XI. Пристрастие Бориса к иноземщине

Много забот положил царь Борис и на развитие просвещения в своём царстве, и в числе средств к достижению этой благой цели он, по-видимому, без достаточной осторожности, считал сближение с западной Европой на поприщах науки, промышленности и торговли. Поэтому всем иностранцам он оказывал особое внимание, давал им льготы и широкий простор жить и работать в Московском государстве. Всех приезжавших в Москву немцев из Ливонии и Германии царь весьма ласково принимал на свою службу, назначал им хорошее жалованье и давал поместья с крестьянами. Эти немцы обыкновенно поступали в иноземный отряд царской гвардии: говорят, что подозрительный Борис рассчитывал на преданность этого отряда более, чем на своих русских телохранителей, и этим, конечно, возбуждал неудовольствие русских ратников.

В 1601 году в Москву приехали ливонцы, лишившиеся имений своих вследствие войны Польши с Швецией, а также немцы из Германии и Швеции. Борис принял их чрезвычайно милостиво и при торжественном представлении сказал:

– Радуемся, что вы поздорову в наш царствующий город Москву доехали. Очень скорбим, что вы своими выгнаны и всех животов лишились. Но не печальтесь: мы в три раза возвратим вам то, что вы там потеряли: дворян мы сделаем князьями, других, меньших людей, боярами; слуги ваши будут у нас людьми свободными. Мы дадим вам землю, людей и слуг, будем водить вас в шелках и золоте, кошельки ваши наполним деньгами. Мы не будем вам царём и господином, но отцом, вы будете нашими детьми, и никто, кроме нас самих, не будет над вами начальствовать, я сам буду вас судить. Вы останетесь при своей вере. Но за это вы должны поклясться по своей вере, что будете служить нам и сыну нашему верой и правдой, не измените и ни в какие другие государства не отъедете, ни к турскому, ни в Крым, ни в Нагаи, ни к польскому, ни к шведскому королю. Сведаете против нас какой злой умысел, то нам об этом объявите, никаким ведовством и злым кореньем нас не испортите. Если будете всё это исполнять, то я вас пожалую таким великим жалованьем, что и в иных государствах славно будет.

Один ливонский дворянин, ловкий и красноречивый Тизенгаузен, благодарил царя от имени своих собратий и клялся за них в верности до смерти.

– Дети мои! – отвечал на это Борис: – молите Бога о нас и нашем здоровье, а пока мы живы, вам ни в чём нужды не будет, и, взявшись за своё жемчужное ожерелье, прибавил: – и это разделю с вами.

Милостью царскою пользовались и иноземные купцы. Так немецкие купцы, выведенные Грозным из ливонских городов и поселённые в Москве, где они сильно бедствовали, получили от царя Бориса в займы по 300 и по 400 рублей без процентов и на бессрочное время и дозволение вести торговлю с разными льготами, под условием не выезжать из России без позволения и не распускать за границей дурных слухов о государе. Кроме того, иноземные купцы причислялись к высшему разряду торгового сословия, к московской гостиной сотне.

Не имея среди своих подданных лиц с европейскими знаниями, европейски обученных и образованных, Борис поручал набирать за границей в русскую службу врачей, рудознатцев, суконников и других мастеров. С этой целью он отправил в Любек Бекмана. В наказной памяти Бекману говорилось: „приехавши в Псков, сказать воеводе, чтоб отпустил его тотчас не шумно, чтоб о том иноземцы не узнали. Из Пскова ехать в Любек Лифляндскою землёю на Юрьев или на Кесь или другие какие города, куда ехать лучше и бесстрашнее». Эти слова наказа останавливают особое внимание нашего историка Соловьева, который видит в них очевидное свидетельство неотложнейшей государственной необходимости для Московского государства иметь в своём распоряжении хотя бы одну гавань на Балтийском море: „иначе надобно было действовать тайком, не шумно, надобно было выкрадывать знания с Запада». Далее в наказе говорилось: „приехавши в Любек, говорить бурмистрам, ратманам и палатникам, чтоб они прислали к царскому величеству доктора навычного, который был бы навычен всякому докторству и умел лечить всякие немощи. Если откажут, то промышлять в Любеке доктором самому, чтоб непременно доктором в Любеке промыслить. Посланы с ним опасные грамоты суконным мастерам, рудознатцам, которые умеют находить руду золотую и серебряную, часовникам: так ему промышлять накрепко, чтоб мастеровые люди ехали к царскому величеству своим ремеслом послужить, сказывать им государево жалованье и отпуск повольный, что им приехать и отъехать во всём будет невольно безо всякого задержанья».

Мы уже знаем, как трепетал Борис за своё здоровье и здоровье своего семейства. Он думал, что враги постоянно умышляют против его жизни и здоровья, и потому особенно дорожил медиками и хотел окружить себя искусными людьми, которые могли бы противодействовать вражьим замыслам. У него было шесть иностранных медиков, которым он давал богатое содержание и подарки, почитал их как больших князей или бояр и даже позволил им построить себе большую протестантскую церковь.

Однажды печатник Василий Щелкалов разговорился с приехавшим из Англии доктором Вильсом по вопросам его специальности.

– Сказываешься ты доктор, – спрашивал Щелкалов, – а грамота у тебя Елисавет королевнина докторская, и книги докторские и лечебные, и зелье с тобою есть ли? И как немочи знаешь? И почему у человека какую немочь познаёшь?

Доктор отвечал:

– Которые книги были со мною повезены из английской земли для докторства, и я те книги все оставил в Любеке для проезда, и сказывался в дороге торговым человеком для того, чтоб меня пропустили, а зелья не взял для проезду же, потому что нас, докторов, в Москву нигде не пропускают.

– Почему же тебе у человека без книг какую немочь можно познать: по водам ли или по жилам? – спросил Щелкалов.

– Немочь в человеке всякую можно и без книг разумом знать по водам, – ответил доктор, – а если будет в человеке тяжкая болезнь, то её и по жилам можно познать; лечебная книга со мною есть, а старая книга у меня в голове.

Вместе с тем царь Борис желал в самой Москве завести школы, в которых бы иностранцы учили русских людей иностранным языкам. Однако это намерение возбудило неудовольствие. Духовенство воспротивилось и говорило, что обширная русская страна едина по вере, нравам и языку; будет много языков, встанет смута в земле. Царь внял этому голосу, но не с тем, чтобы совершенно отказаться от намерения насадить заграничное просвещение в Московском государстве, и потому он придумал иное средство: он выбрал несколько молодых людей и отправил их учиться в Любек, в Англию, Францию и Австрию. Ганзейские послы, бывшие в Москве в 1603 году, взяли с собой в Любек пять мальчиков, которых они обязались выучить по-латыни, по-немецки и другим языкам, причём беречь накрепко, чтоб они не оставили своей веры и своих обычаев. С английским послом Джоном Мерином отправлены были в Лондон четверо молодых людей „для науки разных языков и грамотам».

Достойно особого внимания то, что эта первая отправка русских юношей за границу окончилась полной неудачей для Московского государства: все они там и остались, и никто из них не вернулся на родину.

Естественно, что у царя были свои подражатели между боярами и что пристрастие его к иноземному и предпочтение, оказываемое иностранцам пред своими подданными, русскими, вызывало русских на подражание иностранцам. Не удивительно, что среди них нашлись любители иноземных обычаев и одежд, что некоторые даже сбрили себе бороды из подражания иностранцам, или, по выражению современника, „старии мужи брады своя постризаху, в юноши пременяхуся».

Тем сильнее росло неудовольствие среди русских людей, не видевших пока в этом пристрастии к иностранцам никакой пользы для государства и лишь переносивших обиды предпочтения всего иноземного всему русскому и незаслуженные подозрения, и недоверие.

– Отче святый, – говорили недовольные патриарху Иову: – зачем ты молчишь, видя всё это?

Но чем могло бы кончиться столкновение патриарха с царём? И патриарх молчал: „видя семена лукавства, сеемые в винограде Христовом, делатель изнемог, и только к Господу Богу единому взирая, ниву ту недобрую обливал слезами».

И в этом недовольстве скрыты были семена ропота, готовые при удобном случае разрастись до крупных размеров и даже до открытого возмущения.