XXXIII. Марина Мнишек

Согласно уговору, заключённому с Юрием Мешком, самозванец после своей коронации должен был отправить посольство в Краков, и там положено было заочно совершить бракосочетание Марины. Лжедимитрий не помедлил снарядить посольство и приложил старание обставить его всевозможной роскошью, которая свидетельствовала о богатстве московского лже-царя. Во главе посольства отправлен был великий секретарь и казначей Афанасий Власьев, который на ряду с Басмановым и Мобгальским был из русских людей наиболее приближённым к нему советником и „тайноглагольником“ Власьев прибыл в Краков, окружённый блестящей, многочисленной свитой, состоявшей из трёхсот человек конных дворян. За ним следовал огромный обоз со скарбом и дорогими подарками. В день приезда, 11-го ноября 1605 года, Власьев подвёл Мнишку от имени Лжедимитрия вороную в яблоках лошадь с сбруей, сверкавшей золотом и драгоценными камнями, драгоценное оружие, художественные произведения, дорогие материи, восточные ковры, живого соболя, трёх кречетов с золотыми звоночками и колпачками, унизанными жемчугом. Осмотр подарков вызвал неподдельный восторг самых взыскательных зрителей.

Как только приехало посольство, в его честь начался ряд празднеств. 14-го ноября посол представлялся королю, 15-го Мнишек давал послу роскошный обед, 18-го происходила аудиенция в Вавельском замке в присутствии сенаторов. Здесь он объявил троякое поручение, возложенное на него Лжедимитрием: ему велено было довести до сведения короля о короновании Лжедимитрия патриархом Игнатием, подтвердить дружбу с Польшей, поднять вопрос о Турции и о союзе против неё и, наконец, испросить соизволение короля на брак Марины и пригласить Сигизмунда к царю на свадьбу. Ответ Сигизмунда был полон любезности и достоинства.

На другой день в Краков прибыла невеста вместе с своей матерью. 22-го ноября совершено было самое бракосочетание, на котором присутствовало самое высокое и самое избранное общество Кракова: король, королевна шведская Анна, королевич Владислав, нунций Рангони, представители Венеции и Флоренции, сенаторы, придворные сановники, родственники и друзья Мнишков. В одной из зал дворцов Фирлея и Монтелюпа, ради этого случая соединённых внутренним сообщением, стоявших на аристократическом квартале Кракова, был воздвигнут алтарь. Перед ним москвичи разостлали шёлковый подножник для невесты, а вокруг него стало духовенство с кардиналом Мацеевским во главе. Марина взошла в сопровождении двух сенаторов. Она сияла красотой и счастьем. На ней было белое парчовое платье, усеянное сапфирами и жемчугом, на плечах было накинуто прозрачное покрывало, на голове сверкала алмазная корона, волосы ниспадали на спину двумя роскошными косами, перевитыми драгоценными камнями. Церемония началась речами. Кардинал в своей речи подыскал остроумное сравнение: Лжедимитрий, подобно Аврааму, послал за Ревеккой своего преданного слугу Афанасия Власьева. Власьев заменял жениха. Вот церемониал или описание венчания и всех свадебных торжеств:

„Венчание московской царицы происходило следующим образом. Кардинал с нунцием прибыли в дом ксёндза Фирлея, где должен был происходить обряд венчания и где в зале устроен был прекрасный алтарь, и дожидались невесты. Московский посол с прекрасною свитой, – почти на двухстах лошадях, – приехал с своей квартиры в дом Монтелюпа и там дожидался немного, пока не прибыл король с двором своим в дом (Фирлея) и не вошёл в жилое помещение. Потом король пришёл в залу, в которой должно было происходить венчание, и сел; подле него стал королевич. Шведская королевна с дамами пошла к невесте. Посол, пришедши к назначенному для брачующихся месту, ударил королю челом; король сидел, даже шапки не тронул. Затем посол и его слуги отправились целовать руку у короля, а королевич перед каждым из них снимал шапку. Кардинал надел свои архиерейские ризы и драгоценную митру; два прелата были в фелонях, усаженных жемчугом, а другие в комжах¹¹. Два царских мальчика стояли с шёлковым ковром, у которого стал посол, а подле него серадский воевода и гнезненский кастелян. Марину, одетую в дорогое платье, с короной, от которой по волосам не мало было жемчуга и драгоценных камней, подвели к венцу воевода Ленчицкий, Липский, и кастелян Малогосский; но в качестве свидетельницы подле неё стала её милость королевна. Перед венчанием посол стал говорить речь, в которой говорил, что прибыл для этого дела по воле своего государя, и просил у сендомирского воеводы его дочери и родительского благословения. От имени воеводы отвечал прекрасной речью канцлер великого княжества Литовского Лев Сапега, которому дал ответ Ленчицкий воевода Липский, причём он показывал, что в настоящем деле выказывается Божия премудрость или воля Божия и затем заявлял, что на нём будет Божие благословение, далее указывал на величие звания царя и государя, но при этом указывал также на славный дом девицы, на её воспитание, богатство добродетелей и приводил примеры, что подобные дела не новость в Польше; прославлял благодарность и благоразумие царя, именно, что он по раз принятому намерению и обещанию в знак благодарности за благорасположенность, какую видел к себе со стороны сендомиpского воеводы и при дворе, вступает в брак с дочерью воеводы.

После речей с той и другой стороны выступил в архиерейском облачении кардинал и прежде всего сказал удивительную речь об этом таинстве, указывая в нём действие Промысла, затем он приступил к восхвалению Димитрия – великого царя и государя великой России (он дал ему титул, какой у него был написан на бумаге, по которой он говорил), хвалил настоящее его намерение и показывал, что оно послужит благом и для самого царя, и для тамошних жителей, царских подданных. Бог так часто наказывал их разномыслием, что они то замышляли искать себе государя за морем или в соседних странах, то сажали на престол своих великих государей незаконных наследников. Теперь Божией милостью и устроением они нашли себе надлежащего государя в государствах его величества, нашего милостивого государя. Не место здесь говорить, какие милости и какую помощь получил царь от его величества. Сам его величество, царь Димитрий, помня это, зная также планы его величества короля и этого королевства, открыл благочестивому государю свои намерения прежде всех государей и, кроме того, желая ещё больше доказать свою благодарность, берёт через тебя, г. посол, супругу себе (слова, положенные в чине венчания) в этих государствах, берёт свободную шляхтянку, дочь благородного сенатора из благородного рода. В этом славном королевстве, где все свободны, не раз случалось, что князья, короли, славные монархи, даже короли этого королевства брали себе жён из свободных шляхетских домов. Бог ниспосылает теперь подобное благо и царю Димитрию, и всем его подданным, – его величество царь завязывает с его величеством, милостивым государем нашим, дружбу, а с этим королевством и с его чинами-свободными людьми, – родство. При этом святом супружеском союзе его царское величество, великий государь сумеет за эту расположенность воздать с своей стороны его величеству королю благорасположенностью, а королевству – любовью. Когда он сказал эти и другие, подобные им слова, то запели: Veni, Creator. Король и все остальные стали на колена, не стали на колена только: шведская королевна и московский посол. После того кардинал Бернард Мацеевский начал совершать обряд венчания. Он был одет в очень дорогую фелонь. С ним были в сослужении прелаты, тоже в облачении. Кардинал обратился прежде всего к девице с словами: „слыши, дщи, и виждь, и приклони ухо твое, и забуди народ твой», и объяснил, что она едет в чужую страну. Затем обратился к послу с словами: „как Авраам посылал своего подскарбия в чужую страну за женой для своего сына». Потом венчал. Когда кардинал в числе других вопросов спрашивал посла, не обещался ли великий царь кому другому, он отвечал: „разве я знаю; царь ничего не поручил мне на этот счёт», и уже после напоминаний стоявших подле него при этом торжестве он сказал: „если бы он дал обещание другой девице, то не посылал бы меня сюда». Но он восставал против того, что кардинал говорил по-латыни, на это он не соглашался. Когда кардинал сказал: „г. посол, говорите за мной, как требует наша католическая церковь и ваша: я!.. (форма присяги при венчании: я тебя беру в супруги...)», то посол говорил за кардиналом и хорошо произносил слова; впрочем, он не вдруг стал говорить. Он говорил: „я буду говорить с девицей Мариной, а не с вами, ксёндз кардинал». Невеста присягала царю на верность, а посол – невесте за царя. Когда пришлось давать перстни, то посол вынул из маленького ящика алмазный перстень с большой и острой верхушкой, величиной в большую вишню, и дал его кардиналу, а кардинал надел его невесте на палец, а от невесты посол взял перстень не на палец и не на обнажённую руку, но прямо в вышеупомянутый ящик. Когда кардинал хотел связать епитрахилью руки жениха и невесты, то посол послал к жене воеводы Мнишка за чистым платком и хотел обернуть им свою руку и исполнить таким образом этот обряд, а не прикасаться к руке невесты своею голой рукой; но ему не дозволили этого сделать, и он должен был дать свою руку от имени своего царя, князя московского. Вышеупомянутый коврик взял капеллан кардинала, но посол выкупил его за сто червонцев. Во время венчания его величество король стоял подле кардинала с правой стороны.

Когда кончилось венчание, то все отправились в столовую; впереди шла царица, за ней шведская королевна, за ней посол. Все эти лица стали на возвышенном месте у стола, царица – по правой стороне, королевна – по левой, а король, придя к столу, сел посередине. В это время подошли около сорока человек москвитян, неся драгоценные подарки от царя, которые посол отдавал (царице). Принимала их жена Львовского хорунжего Тарлова, бабка царицы, стоявшая подле неё, потому что мать невесты была больна.

По поднесении подарков стали садиться к столу: в правом углу стола посажена была царица, и, когда она садилась, король приподнялся и приподнял шапку; па другом углу слева села королевна. Одновременно с царицей сели: посол подле царицы пониже, а королевич подле королевны немного ниже, напротив посла. Когда посол садился, король не двигался. Перед этим столом с левой стороны стал крайчий¹² его величества короля, подле него (сидел) кардинал, а подле него нунций папы. Воду подавали в одном умывальном сосуде и при одном полотенце. Когда король мылся, все встали. Затем подавали умываться царице (она умывалась сидя), далее королевне, затем послу (но он не хотел мыться), потом королевичу. Для кардинала и нунция принесли другой ковшик и другое полотенце. Королевские дворяне подавали то тем, то другим воду, а слуги сендомирского воеводы в то же время разносили яства; подавали яства одновременно – одни ставили перед королём, другие перед царицей. Крайчий его величества служил у короля и его семьи, а крайчий царицы (был им Домарацкий) служил ей, послу и кардиналу. Тарелки перед королём и его семьёй ставили вызолоченные, а для царицы, посла и кардинала серебряные, придворные. Так как молодая ничего не ела, то и посол не хотел ничего есть; он, кроме того, боясь царя, остерегался, как бы не дотронуться своей одеждой до её платья, – он даже не хотел и садиться за стол, так что уже сендомирский воевода убедил его сесть, сказав, что это нужно сделать. За столом, когда король пил вино, все встали. Король пил за здоровье государыни (Марины), сняв шапку и немного приподнявшись со стула. Царица и посол стояли. Королевна послала к царице своего подчашего¹³ поздравить и пила за её здоровье. Пока подчаший говорил к царице, она сидела, а когда он кончил, и королевна встала, то сейчас же встала и царица; обе они низко поклонились одна другой, царица однако поклонилась ниже. Потом царица пила здоровие королевича, а королевич здоровие посла. Посол, собираясь пить, встал со стула, стал за ним и пил за здоровие кардинала. Когда царица обратилась к послу и пила за здоровье царя (это она сделала по приказанию отца, перед которым, когда он подошёл к ней, она не встала, привстала только немного, когда он отходил от неё), то посол встал со стула и, стоя подле него сбоку, выпил за здоровье королевича из другого бокала (из того, из которого пила царица, не хотел пить). Царице услуживали за столом так же, как королевне. В той же столовой, в которой кушал король, ниже королевского возвышения вправо стоял стол, за которым сидели: епископы Куявский и Перемышльский, воеводы – Ленчицкий и Серадский, кастелян гнезненский, канцлер великого княжества Литовского, кастелян варшавский, вышеградский и другие сенаторы. С левой стороны стоял другой стол, за которым сидели: сын посла и около двадцати человек москвитян. Тут же сидели: староста пильзненский, валецкий и многие другие старосты и дворяне его величества короля. Женщины обедали в особой столовой и ещё в особой – придворные его королевского величества. Несколько каменных домов переделали для этого. Всего давали вдоволь, обед был самый щедрый и тянулся с час по наступлении ночи. Когда принесли королю плоды и сласти, то сендомирский воевода поднёс королю в подарок шесть больших позолоченных кубков; в это время все сидели. Королевне он поднёс кувшин, таз позолоченные и кубок; королевичу – четыре вызолоченных кубка поменьше. Когда плоды сняли, посол встал со стула и подарил царице от себя шёлковый, вышитый золотом ковёр и сорок соболей.

После обеда начались танцы. Придворные маршалы – коронный и велико-литовский – очистили место; король с царицей открыли танцы, причём канцлер литовский с Гнезненским кастеляном с одной стороны, а сендомирский воевода с ленчицким воеводой с другой – прислуживали. Кончив танец, король дал знак послу, чтобы шёл танцевать с царицей, но он из уважения к ней не согласился и говорил, что недостоин того, чтобы прикасаться к царице. Король вторично пошёл танцевать с королевной; при этом прислуживали: кастелян гнезненский с кастеляном варшавским, канцлер великого княжества Литовского с кастеляном Ленчицким и великий маршал литовский с королевичем. Потом танцевали королевна с царицей, которой прислуживали фрауциммер¹⁴ и некоторые сенаторы. Далее танцевал с царицей королевич, а литовский канцлер с старостой Валецким и сендомирский воевода с ленчицким воеводой прислуживали. Во всё время этого танца из других женщин танцевала только девица Осветимская с хелминским кастеляном; другие девицы не танцевали. Королевна и царица, возвращаясь от танцев на свои места, низко кланялись королю (царица кланялась ниже, чем королевна), а затем, придя на свои места, кланялись одна другой; садились в одно время.

После танцев сендомирский воевода подошёл к королю и сказал царице: „Марина, поди сюда, пади к ногам его величества, нашего милостивого государя, моего и твоего благодетеля, и благодари его за столь великие благодеяния и проч. “. Она подошла к королю (король встал), вместе с отцом они бросились к ногам его величества, и отец благодарил короля. Король поднял царицу, снял шапку, а потом надел её, и стал говорить царице речь, в которой поздравлял её с браком и новым званием и внушал, чтобы она своего мужа (так он выразился), чудесно данного ей Богом, вела к соседской любви и дружбе для блага этого королевства, потому что если тамошние люди (подлинные слова короля) прежде сохраняли с коронными землями согласие и доброе соседство, когда не были связаны с королевством никаким кровным союзом, то при этом союзе любовь и доброе соседство должны быть ещё больше. Его королевское величество внушал ей, чтобы она не забывала, что воспитана в королевстве, что здесь Бог возвеличил её настоящим достоинством, что здесь её родители и близкие и дальше родственники, что она должна заботиться о сохранении доброго соседства между этими государствами и вести своего супруга, чтобы он своим дружелюбием, добрым соседством и готовностью оказывать услуги вознаграждал всё то, что с любовью сделано ему нами, этим королевством и твоим отцом (слова короля). Король убеждал её помнить приказания и наставления родителей, оказывать им должную честь, помнить Бога и жить в страхе Божием, так как за это ниспослано будет Божие благословение; своему потомству, если Бог даст ей его, чего король желал ей, убеждал внушать любовь к польским обычаям и вести его к хорошей дружбе с польским народом. Затем, сняв шапку, перекрестил её, а она заплакала и опять с отцом упала к ногам его величества. То же она делала, подходя к королевне и королевичу. Посол внимательно слушал, когда король говорил к царице.

После этой церемонии малогосский кастелян с ваковским повели царицу к жене воеводы, её матери. Там с ней прощалась королевна и делала ей прекрасные наставления. Король уехал во дворец. Когда король уехал, стали провожать посла, который по удалении царицы вышел в другую комнату; провожали его: сендомирский воевода – до кареты, а его друзья – до самой квартиры посла; тут же были секретари короля, и посол ехал в королевской карете. Посол был доволен внимательностью к нему, но его дворяне не очень были довольны, потому что наши негодяи поотрезывали у них ножи, покрали у них лисьи шапки и две, кажется, шапочки, усаженные жемчугом, но посол приказал своим молчать. Некоторые из москвитян напились; за столом они ели очень грязно, хватали кушанья руками из блюд.

Царица венчалась в белом алтабасовом¹⁵, усаженном жемчугом и драгоценными камнями платье, очень дорогом; на голове у неё была небольшая корона, усыпанная очень дорогими каменьями.

Дай Бог, чтобы это торжество послужило ко благу христианского общества и, в частности, нашего королевства.

На следующий день давали ответ послу. Канцлер великого княжества Литовского ответил от имени короля, что радуется счастливому вступлению на престол великого князя московского, и обещал показывать с своей стороны расположенность к нему, а что касается союза против турок, то об этом король и царь будут вести дальнейшие переговоры. Посол заявил, что он находит оскорбительным, что его государя не называли царём, а только великим князем и государем. Я забыл сказать, что во время брачного пиршества его оскорбляло то, что во время танцев царица падала к ногам короля. На это ему ответили, что король – её благодетель, и что она – его подданная, пока находится в королевстве. Я забыл также сказать, что когда за столом посол не хотел есть и король послал к нему пана Воину спросить, почему он не ест, то он ответил, что холопу не следует есть с государями. Король вторично послал сказать ему, чтобы ел, потому что представляет собой лицо государя; он ответил:

– Благодарю его королевское величество, что угощает меня во имя моего государя, но прошу дозволить мне не есть за столом столь великого государя, короля польского, и её величества шведской королевны; я доволен и тем, что смотрю на дела государя и короля польского и государыни королевны шведской.

Потом король пил к нему за здоровье его государя и четыре раза наполнял чашу, хотя всего-то вина в ней было едва четверть кварты. Посол пил и после, но мало и осторожно, часто поглядывая на невесту своего государя.

Когда пили за здоровье царя или царицы, он вставал со стула и, как слуга, бил челом.

На этой свадьбе было чрезвычайно много народа, как если бы собрать людей с четырёх варшавских сеймов, так что жители принуждены были выселяться из собственных домов, потому что их выгоняли. Нужно признать чудом, что при таком великом съезде людей ни один не был ранен, хотя тогда было весьма много людей и из чужих краёв, и прежде всего следующие послы: австрийский, испанский, папский, французский, английский, персидский, московский, валахский¹⁶.

Потом, когда отправляли московского посла, то он не хотел брать грамот, потому что в них не написали титула – кесарь, но после того, как перестали давать послу содержание, он впал в раздумье и принуждён был взять грамоты. Литовский маршал Дорогостайский дал ему сильный нагоняй, назвал его дураком, говорил, что он, посол, не имеет об этом наказа от своего князя, сказал и то, что только два государя признаются кесарями – христианский и турецкий. Когда посол уезжал, то сендомирский воевода скупил у русских все соболя для свадьбы короля, на которой знатным лицам дарил бархатные собольи шубки, слугам их – куньи, пахоликам¹⁷ их – лисьи, а через две недели после свадьбы короля Сигизмунда III, которую праздновали там же, в Кракове, 4 декабря 1605 года, он повёз, в сопровождении тысячи всадников, свою дочь Марину, жену Димитрия, в Москву».

Торжества прошли на славу. Но больше всего внимание и удивление поляков возбудили подарки жениха. Самозванец не жалел московской казны для удовлетворения польской жадности и тщеславия. Тут были кони в красивых уборах, оправленных самоцветными камнями, драгоценные меха, целые пуды жемчуга, венецианские бархаты, турецкие атласы, персидские ковры, золотые часы на спине слона с флейтистами и трубачами, на серебряных волнах плыл золотой корабль, осыпанный жемчугом, из чрева золотого быка сыпались алмазы.

После обручения Марина уехала в Промник в сопровождении отца и московского посла. Последние вскоре вернулись в Краков, чтобы присутствовать при бракосочетании самого короля Сигизмунда, который, будучи вдов, вступил тогда во второй брак с сестрой своей покойной супруги, австрийской эрцгерцогиней Констанцией.

Между тем как шум этих празднеств ещё не умолк в столице Польши, враги Лжедимитрия уже снова приступили к своим действиям. Опасность была замечена верным слугой Лжедимитрия, и самозванец был предупреждён о ней.

Когда Власьев ещё был занят порученными ему торжествами, в Краков прибыл в начале января 1606 года из Москвы другой посланный, Ян Бучинский, секретарь и советник Лжедимитрия. Он привёз огромные суммы денег для уплаты долгов. Он вручил 200.000 злотых воеводе сеодомирскому и 50.000 его сыну, старосте саноцкому, а Марине новые подарки, состоявшие из золотых и бриллиантовых украшений. Но присланных сумм далеко не достало на покрытие долгов. Вскоре самозванец прислал ещё 100.000 злотых, но и этого оказалось мало. Наречённый его тесть не стыдился вымогать деньги у посла Власьева и за его поручительством набирать товары у московских купцов, торговавших в Польше.

Кроме того, Бунинскому поручено было заняться вопросом о царском титуле и выхлопотать разрешение для Марины исполнить православные обряды. К невесте своей Лжедимитрий был особенно внимателен и писал о ней особое письмо Мнишку. Будущая московская царица, писал он, должна держать себя в Кракове, как подобает её высокому сану; она не должна допускать к своему столу никого, кроме самых близких родственников, и должна причёсывать волосы так, как принято в России. Бунинскому приказано было следить за строгим выполнением всего этого и в особенности торопить Марину отъездом в Москву.

Бучинский, выполняя данные ему поручения, старался разузнать и настроение польского общества. Как поляк, он имел всюду доступ, и с ним говорили откровенно. И здесь он узнал самые тревожные вести, которые и решился немедленно сообщить самозванцу. Он слышал, что существуют изменники, разглашающие в Польше тайны Лжедимитрия, и ясно видел, как усиливается враждебное отношение к Лжедимитрию. Его упрекали в непостоянстве и говорили, что лучше бы было прийти к соглашению с Борисом Годуновым. Особенно негодовали за присвоение им титула непобедимого императора. Воевода познанский говорил: „Нелепо провозглашать самого себя непобедимым императором, самое большое можно допустить, чтобы этот титул был дан другими. Непобедим только один Бог; христианин не может присваивать себе это священное свойство». Воевода называл это горделивое заявление неблагодарностью по отношению к королю и оскорблением, заслуживающим возмездия. „Пусть Димитрий будет изобличён перед лицом всего мира, – говорил он, – пусть московиты сделают это не колеблясь». Бунинский слышал даже рассказ о том, что в Москве царя называли Лжедимитрием и замышляли против него заговор.

В Кракове все эти слухи принимались за достоверные и распространялись весьма быстро. В Москве, действительно, не теряли времени и пользовались случаем для действий против самозванца.

Получив известие о совершившемся обручении Марины, Лжедимитрий послал гонцом дворянина Ивана Безобразова с благодарственными грамотами к королю и Мнишку и с уведомлением о снаряжении большего московского посольства в Польшу на сейм, для чего Безобразов заблаговременно должен был выхлопотать охранные листы. Этот Безобразов оказался тайным агентом князя Шуйского и всех врагов самозванца. Исполнив официальное поручение, он секретно довёл до сведения Сигизмунда, что бояре, особенно князья Шуйские и Голицыны, сетуют на короля, который дал им в цари человека неблагородного, легкомысленного и распутного; поэтому они хотят свергнуть его с престола, а на его место желали бы посадить королевича Владислава. Безобразову дан был уклончивый ответ: король выразил сожаление, что поверил обманчивым уверениям Лжедимитрия, обещал не вмешиваться в его дела, отрицал существование с его стороны каких-либо честолюбивых стремлений и предоставлял себя воле Провидения. Безобразов с своей стороны разыграл комедию до конца и уехал, не приняв королевских писем на том основании, что в них не значилось полного царского титула.

Говорят, что около того же времени сама царица Марфа, при посредстве одного ливонского пленника, поручила какому-то шведу довести до сведения Сигизмунда, что она невольно признала обманщика своим сыном, что самозванец хотел останки истинного её сына выбросить из Углицкой церкви как подложные и только по её усиленным просьбам оставил его в покое.

Замечательно, что в это же время около Лжедимитрия готовились козни против самого Сигизмунда. Король не сумел снискать любви своих подданных, а его брак на немке и родственнице восстановил против него многих. Недовольные вошли в тайные сношения с Лжедимитрием и предлагали ему польскую корону. Они мечтали таким образом осуществить давнюю мысль о соединении польско-литовского государства с московским. Самозванец со свойственным ему легкомыслием поощрял подобный замысел.

Узнав, что положение его в Польше сильно пошатнулось, самозванец пытался опровергнуть неблагоприятные слухи. Он поручил графу Рангони уверить Сигизмунда в сыновнем расположении к нему Лжедимитрия и в готовности помочь ему против Швеции. Но в то же время в награду он просил признать его полный титул будто бы для того, чтобы рассеять нелепые слухи: „пронёсся слух, – говорил он, – будто я обещал уступить королю польскому некоторые области; необходимо категорически опровергнуть этот слух; вот почему я настаиваю на титуле». Трудно было не видеть в этом заявлении крутой перемены в отношениях Лжедимитрия к королю.

Тем не менее король решил снарядить посольство в Москву вместе с Мариной и дать ему особые поручения. Послами отправлены были Олесницкий и Гонсевский, и им даны были инструкции 6-го февраля 1606 года. Эти инструкции замечательны потому, что в них со всей откровенностью высказаны заветные польские вожделения на счёт России и точно указывалась цена того долга, который Сигизмунд считал за Лжедимитрием. Сигизмунд в этом документе набросал картину воображаемого союза Польши с урезанной Россией, лишённой в пользу своей соперницы самых цветущих областей. При этом король приказал посланным ничего не решать без него, наметить только план в общих чертах, а потом представители России должны прибыть в Краков, где Россия и была бы расчленена в пользу Польши.

Сигизмунд хотел получить от России чрезвычайно многого. Во-первых, он рассчитывал на огромные территориальные уступки, надеясь получить уже не только Смоленск и Северск, но, кроме того, Новгород, Псков, Луки, Торопец, Вязьму, Дорогобуж и некоторые другие близлежащие города, причём уступки эти он называл „возвратом» этих земель. Относительно Швеции король требовал, чтобы польским войскам было дозволено пройти через Финляндию. Самозванец должен был принять на себя обязательство доставить им, за известное вознаграждение, съестные припасы и боевые снаряды. Король польский уже воображал себя королём шведским, полновластным хозяином страны, обсуждающим, в Стокгольме, во дворце Базов, условие лишь против турок. Пока же Лжедимитрию, поднявшему вопрос о походе против турок, предоставлялось воевать с их союзниками татарами. Достигнув исполнения самых смелых своих желаний, получив московские области и Швецию, Польша, рисовавшаяся в воображении Сигизмунда, протянула бы руку обездоленной и едва не обезглавленной России, чтобы заключить с ней оборонительный и наступательный союз. И далее в инструкции король воспроизводил почти целиком статьи договора, который поляки предлагали заключить Годунову ещё в 1600 году и который превратил бы Россию в такое же второстепенное государство, каким была Литва. Посланникам, кроме того, приказано было сделать упрёк Лжедимитрию за то, что до сих пор он предъявлял слишком большие требования для себя и слишком скупился по отношению к Сигизмунду, напомнить ему о благодеяниях, оказанных ему королём, подать ему некоторые надежды и сказать, что вопрос о титуле может быть окончательно решён только на сейме.

Между тем Лжедимитрий едва ли не более всего был озабочен отсутствием Марины. Он всё время не переставал торопить свою невесту приездом. Всё было готово к её приёму, но бояре, посланные к ней навстречу, напрасно ожидали её на границе. Марина не спешила. Это было настоящим испытанием для самозванца. Он приходил в отчаяние и терял терпение. Он всячески убеждал её, просил, умолял, угрожал сам приехать за ней. Ничто не помогало. Мнишек замедлял свою отправку в путь.

Воевода, без сомнения, слышал те тревожные вести, которые с такой быстротой обошли всю Польшу и были весьма неприятны для Лжедимитрия. Зная действительную цену этих слухов и самозванство нового московского царя, он, естественно, не решался очертя голову бросить дочь свою в самый водоворот самозванческой смуты. Отвечая на просьбы самозванца, Мнишек приводил разные предлоги для замедления, нездоровье, отсутствие денег. В одном письме он говорит о дурных слухах, распространяемых недоброжелателями на счёт его зятя, между прочим, о скандальных похождениях его. В Польше, писал он, ходят странные слухи. Говорят, будто в числе московских женщин есть одна, славящаяся необыкновенным умом и красотой, это Ксения, дочь Бориса Годунова.

Она одна из всей семьи избегла смерти и пыток. Даже русские летописцы, обыкновенно весьма сдержанные на похвалы, отдавали дань её красоте и отзывались о ней восторженно. Тщательно воспитанная своим отцом, она умела читать и писать и привлекала взоры своим гибким станом, поразительно белым цветом лица, ярким румянцем, большими тёмными глазами и чёрными, как смоль, волосами, ниспадавшими на плечи пышными косами. Злые языки говорили, что Ксения жила в Кремле и что самозванец был к ней далеко неравнодушен. Это встревожило Мнишка. Он дорожил честью своей дочери и не допускал, чтобы у неё была соперница. Он смело потребовал, чтобы самозванец удалил из дворца молодую девушку, которая была слишком хороша собой, чтобы не возбуждать подозрений.

Самозванец немедленно исполнил просьбу наречённого тестя. Царевну Ксению Борисовну постригли в монахини под именем Ольги и отправили в один из дальних Белозерских монастырей. Горькая участь несчастной царевны сим не закончилась: после смерти Лжедимитрия в течение смутного времени её переводили из одного монастыря в другой, и она подверглась самым грубым оскорблениям.

Но Мнишек всё медлил. Лжедимитрий сердился и особенно досадовал на невесту, которая не отвечала ему на письма. Власьев, в Слониме дожидавшийся Мнишка, писал ему: „Сердцем и душой скорблю и плачу о том, что всё делается не так, как договорились со мной и как по этому договору к цесарскому величеству писано-великому государю нашему в том великая кручина и думаю, что на меня за это опалу свою положить и казнить велит. А по цесарского величества указу, на рубеже для великой государыни нашей цесаревны и для вас присланы ближние бояре и дворяне и многий двор цесарский и, живя со многими людьми и лошадьми на границе, проедаются». Настойчивость Власьева была так назойлива, что Мнишек вышел из терпения и пожаловался зятю: „Не можем же мы лететь к вам“, писал он с досадой. Напрасно самозванец хлопотал о том, чтобы совершить бракосочетание с Мариной в мясоед между святками и масленицей. Гонцы постоянно скакали из Москвы в Самбор и обратно. Пропустив зимний путь, Мнишки должны были пережидать весенний разлив вод. Выведенный из терпения, Лжедимитрий в начале марта сухо уведомлял, что если воевода и его дочь будут долее медлить, то они едва ли застанут его в Москве, ибо после Пасхи он намерен отправиться в лагерь к войску, собиравшемуся на южной украине, и там пробудет целое лето. Недели две спустя он узнал, что тесть и невеста, наконец, выехали в путь ещё до получения его последнего письма, и потому он обрадованный поспешил извиниться в этом письме и сделать все нужные распоряжения, чтобы облегчить им дорогу.

Лишь 2-го марта 1606 года Мнишки выехали из Самбора. Больше трёх месяцев потребовалось их свите и спутникам, чтобы снарядиться в путь. Король Сигизмунд именным указом приостановил всякое судебное преследование против сендомирского воеводы на время его путешествия.

Весь поезд был необыкновенно многочислен и доходил до двух тысяч человек и стольких же лошадей с огромным обозом. Мечтая об удовольствиях, за Мнишком тянулись едва ли не все родные и друзья. Мнишек вёз с собой своего сына Станислава, своего брата Ивана, племянника Павла, зятя Константина Вишневецкого, Сигизмунда и Павла Тарло, трёх Стадницких, из коих один, Мартин, был церемониймейстером Марины, Казановского: Любомирского, Доморяцкого, Голуховского. За Мариной следовала женская свита: пани Герберт, Шмелевская, супруги братьев Тарло, гофмейстерина Казановская. С Мнишками ехало достаточное число католического духовенства: Франциск Помаский, ехавший по собственному желанию, Гаспар Савицкий, посланный за счёт папы, и семь бернардинских монахов. С каждым паном ехал вооружённый отряд из пехоты и всадников. Станислав Мнишек не отказал себе в роскоши иметь свой собственный оркестр музыки. Он нанял двадцать музыкантов и, кроме того, взял с собой шута.

Подбор свиты и особенно слуг оказался в высшей степени неудачным. Они предавались пьянству, разврату, ссорам и убийствам. Одна женщина, чтобы скрыть свой позор, разрезала своего ребёнка и бросила на крышу его окровавленные останки. К русским поляки относились так дерзко и враждебно, что Мнишек принуждён был принимать меры.

Путешествие, прерываемое продолжительными остановками, совершалось весьма медленно. Надо думать, что Мнишек намеренно медлил, желая в пути получить разрешение для Марины от папы. К тому же разлив рек ещё не прекратился, и дороги повсюду были в невозможном состоянии. Из окрестных деревень сгоняли крестьян, чтобы строить и чинить мосты и гати. В определенных местах путников встречали бояре, присланные из Москвы с новыми подарками, каретами, палатками. 20-го апреля состоялась официальная встреча в Лубно. Всё было обставлено так, чтобы поразить умы. Поляки с своей стороны дали почувствовать свою преувеличенную гордость. Их встретили и поздравили с благополучным прибытием Михаил Нагой и князь Масальский. Они горячо благодарили воеводу за то, что он был ангелом хранителем их царя, били челом Марине, с восторгом целовали её царскую руку и выразили готовность исполнить все её желания.

Дальше Марина ехала в сопровождении нескольких сот московских всадников и уже не как дочь сендомирского воеводы, а как невеста русского царя. Высоких путешественников всюду принимали торжественно. Духовенство и народ выходили с иконами и хлебом-солью. Горожане предавались шумному веселью и дарили им соболей. Дети боярские и стрельцы выстраивались в праздничном наряде.

Путешественники проехали Смоленск и Вязьму. В последнем городе воевода отделился от дочери и с частью своей свиты поехал вперёд. 24-го апреля (старого стиля), он торжественно въехал в Москву. Басманов выехал к нему навстречу за город, одетый в шитое золотом гусарское платье, во главе отряда дворян и детей боярских. Воеводу поместили в бывшем доме Бориса Годунова, недалеко от царского дворца. На другой день самозванец принимал своего тестя и его родственников в парадной аудиенции, в так называемой Золотой палате, сидя на роскошно украшенном троне, в полном царском облачении, в присутствии боярской думы, причём по правую сторону от него сидел патриарх с архиереями. По сторонам трона стояли четыре рынды. Великий мечник держал обнажённый меч. Воевода сказал приветственную речь, столь трогательную, что самозванец „плакал как бобр, поминутно утирая платком свои глаза». Великий секретарь Афанасий Власьев держал за него ответ. После этого гости подходили к самозванцу и целовали у него руку, а потом в придворном храме все отслушали богослужение, за которым последовало пиршество, устроенное уже в новом деревянном дворце. В следующие дни в этом дворце происходили ночные пиры и попойки, сопровождаемые польской музыкой и танцами. Самозванец являлся одетым то по-московски, то в богатом гусарском наряде. Тешил он своих гостей и звериной травлей, для чего в одном подгородном селе собраны были разные звери.

Тем временем закончились приготовления к приезду Марины. Так как с дороги она должна была предварительно отдохнуть, у ворот столицы построены были роскошные палатки. Самозванец велел разбить несколько богатых шатров и так устроил их, что они казались красивым городом. Эти шатры, в которых находились съестные припасы и вино, были поставлены для того, чтобы царица могла в них приготовиться к торжественному въезду. Самый обширный из них, обитый обоями и украшенный надписями из священного писания, был превращён в походный костёл, в котором, в присутствии путешественников, ежедневно совершалось богослужение.

2-го мая, наконец, совершился торжественный въезд наречённой царицы в Москву. Иезуит Савицкий был свидетелем её приготовлений, выдававших тревожное настроение её души. Марина пригласила Савицкого утром и пожелала исповедаться у него. После исповеди она отстояла, обедню и причастилась. Савицкий не упустил случая сделать ей необходимые внушения. Он напомнил ей обещания, данные ею тем лицам, кои надеялись видеть в ней посредницу в делах веры. Зная, что доступ к царю весьма затруднителен, Савицкий просил свою духовную дочь, чтобы она облегчила ему сношения с Лжедимитрием. Марина обещала исполнить его просьбы.

Зрелище въезда Марины в Москву превосходило самые пылкие мечты. Лжедимитрий обставил его великолепно. Марина ехала в большой карете, оправленной серебром, с царскими гербами, запряжённой двенадцатью белыми конями в яблоках; каждого коня вёл особый конюх. По пути расставлены были шпалерами блестящие отряды из польских рот, немецких алебардщиков, московских дворян, стрельцов и казаков. Самозванец лично расставлял войска и давал наставления боярам, назначенным к встрече, но сам он смотрел на въезд, скрываясь в толпе. Любопытно, что при вступлении наречённой царицы в Москву, когда она ехала между Никитскими и Кремлёвскими воротами, внезапно поднялся вихрь и заглушил звуки набатов, труб и литавр, как это было при везде Лжедимитрия. Многими это принято было за дурное предзнаменование.

Сопровождаемая колокольным звоном и звуками труб, Марина остановилась перед Вознесенским монастырём, где жила царица Марфа и где Марина должна была провести среди монахинь те несколько дней, которые оставались до её коронования. Тут её посетил самозванец. Здесь скоро Марина загрустила в одиночестве, тем более что московская кухня была вовсе ей не по вкусу. Об этом доложили Лжедимитрию, и стол тотчас был изменён. Самозванец был непреклонен лишь в одном: он решительно запретил ксёндзам ходить в монастырь и не сделал уступки даже ради Троицына дня.

В тот же день, но немного ранее Марины, в Москву прибыли и королевские послы Олесницкий и Гонсевский.

В Москву наехало, таким образом, множество поляков. Для помещения их московские обыватели принуждены были уступить свои дома этим беспокойным и притязательным гостям. Мало того, что поляки явились вооружёнными с головы до ног: они привезли в своих повозках большие запасы огнестрельного и холодного оружия. При виде этих запасов москвичи не особенно увеселялись постоянно гремевшей польской музыкой, и сердца их исполнились тревожных ожиданий.

Свидетель всех этих торжеств, архиепископ Арсений, оставил восторженное описание встречи царицы.

„Посоветовавшись с боярами, синклитом двора относительно того, чтобы взять себе в жены Марину, дочь польского сендомирского воеводы Георгия, все порешили взять её, если она будет перекрещена в нашей восточной церкви. И таким образом он отправил в Польшу великого боярина князя Василия Масальского и великого дьяка (логофета) Афанасия Власьева с многочисленными подарками и деньгами на расходы, и они привезли её. С ней прибыл отец её Георгий, воевода сендомирский; явились с ней на брачное торжество два брата её, многие польские бояре и боярыни, многие из благородных фамилий, юноши и девицы. Всего прибыло с ней душ более шести тысяч. Явились они с великим торжеством, а для неё была устроена величественная встреча. Все бояре и начальствующие в блестящих одеждах вышли навстречу ей из Москвы, в предшествии, по чину, царя, бояр и народа. После того как приготовлена была встреча, царь с немногими боярами возвратился во дворец. Вся церемония встречи Марины, дочери сендомирского воеводы, прошла со славой и великой честью, каковые никто не в состоянии описать по причине их великолепия и торжественности. В большой сребровызолоченной карете сидела Марина со многими молодыми девицами. В карету были запряжены избранные двенадцать коней, все белой масти, кругом кареты на конях ехали боярские дети в золотых одеждах, впереди кареты находились многочисленные избранные молодые, вооружённые пешие воины, с ружьями на плечах и с серебряными мечами у пояса, а впереди пеших воинов ехало на конях множество других вооружённых воинов, с оружием избраннейшим и сребровызолоченным, и впереди этих воинов на коне в золотой одежде ехал главнокомандующий, держа в руках сребровызолоченный жезл; впереди главнокомандующего находились многочисленные доброгластые органы: трубы, кимвалы, тимпаны и бубны и другие иные музыкальные инструменты, игравшие по пути во всё время шествия. Сзади близь кареты находился отец её, братья и родственники, а за ними сзади в каретах в четыре лошади сидели многочисленные боярыни. Когда вошли в великую Москву, то царица Марфа монахиня, мать царя, встретила её (Марину) с великою честью в приготовленных для неё великих палатах в девичьем монастыре Вознесения Христа Бога нашего, пробыв с этой матерью царя восемь дней, так как шло приготовление к браку».

На другой день после въезда Марины Лжедимитрию представились её свита и посланники короля. Церемониймейстер Марины в речи своей употребил императорский титул. Но лишь только первый посланник, исполняя королевский наказ, назвал Лжедимитрия великим князем, лицо самозванца омрачилось и он пришёл в крайнее раздражение. Но он выслушал Олесницкого до конца и взял из рук его королевское послание. Власьев взглянул на грамоту: она была написана не так, как следует. Грамота Сигизмунда, без дальнейших разговоров, была возвращена посланнику с замечанием, что в Москве нет великого князя. Это вызвало страшное смятение и спор среди присутствующих. Дьяки, посланники и самозванец говорили вместе, осыпая друг друга резкими и бранными словами. Вспыльчивый и резкий Олесницкий сказал самозванцу:

– Вы оскорбляете короля и республику, сидя на престоле, который достался вам дивным промыслом Божиим, милостью королевской, помощью польского народа; вы скоро забыли это благодеяние.

– Мы не можем удовольствоваться,– отвечал Лжедимитрий, – ни титулом княжеским, ни господарским, ни царским, потому что мы император в своих обширных государствах и пользуемся этим титулом не на словах только, как то делают другие, но на самом деле, ибо никакие монархи, ни ассирийские, ни мидийские, ни цезари римские не имели на него большего, чем мы, права. Нам нет равного в полночных краях касательно власти: кроме Бога и нас здесь никто не повелевает.

Разговор не мог окончиться миролюбиво, как вдруг самозванец прибёг к уловке: он знал Олесницкого в Польше и звал его к руке, как частного человека и старого приятеля. Но посол отказался и от этой чести.

– Как вы, – сказал он, – знали меня в Польше усердным своим приятелем и слугой, так теперь пусть король узнает во мне верного подданного и доброго слугу.

Тогда самозванец сказал Олесницкому:

– Подойди, вельможный пан, как посол.

– Подойду тогда, – отвечал Олесницкий, – когда вы согласитесь взять грамоту королевскую.

Самозванец уступил и взял грамоту. Тогда оба посла подошли к руке царской, а дьяк, прочитав грамоту, отвечал, что цесарь берет её только для своей свадьбы, но что потом никогда ни от кого не примет грамоты, в которой не будет прописано его полного титула.

Пока шли приготовления к коронации Марины, самозванец продолжал оказывать своё внимание к невесте и её отцу. Чтобы она не скучала в монастырской тишине, он посылал в монастырь забавлять её музыкантов, песенников, скоморохов и тем приводил в немалый соблазн инокинь и всех православных. Он поднёс ей ларец с драгоценностями на полмиллиона рублей. Тестю он подарил ещё 100.000 злотых и сани, обитые бархатом с красной усаженной жемчугом попоной для коня и с ковром, подбитым соболями; козлы были окованы серебром, а запряжённый в сани белый конь имел по обеим сторонам хомута по сорока самых лучших соболей; дуга и оглобли были обтянуты красным бархатом и перевиты серебряной проволокой.

Самозванец решил соединить вместе коронацию и свадьбу, но так чтобы коронация Марины предшествовала их свадьбе. Но тут возникали большие затруднения и являлся вопрос: мог ли московский царь жениться на польке и католичке? А если супруги не могли исповедывать разные веры, то какое ручательство могла дать невеста в том, что она примет православную веру? Митрополит Казанский Гермоген и епископ Коломенский Иосиф, основываясь на обычае того времени, дерзновенно потребовали, чтобы Марина была крещена, как были перекрещиваемы все католики, переходившие в православие. „Польская девка“, по понятиям того времени, была ни более, ни менее как язычница, недостойная носить корону до тех пор, пока не примет крещения по обряду православной церкви.

Самозванец был жестоко разгневан и обещался нещадно наказать святителей. Гермоген неожиданно был лишён своей митрополии. Тогда самозванец настоял на своём, чтобы Марина была только миропомазана, имея в виду ввести этим в обман и русских, и поляков. Русские принимали миропомазание за свидетельство перехода её в православие, а поляки смотрели на него, как на одну из частей коронации, нисколько не затрагивавшую веры Марины. Таким образом одно и то же священнодействие могло быть принято одними за помазание на царство, а другими за отречение от католической веры. Разумеется само собой, что ни Марина, ни самозванец вовсе не желали покидать католическую веру, оставались неизменно верными папскому престолу и лишь старались ввести в обман простодушных русских людей своими притворными и кощунственными действиями. Дело в этом отношении дошло до того, что заранее составлен был церемониал торжества и в нём было сказано о причащении Марины из рук патриарха. Этим имелось в виду окончательно сбить с толку русских людей: никто не мог заподозрить обмана, самые недоверчивые люди должны были поверить очевидности и могли думать, что их будущая государыня будет исповедывать православную веру.

В ночь с 6-го на 7-ое мая 1606 года, при свете факелов, между рядами придворных алебардщиков и стрельцов, Марина переехала из Вознесенского монастыря в новый царский дворец. Бракосочетание и коронование должны были совершиться 8-го мая. И это было сделано вопреки обычаям православной церкви, так как это число приходилось накануне Николина дня и в четверг, когда свадеб вовсе не венчают.

В четверг 8-го мая с раннего утра Москва оглашалась колокольным звоном. Население в несметном числе высыпало на улицу и на площади, войска заняли свои места в Кремле, именитые люди и польские гости собрались в Грановитой палате. Здесь протопоп Феодор обручил царственную чету.

Из Грановитой палаты новобрачные в торжественной процессии шествовали в Успенский собор. Эта великая православная святыня, недоступная ни для одного иноверца, на этот раз широко раскрыла свои двери для поляков и католиков, к великому прискорбию православных, которых, за исключением ближайшей свиты, и совсем не впустили в собор, якобы во избежание тесноты. Навстречу молодым, одетым в роскошный русский наряд, из собора вышел патриарх Игнатий, окружённый епископами. Самозванец и Марина взошли на возвышенный помост, где были приготовлены три седалища: среднее, самое высокое и украшенное, служило троном для жениха, по левую сторону для невесты, а по правую, наименее высокое, для патриарха. Придерживаясь во всём старых обычаев, патриарх помазал Марину миром, возложил на голову её царскую корону, а на плечи бармы. После того все трое пели, а бояре и свита подходили к Марине, чтобы поздравить её и поцеловать руку её. Началась литургия. В положенное время самозванец и Марина не выказали желания причаститься святых Таин из рук православного патриарха.

Неслыханная вещь! Лже-царь кощунственно обманывал православных, принимая их таинства и святыни, а лже-царица открыто осталась полькой и католичкой!.. Конечно, самое точное соблюдение всех прочих народных обычаев не могло искупить дерзость самозванной четы и уничтожить тягостное впечатление, произведённое на присутствовавших русских, так как всё остальное было мелочью перед издевательством над высочайшей святыней.

По окончании литургии протопоп Феодор совершил венчание, за которым сосуд, из которого молодым дали испить вина, был брошен на землю и растоптан.

Новобрачные в той же великолепной процессии воротились во дворец. В дверях посаженный отец осыпал их золотыми монетами. В толпу, затем, начали бросать золотые и серебряные монеты, и ловля их произвела большое движение и даже драку.

День, в который были попраны самые священнейшие народные верования, близился уже к концу. Торжественные обряды православной церкви длились так долго, час был уже столь поздний, что пришлось отложить брачный пир до следующего дня и ограничиться только угощением молодых.

На свадьбе посаженным отцом и матерью были князь Ф. И. Мстиславский и его жена; тысяцким был князь В. И. Шуйский, а дружками его брат князь Димитрий, двое Нагих и пан Тарло; свахами были их жёны. И это участие в свадебных должностях поляков было новостью, поразившей москвичей.

Свадебный пир приходился в пятницу, день постный... Даже многие поляки были возмущены этим, а православный народ с грустью молчаливо покачивал головою.

Пир не прошёл гладко. Когда дьяк Грамотин явился к польским посланникам с приглашением, то они, ссылаясь на то, что Власьев во время бракосочетания Марины в Кракове сидел за королевским столом, потребовали себе места за царским столом. К ним послан был Афанасий Власьев. Завязался продолжительный и упорный спор, ни к чему не приведший: посланники отказались от участия в пиршестве после того, как Власьев заявил им:

– А наш цесарь выше всех христианских монархов; у него каждый поп папа.

Обед прошёл довольно чинно, если не считать, что во время его играла польская музыка, чего не мог одобрить набожный русский народ. Но настоящее веселье началось лишь по уходе русских из дворца, когда самозванец остался с одними поляками. Снова раздались звуки музыки, чаши наполнились вином, языки развязались. Непринуждённые речи самозванца коробили даже поляков: он то выхвалял себя и своё могущество, то пробовал своё остроумие над ксёндзами и папой... Вечер закончился оживлёнными танцами.

На следующий день, 10-го мая, Марина уже не в русском царском наряде, а в польском костюме принимала поздравления и подарки от своих подданных: патриарха, высшего духовенства, бояр, купцов, ремесленников. Введены были даже лапландцы с своими произведениями, мехами, которые они повергли к ногам Марины.

Тем временем воевода сендомирский нашёл примирительный выход в столкновении с посланниками. Самозванец заявил:

– Хотя бы сам король приехал в Москву, я не посажу его за свой стол.

Посланники ссылались на приказание своего короля. Тогда воевода придумал поставить для Олесницкого, по правую руку царя, особый столик пониже царского, а Гонсевского посадить на первом месте среди польских гостей.

Затруднение было разрешено, и 11-го мая посланники явились на пир. Впрочем самозванец дважды потом жестоко оскорбил их польскую гордость, заставив Гонсевского за обедом подойти к руке и поблагодарить за царскую здравицу, которую произнёс самозванец за здоровье посланника, а во время танцев заставив Олесницкого снять шапку, хотя посланник решился танцевать в шапке лишь после заявления самозванца, что в тот день, 15-го мая, не будет ни царя, ни посланника, и этикет отменялся. В этот же день посланники вели переговоры с боярами о крестовом походе против турок, закончившиеся укорами и колкостями. Узнав об этом, самозванец решил лично обсудить этот вопрос с посланниками. Он рассчитывал на время, но оно не принадлежало ему: под ногами у него уже разверзлась пропасть. Но, прежде чем говорить об этом, надо ещё раз послушать любопытный рассказ архиепископа Арсения об этих торжествах.

„Когда наступило 8-ое мая, – говорит он, – то с великим чином, торжественностью и честью соединившись, царь Димитрий с Мариной вышли из дворца в сопровождении всех бояр, синклита, мужчин и женщин, со славой и торжественностью великой. Весь пол дворца и путь, ведущий в соборный храм Пречистой Богородицы, и весь пол соборной церкви были устланы бархатной парчой, затканной золотом. При входе в церковь их встретил патриарх с архиереями и благословил их честным и святым крестом. Певцы пропели ей царское многолетие. Патриарх, взяв обоих, в сопровождении архиереев, взошёл на приготовленное высокое место, посредине церкви, всё покрытое и украшенное бархатной с золотом парчой. Вверху на этом высоком месте стояли три сребровызолоченные скамеечки с драгоценными подушками для патриарха, для царя и невесты Марины. Они сели на эти скамеечки, а архиереи сели на ступеньках возвышенного места на золототканные подушки. Пред царскими дверьми, на приготовленном хорошо убранном столике, лежали царские одежды царицы. Патриарх, царь и все архиереи, сидящие с ними, встали. Патриарх сказал: „Благословен Бог наш“. Во время чтения молитв патриархом и архиереями, по чину, два архиерея принесли царские одежды, каждый по одной, по чину. Патриарх, принявши их; благословил их и возложил на царицу Марину при помощи архиереев. Царь, будучи наперёд коронован царскими одеждами, стоял на своём месте. По возложении на царицу всех одежд, когда патриарх прочитал молитвы, певцы пропели „аксиос» и многолетие. По возложении одежд и по прочтении молитв, царь и царица оба облачённые в царские одежды, сошли вниз и, в предшествии патриарха, вошли на высочайший царский трон, оставаясь для выслушивания божественной литургии. Патриарх начал божественную литургию и, по окончании её, певцы пропели царское многолетие, по чину. После Божественной литургии благовещенский протопоп Феодор повенчал их посредине церкви пред святыми вратами. И после венчания своего, оба они не пожелали причаститься Святых Таин. Это сильно опечалило всех, не только патриарха и архиереев, но и всех видевших и слышавших. Итак, это была первая и великая печаль и начало скандала, и причина многих бед для всего народа московского и всей Руси. После венчания они отправились во дворец, по чину, на пути осыпаемые бесчисленными серебряными деньгами и немалым количеством флоринов золота. Когда вошли во дворец царь, царица, все бояре и боярыни русские и польские и весь синклит, то началось великое торжество и всё, что относится к браку. Патриарх и архиереи после божественной литургии удалились домой».

„В следующее воскресение патриарх, архиереи, архимандриты и игумены и мы пошли во дворец с многочисленными подарками царю и царице, состоящими из сребровызолоченных икон, бархатов золототканных, сребровызолоченных кубков, рытых бархатов¹⁸ и соболей. Мы пришли во дворец, когда там уже ожидали весьма многие знатные бояре и другие лица, пришедшие со многими дарами и желающие преподнести их царю и царице. Вошедши в золотую палату вслед за архиереями, патриарх сначала благословил царя и царицу, сидящих на царских богатых тронах, и сел справа близ царя на малом троне, хорошо убранном. Поднявшись, патриарх поднёс царю все подарки, предварительно и потом благословивши его; равным образом он поднёс подарки и царице, благословив её. Точно так же благословили царя и царицу все архиереи и вручили подарки, а архимандриты и игумены поднесли дары царю и царице, поклонившись. Итак, не показалось приятным патриарху, архиереям, боярам и всему народу, видевшим царицу, одетую в неизвестную и иноземную одежду, имеющую на себе польское платье, а не русское, как это было принято в царском чине, и как это делали цари прежде него. Всё это весьма сильно опечалило. Это послужило причиной и поводом ко многим бедствиям. к погибели царя и всего народа обеих национальностей, русских и поляков».