XXIII. Мнишек и Замойский
Обратный путь из Кракова в Самбор был для самозванца и Мнишка торжественным шествием. Из Самбора выехал с Мнишком человек сомнительного прошлого, а в Самбор возвращался Димитрий, царевич московский, всеми признанный, всеми так величаемый, или, как называл его Мнишек: „славнейший и непобедимый Димитрий Иванович, император всея России, князь углицкий, дмитровский и городецкий, самодержец и наследник всех земель, подвластных Московскому царству».
С этого момента начинается новая эпоха в жизни Отрепьева. Перед ним ясно обрисовалась цель его жизни, московский престол. За ним было признание короля польского Сигизмунда III. Его поддерживало доверие к нему и к его будущему всех окружавших его русских и поляков. На его стороне был папский нунций Рангони, а стало быть, он в праве был рассчитывать и на поддержку папы, а за папою, кто знает? быть может и всей католической Европы!.. Среди своих сторонников и покровителей он считал именитых сенаторов польских, знатных вельмож, славных полководцев, которые во всякое время готовы были нести к ногам его свои услуги. Из России его уже звали на отцовский престол, обещали помощь всякого рода и даже уже собирали полки, готовые каждую минуту сложить свои буйные головы в борьбе за успех мнимого царевича... В Самборе его ожидала пленительная Марина, обладание коей переходило теперь из области мечты в область близкой действительности, вследствие признания короля. И честолюбие, и сердечная привязанность самозванца питались теперь радужными надеждами на близкую, блестящую будущность...
Трудно было не вскружиться монашеской голове диакона Григория Отрепьева!.. Но он имел спокойного и испытанного в интригах руководителя, воеводу Юрия Мнишка, и потому ход дела не мог пострадать от молодости и впечатлительности самого самозванца. Вскоре после приезда в Самбор Мнишек писал королю: „Всенижайше прошу ваше величество быть уверенным в том, что я выполняю свои планы с такой осторожностью, что меня никогда никоим образом нельзя заподозрить в нарушении долга». Намёк был ясен. Король не мог открыто выступить на борьбу с царём Борисом и на отнятие у него престола для мнимого царевича Димитрия. Надо было пользоваться только его благосклонностью и разрешением Мшинку за свой риск и страх стать во главе предприятия. Но Мнишек не должен был отнюдь выдавать своего короля и в случае неудачи на одного себя принять всю ответственность. Конечно, король знал, кого выбирал в руководители самозванцу: на Мнишка можно было положиться.
Тем более нужна была осторожность, что далеко не все сенаторы одобряли действия Мнишка и сочувствовали самозванцу. Разумеется, важно было не их несочувствие, а то, что они могли каждую минуту расстроить весь план. В особенности самозванец и Мнишек боялись коронного канцлера и гетмана Яна Замойского. Его нельзя было ни уговорить, ни купить. А между тем его содействие было бы в высшей степени полезно. Приняты были все меры, чтобы привлечь его на сторону самозванца. Особенно старался Мнишек. И личными просьбами, и письмами он положительно осаждал престарелого канцлера. Так, ещё будучи в Кракове, Мнишек писал ему:
„Ясновельможный!
В то время, как зять мой, его милость князь Вишневецкий, ехал к его величеству королю с тем человеком, который назвал себя истинным наследником Московского государства, нужно было и мне, по собственным делам, отправиться к его величеству королю. Потом случилось так, что, отъезжая из Кракова, он оставил его при мне. С чем в то время отправлен был этот человек, я не сомневаюсь, что ваша милость, мой милостивый государь, имеете об этом достаточные сведения. Я вижу, что хотя он и доволен милостью, оказанной ему его величеством королём, но, видя медленное течение своих дел, он находится в унынии. А так как он посылает к вашей милости своего посланца, то я нашёл необходимым написать к вашей милости, милостивому моему государю, о причинах сего. Первая причина: чтобы я предложил вашей милости, милостивому моему государю, свои скромные услуги. Вторая: чтобы я дал знать вашей милости о том, что я, находясь вместе с этим человеком, узнал о нём. Сколько возможно, тщательно всмотревшись в дело, я заметил то, о чём иначе и передать не могу вам, милостивый государь мой, как так: он именно то лицо, за которое выдаёт себя. Посему достойно внимания и то обстоятельство, что ему пишут из Украйны, давая знать, что, кроме небольшого количества московских приверженцев царствующего там в настоящее время Бориса, весь народ тамошний ожидает его с великой охотой; с прибытием его, пишут также, была бы большая надежда овладеть государством без кровопролития. Однако, он желал бы поступать в этом случае осмотрительно и не желал бы начинать дела без значительной помощи: он намекнул мне, чтобы я написал вашей милости, милостивому моему государю, о том, чтобы вы обратили внимание на его справедливое дело, попомнили бы, что ему нужна будет скорая помощь, и о сём потрудились бы доложить его величеству, – вот третья причина моего письма к вам, милостивый государь мой. Не сомневаясь, таким образом, что ваша милость, обративши внимание на все эти обстоятельства, признаете его дело справедливым, и это будет не потому, дабы я высказал ему содержание этого моего письма: имея случай предложить вашей милости, милостивому моему государю, свои услуги и известивши вас о том, что мне удалось узнать от него о его справедливом деле, льщу себя надеждой, что ваша милость, как христианин и человек, одарённый от Бога великими дарами, соизволил своим советом пред его величеством королём подвинуть его дело вперёд, так, чтобы при выгодах и извлечении из всего этого добра для Речи Посполитой, он (Димитрий) видел, что помощь оказывается ему вашей милостью.
При этом и о том даю знать вашей милости, милостивому моему государю, чтобы вы благоволили постоянно иметь у себя верного человека, с которым бы можно было сноситься о своих предпринятых делах. Всё это предлагая вниманию вашей милости, ещё раз поручаю услуги мои вам, милостивый государь мой“.
Но напрасны были все заискивания и намёки на возможную пользу в будущем: Замойский крепко стоял на своём. Его не склонили в пользу самозванца даже упрашивания самого короля, который думал пленить его мыслью о будущем тесном союзе с московским царём, о его помощи против шведов и особенно против турок, столь ещё грозных христианскому миру, причём внушал, что такое щекотливое дело не следует подвергать публичному обсуждению на сейме. Но маститый государственный человек решительно высказался и против подлинности Димитрия, и против нарушения перемирия с царём Борисом Годуновым; он во всяком случае советовал отложить это дело до ближайшего сейма, который имел открыться в январе следующего 1605 года.
Тщетно и Юрий Мнишек писал Замойскому, убеждая его оказать участие московскому царевичу, в подлинности которого будто бы не следует сомневаться, и толковал о выгодах, могущих произойти от того для Речи Посполитой. Что значила просьба Мнишка для Замойского, который был неумолим перед ходатайствами самого короля?
Руководимый Мнишком, и Лжедимитрий тоже обратился к Замойскому с униженной просьбой о помощи. Он особенно просил быть „усердным ходатаем» перед королём, а в будущем оставлял в Замойском надежду на свою благодарность... Самозванец писал:
„Ясновельможный! Поручаю благосклонности вашей мою доброжелательность, желая вам, милостивый государь, здравия и всякого благополучия от Господа Бога на многие лета.
Хотя я давно намерен был писать милости вашей, но мои затруднения и хлопоты не позволили мне до сих пор этого сделать, а потому и прошу извинить меня. Теперь пишу милости вашей нарочно и прошу милость вашу соблаговолить представить усерднейше мои дела (которые, я думаю, давно уже милости вашей известны) на милостивое благоусмотрение его королевского величества и обращаюсь к милости вашей за этим, как знатнейшему сенатору польской короны, которого Господь Бог взыскал больше всех разными благами, распространил у многих народов славу и любовь к отечеству и которого храбрость, доблесть и счастье возбуждают во всех удивление, а во мне, притом, любовь и благосклонность. Хотя во время моего пребывания в Кракове я уже испытал большую милость его величества, за которую дай мне Бог со временем отблагодарить, тем не менее я и теперь нуждаюсь в скорой помощи, что милость ваша, как человек проницательный, могли усмотреть из обстоятельств, в каких находятся мои дела. Поэтому я не сомневаюсь в любезной готовности милости вашей склонить его королевское величество к тому, чтобы он милостиво принял во внимание правоту моего дела, и питаю надежду, что милость ваша будете в этом отношении моим усердным ходатаем перед его величеством королём. Во всяком случае, какова бы ни была благосклонность, оказанная мне милостью вашей, я сочту себя всегда обязанным стараться всячески возблагодарить милость вашу за неё. Не желая долее занимать милость вашу моим письмом, я вторично поручаю себя милости вашей. В Кракове, 25-го апреля 1604 г. Ваш, милостивый государь, доброжелательный друг Димитрий Иванович, царевич великой России, Углицкий, Дмитровский, Городецкий и пр. государь и дедич всех государств, московской монархии подвластных“.
Несомненно, эти письма не только не сделали чести канцлеру, но и не доставили ему ни малейшего удовольствия. Он письмо самозванца оставил без ответа, а Мнишку написал высокомерное и строгое письмо, предостерегая его насчёт опасности, грозившей республике, и указывая на то, что его действия противоречили открытой, официальной воле короля.
Замойский отвечал:
„Я думаю, что на сейме состоится соглашение всех чинов относительно дела московского государьчика; поэтому, когда его королевское величество спрашивал моё мнение, я советовал отложить это дело до сейма. Так разумею я и теперь, как я вам об этом неоднократно заявлял. Кость падает иногда недурно, но бросать ею, когда дело идёт о важных предприятиях, не советуют (опасно). Дело идёт об опасности (славе) и вреде государства, об ущербе славы его величества короля и наших народов. Может... сделает нападение на коронные владения, жечь оные, опустошать, а тут нет ничего готового дать отпор. Может и самые конфедераты из разных мест... И без того уже не мало подымается нареканий на людей, вами принимаемых без моего ведома, как военного начальника, чего никогда не бывало. В случае дальнейшего обременения народонаселения, а тем более опасности или какого-либо вреда от неприятеля, в чём вас бы обвинили, я полагаю, вам есть ещё время подумать. Много значительных лиц и так уже на это указывают, и недавно ещё извещали меня об этом, объявляя притом, что в Москве уже чувствуют и вообще хорошо знают, и готовы (к отпору), и притом с большими средствами, чем как от вас это слышим. Далее, самая присяга его королевского величества может ли быть кем-нибудь частным образом истолкована; рассудите это хорошенько сами. Сохрани Бог потерпеть поражение, тогда может последовать мщение за то, что мы первые нарушили договор. Прибавлю ещё и то, что, по мнению всех, вы действуете вопреки воле его королевского величества, и я, будучи военным начальником, не получал ни малейшей об этом от короля декларации, а, напротив, из получаемых от его королевского величества ответов совсем другое усматривал. Я уже несколько раз писал к вам относительно этого дела и в настоящее время не могу сказать ничего другого».
Ответ вполне достойный, тон официальный, никаких намёков на возможность уступок и тайных соглашений. Конечно, содержание его стало известным обоим друзьям: и самозванцу, и Мнишку. Тем не менее оба не успокоились. Особа канцлера была слишком высока и авторитетна, чтобы они не попробовали ещё раз привлечь его на свою сторону. Самозванец первый откликнулся на его отповедь и отправил к нему новое письмо. И опять он униженно просил о помощи, и опять намекал на благодарность, которую он обязывался преподнести Замойскому впоследствии.
Самозванец писал:
„Ясновельможный. Поручаю милости вашей мою доброжелательность. Я не удивляюсь тому, что милость ваша не изволили ответить мне на моё письмо: дела мои, по усмотрению и глубокому их исследованию милостью вашей, кажется, повлекли бы за собой затруднения и какие-то опасные для короны распри, возбуждённые с московским государством и другими коронными соседями. Усматривая всё это, милость ваша, как блюститель Речи Посполитой и как, по большей части, сведущий в таких делах и опытный, изволили принять оные на основательное обсуждение, чего порицать не могу. Однако я нашёл приличным написать милости вашей вторично вследствие письма милости вашей к его милости г. воеводе сендомирскому, – так как некоторые места в письме милости вашей касаются меня лично и моих дел. Хотя в этом договоре мне не приличествует рассматривать стороны, касающейся совести его королевского величества, но рассудите сами, милость ваша, должен ли я из-за этого оставить правоту своего дела. Что касается могущества Бориса и сокровищ, я утверждаю, что у него их находится не малое количество, которое он забрал после блаженной памяти брата моего Феодора. Овладел преступно моим отечеством и в мире пребывая, он накопил их ещё больше. Но зато своими тиранскими поступками и делами, пересчитывать которые не хватило бы времени, он лишился доброжелательства и любви моих, теперь же его подданных, тем более что он не спустил и собственным своим родным. Вследствие чего все должны воздавать ему почтение, потому что он покорил их себе жестокостью и лукавством. Не взирая на то, что он занял укреплённые места, друзей и самого себя окружил людьми преданными, жён и детей иных удерживает заложниками, всё это делает он как человек, на стороне которого нет справедливости. Но верьте мне, милость ваша, он этим не приобрёл себе любви у народа; мне известно, каковы там учреждения и как они разнятся от здешних; они не обратятся ему в пользу. Люди, которые кажутся ему преданными, вероятно, по причине большой стражи, поставленной в Москве Борисом, не знают, что теперь со мною деется и с какой силой и помощью стал я на границе; если бы только они проведали об этом, сердца их тотчас бы изменились. Нет сомнения, что, услышав о своём природном государе, все они отступились бы от этого тирана и пристали бы ко мне. Он ищет дружбы у посторонних владетелей, вступая для этого в разные договоры, и, таким образом, он действует как человек, не имеющий никакой правоты и лишившийся любви у своих. Он хочет уже брататься и с нехристями, потому что думает привлечь к себе царя татарского. Но уповая на Господа Бога и свою правоту, в которой Господь Бог никого не оставляет, я не сомневаюсь, что Он поразит моих врагов. Хотя многие и сознают могущество моего врага, однако, правота моя, и по их мнению, остаётся за слабым. Таким образом поступая, я уповаю на Господа Бога, которому и предаю все дела мои; да будет Он мне покровителем. Я не сомневаюсь также и в милости его королевского величества, который по совету именитого сената своего не оставит меня. И так, хотя милость ваша и не желали меня утруждать своим письмом, которое, однако, доставило бы мне утешение, я всё-таки не сомневаюсь, что ваша милость благоволите спомоществовать мне в моей правоте. Молю Господа Бога, чтобы Ему угодно было явственнее и совершеннее показать мою правоту не только польской короне, но и всему свету, и укрепил бы сердца тех, которые сомневаются в моей правоте. Я чистосердечно желаю Речи Посполитой всяких благ, и потому мне не желательно, чтобы из-за каких-нибудь моих дел она подверглась бы какой-либо опасности. Того же самого и от неё относительно себя желаю. Если милость ваша находит неудобным писать ко мне из-за титулов, которые однако ж употребляются мной не иначе, как только те, кои предоставлены мне Господом Богом и моими предками, я вторично прошу милость вашу оказать мне в такой моей скорби, по крайней мере, хоть какой-нибудь знак доброжелательства и любви ко мне. За что я вменяю себе в непременную обязанность заслужить вашу милость. Не желая далее занимать милость вашу своим письмом, вторично поручаю милости вашей мою доброжелательность. В Самборе, 11 мая 1604 г. Милости вашей доброжелательный друг Димитрий Иванович, царевич Великой России, Углицкий, Дмитровский, Городецкий и проч., государь и дедич всех государств, московской монархии подвластных, рукою собственною».
Вслед за самозванцем и Мнишек снова написал Замойскому довольно длинное письмо в ответ на строгие замечания канцлера и в оправдание своих действий. Хитрый и лукавый Мнишек употребил все средства, чтобы переубедить Замойского и привлечь его на свою сторону. Особенно не нравилось ему откладывание дела до сейма, на поддержку которого он менее всего мог рассчитывать. Ему нужно было торопиться со своим делом, и потому он писал Замойскому из Самбора почти одновременно с самозванцем:
„Ясновельможный. Поручаю милости вашей мои услуги. Царевич не был доволен высказанными причинами, из-за которых вы ему не ответили. Однако же трудно было не передать ему мнения, какое вы изволили выразить об его деле в вашем ко мне письме. После чего он снова сам писал к вам, не для того, как мне кажется, чтобы вступать в какие-нибудь прения или вызвать от вас ответ, но чтобы письмом своим объяснить вам своё дело и снова просить вас о дальнейшем поддерживании правоты этого дела. Я не нахожу нужным повторять в своём письме то, что он сам пишет. По многим, конечно, причинам мне бы желательно было быть у вас, если бы только позволило мне слабое моё здоровье, тем более, что у меня есть надобность быть в трибунале и мне не трудно бы было заехать к вам по пути, чтобы лично сказать о том, что можно передать более надлежащим образом только устно. Но так как я пишу вам теперь наскоро, то, буде в чём-нибудь не угодил вам, прошу вас, не извольте обижаться.
Велики и достойны уважения те причины медленности успеха предпринимаемого дела, которые, как я понял из вашего письма, вы сперва его величеству королю, а теперь мне, выразить изволили. Но так как благоприятное время – вещь дорогая, благодаря которой можно много выиграть и проиграть, то было бы желательно, и по христианскому долгу к этому человеку, и для пользы нашего отечества, не упускать такого благоприятного в этом деле времени. Вы изволите знать, что были примеры, которые показывают, что не всегда приходилось ждать созвания сейма, когда нужно было воспользоваться благоприятными обстоятельствами для пользы Речи Посполитой. Впрочем, хотя на сейме самые важные дела Речи Посполитой не всегда хорошо решаются, но так как его королевское величество, по совету сенаторов, ссылается на него, то человек этот готов ждать, не желая ничего делать против воли его королевского величества. Он опасается только, чтоб при проволочке терпеливостью своей не причинить себе затруднений. С своей стороны, и мы должны справедливо опасаться, чтобы не упустить столь благоприятного для Речи Посполитой случая. Не менее важного и серьёзного внимания достойно и то обстоятельство, что Борис, как теперь положительно известно, путём договора добивается союза с Карлом, с домами: бранденбургским, датским и особенно ракуским, будучи даже готов при известных условиях уступить им некоторые области Московского царства. Благоволите же, милостивый государь, обсудить, не примет ли это дело крайне опасный для нашего отечества оборот? Ибо в таковых делах вся сила заключается в том, чтобы действовать немедленно, а между тем доходят известия, что Борис, тревожась за несправедливо захваченный им престол и зная дурное расположение своих подданных, которых он старается удержать только своим тиранством, торопится заключать упомянутые договоры, тем более, что, как извещает г. Дерпский его величество короля и мне теперь пишет (письмо которого вам посылаю), смуты с Москвой не прекращаются. Ясно, что безотлагательное прибытие истинного государя, которого обыкновенно каждый народ желает и известие, о котором особенно в настоящее время необходимо, послужит помехой договорам Бориса. Я приехал сюда с этим человеком, чтобы проводить его к князьям Вишневецким. Не сомневаюсь, что по приезде туда, он не захочет делать ничего такого, что могло бы вовлечь Речь Посполитую в опасность; но лишь бы только он постарался о том, чтобы, подвинувшись как-нибудь к границе, войти в сношения с благоприятствующими ему москвитянами, ибо он думает и вообще не сомневается, что, как только он огласит о себе вблизи границы, навстречу к нему сбежится множество москвитян, так как и теперь уже есть у него посланцы от подданных его донских казаков, с извещением, что эти последние ожидают его в числе нескольких тысяч. Я полагаю, вы изволите знать и то, что в его правах на престол нет никакого сомнения; да если бы и было таковое, то, по известиям из Москвы, там его признают за истинного государя и ждут его с большим к нему доброжелательством. Но пока тиран царствует, никто не смеет ничего предпринять, за исключением тех, которым удалось сюда к нему ускользнуть. И действительно, несколько десятков москвитян, оставив своих жён и детей, прибыли к нему. Правда, между ними нет людей знатных фамилий, но это потому, что при неизвестности о его приближении убегать и бросать свои имения было бы для них затруднительно. И то, что писал ему г. староста Островской с границ московских, посылаю вам. Благоволите же, милостивый государь, рассудить это и, приняв во внимание дела нашего отечества, не оставьте этого человека, потому что при большом количестве людей, но без средств, ему будет трудно и опасно приблизиться к границе. Этот человек – богобоязненный, легко соглашающийся на то, что ему разумно указывают, склонный к заключению всяких договоров и трактатов, возлагающий надежду на Господа Бога, его величество короля и на его сенат. Благоволите же споспешествовать этому предприятию и не полагаться на людей, которые обыкновенно тормозят дело на сейме. Поистине, мне кажется, это дело требует более поспешного обсуждения, чем как это делается на сейме. В пользу этого предприятия говорят: благо Речи Посполитой, правота этого человека, наконец и то, что настал конец для этого тирана, который путём вероломства, в ущерб природным государям, вступил на престол не открытыми дверьми, но потаённым ходом. Время нам благоприятствует, ибо, встревоженный своими деяниями, Борис не посмел бы, вероятно, защищаться; вследствие своего тиранства и уже начавшихся смут он, без сомнения, или не мог бы, или не посмел бы собрать войско, которое, по всей вероятности, прежде всего обратилось бы на него самого. Я не полагаю, что было бы приличным входить в сношения с человеком, который вступил на престол с таким лукавством и который ещё недавно сам нарушил договор, послав войска в государство его королевского величества и имения князей Вишневецких. Дело это поручается вашему благоусмотрению, милостивый государь, которого Господь Бог наделил великим благоразумием. Я не сомневаюсь в том, что Господь Бог настраивает сердце его величества короля благочестивого и его советы к святой Своей славе и ко благу нашего отечества. Я прошу вас вторично, буде написал что неосторожно, не обижаться на меня, но благоволили бы пребывать ко мне благосклонным. Ваш, милостивый государь, приятель и покорный слуга Юрий Мнишек, воевода сендомирский».
Замойский не внимал. Никакие соображения о выгодах для республики и для себя лично не могли поколебать этого мудрого человека и заставить его пуститься на сомнительные сделки и приключения. К тому же он был не один. Кроме Замойского, открытыми противниками дерзкого предприятия заявили себя известный ревнитель православия, киевский воевода, престарелый князь Константин Острожский, и сын его Януш, краковский каштелян. К противникам сего предприятия, хотя и не столь решительным, принадлежали родственник Замойского, товарищ его по гетманству, коронный гетман Станислав Жолкевский, воевода брацлавский, князь Збаражский, и некоторые другие. Их несочувствие самозванцу и Мнишку, очевидно, переходило уже из области нерасположения в область открытого противодействия, на которое жаловался Мнишек Замойскому в письме от 1-го июля того же 1604 года.
Мнишек писал:
„Ясновельможный, поручаю услуги мои вашей милости, милостивому моему государю. Мне кажется, не верно то, чтобы его милость царевич много наскучил вашей милости своими письмами. Однако, видя его обеспокоенным думой, будто бы он оставлен вашей милостью, я никаким образом не мог разубедить его в том. Притом и в настоящее время его милость, пан Краковский, не отвечая ему, не допуская его до границ, написал чрезвычайно запальчивое письмо, что его очень оскорбило. Я убеждён, что никакой опасности не вышло бы из того, если бы делу дан был дальнейший ход. Он думает, – и я верю этому, – что в это время на границах московских распространятся слухи, которые повредят справедливому делу его, истинного наследника престола. Я очень удивляюсь тому, что его милость пан Краковский, не заметивши, что его дело справедливо, распространяет о нём неблагоприятные новости. Пусть же сам Господь Бог (если уж ни откуда он не может видеть помощи) попечётся о его справедливом деле“.
Замойский оставался непоколебим. Но и самборские друзья не хотели сойти с занятого ими положения. Они зашли слишком далеко, чтобы повернуть обратно. Напротив, дальнейшее промедление было для них прямо вредным. Их бездействие могло дать силу их противникам, увеличить их количественно, а может быть расхолодить и самых сторонников. С другой стороны, бездействие давало время и возможность главному их врагу, царю Борису, собраться с силами и принять решительные меры, которые могли совсем разрушить всю затею. Необходимо было, не теряя времени, немедленно подняться, приступить к исполнению своего плана и рядом наступательных действий повлиять на своих сторонников и врагов.