XXXIV. Гибель самозванца
Чаша терпения русских людей переполнилась. Сначала удивление, а потом сомнение и подозрение скоро перешли в неудовольствие. Недовольных было много, а оскорблёнными поруганием святыни оказались все православные.
Разочарование и недовольство новым царём начались уже давно среди всех слоёв населения Московского государства. Если даже и преувеличен слух о том, что при самом начале правления нового царя „обыкновенно ночью пытали, убивали и казнили людей», и что „каждый день то там, то здесь происходили казни», всё-таки несомненно, что новое царствование началось не вполне милостиво. Все слои московского населения испытали на себе, что „великий государь» не всех одинаково жалует, как обещал, „по своему царскому милосердному обычаю». С другой стороны, „великий государь” слишком жаловал тех, кого Москва не любила и боялась. С ним в Москву пришли казаки и польские роты и приехали польско-литовские паны. Весь этот народ думал, что именно ему москвичи обязаны восстановлением династии, а новый царь – своим престолом. Поведение пришлецов было надменно и грубо, нравы распущены. Москвичи оскорблялись предпочтением, которое оказывалось иноземцам, и свободой, с какой держал себя в Москве чужой люд. Правда, Лжедимитрий скоро распустил своё войско и расплатился с ним, но на смену ушедшим явились в Москву новые выходцы искать торговых барышей или придворных милостей. Лже-царь всегда был окружён чужеродными гостями и иностранною стражей. Много было и других поводов к жалобам, вытекавших из попрания народных обычаев и порядков. Самозванец ввёл за обедом у себя музыку, пение, не молился перед обедом, не умывал рук в конце стола, ел телятину, не ходил в баню, не спал после обеда, а употреблял это время для осмотра своей казны, на посещение мастерских, причём уходил из дворца сам-друг, безо всякой пышности; сам бил медведей, сам стрелял из новых пушек, сам учил ратных людей, в примерных приступах к земляным крепостям лез в толпе на валы, несмотря на то, что его иногда палками сшибали с ног, давили. Но особенно оскорблялись пристрастием к латинской вере. Мало-по-малу народ, видевший приготовления к казни крамольника В. Шуйского, стал думать, что это был не крамольник, а провидец и страдалец за веру и правду. Обаяние самозванца быстро стало падать. Весной же 1606 года нашествие поляков на Москву ради свадьбы самозванца и Марины и вовсе отвратило московское население от нового двора. Любопытно указание в письме Бучинского к самозванцу, в январе 1606 года, что даже невеликие люди говорили между собой, будто на Москве уже точно дознались, что царь Димитрий не настоящий царь; стало быть, ещё за полгода подобные разговоры были в ходу между москвичами.
У московской знати были свои особые причины быть недовольною новым порядком. Самозванец всячески отстранял старое боярство и выдвигал вперёд ту среду дворцовой знати, от которой боярство терпело во всю вторую половину XVI века. Во дворце самозванца собирался такой правительственный круг, который по своей пестроте и демократичности мог с большим успехом поспорить с „опришнинской» компанией. Самозванец, по-видимому, сам понял невыгоду своего отдаления от боярства и скоро вернул Шуйского, но подобные старания сблизиться с русскими вельможами остались безуспешными. Шуйские едва вернулись в Москву, послали за одно с Голицыными, Безобразова с тайными речами к Сигизмунду.
На стороне недовольных стало и духовенство, объявившееся врагом „расстриги». Оно с особенным вниманием должно было ловить все слухи о том, что самозванец находится в сношениях с папой и вообще близок с иноверцами. Присутствие в Москве людей иных исповеданий, уверенная смелость их поведения, посещение ими православных церквей и недостаток уважения к святыне, волновали и возмущали московское духовенство. За попустительство и личную небрежность к обрядам самозванец получил название еретика, главной целью которого было ниспровержение православия в государстве. Отобрание в казну некоторых участков церковной земли в самой Москве, поборы с монастырей, причём с одного Троице-Сергиева монастыря взято было 30.000 рублей, поддерживали убеждение во враждебном отношении царя к церкви. Духовенство стало считать подвигом благочестия стояние против расстриги. Пастыри церкви Гермоген казанский и Феодосий астраханский, знатный „первострадалец» князь Василий Шуйский и смиренный Тимофей Осипов, „муж благочестив образом и нравом», одинаково представились „доблими мучениками» и поборателями по вере за то, что смело отстаивали свои мнения перед самозванцем.
Надобен был лишь вождь и руководитель, чтобы сплотить недовольных и свергнуть ненавистного самозванца. С осени 1605 года Шуйский вторично взялся за это дело или, вернее сказать, обстоятельствами был поставлен в центре движения. В глазах толпы он снискал уважение уже первой попыткой. У него к этому же были большие связи в разных кругах населения, за ним шли и купцы, и дети боярские, и воинские отряды.
Но для успеха действий нужны были подготовка и время. Как видно из письма Бунинского и из посольства Безобразова, эта подготовка началась ещё в конце 1605 года. С начала 1606 года самозванец стал ловить признаки народного брожения. Ночью 8-го января произошла ночная тревога в его дворце. Было мнение, что переполох был вызван покушением на жизнь самозванца со стороны известного Шерефединова. В Великом посту московские стрельцы „поговорили» про самозванца, что он разоряет их веру, и стала „мысль быти в служилых людях в стрельцах, якобы им к кому было пристать». Эта мысль стала известна Басманову, начальнику стрельцов. Поговорившие стрельцы были схвачены и избиты своими же товарищами, которым их выдал самозванец для расправы. В марте же слепой великий князь Симеон Бекбулатович был послан из Москвы в Кириллов монастырь. Самозванец считал его за лицо, к которому могли „пристать», и приказал постричь в монахи и „покоить» в монастыре. Некто дьяк Тимофей Осипов, движимый ревностью к вере, решился обличить лже-царя и приготовиться к мученичеству. Он несколько дней постился и молился, потом, причастившись Святых тайн, пришёл в царские палаты и предо всеми сказал самозванцу:
– Ты воистину Гришка Отрепьев, расстрига, а не цесарь непобедимый, ни царёв сын, Димитрий, но греху раб!
Раздражённый самозванец велел его вывести и убить.
Через месяц после стрелецкой смуты приехали поляки на свадьбу самозванца и своим поведением ускорили ход событий. Слишком шумное и наглое поведение вооружённого „рыцарства» раздражало москвичей настолько, что в „рядах» полякам перестали продавать порох и свинец для того, чтобы весёлые гости постоянными выстрелами не тревожили народа и не нарушали общего спокойствия». Самый чин свадебных церемоний и пиров, несогласованный с требованиями московской порядочности и оскорбительный для русской набожности, возбуждал народное негодование, тем более что на царскую свадьбу в Кремль простого народа и не пустили. Если раньше заговорщикам надо было возбуждать народ против расстриги, то после свадьбы, наоборот, бояре могли опасаться, что народное буйство испортит их расчёты и вскроет прежде времени их замыслы. С 12-го мая народ начал волноваться всей массой, и во все последующие дни самозванец получал донесения об этом от офицеров своей стражи. Предостережения шли и от польских послов, бывших тогда в Москве. Для послов опасность казалась настолько явной, что они уже с 15-го на 16-е мая всю ночь содержали свои караулы на посольском дворе. Самозванец же в непонятном ослеплении считал свою власть и безопасность совершенно прочными, думая, по выражению Палицына, что он „всех в руку свою объят, яко яйце».
15-го мая Лжедимитрий назначил аудиенцию иезуиту Савицкому, давно уже желавшему увидеть самозванца и напомнить ему об обещаниях, данных им римскому папе. Оставшись наедине с самозванцем, иезуит поцеловал ему руку и произнёс обычное приветствие. Лжедимитрий с восторгом встретил старого друга, подтвердил, что помнит свои обещания и готов исполнить их. Затем, приняв письмо от генерала иезуитского ордена и некоторые вещицы, самозванец встал с места и начал ходить большими шагами взад и вперёд по комнате, взял и Савицкого под руку, увлёк за собой и заставил ходить вместе с ним. Разговор оживился. Когда зашла речь о религии, иезуит сказал, что прислан выслушать приказания самозванца и привести их в исполнение. При этих словах самозванец прервал иезуита и сказал:
– В Москве должна быть основана, и притом немедленно, коллегия с учениками и профессорами, выписанными из-за границы.
Не дав возможности обсудить этот вопрос, самозванец переменил тон и заговорил о войске: сто тысяч человек, сказал он, стоят под знамёнами, готовые двинуться по мановению его руки, но он ещё колеблется, не зная, придётся ли двинуть их против турок или против кого-либо иного. Затем он без всякого повода стал жаловаться на Сигизмунда, который смеет отказывать ему в императорском титуле.
– Будем надеяться, – произнёс Савицкий, – что Провидение не допустит вражды и неприязни между столь могущественными монархами.
Савицкий спросил, следовало ли ему вернуться в Польшу или оставаться в Москве. Самозванец велел остаться и на просьбу иезуита дозволить ему являться во дворец всякий раз, когда он признает необходимым, немедленно сделал распоряжение своему секретарю. Простившись, Савицкий отправился домой и по дороге был поражён странным поведением москвичей.
16-го мая зловещие слухи усилились на столько, что даже Мнишек решился предостеречь самозванца.
– Осторожность никогда не мешает, – сказал он.
– Бога ради, не говорите мне более об этом, – отвечал самозванец с раздражением, – я знаю страну, которою я управляю; никто не злоумышляет против меня, я один властен в жизни и смерти.
Чтобы успокоить поляков, он послал своего секретаря к солдатам, приказав подтвердить им, что он строго покарает трусов. Тот же секретарь отправился вслед затем к посланникам Сигизмунда и беседовал с ними далеко за полночь. Самозванец не верил опасности и весь вечер 16-го мая посвятил Станиславу Немоевскому, привезшему драгоценности королевны Анны. Немоевский разложил перед ним топазы, изумруды, рубины, жемчужные ожерелья и бриллиантовые цепочки. Самозванец любовался блеском камней, приказал принести свои собственные драгоценности и пожелал оставить у себя на некоторое время ящичек с драгоценностями королевы.
Между тем уже пробил час московского возмездия, и в эту же ночь судьба самозванца была закончена.
На вечер ближайшего воскресения, 18 мая, Марина, ни о чём не думавшая кроме удовольствий, назначила большой маскарад во дворце и со своими фрейлинами была занята приготовлением костюмов. Самозванец в тот же день предполагал устроить военную потеху; в поле за Сретенскими воротами он велел приготовить деревянный, укреплённый валом, городок, который намеревался брать приступом. Несколько пушек уже были отправлены из столицы на место будущей потехи. Эти приготовления привели в ужас всю Москву. В народе прошёл слух, что расстрига, под видом потехи, хочет заманить московских бояр в западню, чтобы перебить их, а потом уже беспрепятственно творить свою волю и вводить латинство в Московском государстве. Говорили в народе, что двадцать главных бояр, начиная с Мстиславского и Шуйских, были распределены между польскими начальниками: каждый из сих поляков во время шумной потехи должен был убить назначенного ему боярина. А остальных бояр и лучших московских людей будто бы предполагалось перевязать и отправить пленниками к польскому королю. Этот слух произвёл страшное волнение, и бояре решили дальше не откладывать задуманного низложения самозванца. Душою всею дела был Василий Иванович Шуйский с своими братьями, Голицыными и Татищевым. На последнем совещании, имея в виду, что не все москвичи посвящены в их замысел и убеждены в самозванстве Лжедимитрия, положено было в решительную минуту поднять народ криками.
– В Кремль! Поляки хотят убить царя!
– Поляки избивают бояр!
Исполнение своего намерения бояре решили не откладывать и назначили его на субботу, раннее утро, 17-го мая 1606 года.
В пятницу, поздним вечером, бояре ввели в город восемнадцать тысяч ратных людей, которые собраны были в окрестностях Москвы для похода на южную украйну и отправку которых они намеренно задерживали. Эта рать заняла ворота Белого города, с приказом никого не пропускать. Те бояре, которые в этот вечер дежурили или пировали во дворце, именем государя отпустили по домам большую часть алебардщиков, так что их осталось на карауле только тридцать человек. Вооружённую силу боярскую составляли дворяне и дети боярские московские и особенно новгородские.
17-го мая, на рассвете ясного утра, конная толпа бояр, дворян и детей боярских, с князем Василием Ивановичем Шуйским во главе, въехала в Кремль и прежде всего остановилась перед Успенским собором, принося горячую молитву об успехе начатого предприятия.
В эту минуту раздался звон набатного колокола, сначала у пророка Илии подле Гостиных рядов, за ним пошли звонить в церквах и монастырях кремлёвских и городских. По улицам скакали и бегали люди, призывая народ. Кто кричал, что Кремль горит, кто звал на защиту православной веры, кто на защиту царя или бояр и все от поляков. Со всех сторон сбегался народ, вооружённый чем попало, кто пешком, а кто на коне. Одни устремлялись в Кремль, а другие обступали дома поляков и не давали им ни собраться вместе, ни идти в Кремль, так что ни одному польскому отряду не удалось пробиться в Кремль, на защиту лже-царя и его супруги.
В Успенском соборе Шуйский приложился к чудотворной Владимирской иконе Богоматери и, держа в одной руке крест, в другой меч, повёл собравшуюся около него толпу прямо на дворец.
– Помоги, Господи и Пресвятая Богородица, на злого еретика и поганую Литву! – восклицал он. – Отцы и братия, постраждите за православную веру!
Во дворце только что успокоились после пира и танцев. Самозванец, по-видимому, не успел уснуть и, заслышав набат, послал узнать, что это значит.
– Пожар, – отвечал кто-то из бывших во дворце.
Но шум и крики приближавшейся толпы заставляли думать, что это был не пожар. Самозванец выслал Басманова посмотреть. Басманов уже увидал, что весь двор наполнился вооружёнными людьми, которые уже бежали по лестницам и ломились в двери. На вопрос Басманова, что им нужно, послышались ругательства и крики:
– Выдай нам плута и обманщика!
Басманов, приказав алебардщикам никого не впускать, бросился назад и закричал самозванцу:
– Мятеж! Требуют твоей головы. Спасайся!
В это время кто-то из толпы пробрался в спальню царскую и закричал самозванцу:
– Ну, безвременный царь, проспался ли ты? Что же не выходишь к народу и не даёшь ему отчёта?
Басманов схватил со стены царский палаш и разрубил голову крикуну. Сам Лжедимитрий выбежал в сени, выхватил меч у немца-телохранителя, вышел к толпе и, грозя мечом, закричал:
– Я вам не Годунов!
Однако выстрелы заставили его спрятаться. Басманов вышел к боярам и начал упрашивать их не выдавать народу Лжедимитрия. Тут Татищев, обругав его, ударил ножом. Труп Басманова сбросили с крыльца. Пролитая кровь опьянила толпу, и толпа силой бросилась во дворец, обезоружила алебардщиков и бросилась на поиски самозванца. Лжедимитрий понял неминуемую опасность и с отчаяния стал бросаться из комнаты в комнату. Забежав в покои Марины и крикнув ей: „измена, душа моя, измена!» он продолжал спасаться от настигавших его людей. Пробравшись в каменный дворец, он выскочил из окна с огромной высоты, вывихнул себе ногу и разбил грудь.
Меж тем Марина, узнав об опасности спустилась вниз в подвал, потом опять поднялась наверх среди бушевавшей и толкавшей её, не узнанную, толпы. Около неё собрались её польские фрейлины, и Марина, маленькая и худенькая, спряталась под юбку своей толстой гофмейстерины. Тотчас же у дверей показалась толпа, искавшая царицу. Камердинер её долго удерживал натиск толпы, пока не пал под ударами её. Тем временем подоспели бояре и избавили полек от беды. В эту минуту пришло известие, что самозванец найден, и бояре поспешили туда.
Стрельцы, стоявшие на карауле близ того места, где упал самозванец, услыхали стопы расшибшегося, узнали в нём царя, отлили водою и перенесли на каменный фундамент дворца. Придя в себя, самозванец взмолился о защите, обещая стрельцам в награду жён и имение бояр. Стрельцы решили оборонять его. Они внесли его во дворец и выстрелами встретили бросившуюся на них толпу. Тут из толпы закричали:
– Пойдём в Стрелецкую слободу, перебьём всех жён и детей этих негодяев, если они не хотят нам выдать плута и обманщика!
Стрельцы смутились и сказали боярам:
– Спросим царицу: если она скажет, что это прямой её сын, то мы все за него помрём; если же скажет, что он не сын ей, то Бог в нём волен.
Бояре согласились. В ожидании ответа от царицы Марфы, толпа принялась издеваться над самозванцем:
– Говори, такой сякой, кто ты родом и кто твой отец?
Самозванец отвечал:
– Вы все знаете, что я царь ваш, сын Ивана Васильевича. Спросите обо мне мать мою или выведите меня на Лобное место и дайте объясниться.
Тут подоспел князь Голицын и объявил, что царица-инокиня отрекается от него и называет своим сыном того, кто убитый лежит в Угличе.
Тогда отовсюду раздались крики:
– Бей его! Руби его!
Из толпы выскочили два боярские сына, Иван Воейков и Григорий Валуев, с ружьями.
– Что ещё толковать с еретиком! Вот я благословлю этого польского свистуна!
С этими словами они выстрелили в самозванца, а другие дорубили его и бросили труп его с крыльца на тело Басманова со словами:
– Ты любил его живого, не расставайся и с мёртвым!
Толпа подхватила оба трупа и, обнажив их, потащила на Красную площадь через Спасские ворота. Поравнявшись с Вознесенским монастырём, толпа остановилась и послала спросить у царицы Марфы, точно ли убитый её сын. Царица ответила:
– Об этом надобно было спрашивать, пока он был ещё жив; а теперь он уже не мой.
Говорят, толпа вторично и настойчиво спрашивала, и царица объявила, что убитый не был её сын. Ободрённая этим ответом толпа потащила трупы на Красную площадь, и здесь труп самозванца положили на столе, а у его ног на скамье – Басманова.
В то время как толпа ругалась над обезображенным трупом самозванца, другие толпы разделывались с ненавистными поляками. Все утро в Кремле, Китай-городе и по всей Москве, где только жили поляки, кипел бой и совершались убийства и грабежи при непрерывном звоне колоколов и неистовых криках народа. Уцелели лишь посланники, которых велено было охранять, и те, кто в состоянии был защититься. Всего, говорят, поляков убито было до двух тысяч, да и русских не меньше тысячи.
Бояре решили прекратить неистовства толпы. Князья Шуйский, Мстиславский, Ромодановский, И. Н. Романов, Шереметев и другие бояре разъезжали по городу, везде стараясь остановить кровопролитие и успокоить народ. За час до полудня прекратилась резня. Страшный шум и крики мало-по-малу сменились на улицах мёртвой тишиной, и только валявшиеся повсюду трупы свидетельствовали о недавнем кровопролитии.
Три дня труп самозванца лежал на Красной площади и три дня чернь издевалась над обезображенным расстригой и еретиком. Ему положили на грудь грязную маску, найденную во дворце, и говорили:
– Вот твой Бог!
Ему совали в рот дудку и приговаривали:
– Долго мы тебя тешили, теперь сам нас позабавь!
Резали труп ножами или секли его плетьми и говорили:
– Сгубил ты наше царство и разорил казну!
По прошествии трёх дней Басманова похоронили у церкви Николы Мокрого, а самозванца отвезли за Серпуховские ворота и там зарыли в убогом доме. Но в народе пошли странные слухи. Говорили, что над его могилой творится что-то невероятное. Говорили, что сильные морозы, вдруг ударившие в это время, стоят потому, что расстрига был чернокнижник и колдун. Тогда труп его вырыли из могилы и сожгли на Котлах в той самой крепости, которая называлась адом. Пепел собрали, зарядили им пушку и выстрелили им из пушки в ту самую сторону, откуда пришёл самозванец.
Так печально закончилась судьба злосчастного расстриги Григория Отрепьева. Лишь в Польше и Риме пожалели самозванного царя, готовы были проливать „бесконечные слёзы», и 23-го сентября кардинал Боргезе произнёс надгробное слово о погибшем, которое закончил так: „Злосчастная судьба, постигшая Димитрия, служит новым доказательством превратности человеческой судьбы. Да примет Господь его душу в царство небесное и да окажет Он нам таковую же милость"…
Архиепископ Арсений, сам переживший весь ужас этих достопамятных дней, рассказывает в своих записках;
„Через шесть дней (по представлении Марине) бояре и весь синклит двора, устроивши совещание, предали сего царя Димитрия позорной смерти. Скинувши с него царские одежды, нагим тащили его вон из дворца по улице и бросили его нагого на площадь. Там в течение четырёх дней он находился без призора и не похороненным... Все, видевшие его, насмехались над ним и называли его преступником, лжецом и расстригой. Позорили его и жестоко насмехались над ним мужчины и женщины, малые и большие. После позорной смерти его, люди недальновидные выдали свите её царицу Марину, которая и послужила причиной всех бед, как некогда Елена для великого города Трои, не предвидя по недальновидности грядущее, что может произойти отсюда“.
„Народ московский без согласия великих бояр бросился на поляков и многих бояр, боярынь, многих благородных детей и многих воинов умертвил и отнял у них имущество и оружие их. Великие бояре и дьяки двора и писцы с великим трудом и усилием успокоили неразумный народ, так как он намеревался стереть с лица земли всех пришедших из Польши. После четырёх дней извлекли труп его, сожгли вне Москвы, и в тот час, в который извлекли труп за город, пала вся крыша ворот крепости. Кровля была большая, высокая и прочная. Это послужило признаком начала ужасных бедствий. Этот Димитрий процарствовал в великой Москве десять месяцев и прежде венчания на царство месяцев восемь и двенадцать дней. Царствование не принесло пользы ему, а скорее причинило вред“.