в случае же «упорства в лжеучении» подсудимым будет преподано «увещание с разъяснениями истины и с призывом к повиновению голосу церкви»¹⁸¹².

Изменение ситуации вокруг имяславцев не проходит незамеченным и в прессе. О том, что маятник теперь качнулся в их сторону, свидетельствует статья А. Львова «Что это значит?», опубликованная 27 февраля 1914 года:

Как известно, в синодских сферах переменили отношение к «имяславцам». Бесспорно, эта перемена произошла вследствие высокомилостивого приема депутации афонских монахов-изгнанников в Царском Селе. На состоявшемся затем тайном заседании Синода было решено ликвидировать так или иначе громкий вопрос, пересмотреть вновь афонское дело (за пересмотр высказался и обер-прокурор), снять с «имяславцев» обвинение в еретичестве и просить Константинопольского Патриарха разрешить афонцам, в случае если они будут «амнистированы», вернуться в свои обители на Святую Гору. Придуман и почетный выход для архиепископа Никона, автора небывалого всемирного скандала, грозившего расколоть надвое православную церковь. Он заключается в признании, что «греческие духовные власти своими неверными сведениями ввели архиепископа Никона в заблуждение». Конечно, такое оправдание слабое: не греки же водили рукою архиепископа, когда он писал свою знаменитую фарраровскую брошюру-возражение «имяславцам», и не греки могли заставить его учинить жестокую расправу с истязаниями над русскими иноками: но все-таки и такое признание своей вины со стороны Никона утешительно, ибо оно говорит за то, что в афонском деле совершился перелом в сторону справедливости и правды¹⁸¹³.

В то же время удивление многих вызывает тот факт, что суд в Москве будет производиться только над 25 имяславцами, тогда как выдворено с Афона и разослано по городам и весям России было около тысячи иноков¹⁸¹⁴. В марте-апреле 1914 года пресса высказывает различные предположения о том, как будет происходить суд над имяславцами. Некоторые журналисты утверждают, «что Святейший Синод будто бы отдал распоряжение своей московской конторе вести дело афонских иноков с возможною суровостью, и что результатом этого явится заключение виновных в монастыри, лишение сана и монашества и даже отлучение от церкви»¹⁸¹⁵. Однако неназванный член Синода в интервью газете «Вечернее время» опроверг подобные предположения, указав, между прочим, и на то существенное обстоятельство, что в Синоде никогда не было полного единомыслия по вопросу об отношении к имяславцам:

Среди членов Святейшего Синода всегда были противники командировки архиепископа Никона на Афон, и если последняя тем не менее состоялась, то исключительно по настойчивости обер-прокурора В. К. Саблера, смотревшего тогда на это дело глазами архиепископа Антония Волынского. Последующие события и взрыв народного негодования, а также благосклонное отношение к пострадавшим инокам в высших сферах изменили, однако, взгляд В. К. Саблера, и могу заверить, что в настоящее время он только о том и помышляет, как бы мирно закончить все это начатое дело. Поэтому никаких секретных инструкций о суровом отношении к подсудимым московской синодальной конторе не послано. Наоборот, в принципе уже решено принять все меры к тому, чтобы облегчить течение процесса. Так, состав синодальной конторы пополняется на этот случай монастырскими старцами, которые высоко чтут имя Иисусово; при рассмотрении дела в Святейшем Синоде архиепископ Никон будет устранен от участия в заседаниях и т. д.; и если при этом подсудимые не проявят дерзостного неуважения к суду, то все они будут прощены и водворены в монастыри по собственному избранию. Вообще у нас, в Святейшем Синоде, царит в настоящее время такое настроение, что необходимо во что бы то ни стало исправить «оплошность» архиепископа Никона, а при таком настроении вряд ли можно толковать об усилении наказаний¹⁸¹⁶.

Некоторые из подлежащих суду имяславцев в апреле 1914 года начинают съезжаться в Москву. 9 апреля из Переяславского Вознесенского монастыря прибывает иеромонах Имеретий (Рощин). Он встречается с епископом Модестом, епископом Трифоном и обер-прокурором Синода В. К. Саблером¹⁸¹⁷. 16 апреля несколько прибывших для суда афонских иноков встречаются с митрополитом Московским Макари-ем на Троицком подворье¹⁸¹⁸.

В то же время 12 имяславцев во главе с иеросхимонахом Антонием (Булатовичем) отказываются от всякого участия в суде. 25 марта 1914 года Булатович направляет Императору Николаю II письмо, в котором предлагает создать независимую специальную комиссию из духовных и светских лиц и дать возможность высказаться обеим сторонам. В случае невозможности созыва подобной комиссии отец Антоний просит дать высочайшее повеление производить суд, руководствуясь не Синодальным посланием, а Катехизисом, Священным Писанием и словами Святых Отцов¹⁸¹⁹. Булатович заявляет, что, если суд Московской Синодальной конторы будет руководствоваться «заведомо неправославными» суждениями Синода об имяславии, он и его единомышленники будут вынуждены заявить о своем отделении от Синода. Булатович, в частности, пишет:

Суд над нами обставлен так, что он не в силах вынести какого-либо справедливого решения по главному догматическому вопросу о том, есть ли Имя Божие по природе – Бог, или – тварь? Есть ли Имя Божие – Божественная сила, или нечто не существующее реально? Есть ли Имя Божие – освящающая в Таинствах Святыня или ничто? Синодальная контора не имеет права войти в расследование этого догматического вопроса, но, согласно той инструкции, которую дал ей Святейший Синод, должна нас только судить – «за измышление нового учения об Имени Божием» <...> Если суд Московской Синодальной конторы состоится в таком виде, в каком он предположен Святейшим Синодом, то это неминуемо доведет догматический спор до такого обострения, в котором невозможно уже будет примирить мнения, но возможно будет лишь разделение, а к каким дальнейшим бедствиям это приведет Россию, это ведает один лишь Бог; одно лишь нам известно, что отступление от истинных догматов навлекало на страну и на народ великий гнев Божий и тяжкие кары, от коих да избавит Царствие Господь¹⁸²⁰.

11 апреля Булатович и его единомышленники направляют в Синод заявление, в котором извещают о своем разрыве с официальной Российской Церковью:

Мы, нижеподписавшиеся, заявляем Святейшему Синоду, что мы всегда неизменно пребывали и ныне пребываем в учении Святой Православной Церкви и не допускаем себе ни на йоту отступить от вероучения Святой Церкви Православной, понимая его так, как оно изложено в Православном Катехизисе и в Творениях Святых Отцов и как оно доселе понималось Церковью. Ныне же Святейший Синод привлекает нас к суду за «измышление», якобы, «и распространение богохульного и еретического учения о Божестве Имени Божия». Не можем мы согласиться с основательностью этого обвинения, будто исповедание Божества Имени Божия есть учение богохульное и еретическое, ибо оно находит многочисленные подтверждения в творениях Святых Отцов Церкви.

18 мая 1913 года Святейший Синод обратился к нам с Посланием, в коем высказал свои мнения о Имени Божием, которые явно противоречат Православному Катехизису и Отцам Церкви <...>

В наших прошениях Святейшему Синоду мы неоднократно указывали на неправославие этих тезисов и просили пересмотреть и исправить их <...> Однако, Священный Синод не только не внял нашим прошениям, но, продолжая пребывать при тех же мнениях, осудил наше согласное с святоотеческим учением почитание Божества Имени Божьего как ересь и наименовал нас, православных иноков, несправедливым и оскорбительным названием «имябожников». Заключая из этого, что вышесказанное неправильное учение о Имени Божием не есть случайно вкравшаяся ошибка, но принято отныне Синодом бесповоротно, как догмат, мы с прискорбием и с горестью вынуждены, ради сохранения чистоты веры Православной, отложиться от всякого духовного общения с Всероссийским Синодом и со всеми единомышленными с ним впредь до исправления означенных заблуждений и впредь до признания Божества Имени Божия, согласно со Святым Катехизисом и со Святыми Отцами.

Посему мы заявляем также, что на суд Московской Синодальной конторы явиться оказываемся¹⁸²¹.

Это заявление было заслушано на заседании Синода 16 апреля¹⁸²². После заседания в прессу просачивается информация о том, что Синод готовит новое дело против афонцев, причем им теперь уже грозит отлучение от Церкви. Согласно газетным сведениям, иеросхимонах Антоний (Булатович) должен быть официально признан ересиархом и обвинен в кощунстве, что повлекло бы возбуждение против него уголовного дела¹⁸²³. Надо полагать, что такой сценарий был бы по душе архиепископам Антонию (Храповицкому) и Никону (Рождественскому). Однако дело имяславцев теперь находится в руках других иерархов, которые настроены на мирное разрешение конфликта.

Очевидно, что после 16 апреля Синод оказывается в еще более двусмысленном положении, чем был до сих пор. С одной стороны, о каком суде над имяславцами может идти речь, когда они фактически откололись от Церкви? С другой стороны, продолжается давление со стороны общественного мнения, широких политических кругов, а также высшей государственной власти в лице Императора. 30 апреля обер-прокурор В. К. Саблер официально представил Синоду записку, полученную им от Государя 15 апреля¹⁸²⁴. В записке говорилось:

В этот Праздник Праздников, когда сердца верующих стремятся любовью к Богу и ближним, душа моя скорбит об Афонских иноках, у которых отнята радость приобщения Св. Тайн и утешение пребывания в храме. Забудем распрю – не нам судить о величайшей святыне: Имени Божием, и тем навлекать гнев Господень на родину; суд следует отменить и всех иноков, по примеру распоряжения митроп[олита] Флавиана, разместить по монастырям, возвратить им монашеский сан и разрешить им священно-служение¹⁸²⁵.

Эта записка, очевидно, является реакцией Государя на адресованное ему письмо иеросхимонаха Антония (Булатовича) от 25 марта, которое цитировалось выше: мысль о том, что непочтение к имени Божию может навлечь гнев Божий на Россию, безусловно, заимствована Государем у имяславцев. В апреле же Николай II направляет письмо митрополиту Московскому Макарию с благоприятным мнением об имяславцах¹⁸²⁶.

Под давлением Государя Императора Синод начинает идти на уступки. В частности, в Определении № 3479 от 22–25 апреля 1914 года Синод постановляет, что «засвидетельствование привлеченными к суду афонскими монахами о своей преданности Православной Церкви, точном следовании ее догматам и учению, отречении от имябожни-ческого лжеучения и послушании богоустановленной иерархии может быть удостоверяемо и без письменного акта, который требовался по данным Московской Синодальной конторе указаниям от Святейшего Синода, устным свидетельством, с целованием Святого Креста и Евангелия»¹⁸²⁷. В разъяснение этой уступки указывалось, что афонские монахи «испытывают обычный в простых людях страх перед подписями изложенных на бумаге документов», а также страшатся данной ими на Афоне клятвы «не подписываться впредь ни к каким обещаниям и исповеданиям»¹⁸²⁸.

Данной инструкцией, полученной от Синода, и руководствовалась Московская Синодальная контора при производстве «суда над имябож-никами», состоявшегося 24 апреля 1914 года. Из 25 подлежавших суду иноков в Московскую Синодальную контору на утреннее заседание явились лишь шесть: иеромонах Имеретий (Рощин), монахи Антоний (Шумский), Варсонофий¹⁸²⁹, Долмат (Давымук), Константин (Янков) и послушник Парфений (Давымук). Малочисленность подсудимых восполнялась многочисленностью судей, в числе которых были: митрополит Московский Макарий, член Синода архиепископ бывший Тверской Алексий (Опоцкий), настоятель Симонова монастыря епископ Михаил, епископ Иоанникий, настоятель Заиконоспасского монастыря епископ Евфимий, епископы Дмитровский Трифон (Туркестанов) и Серпуховский Анастасий (Грибановский), наместник Троице-Сергие-вой Лавры архимандрит Товия, наместник Чудова монастыря архимандрит Арсений (Жадановский), помощник начальника канцелярии Святейшего Синода С. Г. Рункевич и прокурор Московской Синодальной конторы Ф. П. Степанов¹⁸³⁰.

О том, как проходил «суд над имябожниками», мы имеем противоречивые свидетельства. С одной стороны, в донесениях Московской Синодальной конторы № 1261 от 24 апреля, № 1302 от 28 апреля и № 1442 от 8 мая говорится о том, что и на самом судебном заседании, и на исповеди через духовника контора разъясняла монахам ложность «новых лжеумствований об именах Божиих, возвещаемых схимонахом Иларионом, Антонием (Булатовичем) и их единомышленниками, которые справедливо называются имябожниками», после чего принимала их в общение и снимала наложенные прежде Синодом наказания¹⁸³¹. Об отрицании имяславцами «лжеумствований, рассеиваемых Булатовичем», говорится также в донесении митрополита Макария Святейшему Правительствующему Синоду от 28 апреля 1914 года¹⁸³².

С другой стороны, по сообщениям прессы, основанным на свидетельствах присутствовавших в суде имяславцев, суд над последними скорее напоминал торжественное признание правоты подсудимых, чем собственно судебное заседание. Согласно этим свидетельствам, утреннее заседание 24 апреля началось молебном в храме Двенадцати апостолов, совершенным митрополитом Макарием. По окончании молебна члены суда и подсудимые проследовали в Синодальную контору, где, обратившись к инокам, митрополит спросил их, «веруют ли они так, как верует Святая Православная Кафолическая Церковь, как утвердили Вселенские и Поместные Соборы и как верует Святейший Синод и вся иерархия, и не прибавляют ли они к этому учению чего-либо нового и не убавляют ли». Иноки ответили, что они «желают исповедовать святую веру в согласии со всей Православной Кафолической Церковью»¹⁸³³. Далее иноков спросили, признают ли они Патриарха и Святейший Синод. Они ответили, что признают в качестве церковной власти, но их учения об имени Божием не принимают. На вопрос «Почему?» монахи ответили: «Потому что от Синода прислан был на Афон архиепископ Никон и привез с собой хулу на Господа Иисуса Христа». На это митрополит сказал: «Один Никон не Синод. Если Никон ошибся, то в этом Синод не виноват». Афонцы, в свою очередь, заявили о том, что и они не виноваты в том, что Синод прислал такого проповедника, который изгнал с Афона до тысячи человек твердых в вере православной иноков¹⁸³⁴. В заключение митрополит предложил инокам подтвердить свое исповедание православной веры целованием креста и Евангелия, что они и исполнили. После этого митрополит благословил их и пожелал им всегда и впредь быть верными Церкви. Обо всем совершившемся был составлен акт, подписанный в ходе вечернего заседания всеми участниками суда¹⁸³⁵.

На вечернем заседании 24 апреля в лоно Церкви возвращены еще двое иноков из числа не привлеченных к суду и явившихся добровольно – Андрей (Кучин) и Петр (Латухин). Воссоединение происходило тем же способом, что и на утреннем заседании: митрополит спросил их, «обещают ли они пребывать в Церкви до конца дней, храня во всей неповрежденности ее учение и памятуя, что вне Церкви нет спасения», на что получил утвердительный ответ иноков, засвидетельствованный целованием креста и Евангелия¹⁸³⁶.

Сохранились свидетельства о том, как имяславцы вели себя на суде Московской Синодальной конторы. Одним из участников судебных заседаний был архимандрит Арсений (Жадановский), впоследствии епископ Серпуховский. Его отношение к имяславию с самого начала было достаточно критическим¹⁸³⁷. Впечатления, вынесенные им с заседаний конторы, только укрепили в нем антипатию к имяславцам:

Мне пришлось присутствовать в Московской Синодальной конторе при допросе афонских иноков, по поводу их взгляда на сладчайшее Имя Господа нашего Иисуса Христа. Получилось тяжелое впечатление от их настроения: они обнаружили все признаки гордыни, духовной прелести. Ведь на собрании присутствовал целый сонм архипастырей Православной Русской Церкви (10) во главе с Митрополитом Московским Макарием, этим высокой духовной жизни старцем, который держал себя смиренно, кротко, как агнец. И что же, – афонские иноки не оказали должной чести этому сонму <...> Чувствовалось, что афонские иноки в своем сердце давно уже произнесли суд не только над собравшимися здесь иерархами, но, как впоследствии оказалось, и над Святейшим Синодом. И нужно было видеть, с одной стороны – спокойное, кроткое обращение с афонскими иноками всех членов присутствия, а с другой – волнение афонских иноков, чтобы убедиться, кем руководит благодать Св. Духа <...> Своим неспокойным настроением на собрании афонские иноки ясно показали, какою мудростию они проникнуты¹⁸³⁸.

Ввиду того, что большая часть подлежавших суду имяславцев на суд не явилась, Синодальная контора продолжает усилия по их привлечению. 1 мая на заседании конторы под председательством митрополита Макария в церковное общение приняты еще двое иноков – Савватий и Сергий¹⁸³⁹. На том же заседании обсуждается судьба других девяти не явившихся на суд имяславцев, приславших в Синодальную контору заявление о желании быть судимыми не конторой, а Синодом. В ходе заседания «намечалось решение не привлекать их вторично на суд и не судить как не отступивших от православной веры», однако в конце концов решено было направить епископа Верейского Модеста (Никитина) в Петербург для выяснения их позиции¹⁸⁴⁰.

В Петербурге епископ Модест встретился сначала с шестью иноками, с которыми в течение нескольких часов беседовал об именах Божи-их и о догматах Православной Церкви. Затем он посетил иеросхимо-наха Антония (Булатовича), который произвел на него благоприятное впечатление. Наконец, он отправился в местечко Любань Новгородской губернии, где провел беседу с еще семнадцатью иноками¹⁸⁴¹. По возвращении в Москву 6 мая епископ Модест поделился с прессой впечатлениями от встреч с афонскими иноками в северной столице:

В Петербурге иноки-афонцы произвели на меня доброе впечатление. Они смиренны, дорожат догматами Православной Церкви, признают богоучрежденную иерархию. Спор их об имени «Иисус» объясняется тем, что они, незнакомые с нашим общепринятым богословским языком, выражают свои мысли такими словами, которые у нас имеют несколько иной оттенок.

Бывший гвардейский офицер о. Антоний Булатович производит впечатление интеллигентного человека, начитанного при этом и в святоотеческих творениях. Из продолжительной беседы с ним я вынес впечатление, что он очень удручен поднятым вокруг его имени шумом, который, как он боится, может вызвать ложное предположение, что он идет против православной церкви. О. Антоний заявил, что он не считает своего мнения об имени Божием догматом, не навязывает его другим, но желает только, чтобы будущий Собор высказался по данному вопросу и решил возникший богословский спор.

Вообще, о. Антоний очень терпимо относится к богословским мнениям. Он только хотел бы, чтобы отдельные богословские мнения не хулились до обсуждения их Собором. Он понимает, что разные богословские суждения, как показывает история Церкви, могут мирно уживаться в Церкви Христовой. Например, различные мнения школ антиохийской, александрийской и др. не препятствовали представителям их оставаться в лоне единой Православной Церкви. О. Антоний порывать общения с церковью не хотел бы¹⁸⁴².

Свою встречу с имяславцами, проживавшими в селе Любань, епископ Модест также описал в положительных тонах:

После молитвы и моего обращения к ним с кратким словом я предложил им самим высказаться, чем болит их душа, и почему они чуждаются нас, епископов православной церкви. Наша беседа длилась шесть часов. Я вынес убеждение, что они признают догматы Христовой Церкви. Я видел их слезы. Я понял, что душа их болит при мысли, что их считают неправославными. У них я также встретил благоговейное отношение к сану епископа. Я уверен, что иноки, от которых я только что приехал, скоро будут славить «единым сердцем и едиными усты» пречестное и великолепое имя Отца и Сына и Святаго Духа¹⁸⁴³.

7 мая, сразу по возвращении в Москву, епископ Модест представил Московской Синодальной конторе доклад, в котором указал, что, «именуя имя Божие и имя Иисусово Богом и Самим Богом», имяславцы «чужды как почитания имени Божия за сущность Его, так и почитания имени Божия отдельно от Самого Бога, как какое-то особое Божество, так и обожения самих букв и звуков и случайных мыслей о Боге»¹⁸⁴⁴. На заседании, в ходе которого в общение с Церковью приняты еще двое имяславцев – монахи Иннокентий (Коковихин) и Нарцисс (Баканов), контора рассмотрела «Исповедание веры в Бога и во Имя Божие», поступившее от иеросхимонаха Антония (Булатовича), иеромонаха Варахии и монаха Манассии. Как явствует из донесения конторы Святейшему Синоду от 8 мая за № 1443, контора в ходе заседания 7 мая сочла «поступившие от сих иноков заявления, что они ныне якобы вынуждены отложиться от всякого духовного общения со Всероссийским Синодом и со всеми единомысленными с ним», плодом «недостаточного разумения ими своих деяний и намерений», постановив «прекратить судебное о них производство» (т. е. освободить их от суда) и поручить «архипастырскому попечению Преосвященного Модеста, епископа Верейского, с помещением их во вверенном ему, Преосвященному, монастыре»¹⁸⁴⁵.

Синодальная контора, кроме того, имела суждение и о других афонских иноках, не подлежавших ее суду. По решению конторы, все иноки должны были подать на имя своих епархиальных архиереев заявления о том, «что они веруют так, как верует Православная Церковь, и желают быть в повиновении церковной иерархии»¹⁸⁴⁶. Ни о каком отречении от «имябожнической ереси» не было и речи.

Таким образом, Московская Синодальная контора, по сути, вынесла имяславцам оправдательный приговор: согласно донесению конторы от 8 мая, в исповедании имяславцев «содержатся данные к заключению, что у них нет оснований к отступлению ради учения об именах Божиих от Православной Церкви»¹⁸⁴⁷. Узнав о таком компромиссном решении конторы, противники имяславцев в Синоде весьма возмутились. «А где же суд? Его не было, – записал в своем дневнике архиепископ Новгородский Арсений. – Синод, по обыкновению, посрамлен. Никон явился козлом отпущения, а Модест – козлом избавления»¹⁸⁴⁸. Впоследствии епископ Василий (Зеленцов), автор подробного исследования об отношении высшей церковной власти к имяславцам, будет писать о том, что Синодальная контора сама вложила в имяславское исповедание православное содержание и оправдала имяславцев на основании собственной «стряпни», не стесняясь тем обстоятельством, что менее недели назад говорила о «лжеумствованиях» главарей движения¹⁸⁴⁹.

10 мая донесение Синодальной конторы обсуждалось на заседании Синода. Здесь, как и прежде, не было единодушия по данному вопросу. В результате обсуждения Синодом было принято Определение за № 4136 от 10–24 мая 1914 года, которое, как и донесения Синодальной конторы, носило весьма двусмысленный характер. Согласно этому Определению, часть иноков-имяславцев была поручена епископу Модесту «с помещением их в Московском Покровском монастыре и разрешением им рясоношения в монастырях»; об иеросхимонахе Антонии (Булатовиче) и архимандрите Давиде было постановлено иметь особое суждение¹⁸⁵⁰. Преосвященному Модесту, кроме того, было поручено «приводить увещаемых иноков к сознанию, что учение имябож-ников, прописанное в сочинениях иеросхимонаха Антония (Булатовича) и его последователей¹⁸⁵¹, осуждено Святейшим Патриархом и Синодом Константинопольской Церкви и Святейшим Синодом Церкви Российской и что, оказывая снисхождение к немощам заблуждающихся, Святейший Синод не изменяет прежнего своего суждения о самом заблуждении»¹⁸⁵².

О том, в какой атмосфере принималось Определение Синода, мы узнаем опять же из дневников архиепископа Арсения (Стадницкого):

<...> Явился архиепископ Никон, который возмущался и оборотом дела с имяборцами и двойственною политикою Саблера. Он принес постановление Синода, под которым не хочет подписываться. И действительно, в постановлении Синода обойден вопрос о суде над ними, о его прежнем решении, и в основу поставлено было донесение Модеста <...> Никон возмущался такою постановкою дела на основании донесения епископа Модеста, который, вопреки прежнему решению Синода, не находит в исповедании имебожников ничего еретического, а только пустое разногласие мнений <...> Митрополит [Санкт-Петербургский Владимир] возмущался поверхностным отношением к этому вопросу митрополита Московского Макария, который живет вне пространства и времени и живет детскими мечтами об Алтае, куда он и отправляется в трехмесячный отпуск. Оказалось, что митрополит Макарий получил письмо от Государя, который высказал пожелание покончить это дело миром <...> В проекте постановления Синода сказано, что волю Царскую нужно принять к руководству. Никон возмущался таким постановлением, под которым не пожелал подписаться, не подписались также и другие члены. После переговоров с Саблером и решено было не подписываться членам Синода, а принять – к сведению. Вместе с тем Преосвященный Никон прочитал проект своего мотивированного отказа от подписи. Тут, между прочим, говорилось, что обязанность Святейшего Синода, как высшей церковной власти и блюстителя правой веры, и состоит в том, чтобы обсудить этот вопрос. Вообще очень складно звучит этот отзыв. Я и спрашиваю: «А что же дальше?» – А ничего. «Как ничего?» – Приложат к делу, и больше ничего. – «Неужели такова судьба отдельных мнений? Ведь Царь не есть глава Церкви. Царь есть сын Церкви. Ведь и он может ошибаться. Синод должен блюсти за чистотою веры. В противном случае нужно Синоду, или Вам – уйти на покой. Ведь самодержавие Царя меньше всего должно касаться нашей веры». Со мною согласились, посетовали на порабощение Церкви, но по всему стало видно, что у Никона не станет смелости довести дело до конца, хотя бы ценою покоя¹⁸⁵³.

Архиепископ Арсений ошибается, утверждая, что члены Синода не подписали Определение. На самом деле под Определением Синода содержатся подписи архиепископа Финляндского Сергия (с добавлением «но без допущения их к Святым Таинствам» после слов «с разрешением им рясоношения»), архиепископа Никона (с тем же добавлением), епископов Архангельского Нафанаила, Саратовского Алексия, Вологодского Александра, Черниговского Василия¹⁸⁵⁴.

Сравнение Определения Синода и донесений Синодальной конторы выявляет значительную разницу между позицией Синода и конторы в отношении имяславцев: если контора возвращает всем имяславцам в священном сане право священнослужения, то Синод лишь дозволяет им ношение рясы. Однако, поскольку данное постановление, в отличие от других официальных документов Синода, никогда не было опубликовано в «Церковных ведомостях», на протяжении всего последующего времени вплоть до революции 1917 года сохранялась ситуация, при которой одни иноки обращались в Московскую контору, восстанавливались в монашеском звании и – имеющие священный сан – получали разрешение в священнослужении, тогда как другие продолжали находиться под прещениями, наложенными Синодом.

Почему Святейший Синод не пожелал предать гласности свое Определение? Думается, Синодом двигало стремление «сохранить лицо» в глазах светской и церковной общественности¹⁸⁵⁵. В то же время это решение могло быть продиктовано пастырскими соображениями: если бы истинная позиция Синода стала известна имяславцам, они вряд ли восстановили бы общение с Церковью¹⁸⁵⁶. Очевидно также, что существенную роль играли верноподданнические соображения: воля Государя была высказана слишком однозначно, чтобы Синод мог публично противостоять ей. Кроме того, Синод не решился открыто отвергнуть позицию Московской конторы ввиду авторитета, которым пользовался в церковных кругах митрополит Макарий: последнего, хотя и не принимали в Синоде слишком всерьез, однако побаивались. Наконец, на решении Синода не могли не отразиться дебаты, развернувшиеся вокруг дела имяславцев в Государственной Думе (о них речь пойдет в следующем разделе).

Информация о заседании Синода 10 мая была тщательно скрыта от церковной общественности. Сведения о суде Московской Синодальной конторы, напротив, нашли отражение на страницах прессы и вызвали широкий общественный резонанс. Прежде всего, отозвались сами имяславцы, в том числе те, которые 11 апреля заявили о своем «отложении» от общения с Синодом. 18 мая они направили на имя митрополита Макария заявление, в котором писали:

С искреннею любовью припадая к стопам Вашего Высокопреосвященства, мы приносим глубочайшую благодарность за то, что Вы, Владыко святый, совместно с подведомственными Вам иерархами, не оставив вящую закона справедливость, милость и веру, сняли с нас несправедливое обвинение в ереси. Поэтому мы заявляем, что берем обратно поданное нами 11 апреля сего года в Святейший Правительствующий Синод заявление об отложении от него. Причины, вынудившие нас на сей шаг, ныне устранены, ибо ошибочно и соблазнительно выраженные в синодальном послании от 18 марта 1913 года тезисы, как видно из дела, оставлены в стороне. Просим это наше заявление довести до сведения Святейшего Синода. Заявляем также, что мы со спокойною духовною совестью возвращаемся к послушанию синодальной иерархии и готовы вверить себя окормлению Вашего Высокопреосвященства¹⁸⁵⁷.

Далее в заявлении имяславцы говорят, что они свое учение «не возводят на степень догмата, ибо оно соборне еще не формулировано», однако ожидают, что «на предстоящем Соборе оно будет формулировано и догматизировано». Авторы заявления просят митрополита Макария доложить Синоду, что они остаются «глубоко оскорбленными словами и действиями архиепископов Антония и Никона». Архиепископ Антоний при этом назван «главным виновником афонской смуты», ибо «он возмутил духовное чувство иноков своими хульными выходками против Имени Иисуса». По поводу «многих клевет» архиепископа Никона в адрес имяславцев, а также бедствий, которые он причинил им «своим жестокосердием и несправедливостью», в заявлении говорится: «Сие да простит ему Господь Бог и мы прощаем». Заявление завершается просьбой о ходатайстве перед Его Императорским Величеством о предоставлении имяславцам скита «Пицунда» на Кавказе с тем, чтобы содержание его было обеспечено «соответствующей долей капитала Пантелеимоновского и Андреевского монастырей, хранящегося в Государственном банке»¹⁸⁵⁸.

Таким образом, начав со смиренного согласия вернуться в послушание синодальной иерархии, иноки-имяславцьт во главе с иеросхимона-хом Антонием (Булатовичем) заканчивают обвинениями в адрес тех синодальных архиереев, которых они продолжают считать виновниками смуты, выдвигая при этом конкретные финансовые претензии. Никакого покаяния за прежние ошибки в заявлении имяславцев не содержится. Даже отложение от общения с Синодом – акт сам по себе весьма вызывающий – не признается ошибочным: утверждается лишь, что причины, вызвавшие его появление, устранены¹⁸⁵⁹. Такая позиция имяславцев, находящаяся в явном противоречии с установленными нормами церковной дисциплины, разумеется, не могла вызвать сочувствия в Синоде. Однако даже после этого никакой резкой реакции от Синода не последовало: синодальные архиереи находились в слишком трудном положении и желали, очевидно, с помощью Московской конторы поскорее положить конец делу имяславцев.

Следует отметить особую роль, которую сыграл в деле имяславцев епископ Модест (Никитин). Во многом именно благодаря его такту и терпению удалось примирить с официальным церковным руководством тех имяславцев, которые занимали по отношению к Синоду решительную и непримиримую позицию. О своей полной поддержке имяславцев епископ Модест вновь засвидетельствовал в письме на имя главного редактора журнала «Дым отечества» А. Л. Гарязина, одного из наиболее активных защитников афонских иноков:

Благодарение Господу Богу, – писал епископ Модест, – все иноки имяславцы оказались истинными чадами церкви. Благодарю Бога за это. Вам же говорю русское спасибо за Вашу помощь мне. О. Антоний и все виденные мною иноки афонские назначены в число братии Знаменского монастыря. Употреблю все усилия, чтобы они остались пребыванием своим в монастыре довольны. Будут жить, смотря по их склонностям, или в Знаменском монастыре в Москве, или вне Москвы на монастырской даче <...> Разность мнений не должна мешать единению и любви <...> Когда Господь Бог вложит в сердце царево желание собрать очень нужный для Церкви Собор, Он Один ведает. До Собора же возможна литературная борьба, но хорошо было бы, если бы она не была остра¹⁸⁶⁰.

В решении вопроса о судьбе имяславцев деятельное участие принял также митрополит Московский Макарий (Невский), не побоявшийся противостать своим коллегам по Синоду архиепископам Антонию, Никону и Сергию. Митрополит Макарий, отличавшийся благостностью и простотой,

<...> никого не осуждал, ни архиепископа Антония (Храповицко-го), выступавшего с непримиримых позиций в отношении к имя-славцам, ни греческих богословов, подвергших спешному разбору столь важный богословский вопрос об Имени Божием, ни Патриарха Константинопольского, поспешившего объявить «еретиками» афонских монахов-имяславцев; Владыка Макарий осторожно и бережно отнесся к делу великой важности и постарался положить конец розни, затянувшейся из-за смутного времени, и, отложив окончательное решение церковного учения об Имени Божием до времени Соборного обсуждения, внес мир и восстановил справедливость. Святейший Синод, в лице Высшего Церковного Управления, запросил письменно старца схиигумена Германа, настоятеля Зосимовой пустыни, дать свое суждение об Афонских спорах об Имени Иисусовом, на что старец отвечал: «Молитва Иисусова есть дело сокровенное, а потому возникшие разногласия следовало бы покрыть любовью», – что и выполнил на деле, по велению своей совести и по послушанию, митрополит Макарий.¹⁸⁶¹

О положительной роли митрополита Макария в деле имяславцев писал в июне 1914 года князь В. П. Мещерский:

Конец дела об имяславцах явился неожиданно как Божиим промыслом совершившееся чудо. И действительно, кто мог себе представить, чтобы несколько месяцев после того, как с благословения Святейшего Синода архиепископ русской церкви, под хвалебный трезвон «Колокола» и всех его миссионеров отправился на Афон с воинскою командою и с обращением к монахам-имяславцам соединил не только брань, но насилие и действие оружием, после которых эти монахи были, как арестанты, выпровожены из обители и по этапу препровождены в места их родины, – тот же Синод, под влиянием, очевидно, осенившего его Божьего вдохновения, поручит расследование этого дела московскому митрополиту Макарию.

Когда стала известною свершившаяся в членах Синода перемена настроения настолько сильная, что он от архиепископа Никона, известного только своею злобою в обращении со всеми вопросами веры и Церкви и никогда за последние годы иного слова не сказавшего ни устно, ни письменно <...> перешел к иерарху, коего слава прошла по всей России и утвердилась за ним как за иерархом, главная сила которого была любовь ко Христу, проникающая все отношения его души к душе человека, к нему обращающейся, – тогда не хотели верить этому: как сильно было действие на души всех сынов Церкви совершенного архиепископом Никоном деяния, вслед за которым последовало уподобление этих монахов секте хлыстов, отлученных от Церкви. Но отрадная весть оказалась правдою. И вскоре вслед за тем не только митрополит Макарий не согласился с жестокосердием и пристрастием, проявленным архиепископом Никоном, но, выслушав с любовью обращенное к нему исповедание веры от поруганных членом Синода монахов-имяславцев с полною откровенностью и искренностью, преподал им кратко и ясно указание их заблуждений <...>

Вот событие как оно произошло. С первого взгляда оно может казаться маленьким, так как касалось только нескольких десятков монахов. Но дело не в том, много или мало замешано в эту печальную эпопею монахов, а в том, что такое событие могло иметь место и, не будь изменившегося взгляда Св. Синода на это дело, не перешло бы оно из рук архиепископа Никона, известного своею ненавистью, в священные руки митрополита Макария, благословляемого всею Россиею за животворную силу его любви о Христе ко всякой душе, к нему обращающейся¹⁸⁶².

Впрочем, далеко не все восприняли решение Московской Синодальной конторы столь же положительно. 24 июня было опубликовано поступившее в Святейший Синод за подписью игумена Афонского Пантелеимоновского монастыря архимандрита Мисаила, казначея и собора братии этого монастыря заявление от имени «четырех с половиной тысячного населения русских подданных на святой Афонской Горе»¹⁸⁶³. Авторы заявления просили, чтобы ни Булатович, ни другие вывезенные в Россию афонцы, даже и раскаявшиеся, ни в коем случае не получили разрешения вернуться снова на Афон. В заявлении утверждалось, что Булатович во время своего пребывания на Афоне пытался проводить «политическо-революционную пропаганду». Письмо заканчивалось следующими характерными словами:

Мы по чистой совести подтверждаем, что в отношении смутьянов-бунтовщиков русским правительством были приняты очень мягкие меры, так как действия их на глазах всех нас носили явно революционный характер, и несколько сот человек терроризировали остальное многотысячное население Святой Горы, и умоляем не возвращать к нам революционеров, так как видим из газет, что якобы раскаявшиеся забрасывают нас клеветой и грязью¹⁸⁶⁴.

В начале июня в Москву из Одессы прибыл архимандрит Давид (Мухранов) и с ним шесть иноков, в течение 11 предшествующих месяцев находившиеся под арестом¹⁸⁶⁵. Иноки были изумлены отеческим отношением к ним епископа Модеста и всей братии возглавлявшегося им Покровского монастыря. «В Москве мы только признали, что мы люди, имеющие право на сострадание и милость, – заявили они. – А в Одессе смотрели на нас как на самых закоренелых злодеев»¹⁸⁶⁶. 24 июня в Москву прибывает и иеросхимонах Антоний (Булатович), поселившийся в том же Покровском монастыре¹⁸⁶⁷. Однако мятежный дух Булатовича томится в стенах столичной обители. Уже в августе 1914 года, вскоре после вступления России в войну с Германией, он отправляется полковым священником в действующую армию¹⁸⁶⁸.

Так в первой половине 1914 года произошел перелом в деле имя-славцев. Не следует, впрочем, забывать о том, что изменение отношения к имяславцам в высших сферах и положительное решение Московской Синодальной конторы по их делу оказало прямое влияние на судьбу лишь нескольких десятков монахов – главным образом, тех, кто находился в эпицентре борьбы и потому мог следить за происходившим¹⁸⁶⁹. Абсолютное же большинство изгнанных с Афона иноков, разбросанных по городам и весям Российской империи, продолжало оставаться в неведении и недоумении относительно своей судьбы. Многие епархиальные архиереи, настоятели монастырей и приходские священники и после решения Синодальной конторы руководствовались прежними директивами Синода и не допускали «имябожников» к Причастию¹⁸⁷⁰.

Описанные в предыдущем разделе события происходили на фоне еще одного немаловажного фактора – прений по вопросу о судьбе изгнанных с Афона иноков в IV Государственной Думе. Будучи высшим законодательным органом Российской империи, Дума, естественно, интересовалась не столько догматической, сколько правовой стороной дела. Характерно, что инициаторами дискуссии стали депутаты от левой фракции октябристов, для которых это был удобный повод выступить с резкой критикой в адрес обер-прокурора Синода В. К. Саблера¹⁸⁷¹.

Впервые октябристы обратились к этому вопросу на совещании, состоявшемся в Москве 17 октября 1913 года под председательством А. И. Гучкова. В ходе этого заседания профессор К. И. Линдеман, автор циркуляра «о сплочении перед надвигающейся опасностью революции», сделал доклад об афонских событиях: «Вина монахов, – сказал он, – только в том, что они думают не так, как Синод». Совещание постановило: «Представить весь материал по афонскому делу в думскую фракцию октябристов для внесения в Госдуму соответствующего запроса»¹⁸⁷². В начале ноября газеты сообщают о записке П. В. Каменского, представленной им в бюро думской фракции октябристов, и о готовности октябристов внести запрос в Думу¹⁸⁷³. 19 февраля 1914 года такой запрос, адресованный Председателю Совета Министров, министру внутренних дел, министру юстиции и министру финансов, был внесен. В запросе подробно описывались действия одесских чиновников полиции таможенного надзора и канцелярии градоначальника после прибытия в Одессу 13 июля 1913 года группы изгнанных с Афона имяславцев. По мнению авторов запроса, в действиях означенных чиновников усматриваются признаки преступлений, предусмотренных различными статьями Уложения о наказаниях, такими как превышение власти, оскорбление словами и действием, противозаконное взятие под стражу, задержание под арестом и оскорбительное обращение с задержанными; чины одесского прокурорского надзора обвинялись в «противозаконном бездействии», что тоже подпадало под статьи Уложения о наказаниях¹⁸⁷⁴.

Затем в Думу был внесен еще один запрос, содержавший описание афонских событий и заключавшийся резолютивной частью, адресованной трем государственным министрам: иностранных дел, внутренних дел и юстиции. Министру иностранных дел, в частности, были поставлены следующие вопросы:

Действительно ли имело место и известно ли министру иностранных дел: 1) что русский вице-консул B.C. Щербина позволил себе вмешательство в не подлежащую ему область монастырского самоуправления и путем угроз монахам Андреевского скита требовал, чтобы состоявшиеся на основании монастырского устава и законным путем утвержденные выборы архимандрита Давида игуменом монастыря считать недействительными и оставить в этой должности прежнего игумена о. Иеронима; 2) что генеральный консул А. Ф. Шебунин без достаточной необходимости прибег к военной силе для удаления монахов из Пантелеймоновского монастыря, причем над ними был совершен ряд насилий, выразившихся в том, что монахов в течение долгого времени поливали из водопроводных труб сильной струей воды, били прикладами и крючьями стаскивали с верхнего этажа монастыря; 3) что российское посольство в Константинополе, вопреки обязанности ограждать интересы русских подданных за границей, отдало распоряжение русскому почтовому отделению на Афоне не выдавать монахам Андреевского скита адресованной им почтовой и денежной корреспонденции, а также приказало пароходной конторе не принимать и не выдавать грузов, посланных монахам Андреевского скита, каковыми действиями посягнуло на личные и имущественные права русско-подданных за границей и причинило им крупные материальные убытки; 4) если означенные незакономерные действия действительно имели место, то какие приняты меры к расследованию обстоятельств дела.

Министру внутренних дел депутаты Государственной Думы адресовали такие вопросы:

1) Действительно ли имело место и известно ли министру внутренних дел, что административные и полицейские власти г. Одессы приняли, в силу бумаги, полученной из константинопольского посольства, меры к заключению в тюрьму и задержанию в полицейских участках нескольких сот привезенных из Афона монахов, лишение свободы коих, как не привлеченных к судебной ответственности и не подлежащих задержанию в административном порядке, по силе пункта 2 Высочайше утвержденного 11 февраля положения Комитета Министров составляет деяние, предусмотренное статьями 348 и 1540 Уложения о наказаниях; 2) действительно ли имело место и известно ли министру, что лишенные свободы афонские монахи в тюрьме и полицейских участках подверглись издевательствам и насилиям, выразившимся в том, что им обстригали волосы, снимали с помощью местного портного иноверца монашеские знаки и одеяния и переодевали в бумазейные пиджаки, отбирали иконы, книги, рясы, всякие новые одежды и деньги; 3) действительно ли имело место и известно ли министру, что лишенные свободы монахи высылались из города Одессы по проходным свидетельствам в места их приписки и что в настоящее время над ними учрежден гласный полицейский надзор, каковые мероприятия по отношению к лицам, не заподозренным в нарушении закона, являются незакономерными; 4) действительно ли имело место и известно ли министру, что одесский градоначальник вследствие просьбы константинопольского посольства отдал распоряжение арестовать монаха Фортуната, прибывшего в Одессу купить хлеб для афонского монастыря, после чего названный монах был задержан, находившиеся при нем процентные бумаги на сумму 20000 рублей были отобраны, а сам монах по отобрании от него подписки в том, что он признает игуменом о. Иеронима, выслан обратно на Афон без хлеба и без денег; 5) если означенные правонарушения имели место, то каковые приняты министром внутренних дел меры к их устранению, привлечению виновных к ответственности и к восстановлению потерпевших в правах и возвращению их имуществ.

Наконец, министру юстиции было предложено ответить на вопросы о том: 1) известно ли ему, «что в г. Одессе лишение свободы нескольких сот афонских монахов, составляя деяние, предусмотренное статьями 348 и 1540 Уложения о наказаниях, не вызвало никаких мероприятий со стороны чинов судебного ведомства для освобождения потерпевших, и для возбуждения преследования против лиц, виновных в деянии, воспрещенном уголовным законом»; и 2) «приняты ли в настоящее время меры к обнаружению виновных в означенном выше деянии». Запрос подписан 44 депутатами¹⁸⁷⁵.

7 марта 1914 года запросы октябристов обсуждаются на заседании Государственной Думы в Таврическом дворце. С речью в защиту имяславцев выступает депутат Е. П. Ковалевский:

Несмотря на мое полное нежелание касаться религиозно-догматических заблуждений афонцев и их отношения к церкви, – начинает он, – я считаю нравственным долгом заявить, что те из афонских изгнанников, с которыми мне пришлось лично беседовать и видеться, производят впечатление людей искренних, глубоко верующих и нравственно чистых. Церковь могла их осудить с своей точки зрения, но мы и общество можем поддержать их с точки зрения обыденных нравственных требований¹⁸⁷⁶.

Далее Ковалевский ставит перед депутатами два вопроса. Первый касается значения Афона для России и положения русских на Святой Горе. «Афон – исторический рассадник русского монашества, с 6000 русского населения, с монастырями, обладающими целыми музеями святынь византийской культуры, является нашей духовной колонией на Ближнем Востоке. Но соответствует ли наше влияние на Афоне значению его и ценности для нас?» – спрашивает депутат. По его мнению, положение России на Афоне никогда не соответствовало ни государственному достоинству России, ни величию Русской Церкви, ни громадному приливу туда денежных пожертвований из России. Русские всегда играли на Афоне второстепенную роль по сравнению с малочисленным греческим населением.

Постарались ли, однако, представители нашего дипломатического корпуса отстоять право и достоинство русских? Использована ли, в видах усиления русского влияния, та перемена, которая произошла на Афоне во время балканской войны? Чего, наконец, удалось добиться дипломатии в этот переходный момент для Афона в пользу русских монастырей? Это все жгучие вопросы, на которые, к сожалению, я боюсь получить отрицательные ответы. Мало того, мы имеем данные, что, если положение русских было недостойно ранее, то теперь оно сделалось еще более жалким, особенно после сильного опустошения их рядов при помощи представителей министерства иностранных дел. Они ведь не приняли никаких мер к восполнению той убыли, которая произошла после насильственного удаления 1500 монахов из монастырей¹⁸⁷⁷.

Наконец, депутат Ковалевский переходит ко второму вопросу – юридическому:

В настоящую минуту неопределенность правового положения утративших насильственно монашеский сан и как бы отлученных от церкви внушает большую тревогу, – говорит докладчик. – Закон у нас не предусмотрел еще правового положения отлученных и полуотлученных, ибо до сих пор не вступивших ни в какую общину исповедания было у нас только одно лицо – граф Л. Н. Толстой. Теперь таких лиц у нас несколько сотен, и, судя по энергичной деятельности Святейшего Синода за последние годы, число отлученных угрожает возрасти. Обойти вопрос об их положении в государстве будет тогда невозможно. Сейчас, впрочем, речь идет только о 700 указанных в запросе иноках, но я все-таки считал бы необходимым в первую очередь поставить вопрос, как гарантировать себя на будущее время от неподобающего положения в церковных делах зарубежной России и наличия внутри ее более 700 лиц, находящихся вне защиты закона и оторванных от всякой почвы. Мы ждали до сих пор с запросом, надеясь, что представители власти примут меры к исправлению ошибок, допущенных в этой истории¹⁸⁷⁸.

Ковалевский предлагает признать вопрос срочным и назначить комиссии по запросам двухнедельный срок для его рассмотрения. Однако депутат-казак М. А. Караулов, взявший слово после Ковалевского, протестует против двухнедельной отсрочки и предлагает признать запрос октябристов спешным. В своем выступлении он, в частности,говорит:

Я не знаю, верите ли вы в ту православную веру, которую вы так часто любите защищать. Но если даже стать на точку зрения Святейшего Синода, то вы ни на минуту не должны откладывать настоящий запрос. Ведь чума у нас в отечестве в смысле религиозном. 619 зараженных религиозной чумой рассеяны по распоряжению Святейшего Синода по всему лицу земли русской. С моей точки зрения, это не чума. Эти лица совершенно справедливо исповедуют то, чему учит Православная Церковь. Но это вопрос догматический, и ему не место в законодательных учреждениях. Мы здесь должны ограничиться вопросом, насколько закономерны те действия, которые имели место, насколько допустима деятельность нашего духовенства в борьбе с ересью такими способами, в каких она выражалась на Афоне, насколько допустимо бездействие обер-прокурора Святейшего Синода, отдавшего на потоп и поругание вверенных ему монахов-схимников¹⁸⁷⁹.

После непродолжительных прений спешность запроса отклоняется, и он направляется в комиссию по запросам для рассмотрения в двухнедельный срок в соответствии с установленной процедурой¹⁸⁸⁰.

Тема правового положения имяславцев возникла также в середине марта 1914 года во время заседания Бюджетной комиссии Думы, обсуждавшей смету Святейшего Синода в присутствии синодального обер-прокурора В. К. Саблера. Вопрос был возбужден, опять же, Е. П. Ковалевским. Последний спросил обер-прокурора, в каком положении будут монахи, не привлеченные к суду Московской Синодальной конторой. Саблер ответил, что он рассчитывает на «мирное улажение всего этого вопроса», что имяславцы согласятся пройти необходимый искус в российских монастырях, после чего вернутся к церковному общению, и им будет разрешено поступить в монастыри на общих основаниях. «По всей вероятности, – отметил Саблер, – удастся убедить и Константинопольского Патриарха снять с них признание их схизматиками». Депутат П. Н. Милюков при этом отметил, «что действия Константинопольского Патриарха имеют чисто политический, а не религиозный характер и что настойчивость в этом случае может привести к положительным результатам». Саблер ответил, что возможно возникновение вопроса и о возвращении монахов на Афон и о согласии на это Константинопольского Патриарха. Обер-прокурор выразил надежду, «что весь афонский вопрос будет ликвидирован мирно и благополучно»¹⁸⁸¹.

28 апреля 1914 года Дума вновь возвращается к обсуждению вопроса об изгнанных с Афона иноках-имяславцах на заседании, посвященном смете Святейшего Синода. На этот раз первым об имяславцах заговорил представитель «официального православия», епископ Елисаветградский, викарий Херсонской епархии, Анатолий (Каменский), один из 48 депутатов IV Государственной Думы в священном сане¹⁸⁸². В своей речи он поставил имяславцев в один ряд с «трезвенниками» и другими сектантами, упомянув и об особой роли Булатовича в афонском деле:

Когда здесь, с трибуны Государственной Думы, будет рассматриваться запрос об Афонских событиях, вероятно, многое объяснится, надеюсь, и то, что мы имеем здесь дело не только с религиозным движением, но и с движением иного характера. Вероятно, обнаружится, что единственным и главным виновником всей этой смуты является отставной офицер Александр Булатович, этот в своем роде тип нашей интеллигенции, выбитый из своей колеи и потерявший карьеру свою и мечущийся из стороны в сторону, чтобы так или иначе прилично существовать. В характере Булатовича мы прежде всего, когда ознакомимся с его историей, увидим стремление к авантюризму. Много раз в своей жизни он пробовал счастье как-нибудь обогатиться, и с этой целью, по-видимому, он принял даже монашество и, уже сделавшись монахом, мы знаем из его биографии, он два раза ездил в Абиссинию, взявши один-два раза деньги на покупку воска для обители, а другой раз настойчиво требовал также денег на построение в Абиссинии монастыря. А когда все это не удается, он на Афоне в монастыре начинает такую смуту, которая ему могла дать доступ к кассе, и кто знает, сколько десятков тысяч, убежавши с Афона, унес бы с собою из монастырской кассы <...> этот искатель приключений? Во всяком случае, весь этот так называемый религиозный спор еще богат, чреват такими событиями, которые, вероятно, покажут, что этот спор имеет и другую сторону, не религиозную¹⁸⁸³.

Обер-прокурор Синода Саблер в своей речи также коснулся дела афонских иноков. «Это дело будет предметом особого обсуждения <...> – отметил Саблер. – Это дело возникло вследствие недоразумения. Дело это сложилось прискорбно, но теперь я могу сказать, что оно вступило на тот благоразумный и желательный путь, который приведет к умиротворению»¹⁸⁸⁴.

Далее выступил известный историк, культуролог и политический деятель, лидер фракции народной свободы депутат П. Н. Милюков¹⁸⁸⁵. В своей речи он обрушился на то понимание церковной жизни, которое, по его мнению, отражено в отчете обер-прокурора Синода Сабле-ра. В этом отчете вся церковная жизнь сведена к серии торжественных событий, таких как «прославление мощей святителя Иоасафа», «празднование трехсотлетия со дня кончины Ермогена», «восстановление церковного чествования преподобномученика Ефросина», но при этом почти ничего не говорится о реальных проблемах церковной жизни. Упоминается только об «угрожающем развитии ино славной и иноверной пропаганды». Причиной такого понимания церковной действительности синодальным руководством Милюков считает тот факт, что Церковь «замкнулась в своей иерархии». «Кругом идет напряженный, доходящий до болезненности процесс изыскания новых путей духовно-нравственной жизни страны, делаются страшные усилия, чтобы пробить путь вперед, происходит необычайный, единственный в истории нашего духовного сознания переворот». А иерархия, замкнувшаяся в самой себе, занимается только текущими вопросами и не следит за развитием религиозной жизни. Упомянув о влиянии Распутина на государственные дела, Милюков говорит: «Наша Церковь попала в плен к иерархии, иерархия попала в плен к государству, а государство попало в плен проходимцам <...> Можно ли при этих условиях говорить о реформе Церкви?.. Нет, господа, сперва освободите государство от плена проходимцев, а иерархию от плена государства и Церковь от плена иерархии и тогда говорите о реформах»¹⁸⁸⁶.

Касаясь вопроса о борьбе между «имябожниками» и «имяборцами», Милюков прежде всего указал на то, что имябожническая «ересь» возникла в Византии и что представителями ее были Григорий Синаит, Григорий Палама и другие исихасты. Учение исихастов вывез с Афона Нил Сорский – «идеалист, который, не стремился к «временному и материальному», а боролся против тогдашних иерархов Церкви, желавших пленить Церковь в материальных узах». После Нила Сорского это учение не замерло: от афонских мистиков его восприняли русские славянофилы XIX века, «положившие его в основу своей теории о противоположности Восточного и Западного мира, противоположности «рассудочности» чувству, рационализма мистицизму, логики и силлогизма внутреннему деланию и внутреннему созерцанию».

Я далек от того, чтобы разделять это учение, но его разделяли лучшие люди нескольких поколений, и оно не умерло, оно живет <...> – сказал далее Милюков. – Данную ересь разбирали на целых пяти константинопольских соборах XIV столетия¹⁸⁸⁷. Пять соборов признали, что имябожеское учение не есть ересь. А у нас как решили это вопрос? Пожарной кишкой! (Рукоплескания слева). Да, в буквальном смысле, пожарной кишкой, потому что изгнание иноков за их предполагаемую ересь из монастырских помещений было достигнуто посредством обливания водой водопроводных труб в течение часа, причем вода сшибала с ног человека; затем принесли пожарные крючки и стали вытягивать монахов, мокрых, провожали вниз по лестнице и сажали на пароход. Во имя каких религиозных интересов это делалось? К своему изумлению, нахожу в ответе, сегодня данном обер-прокурором, неожиданное соображение: Святейший Патриарх просит иметь в виду, что Вселенская Церковь не может допустить проживания еретиков на Святой Горе. И вот, убрали оттуда 600 с лишком человек, в то время, когда каждый русский человек, проживающий на Святой Горе, важен для русских интересов. Ведь русская политика выдвинула требование о признании экстерриториальности Святой Горы. Но русский человек важен России, а не Святейшему Патриарху, который является греческим патриотом. И наш обер-прокурор спешит исполнить желание Вселенского Патриарха. Эти приемы борьбы с религиозной мыслью есть действительно шаг назад к тому же XV веку, когда против «имябожника» Нила Сорского выступил новгородский владыка Геннадий. Он рекомендовал, в качестве предшественника Никона, очень определенные средства: «Люди у нас просты, по книге говорить не умеют, так лучше никаких речей не плодить, а только для того собор учинить, чтобы еретиков казнить, жечь, вешать»... (Смех слева)... Ну, современные средства несколько мягче, арсенал средств обогатился, теперь действуют пожарные трубы, и хорошо, господа, что еще обошлось пожарными трубами. Я видел в Константинополе того поручика русской службы и болгарского происхождения, который был начальником военного отряда. Ведь дело почти дошло до расстрела¹⁸⁸⁸.

30 апреля 1914 года рассмотрение вопроса об имяславцах было закончено единогласным принятием Думой запросов к министрам иностранных дел, внутренних дел, финансов и юстиции¹⁸⁸⁹.

Приведенные нами выступления депутатов IV Государственной Думы в защиту имяславцев показывают, что вопрос этот к весне 1914 года вышел далеко за рамки внутрицерковной полемики и приобрел политическую и правовую окраску. Думские дебаты, насколько известно, не привели к каким-либо конкретным мерам против виновников расправы над афонскими иноками. В то же время эти дебаты немало способствовали созданию той благоприятной для имяславцев атмосферы, в которой произошло их оправдание на суде Московской Синодальной конторы и были приняты последовавшие за этим решения Синода. Когда на защиту имяславцев встали не только Государь, но и оппозиционная по отношению к нему Дума, Синод был уже не в силах противостоять столь мощному давлению и должен был значительно смягчить свою позицию.

Прения в Думе по вопросу об имяславцах, в особенности выступления П. Н. Милюкова, свидетельствуют еще об одном знаменательном факте – о стремительном падении авторитета церковной иерархии в глазах общественности накануне революции 1917 года. В эпоху кардинальных перемен в жизни России многие ждали от иерархии, в частности, от преосвященных членов Святейшего Синода, энергичных решений, направленных на благо народа и Церкви. Синод же оказывался неспособным не только взять в свои руки инициативу в деле общенародного возрождения, но даже и собственными средствами решить такие внутренние вопросы церковной жизни, как афонский спор о почитании имени Божия. Беспомощность Синода перед имяславским спором, выразившаяся сначала в составлении «неясного и многосмыс-ленного» Послания от 18 мая 1913 года¹⁸⁹⁰, никого ни в чем не убедившего, затем в применении военной силы по отношению к имяславцам, и, наконец, в двусмысленных и половинчатых решениях весны 1914 года, была лишь свидетельством более глубокой и серьезной проблемы – общей беспомощности церковной иерархии перед лицом надвигавшегося кризиса.

Церковная иерархия в России в течение всего синодального периода нередко воспринималась как оторванная от реальной жизни каста, живущая своими интересами, замкнутая на самое себя. Как вспоминает протопресвитер Георгий Шавельский, «в особенности, оторванность наших владык от жизни, полное непонимание ими последней сказались перед революцией <...> В самые последние дни перед революцией <...> в Синоде царил покой кладбища»¹⁸⁹¹. Революция уничтожит не только синодальный строй, но и всю систему церковно-государст-венных отношений, формировавшуюся на протяжении столетий в Российской империи, вместе с самой империей. После 1917 года в истории Русской Церкви наступит новая эпоха – мученичества и ис-поведничества. И только десятилетия спустя станет ясно, что бездейственность и безынициативность церковной иерархии в предреволюционное время, отсутствие у нее реального авторитета, неспособность ее решать насущные проблемы духовной жизни – все это в значительной степени способствовало наступлению революции и последовавших за ней жесточайших гонений против Церкви.

19 июля 1914 года Германия и Австрия объявили войну России. 20 июля на торжественном молебне в Зимнем дворце Государь Император Николай II объявил о вступлении России в войну. Это известие вызвало взрыв патриотических чувств во всех слоях российского населения. «Война сразу стала популярной, ибо Германия и Австрия подняли меч на Россию, заступившуюся за сербов. Русскому народу всегда были по сердцу освободительные войны»¹⁸⁹². В течение первых месяцев войны народ был охвачен энтузиазмом. На фронт потянулись эшелоны с добровольцами, среди которых были и крестьяне, и рабочие, и разночинцы, и представители интеллигенции, и аристократы.

Многие священнослужители, в том числе несколько епископов, подали прошение о назначении полковыми священниками в действующую армию. Среди клириков, подавших таковое прошение, был и иеросхимонах Антоний (Булатович). В августе 1914 года он отправился в Петербург для ходатайства перед Синодом «о разрешении <...> посвятить себя на обслуживание духовных нужд христолюбивых воинов»¹⁸⁹³. В руках Булатовича было и рекомендательное письмо епископа Верейского Модеста на имя обер-прокурора Саблера:

Податель сего – иеромосхимонах Антоний (Булатович), явившись ко мне из данного ему отпуска, заявил мне о своем желании и готовности посвятить свои силы на дело священнослужения среди воюющих братии или среди раненых и просил ходатайства моего о командировке его в качестве священника в действующую армию или в какой-либо из находящихся в действующей армии госпиталей. Это же свое желание отец Антоний высказал и Высокопреосвященнейшему митрополиту Макарию, прося его благословения на ходатайство о сем деле, которое от него и получил. Со своей стороны я не видел бы препятствия к осуществлению этого

желания отца Антония, ибо, поскольку я его узнал, он далек от мысли нести какую-либо пропаганду своих идей среди массы и если просится на войну, то совершенно искренно желая положить душу свою за други своя <...> С подобной же просьбой – командировать на войну в качестве священнослужителей – обращались ко мне и некоторые другие иеромонахи <...> проживающие во вверенном мне Покровском монастыре. Думаю, что если бы дано было разрешение отправиться им на войну по снятии с них запрещения, то это тоже способствовало бы скорейшей ликвидации всего афонского дела¹⁸⁹⁴.

Получив это письмо, Саблер решил не выносить дело на обсуждение Синода, а ограничился приватной беседой с первенствующим членом Синода митрополитом Киевским Владимиром. Последний, по словам Саблера, «со своей стороны находил бы возможным удовлетворить упомянутое желание афонских иноков, разрешив священно-служение на все время военных действий тем из них, кои имеют священный сан». Сообщая об этом разговоре в письме от 1 сентября 1914 года на имя митрополита Московского Макария, Саблер просит последнего «преподать пребывающим как в Покровском монастыре, так и в иных местах афонским инокам свое благословение на отбытие в действующую армию» и разрешить им священное лужение¹⁸⁹⁵. Уже 4 сентября епископ Модест уведомляет Саблера о том, что митрополит Макарий разрешил в священнослужении архимандрита Давида (Мухранова), иеросхимонаха Антония (Булатовича) и еще 12 иеромонахов. А 17 сентября епископ Модест обращается к обер-прокурору с ходатайством о разрешении всем инокам-имяславцам причащаться Святых Тайн:

Разрешенные в священнослужении иеромонахи-афонцы почти все находятся ныне в русской армии. Простые монахи-афонцы, кроме стариков, отправились также на войну в качестве санитаров <...> Доводя о сем до сведения Вашего Высокопревосходительства, я почтительнейше прошу ходатайства Вашего Высокопревосходительства о разрешении всем афонцам-монахам причащаться Святым Христовым Тайнам, так как их подвиг служения раненым воинам заслуживает того, чтобы церковная власть, снизойдя к их немощам, не лишила бы их Святого Причастия. Многим из них, быть может, придется умереть на поле брани¹⁸⁹⁶.

Епископ Модест также указывал на необходимость опубликовать в «Церковных ведомостях» информацию о разрешении афонским инокам приступать к Причастию. Такой публикации не последовало¹⁸⁹⁷.

Благодаря действиям епископа Модеста и митрополита Макария многие имяславцы в священном сане получили разрешение в священнослужении и были отправлены на фронт в качестве полковых священников. Иным было положение простых монахов, не имевших священного сана. Большинство из них продолжало проживать по месту прописки: лишенные монашеского звания и возможности причащаться Святых Тайн, они были изгоями даже в своих родных городах и селах. После объявления войны трудность их положения усугубилась из-за того, что их начали призывать на фронт в качестве простых солдат. Многие иноки считали для себя неприемлемым брать в руки оружие, однако отказаться от военной службы не могли. О тех моральных дилеммах, с которыми столкнулись простые иноки-афонцы во время Первой мировой войны, свидетельствует письмо схимонаха Досифея (Тимошенко) от 14 сентября 1917 года, направленное им в адрес Поместного Собора Российской Церкви. Это письмо будет приведено нами в Главе XI.

Вернемся к иеросхимонаху Антонию (Булатовичу). Получив разрешение в священнослужении, он был назначен в 16-й передовой отряд Красного Креста. Этот отряд, сформированный в сентябре 1914 года, уже 5 октября был отправлен на Западный фронт. В течение всей зимы 1914–1915 годов отряд, дислоцированный в Польше, вел позиционную войну в тяжелейших условиях, нередко под постоянным обстрелом противника¹⁸⁹⁸. В марте 1915 года Булатович, прикомандированный к 10-му Ингерман-ландскому полку 3-й стрелковой дивизии, находится уже в Карпатах. Дух боевого офицера не умер в Булатовиче: однажды в решительный момент он поднял солдат в атаку, за что был впоследствии представлен к боевому ордену святого Владимира 3-й степени с мечами. Ввиду ухудшения здоровья в июле 1915 года Булатович возвращается в полк. В боях под Сопоковчиком он вновь руководит атакой, за что командование ходатайствует о награждении его наперсным крестом на Георгиевской ленте¹⁸⁹⁹.

В нашем распоряжении нет документальных свидетельств о пребывании Булатовича на фронте. Зато сохранились воспоминания бывшего протопресвитера армии и флота Георгия Шавельского о том, как на представление Булатовича к ордену св. Владимира 3-й степени с мечами реагировали члены Святейшего Синода. Во время одного из заседаний Синода, на котором, в числе прочих, присутствовали митрополит Киевский Владимир (Богоявленский), сохранивший за собой после перевода из Санкт-Петербурга в Киев звание первенствующего члена Синода, митрополит Московский Макарий, протопресвитер Шавельский и обер-прокурор Волжин, был сделан доклад о награждении иеросхимонаха Антония (Булатовича) орденом. Когда митрополит Владимир услышал имя Булатовича, он с негодованием обратился к Шавельскому:

– Как Антония Булатовича? Это вы приняли его в армию?

– Я Булатовича не принимал, – ответил Шавельский. – Он прибыл на фронт с одной из земских организаций, назначенный каким-то епархиальным начальством.

– Кто же мог его назначить? – спросил митрополит Владимир.

– Он назначен московским митрополитом, – ответил обер-прокурор Синода Волжин.

– Московским митрополитом?.. Нет, я не назначал... Я не назначал, – сказал митрополит Макарий.

Волжин приказал принести дело о Булатовиче. Когда дело принесли, обер-прокурор поднес его митрополиту Макарию:

– Видите, владыка, ваша резолюция о назначении иеромонаха Антония в земский отряд, отправляющийся на театр военных действий.

– Да, это как будто мой почерк, мой почерк, – говорил митрополит Макарий. – Не помню, однако.

– Видите ли, дело было так, – настаивал Волжин. – Митрополит Макарий не хотел назначить иеромонаха Антония, тогда организация обратилась к обер-прокурору Саблеру, и тот известил митрополита Макария вот этим письмом, – Волжин указал на пришитое к делу письмо Саблера, – что первенствующий член Синода митрополит Владимир ничего не имеет против назначения Булатовича в армию.

Тут уже самому митрополиту Владимиру пришлось удивляться¹⁹⁰⁰.

Действительно ли митрополит Владимир забыл о своем разговоре с Саблером в сентябре 1914 года, или сделал вид, что забыл, остается только догадываться. Невозможно, во всяком случае, предположить, что такой разговор вообще не имел места: Саблер был слишком дисциплинированным церковным чиновником, чтобы позволить себе письменно дезинформировать Московского митрополита. Приведенный случай лишний раз свидетельствует о том, в какой двусмысленной ситуации по отношению к имяславцам находились члены Святейшего Синода в описываемый период.

Осенью 1916 года Булатович возвращается в Петроград. Причиной возвращения послужило серьезное ухудшение здоровья, сделавшее Бу-латовича практически небоеспособным. В ноябре 1916 года он пишет начальнику 16-го санитарного отряда: «Не могу не скрыть от Вас, что здоровье мое после перенесенного в Карпатах возвратного тифа совершенно расстроилось, не говоря уже о глазах, но и деятельность сердца ослабела, и ревматизм лишает возможности переносить так холод и сырость, как в былое время»¹⁹⁰¹. На фронт Булатович более не вернется.

Говоря о деятельности Булатовича в этот период, мы должны указать на его письмо Государю Императору Николаю Александровичу, датированное 7-м октября 1916 года. В этом письме Булатович истолковывает события, происходившие в России того времени, как грозные знамения Божьего наказания за «похуление державного и зиждительного Имени Господня»:

Поражение третьей армии, – пишет он, – совпало с тем моментом, когда Вы изволили удостоить особо милостивой грамотой архиепископа Антония Харьковского, и затем, дивное дело, противник остановился тогда, когда взял Почаевскую Лавру, ту самую Лавру, из которой раздались первые хулы архиепископа Антония Харьковского на Имя Господне, ибо там впервые были напечатаны в журнале «Русский инок» мерзкие о Имени Господнем слова <...> Припомните еще гибель лодки Донца: она первая погибла в Одесском рейде, потопленная турецким миноносцем, не успев сделать и выстрела! <...> Нынешние люди не верят в эти знамения, но Ваша жизнь так полна этими чудесными предзнаменованиями, что Вы, Державный Государь, не можете не верить им <...> Промысел Божий ждет того, чтобы предать Вам Царьград, но удовлетворите же правосудие Божие и восстановите же поруганную честь Имени Господня!¹⁹⁰²

В своем письме Булатович вновь просит назначить комиссию из нескольких авторитетных богословов, которые бы разобрали как Послание Синода от 18 мая 1913 года, так и имяславские исповедания¹⁹⁰³. Ответа на это письмо не последовало. Спустя два года, – уже после того, как в стране пришли к власти большевики, – Булатович писал: «Не внял Государь благому духовному совету и духовному предупреждению. Не возымел мужества пойти в этом деле вразрез с верховными синодалами <...> и ограничился лишь несколькими слабыми полумерами». Именно за это, как считает Булатович, Россию и постигла революция, которую он воспринял как кару Божию: «В России, распявшей Имя Его, – камня на камне ныне не остается. Закрыты клеветавшие против нас и хулившие Имя Господне издания, и даже типографии их отняты!.. Но и еще «рука Его простерта""¹⁹⁰⁴.

Слова Булатовича в адрес Николая II несправедливы: на самом деле, начиная с января 1914 года, и Император Николай Александрович, и Императрица Александра Федоровна являют себя вполне последовательными защитниками изгнанных с Афона иноков и призывают отнюдь не к «полумерам»¹⁹⁰⁵. Булатович знал о приеме Государем трех афонских иноков в январе 1914 года и о его общем сочувствии имя-славцам, однако не мог знать всей правды о взаимоотношениях между Государем и Синодом. Именно Синод ограничивался «полумерами», тогда как Государь призывал к полному восстановлению справедливости в отношении имяславцев, что отразилось и в его записке на имя Саблера от 15 апреля 1914 года, и в его резолюции на прошении группы имяславцев во главе с архимандритом Давидом от марта 1916 года. Обер-прокуроры В. К. Саблер, А. Д. Волжин и Н. П. Раев, являвшиеся связующим звеном между Государем и Синодом, стремились положить конец делу имяславцев, и лишь упорство членов Синода им в этом препятствовало.

Впоследствии, уже после революции 1917 года, много будет сказано о вмешательстве Царя как высшего представителя государственной власти в дела Церкви в предреволюционный период, и дело имяславцев будет представлено как яркий пример такого вмешательства: эта идея является, в частности, лейтмотивом неоднократно цитированной в настоящей главе работы епископа Василия (Зеленцова). Исследователи, придерживающиеся подобных взглядов, забывают, однако, о том, что в течение всего синодального периода, начиная с реформ Петра I, именно Царь юридически и фактически возглавлял Российскую Православную Церковь, будучи «верховным защитником и хранителем догматов господствующей веры и блюстителем правоверия и всякого в Церкви святой благочиния»¹⁹⁰⁶, тогда как Синод учреждался Царем и находился у него в подчинении. Речь, следовательно, не может идти о «вмешательстве» государства в дела Церкви: давая через своего уполномоченного – обер-прокурора – рекомендации Синоду, Царь лишь исполнял то, что считал своим долгом как христианского Государя¹⁹⁰⁷.

Что же касается самого Синода, то он в течение 1915–1916 годов продолжает сохранять в целом негативное отношение к имяславцам. В то же время Синод де факто признает правомочными действия митрополита Макария, разрешившего многих имяславцев в священно служении и восстановившего их в монашеском звании. Об этом свидетельствует Определение Синода от 10 марта 1916 года за № 2670, явившееся ответом на ходатайство группы афонских иноков во главе с архимандритом Давидом об официальной публикации в «Церковных ведомостях» данного имяславцам в 1914 году разрешения причащаться Святых Христовых Тайн. Авторы ходатайства, поступившего в Синод с собственноручной резолюцией Императора «Следует удовлетворить»¹⁹⁰⁸, указывали, в частности, что, тогда как афонские иноки имеют возможность причащаться и совершать священнослужение в Московской и Киевской епархиях, а также в армии и военных лазаретах, епископы прочих епархий продолжают не допускать иноков к причастию и даже лишают их христианского погребения¹⁹⁰⁹. Святейший Синод в своем Определении постановил «уведомить Преосвященных, что афонские иноки, не принятые еще в общение с Церковью, могут быть принимаемы в таковое общение по надлежащем испытании их в верованиях и по засвидетельствовании ими о своей преданности Православной Церкви, точном следовании ее догматам и учению, отречении от имябожни-ческого лжеучения и послушании богоустановленной иерархии, с целованием Святого Креста и Евангелия, без требования от них какого-либо письменного акта и засим, как принятые в общение с Церковью, они подлежат допущению к Святому Причастию и погребению по правилам Православной Церкви, о чем, для исполнения настоящего Определения, напечатать в «Церковных ведомостях""¹⁹¹⁰. Определение, однако, по указанию обер-прокурора А. Волжина, не было опубликовано в силу содержащегося в нем упоминания об «отречении от лжеучения».

В 1915–1916 годах полемика вокруг имяславия несколько затихла. Тому имелись объективные причины. Во-первых, общественное внимание было настолько поглощено войной, что на другие вопросы его не хватало. Во-вторых, наиболее активные имяславцы находились в действующей армии и не принимали участия в литературной полемике. В-третьих, наконец, Святейший Синод – ввиду благоволения Государя к имяславцам – не был заинтересован в дальнейшем раздувании полемики вокруг вопроса о почитании имени Божия.

В то же время в 1915–1916 годах наблюдается медленный, но постоянный рост общественной поддержки имяславского движения. Публикаций, посвященных движению имяславцев, в эти годы по указанным причинам стало меньше, чем в 1913-м и 1914-м, но общий тон публикаций менялся на все более сочувственный. Некоторые издания, ранее клеймившие «имябожников» позором, теперь становятся на их сторону (в частности, газета «Колокол»). В числе сочувствующих имяславцам оказываются не только церковные деятели, но даже и такие далекие от церковной проблематики люди, как, например, поэт Осип Мандельштам, посвятивший афонским инокам следующее стихотворение, датированное 1915-м годом:

И поныне на Афоне

Древо чудное растет,

На крутом зеленом склоне

Имя Божие поет.

В каждой радуются келье

Имяславцы-мужики:

Слово – чистое веселье,

Исцеленье от тоски!

Всенародно, громогласно

Чернецы осуждены;

Но от ереси прекрасной

Мы спасаться не должны.

Каждый раз, когда мы любим,

Мы в нее впадаем вновь.

Безымянную мы губим

Вместе с именем любовь¹⁹¹¹ .

Наше изложение событий 1914–1916 годов было бы неполным, если бы мы не упомянули о том, что в это время происходило с автором книги «На горах Кавказа» схимонахом Иларионом. В течение всего периода имяславских споров он оставался от них в стороне: церковным властям, выносившим суждение о его книге, даже не приходило в голову вызвать самого автора и допросить относительно ее содержания. Лишь обрывочные сведения доходили до кавказской пустыни – об осуждении книги «На горах Кавказа» Синодом, о ее сожжении в Валаамском монастыре, о суде Московской Синодальной конторы, о вступлении России в войну. На информацию о сожжении своей книги схимонах Иларион отреагировал крайне болезненно. В частном письме, датированном 29-м мая 1914 года, он так говорил об этом событии:

Живу в далеких горах и положительно ничего не знаю и не слышу о своей книге. Вы извещаете, что сожгли. Вот это дело! Вечным огнем, если не покаются, будут жегомы те, кто дерзнул на сие. Боже наш! Какое ослепление и бесстрашие! Ведь там прославлено имя Бога нашего Иисуса Христа, Имя «Ему же поклоняется всяко колено небесных, земных и преисподних». Там в книге все Евангелие и все Божественное Откровение, учение Отцов Церкви и подробное разъяснение об Иисусовой молитве. Вот так показали свою духовность и близость к Богу монахи XX века <...> Конечно, скажете, Синод приказал, да где же у вас свой-то ум? <...> Ангели поют на небеси превеликое Имя Твое, Иисусе, а монахи, о ужас, сожгли яко вещь нестерпимую. Без содрогания нельзя сего вспомнить¹⁹¹² .

В марте 1915 года журнал «Ревнитель» опубликовал письмо схимонаха Илариона, адресованное редактору этого журнала Л. 3. Кунцевичу. Письмо полно апокалиптических предчувствий:

Я должен сказать и то, что я сильно обижен действиями в отношении меня духовной власти. Почему же она, когда она разбирала мою книгу и осудила ее, не отнеслась ко мне ни единым словом или вопросом о всех тех местах в моей книге, кои были причиною возникшего недоумения? <...> Мнится нам <...> что эта ужасная «пря» с Богом по преимуществу высших членов России Иерархов есть верное предзнаменование близости времен, в кои имеет прийти последний враг истины, всепагубный антихрист¹⁹¹³.

В своем письме схимонах Иларион последовательно отвечает на вопросы Кунцевича, отражающие наиболее расхожие представления о заблуждениях имяславцев:

Считаю ли я, что имя Божие есть четвертое Божество? Отвечаю – отнюдь нет. Никогда это богохульное учение не только теперь, но и во всю мою жизнь не находило места в моем внутреннем мире, даже и на одно мгновение <...> Обожаю ли я звуки и буквы имени Божия и что я разумею под Именем Божиим? – Выражаясь «Имя Божие Сам Бог», я разумел не звуки и буквы, а идею Божию, свойства и действа Божий, качества природы Божией <...> Это понятие для молитвенника весьма важно, именно: призывая имя Божие, чтобы он не думал, что призывает кого другого или бьет словами напрасно по воздуху, но именно призывает Его Самого <...> А звуками мы только произносим, называем или призываем имя Божие <...> буквами же начертываем его, т. е. изображаем, пишем; но это есть только внешняя сторона имени Божия, а внутренняя – свойства или действа, которые мы облекли в эту форму произношения или письма. Но и перед этой формой <...> истинные последователи Христа Иисуса всегда благоговели и почитали ее наравне со святым крестом и святыми иконами <...>¹⁹¹⁴

На вопрос о том, спасительно ли имя Божие даже для неверующих или для верующих, но произносящих его без внимания и благоговения, схимонах Иларион отвечает: имя Божие «само по себе всегда свято, славно и спасительно; доя нас же производит действие, смотря по нашему отношению к нему». Имя Божие, произносимое без достаточного внимания и благоговения, если отсутствие внимания является не следствием пренебрежения, а следствием немощи ума человеческого, также может быть спасительным. Когда же человек произносит имя Божие кощунственно, насмешливо, тогда оно становится для него огнем поядающим¹⁹¹⁵.

Письмо о. Илариона свидетельствует об одном факте, на который не обращали внимания многие критики имяславия: о. Иларион и о. Антоний (Булатович), чьи имена склоняли вместе, так, как будто это были члены одного кружка, в действительности никогда не были лично знакомы, хотя и относились друг другу с большим почтением.

<...> Спрашиваете, – пишет о. Иларион, – был ли я денщиком у о. Антония Булатовича, как Вы слышали от некоторых, – конечно, в этом нет позора, если бы и был, но лучше о том судите сами: знающие его лично дают ему 40 или от силы 45 лет, а мне 70 лет, и я лично его не знаю, а поэтому и не могу судить, гожусь ли я ему в денщики или нет, но я знаю его по Апологии и сужу о нем как о человеке честном и понимающем дело, и далеко превосходящим меня своими качествами – духовными и нравственными. Да поможет ему Господь и Всепречистая Богоматерь во благих его намерениях <...>¹⁹¹⁶

Наконец, в письме Кунцевичу схимонах Иларион говорит об обстоятельствах, при которых писалась книга «На горах Кавказа», а также о реакции на нее в монашеской среде:

При первом появлении в свете моей книги она произвела необычайно великое впечатление – преимущественно, на внутренних молитвенников, доказательством чего служит то, что <...> без числа последовали ко мне благодарные письма – искренние, сердечные, задушевные <...> Мы так мыслим, что хотя книга наша «На горах Кавказа» запрещена яко еретическая и предается сожжению, но есть другой суд – суд божественный, беспристрастный, праведный, и истинно признаюсь Вам <...> радостная надежда веселит сердце, что там книга моя, как написанная Божиею силою, именно по добрым целям, получит праведный суд¹⁹¹⁷.

Приведенное письмо было последним печатным выступлением схимонаха Илариона. В течение 1915 и первой половины 1916 года он проживал попеременно в своей келлии в урочище Темные Буки или в Сентинском Спасо-Преображенском женском монастыре, где пользовался гостеприимством игумений Раисы. Сохранившиеся архивные документы¹⁹¹⁸ свидетельствуют о том, что и духовные и светские власти пристально следили за жизнью и деятельностью схимонаха Илариона, к тому времени старого и больного. Время от времени его посещали епархиальные миссионеры, отбиравшие у него книги и выяснявшие у него детали его «лжеучения». Архиепископ Ставропольский Агафодор и его викарий епископ Александровский Михаил регулярно получали донесения о деятельности схимонаха Илариона и нескольких проживавших вместе с ним послушников и послушниц. На игумению Раису и других инокинь Сентинского монастыря со стороны епископа Михаила оказывалось «воздействие и словом убеждения и мерами строгости на тот предмет, чтобы все оне оставили увлечение учением схимонаха Илариона об имени Иисусовом»¹⁹¹⁹. В сентябре 1915 года временный генерал-губернатор Кубанской области и Черноморской губернии воспретил схимонаху Илариону «пребывание в местностях, состоящих на военном положении или входящих в театр военных действий <...> как лицу, вредному для государственного порядка и общественной безопасности»¹⁹²⁰.

Согласно тем же архивным сведениям, схимонах Иларион скончался от водянки 1 марта 1916 года и погребен на Пасху в урочище Темные Буки¹⁹²¹. Схимонаху Илариону не довелось увидеть ни революции, ни последовавшего за ней разгрома Церкви в России. На Кавказе остались его немногочисленные ученики, среди которых его имя было окружено почитанием. Книга «На горах Кавказа» продолжала пользоваться популярностью среди российской верующей интеллигенции послереволюционного периода. Любопытно, что в советское время об осуждении этой книги Синодом мало кто знал, тогда как саму книгу продолжали читать и любить весьма многие. В «самиздате» она переиздавалась неоднократно. А в 1998 году, спустя более 90 лет после первого издания, книга «На горах Кавказа» вновь напечатана в Санкт-Петербурге.

Одной из крупных фигур в стане ученых имяславцев был В. Ф. Эрн, видный религиозный мыслитель, историк философии и публицист. Без рассмотрения его публикаций 1914–1916 годов наш обзор имя-славских споров был бы неполным.

Владимир Францевич Эрн (1882–1917) с молодости увлекался идеями Платона и Владимира Соловьева. После окончания в 1904 году историко-философского факультета Московского университета оставлен при кафедре всеобщей истории, где впоследствии стал доцентом и профессором. В 1906-м в Германии слушал лекции А. Гарнака. Религиозно-философская проблематика находилась в центре научного внимания Эрна. Среди его ближайших друзей – священник Павел Флоренский, В. П. Свенцицкий, А. В. Ельчанинов, С. Н. Булгаков, Андрей Белый. В 1905 году Эрн становится активным участником подпольного религиозно-философского общества «Христианское братство борьбы», ставившего своей задачей создание русского христианского социализма, основанного на идеалах соборности, христианской общественности и всеобщей любви. В 1906 году Эрн участвует в основании Московского религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева, а в 1907-м – в создании при нем Вольного богословского университета. В 1910 году Эрн вместе с С. Н. Трубецким, Г. А. Рачинским, Н. А. Бердяевым и С. Н. Булгаковым участвует в организации московского книгоиздательства «Путь». В этом издательстве выходят основные труды Эрна – о Владимире Соловьеве, Григории Сковороде, Л. Н. Толстом и других мыслителях. Важное место в становлении философского мышления Эрна занимает его полемика в 1910-е годы с русским неокантианством и идеями «германизма», которым он противопоставляет русскую философию, органически усвоившую платонизм через наследие восточной патристики. В годы Первой мировой войны Эрн в многочисленных статьях на религиозно-философские темы продолжает развивать анти-германскую тему, а также работает над трудом «Верховное постижение Платона (введение в изучение Платоновых творений)» (труд остался незаконченным). В 1914 году Эрн защищает магистерскую диссертацию, в 1916-м заканчивает докторскую (которую не успел защитить). Преждевременная смерть Эрна от нефрита прерывает его научные труды¹⁹²².

Имяславской проблематикой Эрн заинтересовался уже в 1913 году. В августе этого года он выступил с предложением подготовить коллективный сборник статей об имени Божием в издательстве «Путь». Некоторые сотрудники «Пути», в частности, Г. Рачинский и С. Булгаков, горячо поддержали идею, однако Е. Трубецкой отнесся к ней настороженно и убедил владелицу издательства М. К. Морозову в нецелесообразности такой публикации¹⁹²³. Тогда Эрн берется за перо сам. В 1914 году он начинает работу над «Письмами об имяславии», задуманными как апология имяславского учения в противовес позиции Святейшего Синода, однако успевает опубликовать только два письма (оба с подзаголовком «письмо первое»), содержащие вводные замечания¹⁹²⁴. В 1917 году он публикует «Разбор Послания Святейшего Синода об Имени Божием»¹⁹²⁵.

Работы Эрна по имяславию, несмотря на их незаконченный характер, имеют важное значение для истории имяславского спора: они вносят существенный вклад в осмысление имяславия с философской и богословской точек зрения. Дискуссия вокруг философской базы имяславия, начатая Флоренским и Муретовым в 1912 году, была Эрном продолжена и углублена. Кроме того, Эрн был первым, кто взялся за труд подробного рассмотрения Послания Святейшего Синода от 18 мая 1913 года и выступил с серьезной критикой его основных богословских предпосылок. Остается только сожалеть, что философ не успел довести начатое дело до конца.

Первая публикация Эрна, посвященная теме имени Божия, называется «Около нового догмата». Она появилась в июле 1914 года и содержит реакцию философа как на сам спор вокруг почитания имени Божия, так и на обсуждение этого вопроса в российской прессе. В имяславии Эрн видит «нарождение нового церковного догмата», а в имяславцах – «воинов Христовых и исповедников славы Имени Божия». Эрн критикует как крайних противников имяславия вроде архиепископа Никона, так и его защитников из среды либеральной интеллигенции, таких как Бердяев: «Епископ Никон хочет одного смирения без дерзновения, Н. А. Бердяев хочет одного дерзновения без смирения. Но истины не хотят оба». Истинными учителями смирения и дерзновения, по мнению Эрна, являются не Никон и не Бердяев, а афонские иноки, выдвинувшие «незамеченную доселе богословами догматическую истину о том, что Имя Божие есть Бог». В заключение своей статьи, имеющей сугубо предварительный характер, Эрн говорит: «Итак, нас интересует больше всего объективная сущность споров об Имени Божием. Все остальное должно приложиться само собой. Важно выяснить, на чьей стороне Истина, важно сознать, кто подвижнически защищает святыню, а кто ее нарушает <...>»¹⁹²⁶. Дальше «заявления о намерениях» Эрн в данной статье не идет.

Спустя два года, в 1916 году, Эрн публикует статью «Спор об Имени Божием», где говорит о значимости вопроса о почитании имени Божия для современного человека. В отличие от Троицкого, видевшего в имяславии «явление религиозного атавизма»¹⁹²⁷, Эрн считает, что «вопрос об Имени Божием потрясающе современен». Этот вопрос метафизически и религиозно «является скрытым и пока что невидимым фокусом всех лучей Истины, разрозненно сверкающих в различных волнениях и алканиях современного духа». Он «беспредельно глубоко отвечает на целый ряд отрицаний европейской истории и таким образом является великим и достойным моментом не человеческой, а божествен-

ной диалектики вселенской жизни»¹⁹²⁸.

Спор, развернувшийся на Афоне вокруг темы почитания имени Божия, по мнению Эрна, не был случайным явлением. Причиной этого спора Эрн, вслед за имяславцами, считает не книгу «На горах Кавказа», а рецензию на нее инока Хрисанфа и последующие публикации архиепископа Антония (Храповицкого). В этих публикациях афонцев поразил «развязный, грубый и часто хульный язык имяборствующих»¹⁹²⁹, резко отличающийся от привычного для них языка святоотеческого богословия. Святые Отцы, как бы ни различались между собой, всегда говорили об имени Божием со страхом и трепетом, пишет Эрн. Это отношение они унаследовали от богослужения, являющегося «наиболее непосредственным (в эмоциональном смысле) выражением церковного самосознания», напоенного «величайшим, трепетным литургическим благоговением к Имени Божию»¹⁹³⁰. Достаточно сравнить писания имяборцев с высказываниями Отцов Церкви об имени Божием, чтобы в самом тоне почувствовать глубочайшую пропасть, отличающую святоотеческое отношение к имени Божию и отношение имяборствующих¹⁹³¹.

Книга схимонаха Илариона «На горах Кавказа», по мнению Эрна, не вносит ничего принципиально нового в святоотеческое понимание имени Божия. Более того, у Илариона вообще нет «своих» слов: он главным образом пересказывает слова и мысли общепризнанных учителей Церкви, святых и подвижников. Новым моментом в книге схимонаха Илариона является та настойчивость, с которой в ней выдвигается на первый план сила, могущество и спасительность имени Божия. В этой настойчивости, считает Эрн, есть «какая-то огромная, внутренняя значительность, что-то провиденциальное и относящееся к самым глубоким потребностям современной религиозной жизни»¹⁹³².

В плане духовного бытия, в коем сходятся в невидимый узел многочисленные нити нашей душевной жизни, книга о. Илариона есть не простое литературное явление, а громадное событие, означающее новый этап в ходе церковной истории, – пишет Эрн. – Нам представляется, что в книге о. Илариона невидимо и неслышно свершилось какое-то сгущение исконно благоговейного отношения Церкви к Имени Божию, сгущение, предваряющее и вызывающее кристаллизацию догматического осознания истины этого отношения. Нам хочется сказать: Да будут благословенны горные пустыни Кавказа за то, что в них впервые было расслышано какое-то внутреннее слово, идущее свыше, что они ответили первым призыванием, волнующим эхом на зов, раздавшийся в небесных сферах! Их ответ, преломленный чистой поверхностью молитвенного опыта, является поистине изумительным и чудесным в двух отношениях. Во-первых, по своему внутреннему смыслу, во-вторых, по своей чрезвычайной действенности¹⁹³³.

Если отношение схимонаха Илариона к имени Божию было проникнуто благоговейным трепетом, то его критики, напротив, стали относиться к имени Божию «бесчинно, интеллигентски опустошенно, нигилистически». Они противопоставили имяславскому пониманию «меоническую концепцию Имени Божия», которую стали вводить «туда, где раньше в продолжение веков и веков царила безмолвная, священная онтология культа». Именно тогда внутренняя взволнованность афонских иноков «стала переходить во внешние столкновения и волнения в среде монашествующей братии, что вызвало сначала вмешательство русского посольства, а затем и достопамятное, историческое выступление Синода»¹⁹³⁴.

Это выступление Эрн подвергает подробному анализу в «Разборе Послания Святейшего Синода об Имени Божием», опубликованном незадолго до смерти философа. По мнению Эрна, Синод мог реагировать на афонские споры двумя способами: либо вынести вопрос на всеправо-славное соборное обсуждение, либо «взяться за положительное богословское исследование вопроса и так его творчески разрешить, чтобы верующие действительно могли научиться точной Истине о почитании Имени Божия»¹⁹³⁵. Синод выбрал наименее удачный путь: не рассмотрев вопрос по существу, он поспешно высказался по поводу того понимания, которое счел ошибочным, думая тем самым закрыть тему. «Два иерарха, известные своим страстным вмешательством в политические дела, и один преподаватель духовного училища, решительно ничем не известный, написали три полемических статьи, и эти частные и случайные мнения трех православных христиан, благодаря связям и влиятельности двух из них, сделались теми докладами, кои были положены в основу Синодского Послания об Имени Божием»¹⁹³⁶.

Говоря о содержательной стороне Послания, Эрн прежде всего отмечает:

Первая черта богословствования Синода – это бросающееся в глаза отсутствие богословской мысли <...> Никакого исследования по существу вопроса об Имени Божием мы в Послании не находим <...> Второй чертой нельзя не признать определенно светский характер всех его рассуждений. В своих контраргументах Синод опирается не на святоотеческую мысль, не на мысль святых и подвижников, а на некую философию придуманную; причем <...> философия эта, естественно, не нуждается ни в каких обоснованиях, ни фактических, ни логических. Достаточно кивнуть в ее сторону, даже не называя ее по имени, чтобы все сразу делалось ясным и, главное, твердо установленным <...> И вот, опираясь с полнейшей и твердой уверенностью на «философию», составители Послания прежде всего хотят представить себя людьми необычайного просвещения, безусловно идущими в уровень с «веком», своих же противников выставить любителями мрака и невежества <...> Если причиной волнений было только невежество, то почему же Синод отнял возможность у всех кандидатов, магистров и докторов Российского богословия дружным хором, по всем журналам, со всех кафедр, со всех амвонов унять невежество низшей братии и потушить начавшийся пожар многоводной рекой блистательной богословской учености и богословского всеведения. Тогда бы вышло всенародное торжество Российского духовного просвещения, и уж, конечно, не пришлось бы прибегать к той пресловутой «пожарной кишке», которой засовестился даже «подведомственный» редактор Колокола! <...> Не показывает ли явно прозвучавший голос некоторых высокопросвещенных российских богословов, что, допусти Синод свободное и беспрепятственное созревание соборного мнения Русской Церкви об Имени Божием, – все наипросвещеннейшее в России подало бы руку простецам Афонцам и вместе с ними восстало бы против того господствующего у нас духовного полупросвещения, которое является и полухристианством, полуцерковностью, полуправославием? И не этого ли испугался Синод? <...> Не от того ли сначала запретил исследовать вопрос об Имени Божием, а потом, только себя одного не лишив голоса, преподнес верующим полемическое философствование двух иерархов и одного преподавателя духовного училища?¹⁹³⁷

Позиция «просвещенности», занятая Святейшим Синодом, подвергается Эрном резкой критике. По его мнению, «с своим «просвещением» Синод запаздывает, по крайней мере, на четверть века, ибо научное сознание современности давно ушло от той наивной догматичности, которая процветала тогда, когда составители Послания сидели на школьной скамье. Научное сознание в последние десятилетия пережило глубочайший кризис и внутренне надломилось, открыв почти во всех областях ведения такую сложность, которая решительно отменяет старые, простые, уверенные в себе «квадратные» ответы»¹⁹³⁸. Автор обвиняет Синод в номинализме и позитивизме, в следовании принципам «Логики» Милля¹⁹³⁹ – тем принципам, которые были опровергнуты еще при жизни Милля Джевонсом¹⁹⁴⁰ и впоследствии Гуссерлем¹⁹⁴¹, а в русской литературе – Л. М. Лопатиным. В трудах этих мыслителей произошло полное преодоление эмпиризма и номинализма Милля:

Искусственный разрыв между словом и реальностью, между именем и вещью, составлявший сущность Миллевой теории, преодолевается имманентным развитием логики в конце XIX столетия, и на наших глазах совершается своеобразное и крайне показательное возрождение антиноминалистического реализма в понимании сущности умственных процессов, и от него только шаг до глубокой реабилитации самого принципа слова и его антиноминалистической интерпретации. На наших глазах происходит внутренняя, вызванная имманентным развитием логики и гносеологии, отмена тех общих наивно-догматических точек зрения, которые легли в основу недавней полосы русского «просвещения», и в каком отношении находятся новые, более серьезные концепции логиков и гносеологов к вопросу об Имени Божием – это еще вопрос, и вопрос большой, посильному разрешению коего мы в свое время посвятим немало страниц. Во всяком случае, мы можем сказать, что теоретические основы индифферентизма русского просвещенного большинства в отношении к вопросу об именах суть достояние позавчерашнего дня науки, самой наукой давно пережитого; и потому вопрос об Имени Божием, который с этим позавчерашним днем совершенно несоизмерим и может быть даже очень соизмерим с актуальнейшим и динамическим зерном глубоких исканий научного «сегодня» – является своего рода судом над остылостью и отсталостью русского просвещенного большинства и над дурной привычкой многих русских людей жить остывшими результатами чужой мысли <...>¹⁹⁴²

Ошибочные теоретические посылки ведут синодальных богословов, в частности, архиепископа Никона, к такой антихристианской теории молитвы¹⁹⁴³, которую Эрн описывает как «молитвенный субъективизм». Согласно этой теории,

<...> в напряженнейшие и высшие мгновения сердечного горения человек не выходит из замкнутой сферы своего сознания. Он только «представляет» Бога, и силится воображением своим слить и отождествить произносимое сердцем Имя Божие с Самим Богом, но эти процессы воображаемого и молящейся душой производимого слияния отнюдь не приводят к реальному именованию Самого Сущего Бога. Синод утверждает, что дальше этого воображаемого отождествления молитва идти не может, что отождествление это «только в молитве, только в нашем сердце, и это зависит только от узости нашего сознания, от нашей ограниченности», молитвенно призываемый нами Бог вовсе не тождествен объективно с Богом Сущим. Уже из этой формулировки становится ясным, что между этой просвещенной теорией Синода и православием нет ничего общего, ибо молитва – душа православия, эта же теория абсолютно разрушает молитву и не оставляет от православного опыта камня на камне. В самом деле, молящийся, по учению семи иерархов, не выходит из сферы своего сознания. Значит, в молитве он один, одинок. Значит, молитва есть настроение одинокой души, благочестивые ее эмоции. И как бы жарка ни была молитва, как бы ни умилялось и ни горело сердце, здесь нет двух, нет единения человека с Богом, а есть односторонний процесс различных душевных переживаний, с различными физиологическими сопровождениями (слезами, жестами и молитвенными словами)¹⁹⁴⁴.

Причина такого понимания молитвы Синодом заключается, по мнению Эрна, в искусственном разрыве связи между именем Божиим и Самим Богом, введенном синодальными богословами. Молящийся, призывая имя Божие, не «представляет» Бога, как то кажется архиепископу Никону, не пытается вызвать к жизни умственный образ Бога, созданный своей фантазией, а «зовет и именует Самого Сущего Бога». Истинное разделение существует не между именем Божиим и Богом, а между молящимся и именем Божиим: это разделение и преодолевается молитвой, и преодолевается именно потому, что имя Божие объективно связано с существом Божиим¹⁹⁴⁵. Разделив нераздельное, Синод в то же время сливает неслиянное: отрицая тождественность имени Божия с Богом вне нашего сознания, он тем не менее настаивает на том, что в молитве мы отождествляем Бога с именем Божиим.

Синод говорит: «Мы не отделяем Его Самого (т. е. Бога) от произносимого Имени, Имя и Сам Бог в молитве для нас тождественны. О. Иоанн [Кронштадтский] советует и не отделять их, не стараться при молитве представлять Бога отдельно от Имени и вне его». Другими словами, мы своей волей магически должны создавать иллюзию тождества, которого на самом деле нет. По совету Синода, молящийся из субъективных материалов своего сознания должен строить умственный идол Бога или, иначе говоря, кантовскую регулятивную, но не конститутивную, идею высшего Существа и молитвенно разгораться перед собственным своим созданием, обливаясь слезами перед «высоким» идеалистическим своим вымыслом¹⁹⁴⁶.

Далее Эрн затрагивает одну из любимых своих тем, обвиняя Синод в «германизме», точнее – в следовании кантовской феноменалистиче-ской антропологии. Эта антропология, по мнению Эрна, «фатально и необходимо приводит к борению с Именем Божиим». Сущность феноменализма можно определить как «имяборчество», т. е. как «отрицание внутренней «открытости», доступности, именуемости, реальной достигаемости и умственной постижимости существа познаваемого нами и окружающего нас со всех сторон бытия». Встав на кантианские позиции, Синод не мог прийти к иным выводам, чем те, что содержатся в его Послании. Но, оказавшись «невольными слугами и бессознательным орудием германского духа», синодальные богословы противопоставили себя той православной духовности, которая была характерна для русских монастырей Афона. Спор афонских иноков с Синодом, по словам Эрна, стал «первой схваткой православного духа России с протестантским духом Германии»¹⁹⁴⁷.

В Послании Синода и в докладах, которые были положены в его основу, Эрн видит непоследовательность, выражающуюся в наличии в нем взаимоисключающих положений. С одной стороны, настойчиво проводится мысль о номинальности имени Божия, о том, что оно является продуктом человеческого сознания. С другой стороны, говорится: «Имя Божие свято и достопоклоняемо»; оно «божественно, потому что открыто нам Богом». Если имя Божие условно и номинально, отмечает Эрн, то оно не может быть святым и божественным; если же оно божественно и открыто нам Богом, то оно не есть наша умственная продукция, не может быть мыслимо как элемент нашего мышления: «Если Имя Божие открыто нам Богом, то это прежде всего значит, что Имя Божие есть не одна из многочисленных данностей нашего сознания, а безусловный дар свыше, открывающийся нашему сознанию не как нечто ему принадлежащее и им имеемое, а как некое непостижимое и непредвиденное действие Божественной щедрости, разрывающее мрак нашего эмпирического греховного сознания и всех категорий его явлением неизреченного и существенного света Самого Божества»¹⁹⁴⁸.

Ветхозаветное учение о славе Божией, по мнению Эрна, коренным образом противоположно позитивизму таких богословов, как архиепископ Никон. Упоминаемое Никоном тождество имени Божия и славы Божией в Ветхом Завете должно было бы напугать и сразить архиепископа, но он «глубочайшее, таинственнейшее и вполне определенное учение Библии о славе хочет свести к тем же номиналистским банальностям и к той же плоскости обыденного позитивизма, каким проникнута вся его спешно созданная «теория» имени»¹⁹⁴⁹.

Неужели можно допустить, что арх[иепископ] Никон, столь учительно и властно настроенный, не знает, что Библия пронизана с книги Бытия до Апокалипсиса неизреченно таинственной, беспредельно глубокой, поистине «озаряющей смыслы» онтологической мыслью о славе? Неужели он не знает, что в христианской литурги-ке, в песнопениях, в аскетической литературе, в житиях святых, у величайших из христианских поэтов священное имя слава сверкает такой многоцветной радугой величайших и предельных озарений, перед которой меркнет слава всех других имен человеческой речи? И неужели так сильна над ним власть протестантской науки, совершенно закрывающей понимание Библии, что он видя не видит, слыша не слышит и читая не разумеет?¹⁹⁵⁰

Разбирая аргументы Синода против учения имяславцев об имени Божием, Эрн приходит к выводу о том, что они «оказываются сотканными либо из сплошных недоразумений, либо из прямых искажений богооткровенного учения»¹⁹⁵¹. Крайне несостоятельным представляется Эрну, в частности, аргумент о том, что признание имени Божия Богом ставит Бога в «зависимость от человека»:

Мы спросим: допускать, что Бог нераздельно присущ вину и хлебу, пресуществляемым в Тело и Кровь Господню за каждой обедней, – не значит ли это ставить Бога в зависимость от человека? Между св. Дарами и Именем Божиим существует изумительный и существенный параллелизм. Сила и свойства как св. Даров, так и святейшего Дара Имени Божия – совершенно объективны, и ни от каких субъективных условий, ни от какой человеческой душевности не зависимы. В силу этой самой независимости, коренной и Божественной, и получается та видимая «зависимость», которой напрасно искушается Синод, грубо ее толкуя и не разумея тонкой силы вещей духовных. Именно потому, что Имя Божие, так же как и Кровь, и Тело Господни – есть безусловный дар, и ни в какой степени не есть оно данное человеческого сознания, ни одно из его созданий, именно поэтому Имя Божие, так же как св. Дары, доступно каждой душе и открыто перед всяким сознанием, независимо от его нравственных и душевных свойств. Отсюда возможность злоупотребления. И если Синод под «зависимостью» разумеет, что Имя Божие именно своей объективностью становится открытым перед злой человеческой волей и, благодаря своей онтологической независимости от ее хороших свойств, попадает как бы в эмпирическую зависимость от ее дурных устремлений, то ведь эта зависимость совершенно подобна «зависимости от человека» св. Даров. Тела и Крови Господней можно причащаться недостойно. Больше того: из молитвы перед принятием св. Тайн явствует, что можно поведать тайну врагам, и мы знаем, что в истории бывали самые мрачные злоупотребления этими возможностями (черные мессы). Но эти возможности только подчеркивают безусловно объективный характер таинства Евхаристии – и больше ничего¹⁹⁵².

Аргумент о том, что имяславское учение об имени Божием ведет к «механике повторения» молитвы Иисусовой, также представляется Эрну несостоятельным. Имяславцы, подчеркивает философ, ничего не говорят о механическом повторении молитвы. У Булатовича встречается мысль о том, что, «хотя и не сознательно призовешь Имя Господа Иисуса, то все-таки будешь иметь его в Имени Своем со всеми Его Божественными свойствами»¹⁹⁵³.

Но ведь между несознательностью и механикой нет ничего общего, – восклицает Эрн. – Глубины бессознательности – это глубины неисповедимой человеческой души, созданной по образу Божию. Мы знаем, что очень часто человек в своих бессознательных свойствах и в «тайных воздыханиях сердца» бывает бесконечно выше, глубже и чище своего сознания. Мы знаем, что нередко в глубине бессознательности у человека теплится вера в Бога и тоска по правде Его, когда все сознание его заполнено враждой против Бога и убежденным отрицанием Его. Поэтому, если и несознательно призовешь Имя Господа Иисуса, если сердце тайным движением и по темному инстинкту потянется ко Христу и заставит уста призывать спасительное Имя Его, в то время как сознание, увлеченное потоком и суетой жизни, будет обращено совсем на другое – и тогда милосердный Господь может особенно явно коснуться призывающего Его несознательно и через несознательность его просветить Своим светом и его сознание. И тогда сознание будет спасено бессознательностью. Христианство нигде не учит, чтобы спасало только одно сознание. Бессознательность может быть спасаема сознанием, – но и сознание может быть спасаемо бессознательностью ¹⁹⁵⁴ .

Наконец, Эрн ставит ключевой вопрос о том, является ли имя Божие энергией Божией. В решении этого вопроса ему помогает сравнение имени Божия с чудотворной иконой, сделанное архиепископом Никоном. Это сравнение, как подчеркивает Эрн, несовместимо с представлением о номинальности и условности имени: такое сравнение означает, что сам Никон приписывает имени Божию некую реальность. «Чудотворная икона существует в двойном смысле: и как реальность эмпирическая, и как реальность духовная. Если Имя Божие подобно чудотворной иконе, значит – оно действительно, а не номинально в двойном смысле: и в смысле эмпирического существования (в сознании человечества), и в смысле духовной реальности (как точка приложения Божественной энергии)»¹⁹⁵⁵. Впрочем, сам Эрн считает (и в этом повторяет Булатовича), что имя Божие выше чудотворной иконы: «Имя Божие, как отображение Существа Божия в Самом Боге – есть уже не икона, а нечто безмерно большее, не точка приложения Божественной энергии, а сама энергия in actu¹⁹⁵⁶, в ее премирной Божественной славе и (по отношению к человечеству) в благодатном и неизреченном ее богоявлении (теофании)"¹⁹⁵⁷.

Вопрос о том, является ли имя Божие энергией Божией, как мы помним, был по-разному решен С. В. Троицким и автором Послания Синода: первый признал имя Божие энергией Божией, второй не признал. Это расхождение в самом центральном пункте, по мнению Эрна, является достойным наказанием составителей Послания «за их неправое и нечестивое борение с Именем Божиим»¹⁹⁵⁸.

Как видим, критика Эрна в адрес Святейшего Синода была весьма резкой. Некоторые его суждения представляются несбалансированными: стремление увидеть в синодальных богословах злостных хулителей имени Божия, а в имяславцах героев битвы за славу этого имени приводит Эрна к преувеличениям, натяжкам, к односторонней оценке происходившего. Рассматривая труды Эрна по имяславию, нужно, кроме того, учитывать их предварительный, вводный характер: Эрн намеревался писать большую философскую работу об имени Божием и в своих публикациях 1914–1916 годов лишь нащупывал подход к теме, которую надеялся осветить более глубоко и всесторонне.

Несмотря, однако, на указанные недостатки, публикации Эрна по имяславскому вопросу имели в описываемый период весьма важное значение для создания философской базы имяславия. Вслед за Муре-товым и Флоренским, Эрн развивал тему «христианского платонизма», который им противопоставлялся позитивизму и рационализму кантов-ского толка. Публикации Эрна, кроме того, внесли заметный вклад в изменение общего климата вокруг имяславцев: представив спор о почитании имени Божия как столкновение русского и германского духа, Эрн, несомненно, способствовал росту симпатий к имяславию в российском обществе, настроенном в те годы крайне негативно по отношению ко всему германскому.

Приведенные в настоящей главе сведения подтверждают, что, благодаря вмешательству Государя в дело имяславцев и отчасти благодаря вниманию Думы к их правовому положению, а также благодаря широкой общественной поддержке, в 1914 году в деле имяславцев происходит перелом, и в течение 1914–1916 годов общественное мнение окончательно становится на их сторону. Среди союзников имяславия по разным причинам оказываются богословы, философы, литераторы, поэты, общественные деятели, политики. Для большинства политиков левого толка защита имяславия становится одним из пунктов программы по борьбе с господствующей Церковью и царским режимом.

Среди иерархов Российской Церкви в этот период нет единодушия по отношению к имяславцам. Одни иерархи, такие как митрополит Киевский Владимир, архиепископы Волынский Антоний, Новгородский Арсений и Финляндский Сергий, бывший Вологодский Никон, епископ Елисаветградский Анатолий, относятся к имяславцам крайне негативно. Другие, в частности, митрополиты Московский Макарий и Киевский Флавиан, епископы Верейский Модест, Волоколамский Феодор, Дмитровский Трифон, относятся к имяславцам скорее сочувственно, причем некоторые (как например, епископ Модест) своего сочувствия не скрывают. Разногласия наблюдаются даже внутри Синода, из-за чего в решениях Синода имеет место некоторая непоследовательность и двусмысленность.

В 1914–1916 годах, несмотря на затишье в имяславских спорах, продолжается работа по созданию философской базы имяславия. Временно умолкают прежние защитники имяславия из числа «высокопросвещенных российских богословов» (Флоренский, Новоселов). В то же время возникают новые яркие имена (Эрн). Вся эта работа приведет к новому всплеску богословия имени Божия в трудах Лосева и Флоренского в 20-е годы (о чем будет сказано в следующей главе).

Добавим, что описываемые процессы происходят на фоне растущего в стране недовольства деятельностью государственных структур, усиления революционных настроений. Продолжает стремительно падать авторитет высшей церковной власти в лице Святейшего Синода; вновь, как и в 1905 году, звучат голоса, призывающие к церковной реформе. Накануне созыва Всероссийского Поместного Собора для многих становится очевидным, что синодальная форма управления Церковью изжила себя, как изжило себя и то богословие, на котором Синод строил защиту своих позиций.