В поисках Живого Бога (Преосвященный Игнатий Брянчанинов и его аскетическое мировоззрение)

Должно развить, ощутить, увидеть в себе спасение, без чего вера во Христа – мертва, а христианство – слова и наименование без осуществления его ¹.

Материализм современной жизни, оторвавший человека от Бога и тем заглушивший идеально божественные стремления человеческого духа, наложил свою «животную» печать на сами интересы и основные запросы человеческой жизни, «оземленил» саму психику этой жизни. «Человек, так он есть теперь, – говорит архиепископ Сергий, – буквально исполняет над собой приговор Божий за его грехопадение: “Ты земля и в землю возвратишься” (Быт. 3:19). Если мы начнем оценивать его заветные мечты, все высшие цели его жизни, то чем он живет,... то увидим, что идеалы все проникнуты землей и “в землю обратились”. Справедливость этого подтвердить каждому его собственное сознание, его внутренний и внешний опыт. Этому же учит и история»². Душевно телесная природа падшего человека, принявшая внутрь себя яд греха и богоотрицания, сама в себе носящая зачаток разложения и духовной мертвости, наложила печать плотяности и холодной рассудочности даже на самое «святое святых» человеческого духа – на его религию. Высшая и совершеннейшая из всех религий мира, религия христианская, благодаря постоянному колебанию современного общества между состояниями ветхого и нового человека, между настроениями плотской и духовной жизни³, не воспринимается этим обществом как новая, принесенная Христом жизнь, а рассматривается только, как одна из теорий или философом, порожденных человечеством и удовлетворяющих его праздному любопытству, или (в лучшем случае) его ученой гордости⁴. К сожалению, эта печальная истина не только отрицается, но и не сознается большинством христианских (даже православных) богословов. Эти последние, подобно евангельским книжникам и фарисеям, изучают различные типы христианской философии, исторический генезис и рост догматической системы христианства, фазисы его мировой истории, археологическую и филологическую структуру его памятников, – и только Христианства, как новой жизни, принесенной Христом для возрождения и обновления человечества жизни, выводящей человечество из царства дьявола в Царство Божие, большинство из богословов совершенно не касается и не знает Духа Божия, Живущего и Глаголющего в христианстве, большинство из них не видит и не хочет видеть. Приговор Божий, произнесенный над допотопным человечеством: «не имать Дух Мой пребывати в человецех сих..., зане суть плоть»⁵, со всей силой обрушивается на современное человечество и в частности, на со временную богословскую науку. Лишь немногие из богословов (и надо сказать, православных) довольно верно поняли и довольно точно подметили истинный смысл христианства, его истинную психологию и основу его «душы». Неразрывно с этим, указанные богословы должны были подойти к вопросу об аскетизме, как единственно неизбежной и единственно возможной форме проведения святейших христианских идеалов в наличную пропитанную грехом жизнь, – и поставить этот вопрос ребром⁶. Таких богословов (богословов последнего типа) сравнительно немного, да и сам характер (аскетический) такого рода богословствования не особенно давний⁷. Эти богословы не столько мыслили или философствовали о христианстве, сколько жили им. Если у них когда и бывало спекулятивно умозрительное или философское изучение христианства, то только в силу необходимости, напр. в полемике с инославием и иноверием. Но и оно всегда вырастало на почве их живого религиозного опыта и личного аскетического подвига, и питалось корнями и соками этого последнего⁸. К числу таких богословов-психологов или точнее богословов-аскетов, принадлежит, исследуемый нами, Преосвященный Игнатий Брянчанинов. Это был «богослов самородок», богослов, воспитавшийся не на школьных спекуляциях и философских умозрениях, а на опытном, самостоятельном изучении Слова Божия и св. Отцов, на опытном прохождении монастырского искуса и строгого религиозного подвиг.

Монашество нравилось и нравится мне само по себе! Но, я вовсе не мыслил о служении Церкви в каком-бы то ни было сане священства. Быть епископом своего сердца и приносить в жертву Христу помышления и чувствования, освященные Духом – вот высота, к которой привлекались мои взоры¹⁰.

Взят я, восхищен с широкого пути, ведущего к вечной смерти и поставлен на путь тесный и прискорбный, ведущий в живот. Путь тесный имеет самое глубокое значение, подъемлет с земли, выводит из омрачения суетой, возводит на небо, возводит в рай, возводит к Богу, поставляет пред Лице Его в незаходимый свет дня вечного блаженства ¹¹.

«Краса русского православного иночества, – говорит о Преосвящ. Игнатии его биограф протоиерей Ф. Знаменский, – он был деятельным учителем монахов – и не только в своих писаниях, но и во всей жизни своей представляет дивную картину самоотвержения борьбы человека со страстями, скорбями, болезнями, картину жизни, которая при помощи и действии обильной благодати Божией, увенчалась победой, привлекшей подвижнику многие редкие дары Святого Духа»¹².

Принадлежащий по своему рождению и воспитанию к военному сословию (родился он 6 февраля 1807 года в селе Покровском Вологодской губернии Грязовецкого уезда, от богатого пажа времен Императора Павла I, Александра Семеновича Брянчанинова), он духом не принадлежал миру и его сладостям, и утехам. Неудовлетворенность ничем земным и тленным, постоянное искание и жажда Бога – эти чувства составляли основную психологическую черту его детства и юности. Строгая сосредоточенность и постоянное внимание к себе, удаление от детских и товарищеских игр и шуток, частое пребывание в густых тенистых садах и безлюдных, пустынных лесах своего родного гнезда – все это отвечало и гармонировало тону внутреннего настроения молодого Димитрия (так звали Преосвящ. Игнатия в миру). Он не сочувствовал планам и намерениям отца, желавшего поставить его на свою военно-пажескую дорогу и выдвинуть ко Двору Императора. Он лелеял мысль об уходе из мира в монастырь, о всецелом посвящении себя и своих юных сил, и способностей Богу, Которого Единого он жаждал, на Которого Единого уповал и пред Которым Единым постоянно «ходил». Благодать Божия, данная ему во св. крещении, являлась началом одухотворяющим его совесть и утончающим ее требования. Сам он, впоследствии, говорил о первых днях своей жизни: «мое рождение во грехе было бедствием худшим самого небытия! Как не бедствие – родиться для скорбей скоротечной земной жизни, потом вечно существовать во тьме и мучениях ада! Нет за меня ходатаев, сам не имею сил исторгнуться из пропасти погибельной. Изъемлет меня оттуда десница Бога моего. Родив меня родителями моими для существования, Он рождает Собою во спасение, омывает от греховной скверны, обновляет Духом в водах крещения, принимает обеты верности моей, из уст моего восприемника нарекает на мне Свое Имя, запечатлевает Своей печатью, соделывает меня причастником Божества Своего, наследником Своего царства. Совершаются надо мной чудеса, изливаются на меня неизреченные благодеяния в то время, как я ничего не чувствую, ничего не понимаю, не понимаю даже бытия моего. Призрел Ты на меня Господь мой, когда я был немотствующим младенцем! Повитый пеленами без разума, без способности к деянию, что принес я Тебе? Как принял Ты обеты мои? Как, приняв их, Ты излил дары Твои? Взирая на непостижимую благость Твою прихожу в недоумение. И теперь не могу делать ничего более, как и сколько делал бывши краткодневным младенцем, в молчании языка и ума приношу Тебе младенческий плачь и слезы без всякой мысли»¹³. Светская и чисто мирская обстановка родительского дома не отвечала настроению благочестивого отрока. Как родители, так и первые воспитатели мальчика, мало заботились о его нравственном воспитании об образовании его совести по духу Христа и Евангелия, о его «едином на потребу». Они обращали большее внимание на умственную сторону воспитания, на направление его интересов по духу мира сего. Тосковала и томилась его душа не имея потребной для себя пищи; но Христова истина, истина Церкви и спасения были для него еще предметами чисто внешними и для его души фактами совершенно мертвыми, ничего живого не говорящими. «Взоры мои обратились к миру, – говорит Преосвящ. Игнатий о последствиях односторонне рассудочного воспитания своей души, – утехи служения временные посреди его казались мне достоянием, назначением человека. Смерти не существовало для меня! Земная жизнь представлялась мне вечной, так мысль о смерти была чужда уму моему. Вечность, в необозримую даль ее не пускались мои взоры! – Я знал догматы и учение святой Восточной Церкви, веровал им, но знание мое и вера были мертвые. В чем состояло падение человека, в чем состоит спасение его, какие их признаки, какие доказательства? – Я не имел о том никакого опытного, живого знания. Я почитал заповедями Божьими одно ветхозаветное десятисловие, а заповедания Спасителя моего, всесвятые слова Его – одним нравоучением, последование которому и полезно, и похвально, но не долг непременный. Таким образом, несказанный дар благодати, данный при крещении, был завернут, как талант евангельский, в убрус неведения закопан, глубоко сокрыт в землю – в попечение о снискании переходящих знаний преходящего мира; засыпан, как прахом помышлениями о преуспеянии и наслаждениях временных о служении суете и темному свету суетного века»¹⁴. Но все-таки, чуткая ко всему священному и жаждущая Живого Бога натура юного Димитрия не приходила в отчаяние от недостатка нравственно-назидательной жизни, она принуждена была искать этой пищи на стороне от родительского дома – в своем родном храме, в тех религиозно-нравственных книгах, которые давались ей отинуду.

Мальчик принужден был уединяться от всех его окружавших и в своем уединении изливать пред Богом всю скорбь наболевшей души. Он принужден был беседовать с Богом наедине в слезной и горячей перед Ним молитве, в ревностном чтении Слова Божия и житий св. угодников Божьих. «Детство мое было преисполнено скорбей, – характеризует Преосвящ. Игнатий психологию своего детства, – здесь вижу руку Твою, Боже мой! Я не имея кому открыть сердца моего, начал изливать его пред Богом моим, начал читать Евангелие и жития святых Твоих. Завеса, изредка проницаемая, лежала для меня на Евангелии; но Пимены Твои, Твои Сисои и Макарии, производили на меня чудное впечатление. Мысль, часто парившая к Богу молитвой и чтением, начала мало по малу приносить мир и спокойствие в душу мою. Когда я был пятнадцатилетним юношей, несказанная тишина взвеяла в уме и сердце моем. Но, я не понимал ее, я полагал, что это обыкновенное состояние всех человек». Уже в эти отроческие годы в нем намечался будущий аскет и подвижник: вечная неудовлетворенность и даже постоянная тягота всем конечным и тварным, непрестанно слезная жажда Бога Искупителя, опытное искание спасения, выражающееся в чувстве полного собственного морального бессилия и ничтожества с одной стороны, и в чувстве всемогущества, непреложности и благости, Бога-Искупителя с другой – эти чувства, зарождавшиеся в сердце юного Димитрия, в первые годы его отроческой и юношеской жизни, составляли, впоследствии, характеристичную черту его аскетических творений.

С тяжелым чувством ехал молодой Димитрий в Петербург для поступления в Военное Инженерное Училище. Не сам он ехал туда и не своя воля тянула его в это училище. Поступить туда его заставила воля отца, человека вполне мирского и светского, не внимавшего слезным просьбам и горячим мольбам своего благочестивого сына. Холодной и бездушной показалась ему северная столица; неприятным и безрелигиозным показалось ему светское столичное училище. Первая не давала ему тихого безмятежного уединения к которому он привык с детства; второе не питало его душу живым опытным знанием Бога, Которого он искал с детства. Переходы из низших классов в высшие и быстрое повышение по службе до чинов юнкера и офицера сильно терзали религиозную душу Димитрия. «Науки, человеческие изобретения падшего человеческого разума, сделались предметом моего внимания, – говорит Преосвящ. Игнатий, о своей бездушной и омертвелой для всего святого жизни в Петербургской столице, – к ним я устремился всеми силами души, не определенные занятия и ощущения религиозные, оставались в стороне. Протекли почти два года в занятиях земных, родилась и уже возросла в душе моей какая-то страшная пустота, явился голод, явилась тоска невыносимая – по Боге. Я начал оплакивать нерадение мое, оплакивать то забвение, которому я предал веру, оплакивать сладостную тишину, которую я потерял, оплакивать ту пустоту, которую я приобрел, которая меня тяготила, ужасала, наполняла ощущением сиротства лишения жизни. И точно – это было томление души, удалившейся от истинной жизни своей – Бога. Вспоминаю, иду по улицам Петербурга в мундире юнкера и слезы градом льются из очей! Зачем теперь не плачу так? Теперь нужнее мне слезы! Я преполовил жизнь мою, быстрее потекли дни, месяцы и годы, несутся к гробу, откуда нет возвращения, за которым нет покаяния и исправления. – Понятия мои были уже зрелее, я искал в религии определенности. Безотчетные чувствования религиозные меня не удовлетворяли; я хотел видеть вернее, яснее Истину. В то время, разнообразные религиозные идеи занимали и волновали столицу северную, препирались, боролись между собой. Ни та, ни другая сторона не нравились моему сердцу, оно не доверяло им, оно страшилось их. В строгих думах снял я мундир юнкера и надел мундир офицера. Я сожалел о юнкерском мундире, в нем можно было, приходя в храм Божий, встать в толпе солдат, в толпе простолюдинов молиться и рыдать сколько душе угодно. Не до веселий, не до развлечения было юноше! Мир не представлял мне ничего привлекательного, я был к нему так хладен, как будто мир был вовсе без соблазнов! Точно их не существовало для меня, мой ум был весь погружен в науки и вместе, горел желанием узнать, где кроется истинное учение о ней, чуждое заблуждений и догматических, и нравственных»¹⁵. Холодность и видимая безрелигиозность внешней жизни молодого Димитрия, как выходившие не из тайников его собственной души, а от влияний и условий окружавшей его среды, не были свидетелями его внутренней безрелигиозности или точнее, утраты его прежней религиозности. Он по-прежнему «искал Истину», по-прежнему «жаждал Бога»¹⁶. Только теперь и понятия его «были зрелее» и он «искал в религии определительности»¹⁷. «Безотчетные чувствования религиозные» его «не удовлетворяли» и он «хотел видеть верную, ясную Истину»¹⁸. Еще с первых дней своего поступления в школу юноша Димитрий образовал, из нескольких преданных ему товарищей, маленький религиозный кружок с целью взаимной братской поддержки в минуту скорбей и искушений. Душой этого кружка был он сам Ближайший и искреннейший друг его – некто Михаил Лихачев – был его правая рука¹⁹. С ним юноша Димитрий делил все свои радости и горести; ему поведывал тайны своего сердца. С ним же, почти каждую субботу и воскресенье, ходил он к инокам Валаамского подворья, затем – к подвижникам Александро-Невской Лавры, где открывал им смущения своей совести, выслушивал от них спасительные наставления, исповедовался и приобщался. Moлился он, по большей части, ночью вдали от взоров начальнических и товарищеских. «Бывало с вечера, – говорит он о себе, – ляжешь в постель и приподняв от подушки голову, начнешь читать молитву, да так не изменяя положения, не прекращая молиться, встанешь утром идти на службу в классы»²⁰. Насколько отрок Димитрий был чуток к движениям своего сердца и утончен в требованиях своей совести, это видно из тех слов, которые он не один раз говорил своему другу Лихачеву. «Самое главное в нашем положении, – говорил он ему, – теперь то, чтобы сберечь себя от гордости. Я не знаю, как мне быть благодарным за незаслуженную милость Великого Князя²¹, но постоянно думаю о том, чтобы сохранить то, что всего дороже. Надо следить за собой, чтобы не начинать превозноситься. Прошу тебя будь мне друг – наблюдай за мной и предостерегай, чтобы я не мог утрачивать чистоту моей души. Я боюсь, что могу быть втянут на этот путь от этих самых людей, которые должны быть мне примером. Я вижу одно верное средство для того, чтобы не поддаться опасности соблазна, который представляют люди и ты, может быть, отгадываешь в чем оно заключается. Я думаю, что надо всегда смотреть на Богочеловека. Поверь, если мы не будем сводить с Него наших мысленных глаз и будем стараться во всем Ему следовать, то для нас нет никакой опасности. Он нас спасет от опасности потерять себя во всех случаях жизни. И вот, Он с нами и мы в Нем, и Он в нас! Мне кажется, я понял сейчас в этих словах новый удивительный смысл»²². С товарищами Димитрий всегда был ласков, приветлив и откровенен, хотя ни в каких школьных проделках не участвовал и всяких дурных сообществ избегал. В личной жизни был строг и воздержан. Таково было настроение юного Димитрия в его школьные годы. Идеальных порывов юного отрока школьное начальство не понимало. Оно считало их пустыми бреднями ненормального мальчика и даже противоправительственной агитацией²³. Тягость и суета школьной жизни, сухость и мертвенность школьного преподавания, заставили Димитрия разочароваться в науках и раз и на всегда порвать с благами и утехами мира. «Предстали взорам, – говорит он о последних годах своего школьного воспитания, – уже грани знаний человеческих в высших окончательных науках». Пришедши к граням этим, я спрашивал у наук, «что вы даете в собственность человеку? Человек вечен и собственность его должна быть вечна. Покажите мне эту вечную собственность, это богатство верное, которое я мог бы взять с собой за пределы гроба! Доселе, я вижу только знания данные, так сказать, на поддержание, оканчивающиеся землей, не могущие существовать по разлучению души с телом. – К чему служит изучение математики? Предмет ее – вещество. Она открывает известный вид законов вещества, научает исчислять и измерять его, применять исчисления и измерения к потребностям земной жизни. Указывает она на существование величины бесконечной, как на идею за пределами вещества. Точное познание и определение этой идеи логически невозможно для всякого разумного, но ограниченного существа. Указывает математика на числа и меры, из которых одни, по значительной величине своей, другие по крайней малости не могут подчиниться исследованию человека, указывает она на существование познаний к которым человек имеет врожденное стремление, но к которым возвести его нет средств у науки. Математика только делает намек на существование предметов вне объема наших чувств. Физика и химия открывают другой вид законов вещества. До науки человек даже не знал о существовании этих законов. Открытые законы обнаружили существование других бесчисленных законов еще закрытых. Одни из них не объяснены, несмотря на усилие человека, к объяснению другие и не могут быть объяснены по причине ограниченности сил и способностей человека. Кажется, говорил нам красноречивый и умный профессор Соловьев, произнося введение в химию, мы для того и изучаем эту науку, чтобы узнать, что мы ничего не знаем и не можем ничего знать, такое необъятное поприще познаний открывает она пред взорами ума! Так приобретенные нами познания на этом поприще ничтожны! Она с осязательной ясностью доказывает и убеждает, что вещество, хотя оно как вещество должно иметь свои границы, не может быть постигнуто и определено человеком, и по обширности своей, и по многим другим причинам. Химия следит за постепенным утончением вещества, доводит его до тонкости, едва доступной для чувств человеческих, в этом тонком состоянии вещества еще усматривает сложность и способность к разложению на составные части, более тонкие, хотя само разложение уже невозможно. Человек не видит конца уточнению вещества, так как и увеличению чисел и меры. Он постигает, что бесконечное должно быть и невещественным, напротив того, все конечное должно, по необходимости, быть и вещественным. Но это – идея неопределенная; определенно ее существование. Затем физика и химия вращаются в одном веществе, расширяют познание об употреблении его для временных, земных нужд человека и человеческого общества. Менее положительна, нежели упомянутые науки, философия, которой особенно гордится падший человек. Естественные науки непрестанно опираются на вещественный опыт, им доказывают верность принятых ими теорий, которые без этого доказательства не имеют места в науке. Философия лишена решительного средства к постоянному убеждению опытом. Множество различных систем несогласных между собой, противоречащих одна другой, уже уличают человеческое любомудрие в неимении положительного знания Истины. Какой дан в философии простор произволу, мечтательности, вымыслам велеречивому бреду, нетерпимым наукой точной определенной! При всем том, философия обыкновенно очень удовлетворена собой. С обманчивым светом ее входят в душу преизобильное самомнение, высокоумие, превозношение, тщеславие, презрение к ближним. Слепотствующий мир осыпает ее, как свою, похвалами и почестями. Довольствующийся познаниями, доставляемыми философией, не только не получает правильных понятий о Боге, о самом себе, о мире духовном, но напротив того заражается понятиями превратными, растлевающими ум, делающими его неспособным, как зараженного и поврежденного ложью к обращению с Истиной (2 том III, 8). «Не разуме мир премудростью Бога!» (1Кор.1:21), – говорит Апостол. «Мудрование плотское смерть есть,... мудрование плотское вражда на Бога, закону бо Божию не покоряется, ниже бо может» (Рим.8:6–7), потому что это несвойственно ему. «Братия, блюдитеся, да никто же вас будет прельщая философией и тщетной лестью, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу... в Нем же суть вся сокровища премудрости и разума сокровенна» (Кол.2:3,8). Философия, будучи исчадием падения человеческого, льстит этому падению, маскирует его, хранит и питает. Она страшится учения Истины, как смертоносного приговора для себя (1Кор.3:18). Состояние в которое приводится философией дух наш, есть состояние самообольщения, душепогибели, что вполне явствует из вышеприведенных слов Апостола, который повелевает всем желающим стяжать истинное познание от Бога, отвергнуть знание доставляемое любомудрием падшего человечества. «Никто же себе да прельщает, – говорит он, – аще кто мнится мудр быти в вас в веце сем, буй да бывает, яко да премудр будет» (1Кор.3:18). Истинная философия (любомудрие) совмещается во едином учении Христовом: Христос – Божия Премудрость (1Кор.1:24,30). Кто ищет премудрости вне Христа, тот отрицается от Христа, отвергает премудрость, обретает и усваивает себе лжеименный разум, достояние духов отверженных. О географии, геодезии, о языкознании, о литературе, о прочих науках, о всех художествах и упоминать не стоит, все они – для земли, потребность в них для человека оканчивается с окончанием земной жизни – большей частью гораздо ранее. Если все время земной жизни употреблю для снискания знаний, оканчивающихся с жизнью земной, что возьму с собой за пределы грубого вещества? Науки! Дайте мне, если можете дать, что-либо вечное, положительное, дайте ничем неотъемлемое и верное, достойное назваться собственностью человека! – Науки молчали»²⁴. Итак, не для «человеческих» наук жил Димитрий и не «человеческая мудрость» его занимала. Он искал наук «нестареющих» и мудрости «вечно живой». И Господь внял его душевным томлениям и слезным исканиям, и подал ему эту мудрость. «За удовлетворительным ответом, – говорит он о своих томлениях и исканиях в последний период своей школьной жизни, – за ответом существенно нужным, жизненным, обращаюсь к вере. Но где ты скрываешься, вера истинная и святая? Я не мог тебя признать в фанатизме, который не был запечатлен Евангельской кротостью; он дышал разгорячением и превозношением. Я не мог тебя признать в учении своевольном, отделяющемся от Церкви, составляющем свою новую систему, суетно и кичливо провозглашающем обретение новой истинной веры христианской, через восемнадцать столетий по воплощении Бога Слова. Ах! В каком тяжком недоумении плавала душа моя! Как она томилась ужасно! Какие на нее восставали волны сомнений, рождавшиеся от недоверчивости к себе, от недоверчивости ко всему, что шумело, вопияло вокруг меня, – от незнания, неведения истины»²⁵. «Начал я часто, – продолжает он о себе, – со слезами умолять Бога, чтобы Он не предал меня в жертву заблуждению, чтобы указал мне правый путь, по которому я мог бы направить к Нему невидимое шествие умом и сердцем. Внезапно предстает мне мысль, сердце к ней, как в объятия друга. Эта мысль внушала изучить веру в источниках – в писаниях Св. Отцов. “Их святость, – говорила она мне, – ручается за их верность, их избери себе в руководители”. Повинуюсь. Нахожу способ получать сочинения св. угодников Божиих; с жаждой начинаю читать их, глубоко исследовать. Прочитав одних, берусь за других, читаю, перечитываю, изучаю. Что, прежде всего, поразило меня в писаниях Отцов Православной Церкви? – Это их согласие, согласие чудное, величественное. Восемнадцать веков в устах их свидетельствуют единогласно единое учение, учение Божественное. Когда в осеннюю, ясную ночь гляжу на чистое небо, усеянное бесчисленными звездами столь различных размеров, испускающими единый свет, тогда говорю себе: таковы писания Отцов. Когда в летний день гляжу на обширное море, покрытое множеством различных судов с их распущенными парусами, подобными белым лебединым крыльям, судов, бегущих под одним ветром к одной цели, к одной пристани, тогда говорю себе: таковы писания Отцов. Когда слышу стройный многочисленный хор, в котором различные голоса в изящной гармонии поют единую песнь Божественную, тогда говорю себе: таковы писания Отцов. Какое, между прочим, учение нахожу в них? – Нахожу учение, повторенное всеми Отцами, учение, что единственный путь ко спасению – последование неуклонное наставлениям Св. Отцов. “Видел ли ты, – говорят они, – кого прельщенного лжеучением, погибшего от неправильного избрания подвигов – знай, он последовал себе, своему разуму, своим мнениям, а не учению Отцов (Ав. Дорофей, п. 5) из которого составляется догматическое и нравственное предание Церкви. Им она, как бесценным имуществом пропитывает чад своих”. Мысль эта послана Богом, от Которого всякое даяние благо, от Которого и мысль благая, – начало всякого блага. Так утверждают Отцы, так явствует из самой сущности дела (св. И. Златоуст). Мысль эта была для меня первым пристанищем в стране истины. Здесь душа моя нашла отдохновение от волнения и ветров. Мысль благая спасительная! – Мысль – дар бесценный всеблагого Бога, хотящего всем человекам спастись и придти в познание истины! Эта мысль соделалась камнем основным для духовного созидания души моей! Эта мысль соделалась моей звездой путеводительницей! Она начала постоянно освещать для меня многотрудный, многоскорбный, тесный, невидимый путь ума и сердца к Богу. – Взглянул на религиозный мир из этой мысли и увидел, причина всех заблуждений состоит в неведении, в забвении, в отсутствии этой мысли. – Таковы благодеяния, которыми ущедрил меня Бог мой! Таково нетленное сокровище, наставляющее в блаженную вечность, ниспосланное мне свыше, от горнего престола Божественной милости и Премудрости. Чем возблагодарю Благодетеля? – Разве только тем, что посвящу на исследование и искание Его, на служение Ему всю земную жизнь мою. Но этим, воздам ли благодарность? – Лишь сделаю себе новое, величайшее благодеяние. Бог Сам мыслью благой уже отделил меня от суетного мира. Я жил посреди мира, но не был на общем гладком пути, мысль благая повела меня отдельной стезей к живым, прохладным источникам вод, по странам плодоносным, по местности живописной, но часто дикой, опасной, пересеченной пропастями, крайне уединенной. По ней редко странствует путник. – Чтение Отцов с полной ясностью убедило меня, что спасение в недрах Российской Церкви несомненно, чего лишены религии Западной Европы, как не сохранившие в целости ни догматического, ни нравственного учения первенствующей Церкви Христовой. Оно открыло мне, что сделал Христос для человечества; в чем состоит падение человека, почему необходим Искупитель, в чем заключается спасение доставленное и доставляемое Искупителем. Оно твердило мне: должно развить, ощутить, увидеть в себе спасение, без чего вера во Христа – мертва, а христианство – слово и наименование без осуществления его! Оно научило меня смотреть на вечность, как на вечность пред которой ничтожна и тысячелетняя земная жизнь, не только наша измеряемая каким-нибудь полу-столетием. Оно научило меня, что жизнь земную должно проводить в приготовлении к вечности, как в преддвериях приготовляются ко входу в великолепные царские чертоги. Оно показало мне, что все земные занятия, наслаждения, почести, преимущества – пустые игрушки, которыми играют и в которые проигрывают блаженство вечности взрослые дети. Что значит пред Христом все земное? Пред Христом Всемогущим, Богом, Который дает Себя в имение, в вечный дар и собственность пылинке – человеку? Не стоит видимый мир, чтобы служить ему и им заниматься! Чем он награждает слуг своих? Сперва игрушками; потом – гробом, тлением, темной неизвестностью будущности, рыданием ближних и вскоре – забвением ими. Другие награды у слуг Христовых, они проводят здешнюю жизнь в изучении истины, в образовании себя ей. Претворенные ей запечатлеваются Св. Духом, вступают в вечность, уже коротко ознакомленные с вечностью, приготовив себе блаженство в ней, извещенное во спасении. “Дух Божий, – говорит Апостол, – вся испытует и глубины Божия” (1Кор.2:10), знание их Он сообщает Своим причастникам. Это с полной ясностью излагают Святые Отцы в своих священнолепных писаниях. – Охладело сердце к миру, к его служениям, к его великому, к его сладостному! Я решился оставить мир, жизнь земную и посвятить себя для познания Христа, для усвоения Христу»²⁶. Итак, ничем иным, как внутренней победой над миром и внутренним презрением мира, окончились душевные томления и слезные искания Димитрия. Он вышел на светлую стезю богоугодной и самоотверженной жизни. Чувство полного морального бессилия и ничтожности человека в делах, как умственно культурной, так и религиозно-нравственной жизни с одной стороны и необходимости всесильной помощи Бога – Промыслителя и Искупителя с другой, – таково было чувство с которым он вышел из школы и которое сопровождало его во всю его жизнь. Твердая решимость оставить мир и уйти в монастырь было окончательно сформировавшимся желанием двадцатилетнего Димитрия.

Юный подвижник, вместе с своим наперсником и другом Михаилом Чихачевым столько же ревностным и пламенным, как он сам, смелой ногой вступил в жизнь. Он уже обдумывал планы своего поступления в монастырь, уже рисовал себе идеалы монастырского подвижничества несмотря на то, что враг вместо прежних сомнений и заблуждений, стал навевать на него козни иного рода в роде внутренних смущений души, внешних болезней тела и семейных, и общественных неурядиц. «Охладело сердце к миру, – говорит преосвящ. Игнатий о первых днях своей после школьной жизни, – к его служениям, к его великому, к его сладостному! Я решился оставить мир, жизнь земную посвятить для познания Христа, для усвоения Христу. С этим намерением начал рассматривать монастырское и мирское духовенство. И здесь встретил меня труд, его увеличивали для меня юность моя и неопытность. Но, я видел все близко и по вступлении в монастырь не нашел ничего нового, неожиданного. Сколько было препятствий для этого вступления! – Оставляю упоминать о всех; само тело вопияло мне: “куда ведешь меня? Я так слаб и болезнен. Ты видел монастыри, ты коротко познакомился с ними, жизнь в них для тебя невыносима и по моей немощи, и по воспитанию твоему, и по всем прочим причинам”. Разум подтверждал доводы плоти. Но был голос, голос в сердце, думаю, голос совести или может быть Ангела-Хранителя, сказывавшего мне волю Божию, потому что голос был решителен и повелительный. Он говорил мне: “это сделать – твой долг, долг непременный!” Так силен был голос, что представления разума жалостные, основательные, повидимому убеждения плоти казались пред ним ничтожными. Без порыва, без горячности, как невольник, увлекаемый непреодолимым сердечным чувством, каким-то непостижимым и неизъяснимым призванием, вступил я в монастырь»²⁷. Как видно, прежнее изучение святоотеческих творений сменилось изучением монастырского монашества в его идеале и в его наличной действительности. Между тем, доводы разума и плоти, отклонявшие под разными благовидными предлогами мысль Димитрия от принятия монашества, смущали его душу. Правда ничтожны были эти доводы и смущения для самосознания самого Димитрия. И не в них лежала вся тяжесть искушения для него. Она была в фактах и перипетиях внешне официальной жизни с которой он столкнулся по выходе из школы. Ему (равно как и его другу, Михаилу Чихачеву) предлежала военная служба в крепости или в роте. Император Николай I, иждивением которого он воспитывался в Военном Инженерном Училище, хотел приблизить его ко Двору или же поставить на высший военный пост. Отец его, человек вполне светский и придворный, не понимавший и не хотевший понимать идеальных стремлений и душевных запросов своего сына, также стремился создать ему блестящую служебную карьеру. Под напором таких враждебных для Димитрия сил в его душе разыгрывалась страшная драма, истинно подвижнические и идеально монашеские порывы его души не отвечали тому служебному посту, который ему навязывался. Эта драма перешла в тяжкую грудную болезнь, которая чуть не свела его в могилу и потом сделалась у него хронической. Измученный душевными и нравственными страданиями совести с одной стороны и физической болезнью тела с другой, он хотел отказаться от всякой вообще службы, как военной, так и гражданской, с тем, чтобы после удобнее и беспрепятственнее мог уйти в монастырь.

По рассказам современников, Брянчанинов и Чихачев колебались уходить из мира в монастырь и решились на это только тогда, когда представилась необходимость взяться за оружие для настоящих военных действий.

Как только у нас возгорелась война с Турцией, то Чихачев и Брянчанинов, оба разом подали просьбы об отставке. Это было и странно, и незаконно, и даже постыдно, так как представляло их трусами, но тем не менее, они ни на что не посмотрели и просили выпустить их из военной службы в отставку.

Истинная причина их уклонения от военной службы в прошениях была не объяснена, но их семейным и друзьям было известно, что она заключалась в том, что они находили военное дело несовместимым с своими христианскими убеждениями. Как люди последовательные и искренние, они не хотели не только воевать оружием, но находили, что не могут и служить приготовлением средств к войне. Впрочем и само возведение оборон они не усматривали возможности производить с полной честностью. Им казалось, что надо было «попасть в систему самовознаграждения» или противодействовать тем, чьи приказания должно было исполнять.

Нашим «монахам» казалось, что служить честно – это значило постоянно поперечить всем желающим наживаться и надо порождать распри и несогласия, без всякой надежды отстоять правду и не допускать повсюду царствовавших злоупотреблений. Они поняли, что это подвиг, требующий такой большой силы, какой они в себе не находили и потому они решились бежать.

К тому же, идеально монашескому настроению Димитрия много способствовал некий старец-подвижник, случайно находившийся тогда в Петербурге, – иеромонах Леонид (в схиме Лев). Последний сильно подействовал на молодого Димитрия своими искренне правдивыми и опытно духовными беседами. Это был своего рода «Моисей», который «выводил нового израильтянина из Египта мирской жизни»²⁸. «Сердце вырвал у меня о. Леонид, – говорил о нем, всей душой преданный ему, Димитрий, – теперь решено, прошусь в отставку от службы и последую старцу, ему предамся всей душой и буду искать единственно спасения души в уединении»²⁹. Однако, несмотря на слезные просьбы и прошения Димитрия, несмотря на его нравственную измученность и физическую слабость, Император Николай I-й назначил его в одну из западно-русских военных крепостей, в Динабург. С тяжелым чувством ехал туда нравственно-разбитый и физически надломленный Димитрий. «Расстроенное мое здоровье, – писал он оттуда одному из близких к Государю Великих Князей, – о чем известно Его Величеству, из донесений лечивших меня медиков, поставляет меня в совершенную невозможность нести труды служебные и предвидя скорую смерть, я должен позаботиться о приготовлении себя к вечности, для чего я избираю монашеское звание. Остаться в мире и желать спастись, – это Ваше Высочество все равно, что стоять в огне и желать не сгореть»³⁰. Только после долгих слез и молений, после действительного истощения от болезни, Димитрий получил от Императора и военного начальства вожделенную для него отставку. Это было 6-го ноября 1827 года. Теперь он мог свободно располагать собой. Первым шагом его самостоятельной жизни была поездка в Александро-Свирский монастырь к известному уже нам старцу о. Леониду, которого он считал своим отцом и наставником. Так началась его, отреченная от мира, жизнь. Психология до монастырской жизни Димитрия Брянчанинова прекрасно очерчена в следующих словах одного из его биографов, протоиерея Ф. Знаменского: «вознамерившись совсем оставить службу и удалиться в монастырь, Димитрий Александрович сперва должен был выдержать великую нравственную борьбу, с одной стороны с родителями своими, с другой – с сильными мира сего. Эта борьба стоила ему больших усилий. Как физические силы его подрывались постоянно болезнями, так теперь он должен был готовиться нравственно, чтобы принять напор со стороны власти родительской и государственной, которые устремлялись подавить, сокрушить то, что для него было всего дороже и вожделенней. Сугубую выдерживал он борьбу в молодых летах своих – физическую и нравственную, но как в первой, он всегда торжествовал силой духа своего над слабостью плоти, так и во второй явился искусным и надежным борцом со стихиями земной жизни, обещавшей ему много сладостного, великого и славного. В этой последней борьбе окончательно выработался его твердый характер, необходимый для прохождения многотрудной иноческой жизни, требующей полного самоотвержения, особенной непоколебимости воли, неустрашимости, постоянства и готовности на всякую крайность. Вот та дверь, чрез которую приходилось вступить юному подвижнику на тесный и прискорбный путь иночества»³¹.

«Вступил я в монастырь, – говорил, впоследствии, о себе Преосвящ. Игнатий, – как кидается изумленный закрыв глаза и отложив размышление, в огонь или пучину – как кидается воин, увлекаемый сердцем в сечу кровавую, на явную смерть. Звезда, руководительница моя, мысль благая пришла светить мне в уединении, в тишине или правильнее в мраке, в бурях монастырских»³².

Монастырская жизнь Димитрия Брянчанинова была непрерывным подвигом самоотречения и всецелого послушания. Он совершенно подчинил себя старцу о. Леониду и беспрекословно исполнял все его повеления. Он совершенно умер для своей воли и воскрес для воли старца, а чрез нее для воли Христа. «Поступив в монастырь, – так описывает монастырско-послушническую жизнь Димитрия протоиерей Ф. Знаменский, – Димитрий Александрович всей душой предался старцу о. Леониду в духовное руководство. Эти отношения отличались искренностью, прямотой, представляли совершенное подобие древнего послушничества, которое не решалось сделать шагу без ведома или позволения наставника. Всякое движение внутренней жизни таких послушников происходит под непосредственным наблюдением старца, ежедневная исповедь помыслов дает им возможность тщательно наблюдать над собой, она предохраняет новоначального инока от вредного действия этих помыслов, которые будучи исповеданы, подобно скошенной траве не могут уже возникать с прежней силой. Опытный взор старца-духовника обнаруживает самые сокровенные тайники души, указывает гнездящиеся там страсти и таким образом, удивительно способствует самонаблюдению. Чистосердечная исповедь, всегдашняя преданность старцу и всецелое пред ним отсечение воли вознаграждаются духовным утешением, легкостью и мирным состоянием духа, какие свойственны бесстрастию»³³.

Насколько глубоко и беспрекословно было послушание и смирение Димитрия можно видеть хотя бы из того факта, что он безропотно переносил всякие колкости и обиды, которые допускались некоторыми из братий по его адресу. Так, он не обижался, когда монастырский повар бросал в него мучным мешком или когда в холодную осень его посылали спускаться в глубину озера, чтобы достать запутавшийся рыболовный невод. Для своего старца, Димитрий был не только духовным сыном, но и кучером в холодную зимнюю стужу, он возил своего старца в кибитке по всяким монастырским надобностям. Беспрекословно он ехал за старцем, когда тот из Александро-Свирского монастыря, по некоторым причинам, переселялся сначала в Площанскую, а затем в Оптину пустыни. Всюду первым подвигом его было смирение и первым деланием послушание. Чтобы хотя несколько видеть характер его внутренней жизни за это время, достаточно проследить те мысли и чувства, которые он высказывал в своих монастырских записках. Особенно замечательны в этом отношении его две небольших лирических статьи «Сад во время зимы»³⁴ и «Древо зимой пред окнами кельи»³⁵. В них Димитрий являет способность прозревать сквозь видимый покров плотяности, невидимую действительность мира духовного, способность спускаться в глубину своего сердца и там насаждать покаянно молитвенные чувствования, заимствованные им из псалмов и пропущенные сквозь призму его личных переживаний. «Однажды сидел я, – говорит он в первой из этих статей, – и глядел пристально в сад. Внезапно упала завеса с очей души моей, пред ними открылась книга природы. Это книга, данная для чтения первозданному Адаму, книга, содержащая в себе слова Духа, подобна Божественному Писанию. Какое же учение прочитал я в саду? – Учение о воскресении мертвых, учение сильное, учение изображением действия подобного воскресению. Если бы мы не привыкли видеть оживление природы весной, то оно показалось бы нам вполне чудесным, невероятным. Не удивляемся, от привычки видя чудо уже, как бы не видим его! Гляжу на обнаженные сучья деревьев, и они с убедительностью говорят мне своим таинственным языком – “мы оживем, покроемся листьями, заблагоухаем, украсимся цветами и плодами, неужели же не оживут сухие кости человеческие во время весны своей?”».

Они оживут, облекутся плотью, в новом виде вступят в новую жизнь и в новый мир. Как древа, не выдержавшие лютости мороза, утратившие сок жизненный, при наступлении весны посекаются, выносятся из сада для топлива, так и грешники, утратившие жизнь свою – Бога, будут собраны в последний день этого века в начатке будущего вечного дня и ввергнуты в огнь неугасающий.

Если можно было бы найти человека, который бы не знал превращений, производимых переменами времен года, если бы привести этого странника в сад, величественно покоящийся во время зимы сном смертным, показать ему обнаженные древа и поведать о той роскоши, в которую они облекутся весной, то он вместо ответа посмотрел бы на вас и улыбнулся, – такой несбыточной басней показались бы ему слова ваши! Так и воскресение мертвых кажется невероятным для мудрецов, блуждающих во мраке земной мудрости, не познавших, что Бог – всемогущ, что многообразная премудрость Его может быть созерцаема, но не постигаема умом созданий. Богу все возможно, чудес нет для Него. Слабо помышление человека, чего мы не привыкли видеть, то представляется нам делом несбыточным, чудом невероятным. Дела Божии, на которые постоянно и уже равнодушно смотрим, – дела дивные, чудеса великие, непостижимые. – И ежегодно повторяет природа, пред глазами всего человечества, учение о воскресении мертвых, живописуя его преобразовательным таинственным действием»³⁶.

«Обнаженное древо, – говорит он во второй из своих статей, – служило для меня утешением, оно утешало меня надеждой обновления души моей.

Гласом моим, гласом ума моего, гласом сердца моего, гласом тела моего болезнующего, гласом немощей моих, гласом падений моих воззвах (Пс.141:2). “Господи, услыши молитву мою, вонми молению моему” (Пс.142:1), которое воссылаю Тебе из среды браней, потрясающих ум мой и сердце из среды болезней, томящих и расслабляющих тело мое, из среды множества немощей, объемлющих все существование мое, из среды бесчисленных падений, которыми преисполнена жизнь моя. Услышавший Иону, молившегося во чреве кита, услышь меня, вопиющего из чрева беззаконий моих, из чрева адова. Из глубины, из бездны грехов, из бездны поползновений и искушений моих “воззвах Тебе, Господи”, Господи услышь глас мой! “Изведи из темницы страстей душу мою”, пролей в нее свет благодатный. Когда прольешь в нее этот свет, свет и светлый, и радостный, и животворный, тогда будет она “исповедаться имени Твоему” (Пс.141:6–8). – Действует в душе исповедание, возбужденное благодатью, превышающее ум и потопляющее его в неизреченной сладости своей; он сошедши в сердечную клеть, затворившись в ней невниманием ко всему чувственному, произносит имя Твое, поклоняется имени Твоему, питается именем Твоим, объемлет имя Твое и объемлется им. Имя Твое Слове Божий и Боже соделовает для него излишними все прочие слова! “Избави мя от гонящих мя бесовских помыслов и начинаний, яко укрепишася паче мене” (Пс.141:7), паче произволения души моей, паче постижения ума моего! “Уны во мне дух мой, во мне смятеся сердце мое” (Пс.142:4). “Объяша мя болезни смертные, беды адовы обретоша мя” (Пс.114:3) Господи! Не на мою силу уповаю, падения мои научают меня познавать немощь мою. Ты, Господи упование мое! Тогда только могу быть “в стране живых” (Пс.114:8), в стране святой правды Твоей, когда Ты, Господи, ниспошлешь в сердце мое благодать Твою, когда вселившись в сердце мое будешь “часть достояния моего” (Пс.15:5), моим единственным имуществом и сокровищем! Возрадуются святые Ангелы Твои, возрадуются лики благоугодивших Тебе человеков, увидя спасение мое. “Меня ждут праведницы Твои дóндеже воздаси мне” (Пс.141:8), милость Твою не по множеству грехов моих, по множеству Твоего человеколюбия»³⁷.

Вообще за время своего пребывания в Площанской и Оптиной пустынях, Димитрий Брянчанинов довольно сильно развил в себе покаянно-молитвенную настроенность, дар самоуглубления и внутреннего безмолвия. «Уединение изощряет чувства, изощряет мысль, круг действия их расширяется»³⁸ – писал он о пользе уединения и самовнимания, наученный этой пользе своим личным опытом и своим личным переживанием. Словом, смиренно-покаянное и боголюбивое (точнее – богоискательное) настроение детства и юности Димитрия теперь закрепляется и получает строго – аскетическую отшлифовку. За время своего пребывания в Площанской и Оптиной пустынях, Димитрий, с целью изучения идеалов и наличной постановки православно русскаго монашества, посетил Свенский монастырь, где подвизался один из «великих учителей плача» и учеников Паисия Величковского – затворник иеросхимонах Афанасий³⁹ и Белобережскую пустынь. Недолго пришлось жить Димитрию в Оптиной пустыни, недоверчивое и завистливое отношение к нему настоятеля и братии принудило его ехать к себе на родину – в свое родное село Покровское. Недружелюбно и довольно холодно он был встречен своим родителем, последний не мог простить ему его «монашеских идеалов». Не видя себе сочувствия в окружающих, Димитрий принужден был уехать с родины в Кирилло-Новоезерский Вологодский монастырь, строгая жизнь которого отвечала его идеально подвижническому настроению. Но суровость климата и болезненное состояние Димитрия заставили его снова отказаться на некоторое время от монастырской жизни и обратить тщательное внимание на свое расстроенное здоровье. Около этого времени на него призрел Вологодский епископ Стефан, человек строго-церковного образа мыслей и идеально-монашеского настроения. Видя искреннее желание Димитрия Брянчанинова осуществить в себе строго-подвижнический идеал и послужить на пользу русского монашества, епископ Стефан поместил его, в строгую по духу и вместе здоровую по климату, Семигородную пустынь. Здесь смиренно-покаянное настроение Димитрия, его молитвенная углубленность и строгая сосредоточенность доходят до высшей точки своего развития – до сознания его полного ничтожества перед Всемогущим и Всеблагим Богом, до ощущения спасительности и опытной близости к нему Искупителя. Плодом такой подвижнической работы Димитрия, совершаемой на внутреннем алтаре человеческого сердца, явился его «Плач инока»⁴⁰, где он изображает томление и стенание падшей и убитой грехом души, ее жажду и опытное предощущение Искупителя. «Когда опустошен и разрушен был Иерусалим, – говорит он в своем знаменитом «Плаче», – а народонаселение его отведено пленником в страну дальнюю, тогда пророк Иеремия, тщетно предвещавший бедствия Иерусалиму за беззакония жителей его, тщетно призывавший к покаянию ожесточившихся и ослепших беззаконников, остался на развалинах Иерусалима, остался оплакивать свое пророчество совершившееся. Рыдал он рыданием неутешным на пепелище сожженного храма, храм этот признавался чудом зодчества, был единственным храмом на земле, посвященным истинному Богу. Рыдал пророк рыданием неутешным на развалинах города, город этот был единственным городом на земле, в котором поклонники истинного Бога могли воздавать поклонение Богу, установленное Богом, единое благоприятное Богу.

Не на груды камней и пепла падают мои слезы; оплакиваю не храм, воздвигнутый руками человеческими из мрамора, порфира и древ не гниющих, рыдаю не на развалинах города, который строился веками, строился могучими мышцами царей, народов, золота; не летят мои воздыхания вслед за многочисленными толпами иудеев, которые влекутся многочисленным воинством в гражданское рабство. Причина моего плача – причина нравственная и область моего плача – область духа. Оплакиваю сожжение невидимого и нерукотворного храма, созданного Богом для невидимого возвышеннейшего богослужения, оплакиваю разрушение таинственного города, назначенного в обитель для помыслов и ощущений благодатных, оплакиваю плен души, плен ума и сердца, побежденных грехом. Окованы они, окованы эти пленники, окованы цепями страстей, уведены в рабство. Уведены они в царство и столицу царя Вавилонского во власть архангела отверженного, господствующего сурово и жестоко над всеми отверженными разумными тварями, – над ангелами и человеками.

Плачу плачем покаяния и любви. Погружаюсь в печаль спасительную, – не в ту, которая наводит смерть человеку, печалюсь не о чем-либо суетном, тленном, преходящем. Объемлет меня плач – наследство прародителя моего Адама, который обратился к плачу, начал искать в нем утешения после утраты сладостей райских. Этот плач – отблеск вечного блаженства, этот плач – свидетельство, что вечное блаженство было некогда достоянием человека, этот плач – средство к возвращению потерянного блаженства. Как отблеск блаженства, как воздыхание и воспоминание о блаженстве, плач заключает в себе наслаждение, убодая сердце скорбью, вместе орошает и помазует его утешением. Благословил Богочеловек всесвятыми слезами Своими душеспасительный плач покаяния и любви. Пролил Богочеловек всесвятые слезы о четверодневном мертвеце Лазаре, пролил Богочеловек Божественныя слезы о многолюдном городе, о народе, который не познал или притворился не познавшим посещения Божия. Не только блудница употребила для омовения грехов слезную воду (Лк.7:38); не только прибегали к слезам все грешники, желавшие примириться с Богом посредством покаяния, признал слезы необходимым врачеством для себя, спасительным орудием верховный Апостол. “Плакася горько” (Мф.26:75) великий Петр по отречении от Христа, исцелил он смертельную греховную язву плачем и слезами. И кто, приступавший к Богу с плачем, не был услышан Богом? Окропился немногими слезными каплями нечестивый царь Израильский Ахаав, умилился на короткое время, после которого опять продолжал прогневлять Бога нечестие. Скудные слезы, умиление кратковременное и малоплодное не остались без последствия, изреченная казнь на служителя идолов, обагрившегося кровью неповинных, отменена. “Видел ли еси, – вещал Божественный глас Илии пророку, чрез которого объявлено наказание царю, – видел ли еси, яко умилился Ахаав от лица Моего? Сего ради, ради умиления ничтожного, ради непродолжительных, малозначащих слез, не наведу зла во днях его” (3Цар.21:21–29), не смотря на то, что Я уже назначил и объявил ему ужаснейшую казнь за ужаснейшие беззакония. Не могу я видеть плачущего и не помиловать его»⁴¹. Преосвященный Вологодский Стефан, видя сильный рост строго-подвижнического настроения Димитрия и его пламенное желание жить в уединении, в безмолвной и не развлекаемой ничем сторонним беседе с Богом, переместил его в более строгий и уединенный Дионисиев Глушицкий монастырь, где он особенно ревностно принялся за несение монастырских подвигов и изучение святоотеческо-аскетических творений. Интересен отзыв, данный о Брянчанинове архимандритом Николо-Угрешского монастыря Пименом, случайно познакомившимся с ним около этого времени. «Не взирая еще на молодыя лета, – говорит о нем архимандрит Пимен, – видно было, что Брянчанинов много читал отеческих книг, знал весьма твердо Иоанна Лествичник, Ефрема Сирина, Добротолюбие и писания других подвижников, и потому беседа его, назидательная и увлекательная была в высшей степени усладительна»⁴².

Высота духовной жизни Димитрия Брянчанинова, постоянное устремление его умных очей в мир горний, заставили Преосвященного Стефана постричь Димитрия в монашество, хотя никакого благословения со стороны родителя у самого Димитрия на это дело не было. Пострижение было совершено в Вологодском кафедральном соборе 1831-го года 28 июня. Имя новому иноку дано было в честь священномученика Игнатия Богоносца. Новопостриженному всего было 24 года. Скоро он был возведен в сан иеродиакона и иеромонаха, и временно оставлен при архиерейском кафедральном доме, пока не освободилось место строителя Пельшемского Лопотова монастыря, куда он и был назначен. Только теперь смягчилось сердце его родителя, только теперь последний мог оценить своего сына как следует и потому переменил свои нетерпимые отношения к сыну. Иеромонах Игнатий мог беспрепятственно бывать в своем родном доме и приводить сердца домашних к живой религиозной вере и святой христианской настроенности. Трудно пришлось новому строителю в полуразрушенном и бедном монастыре, скудость денежных средств, недостаток пропитания, бедность церковной утвари, расстройство церковной службы, полуразрушенные братские кельи – вот все достояние, которое осталось на долю нового строителя. Он ревностно принялся за устранение монастырских недочетов и в короткое время исправил и благоукрасил внешний и внутренний вид обители. Ему пришлось поднимать и нравственную жизнь Лопотова монастыря Усиленным подвигом и долгим опытом изучивший жизнь православного монашества во всех ее тонкостях и деталях, усвоивший идеал этой жизни, начертанный в творениях св. отцов и подвижников Православно-Христовой церкви, постигший эту жизнь в ее конкретной данности и наличной действительности, иеромонах Игнатий бодрой рукой принялся за вверенное ему дело нравственного воссоздания обители. К этому периоду его жизни относится сделанная им характеристика наличного состояния православно-русского монашества, а равно самой сущности монашеского идеала или подвига по изображению отцов и подвижников церкви. Замечательна эта характеристика по ценности высказанных в ней мыслей с одной стороны и по богатству вложенного в нее духовного опыта и тонкой психологической наблюдательности с другой. «Скажу здесь о монастырях российских, – так начинает он эту характеристику, – мое убогое слово, слово – плод многолетнего наблюдения. Может быть, начертанное на бумаге, оно пригодится для кого-нибудь! – Ослабела жизнь иноческая, как и вообще христианская, ослабела иноческая жизнь, потому что она находится в неразрывной связи с христианским миром, который, отделяя в иночестве слабых христиан, не может требовать от монастырей сильных иноков подобных древним, когда и христианство, жительствовавшее посреди мира, преизобиловало добродетелями и духовной силой. Но еще монастыри, как учреждение Святого Духа, испускают лучи света на христианство, еще есть там пища для благочестивых; еще есть там хранение евангельских заповедей, еще там – строгое и догматическое, и нравственное Православие, там, хотя редко, крайне редко обретаются живые скрижали Святого Духа. Замечательно, что все духовные цветы и плоды возросли в тех душах, которыя, в удалении от знакомства вне и внутри монастыря, возделали себя чтением Писаний и святых Отцов при вере и молитве, одушевленной смирённым, но могущественным покаянием. Где не было этого возделания, там – бесплодие.

В чем состоит упражнение иноков для которого – и само иночество? Оно состоит в изучении всех заповеданий, всех слов Искупителя, в усвоении их уму и сердцу. Инок соделывается зрителем двух природ человеческих, природы, поврежденной греховной, которую он видит в себе и природы обновленной, святой, которую он видит в Евангелии. Десятисловие Ветхого Завета отсекало грубые грехи, Евангелие исцеляет саму природу, болезнующую грехом, стяжавшую падением свойства греховные. Инок должен при свете Евангелия вступить в борьбу с самим собой, с мыслями своими, с сердечными чувствованиями, с ощущениями и пожеланиями тела, с миром враждебным Евангелию, с миродержителями, старающимися удержать человека в своей власти и плену. Всесильная Истина освобождает его (Ин.8:32); освобожденного от рабства греховных страстей, запечатлевает, обновляет, вводит в потомство Нового Адама всеблагой Дух Святой. Совершенство христианства достигается в иночестве и иноки служат светом для братий своих, живущих посреди мира, занятых, развлеченных попечениями и служениями его, не могущих ни глубоко вникнуть в Евангелие, ни оживить его в себе в должном развитии и полноте. Тот только может легко или с презрением думать о иночестве, кто, именуясь христианином, имеет понятие о христианстве самое поверхностное, мертвое!

Чтобы окрепли и возмужали в иноке евангельские свойства нужны непременно скорби и искушения. Кротость его должна быть испытана, смирение его должно быть испытано, терпение и вера – испытаны. Должно быть испытано – дороже-ли ему Евангелие, слова и заповедания Христовы, в которых – жизнь вечная, дороже-ли они преимуществ, удобств и обычаев мира, дороже-ли самой жизни? Тяжким сначала представляется вступление в искушение; но без них не возможно научиться прощению всех обид, любви ко врагам, зрению во всем промысла Божия, этим высочайшим, окончательным, по отношению к ближнему, заповедям Евангелия. Если же внутренний человек не будет образован всеми заповедями, то он не может сделаться жилищем Святого Духа. “Привлекох Дух, – говорит святой Давид, – яко заповедей Твоих желах” (Пс.118:131). Без нисшествия Духа нет христианского совершенства. Скорби и искушения признаются Св. Писанием и Отцами, величайшим даром Божиим, служат предуготовительным обучением к безмолвию, в котором инок достигает точнейшего очищения, а потому и обильнейшего Просвещения. Отцы сравнивают скорби инока, предшествующие вступлению в безмолвие, с предкрестными страданиями Христовыми, а безмолвие – с распятием на кресте и погребением, которому последует воскресение. Это узнал я благовременно из писаний Отеческих»⁴³.

За свою ревность и неутомимость, строитель Игнатий скоро был возведен в сан игумена. Недолго ему пришлось трудиться в Лопотовой обители в этом новом сане. Сырой и нездоровый климат монастыря и облегающая его болотистая местность принудили его покинуть свой пост и просить назначения в новый здоровый и целебный по климату монастырь. В это самое время, строго-подвижническая жизнь и неутомимо-энергичная деятельность игумена Игнатия сделались известными знаменитому и сильному в то время митрополиту Московскому Филарету. Последний, с разрешения Вологодского Преосвященного Стефана, вызвал Игнатия из Вологодской епархии к себе и хотел его сделать настоятелем Николо-Угрешского монастыря. Но планам митрополита Московского Филарета не суждено было осуществиться. Об игумене Игнатии услышал Император Николай I-й. Последний, в одну из своих встреч с митрополитом Филаретом, жаловался ему на распущенность и самоуправство петербургских монахов и просил у него человека, который мог бы поднять нравственный уровень петербургских монастырей. Митрополит указал ему на игумена Игнатия. Государь вспомнил своего бывшего пенсионера и подвигнутый митрополитом Филаретом, вызвал его к себе. Когда игумен явился к Государю, то последний сказал ему, «ты мне нравишься, как и прежде! Ты у меня в долгу за воспитание, которое я тебе дал и за мою любовь к тебе. Ты не хотел служить мне там, где я предполагал тебя поставить, избрал по своему произволу путь – на нем ты и уплати мне долг твой. Я тебе даю Сергиеву пустынь, хочу чтобы ты жил в ней и сделал бы из нее монастырь, который в глазах столицы был бы образцом монастырей»⁴⁴. Игумен Игнатий был назначен архимандритом Петербургской Сергиевой пустыни. Эта пустынь была для него «венцом всех терний и страданий» которые он когда-либо понёс. Здесь он был испытан и искушен. Здесь был гоним и злословлен. Здесь был оставлен нравственно и физически. Здесь он опытно вкусил и усвоил тайну креста и страданий Христовых. Здесь же, он был воскрешен и обновлен внутренне. Здесь он понял духовную радость христианства. Здесь приобщился настроению, уверившего Фомы или спасенного на кресте, и восшедшего в рай разбойника. Трудно изобразить всю высоту духовной жизни и весь подъем духовной энергии архимандрита Игнатия, пережитые им за время настоятельства в Сергиевой пустыни. Трудно изобразить все тонкости и изгибы его внутренней жизни, начертавшиеся в нем за это время. Предоставим ему самому свидетельствовать о себе и будем изображать его внутренний облик сообразно его собственным самоизображениям.

Сергиева пустынь, расположенная близ самого Петербурга, была бойким публичным местом, своего рода «узловой станцией» или «таможенным пунктом» для всяких проходящих в Петербург и из Петербурга народностей. Понятно, как развлекательна и рассеяна была жизнь насельников этой пустыни. Постоянные выходы из монастыря и сношения с мирскими людьми мешали главному деланию иноков – их внутреннему безмолвию и смиренной молитве. Они вызывали иноков на телесное делание Марфы (часто бывало и хуже), заставляя забывать душевное и «единопотребное»⁴⁵ служение Марии. И вот, в такую-то рассеянную и многопопечительную пустынь был назначен настоятелем строгий аскет и смиренный молитвенник – архимандрит Игнатий. «Непостижимыми судьбами Промысла, – говорит он о себе, – я помещен в ту обитель, соседнюю северной столицы, которую, когда жил в столице, не хотел даже видеть, считая ее по всему не соответствующей моим целям духовным.

В 1833 году, я был вызван в Сергиеву пустынь и сделан ее настоятелем. Негостеприимно приняла меня обитель – Сергиева пустынь. В первый же год, по прибытии в нее, я поражен был тяжкой болезнью, на другой год другой, на третий третьей, они унесли остатки скудного здоровья моего и сил, сделали меня изможденным, непрестанно страждущим. Здесь поднялись и зашипели зависть, злоречие, клевета, здесь я подвергся тяжким, продолжительным, унизительным наказаниям без суда, без малейшего исследования, как бессловесное животное, как истукан бесчувственный, здесь я увидел врагов, дышащих непримиримой злобой и жаждой погибели моей; здесь милосердный Господь сподобил меня познать, невыразимые словом, радость и мир души, здесь сподобил Он меня вкусить духовную любовь и сладость в то время, как я встречал врага моего, искавшего головы моей – и соделалось лицо этого врага в глазах моих, как бы лицом светлого Ангела. Опытно познал я таинственное значение молчания Христова пред Пилатом и архиереями иудейскими. Какое счастье быть жертвой подобно Иисусу! Или нет! Какое счастье быть распятым близ Спасителя, как был некогда распят блаженный разбойник и вместе с этим разбойником, от убеждения души, исповедовать: “достойная по делам моим приемлю,... помяни меня, Господи, в Царствии Твоем” (Лк.23:41–42)"⁴⁶. На такого-то аскета и молитвенника был возложен тяжелый крест нравственного воссоздания и духовного обновления обители. Можно себе представить каким смертельным и убийственным ярмом был для него этот крест. Но этого мало, Сергиева пустынь, как и вышепоименованный Пельшемский Лопотов монастырь, была скудна в финансовом отношении, бедна своими постройками и вообще была материально запущена. Главный храм преподобного Сергия был совсем развалившимся. Настоятельские и братские кельи все почти сгнили. Богослужение совершалось кое-как, наспех, а иногда и совсем опускалось. Строгий аскет и безмолвник должен был превратиться в грубого рабочего и расчетливого архитектора. Расстилающийся у подошвы пустыни Финский залив, со своими солеными испарениями и морскими туманами, был, безусловно, вреден для хилого и болезненного настоятеля.

Таков был общий фон внутренней и внешней жизни Сергиевой пустыни, когда в нее вступил архимандрит Игнатий. Первым делом его было собрать денежные средства и привести в порядок хозяйственную и экономическую сторону монастыря. Он так и делал, посылал прошения Петербургскому митрополиту Серафиму о радикальной перестройке монастырских зданий, просил богатых лиц г. Петербурга помочь монастырю своими финансами, сам ездил в Петербург за сбором пожертвований. Дело его шло успешно, оклады монастыря были увеличены, пожертвования быстро потекли, не только со всех концов России, но даже и от Государя, который нарочно приезжал в пустынь навестить архимандрита; соборный храм преподобного Сергия был возобновлен и расширен, настоятельские и братские кельи были отделаны заново, была приведена в порядок земельная собственность монастыря, было произведено осушение болотистой почвы монастыря, был увеличен штат иеромонахов и затем рядовых монахов. Особенно тщательное внимание архимандрит Игнатий обратил на монастырское благочиние, распорядок церковной службы, уставность совершения богослужения, стройность церковного пения, для чего он написал и ввел в монастырский обиход «Правила наружного поведения для новоначальных иноков»⁴⁷. Но все это, внешне обрядовая сторона монастырского благочиния, наружно-показная сторона иночества. Правда и она стоила архимандриту Игнатию многих трудов и забот, многих слез и страданий, а главное, многих сил нравственных и физических. Но не таких трудов, не таких слез, не таких нравственных и физических сил стоило ему внутреннее упорядочение Сергиевой пустыни, нормировка внутренней или духовной жизни ее иноков, ее моральное воссоздание. Здесь он действовал не столько угрозами, не столько «палицей» казни или мщения, сколько силой искренне-беззаветной любви, сколько силой личного, самоотверженного подвига. «Настоятель, – говорит об архимандрите Игнатии один биограф, протоиерей Ф. Знаменский, – вникал в келейную жизнь каждого, настраивал к спасительному препровождению времени, в чтении монашеских книг, к несению посильных трудов по послушаниям, проводил дух истинного монашества в братство, располагая всякого ко вниманию, к принятию совета и назидания в нравственной жизни, к устроению себя по руководству святоотеческих писаний. Он сообщал братству свой образ мыслей и взгляды на монашество, был отцом и наставником всех, принимая к себе на откровение помыслов для созидания и настроения духовного. Двери кельи о. архимандрита были открыты, к нему входили свободно, от престарелых монахов, священнослужителей до юных послушников, вследствие чего, все братство стало составлять одну великую семью, управляемую одним отцом, связанную союзом согласия и духовного единения, одушевляемую и руководимую высоким учением отца-наставника. “Особенно, – говорит Чихачев, – помогало деятельности настоятеля его умение выбирать людей и его знание сердца человеческого, которым он умел привязывать людей к делу, им доверяемому. Он искал развить в человеке преданность, поручаемому ему делу и поощрял ее одобрениями и даже наградами, и повышениями. Окружая себя людьми со способностями и силами, он быстро достигал своих целей и приводил намерения свои в точное исполнение”.

Любовь к служению иночеству собственным примером и писаниями, не сама собой возгорелась и пламенела в архимандрите Игнатии, он веровал в призвание свое свыше к этому служению и относился к нему, как к Божественному делу, стараясь усугублять данный ему талант, а потому такая любовь в нем торжествовала над всеми превратностями жизни. В нем витал дух живой веры, в Промысел Божий, что было ощутительно для всех знавших его и что видно ясно из его творений. Он признавал, что жизнь человека всецело передающего себя водительству Провидения, располагается по некоему Божественному плану, первообраз которого начертан в священных событиях избранного народа Божия. Смотря на иноческую жизнь, как на странствование по земной пустыне и приготовление ко входу в обетованную землю вечности, он учил, что надо соглядать эту вечность еще при настоящем земном существовании, чтобы обеспечить себе вступление в нее за пределами гроба. Это было непростое, поверхностное уподобление, а приобретенное духовной деятельностью сознание, разительные примеры чего он видел на себе самом; часто, когда единственный источник его благих желаний иссякал от зноя страстей и бурь житейских, он находил в себе новые ключи благодатных мыслей, внезапно истекавшие и обновлявшие изнемогшие силы, горечи жизни растворялись благодатной силой терпения и чрез это делались сладкими, приятными для духовнаго вкуса. – Он имел особенный дар смотреть на все духовно, малейшие случаи, ничтожные повидимому обстоятельства, часто получали у него глубокий духовный смысл и всегда находили отголосок в нравственном учении, которым он руководился, они доставляли обильную пищу его уму и сердцу, и нередко, в дивной мелодии слова раздавались с его духовно-поэтической лиры. Таковы его произведения “Блажен муж”, “Песнь под сенью креста”, “Молитва, преследуемого человеками”, “Плач инока” и многие другие. Из таких особенностей духовного призвания и настроения явствует, что высказываться письменно было духовной потребностью архимандрита Игнатия.

Тщась раскрыть сущность монашеского жительства, архимандрит Игнатий подвизался олицетворить в себе самом и живописью слова изобразил другим духовную красоту нравов древнего египетского монашества, которое было идеалом его жизни. Иночествование, по учению и примерам свв. Отцов, преимущественно египетских, было с детства заветной его мыслью. Руководимый этим учением, он питал беспримерную в наше время любовь к киновиальному иночеству и эта любовь была вполне осмыслена, он смотрел на новоначалие иноческое, как на основание аскетической науки, где зарождаются и развиваются монашеские нравы, а вообще на монашество – как на науку из наук. В таком духе он наставлял всякого расположенного к вступлению в иночество и силой собственного стремления к своим высоким идеалам, производил могущественное влияние на юные, неиспорченные жизнью, души. Он охотно принимал таких в духовное родство с собой и руководил опытным словом своим, которое столь было действительно, что обращало сердца, отрешало от многолетних навыков, ослабляло привычки, изменяло нравы многих»⁴⁸.

Интересен отзыв об архимандрите Игнатии, за время его настоятельства в Сергиевой пустыни, одного из его келейников по имени Игнатий⁴⁹. «Архимандрит Игнатий Брянчанинов, – говорится в этом отзыве, – умел любить чад своих духовных, но умел и учить их, пострадал он за них, много вынес на своих плечах клеветы и порицаний.

Архимандрит Игнатий душу свою полагал за учеников своих, он прощал всякую немощь, лишь бы человек сознавал ее с покаянием, но ненавидел лукавство и фарисейство, гордость и тщеславие обличал и искоренял ежедневно. Каких бывало унизительных качеств не навяжет старец своему послушнику и заставляет говорить: “Я ленивый, нерадивый, гордый, самолюбивый, нетерпеливый, малодушный” и проч., и непременно заставит все сие сознать в себе и за все просить прощения. В особенности, доставалось много подобных испытаний келейнику его Игнатию, известному под именем Маленького, проходившему различные послушания и между прочими послушание свечника. Эта должность в летнее время требовала безвыходного пребывания в церкви, свечник увольнялся только чтобы пообедать или напиться чаю, который, первое время, братия собиралась пить в кельи настоятеля. Игнатий обыкновенно приходил, когда все уже отопьют и в чайнике оказывался не чай, а как они выражались “ай”. И такого-то чаю Маленький Игнатий нальет себе чашку; в эту минуту, случалось войдет архимандрит, возьмет его за ворот и гонит в шею из комнаты вон, приговаривая: “Ах, ты окаянный сластолюбец! Разве ты за тем пришел в монастырь, чтобы чай пить? Вон пошел”. И идет послушник на свое место к свечному ящику. Товарищ его, о. Феофан Комаровский, впоследствии бывший архимандритом Соловецкого монастыря, бывало спросит: “Что, родименький, напился чаю?” – “Напился”, – ответит Игнатий.

В таком роде, уроки бывали ежедневно, особенно первое время, когда о архимандрит был еще помоложе и поздоровее, но он учил и воспитывал каждого ученика по его силам и способностям не щадя своих сил, не жалея времени и если его ученикам бывало нелегко принимать его учения, и усваивать себе его правила, то и ему не мало трудов стоило каждого отдельно воспитать, внушить любовь к урокам и возводить в духовное состояние»⁵⁰.

За время своего пребывания в Сергиевой пустыни, архимандрит Игнатий являл массу примеров любви и благодетельности к ближним массу, примеров духовной опытности, доходившей иногда до прозорливости. Все эти примеры подробно описаны в «Воспоминаниях» о нем выше, поименованного его келейника Игнатия. То, он ласкает и пригревает бедного мужичка, пришедшего в пустынь и не нашедшего себе там пристанища, то примиряет враждующих братий, то посещает и ободряет болящего, то спасает от всяких слабостей и пороков, приходящих в пустынь, оставляя их на своем иждивении и под своим призором, то избавляет своих чад духовных от впадения их в уныние, отчаяние и духовную прелесть. И нет сил исчислить всех примеров добра и мудрого руководства, которые являл архимандрит Игнатий своим подчиненным и ближним. В личной жизни он оставался таким же строгим аскетом, каким был и прежде. Его не стяжательному, доходившая до полной нищеты, была известна всем и каждому. «Архимандрит Игнатий, – говорит уже известный нам его келейник Игнатий, – был замечательно-нестяжателен и не сребролюбия, бывало казначей принесет ему жалованье или долю по разделу братской кружки, – он и в руки не возьмет и даже не сосчитает, а скажет казначею “положи батенька в налойчик”, – а из этого налойчика брали келейники и расходовали по его распоряжению»⁵¹.

По словам того же келейника, архимандрит Игнатий временами уединялся в своей келье, как бы в затвор, усугубляя свой молитвенный подвиг и закрепляя свою аскетическую настроенность. Свое состояние, во время уединения, он выражал приблизительно так: «не только душа, но и тело, и кости принимали участие в этой радости, по словам Спасителя нашего, “Царствие Небесное внутри вас есть” (Лк.17:21). Истинен глагол Господень! Человек, находясь в таком состоянии, иного блаженства и представить себе не может. Обычно Небесное Царство приходит после тяжкой скорби: “многими скорбями подобает внити в Царство Небесное” (Деян.14:22)» ⁵². Самое главное, что архимандрит Игнатий ввел в Сергиевой пустыни это – откровение помыслов настоятелю. Каждый из братии должен был ежедневно приходить к архимандриту и открывать, что он в данный день сделал, сказал и подумал. Двери его кельи были открыты всегда и для всех. Кто чистосердечно открывал ему свои помыслы, тех он особенно любил и ценил. Кто уклонялся от исповедания помыслов, того предостерегал и увещевал⁵³. Из «Воспоминаний» его келейника Игнатия видно сколько добра архимандрит Игнатий внес в пустынь чрез, установленный им, обычай откровения помыслов, скольких несчастных он утешил, скольких заблудших исправил, скольких погибших восставал, скольких отчаянных обнадежил. «Способностью принимать исповедь помыслов, – говорит о нем его биограф протоиерей Ф. Знаменский, – что составляет весьма редкое явление в наше время, архимандрит Игнатий обладал в совершенстве; многосторонняя опытность, глубокая проницательность, постоянное и точное самонаблюдение делали его искусным в целении душевных струпов, к которым он всегда прикасался самым тонким резцом духовного слова. Умея владеть собой, во всяких случайностях жизни, не падая духом в самых стеснительных обстоятельствах, он сообщал ту же твердость и тем, которые исповедовали ему свои помыслы, угнетавшая печаль после исповеди у него, казалась им пустым призраком. Правильное воззрение на страстную природу человека – плод многолетнего самонаблюдения, изложенное им в статье “Отношение христианина к страстям его”, служило источником утешения для его питомцев; оно заставляло их, при откровении помыслов, высказываться с полной свободой, доверием и безбоязненно, они всегда слышали ответ вполне примиряющий их с самими собой, часто пример из собственной жизни, приводимый старцем или указание на какое-либо в книгах описанное событие, так близко подходили к исповедованному случаю, что не оставалось никакого сомнения или недоумения в душе исповедывающегося, ученик всегда уходил с утешением от старца.

Исповедь помыслов новоначальным инокам старцу всегда лежала в основах монашеского жительства, она входила, как непременное условие в круг духовного воспитания архимандрита Игнатия. Борьба с помыслами мучительна, особенно в начале подвига, когда еще нововступивший не навык ратовать против них орудием молитвы; настроение себя по назиданию книги полезно и необходимо – но недостаточно. Трудно юному управить себя по духовной стезе, не имея в виду примера; а враг особенно сильно ратует именно на тех, которые избирают монастырь с прямой целью спасения, отвергая все мирские преимущества и выгоды, для таких-то духовное руководство живым словом, при исповеди помыслов, истинная находка, оно служит оплотом против наветов врага и делает собственную волю устойчивой. Все это хорошо в том случае, когда старец настолько мудр и опытен, что в состоянии уразумевать открываемые помыслы и постигать их причины и следствия, иначе его совет будет действовать разрушительно, как неверно поданное лекарство. Благоустроению духовного быта новоначального содействует и то обстоятельство, когда старец его находится во главе управления, где многоначалие или зависимость старца, там не свобода духовных отношений. Архимандрит Игнатий соединял в себе и то, и другое, т. е. и мудрость духовную и внешнюю власть, а потому жительство, под его руководством и в его обители, было драгоценным приобретением для искавших монашествовать разумно. Несмотря на свою болезненность, он принимал на себя труд ежедневно выслушивать исповедь помыслов; – у учеников его было даже обыкновение вести дневную запись их и они открывали свои помыслы чистосердечно с прямотой, потому что старец был способен принимать такую исповедь вполне бесстрастно. Польза от исповеди помыслов была для всех очевидна. При этом, старец не подвергал учеников своих тягостным испытаниям, а сообразовался с физическими способностями каждого и умственным развитием, так что состояние под его духовным водительством было даже льготно, как в физическом, так и в нравственном отношении»⁵⁴.

Сам архимандрит Игнатий о пользе и благих плодах исповедания помыслов говорил так, – «все Отцы согласны в том, что новоначальный инок должен отвергать греховные помыслы и мечтания в самом начале их, не входя в прение, ниже в беседу с ними. В особенности надо так поступать по отношению к блудным помыслам и мечтаниям. Для отражения греховных помыслов и мечтаний, Отцы предлагают два орудия: 1) немедленное исповедание помыслов и мечтаний старцу и 2) немедленное обращение к Богу с теплейшей молитвой о прогнании невидимых врагов. Преподобный Кассиан говорит: “Всегда наблюдай главу змия, т. е. начала помыслов и тотчас сказывай их старцу, тогда ты научишься попирать зловредные начинания змея, когда не постыдишься открывать их все без изъятия твоему старцу” (О постанов. Общежитий, кн. 4, гл. 37). Этот образ борьбы с бесовскими помыслами и мечтаниями был общий для всех новоначальных иноков в цветущие времена монашества. Новоначальные, находившиеся постоянно при своих старцах, во всякое время исповедовали свои помышления, как это можно видеть из жития преподобного Досифея, а новоначальные, приходившие к старцу своему в известное время, исповедовали помышления однажды в день вечером, как это можно видеть из Лествицы (слово 4, гл. 32 и 39) и других отеческих книг. Исповедание своих помыслов и руководство советом духоносного старца, древние иноки признавали необходимостью без которой невозможно спастись. Преподобный авва Дорофей говорит: “Я не знаю другого падения монаху, кроме того, когда он верит своему сердцу. Некоторые говорят, от сего падает человек или от того, а я, как уже сказал, не знаю другого падения кроме сего, когда человек последует самому себе. Увидел ли ты кого падшим? Знай, что он последовал самому себе. Нет ничего опаснее, нет ничего губительнее сего. Бог сохранил меня, и я всегда боялся этого бедствия” (Поуч. 5). Наставления духоносного старца постоянно ведут новоначального инока по пути Евангельских заповедей и ничто так не разобщает его с грехом и началом греха – демоном, как постоянное и усиленное исповедание греха в самом его начале. Такое исповедание устанавливает, между человеком и демоном, спасительную для человека непримиримую вражду. Такое исповедание, уничтожая двоедушие или колебание между любовью к Богу и любовью к греху, дает благому произволению необыкновенную силу, а потом преуспеянию инока необыкновенную быстроту, в чем можно убедиться опять из жития преподобного Досифея. Те иноки, которые не могли действовать против греха постоянной и учащенной исповедью греховных помыслов по неимению старца, действовали против него постоянной и учащенной молитвой»⁵⁵. Все, описанные нами, меры поднятия и возобновления Сергиевой пустыни, как мы уже имели случай сказать выше, стоили архимандриту Игнатию не только многих трудов и забот, но и многих нравственно-душевных страданий и слез. Нашлись (как это и обычно бывает у людей праведных и святых) у него недоброжелатели и завистники, нашлись не сочувствующие его взглядам на внутреннюю сущность и строгий идеал монашеского подвига, особенно на заведенный им обычай откровения помыслов настоятелю; нашлись противники его хозяйственным и экономическим планам, его заботам по внешнему и внутреннему украшению пустыни, нашлись даже лукавые льстецы, хотевшие подорвать его авторитет в глазах высшего начальства и братии, и поколебать веру народа в его строго-подвижническую жизнь. Таких было немало и внутри обители – среди самой же братии; такие были и вне ее – среди лиц равных Игнатию по положению и по сану. Все они, желая с позором изгнать его из обители или в лучшем случае отобрать у него управление обителью, соединились воедино и пресмыкаясь пред высшим начальством требовали удовлетворения своих незаконных желаний – увольнения архимандрита-подвижника на покой. Их недовольство и зависть к архимандриту Игнатию вырастали еще оттого, что вскоре по назначении его настоятелем Сергиевой пустыни, он был определен благочинным петербургских епархиальных монастырей, что сделало его положение весьма почетным и лестным в глазах петербургского духовенства. Как бы там ни было, а недоброжелатели и враги архимандрита Игнатия добились своего, хотя только отчасти. Игнатию на некоторое время был запрещен выход из монастыря, он был обвинен в каких-то темных сношениях с французским двором⁵⁶. Ко всему этому, прибавилась болезнь и так уже изможденного и хилого архимандрита, происходившая от постоянных соленых испарений Финского залива, где стояла Сергиева пустынь, и вредных осадков морского воздуха. Словом, все соединилось против великого подвижника и незлобивого пастыря, и нравственная злоба врагов, и грозные силы природы. Сам он так описывает свой по истине крестоносный подвиг настоятельства в Сергиевой пустыни: «негостеприимно приняла меня обитель Сергиева пустынь. В первый же год по прибытии в нее, я поражен был тяжкой болезнью, на другой год другой, на третий третьей, они унесли остатки скудного здоровья моего и сил, сделали меня изможденным, непрестанно страждущим. Здесь поднялись и зашипели зависть, злоречие, клевета; здесь я подвергся тяжким продолжительным, унизительным наказаниям, без суда, без малейшего исследования, как бессловесное животное, как истукан бесчувственный, здесь я увидел врагов, дышащих непримиримой злобой и жаждой погибели моей; здесь милосердый Господь сподобил меня познать, невыразимые словом, радость и мир души, здесь сподобил Он меня вкусить духовную любовь и сладость, в то время, как я встречал врага моего, искавшего головы моей, – и соделалось лицо этого врага в глазах моих, как бы светлого Ангела. Опытно познал я таинственное значение молчания Христова пред Пилатом и архиереями иудейскими. Какое счастье быть жертвой подобно Иисусу! Или нет! Какое счастье быть распятым близ Спасителя, как был некогда распят блаженный разбойник и вместе с этим разбойником, от убеждения души, исповедовать “достойная по делам моим приемлю,... помяни меня, Господи, во Царствии Твоем” (Лк.23:41–42)"⁵⁷.

Тяжелый крест, который был возложен на рамена бедного крестоносца, воспитал в этом последнем сознание его полного нравственного бессилия и ничтожества, сознание его духовной мертвости без Христа, как бы «со-распял» и «спогреб» его Христу. Эта мысль особенно ясно выражена архимандритом Игнатием в его «Слове утешения к скорбящим инокам». Там, он говорит, между прочим, следующее: «Последуем Христу! Смиримся подобно Ему! Подобно Ему не откажемся прослыть льстецами и умоисступленными; не пощадим чести нашей, не отвратим лица от заплеваний и ланит, от заушений, не будем искать ни славы, ни красоты, ни наслаждений, принадлежащих миру сему, совершим земное странствование, как странники, не имеющие где главу подклонить; примем, примем поношения, уничижения и презрение от людей, как неотъемлемые принадлежности избраннаго нами пути, будем явно и тайно бороться с помыслами гордыни, всесильно низлагать эти помыслы нашего ветхого человека, ищущего оживить свое я, под различными правдоподобными предлогами. Тогда, Сын Божий, сказавший “вселюся в них, и похожду” (2Кор.6:16), явится в сердце нашем и дарует нам власть и силу связать крепкого, расхитить сосуды его, наступить на аспида и василиска поправ их (Препод. Макарий, слово 4, гл. 15).

Отвергнем ропот, отвергнем жалобы на судьбу нашу, отвергнем сердечную печаль и тоску от которых слабые души страдают более нежели от самих скорбей. Отвергнем всякую мысль о мщении и воздаянии злом за зло. “Мне отмщение, Аз воздам”, – сказал Господь (Рим.12:19).

Хочешь ли переносить скорби с легкостью и удобством? – Смерть за Христа, да будет вожделенна тебе. Эта смерть, да предстоит непрестанно пред очами твоими. Умерщвляй себя ежедневно воздержанием от всех греховных пожеланий плоти и духа, умерщвляй себя отвержением своей воли и отвержением самооправданий, приносимых лжеименным разумом и лукавой совестью, ветхого человека, умерщвляй себя, живо представляя себе и живописуя неминуемую смерть твою. Нам дана заповедь последовать Христу, взяв крест свой. Это значит, мы должны быть всегда готовы с радостью и веселием умереть за Христа. Если так устроим себя, то легко будем переносить всякую скорбь видимую и невидимую. Желающий умереть за Христа, какой напасти, какого оскорбления не претерпит великодушно?

Нам представляются тяжелыми наши скорби, именно от того, что не хотим умереть за Христа, не хотим в Нем Одном заключить все наши желания, все наши надежды, весь наш разум, все наше достояние, все существование наше.

Стремящийся последовать Христу и быть сонаследником Его, должен быть ревностным подражателем страданий Его. Любящие Христа и последователи Его обнаруживают и доказывают свой сокровенный залог тем, что претерпевают всякую, ниспосылаемую им, скорбь не только с благодушием, но и с усердием, и с ревностью, и с радостью, и с благодарением, возлагая на Христа все упование. Такое терпение – дар Христов. Этот дар примет тот, кто испросит его смиренной и постоянной молитвой у Христа, доказывая искренность желания получить бесценный духовный дар терпения принуждением и болезненным насилием не хотящего сердца к терпению всех встречающихся и случающихся скорбей и искушений»⁵⁸ (Св. Исаак Сирский, сл. 37).

Такое настоятельство архимандрита Игнатия в Сергиевой пустыни длилось, без малого, двадцать четыре года (1833–1857 гг.). Он не раз просился на покой в тихий, безмолвно-уединенный Николо-Бабаевский монастырь Костромской епархии. Свое пламенное желание уйти на покой, он живописал яркими выразительными красками в следующей форме: «достигший сорокалетнего возраста, уничтоженный болезнями, потрясенный многими скорбями, расслабленный, неспособный по самому истощению телесных сил к жизни деятельной, что скажу о участи моей? – Не вижу пред собой человека, которого участь была бы для меня вожделенна и завидна. Я – грешник, достойный казней и временных, и вечных, но незавиден мне жребий никого из человеков. Когда воззрю на грехи мои, они наводят на меня ужас, но и для ужасных грешников есть Искупитель. – Владыки земли, Пастыри Церкви, Отцы и Братия! Я уже более негоден в служение Вам. К какому служению способен, окованный недугами, прикованный ими к одру, держимый безвыходно в кельи? Извергните меня, извергните, как раба непотребного, служащего только отягощением для вас! Я не потревожу вас никакими просьбами, никакой заботой о мне. Мне не нужен сад с роскошной тенью и благовонными цветами, не нужны многие слуги, послужить мне ради имени Христова, инок смиренный пришлет мне на пищу и одежду христолюбец, не нужны мне покои обширные, не нужно мне никакое развлечение земное. Отпустите меня, отпустите больного, ни к чему неспособного! Обрету себе, удаленный от шума столичного, удаленный от градов и весей, малоизвестный приют уединенный и тихий, там в одиночестве довлачу до гроба дни мои. Болезненность моя делает тишину уединения необходимой для меня. Вы захотите знать, неужели в душе моей не таится никакого желания? – Могу удовлетворить ваше любопытство. Я – грешник, жажду покаяния.

Оставляю человеков, они – слепые орудия во всемогущей деснице Промысла – приводят в исполнение то, что Он повелевает или попускает. Обращением к человекам, я хотел принести дань любви и уважения к ближнему, дань приятнейше, услаждающую сердце приносящего. Мир, занятый своей суетой, своими попечениями, развлечением и преуспеянием, даже не обратит внимания на слова мои, для него непонятен, странен голос души, ощутившей нужду в покаянии и безмолвии.

Непостижимый, всесильный, всеблагий, всепремудрый Бог и Господь мой, Создатель и Спаситель! В слезах и прахе пред Тобою ничтожная пылинка – я. Тобой призванный к существованию, ощущению, допущенный к размышлению, желанию! Ты зришь сердце мое. Ты зришь, то ли в сокровенной глубине его хранится слово, которое намереваюсь произнести умом и устами! Ты ведаешь прежде моего прошения, чего я желаю просить, в судьбах Твоих решено уже, исполнить ли или отвергнуть мое прошение. Но Ты даровал мне самовластие и я дерзаю принести пред Тебя, произнести пред Тобой желание моего окаянного, моего бедствующего, моего изъявленного сердца! Не внимай моему сердцу, не внимай словам молитвы моей, не сотвори по воле моей, но сотвори то, что Тебе угодно, что избирает и назначает для меня всесвятая премудрая воля Твоя. Однако, я скажу желание моего сердца, выражу словом стремление моего самовластия! Покаяния двери отверзи мне, Человеколюбче! Блудно прожил я житие мое, достиг единонадесятого часа, все силы мои иссякли; не могу совершить заповедей и служений, расслабленным моим телом, даруй мне принести Тебе хотя покаяние, чтобы не пришлось мне уходить из гостиницы мира чуждым всякой надежды. Ты зришь мою немощь, немощь души и тела! Не могу стоять противу лица страстей и соблазнов! Изведи меня в уединение и безмолвие, чтобы там мог я погрузиться весь, и умом и сердцем, и телом в покаяние. Покаяния жажду! Милосердый Господь, утоли мою неутолимую, снедающую меня жажду, даруй мне покаяние! Изливший на меня такие бесчисленные благодеяния, наверши и преисполни их дарованием покаяния! Владыка всесвятый! Не лиши меня дарования, о получении которого в безумии моем, столько времени умоляю Тебя, не ведая чего прошу, не ведая, способен ли я к получению дара, не ведая сохраню ли его, если получу. Один из служителей Твоих, освященный и просвещенный Духом Святым, сказал, – “вне безмолвия нет истинного покаяния” (Исаак Сирский, сл. 41). Поразило это слово грешную мою душу, водрузилось в памяти, прознает меня, как мечем, каждый раз, как ни возобновится воспоминанием. Не видя в себе покаяния, прихожу в недоумение, принуждаю себя к покаянию, но встречаюсь невольно с попечениями, развлечением, – они похищают у меня покаяние. Не могу удержать его среди молв и ощущений, уходит, ускользает, оставляет меня с пустотой и безнадежностью. Многомилостивый Господь! Даруй мне покаяние, доставляемое безмолвием, покаяние постоянное, покаяние, могущее очистить скверны души и тела, покаяние, которое Ты даровал всем, кого избрал и призвал к Себе, чьи имена назначены ко внесению в книгу живота, кому определил вечно зреть славу Твою и вечно славословить милость Твою. Дар покаяния мне дороже и вожделеннее сокровищ всего мира. Очищенный покаянием, да узрю волю Твою непорочную, путь к Тебе не погрешительный и да возвещу о них братии моей! – Вы, искренние друзья мои, связанные со мной узами дружбы о Господе, не посетуйте на меня, не поскорбите о моем отшествии. Отхожу телом, чтобы приблизиться духом, повидимому, теряюсь для вас, по сущности вы приобретаете меня. Вручите меня покаянию, оно вам возвратит меня очищенным, просвещенным и возвещу вам слово спасения, слово Божие. – Покаяния двери отверзи мне, человеколюбивый Господь даруй мне спасение вечное со всеми друзьями моими, о Тебе возлюбившими меня, да все в вечном блаженстве, в радости и наслаждении неизглаголанном, славословим Отца и Сына и Святого Духа, Бога Единого и Триипостасного, явившего роду человеческому любовь и милость превысшую слова, превысшую постижения!»⁵⁹.

Но вожделенного покоя архимандрит Игнатий долго не получал. Наконец, ему дан был отпуск, в упомянутый Николо-Бабаевский монастырь, для поправления расстроенного здоровья. Там, он пробыл около одиннадцати месяцев и за это сравнительно краткое время, успел значительно излечиться и отдохнуть. Ездил он и в Оптину пустынь, где также думал обрести свой последний и вечный приют. Но Господу неугодно было отпустить от своей паствы смиренного молитвенника-духоносца и строгого подвижника-крестоносца. Он возвел его на высокую ступень архипастырства, даровал ему высшую благодать архиерейства, дабы «поставить» его «на свещнице»⁶⁰ церкви Христовой и «явить» миру его «добрые дела»⁶¹.

23 октября 1857 г. он был наречен⁶², а 27 октября возведен в сан епископа Кавказского и Черноморского.

Епархия Кавказская, в которую был назначен Преосвящ. Игнатий, как незадолго перед тем открытая, была крайне неустроенна и скудна, как в нравственном, так и в материальном отношении. Дикий, захолустный город Ставрополь – главная кафедра епископа – был населен массой раскольников и иноверцев. Духовенство было забито и загнано. Духовно-учебные заведения и воспитывавшаяся в них молодежь, оставались без всякого призора и присмотра. Церковные храмы стояли в запустении. Богослужение в них совершалось небрежно. Духовная жизнь пасомых оставалась совершенно в тени и была никому неизвестна. Ко всему этому, присоединялись материальные недочеты епархии. Архиерейского подворья не существовало совсем. Вместо него стоял какой-то полуразвалившийся шатер, немного похожий на крестьянскую избу. Содержание архиерея было крайне бедно, никаких денежных сумм из Синода не отпускалось, кроме маленького и притом, совсем недостаточного казенного жалованья. Такое было состояние епархии в которую вступал Преосвящ. Игнатий. Своей любовью и добротой, он привлек к себе сердца ставропольских насельников. Его прямота и искренность нравились не только православным, но и иноверцам. Его воодушевленные проповеди притягивали к нему толпы богомольцев. Его отеческая заботливость, с какой он входил в нужды бедного духовенства, располагала к нему, это последняя Его пастырская попечительность, с которой он входил в настроение духовных школ, обращала к нему сердца школьных питомцев. Его ревность о славе Божией благоустроила церковное богослужение и переполняла храмы молящимися. Его отеческое отношение, ко всякого рода несчастным, заблудшим и стесненным, стяжало ему славу доброго пастыря. Три с половиной года Преосвящ. Игнатий был на своей епархиальной кафедре и за эти три с половиной года, епархия не только возродилась нравственно, но и обогатилась материально, нравственные нестроения были сглажены, материальные недочеты были возмещены.

Дух Преосвящ. Игнатия, никогда не удовлетворявшийся интересами материи и земли, а постоянно рвущийся горе – к Живому Спасающему Богу, заставил его окончить дни жизни земной в излюбленном им Николо-Бабаевском монастыре⁶³, в тихой пристани покаяния и умиления, в тихой пристани благодатных слез и духовного обновления. Здесь он пересматривал и выпускал в свет свои аскетические творения⁶⁴ – плод многолетних духовных подвигов и сокровенного делания во Христе. Эти творения, по словам протоиерея Ф. Знаменского: «изображают православный христианский подвиг в его порядке постепенности, остерегают подвижника от увлечений и заблуждений, от несвоевременного стремления к высоким духовным состояниям, научают полагать прочное основание на делании евангельских заповедей, на покаянии и покаянном плаче»⁶⁵. «Статьи из которых состоит моя книга, – писал Преосвящ. Игнатий в предисловии к 1-му тому своих аскетических творений, – написаны в разные времена по разным причинам, преимущественно по поводу, возникавших аскетических вопросов в обществе иноков и боголюбивых мирян, находившихся в духовных сношениях со мной. Оканчивая земное странствование, я счел долгом моим пересмотреть, исправить, пополнить, собрать воедино и издать печатно все статьи, написанные мной в сане архимандрита. Счел я долгом моим сделать это по двум причинам: во-первых, по той, что многие статьи распространились в рукописях с большими или меньшими погрешностями; во вторых, по той, что признаю себя обязанным представить христианскому обществу отчет по согляданию мной земли обетованной, точащей духовные дары и блага – по согляданию монашеской жизни, какой она является в святом предании Православной Восточной Церкви и какой промысл Божий привел созерцать ее в некоторых живых представителях ее»⁶⁶.

Здесь, он вполне свободно мог предать свой дух Богу († 1867 г. 30 апреля – в неделю Жен Мироносиц) и из глубины сердца воскликнуть: «Взят я, восхищен с широкого пути, ведущего к вечной смерти и поставлен на путь тесный, и прискорбный, ведущий в живот. Путь тесный имеет самое глубокое значение, подъемлет с земли, выводит из омрачения суетой, возводит на небо, возводит в рай, возводит к Богу, поставляет пред лицо Его в незаходимый свет для вечного блаженства»⁶⁷. Кончина его была тиха и безмятежна, само отпевание носило печать умилительности и какой-то неизъяснимой радости. Слова, когда-то сказанные почившим святителем: «можно узнать, что почивший под милостью Божией, если при погребении тела его, печаль окружающих растворена какой-то непостижимой отрадой»⁶⁸, – здесь нашли свое полное оправдание. Погребен он был в больничной церкви св. Иоанна Златоуста и преп. Сергия, близ левого клироса.

Таков, Преосвящ. Игнатий был, как аскет и подвижник. Таков, он был и как пастырь, и общественный деятель.

«Не довольствуйся одним бесплодным чтением Евангелия, старайся исполнять его заповедания, читай его делами. Это – книга жизни и надо читать ее жизнью»⁶⁹.

«Евангелие, сказал некоторый преподобный пустынножитель, – умом чистым читается, понимается по мере исполнения заповеданий его самим делом»⁷⁰.

«Отчего мы не имеем веры? От того, что не принимали, не хотели принять никакого труда к изучению христианства, к стяжанию веры от слуха (Рим.10:17), которой доставляется ясное теоретическое познание христианства к стяжанию веры от дел (Иак.2:18), доставляющей деятельное познание христианства»⁷¹.

Выше, мы не раз говорили, что аскетическая система Преосвящ. Игнатия Брянчанинова была выражением его личного подвига, отобразом его внутреннего настроения⁷². Преосвящ. Игнатий не столько писал, не столько составлял свою систему, сколько выносил ее из глубины своего собственного духа, сколько рождал ее в недрах своих личных переживаний. Вся его аскетическая система написана «кровью его сердца» и отнюдь не есть отвлеченно-логическая или механическая переработка библейской и свято-отеческой аскетики. Основное положение аскетической системы Преосвящ. Игнатия: «не довольствуйся одним бесплодным чтением Евангелия, старайся исполнять его заповедания, читай его делами, это – книга жизни и надо читать ее жизнью»⁷³ – красной нитью проходит сквозь все его аскетические писания и составляет центральный фокус этих последних. Всюду, а особенно в своих письмах и проповедях, он призывает читателей к опытному чтению и непосредственно живому усвоению Слова Божия и писаний свв. Отцов, предостерегая их от мертво-рассудочного и внешне-механического изучения библейского и святоотеческого текста⁷⁴. «Буква убивает, а дух животворит»⁷⁵, – это положение Слова Божия им особенно любовно принимается и особенно тщательно проводится. Он довольно часто напоминает своим читателям наставление преп. Марка Подвижника: «закон свободы деланием заповедей читается»⁷⁶ и на основании этого наставления постоянно апеллирует к авторитету свв. Отцов и учителей Церкви, особенно к авторитету свв. пустынников и безмолвников, которые строгим и тяжелым подвигом достигли опытно-живого понимания Писания⁷⁷. Слова церковного тропаря, обращенные к священномученику: «деяние обрел еси богодухновенне видения восход», он толкует в том смысле, что «только отрекшиеся от мира и предавшие себя всецело в служение Богу, могут достичь до опытного познания»⁷⁸ тайн христианской веры. Преосвящ. Игнатий даже рекомендует некоторые аскетические приемы, которые утончают внутренний опыт подвижника, изощряют его чувство веры и приводят его к так называемому «отверзению чувств»⁷⁹. Почти весь третий том его аскетических творений и некоторые места тома четвертого, посвящены выяснению последнего положения. Основная мысль, указанных томов – та, что тайны христианской веры могут быть принимаемы только путем живого религиозного опыта и тяжелого аскетического подвига, а никак не познанием отвлеченно-рассудочным или головным. «Господь, – говорит Преосвящ. Игнатий в начале своего третьего тома, – заповедал изучение христианства и теоретическое, и практическое, соединил эти два изучения неразрывной связью, повелел, чтобы за теоретическим познанием непременно последовало практическое. Без второго первое не имеет принести нам никакой пользы! (Мф.7:21–23). Второе служит доказательством искренности первого и увенчивается осенением Божественной благодати (Ин.14:21–24). Первое можно уподобить основанию, второе – зданию, воздвигнутому на этом основании. Здание не может быть воздвигнуто, если прежде не будет устроено основание и устроение основания остается бесполезным трудом, если на основании не будет воздвигнуто здание. – Результаты наук человеческих и способ для достижения этих результатов остаются недоступными для понятия людей, не занимавшихся науками, результаты и способ достижения их в науке из наук, в науке сшедшей с небес, дарованной человечеству Богом, в науке совершенно изменяющей человека, претворяющей его из плотского и душевного в духовного в христианстве, тем более остаются недоступными для тех, которые не занимались изучением его законно по способу, установленному Богом. Безрассудно же требование некоторых, чтобы результаты изучения христианства, его высокие и глубокие тайны были для них вполне ясны, без всякого изучения христианства! Хотите знать тайны христианства? – Изучите его.

Учение школьное по букве не только очень полезно, но и необходимо, как доставляющее точные и подробные познания о христианстве по преданию Православной Церкви. В течение восемнадцати столетий устремлялись против христианства с целью ниспровергнуть его, особенно, ныне устремляются бесчисленные лжеучения, ныне более нежели когда-либо настоит крайняя нужда в основательной проповеди и изучении христианства. Но, теоретическое изучение требует, чтобы непременно ему сопутствовало и ему последовало учение деятельное. “Закон свободы деланием заповедей чтется” (преп. Марк Подвижник о Законе Духовном, гл. 32, Добротолюбие, ч. I). Христианский книжник должен научиться Царству Небесному не только от слушания проповеди о нем, но и опытно (Мф.13:52). Без этого учение по букве сделается исключительно учением человеческим, послужит только к развитию падшего естества. Горестное доказательство этому видим на иудейском духовенстве, современном Христу. Учение по букве, будучи предоставлено самому себе, немедленно рождает самомнение и гордость, отчуждает посредством их человека от Бога. Представляясь по наружности познанием Бога, оно в сущности может быть совершенным незнанием, отвержением Его. Проповедуя веру, можно утопать в неверии! Тайны, открытые для не книжных христиан, весьма часто остаются закрытыми для мужей ученейших, удовлетворившихся одним школьным изучением богословия, как бы науки единой из наук человеческих»⁸⁰.

Знание отвлеченно-рассудочное или головное основано, по мнению Преосвящ. Игнатия, на ненормальности человеческой природы, на ее греховности или душевности, даже плотяности⁸¹. «До падения человека, – говорит он в том же третьем томе, – тело его было бессмертно, чуждо недугов, чуждо настоящей его дебелости и тяжести, чуждо греховных и плотских ощущений, ныне ему естественных (преп. Макар. Вел. сл. 4). Чувства его были несравненно тоньше, действие их было несравненно обширнее, вполне свободно. Облеченный в такое тело, с такими органами чувств, человек был способен к чувственному видению духов, к разряду которых он принадлежал, душой был способен к общению с ними, к тому Боговидению и общению с Богом, которые сродны святым духам (Быт. гл. 2 и 3). Святое тело человека не служило для сего препятствием, не отделяло человека от мира духов. Человек, облеченный в тело, способен был для жительства в раю, в котором ныне способны пребывать одни Святые и одними душами своими, в который взойдут и тела Святых по воскресении. Тогда эти тела оставят в гробах дебелость, усвоившуюся им по падении, тогда они соделаются духовными, даже духами, по выражению преподобного Макария Великого (Сл. VI, гл. 13), явят в себе те свойства, которые им даны были при сотворении. Тогда человеки снова вступят в разряд святых духов и в открытое общение с ними. Образец тела, которое вместе было и тело и дух, мы видим в теле Господа нашего Иисуса Христа по Его воскресении.

Падением изменилась и душа, и тело человеческое. В собственном смысле, падение было для них вместе и смертью. Видимая и называемая нами смерть, в сущности есть только разлучение души с телом, прежде того уже умерщвленных отступлением от них истинной жизни Бога. Мы рождаемся уже убитые вечной смертью! Мы не чувствуем, что мы убиты по общему свойству мертвецов – не чувствовать своего умерщвления! Недуги нашего тела, подчинение его неприязненному влиянию различных веществ из вещественного мира, его дебелость – суть следствия падения. По причине падения наше тело вступило в один разряд с телами животных, оно существует жизнью животных, жизнью своего падшего естества. Оно служит для души темницей и гробом. Сильны, употребляемые нами выражения! Но они еще недостаточно выражают ниспадение нашего тела с высоты состояния духовного в состояние плотское. Нужно очищение себя тщательным покаянием, нужно ощутить, хотя в некоторой степени, свободу и высоту состояния духовного, чтобы стяжать понятие о бедственном состоянии нашего тела, о состоянии его мертвости, причиненной отчуждением от Бога. В этом состоянии мертвости, по причине крайней дебелости и грубости, телесные чувства неспособны к общению с духами, не видят их, не слышат их, не ощущают. Так притупленная секира уже неспособна к употреблению по ее назначению. Святые духи уклонились от общения с человеками, как с недостойными такого общения, духи падшие, увлекшие нас в свое падение, смесились с нами и чтобы удобнее содержать нас в плену, стараются соделать и себя, и свои цепи для нас незаметными. Если же они и открывают себя, то открывают для того, чтобы укрепить свое владычество над нами. Всем нам, находящимся в рабстве у греха, надо знать, что общение со святыми Ангелами несвойственно нам по причине нашего отчуждения от них падением, что нам свойственно, по той же причине, общение с духами отверженными, к разряду которых мы принадлежим душой – что чувственно-являющиеся духи человекам, пребывающим в греховности и падении, суть демоны, а никак не святые Ангелы. “Душа оскверненная, – сказал святой Исаак Сирский, – не входит в чистое царство и не сочетается с духами святых” (сл. 74). Святые Ангелы являются только святым человекам, восстановившим с Богом и с ними общение святой жизнью. Хотя демоны являясь человекам наиболее принимают вид святых Ангелов для удобнейшего обмана, хотя и стараются иногда уверить, что они человеческие души, а не бесы, хотя они иногда и предсказывают будущее, хотя открывают тайны, но вверяться им никак не должно. У них истина перемешена с ложью, истина употребляется, по временам, только для удобнейшего обольщения. “Сатана преобразуется в Ангела света... и служители его преобразуются, яко служители правды” (2Кор.11:14–15), – сказал святой Апостол Павел»⁸². Падение человека, по мнению Преосвящ. Игнатия, совершенно затянуло его в сферу чувственности или плотяности, так что он не только не мог принимать явления к нему Самого Господа, но даже неспособен был понимать Слово Божие. Человек, подверженный падению, достиг того, что само содержание Слова Божия и сам факт богоявлений стал толковать и оценивать с точки зрения своего падения или выражаясь термином самого Преосвящ. Игнатия взятым им у апостола Павла⁸³, с точки зрения «плотского мудрования»⁸⁴. «Что такое плотское мудрование? – спрашивает Преосвящ. Игнатий и отвечает, – это образ мыслей о Боге и о всем духовном, заимствованный человеком из его состояния падения, а не из Слова Божия. Свойство вражды Богу и противления Богу, которым заражено и преисполнено плотское мудрование, с особенной ясностью высказывается в требовании от Богочеловека чудес по понятию лжеименного разума при невнимании к чудесам при отвержении и осуждении чудес, которые совершал Богочеловек по неизреченной Своей благости. Совершал Он их будучи “Божией силой и Божией Премудростью” (1Кор.1:24)"⁸⁵.

Духовное самомнение и гордость, также разгоряченная мечтательность и жажда эффектности или чудесности – таков горький плод человеческого падения или греха⁸⁶. Ясно, что для нормировки и исправления человеческой жизни нужно, по мнению Преосвящ. Игнатия, отречение от своего падшего естества, нужна строго подвижническая жизнь. Последняя отверзает внутренние духовные очи человека, дарует ему опытно и неложно вкусить тайны христианской веры, и приводит его к некоему «Божественному осиянию» (Добротолюбие, ч. I)⁸⁷. «Человеки, – говорит Преосвящ. Игнатий в своем третьем томе, – делаются способными видеть духов при некотором изменении чувств, которое совершается неприметным и необъяснимым для человека образом. Он только замечает в себе, что внезапно начал видеть то, чего доселе не видел и чего не видят другие, – слышать то, чего доселе не слышал. Для испытавших на себе такое изменение чувств, оно очень просто и естественно, хотя необъяснимо для себя и для других, для не испытавших – оно странно и непонятно. Так всем известно, что люди способны погружаться в сон, но что за явление – сон, каким образом, незаметно для себя, мы переходим из состояния бодрствования в состояние усыпления и самозабвения – это остается для нас тайной. Изменение чувств, при котором человек входит в чувственное общение с существами невидимого мира, называется в Священном Писании – отверзением чувств. “Отверзе Бог, – говорит Писание, – очи Валааму и узре Ангела Божия, противостояща на пути, и меч извлечен в руце его” (Чис.22:31). Окруженный врагами пророк Елисей, чтобы успокоить устрашенного слугу своего, “помолися и рече: Господи, отверзи ныне очи отрока, да узрит. И отверзе Господь очи его и виде, и се гора исполне коней и колесница огненна окрест Елисея; и снидоша к нему. И помолися Елисей ко Господу и рече: порази убо язык сей невидением. И порази их невидением по глаголу Елиссееву... и отведе их в Самарию. И бысть егда внидоша в Самарию, и рече Елисей: отверзи убо Господи очи их, и да видят... И отверзе Господь очи их и видеша” (4Цар.6:17–20).

Когда два ученика шли с Господом по дороге из Иерусалима в Эммаус, то “очи ею держастися, – повествует Евангелист, – да Его Господа не познаета”. Когда же они пришли на ночлег, тогда при преломлении хлеба “онема отверзостеся очи и познаста Его” (Лк.24:16,31). Из приведенных мест Священного Писания явствует, что телесные чувства служат, как бы дверями и вратами во внутреннюю клеть, где пребывает душа, что эти врата отворяются и затворяются по мановению Бога. Премудро и милосердно пребывают эти врата постоянно заключенными в падших человеках, чтобы заклятые враги наши, падшие духи, не вторгались к нам и не губили нас. Эта мера, тем необходимее, что мы по падении находимся в области падших духов, окружены ими, порабощены ими. Не имея возможности ворваться к нам, они извне подают нам знать о себе, принося различные греховные помыслы и мечтания, ими привлекая легковерную душу в общение с собой. Непозволительно человеку устранять смотрение Божие и собственными средствами, по попущению Божию, а не по воле Божией, отверзать свои чувства и входить в явное общение с духами. Но и это случается. Очевидно, что собственными средствами можно достигнуть общения только с падшими духами. Святым Ангелам несвойственно принять участие в деле несогласном с волей Божией, в деле не благоугодном Богу. Чем влекутся человеки к вступлению в открытое общение с духами? Легкомысленные и незнающие деятельного христианства увлекаются любопытством, незнанием, неверием, не понимая, что вступив в такое общение, они могут нанести себе величайший вред, люди предавшиеся греховности и отступившие от Бога, вступают в это общение по самым порочным побуждениям и для самых порочных целей»⁸⁸. Вообще, только подвиг вводит человека в познание тайн Божественных и только вера, основанная на опытно-живом или аскетическо-подвижническом изучении Писания, а не на чудесных или внешне-эффектных событиях (или, что еще хуже на рассудочном усвоении догмы), достойна названия «веры»⁸⁹. «Нет никакой пользы, – пишет Преосвящ. Игнатий, – видеть Господа телесными очами, когда слепотствует ум, когда вера – эта сила духовного зрения – не действует. Напротив того, когда действует вера, тогда отверзаются Небеса и зрится Сын одесную Отца, везде сый по Божеству и вся исполняяй неописанный (тропарь на часах Святой Пасхи). Ничто не препятствует нам стяжать веру! Стяжем веру – и получим видение. Престанем довольствоваться слабосильным, буквальным познанием Бога, прострем расслабевшие руки к делам веры, приобретем веру деятельную, живую, только этой вере является Господь.

Бесчувственны и слепы телесные очи, когда слепотствует ум. Господь наш Иисус Христос, во время пребывания Своего на земле, совершил изумительнейшие чудеса в удостоверение Божества Своего, эти знамения, так были очевидны, осязательны, что Божество вочеловечившегося Бога долженствовало соделаться явным и ясным для самых ограниченных, для самых чувственных людей. Но люди смотрели во все глаза – и не увидели ничего. Как бы с удивлением и недоумением, как бы жалуясь на современников и болезнуя о них говорит Евангелист: “Толика знамения сотворшу Ему пред ними, не вероваху в Него” (Ин.12:37). Далее, Евангелист обнаруживает и причину этого ослепления, омрачение ума, ожесточение сердца, рождающихся от греховной жизни, делающие зоркость и здравие чувственных очей для познания Истины бесполезными (Ин.12:40; Ин.3:19–20)»⁹⁰. Само подвижничество Преосвящ. Игнатий оценивает со стороны его «духовности» и отрешенности от земли и плоти. Для пояснения своей мысли он приводит, известный в святоотеческой и аскетической письменности, евангельский образ Марфы и Марии⁹¹ – олицетворение подвига телесно-душевного и подвига духовного. «Спаситель мира, – говорит он в одном месте своих писаний, – во время странствования Своего по земле в юдоли нашего изгнания и страданий, посетил двух благочестивых жен, родных сестер Марфу и Марию, живших в Селении, соседнем Иерусалиму, Вифании. У них в Вифании был свой дом. Они имели брата – Лазаря, удостоившегося именоваться другом Богочеловека и родных Его Апостолов (Ин.11:11). Из Евангелия видно, что Господь не раз посещал дом благочестивого семейства. При одном из таких посещений, Он воскресил Лазаря, уже четыре дня лежавшего во гробе.

Святой Евангелист Лука повествует, что при упомянутом ныне посещении Господом этого дома, Марфа занялась угощением вожделеннейшего Гостя, а Мария села у ног Его и внимала слову Его. Марфа заботясь единственно о том, чтобы угощение было самым удовлетворительным, просила Господа, чтобы он повелел Марии помочь ей. Но Господь отвечал: “Марфа, Марфа печешися и молвиши о мнозе, едино же есть на потребу, Мария же благую часть избра, яже не отымется от нее” (Лк.10:41–42). По объяснению святых Отцов, Марфой таинственно изображается благочестивый телесный подвиг, а Марией – душевный (Бл. Феофилакт и многие другие Отцы). Повесть о настоящем посещении Господом двух сестер читается по установлению Церкви во все праздники Божией Матери. По этим двум причинам, рассмотрение, содержащихся в повести события и учения, должно быть и особенно знаменательным, и особенно назидательным. Марфа была старшей сестрой и представляется Евангелистом, как хозяйка дома. Она принимает Спасителя в дом, она распоряжается угощением, приготовляет пищу, убирает трапезу, приносит блюда. Служение ее – не прерывающаяся деятельность. И телесный труд по старшинству занимает первое место в подвижнической жизни каждого ученика Христова. “Телесным деланиям, – сказал святой Исаак Сирский, – предваряется душевное, как сотворением тела Адаму предварено сотворение души его. Не стяжавший телесного делания не может иметь делания душевного, второе рождается от первого, как колос от посеянного нагого пшеничного зерна” (сл. 56). Телесный подвиг заключается в исполнении евангельских заповедей телесно. Сюда относятся подаяние вещественной милостыни, принятие странных, участие в разнообразных нуждах и страданиях, нуждающегося и страждущего человечества. Сюда относятся целомудрие тела, воздержание от гнева, от роскоши, от увеселений и рассеянности, от насмешек и пересудов, от всех слов, которыми выражается злоба и нечистота сердца. Сюда относятся пост, бдение, псалмопение, коленопреклонения, стояние на молитве в храме и кельи. Сюда относятся монастырские послушания и другие наружные подвиги. Телесный подвиг требует непрерывной деятельности тела, он переходит от одного телесного, доброго дела к другому, а иногда совокупляет в себе и несколько благих деланий, совершая их в одно время. Телесный подвиг постепенно очищает душу от страстей и знакомит ее с духом Евангелия. Евангельские заповеди, будучи исполняемы на деле, мало-помалу передают исполнителю, живущие в них, глубокую мысль и глубокое чувство, сообщают исполнителю Истину, Дух и Жизнь. Телесный подвиг имеет свой предел и конец, эти предел и конец заключаются в решительном переходе подвижника к подвигу духовному. Решительным переходом увенчивается переход постепенный. Служение Марфы окончилось, когда угощение Господа было совершено.

“Мария, седши при ногу Иисусову, слышаше слово Его” (Лк.10:39). Положение, принятое Марией, служит изображением состояния души, удостоившейся вступить в духовный подвиг. Состояние – это есть состояние вместе и спокойствия, и смирения, как сказал преподобный Варсонофий Великий: «внутренним деланием, соединенным с болезнью сердечной (с плачем сердца), производится истинное безмолвие сердца, от такого безмолвия рождается смирение, смирение делает человека обителью Бога» (ответ 210-й). Достигший служения Богу духом оставляет наружные делания, оставляет попечение о иных способах Богоугождения или употребляет их умеренно, и редко в случаях особенной нужды. Духом своим он повержен к ногам Спасителя, внимает единственно Его слову, сознает себя созданием Божиим, а не самобытным существом (Пс.99:3), сознает себя возделываемым, а Бога делателем (Ин.15:1), предает себя всецело воле и водительству Спасителя. Очевидно, что такое состояние доставляется душе более или менее продолжительным телесным подвигом и Мария не могла бы сидеть у ног Господа и устремлять все внимание к учению Его, если бы Марфа не приняла на себя попечений о приеме. Служение и поклонение Богу Духом и Истиной – есть та благая часть, есть то блаженное состояние, которое, начавшись во время земной жизни, не прекращается, как прекращаются телесные подвиги с окончанием земной жизни. Благая часть пребывает неотъемлемой моей принадлежностью души в вечности, в вечности получает полное развитие. Благая часть не отъемлется от души, стяжавшей ее пребывает навсегда ее собственностью.

Телесный подвиг очень часто окрадывается весьма важным недостатком. Недостаток этот заключается в том, когда подвижник упражняется в подвиге безрассудно, когда дает подвигу излишнюю цену, когда совершает телесные подвиги для них самих, ошибочно заключая в них и ограничивая ими, все жительство свое, все Богоугождение свое. С такой неправильной оценкой всегда сопряжено уничижение духовного подвига, стремление отвлечь от него, занимающихся им. Это случилось с Марфой. Она сочла поведение Марии неправильным и недостаточным, а свое более ценным, более достойным уважения. Милосердый Господь, не отвергая служения Марфы, снисходительно заметил ей, что в ее служении много излишнего и суетного, что делание Марии, есть делание существенное. Этим замечанием Господь очистил подвиг Марфы от высокоумия и научил совершать телесное служение со смирением. Точно! Телесный подвиг, еще не озаренный духовным разумом, всегда имеет в себе много суетного и излишнего. Трудящийся в нем, хотя и трудится ради Бога, но трудится в ветхом человеке, на ниве его с пшеницей вырастают плевелы, он не может быть свободным от влияния на его образ мыслей и деятельность плотского мудрования. Необходимо всем нам обратить должное внимание на наставление, сделанное Господом – и добрые дела наши, совершаемые при посредстве тела, совершать с величайшим смирением, подобно рабам, обязанным исполнять волю Господа своего, но не могущим исполнить, как должно, по причине немощи и греховного повреждения. Занимающимся телесным подвигом очень полезно знать, что есть другой подвиг, подвиг несравненно высший, подвиг душевный, подвиг, осеняемый Божественной благодатью. “Не имеющий душевного делания, – сказал Святой Исаак Сирский, – пребывает чуждым даров Духа” (Слово 56-ое), какие бы ни были его телесные подвиги. Великий наставник монашествующих уподобляет телесное делание одно само по себе, когда ему не содействует делание ума во внутренней клети ложеснам бесплодным и сосцам сухим, потому что телесное делание разуму Божию приблизиться не может (Святой Исаак, сл. 58-ое по ссылке, сделанной преподобным Нилом Сорским). Это видим на Марфе. Она, так занята была своим трудом, так уверена была в значении его, что не просила у Господа распоряжения Ему благоугодного, но предложила свое разумение и свое распоряжение, ходатайствовала чтобы они были исполнены»⁹².

Телесно-душевный подвиг, по мнению Преосвящ. Игнатия, имеет в своем основании дух тщеславия или едва заметной гордости и часто питается самообольщением и прелестью (отсюда – развитие воображения и мечтательности, раздражение телесно-кровяных нервов и разгорячение крови) тогда, как духовный подвиг основан на совершенном смирении и всецелом покорении себя Богу, и лишен всяких приправ эгоистичности и плотяности. Эта мысль⁹³, особенно настойчиво им проводится в его учении о зрении Бога, также в его учении о молитве и прелести, которое (т. е. учение) органически связано с основным принципом его аскетической системы (опытно-живое познание Бога), как бы расплывается в нем и потому не имеет самостоятельного значения⁹⁴. Само чтение Слова Божия и творений свв. Отцов, Преосвящ. Игнатий органически связывает с духовной настроенностью читателя и его строго подвижническим деланием. «Евангелие, – по его мнению, есть, – тот вертоград в котором может найти Христа Мария – верная душа, пребывающая в покаянии за городом – вне любви к миру. Там гроб Христов! Там плачут Его любимые – плачут пред Ним и о себе»⁹⁵. «Евангелие, – говорит он в одном месте своих творений, – священная и всесвятая книга!» Как в чистых водах отпечатывается солнце, так в Евангелии изображен Христос. Желающий узреть Христа, да очистит ум и сердце покаянием! Он узрит в Евангелии Христа, истинного Бога Спасителя падших человеков, узрит в Евангелии, какие свойства должен иметь ученик Иисуса, призванный научиться кротости и смирению у Самого Господа. В этих благоподражательных добродетелях, он найдет блаженный покой душе своей.

«Не из книги, не от человеков, не из естественных гениальных способностей соделывается человек учеником слушателем и органом Духа! – При посредстве веры во И. Христа, чрез оживление в себе Христа, перенесением в себя свойств Христовых, которые Христос открыл людям в священных изречениях Евангелия. Где Христос, там Дух Его, там Ум Его – Его непостижимый Отец»⁹⁶. «Слова Евангелия, – говорит Преосвящ. Игнатий в другом месте своих творений, – “Дух суть и живот суть” (Ин.6:63). Они плотского человека претворяют в духовного, и душу умерщвленную грехом и житейской суетностью оживотворяют. Они – “Дух суть и живот суть”, охранись великое слово Духа объяснять твоим разумом, пресмыкающимся по земле, охранись слово, преисполненное страшной Божественной силы, объяснять так, каким оно легко может представиться мертвой душе твоей, мертвому сердцу твоему, мертвому уму твоему. Слово, произнесенное Святым Духом и объясняется, только одним, Святым Духом»⁹⁷. О силе и действительности опытно-живого усвоения Евангелия, Преосвящ. Игнатий говорит так: «во время путешествия моего из Сергиевой пустыни через Москву в Бабаевский монастырь, я посетил многие иноческие обители и видел на опыте то, что святые Отцы описывают в своих Боговдохновенных книгах. Видел, что во всяком месте и в пустыне уединенной, и среди шумящего многолюдства, те из христиан, которые вникают в Слово Божие, постараются осуществлять его жизнью, наполняют мешцы свои – ум и сердце – напутствием к блаженной вечности. Напротив того те, которые небрегут о упражнении в Слове Божием о исполнении святых Божьих заповедей, пребывают в горестном омрачении греховном, в плену у греха, в совершенном бесплодии, несмотря на то, что живут в глубокой пустыне. Пустынножитие, не соединенное с духовными занятиями, вскармливает, тучнит, усиливает греховные страсти (Преподобный Кассиан Римлянин. О гневе. Добротолюбие, ч. 4). Так наставляют нас святые Отцы, так есть на самом деле. Слово Божие – живот вечный, питающийся им “жив будет во веки” (Ин.6:51). Где бы ни питался человек Словом Божиим, в пустыне ли или посреди многолюдства, везде Слово Божие сохраняет свое святое свойство, свойство живота вечного. А потому, никакое место не препятствует этому животу вечному сообщать причащающимся ему жизнь духовную, единую истинную жизнь. Пребывая с вами всегда, напоминал я Вам, увещевал вас заниматься Словом Божиим, оно может даровать нашей шумной обители достоинство обители уединенной, оно может построить духовную ограду вокруг обители нашей, не имеющей вещественной ограды. Эта духовная ограда будет крепче и выше всякой ограды, воздвигнутой из кирпичей и камней, никакой порок не проникнет в обитель нашу, никакая добродетель не утратится из нее. Находясь в отсутствии, не нахожу ничего лучшего, как повторить вам письменно то, что говорил устами. Братья! Не проводите жизни вашей в пустых занятиях, не промотайте жизни земной краткой, данной нам для приобретения вечных. Она пробежит, промчится и не возвратится, потеря ее – невознаградима, проводящие ее в суетах и играх, лишают сами себя блаженной вечности, уготованной нам Богом Употребите ее на изучение воли Божией благой и совершенной, изложенной в Священном и Святом Писаниях. “Таяжде писати вам, – сказал святой Апостол, – мне убо неленостно, вам же твердо”» (Флп.3:1)⁹⁸.

Проводя резкую грань между опытно-живым и отвлеченно-рассудочным усвоением христианских истин и сильно настаивая на первом, Преосвящ. Игнатий само знакомство с святоотеческими творениями, поставляет в зависимость от индивидуальных условий духовной жизни их читателя. Такой путь знакомства, по его мнению, избавляет читателя от всякого бесплодия и отвлеченного мечтания в духовной жизни и помогает ему наилучше усвоить и радикальнее провести в жизнь дидактическое содержание творений. «Каждый избери себе чтение Отцов, – говорит он, – соответствующее своему образу жизни. Отшельник пусть читает Отцов, писавших о безмолвии; инок, живущий в общежитии, – Отцов, написавших наставления для монашеских общежитий; христианин, живущий посреди мира, – святых Отцов, произнесших свои поучения вообще для всего христианства. Каждый в каком бы звании ни был, почерпай обильное наставление в писаниях Отцов.

Непременно нужно чтение соответствующее образу жизни. Иначе будешь наполняться мыслями, хотя и святыми, но неисполнимыми самим делом, возбуждающими бесплодную деятельность только в воображении и желании, дела благочестия, приличествующие твоему образу жизни, будут ускользать из рук твоих. Мало того, что ты сделаешься бесплодным мечтателем, – мысли твои, находясь в беспрестанном противоречии с кругом действий, будут непременно рождать в твоем сердце смущение, а в поведении неопределенность, тягостные и вредные для тебя и для ближних. При неправильном чтении Священного Писания и святых Отцов легко можно уклониться с спасительного пути в непроходимые дебри и глубокие пропасти, что и случилось со многими»⁹⁹.

Преосвящ. Игнатий Брянчанинов был глубокий психолог. В одном месте своих аскетических творений, он дает им (этим творениям) такую характеристику: «со всей справедливостью могу назвать сочинение это моей таинственной исповедью. Прошу принять исповедь с вниманием и христианским снисхождением! Она достойна того и другого. Предлагаемое мною учение вполне заимствовано из святого учения святых Отцов православной Церкви и теоретически, и опытно ознакомившихся с учением Евангелия, усвоивших себе это учение. Упущения и увлечения мои, недостаточно твердое и неуклонное последование наставлениям Отцов, неимение руководителя благодатного, частая, почти постоянная, встреча с руководителями, болезновавшими слепотой и самообольщением, вольная и невольная зависимость от них, обстановка отовсюду предметами соблазна, а не назидания, внимание к учению, которому мир враждебный Богу, придавал блеск и важность высшей мудрости и святости, которое будучи тьма и скверна, заслуживало лишь презрение и отвержение, были причиной для меня многих потрясений. Потрясения, которыми я испытан, были потрясениями и горькими, и тяжкими, и жестокими, и упорно томительно-продолжительными. Потрясения по наружному положению, на суд совести моей ничего не значат в сравнении с потрясениями, которым подвергалась душа. Свирепы волны житейского моря, на нем господствует мрак и мгла, непрестанно воздвигаются на нем бури лютыми ветрами – духами отверженными, корабли лишены кормчих, благонадежные гавани превратились в водовороты, в гибельные пучины, “всяка гора и остров от духовных мест своих двигнушася” (Апок.6:14), потопление представляется неизбежным. Оно и было бы неизбежным, если бы непостижимый промысел Бога и столько же непостижимое милосердие не спасали избранных Его. “Много пришельствова душа моя” (Пс.119:6), не находя пристанища верного ни вне, ни внутри себя. “Углебох в тимении глубины, и несть постояния, – правильного и твердого настроения души, непоколебимого в добродетели, – приидох в глубины морские, и буря потопи мя. Утрудихся зовый, измолче гортань мой, исчезосте очи мои от еже уповати ми на Бога моего” (Пс.68:3–4), “яко погна враг душу мою, смирил есть в землю живот мой, посадил мя есть в темных” (Пс.142:3). “Яко вода излияхся, и разсыпашася вся кости моя,... изсше яко скудель крепость моя” (Пс.21:15–16), “одержаша мя болезни смертныя, и потоцы беззакония смятоша мя, болезни адовы обыдоша мя, предвариша мя сети смертныя” (Пс.17:5–6), “уны во мне дух мой, смятеся сердце мое” (Пс.142:4). Из этого состояния подаю голос отцам и братьям, голос заботливого предостережения. Так поступает путешественник, претерпевший страшные бедствия в многотрудном и продолжительном путешествии! Свои заметки, драгоценное сокровище, он передает тем, которые намерены предпринять подобное путешествие или уже, и вступили в путь не зная его, или ознакомясь с ним лишь поверхностно, по описаниям устаревшим. Здесь указаны изменения, изменения не в сущности, а в обстановке, имеющей на сущность существенное влияние, здесь указано, каким образом, должно пользоваться писаниями древних и применять их к современности, избегая того ложного положения с его последствиями в которое поставляется всякий не понявший и не приметивший необходимости применения. Святой Иоанн Лествичник говорит, что некоторые, проходя по болотистым местам, увязли в грязи и покрытые ей поведали о том, как это случилось с ними, другим, которые тут проходили, для спасения их. За спасение ближних, Всемогущий избавил из болота и тех, которые попавши в него предостерегли ближних от впадения в него (Лествица, сл. 26, гл. 14). “Права течения твори ногама твоима, и пути твоя исправляй, не уклонися ни на десно, ни на шуе, отврати же ногу твою от пути зла. Пути бо десныя весть Господь, развращены же суть, иже ошуюю. Той же права сотворит течения твоя, и хождения твоя в мире поспешит” (Притч.4:26–29)»¹⁰⁰.

Как видно, все аскетические писания Преосвящ. Игнатия, суть не что иное, как показательная стрелка или барометр его внутренне-духовной жизни, точный двойник его психического или точнее, его религиозного «я». Его аскетическая система появилась не вдруг, она росла параллельно росту его внутренней жизни¹⁰¹. Его религиозное мировоззрение сложилось не сразу, оно истекало из условий его духовно-нравственной жизни и образовывалось на почве этой последней. Все его аскетические статьи, по его собственным словам, суть «отчет по согляданию» им «земли обетованной, точащей духовные дары и блага»¹⁰², т. е. отчет о внутренней жизни, сокровенной во Христе, свидетелем и причастником, которой он был. Основным психологическим импульсом духовной настроенности Преосвящ. Игнатия Брянчанинова было, как мы видели чувство лично живого и непосредственного отношения к Искупителю Христу, жажда и предощущение, исходящей от Искупителя силы, реальное переживание своего религиозно-морального и умственно-культурного бессилия в отдалении и отречении от Искупителя и в безразличном к Нему отношении¹⁰³. Эта сильная жажда спасения и искупления, это опытно-живое познание спасительно-искупительной силы, даваемое и ощущаемое только во Христе и в христианстве¹⁰⁴, сказывалось в Преосвящ. Игнатии еще в его юные школьные годы. Вспомним его слова, которые он не раз говаривал своему близкому и задушевному другу Михаилу Чихачеву: «Самое главное, – говорил он ему, – в нашем положении теперь то, чтобы сберечь себя от гордости. Я не знаю, как мне быть благодарным за незаслуженную милость великого князя, но постоянно думаю о том, чтобы сохранить то, что всего дороже. Надо следить за собой, чтобы не начинать возноситься. Прошу тебя будь мне друг – наблюдай за мной и предостерегай, чтобы я не мог утрачивать чистоту моей души. Я боюсь, что могу быть втянут на этот путь от тех самых людей, которые должны быть мне примером. Я вижу одно верное средство для того, чтобы не поддаться опасности соблазна, который представляют люди и ты, может быть, отгадываешь в чем оно заключается. Я думаю, что надо всегда смотреть на Богочеловека. Поверь, если мы не будем сводить с Него наших мысленных глаз и будем стараться во всем Ему следовать, то для нас нет никакой опасности. Он нас спасет от опасности потерять себя во всех случаях жизни. И вот, Он с нами и мы в Нем, и Он в нас. Мне, кажется, я понял сейчас в этих словах новый удивительный смысл»¹⁰⁵. Такое непосредственно личное и опытно-живое отношение ко Христу Искупителю, составляло отличительно-характерную черту духовной настроенности Преосвящ. Игнатия и во все дальнейшие годы его жизни. Оно же легло в основной фундамент и идейную канву всех его аскетических творений. Чтобы яснее уразуметь и нагляднее представить психологию, такого непосредственно личнаго и опытно-живого отношения ко Христу, другими словами, чтобы живее изобразить религиозно-аскетическую психологию таких людей, каков был Преосвящ. Игнатий Брянчанинов, позволим себе привести одно место из творений епископа Феофана Затворника, проливающее некий свет на такую психологию. В своих «Мыслях на каждый день года» Преосвященный Феофан, так изображает внутреннее содержание опытно-живой и непосредственно личной веры, типичным выразителем, которой является евангельский Фома. «“Господь мой и Бог мой!”, – воззвал св. Апостол Фома (Ин.20:28). Ощущаете ли с какой силой ухватился он за Господа и как крепко держит Его? Не крепче держит утопающий доску, на которой чает спасенным быть от потопления. Прибавим, что кто не имеет таким Господа для себя и себя в отношении к Господу, тот еще не верует в Господа как следует. Мы говорим: “Господь Спаситель”, разумея, что Он есть Спаситель всех, а этот говорит: “Господь Спаситель мой”. Кто говорит: “мой Спаситель”, тот ощущает свое спасение, исходящее от Него. Ощущению же спасения сопредельно ощущение пагубы, из которой извлек спасенного Спасающий. Чувство пагубы, животолюбивого по природе человека, знающего, что не может он сам себя спасти, заставляет искать Спасителя. Когда же обретет Его и ощутит силу спасения от Него исходящую, хватается за Него крепко и оторваться от Него не захочет, хоть бы лишали его за то самой жизни. Такого рода события в духовной жизни христианина не воображаются только умом, а переживаются самим делом. Затем, как вера его, так и сочетание со Христом становятся крепки, как жизнь или смерть. Такой только искренно взывает: “кто меня разлучит”»¹⁰⁶. Это изображение веры Апостола Фомы вполне подходит к настроению Преосвящ. Игнатия и как нельзя лучше отображает религиозно-аскетическую психологию последнего. Итак, живое, опытное познание Бога Спасителя – такова основная идея, которая проникает все аскетические писаная Преосвящ. Игнатия Брянчанинова¹⁰⁷.