XIX. Король и паны
Появление царевича Димитрия в пределах польского королевства с быстротою молнии стало известным во всех слоях польского общества и вызвало среди него, можно сказать, переполох. Начались бесчисленные переговоры, оживлённая переписка, последовал целый ряд мер, принятых правительством. Лица, заинтересованные в предприятии самозванца, постарались создать ему самую широкую известность, лица, далёкие от него, торопились заявить свою заинтересованность, своё участие, своё желание примкнуть к нему простым ли сочувствием, или открытым предложением своих услуг. Одно общее желание звучит во всех голосах поляков, отозвавшихся на известие о самозванце, это желание взять предприятие в польские руки, отнюдь не выпускать его из Польши, а, напротив, всячески воспользоваться им в польских интересах и для того повернуть его на благовозрение короля. „Что касается, – писал канцлер Замойский к князю Адаму Вишневецкому, – находящегося у вашей милости москвитянина, который называет себя сыном московского князя Ивана Васильевича, то весьма часто подобные вещи бывают правдивы, но часто также и вымышлены. Каково ни есть настоящее дело, всё-таки хорошо было бы, если бы ваша милость потрудилась известить о нём его королевское величество. Узнав волю его королевского величества, ваша милость может послать к нему этого человека, так как его королевское величество изволит познакомиться с этим делом и сделать по поводу него своё определение».
Князь Адам Вишневецкий не помедлил сообщить королю Сигизмунду свою странную новость. Король пришёл в большое недоумение по поводу полученного известия. 1-го ноября 1603 года, папский нунций при польском дворе Рангони имел аудиенцию в Вавельском замке. Сигизмунд беседовал с ним о странных слухах, ходивших в стране. В Польше появился, как говорили, загадочный человек, приехавший из Москвы. Он называл себя Димитрием, сыном царя Иоанна IV. Многие москвитяне уже признали его таковым и приехали вслед за ним. Он находился на Волыни у князя Адама Вишневецкого и мечтал о том, чтобы вернуть престол при помощи казаков и татар. Король считал это предприятие безумной отвагой и находил, что нельзя полагаться на наёмные войска, которые думают больше о добыче, нежели о своей чести. Что касалось человека, замышлявшего столь смелые планы, то королю хотелось узнать о нём поближе. С этой целью князю Вишневецкому было приказано привезти его в Краков и представить королю обо всём докладе.
Нунций поспешил сообщить эти необычайные слухи в Рим. В Ватикане к ним отнеслись с некоторой недоверчивостью, и папа Климент VIII приписал на полях депеши Рангони собственноручно нижеследующее скептическое замечание: „Это в роде воскресшего короля португальского“, намекая на Лже-Себастианов, появившихся в Португалии после смерти настоящего дона Себастиана.
Тем временем князь Адам исполнил данное ему королём поручение и представил доклад. Нунций позаботился достать доклад Вишневецкого, перевести его на латинский язык и 8-го ноября препроводил его в Рим. Этот документ, сохранённый до нашего времени ватиканским архивом, имеет огромную важность: он содержит историю названного Димитрия, рассказанную им самим. Рангони в письме своём к папе утверждает, что князь Адам только изложил на бумаге всё, рассказанное ему Димитрием, но что сущность рассказа принадлежит всецело самому Димитрию. Димитрий в это время переживал самый критический момент в своей жизни. Всё будущее его зависело от того, что он скажет о себе и насколько ему удастся доказать подлинность своего происхождения. Поэтому можно предполагать, что он сказал всё, что находил нужным.
В донесении Вишневецкого говорится особенно подробно о трагическом событии в Угличе и разоблачается тайна происходивших интриг и козней. Главный виновник злодеяния тут назван Борис Годунов. Человек с железной волей и страшной энергией, он мечтал о престоле с самой кончины Иоанна IV и всем пожертвовал для удовлетворения своего безумного честолюбия. Царь Феодор ни в чём не оказывал ему противодействия: если бы он сделал к тому малейшую попытку, его заточили бы в Кириллов-Белозерский монастырь, и его советникам также было бы несдобровать. Но был ещё царевич Димитрий. Для того, чтобы вернее достигнуть престола, надобно было устранить законного наследника, который мог со временем предъявить свои права. Для этого не было иного средства, как преступление. Борис не отступал перед гнусным, заранее обдуманным и хладнокровно подготовленным злодеянием. Ребёнок был окружён преданными слугами: они погибли от медленной отравы и были заменены изменниками, которым было приказано отравить самого Димитрия. Но при этом упустили из вида личность воспитателя царевича: это был человек деятельный, умный, который зорко за всем следил, и злодейский план не мог быть приведён в исполнение. Поневоле пришлось прибегнуть к более насильственным мерам. Были наняты убийцы, которые при наступлении ночи должны были проникнуть во дворец, застать царевича в постели и убить его. Заботливый воспитатель предвидел возможность и этого покушения, и, будучи всей душой предан ребёнку, принял, впрочем довольно жестокие, меры предосторожности. Димитрия укладывали спать в другое место, а на его постель был положен один из его двоюродных братьев, приблизительно одних лет с ним. Подкупленные убийцы явились в назначенное время и, ничего не подозревая, убили несчастного брата царевича, воображая, что они убивают его. Весть о совершенном убийстве разнеслась с быстротой молнии. В спальню царевича прибежала мать Димитрия и стала сжимать труп в своих объятиях. Её разум помутился от горя, и она горько оплакивала сына, считая его убитым. Толпа разделяла её заблуждение. Разгневанная и разъярённая, она хотела насытить своё мщение кровью и избила до тридцати младенцев. Таким образом исчезновение двоюродного брата царевича прошло незамеченным и не возбудило подозрения. Борис Годунов, обманутый точно так же, как другие, был озабочен одним: желанием скрыть убийство и распустить какой-нибудь слух, которому народ мог бы поверить. Припадок падучей болезни мог всё объяснить, ему и была приписана смерть Димитрия, и многие граждане Углича за своё чрезмерное усердие были приговорены к смертной казни. Между тем царевич жил со своим воспитателем в полной безопасности, не терпя никаких притеснений. Когда человек, так случайно спасший ему жизнь, почувствовал приближение своей кончины, то он поручил своего воспитанника „надёжному человеку“, который им был посвящён в тайну и охотно взял на себя обязанность ментора. „Надёжный человек» также исчез со временем, оставив Димитрию в наследие совет спрятаться в монастыре. И этот потомок Рюрика, облачившись в монашескую рясу, исходил вдоль и поперёк всё Московское государство, стучась в ворота всех монастырей и питаясь подаянием. Несчастие отняло у него всё, но он сохранил свою величественную осанку. Однажды какой-то монах признал его за царского сына только по его манерам. Это открытие было для Димитрия роковым. С этой минуты пребывание в России становилось для него опасным. Надобно было скрыться с глаз Бориса Годунова. Димитрий отправился в Польшу, строго соблюдал инкогнито в Остроге и Гоще и открыл своё происхождение князю Адаму Вишневецкому в Брагине.
Таков рассказ названного Димитрия о своём происхождении и о своём прошлом. Мог ли поверить ему король?.. Не ясно ли из всего рассказа, что Лжедимитрий старался скрыть своё прошлое вместо того, чтобы сообщить о себе какие-либо верные сведения? Надо заметить, что это старание так удалось ему, что даже по прошествии трёхсот лет его жизнь подстрекает любопытство учёных, которые всё ещё не могут разобраться в истине. Он не сообщил из своего прошлого ни имён, ни фактов. Его жизнь до появления в Польше не оставила по себе никаких следов. Тайна происхождения его для короля ещё не была выяснена. Доклад Вишневецкого, свидетельство лифляндца, московских людей и нескольких подосланных шпионов повлияли на некоторых панов, но король далеко не был этим убеждён.
Тяжёлые чувства должен был пережить Сигизмунд, тем более что догадки и предположения встречались с ясным сознанием громадного значения для Польши всех домогательств Лжедимитрия и в политическом, и в религиозном отношении.
Возвратить престол московскому царевичу было бы равносильно заключению сказочного союза между двумя славянскими народами!.. И Польша, и Рим исполнили бы свои заветные желания!.. Но мечты Сигизмунда шли ещё дальше. Его взоры не могли оторваться от Швеции, где его воображению сияла корона его отца, которую ему хотелось возложить как можно скорее на свою голову. Он мечтал и о Ливонии. Иметь операционный базис в Московском Кремле было для него лучшим залогом военных успехов в Швеции и на берегу Балтийского моря. Но Сигизмунд должен был предполагать, что Лжедимитрию не удастся вступить в Москву без сопротивления, и в таком случае пришлось бы вести войну со всеми жертвами, какие она влечёт за собой. Сигизмунд мог ожидать, что эту войну пришлось бы начать без согласия сейма, всегда несговорчивого в тех случаях, когда дело шло о трате денег и крови.
Взвешивая все соображения за и против, Сигизмунд содрогнулся при мысли о клятвопреступлении, которая восстала пред ним, как грозный призрак, суливший ему в будущем укоры совести. С Борисом Годуновым было заключено перемирие на двадцать лет. Договаривающиеся стороны подписали его и поклялись соблюдать свято и ненарушимо. Оказать содействие Лжедимитрию значило нарушить этот договор и осквернить священную клятву. Чтобы успокоить свою взволнованную совесть, король думал одно время созвать несколько иезуитов под председательством нунция, которые объявили бы о том, что договор не имеет законной силы, коль скоро претендент есть действительный сын Иоанна IV. Но Рангони отклонил от себя эту честь и не советовал делать этот шаг.
Не легко было Сигизмунду пережить эти колебания. К тому же самолично он не мог распорядиться в таком важном и исключительном случае. Таково было положение Польши, что король стоял под контролем панов. Как только возникало важное дело, он должен был тотчас извещать о нём сенаторов. Они высказывали своё мнение словесно или письменно, и королю приходилось сообразоваться с этими мнениями, чтобы не вызвать целой бури на сейме. И на этот раз Сигизмунд обратился к сенаторам с циркулярным письмом, в котором отразились его душевное состояние и овладевшее им крайнее смущение. Он писал:
(„Сигизмунд III. Божьей милостью король польский, великий князь литовский, русский, прусский, жмудский, мазовецкий, инфляндский и наследственный король шведский, готский, вандальский“).
„Случилось немаловажное дело, о котором мы пожелали написать вашей милости и узнать мнение вашей милости насчёт его. В наших владениях появился человек московского народа, который сначала пребывал в русских монастырях, а после назвал себя сыном покойного великого князя московского, Ивана Васильевича, Димитрием.
У Ивана уже после войн, которые он вёл с нашим предшественником, королём Стефаном, родился сын Димитрий, которого он оставил ребёнком. Он умер при жизни брата своего Феодора, покойного великого князя московского. Одни говорили, что он был убит, другие отыскивали иные причины смерти. Вот он-то, называя себя сыном Ивана, говорит, что наставник его, человек рассудительный, смекнув, что идёт о здоровье вверенного его попечению, когда стали приближаться убийцы, положил другого мальчика, ничего об этом не знающего, на ложе вверенного ему на воспитание. Этого-то мальчика, не рассматривая, и убили в постели. Его же наставник скрыл и отдал на воспитание в верное место. После смерти наставника, когда вырос, он тайно поступил в монастырь и отправился в наши края, а открывшись и назвавшись сыном великого князя, он обратился к князю Вишневецкому, который об этом известил нас. 1) Мы приказали прислать его к нам, но до сих пор он ещё не прислан, а между тем к нам доходят слухи, будто он отправился к казакам, чтобы те поставили его на московское царство. Это известие произвело не малую тревогу в Москве. Теперешний князь, Борис Годунов, видно, беспокоится, смотря на этого князька и видя нерасположение своих подданных, а потому и собирает людей на нашей границе. В замках размещает гарнизоны, состоящие или из верных ему людей, или из связанных с ним родством или благодеяниями. Шпионы из-за границы, со стороны Смоленска, доносят, что там большая тревога; то же говорит и москвич, знатный перебежчик из Смоленска, что в Москве уже знают об этом Димитрии и народ этим взволнован. Явился один ливонец, который служил Димитрию Ивановичу в его детстве и был при нападении на ребёнка и его убиении. Но он ничего не знал, убит ли был истинный сын пли подставленный мальчик, поэтому он ездил теперь к тому, который находится у князя Вишневецкого, и признаёт его истинным сыном Ивана, на основании знаков на теле, о которых он знал, а также и на основании воспоминаний Димитрия о многом, что в то время происходило. 2) Некоторые из членов нашего совета указывают нам, что теперь представляется удобный случай к добру, славе и увеличению пределов республики, потому что если бы этот Димитрий был возведён на царство с нашей помощью, то можно было бы от этого много выиграть: Швеция скорее могла бы быть освобождена, Ливония успокоена, и увеличилась бы сила против каждого врага. С другой стороны, идёт вопрос о нарушении мира, об обрушении тяжестей на республику, а не на нас. В этом деле за и против много, на что надо обращать внимание. 3) Прося совета и спрашивая мнения вашей милости, просим написать к нам об этом, обдумав всё хорошо. Затем желаем вашей милости доброго от Бога здоровья. (Дан в Кракове XVIII дня февраля месяца, лета Господня MDC четвёртого, царствования в королевствах наших польском XVII и шведском X. Sigismund us Rex“).
Сенаторы немедленно откликнулись на королевское послание и ответили королю письмами. До нашего времени дошло десятка два таких писем, собственноручных или, по крайней мере, с собственноручною подписью. Содержание их убедительно говорит о том, что король слишком поторопился со своим посланием и что сенаторы были застигнуты им врасплох. Всё, что они знали о нём, ограничивалось королевским сообщением. Никто из них не имел частных сведений о Димитрии. Даже престарелый князь Константин Острожский, которому был сделан особый запрос, усердно открещивался от Димитрия в письме к королю от 3-го марта 1604 года, и был ли „так себя называвший князёк московский» в его владениях или в монастырях, которые находились под его ведением, этого он не знал. Его сын, князь Януш Острожский, представляет единственное исключение. В противоположность отцу, краковский кастелян заявил, что Димитрий ему известен, что он проживал в Дерманском монастыре, а потом удалился к анабаптистам. А кто он таков, Януш признаётся, что сказать не может, за отсутствием каких-либо сведений. „Я знаю Димитрия несколько лет, – писал Януш, – он жил довольно долгое время в Дерманском монастыре моего отца и оставил его, присоединившись к анабаптистам; с тех пор я потерял его из вида“.
Как бы в пояснение к этому известию существует сомнительное сообщение Рангони своему повелителю, тщательно собиравшего всякие сведения о самозванце. „Рассказывали по секрету, – сообщал нунций, – будто Димитрий открылся киевскому наместнику и даже просил его поддержки. Престарелый князь будто бы грубо отказал ему в этом, и один из его гайдуков будто бы даже поколотил навязчивого просителя и выпроводил его из замка“.
К личности названного Димитрия и к его предприятию сенаторы в большинстве отнеслись с полным недоверием. Они находили нежелательным вмешивать Польшу в его похождения. История его жизни, как он сам передавал её, казалась им неправдоподобной. Они настаивали на необходимости соблюдать перемирие, заключённое с Годуновым, и клятву, данную от имени всего польского народа. Они ссылались на права людей и на долг совести. Кроме того, они находили самый момент не подходящим для того, чтобы начинать такое предприятие, так как Польше могла предстоять другая неизвестная война, а состояние её финансов ухудшалось и разногласие с королевскою властью возрастало.
Польский и литовский канцлеры, Замойский и Сапега, присоединились к этому взгляду. Это же мнение разделяли польские полководцы, Жолкевский, Ходкевич. Особенно замечательно письмо плоцкого бискупа Альберта Барановского. Он подчеркнул слабые стороны доклада Вишневецкого, сообщённого в королевском послании, вдумался в обстоятельства дела и не упустил случая предостеречь Сигизмунда.
„Этот московский князёк, – писал Барановский королю 6-го марта 1604 года, – для меня очень подозрительная личность. В его истории есть весьма неправдоподобные факты. Во-первых, как мать не узнала умерщвлённого сына? Во- вторых, к чему было убивать ещё тридцать детей? В-третьих, как мог монах узнать царевича Димитрия, которого никогда не видел? Самозванство – вещь не новая. Бывают самозванцы в Польше между шляхтою при разделе наследства; бывают в Валахии, когда престол остаётся незанятым; были самозванцы и в Португалии: всем известны приключения так называемого Себастиана. Потому без веских доказательств полагаться на Димитрия не следует. Само Священное писание порицает легковерных, а донесения шпионов и свидетельство одного ливонца не имеют никакого значения». Барановский находил необходимым, чтобы Димитрий был тщательно и искусно допрошен сенаторами, известными своей осторожностью и преданностью королю. С этою целью он прилагал к своему письму даже подробный список вопросных пунктов. Его подозрительность шла ещё дальше: он предлагал учредить бдительный надзор за Димитрием, чтобы он не мог убежать к низовым казакам. Решительный сторонник мира, Барановский оканчивает своё письмо следующими словами: „если бы даже история претендента была сама истина, всё же лучше было бы не принимать в нём участия и не подвергать себя риску дорогостоящей войны, так как финансы республики невелики и у неё слишком много текущих дел, которые требуют настоятельного решения в Швеции и Пруссии».
Однако не все сенаторы держались осторожности и предостерегали от решительных военных мероприятий. Некоторые высказали совершенно противоположные мнения. Ярым выразителем последних был воевода краковский, Николай Зебржидовский. По его мнению, названный Димитрий был действительным сыном царя Иоанна IѴ. Если даже и это неверно, то во всяком случае были основания считать его таковым. Притом же случай этот слишком хорош, чтобы не воспользоваться им в польских интересах. Перемирие с Годуновым не должно смущать короля и даже оно не имеет никакого значения, так как Димитрий является единственным законным царём. С другой стороны, перемирие даже не было бы нарушено, если бы король не послал своего войска, а только позволил бы воевать другим. Воевода даже не прочь был принять начальство в походе, предлагал королю свои услуги, чтобы произвести в Ливонии движение с трёхтысячным отрядом кавалерии, коей тысячу и даже больше соглашался снарядить на свой счёт.
Другие сенаторы были более умеренны. Димитрий, по их словам, был ниспослан Польше самим Провидением. Не возражая против его предприятия, они предвидели, какую пользу можно извлечь из него. Поэтому они предлагали оказать Димитрию должный почёт и в сношениях с Борисом Годуновым воспользоваться его грозным именем. Но и они настаивали на необходимости навести более тщательные справки о его происхождении. Некоторые из них предложили даже двоякие меры, смотря по тому, докажет ли Димитрий или нет, что он истинный царевич. Ян Остророг придумал совсем своеобразную меру: он предложил назначить Димитрию пенсию и отправить его к папе на жительство в Рим.
Трудно было отыскать руководящие указания во всём этом разнообразии мнений. Лишь в одном сенаторы высказали удивительное единодушие и полное единогласие: все они требовали, чтобы дело Димитрия было предоставлено сейму и на нём обсуждалось. Никто из них не желал оставлять его на произвол короля. Некоторые же, относясь к королю с недоверием, настаивали на том, чтобы действовать на законном основании, и, за невозможностью созвать сейм, требовали, чтобы все польские и литовские сенаторы были немедленно созваны в чрезвычайное заседание. По-видимому, они предчувствовали, что в скором времени возникнут серьёзные осложнения.
В начале марта все ответы сенаторов были получены в Кракове.
Вся эта переписка, не дав полезных результатов для короля, тем не менее для самозванца имела огромное значение. Благодаря ей, его имя облетело всю Польшу, о нём везде заговорили, его притязания всюду приняты были всерьёз. Польское любопытство возбуждено было до крайней степени.