XVIII. В Самборе

Отрепьев был принят в Самборе как настоящий царевич Димитрий, со всеми почестями, подобавшими тому сану, который он себе присвоил. В Самборе оказался слуга, при осаде Пскова попавший в московский плен и будто бы во время своего плена видавший царевича Димитрия. Он сейчас же признал его в госте воеводы. Сюда же стали приезжать разные московские выходцы, бежавшие в Литву при Грозном и при Годунове, и все они в один голос признавали в госте царевича. Отрепьев торжествовал и не торопился покинуть радушного хозяина. Мнишек приглашал окрестных панов с их семьями и задавал роскошные пиры в честь мнимого царевича, стараясь как можно более сделать его известным, расположить в его пользу шляхту и подготовить её участие в его предприятии. Молодёжь предалась веселию и танцам, старшее поколение шумно упивалось венгерским. Вскоре же обстановка произвела на самозванца своё действие и Мнишек мог видеть, что надеждам его суждено исполниться даже свыше ожиданий.

Пылкий, страстный, впечатлительный, Отрепьев, несколько дней спустя после своего приезда в Самбор, уже был страстно влюблён в одну из дочерей воеводы, Марину.

Возможно, что старались направить его выбор именно в эту сторону, но несомненно, что и любовь играла при этом заметную роль. Наружность обольстительной польки не могла оставить Отрепьева равнодушным: тонкие черты, прелестный овал и очаровательный взор внушили юноше и пылкому гостю глубокую страсть. Чувствовала ли она в свою очередь ту таинственную симпатию к нему, которая составляет залог счастья, или же её прельстил только блеск короны? Марина ни перед кем не открыла тайны своего девичьего сердца, и делались всевозможные предположения на этот счёт. Новейший исследователь документов того времени, Пирлинг, склонен думать, что её выбором руководил расчёт.

Марине предстояла менее блестящая, но более спокойная судьба. Всё даёт повод думать, что Мнишек, живя вдали от суеты придворной жизни, воспитывал своих дочерей в строго религиозном духе. Одна из них поступила в монастырь кармелиток: очевидно, она прошла дома хорошую школу. Марина ещё не выезжала в свет. Её детские дни протекли в тиши самборских лесов. Её часто видели коленопреклонённой в самборском храме. Друзья её отца, бернардинские монахи, были и её друзьями. Она выросла на их глазах, они пеклись о спасении её души, и связь, возникшая между ними, продолжалась до самой её смерти. Участь молодой девушки была решена в тот день, когда мнимый Димитрий просил её руки, вскоре же после знакомства с ней. Марина в душе простилась навеки с родительским домом и вступила на порог новой жизни, полной для неё неизвестности. В этой скромной девушке скрывалась женщина, полная энергии, в её груди билось мужское сердце, её стройный стан был как бы создан для военных доспехов. Но Юрий Мнишек дорожил внешними правилами приличия и не хотел отступать от них. Услыхав о любви Лжедимитрия к своей дочери, он прикинулся удивлённым и предоставил себе право дать ответ после поездки названного Димитрия в Краков и его аудиенции у короля.

Было ещё одно обстоятельство, которое мешало браку: это вероисповедная разность. Не могло быть сомнения в том, что польский вельможа никогда не отдаст своей дочери за православного. Лжедимитрий, конечно, знал это и если тем не менее сделал предложение, то это означало, что он считал это препятствие устранимым. Тут на ряду с политическим предательством и приглашением поляков идти совместно на Москву обнаружилась другая беда, ещё большая, которую нёс с собой на Русь самозванец: вероотступничество и предательство России Риму.

Действительно, вопрос о религии был затронут одновременно с вопросом о браке. Мнишек любил впоследствии вспоминать об этом обстоятельстве и в письме своём к папе Павлу V от 12-го ноября 1605 года говорил о нём с полной откровенностью. Душевное состояние Лжедимитрия возбуждало в нём, как истом католике, сожаление. Он видел, что этот православный юноша был пропитан „заблуждениями», был предан своим „ложным» взглядам, и он решил „просветить» его. Против Лжедимитрия был организован настоящий поход, или, лучше сказать, благочестивый заговор. Мнишек прибегнул к помощи бернардинов: аббата Помаского и ксёндза Анзеринуса.

Мнишек, как уже замечено выше, особенно жаловал бернардинов: так называлась в Польше отрасль францисканского ордена, принявшая реформу святого Бернарда. Основателем их Самборского монастыря и церкви, посвящённой Успению Божией Матери, был Ян Одровонж в конце XV века. Так как эти постройки с течением времени сильно пострадали и пришли в упадок, то в 1585 году Юрий Мнишек, бывший самборским старостой, совершенно их обновил, назначив на предстоявшие издержки доходы своего имения Поляны. Эта усадьба существует ещё до сих пор под тем же названием, а доходами её бернардины пользовались до самого окончания работ даже после смерти Юрия Мнишка. Не довольствуясь материальной поддержкой, сендомирский воевода оказывал и другого рода услуги своим возлюбленным монахам. Ему даже удалось отменить некоторые преобразования, намеченные папой Павлом Ѵ, и вследствие его домогательств обычный орденский строй остался нетронутым. В свою очередь бернардины величали Мнишка своим величайшим благодетелем, подобного которому и прежде не было и впредь никогда не будет, занесли его имя на мраморную доску во Львове, а память его щедрот – в монастырские летописи. Будучи духовными отцами всего семейства, они соединялись с ним тесными, неразрывными узами. В их церкви совершались и радостные, и печальные семейные торжества. Так, 13-го января 1603 года Урсула, дочь воеводы, венчалась в ней с князем Константином Вишневецким, причём был пожертвован церкви белый бархатный ковёр. Там же потом в приделе святой Анны похоронили 13-го мая 1613 года Юрия Мнишка вместе с одновременно скончавшимся сыном его Сигизмундом.

В начале XVII века между бернардинами особенно выдавался и близок был Мнишку Бенедикт Гонсиар, или Гонсиарек, переименованный, по тогдашнему обычаю, на латинский лад в отца „Anserinus» во избежание гусиных намёков. Родом он был изо Львова, где и получил первоначальное образование, обучался потом в Краковской академии и в 1575 году сделался иноком в Варшаве. Побывав за границей для усовершенствования в науках, он приехал в Самбор и был назначен в 1585 году лектором философии, которая в его ордене преподавалась по преданиям и в духе Бонавентуры и Дунс-Скотта. Два года спустя, ему пришлось отправиться в Рим для присутствия на генеральном капитуле, после чего ему предоставили кафедру богословия в Кракове. Снискав общее уважение при отправлении своих должностей, отец Анзерин удостоился выбора в высшие начальники всех польских бернардинов. Целое трёхлетие, от 1594 года до 1597 г., он исполнял свои новые и сложные обязанности с неутомимой деятельностью. Ему вменяют в главную заслугу попечение о научном образовании своих подчинённых. Шестнадцать из них, самых талантливых, он послал в виленскую академию, поручая их иезуитам. В Люблине по его же мысли завелись высшие курсы для подготовки дельных преподавателей. Вообще он вносил повсюду новую жизнь, истреблял беспощадно злоупотребления, заботился о внешнем благоустройстве и поступал так твёрдо и смело, что его прозвали орденским Яном Замойским. Свою должность он сложил в урочное время, созвав для этого капитул в Самборский монастырь. После чего, окружённый почётом, он остался навсегда одним из самых видных представителей своего ордена.

С семейством Юрия Мнишка он познакомился если не раньше, то, конечно, в бытность свою лектором в Самборе. В конце 1603 года или в начале 1604, когда князь Константин Вишневецкий представил своему тестю названного Димитрия, он находился там же или нарочно призванный, или по собственной надобности. Очень скоро начались религиозные прения с царевичем. В них участвовали местный пробощ⁸ Францишек Помаский, отец Анзерин и сам Юрий Мнишек. Они обсудили сообща это дело, распределили роли и смело начали действовать. Первый приступ должен был сделать Помаский. Как настоятель самборской церкви, каноник и королевский секретарь, он пользовался особым почётом и посещал замок ежедневно. Это был человек светский, красноречивый, как говорили, большой мастер обольщать. Быть может, он злоупотребил этим искусством по отношению к Димитрию, так как последний насмехался над ним. Совершенно иным человеком был Анзеринус. Пребывание за границей сделало его развязным. Он шёл на приступ к Димитрию и давал ему генеральные сражения. Воевода помогал своим сотоварищам, но ограничивался по большей части одними практическими советами. Любимой темой его было восхваление бернардинов.

– Что это за люди, – говорил он, – как они скромны, какая у них дисциплина, какие строгие правила. Если люди обладают такими добродетелями, то это означает, что исповедуемые ими правила суть истинные.

Названный Димитрий должен был спасовать перед приступом этих трёх лиц. Так как запас его богословских познаний был не особенно велик, то он никогда не пускался в богословские прения. Поставленный в затруднительное положение, он старался выйти из него с честью и как можно менее связать себя: он никого не обескураживал, но и не торопился менять веру, хотя давал понять, что развязка может быть благоприятная. Но несомненно, что именно в Самборе бернардины повлияли на самозванца и подготовили его обращение в католическую веру.

Наряду с этими подготовительными действиями и одновременно в Самборе шла усиленная работа над планом всего предприятия. Главной целью разгоревшихся желаний по-прежнему оставались Москва и московский престол. Но как повернее овладеть ими? Об этом стоило подумать, и кому же было заняться этим, как не испытанному и оголодавшему интригану, Юрию Мнишку, если только и сам он не был орудием той таинственной руки, которая вела всё это дело с таким удивительным расчётом?..

Из Самбора надёжные люди были отправлены к донским и запорожским казакам и им вменено в обязанность подымать казаков на службу царевичу Димитрию и обещать им великие и щедрые награды. Но этими посольствами не ограничились: казаки входили в расчёт только как боевая сила, но ведение дела и его успех не должны были попасть им в руки. Добыча должна была достаться исконным врагам Московского государства, полякам, и им же поэтому надо было вести казаков к победам.

Соображая теперь этот план, невольно чувствуешь, что за дело взялись люди опытные, которым хорошо было известно положение и коих планы отличались известной широтой. Теперь дело шло уже не об обыкновенном наезде на Москву с шайками казаков и татар, но самозванец должен был вести настоящую войну с Москвой при содействии польского войска, набранного из добровольцев, и при безмолвном одобрении королевской власти. Его предприятие уже не имело характера грубой мести, или чего-то случайного; оно было тщательно обосновано и согласовано с общей политикой католической Европы. Указывались преимущества, которые могли проистечь из него для Польши, для Рима и даже для всего христианского мира. „Возрождённая Московия, – говорили, – в союзе с Западом будет служить неприступным оплотом против турок»... Было чем заинтересовать королей и папу, на содействие которых рассчитывали. В этой программе всё было стройно и тесно связано одно с другим; всякий знал, чего он хочет, и все шли к намеченной цели настоящим путём.

Но если набор вольницы и добровольцев мог состояться немедленно же, то далеко нельзя было сказать то же самое о согласии королевской власти. Для получения его необходимо было ехать в Краков и там на месте пустить в ход все пружины и вольной ценой добыть это согласие, иначе успех предприятия остался бы под сомнением. Мнишек решил в Кракове уже открыто взять на себя роль покровителя Лжедимитрия, представить его сенаторам и королю и поддержать его во всех домогательствах. Приехав в Краков, Лжедимитрий должен был повторить урок, заученный им в самборском замке.

Таким образом отъезд в столицу был решён бесповоротно. Эта поездка без того затянулась надолго. Великий канцлер и гетман Замойский очень желал видеть Лжедимитрия до его появления при дворе. Действия „господарчика“, как канцлер называл его, казались ему подозрительными; странный претендент не внушал ему ни малейшего доверия. Тонкий знаток человеческого сердца, Замойский хотел проникнуть своим орлиным взором в тайники его души, исследовать самые сокровенные её изгибы, но любезность канцлера была отклонена, и ему пришлось отказаться от своего намерения.

В первых числах марта 1604 года названный Димитрий, сопровождаемый воеводой Юрием Мнишком и князем Константином Вишневецким, отправился в Краков.