Глава вторая. Исход души из тела

В древнейших житиях и сказаниях о святых, восточных и западных, находим следующие картины исхода души. В житии Антония Великого, составленном, св. Афанасием Великим, которое в IV веке было уже переведено и на латинский язык (Евагрием, антиохийским пресвитером), приводится рассказ о видении Антонием «души Аммония Нитрийского, в сопровождении ангелов восходившей на небо»⁶⁵⁷. Блаженный Иероним сообщает о подобном же видении Антония Великого – о видении души Павла Фиваидского, восходившей на небо⁶⁵⁸. О смерти самого Антония в его житии говорится, что «ясность его лица в минуту смерти указывала уже на присутствие ангелов, сошедшихся для отнесения его души» (на небо)⁶⁵⁹.

Сульпиций Север (IV-V в.) в рассказах о жизни и кончине бл. Мартина сообщает, что ему было сонное видение: «казалось мне, – пишет он, – что предо мной предстоит бл. Мартин, в белом одеянии, с огненным ликом, со звёздными взорами. В руках у него я увидел книжечку его жития, составленную мной; я поклонился ему, принял благословение, и вслед за тем он скрылся в высоте. Спустя немного, по тому же пути, на котором я видел бл. Мартина, отправился и его ученик св. Клар. Действительно, как оказалось, в это именно время бл. Мартин оставил земную жизнь»⁶⁶⁰. В другом месте Сульпиций Север прибавляет к этому рассказу, что ещё задолго до кончины бл. Мартин предсказал час своей смерти, а в минуту смерти, видя подле себя дьявола, воскликнул: «зачем ты здесь, свирепое животное? Ничего не найдёшь ты во мне, – лоно Авраамово приемлет мя».

В таких же точно чертах изображается отшествие душ в загробный мир и в рассказах «Собеседований» Григория Великого.

"Многие из наших – из лиц близких нам по времени и по отношениям, – говорит св. Григорий Великий, – верой чистой и пламенной молитвой очистившие око ума своего, неоднократно видели души, исходившие из тела» (Диал. IV, 7), – и вот, большей частью рассказы сообщения таких именно лиц он и приводит, рассказы «самовидцев» или переданное с их слов другими...

Св. Венедикт, жизнь которого с таким глубоким воодушевлением св. Григорий Великий изложил во 2-й книге «Собеседований», – этот великий подвижник – «отец и вождь» западного иночества, имел видение исхода души Германа, епископа капуанского. Обстоятельства, при которых происходило видение, и самый рассказ о нём св. Григория запечатлены трогательной сердечностью и чарующей прелестью агиологического стиля. «Серванд, диакон и настоятель монастыря, – рассказывает он, – устроенного в пределах Кампании неким патрицием Либерием, имел обыкновение часто посещать монастырь св. Бенедикта. Тот и другой были очень близки, так как и сей муж, как и св. Бенедикт, исполнен был учения небесной благодати. И потому они взаимно насыщали друг друга беседами о вечной жизни и таким образом, по крайней мере, сердцем, вкушали сладостную пищу небесного отечества, которой ещё не могли совершенно насладиться (находясь здесь, на земле). Когда же наступал час покоя, то в верхнюю часть монастырской башни уходил достопочтенный Бенедикт, а в нижних частях помещался диакон Серванд; тут была и проходная лестница, которая вела снизу наверх. Пред самой башней, на некотором расстоянии, находилось жилище, в котором покоились ученики того и другого. Однажды, в то время как братья ещё спали, Бенедикт встал на ночную молитву и молился у окна Всемогущему Богу; вдруг он увидел в самую глубокую полночь осиявший всю ночную мглу свет, который так блестел, что ночь сделалась светлее дня. Чрезвычайно изумительное событие последовало за этим освещением: весь мир, как сам он рассказывал после, собран был пред его глазами как бы под одним лучом солнца. Достопочтенный отец устремил внимательный взгляд на этот блеск небесного света и увидел в огненном сиянии несомую ангелами душу Германа, епископа капуанского. Тогда пожелал он иметь для себя свидетеля такого чуда и громким голосом, призывал диакона Серванда, два-три раза повторяя его имя. Серванд тотчас был пробуждён необычайным криком сего мужа, взошёл наверх, посмотрел и увидел только небольшую часть света. Он изумился чуду, а святой муж по порядку рассказал ему, что происходило, и немедленно послал в Каную узнать, что делается с епископом Германом, – оказалось, что он уже умер, и умер в ту самую минуту, в которую св. муж видел его восшествие на небо»...

О кончине самого св. Бенедикта было открыто также в чудесном видении двум из его учеников, находившимся в разных местах и вдали один от другого: «В этот самый день (в день его кончины), – рассказывает св. Григорий, – двум из его учеников, одному, оставшемуся в монастыре, и другому, находившемуся вдали, было совершенно одинаковое видение. Видели они, как тянулась дорога, устланная одеждами и освещённая множеством сияющих светильников, по направлению к востоку от монастыря, до самого неба. Муж в светлых одеждах предстал пред каждым из них свыше и спрашивал, чья это дорога, которую они видели. Они отвечали, что не знают. Явившийся муж сказал: это путь, по которому восходит на небо возлюбленный Господу Бенедикт»... (книга II, глава 37, – русский перевод стр. 149; ср. книга IV, глава 9).

Иногда люди праведной жизни провидят близость кончины и заранее готовятся к ней, или бывают извещены особыми чудесными явлениями, знаменующими и их загробную участь. В доказательство этого св. Григорий приводит рассказ о своей тётке Фарсилле, сообщённый им также и в одной из бесед на евангелие... «Отец мой, – рассказывает он, – имел трёх сестёр, которые все три были священными девами (в монашестве). Из них одна называлась Фарсиллой, другая Гордианой, третья Эмилианой. Все воспламенённые одной ревностью, посвящённые в одно и то же время, живя под установленным надзором, они проводили жизнь вне монастыря, в собственном доме. И когда они долго были в этом сожительстве, то Фарсилла и Эмилиана начали возрастать в ежедневных приращениях любви к Создателю своему и, будучи единой плоти, переходить духом в вечность. Напротив же того, душа Гордианы начала охлаждаться от жара внутренней любви ежедневными её утратами и мало-помалу возвращаться к любви века сего... В одну ночь тётке моей Фарсилле, которая была почтеннее и выше сестёр своих силой постоянной молитвы, тщательным измождением плоти, необыкновенным воздержанием и важностью высокой жизни, явился, как она сама рассказывала, прапрадед мой Феликс, настоятель сей римской церкви, и, показав ей жилище непреставаемого света, сказал: «иди, я приму тебя в это жилище света»... Она заболела и через несколько времени умерла, накануне Рождества Господня, а через день в сонном видении явилась сестре своей Эмилиане и сказала: «я пришла затем, чтобы, проведши без тебя день Рождества Господня, провести уже с тобой святой день Богоявления». Та, заботясь о спасении сестры своей Гордианы, тотчас отвечала ей: «если я одна приду, то на кого оставлю сестру нашу Гордиану»? Ей, как сама передавала, со скорбью отвечала явившаяся: иди, Гордиана же, сестра наша, перечислена к мирским... За этим видением тотчас последовала болезнь телесная, и за день до Богоявления она скончалась». (Диал. 4, 16; Беседы на евангелие 39, русский перевод стр. 286–290)...

При одре умирающих происходят различные явления, знаменующие исход души, наступление для неё новой жизни, явления, доступные даже внешнему восприятию окружающих смертный одр и ими засвидетельствованные в многочисленных рассказах... Так, со слов одного достопочтенного мужа, св. Григорий рассказывает о кончине Спея, пресвитера и настоятеля одного монастыря в Нурсии: «Находясь среди созванных им братий, причастился он тела и крови Господних, потом начал с ними, таинственное пение псалмов и во время самого пения братии с молитвой предал дух Богу. Все присутствовавшие братия видели, как вылетела из уст его голубка, которая немедленно, сквозь отверстие кровли храма, в виду братии, полетела на небо»... «До́лжно верить, – замечает по этому поводу св. Григорий, – что в образе голубки явилась душа его, – и самым этим видом Бог показал, с какой простотой служил ему отшедший муж»... О смерти другого пресвитера, который не назван по имени, но который всем был известен святой подвижнической жизнью, Григорий Великий передаёт рассказ (глава 11), что «в минуту смерти, окружённый своими близкими и родными, он начал восклицать: «добро пожаловать, господин мой, добро пожаловать. Но зачем вы удостаиваете меня, раба вашего, своим посещением»? А когда окружающие спросили, к кому он обращается с вопросом, он ответил: «разве вы не видите, что сюда пришли св. апостолы? Разве не видите первых из апостолов – Петра и Павла?». Затем, произнося слова: «я иду, иду!» испустил дух». Приводя этот и другие рассказы о явлении умирающим праведникам самого Господа Иисуса, Богоматери и святых, Григорий Великий говорит, что «часто случается праведным, умирая, видеть подле себя святых, дабы в их присутствии без печали и боязни освободиться от оков плоти»...

Минута кончины праведного, кроме указанных чудесных явлений, сопровождается многими другими – как в самом праведнике (например, прозрение в будущее), как бы предвещающем уже наступление высшей духовной жизни, так даже во внешней окружающей природе: необыкновенное блистание света, благовоние, землетрясения, бури. В подтверждение этого в III книге «Диалогов» приводится, между прочим, рассказ о кончине Павлина Ноланского: «когда он был уже при последних минутах, вдруг потряслась земля, и ложе, на котором он возлежал, поколебалось, между тем самый дом оставался непоколебимым»⁶⁶¹...

Духи тьмы, в образе личных и страшных существ – чудовищ, также появляются пред одром умирающих, стараясь овладеть их душой, – в образе «чёрных людей, мавров – эфиопов», или в виде «дракона», с разинутой пастью, готовящегося поглотить умирающего. «Некто Хрисаоргий, – по рассказу человека, близко знакомого св. Григорию, настоятеля одного монастыря, – пред тем самым временем, как душе выйти из тела, открытыми глазами увидел чёрных и страшных духов, которые стояли пред ним и готовы были схватить душу его и отнести в адскую темницу. Он затрепетал, побледнел, громко стал просить отсрочки и странным и смущённым голосом звал сына своего Максима... Собралось всё семейство с плачем и трепетом. Злых духов, от которых он так сильно страдал, домашние не могли видеть, но узнали о присутствии их из смущения больного, бледности и трепета. Со страха от их чёрных лиц Хрисаоргий обращался на постели туда и сюда; лежал на левом боку – и не мог удалить их от взора; поворачивался к стене, и там они были. Стеснённый ими до чрезвычайности, он отчаивался уже в своём освобождении от них и стал громким голосом кричать: «отсрочку хоть: до утра! хоть до утра!». Но во время самого этого крика душа была взята из тела»... Передавая этот рассказ, св. Григорий говорит, что видение это служило «предостережением для нас, которых ещё ожидает долготерпение Божие», так как для самого умиравшего оно уже не могло иметь пользы – его душа была взята из тела. По другому рассказу, один умиравший, за которого окружавшие его воссылали усердные молитвы, чтобы Господь отпустил, ему согрешения, – «вдруг громким голосом закричал, прервав молитву: отойдите, отойдите, я отдан на съедение дракону, но он не может пожрать меня по причине вашего присутствия. Голову мою он проглотил уже; дайте ему место, чтобы не мучил меня более, но сделал со мной, что хочет. Если я отдан ему для пожрания, то зачем из-за вас терплю, замедление?». Тогда братия стали говорить ему: «что это ты говоришь, брат? Положи на себе знамение святого креста». С великим криком отвечал он: «хочу перекреститься, но чешуя дракона препятствует мне». Услышав об этом, братия простёрлись на землю со слезами и стали ещё усерднее молиться об его избавлении. Вдруг больному сделалось получше, и он воскликнул громким голосом: «благодарение Богу! Дракон, намеревавшийся пожрать меня, бежал; отгоняемый вашими молитвами, он не мог стоять здесь. Молитесь только за мои грехи, потому что я готов раскаяться и совсем оставить мирскую жизнь». Таким образом, человек, который, как было сказано, стал уже холодеть в оконечностях своего тела, сохранённый для жизни, всем сердцем обратился к Богу. После того, изменивши свои мысли, он долго подвизался с сокрушением сердца, и тогда только душа его разрешилась от тела» (Dial. 1. IV, cap. 38; Hom. in evangel XIX, col. 1156. 76).

а) Кончина Новоспасского иеромонаха Филарета, в схиме Феодора⁶⁶². 28 августа (1842 г.) в 7 часов утра этот старец мирно и свято почил от всех трудов своих. Бог удостоил меня в продолжение десятидневной его болезни ему послужить и быть свидетелем многих дивных происшествий, которые вам единому, как духовному другу, желаю открыть. Когда старец стал ощущать слабость, безболезненную ещё, он сказал: близка кончина моя. Эти слова узнал митрополит Ф. и поспешил посетить старика. Много утешительного и назидательного сообщил старец владыке, который со слезами внимал словам покойного. 29-го в Успенском соборе я узнал, что отец мой очень труден, и поспешил в Новоспасский монастырь. И точно, нашёл его в самом страдальческом состоянии, он стонал очень тяжело; ибо внутренний антонов огонь, особенно в мочевом пузыре, начинал его палить. 24-го ему сделали операцию, и от сильного кровотечения он получил некое облегчение: терзания его уменьшились, и он начал живее молиться. С каждым его дыханием повторялось им: Иисусе, Спасе сладчайший»; даже когда он засыпал, действие сердечной молитвы в нём не умолкало. На 26-е в ночь, может быть, в часу третьем утра, старец вдруг воодушевился; невидимая сила его подняла, он встал и, указывая перстом в дверь, воскликнул: «вот Спаситель, вот Спаситель! К Спасителю меня!» Лицо его просияло, и реки слёз потекли из очей его; он пожелал приобщиться. Когда святые Дары внесли в его келью, он заплакал. По принятии оных, он начал простирать руки; ему поднесли теплоту, но он головой указывал на потир и, взяв его в руки, прижал его к сердцу, начал его лобызать и горько рыдать. После соединения со Христом, он ещё живее стал молиться и среди ежеминутного призывания имени Иисуса обращался к нам, предстоящим, и говорил: «спасайтесь, спасайтесь». – Не только жители Москвы, но и соседних деревень и городов приходили к старцу на поклонение, ибо слух о его болезни везде распространился. В таком дивном молитвенном состоянии он пробыл почти 50 часов. От 27-го на 28-ое он видимо стал слабеть, дыхание стало прерываться; в 7-м часу медленно стали читать отходную, и при чтении последнего стиха мирно и свято предал он дух свой Господу Богу.

В течение четырёх дней толпа народа не выходила из обители, надгробное пение не умолкало, слезы любви и благодарности орошали останки праведника. Митрополит его погребал; во время отпевания он горько плакал и несколько раз при прощании целовал с благоговением десницу мужа, исполнившего закон Христов и исполненного Божественной благодати. До вечерни не могли закрыть его могилы, потому что, может быть, 2.000 человек стремились лобызать его гроб и поручить себя его предстательству.

б) Кончина Задонской старицы Евфимии Григорьевны⁶⁶³. Старица Божия Евфимия Григорьевна, – пишет о. Зосима, – скончалась 15 января (1860 г.) в 9 часов вечера, а 18 января о. архимандрит соборно служил позднюю обедню за упокой её души в царстве небесном, и с 14-ю иеромонахами в облачении отправил по ней погребение и тело её предал земле. Могилка её в часовне, рядом с затворником Георгием по левую сторону, а с правой покоится схимонах Митрофан, которого она тоже лично знала и бывала у него, и пользовалась его советами и наставлениями. О месте её покоя, чтобы её в часовне похоронили, приказал ещё покойный батюшка, затворник Георгий, и великий старец отец Иларион из Троекурова, где ныне женская община. Да я её и сам много любил, почитал и уважал вот уже 25 лет; зато взаимно и она меня любила нежно, как сына, и берегла, как свою душу. В духовном отношении ей открыты были от Господа все мои чувства и моё сердце. Чего, бывало, сам я за собой не досмотрю, а она меня предостережёт и наставит. По её собственному желанию, я её 9 января, в субботу, в 4 часа вечера, соборовал святым елеем, в воскресенье, 10-го, после ранней обедни исповедал её и причастил святых Таин Тела и Крови Христовых; в четверток, 14-го, ещё приобщил её святых Таин и прочёл отходную. В пятницу, за час до смерти, я был у неё, и всё время она была в чистой памяти и говорила. За четыре дня до смерти она стала очень хорошо слышать, много лет бывши крепка на ухо. Скончалась, как заснула. Стояла в тёплой комнате, но запаху никакого тяжёлого не было от неё, и не распухла, а напротив, ещё мёртвая похудела: лицо её было чистое, приятное и светло-жёлтое, как восковое. Она почила, потрудившись на сем свете 115 лет. Но удивительно то, что на голове её волосы не поседели, но чёрные. Она с нетерпением всё желала поскорее переселиться в вечность и о сём часто просила Господа Бога. Жизнь старицы во всём была преисполнена чудес. Она была вроде юродивой, но не всегда, а это на неё находило временно. Назад тому 65 лет, когда она жила в своём селе в келейке, вдруг случился ночью пожар. Это было зимой; зазвонили тревогу; она встала и побежала по селу босая в одном белье и, подойдя к дому, приказывает огню со властью так: огонь, иди сюда, жги этот дом: тут живут великие грешники и нераскаянные. Огонь повиновался ей рабски; с места пожара сейчас же летели головни с огнём, и зажигался дом, как бы далеко от пожара ни был. И так несколько домов вымела она, и это всё она делала вне себя. Опомнилась она в доме священника, и, когда увидела себя полураздетой, ей стало совестно всех: она оделась. Это верная история; она сама мне рассказывала и ещё многие⁶⁶⁴.

в) В дополнение к рассказанным случаям, приведём ещё два подобных случая праведной кончины по рассказу лица достоверного.

В 1860-х годах, – пишет Пр. Ф-ий, – в г. Владимире умирала благочестивая и многострадальная старушка, жена священника. Пред кончиной захотела она принять елеосвящение. Приглашены два священника с причтами. На соборовании маслом больная ирмосы канона повторяла пением за духовенством сама и всё таинство приняла бодренно. По совершении елеопомазания, священники (о. Максим В. и Н. Ф.) спросили больную; как чувствуете себя? – «В груди боль у меня прежняя, – отвечала она, – но на душе радостно, несмотря на болезнь. Часа за два до прихода вашего, видела я вот здесь пред столом (стоявшим у дивана больной) Божию Матерь и пред нею преп. Зосиму и Савватия». Спустя два дня по соборованию, благочестивая старица преставилась, удостоившись благодатного утешения, которое испрашивается в молитве к Богоматери в конце повечерия: «Предстани мне, Пречистая Дево, Богоневесто, Владычице, и во время исхода моего, окаянную мой душу соблюдающи, и темные зраки лукавых бесов далече от неё отгоняющи».

Кстати присовокупим заметку о кончине старца Парфения, замечательной по её времени. Под изображением известного многим подвижника, о. иеромонаха Парфения (Киевской лавры, ближних пещер), начертана подпись из записок покойного: «буди благословен, преблагословен и треблагословен день благовещения Богородицы, несомненной моей надежды, отныне 1845 рока и до века. Аллилуйа! Неключимый раб, схимонах Парфений». Благочестивый и незабвенный старец записал эти слова для себя, для всегдашнего себе напоминания о чудесном явлении ему Пречистой Приснодевы, в самый праздник Благовещения ему бывшем. Замечательно, что и скончался он, много годов спустя после видения, в праздник Благовещения. (См. «Душеполезное чтение» 1877 г., ноябрь).

а) «В пятидесятых годах в Москве заболела родная моя тётка Елизавета Петровна Смаллан, – рассказывает г-жа Т. Пассек. – Болезнь её, сначала казавшаяся ничтожной, как-то странно развивалась. Ни на что не жалуясь, тётушка слабела, и, наконец, слегла в постель. Лечил её друг нашего дома, известный медик, Константин Иванович Скологорской, один из лучших людей, человек добрый, религиозный. Болезнь тётушки с каждым днём усиливалась, наконец, больная стала впадать в бред и беспамятство. Видя её в таком положении, я однажды осталась у неё на ночь. Это было во время святок. Кровать тётушки в начале болезни переставлена была из спальни в гостиную, с которой она, как заболела, так и не вставала до кончины. У внутренней стены гостиной находился большой диван, на котором, с наступлением ночи, я прилегла, не раздеваясь. На другом конце дивана, прислонясь к подушкам, полулежала невестка моя, жена моего брата. Подле дивана на скамейке сидела молодая женщина Александра, находившаяся у тётушки в услужении, и горничная, девушка лет двадцати пяти. Маша, дочь крепостного её человека, служившего у тётушки с самого её замужества. Между ними на стуле стояла свеча под зонтиком, чтобы не тревожить излишним светом больную. Больная была в бессознательном состоянии, временами бредила, временами стихала. Спать мы никто не могли и тихонько разговаривали. Из гостиной дверь выходила в залу, из залы в переднюю, оттуда в сени и на большой двор. Дом был деревянный, комнат в десять, одноэтажный. Улица тихая. Наступила минута, в которую мы все как-то смолкли и вдруг услыхали необыкновенно громкий стук в дверь, выходившую из сеней в переднюю. В этом стуке было что-то до такой степени странное, что мы невольно переглянулись.

– Кто бы мог прийти в такую пору и стучать так сильно, – сказала я.

– Должно быть, приехал Константин Иванович, – сказала Александра, – я пойду, посмотрю. И отправилась.

Ждём, ждём, является Александра с изумлённым, расстроенным лицом и говорит:

– Никого нет. Я вышла на двор, по двору ходит сторож, ворота заперты, на дворе нет никого. Спрашиваю сторожа, не приезжал ли кто, или не проходил ли кто к хозяевам, большой каменный дом которых находился в глубине двора. Сторож сказал, что он никуда не отлучался, и во двор никто не приходил. Ночь стояла тихая, светил полный месяц. На дворе сильно морозило. Было ясно, точно днём.

Поговорили, потолковали мы и разместились по-прежнему. Но едва только немного успокоились, как такой же самый вызывающий стук, или, скорее, грохот в дверь, послышался из передней в залу, куда Александра и бросилась, говоря:

– Константин Иванович.

И тотчас же возвратилась бледная, расстроенная.

– Никого нет. Что это за стук? Ни в передней, ни в сенях нет никого.

Молча мы посмотрели друг на друга.

Больная лежала без сознания, не открывая глаз, и временами произносила невнятные слова. Мы опять сели. Я и невестка моя прилегли на двух противоположных концах дивана, горничные уселись на скамейке подле нас, и только что у нас начался разговор, как над самым диваном раздался в карнизе такой оглушительный грохот, что мы моментально вскочили с дивана. Казалось, карниз и потолок разрушаются. Другие также бросились со своих мест; все были бледны, у всех на лицах выражался ужас. Остаток ночи никто уже не ложился, к дивану мы боялись приступить. С наступлением дня тётушка пришла в себя, слабым голосом передала мне некоторые распоряжения и к обеду опять стала впадать в забытьё. Одна из самых близких к тётушке дам подошла ко мне, говоря:

– Видите, близок конец. Хорошо бы заранее подготовить всё, что надо, в чём положить. Вы бы съездили в город и купили. – И сказала, что купить.

Я немедленно отправилась, по пути на минуту зашла в свой дом – взглянуть на детей и кое о чём распорядиться. Но не прошло и четверти часа, как ко мне прибежали от тётушки и сказали:

– Не извольте ездить в город. Катерина Петровна поехала. Пожалуйте к нам.

Я тотчас отправилась. Вхожу во двор, меня поразил сильный запах ладана.

В сенях, в передней, запах был ещё сильнее.

– Верно, всё кончено? – спросила я вышедшую ко мне навстречу горничную.

– Нет ещё, они не скончались, – отвечала она.

– Что и это ладаном вы накурили?

– Да у нас ладана и в доме-то нет, – отвечала она. – А вот, как вы ушли, то по дому и даже по двору ладаном запахло, и сами не знаем, откуда этот запах взялся.

Я прошла в гостиную. По всему дому был сильный запах ладана.

Тётушка лежала в агонии, с закрытыми глазами. Вскоре приехала с покупками Катерина Петровна, женщина глубоко верующая, и сказала мне:

– Видите, как тётушка страдает, а умереть не может. Вероятно, над нею тяготеет чьё-нибудь неудовольствие или клятва. В нашей церкви есть молитвы, которые разрешают и примиряют.

– Очень хорошо, пригласите священника, – отвечала я.

Тотчас послали за священником. В углу спальни на маленьком столике затеплили небольшую восковую свечку. В комнате воцарилась глубокая тишина, несмотря на то, что было человек до десяти присутствующих. Слышалось только тяжёлое дыхание умирающей.

Вошёл старичок священник с молитвенником в руках, благословил умирающую, стал перед образом и начал читать примирительные молитвы. Я слышала их в первый раз; они поразили меня глубиной содержания и трогали душу простотой и искренностью любви. Чем долее читал священник, тем дыхание больной становилось тише. С последним словом молитвы, вероятно, примирённый дух её отлетел в вечность⁶⁶⁵. («Ребус» 1887 г. № 27).

б) Мисс Хатти Доути, 21 года от роду, старшая дочь м-ра Доути из Уэйланда, более года страдала страшным недугом, называемым в медицине чахоткой, но в постель слегла она не более, как за неделю до кончины. Я видел её ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день, беседовал с ней о разного рода житейских предметах и вполне убеждён, что она была психически нормальна, сохранила свои умственные способности до последних минут жизни. В религиозных вопросах она была до некоторой степени скептична и, как я слышал, не любила говорить о теориях, касающихся загробной жизни.

В продолжение утра 14 августа мисс Доути начала быстро угасать, её любящая мать ни на минуту от неё не отходила. Около полудня она видимо ослабела, и многочисленные друзья её собрались вокруг её кровати, каждую минуту ожидая её последнего вздоха. Обильный холодный пот покрывал всё её тело, большие глаза сделались мутны, веки закрылись, губы и оконечности пальцев похолодели, как мрамор, а вскоре пульс остановился и дыхание прекратилось. Благодаря смущению и горю присутствующих родственников и друзей, думавших, что всё уже кончено, никто не заметил по часам, сколько времени продолжалось это состояние. Но вдруг, без всякой предварительной перемены, мисс Доути открыла глаза, провела несколько раз руками по лицу, приподнялась на постели и, обратив к матери испуганный взгляд, проговорила ясным, отчётливым голосом:

– Где я была, объясни мне, мама. Я ничего не понимаю. О, зачем я вернулась! сюда! Я не хочу... не хочу...

Сестра первая спросила её:

– Что ты видела, Хатти?

– Я была далеко, далеко отсюда и видела великое множество народа, много незнакомых лиц пожимали мне руку, и так были они рады меня видеть. Они сняли с меня кожу без малейшей боли, и я почувствовала себя гораздо лучше. Мама, я опять вернусь к ним.

Мать возразила: – Как же я расстанусь с тобой, Хатти?

– Зачем расставаться? Мой дух всегда будет с тобой, я буду знать всё, что вы делаете. Затем она попросила, чтобы ей дали поесть, съела кусочек и запила глотком вина. Ей попробовали предложить несколько вопросов, но голос её так ослабел, что ответов не расслышали.

Когда же в комнату вошёл её доктор, больная весело спросила:

– Что вы думаете теперь, доктор?

– О, всё идёт прекрасно. Вы скоро выздоровеете.

– Посмотрите, доктор. Я дышу так свободно, и вместе с тем мне так холодно, холодно.

Вскоре после этих слов, она подняла пальцы обеих рук к ушам и сказала: – Я не слышу, что вы говорите, доктор, – и через минуту прибавила: – я теряю и зрение, я вас более не вижу.

Доктор, видя, что конец приближается, вышел, чтобы позвать недостающего члена семьи, а умирающая, обратив свой потухший взгляд в сторону матери, проговорила радостным и необыкновенно нежным голосом: – «Я должна теперь идти к ним, прощай, мама». Затем ещё один последний вздох, и её не стало.

Кто осмелится утверждать, что больная бредила, а не получила, по милосердию Творца, возможность заглянуть в ожидавший её мир блаженства и принести оттуда радостную весть для утешения скорбящих близких. Осиротелая мать говорит, что ничто так не облегчает её горя, как воспоминание о последних минутах её дорогой Хатти. («Ban. of Light», т. XLV, 26; сн. «Ребус» 1890 г.,№ 45).

в) В своих записках («Русский архив», № 6 за 1897 год) граф М. Д. Бутурлин рассказывает два следующих замечательных случая:

Около масленицы или в начале поста того 1828 г. умер мощный ещё по летам московский старожил Степан Степановичи Апраксин при странном следующем обстоятельстве. Он сам предсказал свою кончину за несколько дней вперёд, потому что явился ему давно умерший приятель его, обещавший (как уверял Степан Степанович) при жизни исполнить такое предуведомление в подлежащее время. Это рассказывали тогда по Москве, и помнится мне, что тогда говорил о том в доме Чернышевых Яков Фёдорович Скарятин, когда С. С. Апраксин быль труден, но ещё жив. Об ожидании С. С. Апраксиным явления ему того лица перед кончиной я знал с детства моего из рассказов о том Мальцевых. Понимайте как хотите, но это так.

Бывал я иногда у княгини Елизаветы Ростиславны Вяземской, матери павлоградского моего товарища. Княгиня Елизавета Ростиславна, урождённая Татищева, внучка известного историка этой фамилии, рассказывала следующее о смерти деда. Жил он в своей подмосковной и, хотя был преклонных уже лет, но пользовался хорошим здоровьем. Встав утром в одно из воскресений, он пошёл в церковь и перед обедней сказал священнику, что желает немедленно исповедаться и причаститься Св. Таин, потому что видел во сне, что он должен умереть в этот самый день, хотя вовсе не чувствует себя больным. Исполнив этот христианский долг, он после обедни пошёл домой, напился, по обыкновению, чаю, после чего, сделав последние распоряжения, созвал всех своих семейных и прислугу, простился с ними, прилёг и послал за священником, чтобы собороваться или читать отходную над ним молитву, и вскоре потом испустил дух.

Сообщено мне это старицей Натальей Фёдоровной Крыловой, слышавшей этот рассказ от самой княгини Елизаветы Ростиславны. («Русские архивы» 1897 г., № 6).

г) Помещённая ниже история произошла во Франции, в городе Марселе, много лет тому назад и известна между тамошними жителями, как действительный факт. Последствием его было то обстоятельство, что все часы города были переставлены на час вперёд.

В окрестности Марселя жил один состоятельный человек по фамилии Валет. Он происходил из старинного рода и женился на дочери марсельского мэра, которая славилась своей красотой и была прозвана «Марсельской розой». От этого брака родилось две дочери и два сына, и, когда дети стали подрастать, семья перебралась в Париж для их воспитания. Там у них образовался большой круг знакомых, и весёлая светская жизнь требовала больших расходов. Марсельским поместьем Валета после отъезда владельца стал управлять некто Лебрён и вследствие частых требований присылки денег притеснял своих подчинённых, чем возбудил в них ненависть к себе. Если бы Валет знал, какой дорогой ценой оплачивается его весёлая жизнь, он, вероятно, переменил бы образ жизни, но, ничего не подозревая, он и не думал менять её.

Однажды, ночью, Валет видит сон такого рода: ему является его управляющий, покрытый кровью, и говорит, что он убит возмутившимися крестьянами, и что труп его зарыт под деревом, которое он тоже описывает очень подробно. Лебрён просит при этом г. Валета немедленно приехать в Марсель и предать его тело земле по христианскому обычаю, так как иначе душа его не будет иметь покоя. Сперва этот сон испугал Валета и удивил его своими точными указаниями, но затем он убедил себя, что всё это пустяки, и не стоит обращать внимания. Через неделю он видит то же: перед ним появляется рассерженный Лебрён и упрекает его за то, что он не исполнил его просьбы. Валет обещает немедленно всё сделать, но с наступлением утра ему кажется нелепым придавать значение сну, и он ограничивается тем, что пишет своему управляющему. Между тем, видение это снова повторяется, и опять Лебрён повторяет свою мольбу об успокоении его души. В заключение он даёт Валету обещание, если он исполнит его желание, предупредить его, Валета, за двадцать четыре часа о предстоящей ему смерти, для того чтобы он не умер неподготовленным. Валет обещал всё исполнить и на следующий день поехал в Марсель, где он не был уже в продолжение десяти лет. Семье своей он сказал, что едет туда по важному, неотложному делу.

Оказалось, что Лебрён был действительно убит, и труп его зарыт под деревом на краю леса, как то было указано в видении. Все труды его разыскать убийц были тщетны, но зато он убедился в бедственном положении своих подчинённых и не остался равнодушным к их нуждам. Переезд всей семьи из Парижа в Марсель последовал вслед за его возвращением домой, и Валет снова стал жить в своём имении и сам вести дела.

Прошло восемь лет, и, когда в имении понадобилась перестройка, вся семья переехала в город к отцу г-жи Валет. Сам Валет давно перестал думать об обстоятельствах, вызвавших его переезд, и о бывшем когда-то видении.

Однажды, вечером, когда вся семья сидела за ужином и весело разговаривала, послышался сильный стук во входную дверь. Прислуживающий за столом лакей пошёл посмотреть, но никого не нашёл. Стук повторился с большей силой, и старший сын Валета сам пошёл отворить дверь. Но, как и прежде лакей, он никого не увидал. Когда стук раздался в третий раз и ещё сильнее прежнего, Валет вспомнил о бывшем у него видении и встал со словами: «я сам пойду; кажется, я знаю, кто стучит». Когда он отворил дверь, то увидал призрак своего бывшего управляющего, который ему прошептал, что в следующую ночь, в тот же час, т. е. в полночь, он должен будет покинуть мир.

Валет вернулся бледный и расстроенный и, уступая общей просьбе, рассказал о том, что с ним было восемь лет тому назад и что сейчас произошло. Семья страшно перепугалась, жена и дети наперерыв обнимали его, и сами в слезах старались его успокоить. Тесть Валета, скептик, хотел повернуть всё дело в смешную сторону и вместе с тем старался придумать средство, которое могло бы рассеять вредные последствия страха смерти и, наконец, дал приказание перевести все часы в городе на час вперёд. Таким образом, думал он, когда пробьёт назначенный час и Валет увидит, что роковой час миновал и что ему не грозит никакая опасность, он успокоится, и всё дело будет кончено.

На следующий день Валет занялся приведением в порядок всех своих дел, причастился и совершенно подготовился к смерти. Вечером сидел он в кругу своей семьи и прощался с нею, когда вдруг пробило 11 часов. Все молчали. Когда через час начало бить двенадцать, Валет встал и произнёс: «да помилует Господь мою душу, час мой настал!» Он ясно слышал бой всех городских часов. «Неужели это был обман»? сказал он, наконец, видя, что смерти нет. «Дух обманул тебя, – сказала с насмешкой его тёща, – не думай более об этой глупой истории». «Да будет воля Божия! – ответил Валет – я пойду к себе в комнату и буду благодарить Бога за спасение». Данвиль, тесть его, порадовался, что его хитрость так хорошо удалась, и простился с зятем, не подозревая, что прощается с ним навеки.

Приблизительно около часу пробыл Валет в своей комнате, когда вдруг вспомнил, что в одном из шкафов осталась неподписанной одна важная бумага. На пути к шкафу ему приходилось проходить мимо лестницы, ведущей в подвал. Услышав внизу какой-то странный шум, он направился по лестнице в подвал. Как только он туда вступил, чья-то рука вонзила ему кинжал в сердце, а в ту же минуту раздался бой городских часов, бивших час вместо двенадцати, предсказанных призраком.

В подвал дома Данвиля прокрались воры и, когда они увидали, что их могут открыть, они поспешили покончить с несчастным Валетом. Таким образом, они оказались орудием судьбы. (См. «Ребус» 1899 г. № 26).

а) «Разбитый колокол издаёт неприятные звуки; необходимо его перелить, чтобы он звучал приятно: так и человек через грехи пришёл в разлад не только с другими, но и сам с собой; и вот, через смерть он преобразуется на лучшее существо, способное к стройной, приятной жизни, которая настанет после всеобщего воскресения мёртвых». (Кирилл, епископ мелитопольский).

б) «Что для человека всего ужаснее? Смерть. Да, смерть. Всякий из нас не может без ужаса представить, как ему придётся умирать и последний вздох испускать. А как терзаются родители, когда умирают их любезные дети, когда они лежат пред их глазами бездыханными! Но не страшитесь и не скорбите, братия, через меру! Иисус Христос, Спаситель наш. Своей смертью победил нашу смерть и Своим воскресением положил основание нашему воскресению, и мы каждую неделю, каждый воскресный день, торжествуем во Христе воскресением наше общее будущее воскресение, и предначинаем вечную жизнь, к которой настоящая временная жизнь есть краткий, хотя тесный и прискорбный путь; смерть же истинного христианина есть не более, как сон до дня воскресения, или как рождение в новую жизнь. Итак, торжествуя каждую неделю воскресение Христово и своё воскресение из мёртвых, учитесь непрестанно умирать греху и воскресать душами от мёртвых дел, обогащайтесь добродетелью и не скорбите безутешно об умерших; научайтесь встречать смерть без ужаса, как определение Отца небесного, которое, с воскресением Христовым из мёртвых, потеряло свою грозность». (Из книги: «Моя жизнь во Христе» прот. кронштадтского Иоанна Сергиева, т. II, изд. 1. 1892 года, стр. 178).

в) Живи так, чтобы всегда быть готовым к смерти. «Видишь, говорит святитель Тихон задонский, что часы, заведённые, непрестанно идут и, хотя спим или бодрствуем, делаем или не делаем, непрестанное движение имеют и приближаются к пределу своему. Такова наша и жизнь – от рождения до смерти непрестанно течёт и убавляется; упокоеваемся или трудимся, бодрствуем или спим, беседуем с кем или молчим, непрестанно течение своё совершает и к концу своему приближается, и уже к концу ближе стала ныне, чем вчера и третьего дня, – сего часа, нежели прошедшего. Так нечувствительно наше житие сокращается! так проходят часы и минуты! А когда окончится цепочка, и перестанет ударять маятник, не знаем того. Промысл Божий скрыл от нас это, да всегда готовы будем к исходу, когда ни позовёт нас к себе Владыка наш Бог. Блажен тот, его же Господь обрящет бдяща (Лк. 12:37). Окаянен тот, кого Он в греховном сне погружённым обрящет!

Этот случай и рассуждение научают тебя, христианин:

1) что время жизни нашей беспрестанно уходит,

2) что прошедшего времени возвратить невозможно,

3) что прошедшее и будущее не наше, но только то, которое теперь имеем,

4) что кончина наша нам неизвестна,

5) следовательно, всегда, на всякий час, на всякую минуту, быть нам готовыми к исходу до́лжно, если хочешь блаженно умереть,

6) отсюда заключается, что христианин в непрестанном покаянии, подвиге веры и благочестия находиться должен,

7) каким кто хочет быть при исходе, таким должен стараться быть на всякое время своей жизни, потому что никто не знает, от утра дождётся ли вечера и от вечера дождётся ли утра. Мы видим, что те, которые с утра ходили здоровы, к вечеру лежат на одре смертном бездыханными. И те, которые с вечера засыпают, поутру не встают и будут спать до трубы архангельской. А что случается с другими, то же самое тебе и мне случиться может, ибо все подлежат всяким случаям» (Из «Творений св. Тихона задонского», издание 2, т. 2, стр. 48).

г) Для чего сокрыто от нас время нашей смерти? Св. Иоанн Златоуст, толкуя слова апостола: день Господень якоже тать в нощи, тако приидет (1Сол. 5:2), говорит: «Если же хотим знать, для чего сокрыт этот день, и почему, якоже тать в нощи, тако приидет, то я, как мне кажется, справедливо скажу вам: никто никогда во всю жизнь свою не стал бы заботиться о добродетели, если бы этот день был известен и не был сокрыт. Но всякий, зная последний день свой, совершал бы бесчисленные преступления, и уже в тот день приступал бы к купели, когда бы стал отходить от мира сего». И, действительно; если мы, не зная ни дня, ни часа скончания своего, несмотря на страх ожидания его, решаемся на бесчисленные и тяжкие греховные деяния; то на что не решились бы, если бы знали, что ещё проживём много лет на земле и не скоро умрём? А так как мы не знаем, когда, в какой день и час умрём, то и должны каждый день так проводить, как бы ожидали ежедневно смерти, и при наступлении дня помышлять: «не сей ли день будет последним днём жизни моей?» И при наступлении ночи говорить самому себе: «не сия ли ночь будет последней ночью моего пребывания среди живых?» Отходя ко сну ночному, говори себе мысленно: «встану ли живым с ложа моего? Увижу ли ещё свет дневной? Или уже сей одр будет гробом моим?» Равно и воспрянув от сна и увидев первые лучи света дневного, помышляй: «доживу ли до вечера, до наступления ночи, или час смертный наступит для меня в течение сего дня?» Помышляя так, проводи весь день, как бы уже готовясь умереть, и вечером, отходя ко сну, исправляй свою совесть так, как бы имел, ты в сию нощь предать Богу дух свой. Погибелен сон того, кто заснул в грехе смертном, – небезопасен сон и того, чей одр окружают бесы, выжидая случая увлечь душу грешника в дебрь огненную; худо тому, кто отошёл ко сну, не примирившись с Богом, ибо если в том случае, когда мы чем-либо оскорбили ближнего, апостол говорит: «солнце да не зайдёт во гневе вашем» (Еф. 4:26), то тем более прогневавшему Бога до́лжно заботиться о том, чтобы не зашло солнце во гневе Божием, чтобы не уснуть ему, не примирившись с Богом, ибо час кончины нашей неизвестен: как бы внезапная смерть не похитила нас неготовыми? Не говори, человече: завтра примирюся с Богом, завтра покаюсь, завтра исправлюсь; не отлагай со дня на день твоего обращения к Богу и покаяния, ибо никто тебе не сказал, доживёшь ли до вечера».

д) Смерть, как наказание прародителей за совершение в раю греха, допущена Богом не для одного наказания, но и для пользы или блага падшего человека. Эту мысль развивают, между прочим, св. Феофил антиохийский и св. Кирилл Александрийский.

Первый говорит: «Бог оказал великое благодеяние человеку тем, что не оставил его вечно связанным грехом, но, как бы осудив в ссылку, изгнал его из рая, дабы он этим наказанием очистил в продолжение известного времени грех и, исправившись потом... мог быть возвращён.., что имеет совершиться после воскресения и суда. Ибо как сосуд, когда после устройства его окажется в нём какой-либо недостаток, переливается или переделывается, чтобы он сделался новым и неповреждённым: так бывает и с человеком чрез смерть, потому что он некоторым образом разрушается, чтобы при воскресении явиться здоровым, т. е. чистым, праведным и бессмертным» («Exposit. in Psalm.» 6. n. 1).

Второй отец церкви говорит об этом следующее: «смертию Законодатель останавливает распространение греха и в самом наказании являет человеколюбие. Так как Он, давая заповедь, с преступлением её соединил смерть, и поскольку преступник подпал сему наказанию, то и устрояет так, что самое наказание служит ко спасению. Ибо смерть разрушает эту животную нашу природу и, таким образом, с одной стороны, останавливает действие зла, а с другой, избавляет человека от болезней, освобождает от трудов, прекращает его скорби и заботы и оканчивает страдания. Таким-то человеколюбием растворил Судия самое наказание». (О вочеловечении Господа в «Христианских чтениях» 1847 г., ч. 3, стр. 171 и 172. Сравнить Григорий наз. Orat. 38 п. 12, сн. «Опыт православного догматического богословия» еп. Сильвестр. Киев. 1884 г., т. III, стр. 494–495).

(Рассказ).

Хотя я имел надежду на выздоровление, но был уже несколько лет болен, страдая тягостным хроническим недугом, который только время, хороший климат и постоянный уход могли излечить.

А теперь доктора сказали мне, что для ускорения хода моего выздоровления необходима операция.

Хотя родители мои ещё были живы, я пребывал один за границей. Ради горного воздуха и особого лечения, требуемого моим расстройством, я жил в Швейцарии, в частном санатории.

Названия кантона и местечка читателю безразличны, да и не в них суть.

Легко себе представить, что сообщение о необходимости операции оказалось не особенно приятным, но бороться с неизбежным было бесполезно. Операция была серьёзная. Мои виды на выздоровление – не особенно блестящи с нею или без неё. Поэтому я решил пренебречь риском неудачного или даже рокового её исхода, так как однообразное существование на положении больного становилось невыносимым.

День, назначенный для операции, приблизился необыкновенно скоро. Заранее я привёл все свои дела в порядок, на случай скверного исхода. Операцию должен был сделать известный хирург, профессор университета.

Накануне были закончены все мои приготовления. Поужинав легко в начале вечера, я приступил к длинному посту перед операций, которую, разумеется, должны были произвести под наркозом. До неё я уже не должен был ни пить, ни есть.

Хотя я и был ослаблен болезнью, однако мне редко приходилось оставаться в постели. Поэтому вечер удалось провести довольно приятно, в гостиной, в беседе со знакомыми – товарищами по несчастью. Но, разговаривая, я воздержался от всякого намёка о том, что предстояло на завтра.

В десять часов я взял ванну и затем ушёл спать немного раньше обыкновенного.

Странно, но я не чувствовал ни беспокойства, ни опасения. Мне пришлось в прошедшем перенести пустяшную операцию под хлороформом, и воспоминание об этом опыте скорее служило к моему успокоению.

Мой сон был безмятежен, и я проснулся на другой день в восемь часов утра. Стояла зима; день быль тусклый и тёмный: свинцовое небо тяжело нависло над долиной, окрестные горы были заволочены тучами, обещавшими снег. Когда я отворил окно, несколько порошинок снега проникло ко мне в комнату. День не предрасполагал к весёлым думам, и теперь впервые я почувствовал, что меня оставляет моя бодрость духа, и что-то похожее на беспокойство закрадывается в мою душу.

Однако нельзя уже было терять времени. Надев халат, я принялся умываться и затем вернулся в постель, чтобы дождаться прихода профессора, которого я ещё не видал.

Ровно в девять часов я заслышал сдержанный говор в коридоре и шаги нескольких человек, приближавшихся к моей комнате. Шаги двоих из них были знакомы моему уху. Я различил хромающую поступь главного врача заведения и лёгкие шаги его молодого ассистента. Другие шаги, твёрдые и тяжёлые, были мне незнакомы.

«Так вот, это, должно быть, профессор, который должен меня вскоре оперировать!» – промелькнуло в моей голове.

В короткий промежуток времени, отделявший момент прихода докторов от первого шума их приближения, я старался представить себе, каким окажется профессор, его наружность, манеры.

Но всякие размышления были прерваны резким стуком в дверь.

– Войдите, – сказал я и затем окинул знаменитость внимательным, долгим взглядом.

– Господин В., профессор Рейнхейм, – сказал мой доктор, представляя нас друг другу.

Профессор был высокий, атлетически сложенный мужчина, возрастом около пятидесяти лет. Его довольно длинные волосы были зачёсаны за уши. Под массивным лбом с глубокими бороздами, за мохнатыми бровями глядели серые, спокойные, умные и не лишённые доброты глаза. Его челюсть была довольно сильно развита, но рот и подбородок скрывали густые усы и борода.

Я пожал всем руки. Затем профессор принялся меня исследовать, с особенным вниманием выслушивая моё сердце, так как от последнего зависел в большой степени успех операции. Результаты осмотра, должно быть, были удовлетворительны, и после нескольких вопросов и двух-трёх ободряющих слов, знаменитый хирург спустился вниз вместе с другими, чтобы докончить свои последние приготовления. Меня должны были позвать через полчаса.

Нервное чувство овладело мной. Возможность смерти под наркозом – всякая операция сопровождается этим риском – не особенно беспокоила меня. Но я теперь находился в состоянии сравнительного физического удобства. Хотя я и был нездоров более трёх лет, однако моя болезнь никогда не причиняла мне чувствительного страдания. Моё сердце упало при мысли, что из кажущегося здоровья, без промежуточного приготовления, я буду погружён через несколько часов в состояние сильной физической боли, которое могло продолжаться несколько дней.

Эти размышления, в связи с непривычным постом, повлекли за собой моё настоящее угнетённое настроение. Усилием воли я постарался вернуть себе хладнокровие, мысленно обсуждая положение и размышляя о своём настоящем и возможном будущем.

Мне это настолько удалось, что теперь я мог уже дожидаться призыва с полным внешним спокойствием. Всё же мой пульс бился учащённей обыкновенного. Секунды этого получаса, казалось, превращались в минуты, минуты – в часы. Но, наконец, приход сестры милосердия, явившейся позвать меня в операционную комнату, прекратил томительное ожидание. Надев халат и туфли, я последовал за нею вниз...

Все обитатели лечебницы или ушли на утреннюю прогулку, или отправились на террасы, чтобы провести на них утро, как это было заведено. Всё было совершенно так, как всегда, и чувство одиночества охватило меня, когда мне стало ясно, сколь мало моё предстоящее испытание интересует весь остальной мир. Хотя последнее и было вполне естественно, всё-таки бессознательно – равнодушное отношение этих сравнительно чужих мне людей болезненно отразилось во мне. Однако я был рад, что, проходя через лестницы и коридоры, мы никого не встретили.

Ко мне в приёмную сейчас вошёл один из ассистентов. Он пощупал мой пульс: сто ударов в минуту. «Не беспокойтесь, мы дадим вам кое-что для успокоения нервов», сказал он. Едва эти слова были сказаны, как шприц с морфием уколол мне руку.

Через несколько секунд, не поддающееся описанию чувство какого-то отупения и вместе успокоения начало меня охватывать, и возбуждение улеглось. Я стал странно равнодушен и начал думать о том, что должно последовать, с вялым любопытством: как будто мне не предстояло подвергнуться самому серьёзной и опасной операции, а присутствовать при интересном научном опыте!

Вслед за тем вошёл профессор сказать, что пора. Он был одет с ног до головы в белое, и его сильные мускулистые руки, красные от многократного мытья и карболки, были оголены по локоть. Стоя передо мной во всей своей грубой, мужественной силе, одетый в балахон и передник, он мне напоминал атлетического мясника, собирающегося приняться за убой. Это непривлекательное умственное сравнение вызвало на моих губах насмешливую улыбку, которая удивила даже меня самого. Право, морфий творил чудеса.

Я теперь находился в светлой, чистой, полной воздуха операционной. Среди комнаты стоял роковой стол, покрытый белоснежным бельём. Рядом были расставлены стеклянные столы с внушительной батареей блестящих инструментов, перевязочных материалов, лоханок; в углу, над газовым рожком, кипели в металлическом ящике другие инструменты. На отдельном столике я заметил маску для хлороформирования и фляжечку-капельник с наркозом. В помещении было очень тепло, и воздух насыщен запахом карболовой кислоты и других сильных снадобий. Кругом стояли две чистенькие католические монахини, сестры милосердий, главный оператор, его помощники.

Я взлез на стол и улёгся. Меня накрыли одеялом и урегулировали подвижные части стола, чтобы мне было поудобней. В следующее мгновение, приказав мне дышать глубоко и равномерно и наложив пальцы на мой пульс, ассистент начал хлороформировать. Первые капли произвели на меня действие сильного удара по носу и почти оглушили. Затем туман опять рассеялся; я почувствовал себя слабым, мне было несказанно гадко и тошно от сильных, захватывавших, проникающих паров наркоза. Они, казалось, прокрадывались в самую средину моего мозга, наполняли мои члены невыразимым чувством слабости и истомы.

Барабаны начали выбивать ритмическую дробь в ушах. Я начал терять свою способность чувствовать, хотя я ещё мог слышать и видеть. Сознание затем начало меня покидать. Моя способность мыслить, казалось, была ограничена пространством, величиной в булавочную головку, в самой середине моего мозга. Вдруг я почувствовал, как чья-то рука приподняла мне веко. На мгновение мне вернулось сравнительное сознание, я различил операционную: те же лица стояли кругом; до моего слуха стали долетать звуки странного, непрерывно болтающего голоса. Голос спрашивал, кончена ли операция, как она сошла, после чего следовала полнейшая бессмыслица, набор слов на нескольких языках вперемежку. Сначала я не мог сообразить, кто это говорит, пока вдруг меня осенила мысль, что это я сам, и что профессор грозно приказывает мне замолчать и спать...

Опять маску наложили, последний оглушающий удар этих страшных барабанов поразил мой слух, я почувствовал, как всё уплывает, последний остаток сознания меня покинул, и всё померкло.

Сколько времени прошло до моего вторичного возвращения к сознанию – я не могу сказать.

Но вот, я опять пришёл в себя. Странное чувство лёгкости наполняло моё существо. Я не мог ни видеть, ни слышать, ни чувствовать, я мог только думать, последнее же – с ясностью, никогда не испытанной дотоле. Это новое ощущение продолжалось не более сотой доли секунды, и в следующее мгновение я опять стал и видеть, и слышать.

Нечто странное и необъяснимое открылось моему взору. Я находился в той же операционной, тут же стояли профессор, его помощники; но было ещё другое лицо, которого я раньше не заметил. Оно лежало на столе и казалось болезненно-бледным. Я стал в него внимательно вглядываться с того возвышенного положения, в котором находился. Черты лица казались мне знакомыми. Вдруг коченеющее чувство страха охватило меня: я сам был этим человеком, лежавшим там, на столе. Я или, вернее, моё тело не подавало признаков жизни.

Полу-досадливое, полу-огорчённое выражение было нарисовано на энергическом лице профессора. Он стоял рядом с телом и правой рукой щупал область сердца, в левой же ещё держал какой-то инструмент. Доктор, который до того хлороформировал, отложил маску в сторону и растерянно перешёптывался с другими врачами. Сёстры милосердия стояли тут же, не понимая хорошенько, что случилось; одна держала в руках ватные тампоны, другая – лохань.

– Паралич сердца! – сказал профессор. – Это очень скверно, господа, но иной раз не убережёшься от подобной случайности, какие меры ни принимай!

Тело же по-прежнему продолжало лежать неподвижно. Глубокий взрез зиял в правой стороне груди. Пинцеты, защемлявшие перерезанные артерии, которых ещё не завязали, были на своих местах. Несколько кусочков удалённой кости лежало на боковом столике. Простыни были слегка забрызганы кровью.

Некоторое время я не мог сообразить, что именно случилось, затем страшная правда стала мне ясной: смерть наступила под хлороформом! То, что лежало передо мной, был мой труп. То, что я мысленно называл собой, было моё внутреннее самосознание, одним словом, то, что в общежитии принято называть душой.

Во время моей жизни я держался, безусловно, материалистических мнений. Неожиданное открытие, что существует сознание после смерти, – ошеломило меня, я был к нему так неподготовлен, оно так противоречило всем моим предвзятым взглядам!

Но вскоре весь ужас случившегося стал слишком подавляющим, и я чувствовал, что не в силах долее глядеть на тяжёлое зрелище. Я хотел скрыть от себя картину этого изрезанного тела, лежащего среди чужих мне людей, и печальное, но непреодолимое желание посмотреть на лица, дорогие мне, овладело моей душой, Бессознательно я пожелал перенестись на мою далёкую родину, в Соединённые Штаты, в дом моих родителей. К моему крайнему удивлению, настоящая картина растаяла, исчезла, и без сотрясения, но также и без паузы, моему духовному взору открылась наша гостиная. Мать моя сидела в любимом кресле и занималась вышиванием, отец читал газету у лампы. Хотя предшествовавшая картина была освещена дневным светом, здесь был вечер. Несколько минут это было мне непонятно, но затем я вспомнил, что так и должно быть, благодаря огромной разнице в долготе.

Глядя на эту мирную и знакомую сцену, я позабыл на время о происшедшей со мной перемене. Я заговорил с матерью, но мой голос был беззвучен и не произвёл на неё никакого впечатления. Сознание неумолимости настоящей действительности вернулось ко мне с удвоенной силой, и я понял, как бесполезны мои старания. Но я не хотел сдаться без борьбы и сосредоточил всю свою волю в одном желании сообщить ей о своём невидимом присутствии. Неспокойное, озабоченное выражение проскользнуло по её лицу, и, обратившись в сторону моего отца, мать заметила, что её беспокоит, как-то я перенесу операцию, и скоро ли прибудет телеграмма с извещением об её исходе. Отец взглянул на часы и сказал, что надо ожидать депешу через три-четыре часа, но что он лично не сомневается в благополучном окончании. Но моей матери было уже совсем не по себе, и, говоря, что она слишком нервно настроена, чтобы продолжать рукоделие, она взялась за книгу, но не могла сосредоточиться на ней.

Мне было невыразимо тяжело при мысли, что моих родителей вскоре должно поразить известие о моей смерти и внести горе в их тихую жизнь.

Беспокойное чувство усилилось во мне, и я захотел повидать моего брата. Он был лейтенантом флота и в ту минуту находился с нашей летучей эскадрой где-то в Караибском море, за несколько тысяч вёрст. Но я уже успел освоиться немного с моим положением, и расстояние уже не было более препятствием. За зарождением мысли следовало её исполнение с быстротой света. Опять декорации переменились, как и раньше, плавно, без остановки или какого-либо толчка.

На этот раз я очутился на капитанском мостике одного из наших крупных океанских крейсеров. Была безлунная, но тихая, звёздная ночь. Кругом, за кормой и носом огромного судна расстилалось безбрежное пространство глубоких, синих вод, переходивших в чёрное, где горизонт сливался с небом. Тёмная ширь освещалась лишь нашими отличительными огнями, да искрилась тем фосфористым отблеском, который присущ тропическим морям. Корабль, подвигаясь величественно вперёд, оставлял за собой длинный путь сверкающих, серебристых водоворотов и пены, где воду бурлили винты.

Идя экономическим ходом, мы почти что беззвучно прорезали воду; никакое сотрясение не доходило до нашей вышки. По временам звуки глубокой, ритмической пульсации машин долетали в нашу сторону. Чёрный дым медленно и лениво клубился из высоких труб и тянулся тёмной полосой на целые мили за нами в тихом воздухе. Волны не было, лишь могучая, никогда не стихающая зыбь океана сообщала огромному крейсеру равномерную качку. Высокие мачты, с их боевыми марсами, казались маятниками огромных часов.

Мой брат стоял в плаще около штурвальной рубки и глядел вперёд. Только одни вахтенные были видны, остальная команда находилась внизу. Я стал напротив брата и опять сосредоточил на нём свои мысли. Вдруг он отступил от фальшборта и провёл рукой перед лицом, как будто что-то закрыло его взор. Я заметил, как он побледнел, при свете компасных фонарей. «Не может быть, – пробормотал он: – должно быть, мне померещилось». И, постояв в раздумья с минуту, поднял свой ночной бинокль и опять стал вглядываться вдаль. Приближение рассвета давало о себе знать острой свежестью в воздухе, так как брат, завернувшись поплотнее в шинель, стал шагать по мостику в молчаливом раздумье... Я долго ещё продолжал глядеть на него... Пробило четыре склянки. Через минуту вахту сменили, и мой брат исчез внизу, чтобы предаться заслуженному отдыху.

Я начал терять всякий интерес к вещам этого мира, членом которого я уже более не состоял. Даже сочувствие и любовь к моим самым близким начали испаряться, и я с каждой минутой становился всё более и более равнодушным.

Я был невыразимо одинок и страстно желал какого-нибудь общества. Несказанно обрадовался бы я встрече с товарищем духом, но я был один. Моё отчуждение от всего и всех было полное и окончательное, и сознание его становилось всё более и более устрашающим. Я был совершенно покинут в бесконечных пространствах вселенной, совершенно одинок!

Меня начала ужасать мысль о существовании в подобной обстановке годы, столетия, вечность. Это слово: «вечность» имело страшный смысл теперь, который раньше был мне недоступен. Я стал понимать до некоторой степени его значение.

Покой был для меня недосягаем. Как я желал того забвения, которое я раньше и не предполагал за гробом и которого я так боялся. Нет выхода! Нет спасения от самого себя. Дикая мысль самоубийства промелькнула, но тут же я сообразил её полное бессмыслие и несуразность. У меня уже не было тела, у которого я мог бы отнять жизнь! Ведь я только что его покинул!

Обратиться к Божеству? В своём отчаянии я старался молиться, но мои мысли отказывались слагаться в какой-либо порядок, в какую-нибудь последовательность. Я испытывал умственную муку, какую счёл бы раньше невозможной.

Что, если я совершенно заблуждался в своих прежних понятиях?! Что, если, в самом деле, я был всё время неправ в своём материализме?! Что, если всё то, чему религия меня научила в детстве, было истиной, если мои позднейшие сомнения были следствием какого-нибудь умственного расстройства?! Что, если моя хвалёная логика, которой я так гордился, была лишь чадом больного мозга?..

Затем явилась страшная мысль, что моё настоящее состояние, с ещё более ужасной перспективой в будущем, было наказанием, ниспосланным мне оскорблённым Божеством, наказанием, выбранным именно мне – неверующему! Как оно подходило к моему случаю!

В моём беспредельном ужасе я опять старался молиться. Мои страдания уже не поддавались описанию. Всё завертелось в головокружительном водовороте...

– Сделайте ему ещё вспрыскивание! Где шприц? – услышал я далёкий голос. Затем кто-то раскрыл мне левый глаз, и сквозь облако я различил профессора и своего доктора и понял, что нахожусь в постели...

Я не мог сообразить, что случилось. Моя голова кружилась...

– Ага, зрачок сокращается, он приходит в себя! – продолжал всё тот же бодрый, сильный голос. – Ну, как вы себя чувствуете? Довольно скверно, а?

Итак, это был только сон! Я не мог сразу постигнуть правды. Я уже так успел привыкнуть к мысли об оставлении мира навсегда, что это неожиданное возвращение к жизни ошеломило меня.

– Что случилось? – спросил я. Затем я всё вспомнил. – Как сошла операция? Была ла она удачна, профессор? – был мой следующий вопрос.

– Вы можете успокоиться, – последовал ответ, – вы отлично перенесли её и через несколько недель будете на ногах.

Я опять погрузился в молчание.

Реакция была слишком сильна... Затем, по мере того, как сознание всё более и более возвращалось, я стал ощущать глухую, подавляющую, всё усиливающуюся боль в боку, которая с каждым мгновением становилась всё сильнее и сильнее.

Но испытываемое нравственное облегчение было неизмеримо глубоко, и я чувствовал, что могу переносить острую физическую боль с полным спокойствием, почти что с удовольствием.

Моё выздоровление протекло скоро и со временем оказалось полным.

Но яркое воспоминание моего страшного видения – видения ли? – долго оставалось запечатлённым в моей памяти, и я до часа моей смерти не забуду те ужасные минуты, которые мне пришлось пережить. («Ребус», 1899 г., №№ 1–2).

Уже не раз было говорено о том, что человек, когда ему отрубают голову, не сразу прекращает жить, а что его мозг продолжает соображать, и мускулы двигаться, пока, наконец, кровообращение совсем не остановится, и он не умрёт окончательно. «Mutter Erde» приводит несколько случаев такой смерти из средних веков. Король Людвиг Баварский в 1336 г. приговорил к смертной казни Дица фон-Шаунбурга вместе с четырьмя его ландскнехтами за то, что они восстали против него и тем нарушили спокойствие страны. Когда приговорённых к смерти привели на место казни, то Диц фон-Шаунбург попросил короля поставить их всех в ряд, на расстоянии 8 шагов друг от друга, затем начать с него и отрубить ему голову, по окончании чего он встанет и побежит мимо своих ландскнехтов, и те, мимо которых он успеет пробежать, пусть будут помилованы.

Король, смеясь, обещался ему всё исполнить в точности, принимая эту выходку за шутку и в полной уверенности, что человек без головы не может бегать.

Диц фон-Шаунбург поставил своих ландскнехтов по порядку один за другим, самых любимых поближе к себе, сам же встал позади всех и опустился на колени, ожидая смертельного удара. Когда голова его была отрублена, он быстро вскочил на ноги и, пробежав мимо всех своих ландскнехтов, замертво упал на землю.

Ландскнехты были, конечно, помилованы.

Подобный же случай был с одним средневековым полководцем, который спас 8 товарищей, пробежав мимо них с отрубленной головой.

Одна немецкая газета XVII столетия сообщает об удивительном случае, происшедшем в 1528 г. в городе Родштадте. Одного монаха-проповедника приговорили сначала к отрублению головы, а затем к сожжению его тела на костре. Он обещался после смерти дать какое-нибудь доказательство своей невиновности.

И действительно, после того, как монаху отрубили голову, он плашмя упал на землю и пролежал так минуты 3 без движения; затем он медленно перевернулся грудью кверху, положил правую ногу на левую, скрестил руки на груди и больше уже не двигался.

Тело его уже побоялись предать сожжению. («Русский листок» 1900 г. № 34).

«Мне кажется, что, с уменьшением моей деятельной силы, я делаюсь более духовным. Всё делается для меня прозрачным, я вижу типы, основу существ, смысл вещей.

Все личные события представляются мне только частными опытами, только предлогами для размышления, фактами для обобщения их в законы, реальностями для преобразований их в мысли; жизнь представляется мне только документом, который надо растолковать, материей, которую надо одухотворить. Такова жизнь мыслителя; он всё более и более обезличивается с каждым днём. Если он соглашается испытывать и действовать, то только для того, чтобы лучше понимать. Если он чего хочет, то только для того, чтобы познать волю. Хотя ему приятно быть любимым, и он не знает ничего столь радостного, но и тут ему кажется, что он только повод для явлений, но не цель его. Он созерцает зрелище любви, и любовь остаётся для него зрелищем. Он не считает даже своего тела своим; он чувствует проходящим через себя жизненный вихрь, который дан ему на время только для того, чтобы он мог познавать вибрации мира. Он только мыслящий субъект и удерживает только форму вещей, он не приписывает себе никакой материальной собственности, он требует от жизни для себя только мудрости. Это настроение делает его непонятным для всего наслаждающегося, властвующего, захватывающего. Он воздушен, как привидение, которое можно видеть, но нельзя схватить. Я ещё не умер, но уже привидение. Люди кажутся мне сновидениями, и я представляюсь им сном.

Категория времени уже не существует для моего сознания, и вследствие этого все перегородки, которые делают из жизни дворец в тысячу комнат, падают для меня, и я не выхожу из первобытного, одноклеточного состояния. Я знаю себя только в состоянии монады и чувствую, что мои способности вновь возвращаются в ту субстанцию, которую они индивидуализировали. Все выгоды животности, таким образом, откинуты, уничтожено также всё то, что дало изучение и культура. Птица вернулась в яйцо, организм в зародыш. – Это психологическое явление есть предварение смерти; оно изображает жизнь загробную, возвращение к тому, из чего я вышел, или скорее укрощение личности, которая, откинув все случайности, существует уже только в состоянии нераздельности, в состоянии точки, в состоянии потенции, в состоянии нуля, но нуля плодотворного. Это ничто есть всё...

Что такое жёлудь, как не дуб, лишённый своих ветвей, листьев, ствола, корней, т. е. всех своих приспособлений, всех форм, всех особенностей, но который сосредоточен в своей сущности, в своей производительной силе, которая вновь может завоевать всё, что она отбросила. Это обеднение, стало быть, есть только внешнее сокращение.

Возвратиться к своей вечности это-то и значит умереть, но не уничтожиться, это значит возвратиться к своей потенциальности» (См. книгу «Из дневника Амиеля», перевод с французского под редакцией графа Л. Толстого).

а) В чём состоит телесная смерть, составляет ли она для человека необходимый закон, откуда и как она произошла, и какое значение имеет для человечества?

Смерть телесная есть распадение союза между духом и телом, или отделение души от тела, возвращение последнего в землю, – из которой взято (Быт. 3:19). При создании человека Бог для образования тела его берёт персть земли, мёртвое вещество, подлежащее закону разрушения и изменения, как и всё вещественное; но это мёртвое вещество одухотворяется жизненным началом – душой, которую Бог создал духовной и живой, разумной и свободной, которая с телом составила один живой организм человека. Теперь, если душа – это жизненное начало в организме человека, оставляет его, то человек умирает: тело без души мертво. В св. Писании смерть представляется под разными образами, которые находятся в соотношении с нравственным состоянием умирающего. В то время как для нераскаявшегося нечестивца смерть представляется царством ужаса, таинственными и мрачными вратами, которые ведут его к праведному Судии для услышания приговора его участи, – для праведника, умершего с раскаянием и надеждой на милосердие Божие, смерть представляется, как переход из разрушенной хижины в дом нерукотворный, вечный, который на небесах (2Кор. 5:1), как оставление разрушенной телесной храмины, отшествие из здешней жизни и радостный переход в будущую жизнь (2Тим. 4:6–8); как преобразование перстного и смертного сего тела в небесное, нетленное и бессмертное (1Кор. 15:40–54), как враг Христа, который истребится Христом (1Кор. 15:26). Из этих мест видно, что телесная смерть есть:

а) страшное для грешных и радостное для праведных прекращение земной жизни;

б) вслед за этой жизнью для души следует другая высшая, вечная, которая будет блаженством для одних, мучением для других;

в) что смерть будет некогда истреблена. Таким образом, смерть представляется явлением временным и ненормальным.

б) Здесь возникает другой вопрос: откуда смерть, если она есть явление временное и ненормальное, которое со временем должно исчезнуть?

Смерть не есть установленный от Бога закон для человека; смерть, как бы мы ни рассматривали её, есть зло, а зла Бог не сотворил. Напротив, всё сотворённое Богом, найдено Им прекрасным: и виде Бог вся, елика сотвори, се добра зело (Быт. 1:31). Уже самый способ создания человека, природа которого, духовная и физическая, образует одно существо – человеческое, показывает, что смерть, как расторжение двух природ его, не входила первоначально в планы Божии. По творческому плану Бога, сущность человеческого существа должна состоять не из одного духа и не из одного тела, но из того и другого вместе, в неразрывном союзе и согласии: и созда Бог человека персть взем от земли и вдуну в лице его дыхание жизни (Быт. 2:7). И св. Писание ясно показывает, что человек даже и по телу создан для жизни бессмертной, когда говорит о древе жизни посреди рая, вкушая от плодов которого человек и телом был бы безболезнен и бессмертен навсегда (Быт. 3:19, 22). Несомненно, что плоды древа жизни производили таинственным образом на физическую природу человека самое благотворное действие, предохраняя её от болезней и процесса разложения, или смерти. Далее, телесная смерть человека не согласна с откровенной идеей о Боге, как источнике жизни и света. Бог не есть Бог мёртвых, но живых (Лк. 20:38).

Затем из первой заповеди, данной нашим прародителям в раю, видно, что смерть не есть неизбежный закон для человека: если бы она была законом, то его нельзя было бы избежать. Между тем, Сам Бог, давая заповедь нашим прародителям (Быт. 2:17) о невкушении от древа познания добра и зла под угрозой смерти, тем самым показывает, что люди могут избежать смерти, если они будут исполнять данную им заповедь. Так всегда понимала эту заповедь и православная церковь. Так, например, в 123 правиле карфагенского собора (418 г.), которого постановления имеют силу наряду с постановлениями вселенских соборов, сказано: признано всеми епископами карфагенской церкви, представшими на св. собор, яко Адам не смертным от Бога сотворён. Аще же кто речет, яко Адам, первосозданный человек, сотворён смертным, так что, хотя бы он согрешил, хотя бы не согрешил, умер бы телом, т. е. вышел бы из тела, не в наказание за грех, но по необходимости естества: «да будет анафема». Подобную же мысль выражает блаженный Августин, когда говорит: между христианами, содержащими истинно кафолическую веру, признаётся несомненным, что самая даже смерть телесная постигла нас не по закону природы, потому что Бог не сотворил для человека смерти, но вследствие греха⁶⁶⁷. Наконец, та истина, что смерть не есть естественное явление, подтверждается, кроме того, и фактами из истории жизни человеческой. Она показывает, что смерть для всех людей, за исключением немногих новозаветных праведников, представляется чем-то ужасным, чем-то таким, что противоречит всей нашей духовной и физической организации. В продолжение всех веков из уст людей слышатся жалобы, что нет на земле никого несчастнее человека, который, несмотря на свою сильную жажду жизни, должен, однако, умирать⁶⁶⁸. Величайшие ветхозаветные праведники страшатся одного представления смерти (Пс. 88).

Далее, смерть противна совести, потому что совесть требует беспредельного совершенствования, недостижимого в этом мире, – воли, которая хочет жизни и деятельности тела и духа, – сердцу, которое способно к вечной привязанности к предметам любви, разлука с которыми невыразимо терзает его, – разуму, для которого смерть представляется величайшей загадкой, делающей невозможным понять и признать соотношение между нашей природой и её назначением. Таким образом, ещё раз повторим, что смерть не могла входить в творческие планы Бога при создании человека. По воле всемогущего и премудрого Бога вся телесная организация человека, если бы он остался святым, могла бы всё более и более утончаться, просветляться и усовершенствоваться и, наконец, дойти до такого духовного тела, которое явилось у Иисуса Христа по Его воскресению, тело Которого не нуждалось ни в пище, ни в питье, и не было в тесной зависимости от пространства и времени. Подобные примеры можно находить ещё в вознесениях Еноха и Илии. Наконец, новозаветное учение о воскресении мёртвых и изменении живущих пред страшным судом, очевидно, приводит к истине, что смерть не необходима. Поэтому мнение тех⁶⁶⁹, которые утверждают, что смерть есть действие жизненного процесса, неизбежный закон человеческой природы, в виду сказанного, не выдерживает никакой критики. Так, например, рационалисты, опираясь на исследования строения Земли геологов, которые в различных напластованиях предшествовавших человеку формаций находят бесчисленные остатки погребённых в них живых тварей, утверждают, что смерть существовала в мире и прежде грехопадения людей, что геологические исследования уничтожили понятие о смерти, как о наказании за грех⁶⁷⁰. Что можно сказать против этого? Прежде всего, то, что все выводы геологов о строении Земли, о продолжительности и последовательности периодов в образовании её нужно принимать не как безусловную истину, а как гипотезу, более или менее вероятную. История всех наук, кроме математических, показывает, что то, что в одно время считалось за непреложно истинное, в другое время, другими учёными, при новых, более точных и верных исследованиях, отвергалось, как ложное. Но затем, против указанного вывода, который делают рационалисты из исследований геологов относительно смерти, как закона природы, а не как наказания за грехи, до́лжно сказать то, что все подобные открытия геологии никоим образом не подрывают той библейской истины, что смерть есть наказание за грехи. Это потому, что смерть есть наказание за грех только человека, а не всех живых существ, населявших и населяющих землю. Только человек есть разумно-нравственное существо и за своё преступление мог быть так или иначе наказан, например, смертью. Далее, только одному человеку была предложена заповедь с угрозой подвергнуться смерти за нарушение её; только тело человека было принято в теснейший союз с духом человеческим, созданным по образу Божию, ограждавшему самое тело от тления, – наконец, только один человек получил в плодах древа жизни средства против болезней и смерти тела. Относительно животного царства ничто подобное не имеет места и нигде в откровенном учении не говорится, что и животные предназначены к бесконечной жизни по телу. Подвергаясь закону видоизменения через разложение или разрушение составных частей и сочетание в новые соединения, животные должны были умирать или подвергаться всеобщему закону вещественного мира. Правда, эта смерть животных, до грехопадения Адама и Евы и проклятия земли, не могла представлять собой ничего ужасного. «На земле, не поражённой проклятием, твари, теряя отдельное бытие, возвращались бы в общую жизнь природы, или из одних форм бытия переходили бы в другие, путём совершенно безболезненным, не таким, каков настоящий, страшный и зловонный путь тления и разложения тел, но путём, сообразным с первобытной красотой и гармонией природы, подобно тому как, например, и ныне земляной червь преобразуется в крылатую бабочку, или ладан, брошенный на огонь, возвращается в общую жизнь природы в благоуханиях»⁶⁷¹.

Если, таким образом, смерть не есть неизбежный закон людей, то спрашивается: откуда и как она произошла?

Слово Божие, к которому мы теперь, как и всегда, должны, прежде всего, обратиться, показывает нам, что смерть есть естественное наказание за грех наших прародителей, наказание, сначала постигшее их самих, а затем и всё происшедшее от них человечество.

Мы сказали, что смерть есть наказание и притом естественное, т. е. такое, которое само собой вытекало из совершённого первыми людьми греха, как его прямое следствие, и сопровождалось неизбежным лишением их средств для бессмертия и по телу (т. е. возможности вкушения от плодов древа жизни). Что она является для человека наказанием за грех, это ясно видно из угрозы за нарушение заповеди: в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрёшь (Быт. 2:17). Сюда же относится и распоряжение Божие об изгнании Адама из рая и об удалении его от древа жизни, плоды которого сообщали ему бессмертие по телу (Быт. 3:22–23). И ап. Павел учит: возмездие за грех – смерть, а дар Божий – жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем (Рим. 6:23). Но смерть, как мы сказали, есть наказание естественное, которое само собой вытекало из природы греха падшего человека, а не было искусственно установлено Богом.

Если педагог даёт своему воспитаннику наставления не вкушать незрелых плодов, под опасением болезни, то очевидно, что не он устанавливает болезнь наказанием за ослушание со стороны воспитанника, но эта болезнь есть естественное следствие, вытекшее из устройства его организма и только опытным наставником предусмотренное и предупреждённое.

Таков характер естественного наказания.

Из сказанного ясно, что не Бог причина смерти, а грех человека произвёл смерть, или смерть произошла вследствие злоупотребления свободой человека, которую неизменяемый Бог не мог отнять, раз давши её человеку.

Бог только установил строгое соответствие между грехом и смертью, которое только в том случае должно было обнаружиться, когда грех был бы совершён. В противном случае, эта связь греха со смертью для людей, если бы они до сих пор оставались святыми, не была бы, по всей вероятности, известна, как и многое другое, что находится в планах Божиих; но, всматриваясь в это соответствие греха и смерти, мы не можем не поражаться глубиной премудрости и благости Божией, установившей в смерти, как естественном наказании за грехи, могущественное средство, при помощи которого человечество делалось способным к принятию спасения и могло снова возродиться к жизни. Смерть есть дело величайшей премудрости Божией, ибо что другое, кроме смерти, может уничтожить греховную деятельность человека, состоящего из души и тела? Только разобщение тела от души, т. е. смерть, может лишить человека того органа, при помощи которого главным образом грешил человек, того телесного состава, который и сам, проникнутый грехом во всех частях – в плоти и крови, предрасполагали человека ко греху. Самое возникновение в душе первых людей греховного желания произошло не без посредства тех органов тела, при помощи которых человек вступил в непосредственное отношение к миру: зрения (похоть очес) и плоти вообще (похоть плоти). Лишение телесного состава, что происходит в смерти и через смерть, избавляет человека от множества греховных движений, пороков и страстей. Дух человека, оторвавшись от телесной оболочки, лишается своего важнейшего греховного орудия. В телесной смерти человека, полное существо, жизнь и деятельность которого состоит из души и тела, заключено премудростью Божией и великое преимущество человека пред бесплотными духами – на случай, грехопадения его.

Первый грешит на земле по преимуществу телом, по крайней мере, и для духовных страстей человека материалы доставляются от мира и плоти; с прекращением жизни, в теле прекращаются греховные стремления и возникновения новых грехов. Вторые, бесплотные духи, из которых некоторая часть по своём грехопадении сделалась злыми духами, будучи по своему существу одной духовной природы, которая умирать не может, грешат духовными грехами, которые продолжаются вечно и способны к бесконечному развитию. Вот почему грех дьявола, возникший раз и не подавленный им, развивался постепенно и достиг такой страшной степени зла, при которой сделалось невозможным обращение к Богу. Кроме того, грех человека, будь он даже чисто духовного происхождения (например, зависть, гордость и т. п.), болезненными переменами в теле, которые являются как следствие его, и наконец, смертью ослабляется и не доходит до сатанинской степени зла. Грех же дьявола, не встречая преград ни в болезни, ни в смерти, развивается до бесконечности; для первого возможно спасение, для второго – нет.

в) Смерть есть величайшее дело милосердия и любви Божией к роду человеческому. В самом деле, что сталось бы с человеком, если бы он, не получив заслуженного им наказания после нарушения заповеди Божией, оставался навсегда жить? Не повлияла ли бы на него самым гибельным образом надежда на безнаказанность? Нет сомнения, что он стал бы всё смелее и смелее совершать грехи и, наконец, дошёл бы до такой нравственной порчи, до такого восстания и ожесточения против Бога, до которого ниспал некогда светлый, высокий, бесплотный дух, сделавшись потом сатаной.

Но, получив в свой удел болезни и смерть, как наказание за грех, человек смирился пред Богом и признал над собой карающую десницу всемогущего Творца.

Вместе с тем при краткой, хотя и греховной, жизни он не мог дойти до такого нравственного падения, которое сделало бы для него невозможным принять и усвоить ту спасительную помощь, которая ему некогда будет подана премудрым и всеблагим Богом. Таким образом, смерть, как естественное наказание за грехи, тесно связана с планами Божиими о спасении людей. Её вступление в историческую жизнь рода человеческого, происшедшее не по воле всеблагого Бога и не составлявшее для людей естественного закона, сделалось в руках премудрого Промысла, после грехопадения человека, самым сильным средством как к уменьшению количества грехов, так и самым могущественным препятствием к бесконечному их развитию (Рим. 6:7)⁶⁷².

«Кто здесь страдал, боролся

Как друга смерть ждёт –

Она ему свободы

Святую весть несёт».

Все мы со страхом относимся к смерти, что доказывается и обычным восклицанием, невольно вырывающимся у нас при известии о чьей либо кончине: «Ах, бедный, он умер!» говорим мы, внутренне радуясь от сознания, что «мы ещё живы», а тот «несчастный перестал жить». От умирающего скрывают, что «час» его настал; близкие тщательно оберегают его покой, неосторожным словом боясь намекнуть на предстоящий его переход «туда». Высшее наказание, налагаемое на преступника – «отнятие у него жизни».

Посмотрим, насколько мы правильно относимся к тому, что обойти не во власти нашей. Посмотрим, не сами ли мы, – кто от страха вдумываться в этот «ужасный вопрос», кто по легкомыслию, – добровольно отворачиваемся от «просветов», время от времени пропускающих, хотя и слабые, а всё же лучи, сквозь густую «завесу», отделяющую от глаз наших следующую стадию нашего бытия. То есть от «лучшего мира», о близости к нам которого большинство из нас и знать ничего не желает. В самом деле, нельзя не удивляться беспечности, с какой почти все мы относимся к самому важному вопросу: жить или не жить после смерти? Только тогда, когда удар судьбы отнимает от нас дорогое нам существо, в тоске своей по нему мы впервые начинаем задавать себе вопросы: «Где теперь он или она?.. И в самом деле, существует ли нечто за пределами гроба?.. Быть может, всё кончено?.. И никогда, по всей вероятности, мы не увидимся? Но, впрочем, кто знает, быть может, и не всё со смертью кончается?.. А если не всё здесь на земле кончается, если «душа» переживает тело своё, то каким путём убедиться в бессмертии, а главное в том, что дорогое существо, продолжая жить, помнит нас и там?..». И вот, начинается искание. И открывается истина тем, кто сам идёт ей навстречу, зорко вглядываясь в «лучи света», которых вовсе не так мало, и не столь они редки, как мы полагаем. Пусть искренние искатели только постараются прислушиваться, присматриваться к намёкам, служащим доказательством тесной связи того мира с нашим. Чем зорче мы будем присматриваться, чем пристальнее станем прислушиваться к этим намёкам, тем скорее удастся нам убедиться в великой истине того, что земля служит только первой ступенью к индивидуализации нашего вечного Я.

В поисках за истиной, прежде всего, следует понять, что мы напрасно привыкли относиться слишком метафизически к «сути» оживляющей наш бренный организм. «Суть» эта вполне реальное существо, одарённое формой и волей; но, принадлежа по своей крайне эфирной вещественности⁶⁷⁴ к предметам настолько тонким, что они не могут быть уловимы нашими земными пятью ограниченными чувствами, она ускользает от нашего зрения, как и многое другое, чего мы не видим и не слышим, и что, тем не менее, существует в экономии природы. «Суть» эта самостоятельно и более полной жизнью живёт после отпадения с неё грубо материального тела, стеснявшего её волю, её движения. Выделившись из бренной оболочки, приспособленной только влачить свою жизнь, ползая по земле, «суть» оказывается живущей в иной степени бытия, во всех отношениях более полной, более интенсивной, нежели земное её существование.

Проникнувшись тем, что «суть» реальное существо, имеющее образ и одарённое волей, мы не будем так скептически улыбаться, если нам удастся видеть её проявления в тех случаях, когда она найдёт нужным и возможным так или иначе доказать нам свою близость, и тем дать полную уверенность в своём загробном существовании. В чём, главным образом, и состоит цель экс-человеков (т. е. умерших людей), когда они видимо или осязательно проявляют нам себя.

Во все времена экс-человеки являлись в человеческой форме. По их уверению, они могут стать нам иногда видимыми, употребляя на то правила своих законов, нам, земным, неизвестных. Хотя экс-человеки находятся с нами в постоянном общении⁶⁷⁵ мы, однако, ничего об их близости не подозреваем, пока не наступит час видимого доказательства тесной связи их с землёй, по разным причинам продолжающей их притягивать.

Одни, по своей материальности, ещё тяготеют к грубым её радостям и не могут подняться до более высоких, более духовных радостей, пока им ещё недоступных. Других около нас держит их привязанность к нам. Лучшие из них, то есть те, кто «там» уже достиг известного духовного усовершенствования, получают миссию к близким своим, пока ещё живущим на земле. Приведу примеры, наглядно объясняющие дивную метаморфозу, которую принято называть смертью.

Экс-человеки, а также и сомнамбулы, говорят о тройственности нашего существа:

1) видимое, земное тело;

2) внутренний эфирно-вещественный организм;

3) «дух» – божественная бессмертная искра, вечное начало, оживляющее всё существо. С отпадением грубо-материального – видимого нам тела, внутренний эфирный облик его остаётся, – говорят они, связанным с «духом», образуя по-прежнему его отличительную характерность, составляя его индивидуальность, обособляя его Я.

Наделённые особым, внутренним зрением⁶⁷⁶ люди, которых принято называть «медиумичными», или чуткими к «сверхчувственному», иногда, видя больше, нежели большинство из нас, наглядно убеждаются в превращении, происходящем в существе человека в момент смерти, когда внутренний духовный организм выделяется из умирающего, отжившего свой век тела. Известный ясновидец А. Дэвис (А. I. Davis) обладает способностью самопроизвольно впадать в транс (сомнамбулический сон). В момент давно им ожидаемой смерти старушки, близко знакомой ему, погрузив себя в трансовое состояние, при котором человек получает возможность видеть «очами неземными», он мог наблюдать за выделением из умирающего тела парообразного вещества, вскоре сложившегося в образ, молодой и прелестный, хотя во всем схожий с чертами лица умирающей старушки. Этот новый облик, полный жизни, постепенно выделившись из бренного тела, ещё держался за него тонкой световой струёй. С последним вздохом порвалась и эта последняя связь неземного с земным⁶⁷⁷. К рассказу об этом дивном видении своём, Дэвис прилагает рисунок: из темени умирающей выделился молодой облик, ноги которого как бы ещё не вполне образовались и сливаются со струёй чего-то, что ещё соединено с головой земного организма.

Издатель «Borderland’a» г. Стэд (Stead) печатает в своём журнале несколько случаев наглядного доказательства выделения «сути» в момент отпадения от неё земной её «скорлупы». Вот один из таких случаев:

«Это было письменно сообщено мне одной моей знакомой писательницей, до той поры не имевшей никаких религиозных убеждений. Сидя возле кроватки умирающего, нежно любимого ею младенца, её племянницы, она мысленно говорила себе: «если, в самом деле, в человеке есть душа, – если действительно существует «будущее», – да будет дано мне увидеть, как жизнь уходит из этого маленького, дорогого мне существа». Ребёнок вздрогнул всем телом... Последний вздох вырвался из его груди. Он был мёртв. Но в эту самую минуту поражённая удивлением тётка его увидела, что сероватое, туманное облачко выделилось из головы младенца и, постепенно приняв форму и черты умершего ребёнка, этот более нежный, более эфирный его облик, плавно поднявшись к потолку, исчез из вида»⁶⁷⁸.

Письмо своё она закончила так: «поверите вы или не поверите моему рассказу, мне это будет совершенно безразлично, так как теперь я знаю, что у нас есть душа: я её видела!».

М-р Стэд продолжает:

А вот ещё такой же случай; о нём несколько лет тому назад на митинге сообщила женщина-врач:

«Я знаю, что принято говорить: «я верю в продолжение существования за гробом»... Что касается меня, то я видела «душу», отделившуюся в минуту смерти от своего тела!»⁶⁷⁹.

Эти слова были встречены сомнениями, но она спокойно и уверенно продолжала: «Не так давно в моё лечебное заведение привезён был совершенно мне незнакомый человек, недуг которого настолько уже подточил его организм, что я сразу решила, что нет ни малейшей возможности излечить его. Протянув ещё день-другой, больной угасал на моих глазах, пока я стояла возле его кровати, погруженная в тяжёлые думы единственно только о том, что я не в силах ничем помочь несчастному.

Когда всё кончилось, и последний вздох вылетел из груди умершего, я ещё простояла несколько минут у его койки, размышляя о том, что следовало бы уведомить его родных о его кончине, как вдруг почувствовала чьё-то присутствие возле себя. Обернувшись в сторону этого ощущения, я была поражена как бы громовым ударом, увидев рядом со мной стоящее совершенное подобие только что умершего человека. Облик этот как бы не замечал меня. Он смотрел на свой труп с выражением недоумения, удивления и как бы досады. Я тоже повернулась к трупу, глядя на безучастное, тупое выражение его лица. Затем опять посмотрела в сторону двойника, но его уже не было; тем не менее, теперь я знаю, что видела «душу» человека!».

Ближайшие слушатели рассказа, женщины-врачи, примолкли на несколько минут. Затем одна из них презрительно улыбнулась и, обращаясь к рассказчице, сказала:

«Вы, надо полагать, спиритуалистка, – не так ли?»

В ответ ей она сказала:

«Нет, я не спиритуалистка. Но с того момента, как я своими глазами узрела «душу», жизнь получила для меня совершенно новый смысл и значение».

Далее г. Стэд приводит ещё следующий рассказ г-жи С., муж которой недавно умер:

«В апреле удушье ещё более усилилось, и положение больного моего настолько внушало опасение за его жизнь, что я не ложилась спать, проведя ночь около его постели. Однако к полуночи он почувствовал некоторое облегчение. Взбив его подушки повыше, я помогла ему улечься, после чего он крепко заснул почти что в сидячем положении, а я уселась в отдалённой от его кровати части комнаты, тщательно спустила абажур на лампу и принялась за книгу, время от времени отрываясь от чтения, наблюдая за каждым движением моего мужа.

«Таким образом, я просидела до рассвета. Мой дорогой страдалец продолжал спать спокойно, как дитя. Потушив лампу, я потихоньку, на цыпочках, вышла из комнаты, чтобы кое-чем распорядиться по хозяйству. Вскоре, вернувшись, я была поражена страшным положением больного, скатившегося с подушек и плашмя лежащего на матраце. Ощупав сердце и пульс, я убедилась, что они перестали биться, и что наступила смерть... В сильном горе я металась по комнате, громко говоря: «о, дорогой мой! Как мог ты покинуть меня, не сказав мне ни единого слова?»... Ещё не вполне веря его смерти, я обращалась к нему, как к живому, бросаясь то сюда, то туда. Дойдя, однажды, до окна, я повернулась в глубь комнаты и, о удивление! – немного выше головы безжизненного тела, я ясно увидела, – что бы вы думали? – радостно смотревший на меня и полный жизни другой облик моего умершего дорогого друга, но напоминавший лучшие годы его молодости, только несравненно красивее, живее и сияющий теперь неземным восторгом. Он казался просветлённым. Находясь приблизительно на пятнадцати дюймах расстояния от головы умершего, этот живой облик соединялся с этой теперь безжизненной головой, как бы вырастая из неё. Изумлённая, но не испуганная явлением, я ни на секунду не теряла присутствия духа и только спрашивала себя: – «Не иллюзия ли это? Быть может, это галлюцинация?.. Я хочу знать, правда ли это или только обман чувств?» С этой целью я подошла к окну, открыла его и посмотрела на улицу; затем опять повернулась в сторону кровати... И опять увидела дорогое, радостью сияющее лицо, с устремлённым на меня спокойным взором, полным выражения удовлетворённости, доходящей до восторженного, священного экстаза.

Поверите ли вы, если я скажу, что и тут я всё ещё продолжала сомневаться: трогала свой пульс, подходила к безжизненному телу, всё ещё спрашивая себя – не жертва ли я собственного воображения?.. Но, куда бы я ни шла, эти глаза следовали за мной и в выражении любимого лица, столь мне знакомого, я читала: – «Вот видишь – смерть не уничтожает сознания! Я всё тот же и всё так же люблю тебя!».

Получив, наконец, полную уверенность, меня охватил избыток чувства благодарности, душевного подъёма и успокоения, вследствие совершенного теперь убеждения в том, что я, действительно, видела «душу» моего мужа, и в том, что он получил право и возможность рассеять мои сомнения. От полноты сердца уста мои заговорили, и я воскликнула; «дорогой мой, я вижу, я узнаю тебя! Смерти нет! Спасибо тебе, что ты не без привета оставляешь меня. Уходи теперь и жди меня там.

По выражению ласки, озарившей этот одухотворённый лик, я видела, что он меня слышит. Но постепенно, как бы тая, облик исчез, и я вернулась к сознанию действительности и пошла делать распоряжения, объявив прислуге о кончине хозяина дома. Возвратившись в комнату, я увидела, что теперь передо мной лежал только бездыханный труп».

Такие очевидные доказательства выхода «сути» из своей земной оболочки должны служить средством отучать нас от ложного страха смерти, открывая нам совершенно иное, правильное понимание этого дивного превращения, совершающегося в своё время в существе каждого из нас. Не с ужасом, а с любовью должны мы думать о моменте перехода нашего в загробную жизнь. И, в самом деле, «там» нет ни холода, ни голода, ни физических болезней, ни всякого рода разочарований, ни разлуки: всё это только земле присущие достояния; там, по изображению св. ап. Павла, уготованы всем святым столь великие блаженства, что око не видело, ухо не слышало, и на сердце не приходило то, что уготовал Бог любящим Его. Чего же, в сущности, боимся мы? Мы боимся неизвестности, часто вовсе не веря в существование продолжения жизни после смерти бренного тела. Нас страшит небытие. Во всех нас вложена любовь к жизни, а поэтому смерть, в момент которой мы в большинстве случаев наглядно не можем уловить разъединение души с телом, представляется нам концом всего нашего существа.

Но вот являются веские факты проявлений, доказывающие, что, помимо видимого нам мира, действительно существует, и совсем рядом с нами, иная сфера бытия, неуловимая нашими органами чувств, но которая, время от времени, врывается в нашу область, с целью напомнить нам о том, что жизнь наша бесконечна и что она, после совершившейся в существе нашем перемены, продолжается, но уже в более усовершенствованных условиях бытия.

Доказательства эти даются нам различными путями, но все эти пути исходят из одной и той же области, обитатели которой, время от времени и при удобных к тому условиях, стараются нам, погружённым в материальном мраке понятий о вещах, напоминать о лучшем мире, гражданами которого неминуемо станем и мы.

Один из просветов, дающий нам средство заглянуть «туда», это сомнамбулизм. В сущности, человек представляет собой ведь, такого же «духа», как и обитатель лучшего мира, с той только разницей, что мы ещё отягчены своей грубо материальной скорлупой. Те из нас, которые обладают свойством засыпать «высшим сном», т. е. сном сомнамбулическим или трансовым (что одно и то же), в этом состоянии настолько, отчасти, «духом» своим находятся на рубеже следующей, внематериальной стадии бытия, что в это время как-бы омертвения тела они получают возможность кое-что видеть и кое-что слышать в области сверхземной, о чём они иногда говорят в сонном своём состоянии. На рубеже двух миров сомнамбулы находятся потому, что, вследствие глубокого обморока⁶⁸⁰, их тело, находясь в состоянии, близком к полусмерти, до известной степени, даёт временную свободу «духу», который тогда может слышать и видеть кое-что в области сверхземной. Находясь в таком состоянии раздвоения, человек-сомнамбул иногда делается ясновидящим и яснослышащим. Смотря по меньшей или большей его способности впадать в состояние «абматериальное» (по терминологии д-ра Жибье), т. е. смотря по степени временного отделения «сути» сомнамбула от своего земного, грубо материального тела, он находится в большем или меньшем соприкосновении с иным миром. Некоторые сомнамбулы видят только земные, сокрытые от большинства людей, предметы, например, могут определить гнездящуюся в человеке болезнь и иногда давать средства против недугов, как бы получая высшее знание вещей. Некоторые могут «сутью» переноситься на большие расстояния и, видя, что там происходит, давать нам вести о далёких наших друзьях, письма которых вскоре подтверждают сказанное сомнамбулом во время оцепенения его тела. Иные говорят от себя, видя много больше духовными очами. Во время сомнамбулического усыпления человек становится выше своего нормального состояния; нередко он тогда говорит, а иногда и пишет (медиумы) о вещах, не известных ни ему самому, ни присутствующим людям, а потому о «внушении» ему мыслей окружающими его личностями не может быть и речи. Все экспериментаторы этой интереснейшей области «духа» человеческого⁶⁸¹ непременно натыкаются на двойственность человеческого существа, на основании которой они основывают выводы свои о вечности человеческого «духа» и о его существовании отдельно от земного тела, после смерти сего последнего.

Разоблачения сомнамбулов в главных чертах все сходятся между собой, но каждый субъект говорит своим языком, своими словами и насколько каждому доступно выразить виденное и слышанное ими в сверхземной сфере. Передать вполне точно касающееся неземных вещей им бывает трудно, что, впрочем, не должно удивлять нас, если мы понимаем, что наши слова могут выразить только земные вещи, земные чувствования, для которых слова эти только и приспособлены.

Вот, для примера, беседа с сомнамбулом:

«Случай видения духовного мира» (перевод с немецкого). Автор статьи пастор Вернер (Werner), Разговор происходит между ним и его субъектом Р.⁶⁸².

Вернер. Вы говорите, что магнетический сон близок смерти или схож с нею. Можете ли объяснить мне, что общего между ними?

Р. «Могу. Магнетический сон тем подобен смерти, что «душа» выходит из тела совершенно одинаковым способом. Как это совершается, я не могу сейчас точно объяснить вам. Могу только картинно представить свои ощущения. В моём теперешнем состоянии я отношусь к телу моему, как к жилищу души, в окна которого, при бодрственном, нормальном состоянии, я могу выглядывать то в одно, то в другое его окно. В сомнамбулическом состоянии чувствую, что душа моя вышла из «дому» и за собой притворила дверь своего обиталища; поэтому я теперь вижу вас и тело своё так, как третье лицо видит группу лиц, постороннюю от себя. Стоя по вашу левую сторону и смотрю на вас и на своё собственное тело, сознавая себя отдельным существом от вас и от него».

В. Разве после смерти это так бывает?

Р. «Совершенно так. Разница только в том, что тогда возвращение в тело уже невозможно: «дверь» совсем закрыта. Но так как «дух» никогда не обходится без «души», быв с нею связан наподобие души с телом, то вполне восстать он без неё не может... А «душа» не так легко отделяется от тела, как «дух», который по существу своему божественен. Только вследствие усилий «душа» оставляет тело, имея с ним много сродственного. Любя тело, тяготея к нему, она, покидая его, уносит за собой его свойства (не всегда возвышенного качества), потому что свойства эти сжились, сроднились, срослись с нею воедино, составляя как бы одно с нею».

В. А не можете ли вы объяснить, каким образом дух и душа связаны с телом?

Р. «Постараюсь. Душа – это внутреннее чувствилище человека. Посредством её дух выражает свою деятельность. Он даёт ей импульс, чтобы внешним образом она выразила его проявления: но для того, чтобы душа могла наружными органами проявить действие духа, необходимо нечто, что служит проводником, приводящим в движение тело и придающим ему жизненность. Это очень тонкое вещество, составляющее часть души; оно вместе с нею пропитывает и наполняет все самые мельчайшие частицы земного тела и служит связью её с ним».

В. Не есть ли это так называемая «нервно-психическая сила»?

Р. «По мысли это верно. Это то, что телу даёт жизненность и силу для действия. Но не в имени дело».

В. Куда же после смерти человека девается эта «нервно-психическая» сила?

Р. «Исходя из самой сути души, сила эта, вследствие её постоянного воздействия на тело и близкого к нему соприкосновения, более сродственна становится телу. Она служит средством для внешнего выражения побуждений «души» через органы тела. Когда душа покидает тело, это тонкое вещество следует за ней. Если бы оно оставалось в теле, это последнее сохраняло бы свою жизненность, несмотря на то, что душа его оставила⁶⁸³. Примером тому служит теперешнее состояние моего земного тела. После смерти тела «нервно-психическая сила» постепенно теряет свою грубость, почерпнутую ею из материального организма, и, наконец, она совсем изнашивается душой, предназначением имеющая окончательно и всецело слиться с духом, достигнув одинакового с ним просветления».

В. Но зачем же силе этой оставаться при душе?.. Какую обязанность исполняет она после смерти тела?..

Р. «Она продолжает составлять принадлежность души и, хотя несравненно тяжелее и грубее её, а всё же она не поддаётся земному зрению нашему. По переходу в новое своё состояние, душа ведь не сейчас же может освободиться от этой грубоватой частицы своей: каждая душа с собой захватывает долю земных своих свойств и стремлений, почему этой нервно-психической силой влечётся, придерживается к покинутой земле. Души, ещё очень земные, любят облекаться в нервно-психическую силу и посредством её придают себе некоторую материальность. При помощи только вещественной субстанции они могут сделать себя видимыми, слышимыми для обитателей земли. Посредством этой силы они производят и звуки в земной атмосфере».

Умирая, человек уже не страдает, потому что главные пункты соединения тела с душой порваны предсмертной болезнью. Подёргивания в лице и членах тела происходят вследствие стараний духа выделиться из своей земной скорлупы, которая при этом машинально содрогается, наподобие того, как вздрагивает и ёжится отжившая шкурка червяка тогда, когда она стаскивается живой её содержимостью, готовящейся выскользнуть из этой уже омертвевшей оболочки, дававшей ей образ червяка, и, покинув которую, тот же субъект является в новой форме, в образе кокона, унёсшего с собой «жизнь». С окончательным уходом из неё жизни, шкурка червяка перестаёт шевелиться, так как в движение приводило её то, что из неё вылупилось.

Превращение червяка в кокон, а затем кокона в бабочку, конечно, только слабое подобие великой метаморфозы, превращающей земное существо в экс-земное, а всё же это намёк, служащий нам наглядным доказательством того, что, с переменой в оболочке, индивидуальная жизнь не прекращается. Всё живущее на земле проходит ряд превращений, из которых смерть есть высшая и последняя метаморфоза, совершающаяся в пределах земной области. Дальнейшие перемены продолжают совершаться в индивиде уже за гранью нам доступного и служат к большей и большей одухотворяемости человека, получившего жизнь для достижения полного блаженства, но посредством собственных о том стараний на земле, при условии живой веры в Бога и Господа нашего Иисуса Христа, надежды на Него и пламенной любви к Нему и нашим ближним, а также при условии живого единения с православной церковью Христовой.

Итак, нормальный процесс превращения человека в экс-человека совершается безболезненно, но при насильственной смерти или при смерти от утопления, когда болезнь не подточила связи тела с душой, разрыв между ними, по крайней мере, в момент, предшествующий наступлению смерти, должен сопровождаться страшными муками, конечно, тела, а не души, так как душа физических болей испытывать не может.

События, совершающиеся в среде людей, не понимающих всего величия явления, особенно знаменательны, когда действующими орудиями являются маленькие дети, как, например, и следующий случай, происшедший в среде уже совсем безграмотных людей.

В 1892 году, в числе нашей деревенской прислуги жила некая Анна Стузина, при которой находился её сын Коля, которому ещё не было четырёх лет. На Анне, молодой и здоровой крестьянке, лежала вся чёрная работа в доме, и жила она в одном помещении с кухаркой, Макаровной, полюбившей Колю и всегда рассказывавшей мне о том, как он «не по годам смышлён». Из этих рассказов вытекало, что большеглазый, с пухлыми розовыми щёчками Колюшка был преисполнен «житейской мудростью» и, несмотря на свой нежный возраст, умел уже хитрить, льстить, когда это ему было нужно. Чтобы выманить сладкий кусочек, он, ласкаясь, шептал кухарке: «Макавна, я маму не люблю! Я люблю тебя!» И сердце бездетной Макаровны таяло, и перед мальчиком, очень склонным, вообще, к чрезмерной еде, являлась чашка с творогом или кусочек жареного мяса. То же самое проделывал Коля и с матерью: когда хотел у неё выманить что-либо, то целовал её, уверяя, что «Макавна не холосая, а мама холосая», и что он её, маму, одну только и любит.

Всё это я рассказываю для характеристики Коли. Любуясь, бывало, на здорового, красивого ребёнка, мне думалось: «этот долго проживёт! Такие дети не умирают – это комочек ходячей материи!» А на деле вышло, что Колюшка, проболев только одну неделю, в ту же осень перешёл в иной, лучший мир. Сначала болезнь казалась не опасной, но Анна, не послушав моего совета, позволила сыну, скучавшему в постели, идти играть в кухню, где пол каменный и холодный, и наружная дверь беспрестанно оставалась неплотно затворённой, пропуская свежий воздух с улицы, и ребёнок ещё более простудился и окончательно слёг, заболев горлом. За два дня до смерти своей Коля сказал своей матери: «вон дуса, видись, мама!» – Где, сынок?.. Какая душа? – спрашивает удивлённая Анна. «А вон летает. Она из насих – я её не боюсь!» – отвечает Коля и пальцем указывает к потолку.

Услышав от Макаровны о видении маленького больного, я велела Анне ещё раз спросить Колю об этой «душе», а сама встала за дверью, так что Коля меня видеть не мог, а я сквозь щель двери могла за ним наблюдать.

Анна, ставшая теперь ласковее к своему ребёнку, прилегла к нему на свою большую кровать, где он лежал, и, поглаживая его, спросила: «сыночек! душа-то всё ещё тут?» – «Нет, она улетела!» отвечал Коля; но вдруг мальчик улыбнулся и, указывая пальчиком вверх, радостно воскликнул: «А вот, она опять прилетела! Она холосая. Видись, мама?»

Является вопрос, откуда мог Колюшка почерпнуть мысль о летающей над ним душе? А также и о том, что «она из наших, то есть, что это не чужое, а близкое к их семье существо? Уж, конечно, ни Анна, ни Макаровна не могли внушить ему понятия о летающей душе, так как ни та, ни другая религиозностью не отличались, и мальчик от них мог научиться только бранным словам, которыми эти женщины, обе задорного характера, друг друга частенько угощали, ссорясь из-за самых ничтожных причин... И вдруг – такое видение. Ребёнок этот целыми часами занят был едой; мать, которая им тяготилась, была довольна, когда Коля, удобно усевшись на низенькую скамеечку у стены в кухне, всецело погружался в поглощение большой порции каши с молоком. Поэтому, когда мальчику явился светлый посланник, получивший, как надо думать, поручение присутствовать при пробуждении Коли в их мире, для меня стало ясно, что ребёнок непременно умрёт.

В следующем проявлении одной недавно умершей особенно ясно видна намеченная цель – покинутому на земле мужу её дать веское доказательство того, что она продолжает существовать, и что проявилась именно она. В 1874 г., в Париже умерла сестра моего мужа, Екатерина Андреевна Ш-ская. В то время в нашем губернском городе Симбирске проживала одинокая старушка, г-жа Узатис, пользующаяся покровительством и некоторой помощью со стороны гг. Ш-ских, но, по слабости зрения, а главное – по плохой своей грамотности, не бывшая с ними в переписке и потому не знавшая о только что случившейся кончине г-жи Ш-ской.

Однажды, в сумерки, г-жа Узатис видит кого-то, входящего к ней в комнату. – «Это ты, Ариша?» – спросила она, думая, что это пришла женщина, прислуживавшая ей, но, не получая ответа, старушка стала вглядываться в подвигающуюся к ней ближе особу и, узнав вошедшую, пошла ей навстречу, радостно воскликнув: – «Голубушка моя, Екатерина Андреевна, давно ли вы приехали?..» – Но та, к которой относились эти слова, попятилась немного назад от распростёртых объятий старушки, почти касавшихся её, и вдруг исчезла. Видение своё г-жа Узатие тогда же рассказала нескольким лицам, описывая, в каком костюме ей «почудилась» С. К. Ш-ская:

«... Широкий, распашной серый капот, отделанный малиновым... На голове белый чепчик...»

Несколько времени спустя, муж покойной, имея поместье в нашей губернии, проездом через Симбирск, навестил г-жу Узатис. Когда она стала ему рассказывать о том, что, не зная ещё о смерти его покойной жены, она видела С. А. вошедшей в комнату, где никого, кроме самой г-жи Узатис, не было, и стала описывать одеяние покойной, Ш-ский резко остановил старушку:

«Тут, во всяком случае, не всё верно! – сказал он. – Правда, покойную одели в серый шёлковый капот, действительно, отделанный малиновым, который я, по её желанию, готовым купил ей незадолго до её кончины, но она носила его всегда с кушаком, купленным при капоте, и умершая была им, конечно, подпоясана. Если предположить, что, действительно, это она вам явилась в том именно одеянии, в котором её положили в гроб (чепец тюлевый, действительно, был на неё надет), то на ней непременно должен бы быть и кушак!».

– «Уж не знаю, почему она явилась мне без кушака, но я видела её в капоте, который не был подпоясан и широко развевался на ней!» – стояла на своём г-жа Узатис.

По возвращении в Петербург к своей осиротевшей семье, переехавшей туда после кончины матери, г-н Ш-ский, которого всё-таки поразило то, что его покойная жена показалась в том, приблизительно, костюме, в который её одели уже мёртвую, обратился к горничной, бывшей при С. А. до самой последней минуты её жизни:

«Дуняша, капот, в который ты одела покойную, имел кушак, и ты им, ведь, подпоясала её, – не так ли?» спросил он.

Немного оторопев, Дуняша отвечала:

– Да, кушак, действительно, был... Но... я забыла надеть его на С. А... Я была так растеряна, что позабыла о кушаке... Пожалуйста, простите меня!

– Где же этот кушак?! – более и более удивлённый, спросил г. Ш-ский.

Дуняша пошла в комнату, где хранились сундуки с вещами, и принесла именно тот малиновый шёлковый шнур с кистями, составлявший принадлежность достаточно хорошо знакомого г-ну Ш-му капота, приобретённого им самим, по желанию уже почти умирающей жены, вдруг пожелавшей иметь новое платье, временно почувствовав некоторое улучшение, как это бывает с чахоточными.

В то время я была в Петербурге и рассказ этот слышала от самого г. Ш., находившегося тогда под первым впечатлением этого факта, сильно поразившего его.

Подробности туалета в этом случае имеют огромное значение. Явись С. А. Ш-ская в каком-либо знакомом г-же Узатис платье, г. Ш. мог бы подумать, что старушка заснула и во сне видела его покойную жену. Но в том-то и дело, что о серого цвета капоте, именно распашного фасона, и, главное, об отсутствии кушака г-жа Узатис ничего не знала. Эти детали туалета проявившейся г-жи Ш. послужили верным доказательством (дали «test», как выражаются англичане) появления именно этой отшедшей. «Кушак», как ничтожен он ни был сам по себе, сыграл большую роль в жизни г. Ш., взгляды которого внезапно получили другой оборот, и умер он, вполне веря, что индивидуальная жизнь не имеет предела.

Кстати упомяну о том, что за несколько дней до своей кончины г. Ш. предсказал день и час своего перехода в иной мир, объясняя это тем, что его «Катя» обещала ему (он видел её во сне) за ним прийти именно тогда-то; и что, по-видимому, покойная исполнила своё обещание, потому что, радостно произнеся её имя, умирающий испустил свой последний вздох.

Для тех, кто живёт внешней жизнью, кто исключительно занят обыденными предметами, всё это покажется «чепухой», на которой не стоит останавливаться ни единой секунды. Пусть они так думают до поры, до времени. Настанет и для них «час, когда мысли их примут более духовный оборот, и они перестанут считать «вздором» всё то, что не относится исключительно к вопросам о хлебе насущном и о земном благополучии.

Прочитав о явлении покойной Е. А. Ш-ской, читатели вправе возразить:

«Почему же, вместо того, чтобы проявиться старушке Узатис, она не показала себя своему мужу, самому ей близкому человеку на земле?.. Почему не детям своим?..»

Всех условий своей сферы бывшие экс-человеки не открывают нам, так как многое должно оставаться тайной для нас, говорят они. Однако из того, что им дозволено сообщать нам, мы знаем, что стать видимыми они могут только тем из нас, кто одарён способностью, которую мы называем медиумичностью, т. е. той особой чуткостью, дающей возможность улавливать или воспринимать проявления экс-человеков. Нет сомнения в том, что покойная Е. А. Ш-ская имела самое горячее желание показать себя своему мужу, и что цель её проявления имела намерением именно, так или иначе, да подействовать на сознание г. Ш., но что на него, не одарённого способностью чуять присутствие неземных существ, она не имела возможности, не в силах была прямо воздействовать, а потому избрала иной путь, явившись г-же Узатис, обладающей даром воспринимать проявления «оттуда», и таким путём, хотя бы косвенным образом, заявить ему о себе и об иной жизни.

Что до того, почему Е. А. не показала себя своим детям, то, ведь, она не хуже нас понимала, насколько детским рассказам, вообще, мало придают значения, не доверяя их правдивости. Покажись она своим детям, старшие сказали бы, что «это им почудилось», и строго запретили бы им повторять «такой вздор», боясь, чтобы «воображение детей не расстроило нервы их» и, вообще, не подействовало бы на их здоровье.

Проявления сенситивности и связанных с нею фактов ясновидения в среде безграмотных людей, торжественностью своих откровений служат лучшим подтверждением явлений, по временами врывающихся в нашу тусклую земную область, чтобы напомнить нам о существовании рядом с нами страны, где всё повинуется закону любви, в высшем её значении.

Село Шишмарёво⁶⁸⁴, тянущееся вдоль узенькой речки, на протяжении четырёх вёрст, недавно ещё принадлежало моим родственникам В-м. В стороне от крестьянских домов, на окраине села, в келье своей, жила Матрёна Ильинична, престарелая крестьянка, с юных лет добровольно отказавшаяся от замужества, посвятив себя служению своей семье. Впоследствии, похоронив всех своих близких, она стала заботиться о том, как бы всякому постороннему быть в помощь. Добрые дела её стали известны, так как в деревне трудно скрыть их. Сначала к ней за советом приходили из окрестных сёл и деревень, а потом стали приезжать и издалека. И не одни простые люди искали у Матрёны Ильиничны себе нравственную поддержку, так как она была настоящий «врач души»: каждый уходил от неё утешенный, или, по крайней мере, успокоенный. Постепенно в М. И. развилась прозорливость, усилившаяся с годами, в ущерб её физическим силам, в особенности зрения; ослабевшее земное тело ещё заживо, до некоторой степени, давало по временам свободу её душе, освобождая её от своих пут, позволяя ей провидеть обстоятельства посещавших её лиц и предсказывать им будущее; подтверждавшиеся предсказания её ещё более упрочивали её репутацию – «угодной Богу». Сам помещик, а также и местный священник охотно навещали мудрую старушку, просиживая у неё часок-другой, беседуя о религии и удивляясь её природному уму, когда она толковала не только о молитве, но и о житейских делах своих почитателей и знакомых. Матрёна Ильинична имела и видения. Она предсказала священнику этого села близкую его кончину, и он являлся к ней после смерти, беседуя с нею о своём новом состоянии. Предсказала она и смерть самого владельца этого имения. Но я хочу рассказать об одном случае её сновидения.

В барской усадьбе села Шишмарёва умирала давно уже жившая на покое старушка экономка Еликонида Маркеловна. Три дня уже она была без языка и лежала с закрытыми глазами; только редкое дыхание доказывало, что жизнь в ней не совеем ещё угасла. Вдруг, приходит племянница Матрёны Ильиничны, прислуживающая ей, и, подойдя к умирающей, поклонилась ей в пояс, а затем проговорила: – «Тётенька приказала поздравить вас с приходом дорогих гостей – Божьих светлых посланников!» Умирающая медленно приподняла веки, три дня уже сомкнутые, и, к удивлению присутствующих, отвечала: – «Спасибо. Вижу!» – Затем она вновь впала в забытьё и вскоре испустила дух. Присутствовавшие при этом сами мне об этом рассказывали.

Теперь являются вопросы: что-же это за посланники?.. Зачем пришли они?.. Откуда могла бы выдумать их эта крестьянка, не будь она ясновидящей, и если бы присутствие миссионеров, дожидавшихся момента перехода души этой в их область, не было наивернейшей, наивеличайшей из истин. Если б в действительности не существовали «посланники», зачем придумала бы их эта богобоязненная, набожная старушка, которая малейшую неправду считала великим проступком перед Всевышним? Откуда эта тождественность откровений, если б всё было только плод воображения? Неужели это «одни бабьи бредни?» Эти повторяющиеся «проблески», по смыслу своему всегда одинаковые, разве не служат они ярким лучом света среди мрака, в котором мы живём, вдруг озаряющим мысль тех из нас, чей интеллект способен воспринять, уловить этот свет. Повторяю: я бы очень желала, чтобы господа материалисты на некоторое хотя бы время отложили своё высокомерие, дали себе труд поразмыслить, а затем добросовестно ответить на вопрос: почему во всех концах земли, среди самих различных общественных положений, в хрониках почти каждой семьи найдутся воспоминания о явлениях, подобных тем, что я имела возможность наблюдать?.. Конечно, собирание таких фактов требует не мало настойчивости и любви к делу, но ведь оно сто́ит не меньше внимания и затраты времени, чем какой-нибудь микроб или фибр в организме насекомого, над изучением которых так усидчиво трудятся гг. учёные. Ведь речь идёт о продолжении нашего бытия и за пределами земной жизни, а решение этого вопроса в положительном смысле со стороны корифеев науки совершенно изменило бы воззрения большинства, нравственный уровень которого, вследствие полнейшего неверия в будущую жизнь, вызванного односторонним объяснением законов природы этими самыми учёными, – в настоящее время настолько невысок, что иных стремлений у них нет, кроме желаний ублажать свои физические и корыстные побуждения. Разве редко приходится слышать: «какая охота, какая необходимость ломать себя и думать о так называемом «ближнем»? К чему ваше пресловутое самоусовершенствование? Зачем я стану ломать себя и заботиться о духовной стороне своей, которая, рано или поздно, должна же погибнуть, так как со смертью всё кончается!» Совершенно иначе, с удесятерённой энергией, зажило бы новое поколение, если б впереди оно видело разумную цель для борьбы со своим эгоизмом!

Пусть бы отрицатели бессмертия нашего Я, например, г. Битнер, вынужденный признавать явления, но, не долго задумываясь над их глубоким смыслом, бесповоротно решивший, что они все объясняются телепатией и силой электричества, насыщающего организм человека (подумаешь, что до г. Битнера никто до этого не додумался!) – и что вскоре можно будет совсем откинуть всякое участие «духов» при этих явлениях, – пусть бы он одним электричеством, одной телепатией, т. е. одними этими неразумными силами, без участия мыслящих существ, орудующих ими, толково объяснил бы нам – откуда старица Матрёна Ильинична взяла «светлых посланников», и почему она, живя на две версты от барского дома, не за два дня и не за день, а именно почти в момент смерти старой экономки прислала свою племянницу поздравить её с приходом дорогих гостей? Почему умирающая, несколько дней уже лежавшая как живой труп, могла открыть глаза и сказать, что она «видит их?..»

Гг. «Битнеры» авторитетно утверждают, что «со смертью всё, всё кончается», и полагают, что имеют разумное право одним взмахом пера решать вопрос, в который никогда серьёзно не вникали и не давали себе труда заглянуть «по ту сторону медали», занимаясь исключительно внешней её стороной. Нельзя же отвергать факт только потому, что он нам не нравится, а равным образом потому, что мы ещё не можем вместить его. Зачем уподоблять себя известному астроному, не хотевшему признавать падения аэролитов, так как-де «с неба падать не может ни камень, ни железо!?..» (Извлечение в сокращении из «Ребуса» 1899 г., №№ 13–17; 19–21; 23–24; 26; 28–30; 45; 47).