Вселенские учители. Григорий Богослов. Очерк жизни и деятельности

Дорогому другу,

Константину Ивановичу Смирнову

посвящаю эту книгу.

Григорий Богослов – ближайший и верный друг Василия Великого – один из трёх знаменитых каппадокийцев¹, прекрасно характеризуется Руфином в след. словах: «Василий был смирен пред Богом, но Григорий был смирен и перед людьми». Если великий архиепископ кесарийский родился быть властелином, и сознание своей силы всегда жило в его душе, и только подавлялось чувством христианского смирения, то Григорий Богослов по природе отличался мягкостью, уступчивостью: он был чувствителен, чуток к обиде, но доверчивый и поддающийся слову дружбы, скоро прощал оскорбления. Он любил Василия и во многом охотно уступал ему первенство, старался выдвинуть его, хлопотал о нём, всегда хвалил его и ни на минуту не смущался духом от этого. Смирением было преисполнено сердце Григория. Великой терпимостью отличался он и был одним из тех немногих людей, «которыми рано овладевает благодать Божия, так что они живут жизнью целомудренной чистоты, и их дни от самого отрочества связываются друг с другом природным благочестием». Верный заветам Доброго Пастыря, руководясь ими во всей своей жизни, обладая сердцем, которое не умело к чему-либо привязываться наполовину, чувствовать слегка, Григорий Богослов всецело посвятил себя служению Церкви Христовой, и дал ясное, цельное изложение учения о Св. Троице, о двояком естестве Христа. Если о Василии Великом говорили: «одна улыбка его была похвалою, а молчание – укоризною», то о Григории Богослове не менее сильно сказано Руфином: «всякий, кто осмеливался расходиться с Григорием по какому-либо чину веры, тем самым навлекал на себя клеймо еретика». Не менее сильно сказано также ещё о нём: «на немногих страницах и в немногие часы он соединил и закончил спор (богословский) целого столетия». Недаром бл. Иероним называл себя учеником Григория и считал за счастье слушать его.

«Жизнь Григория была в различных направлениях руководима божественным промышлением. Но будучи ли в доме родителей, или студентом в Афинах, отшельником в Понте, пресвитером и викарным епископом в Назианзе, или патриархом в Константинополе и председателем вселенского собора, – он всегда был верен тому благочестивому воспитанию, которое он получил с самого раннего детства в доме своих родителей».

Отца его звали также Григорием, а мать Нонной. Отец сначала был язычником. Добрый, честный, справедливый и бескорыстный, он пользовался любовью и уважением граждан. Ценя в муже хорошие душевные качества, Нонна печалилась всё-таки тем, что он язычник. Она убеждала мужа принять христианство и молилась усердно Богу, прося Его помощи. И молитва была услышана. Однажды в сновидении Григорий увидел себя поющим дивную песнь: «возвеселихся о рекших мне – в дом Господень пойдем». Он проснулся с сердцем, трепетавшим от радости. Это сновидение окончательно повлияло на решение Григория: он крестился, и вскоре же сделался пресвитером, а затем и епископом назианзским.

Нонна была замечательная христианка. Глубоко преданная воле Божией, она безропотно встречала всякое испытание и в пламенной молитве искала утешения и укрепления духа. Делать добро ближним было для неё наслаждением, её душевной потребностью. Она говорила, что готова была бы продать себя и детей своих в рабство, чтобы только иметь возможность пособить нуждающимся. Григорий Богослов выражал прямо мысль, что молитва матери сохранила его именно таким, каким она желала его видеть. «Она, – восторженно говорит он о матери, – для того только касается земли, чтобы здешней жизнью приготовиться к жизни небесной».

Григорий Богослов родился в 329 году, в Назианзе.

Заботясь о ребёнке со дня рождения, благочестивая мать главное внимание обратила на воспитание его души. Как только он начал понимать, он уже слышал о Боге, и рассказы из жизни святых ласкали его слух и питали детскую душу. Нонна рассказывала сыну историю принесения в жертву Исаака, стараясь расположить сердце мальчика так, чтобы у него пробудилась горячая жажда всего себя посвятить Богу. «Вручая ему Священное Писание, она выражала желание, чтобы божественная воля, высказанная в Писании, сделалась непреложным законом для сына, и чтобы чтение Священного Писания стало такою же потребностью для его души, как насущный хлеб для тела». И воспитание в духе христианском и семейные примеры имели большое действие на Григория. Он уже в детстве проявлял серьёзность, избегал шумных игр, предпочитая забавам беседы мудрых мужей и чтение священных книг. Сам Григорий Богослов говорит о себе: «От пелен воспитанный во всём прекрасном, потому что имел образцы для себя дома, тогда ещё приобрёл я степенность, и как облако к облаку, мало-помалу скоплялось во мне усердие к совершенствованию. Я возрастал, а вместе преуспевал во мне и разум. С радостью читал я книги, в которых говорилось о Боге, и имел обращение с мужами, которые были совершенны и чисты».

Изучая под руководством матери Священное Писание, светским наукам юный Григорий обучался у дяди Амфилохия, известного наставника риторики. Амфилохий сумел в племяннике пробудить жажду знания, и юноша отправился для дальнейшего образования в Кесарию Каппадокийскую, где и встретился с Василием Великим. Из Кесарии Каппадокийской Григорий поехал домой, чтобы попросить у родителей благословения для дальнейшего образования. Пробыв некоторое время в родительском доме, Григорий отправился в Кесарию Палестинскую, где среди учителей выдавался знаменитый ритор Феспесий. Младший брат Григория – Кесарий, желавший изучать медицину, избрал Александрию, в которой медицина преподавалась в совершенстве. Вскоре в Александрию же прибыл и Григорий, любознательность которого не удовлетворилась уроками Феспесия. В Александрии Григорий встретился со св. Афанасием. Молодой человек проникся духом великого борца за православие и почувствовал в себе ещё бо́льшую решимость сражаться с врагами Церкви Христовой.

Из Александрии Григорий отправился в Афины. Нельзя обойти молчанием самого путешествия. Пришлось плыть по морю. «Время было самое неудобное для плавания, – рассказывает сам Григорий, – но меня влекла страсть к наукам, особенно ободряло то, что корабельщики были как бы свои. Но едва мы совершили несколько пути, поднялась страшная буря, какой, по словам плывших со мною, не было на их памяти. Двадцать дней и ночей лежал я на корме корабельной, призывая в молитвах Бога; пенистые волны, подобные горам и утёсам, то с той, то с другой стороны ударяли в корабль, и нередко низвергались в него; от порывистого ветра, свистящего в канатах, потрясались все паруса, облака спустились, воздух омрачился, освещаясь на мгновение ослепительным светом молнии; оглушительные раскаты грома, сотрясая воздух, приводили в трепет всё живое. Все пришли в страх при виде общей смерти; но я боялся более всех за свою душу, ибо подвергался опасности умереть некрещёным и среди губительных вод желал воды духовной. Посему вопиял, просил и молил себе хотя малой отсрочки. Соединяли вопль свой и плывшие со мною, несмотря на общую опасность. Так страдал я; но со мною страдали и родители, в ночном видении разделяя со мною бедствие. Они с суши подавали помощь, своими молитвами как бы заговаривая волны, о чём узнал я, когда впоследствии, по возвращении домой, высчитал время. А некто из плывших со мною, оказывавший ко мне особое расположение, видел, что, во время опасности, мать моя вошла в море и, взявши корабль, без большого труда извлекла его на сушу. И видение оправдалось, ибо море стало укрощаться, и мы вскоре пристали к Родосу. Во время сей-то опасности я принёс себя в дар, давши обет, если спасуся, посвятить себя Богу, и посвятив, спасся».

В Афинах Григорий усердно занялся науками. Вскоре прибыл сюда и Василий. Здесь между ним и Григорием произошло самое тесное сближение. Всё время учения они жили под одним кровом, как два брата, охваченные одинаковыми высокими стремлениями².

В одно время с ними в Афинах слушал курс наук и Юлиан, известный в истории под именем Юлиана Отступника. Ещё христианин по внешности, но уже язычник в душе, Юлиан прибыл в Афины, как бы желая усовершенствовать знания, но тайная цель у него была совсем иная. Он хотел повидаться и посоветоваться с языческими жрецами, изучить что надо для лучшей борьбы с христианством и найти среди студентов и учёных – людей, которые могли бы явиться его сообщниками в деле восстановления язычества. Крайне впечатлительный, Юлиан воспитывался под руководством ариан, так как император Констанций был арианин. Но что могли вложить в душу юноши хорошего продажные люди, из выгоды переходившие от язычества в арианство, и наоборот? В Констанции – императоре христианине – Юлиан видел убийцу своего отца, в христианском обществе, его окружавшем – интриги и всевозможные пороки. Смешивая христианство с такими порочными его представителями, Юлиан начал ненавидеть и то высокое учение, о котором не имел правильного понятия. И он стремился к язычеству всеми силами своей души. Живя в Афинах, он «в сопровождении жрецов посещал языческие храмы, приносил в них жертвы, сожалел об их запустении и выражал надежду на их восстановление. Приведя Юлиана в одно идольское капище, элевзинский жрец указал ему место среди самого капища и начал вызывать лукавых демонов. Когда же демоны явились в обыкновенном своём виде, ужас охватил Юлиана и заставил его невольно положить на челе своём крестное знамение. Увидев это знамение Христовой победы, демоны мгновенно исчезли. Волшебник стал укорять Юлиана, узнав о причине исчезновения демонов. Юлиан признался в своём испуге и при этом выразил изумление – как велика сила креста, если демоны не устояли перед ним и разбежались.

– Не думай того, – возразил хитрый обманщик, – они ушли не вследствие боязни, а по отвращению к тому, что сделано тобою.

Сближаясь с язычниками и уже мечтая в душе об уничтожении христианства, Юлиан, из боязни ответственности перед императором, продолжал внешне казаться христианином и даже изучал вместе с Василием и Григорием Священное Писание. Однако то, что для многих оставалось тайною, было уже провидено Григорием, который тогда же понял истинную цель пребывания Юлиана в Афинах и предсказал то, чего должна ожидать от него христианская Церковь. «Я не худо разгадал сего человека, – признаётся Григорий Богослов, – хотя и не принадлежу к искусным в сем деле. Меня сделали прорицателем непостоянство его нрава и неумелая восторженность. Но мне не предвещали ничего доброго: шея не твёрдая, плечи движущиеся и выравнивающиеся, глаза беглые, наглые, свирепые, ноги не стоящие твёрдо, но сгибающиеся, нос выражающий дерзость и презрительность, черты лица смешные и то же самое выражающие, смех неумеренный, наклонение и откидывание головы без всякой причины, речь медленная и прерывистая, вопросы беспорядочные и несвязные; ответы ничем не лучше. И я сказал тогда: какое зло воспитывает Римская империя!»³

Григорию было 29 лет, когда он кончил своё образование и решился вернуться на родину. Уезжал также и его друг Василий. Но Афины не хотели отпустить тех, которыми гордилась афинская высшая школа. Учители и товарищи начали убеждать Василия и Григория остаться. Василий выказал непоколебимую твёрдость и уехал, но Григорий, по мягкости своей натуры, поддался просьбам и согласился остаться. Но без своего великого друга ему Афины показались до тягости скучными. Он не выдержал, и вскоре уехал. В Константинополе он встретился с братом Кесарием, который также спешил домой.

Одновременное возвращение обоих сыновей наполнило радостью сердце Нонны. Отпуская их в чужие края, она молила Бога, чтобы они, «и вернулись вместе, как вместе уехали». Не останься Григорий в Афинах на некоторое время, он не встретил бы брата в Константинополе. Таким образом уступка просьбам товарищей послужила причиной исполнения желания Нонны. Она видела во всём этом благую руку Создателя, направляющего жизнь людей и всегда готового услышать мольбу сердец чистых и верных Ему.

По возвращении домой, Григорий (вместе с братом Кесарием) крестился. После крещения ему предстояло избрать путь жизни. Он серьёзно задумался над этим. «Жизнь созерцательная, вдали от мира, давно уже привлекала его к себе». Он даже дал слово другу Василию – ещё в Афинах – разделить с ним подвиг отшельничества. Но многое заставляло колебаться его. Он понимал всё преимущество уединения, жизни в «горах и в утёсах», где, вдали от всякого шума, «можно единому Богу возносить чистый ум», и в то же время «жизнь отшельническая по исключительной сосредоточенности в себе, по тесноте круга, в котором заключена была их любовь», казалась Григорию мало удовлетворительною. Ему хотелось своими знаниями служить Церкви и ближнему, хотелось деятельной любовью проявить себя. В то же время вне уединения не могло быть того внутреннего мира, покоя, что – также благо…

Но как же оставить одних престарелых родителей? И вот любовь к ним положила конец колебаниям. Григорий остался жить с родителями, «стараясь идти средним путём между отрешившимися от всего земного отшельниками и живущими в обществе, заняв у первых чистоту помыслов, а у вторых – старание быть полезными для других».

Он услаждал родителей своей ласкою, облегчал их старость заботами, взяв на себя заведывание хозяйственными делами, и в то же время вёл жизнь подвижника: носил грубую одежду, спал на земле, питался только хлебом с водою и всё время, свободное от деловых занятий, посвящал молитве и чтению слова Божьего.

Между тем Василий поселился в пустыне и звал друга разделить уединение. Григорий должен был отказаться и писал при этом Василию: «Признаюсь, изменил я обещанию жить с тобою, как дал ещё слово в Афинах, во время тамошнего слияния сердец. Но изменил не добровольно, а потому что один закон превозмог над другим, – закон, повелевающий покоить родителей, над законом дружбы. Впрочем, и в этом не изменю совершенно: иногда я буду у тебя, а иногда ты сам навещай меня, чтобы всё было у нас общее и права дружбы остались равночестными».

И, согласно этому, Григорий посещал друга и жил с ним в его уединении, разделяя с ним его подвиги, о чём впоследствии вспоминал в своих письмах. «Кто мне даст опять эти дни, – писал Григорий, – дни, в которые я увеселялся с тобою в злостраданиях, потому что скорбное, но добровольное важнее приятного, но невольного? Кто даст мне эти псалмопения и бдения? Кто даст поденные и ручные работы – переноску дров, тесание камней, сажание, поливание? Кто даст этот златой явор, который насадил я, а возрастил Бог к моей чести, чтобы сохранялся он у вас памятником моего трудолюбия?..»

Но друзья не только работали в саду и в поле, они занимались и чтением священных книг, толкованием Писания и составлением правил для монастырской жизни.

«Григорий-отец часто нуждался в присутствии сына, который был красноречив, обладал обширными познаниями, как в светских науках, так и в слове Божием, отличался твёрдостью веры и умел бороться с еретиками, т.е. обладал теми качествами, которые были всего нужней в то смутное время, когда арианством заразился почти весь Восток». И вот в праздник Рождества (в 361 г.) Григорий был посвящён в пресвитеры. Молодому священнику, столь способному на борьбу с язычеством и ересями, пришлось вскоре же выступить с обличением против Юлиана, занявшего престол после смерти Констанция.

Сделавшись императором, Юлиан сбросил маску и открыто заявил себя язычником и врагом христианства. Желая торжества язычеству и уничтожения «секты галилейской», Юлиан однако не начал открытых гонений против последователей Христа. Юлиан хорошо понимал, что всякое гонение только помогло бы христианству, ибо смерть одного мученика порождала десятки и сотни новых христиан. Император задумал ослабить христианство, сделав его «религиею невежд», не дав возможности христианам получать образование. «Юлиану было известно, что многие христиане посещают языческие школы и сами являются педагогами в своих школах. Учёные споры его с христианами показали ему, что в рядах христиан много просвещённых людей, которые могут вести борьбу с языческим миром не только силой веры и подвига, но и оружием язычества – силой учёности, красноречия, почерпнутыми в языческих училищах. Особенно ему казалось невыносимым, что христианские педагоги в школах подрывают язычество». И вот Юлиан издал указ, имеющий целию сделать преподавание в школах привилегией язычников. «Все желающие заниматься обучением юношества, – говорилось в указе, – должны быть прежде всего безукоризненной нравственности и уклоняться от мнений, противных народным (т.е. языческим) верованиям. Что я вижу на деле? Гомер, Демосфен и др. признают богов отцами всех знаний, а педагоги, изъясняющие творения этих великих людей – оскорбляют богов. Я предлагаю на выбор: или не изучать того, что они не уважают, или согласиться и не обличать перед юношами в заблуждении Гомера и др. Кто думает иначе, может идти в храмы галилеян и учиться толкованию своих книг».

Христианские школы были закрыты. В языческие школы детей-христиан не стали принимать; христианам-педагогам было запрещено преподавание.

Против этого восстали многие христиане, получившие сами широкое образование, – и с особенной энергией, с особенным жаром восстал Григорий Богослов. Он писал: «По какому праву этот человек (Юлиан) утверждает, что греческое образование принадлежит ему и его богам? Есть ли основание запрещать его нам, потому что творцами его были язычники? Египтяне, финикияне и другие народы имеют своих мудрецов, сделавших различные изобретения. Что же вышло бы, если бы они вздумали делать из этих изобретений монополию и запрещать другим пользоваться ими?»

Юлиан продолжал идти по пути притеснения христиан… Он им запретил занимать общественные должности, лишил духовенство всяких льгот; христианские храмы обращались в языческие, а то и совсем разрушались… Желая усилить язычество, Юлиан старался склонить к принятию его христиан, и особенно выдающихся; но только трусливые и продажные люди, которых, к счастью, среди тогдашних христиан было немного, поддались императорским обещаниям и ласкам. Решительный отпор был ответом христианского общества Юлиану, который старался склонить в язычество и Кесария, занимавшего должность придворного врача. Но Кесарий отказался, и вскоре после этого совсем оставил дворец, вернувшись к родителям.

27-го июня 363 года, во время персидского похода, Юлиан был убит вражеской стрелой. Умирая, он воскликнул: «Ты победил, Галилеянин (т.е. Христос)!» В смерти императора-отступника ясно исполнилось пророчество: «кто упадет на этот камень – разобьется, но на кого он упадет – того сотрет он во прах».

Григорий Богослов написал против Юлиана две книги, в которых с необычайным оживлением, во всей полноте нарисовал картину хитрых действий императора, изобразив его характер и разъяснив всю жестокость системы его борьбы против христианства. Радуясь тому, что Церковь освободилась от лютого врага, Григорий скорбел за душу гонителя и, обращаясь к христианам, убеждал их не воздавать злом за зло поражённым язычникам. Он говорил между прочим: «Я знаю, что моё слово для многих будет неприятно. Ибо человек, получивший возможность отомстить, не любит повиноваться слову прощения, – слову, которое обуздывает раздражительность. Но не допустим излишества, не будем жестокосерды к тем, которые нас обижали, не будем делать того, что сами осуждали. Простим во всём, и чрез это сделаемся выше наших обидчиков. Покажем, чему учат демоны и чему научает Христос. Победим мучителей правдолюбием и в прощении покажем человеколюбие. Собственным примером своим сделаем их кроткими».

После смерти Юлиана на престол вступил Иовиан, кроткий сердцем и добрый христианин. Но царствование его продолжалось недолго – всего несколько месяцев. Его преемник Валент явился поборником арианской ереси. Начались снова тяжёлые времена для православной Церкви. Но, как и Юлиану-язычнику, Валенту-арианину православные оказывали дружный отпор. Василий Великий, – сначала священник, потом уже епископ, – явился во всём блеске христианского пастыря, не боящегося положить душу за паству… Его бестрепетные ответы правителю, а затем и самому Валенту произвели сильное впечатление на ариан и самого императора. Валент оставил в покое Василия и, проникнувшись к нему уважением, даже оказал помощь благотворительным учреждениям, созданным епископом кесарийским⁴. Ещё до посещения Кесарии, Валент был в Назианзе, где встретился с непоколебимой твёрдостью обоих Григориев: пресвитера и епископа.

Когда Валент из Назианза отправился в Кесарию, окруженный пышною свитою, Григорий Богослов поспешил к другу Василию, чтобы помочь ему в борьбе с императором-арианином. Григорию пришлось быть свидетелем величавой твёрдости друга, который боялся не гнева царя земного, а осуждения Царя Небесного. Радуясь торжеству православия и стойкости Василия, Григорий Богослов, по отбытии Валента из Кесарии, возвратился в Назианз.

По приказу Валента, Каппадокийская область была разделена на две части. Гражданское разделение повлекло за собою и разделение церковное. Епископ Тианы, ставший главным городом новой области, задумал отделиться от Василия Великого и образовать особую самостоятельную митрополию. В борьбе с Анфимом, епископом тианским, Василию понадобился надёжный союзник – и выбор пал на Григория, как на человека самого подходящего для этой цели⁵.

Григорий отказался от избрания. Но на сторону Василия стал отец Григория, и тогда этот последний, «как послушный сын, никогда не выходивший из воли отца, дал своё согласие на посвящение». Это произошло в половине 372 года. Назначенный епископом сосимским, Григорий, однако, не был им на деле, потому что Анфим проявил враждебное настроение и грозил встретить Григория оружием. Против грубой силы у нового епископа не было и не могло быть отпора; не в характере Григория было отвечать на насилие тем же, и он остался в родном городе. «В скором времени сюда прибыл и Анфим, желавший выведать относительно Сосим, которые находились как раз на границе двух областей. Григорий не согласился признать Анфима своим архиепископом, защищал Василия, и Анфим уехал из Назианза недовольный. Но скоро состоялось примирение между ним и Василием, который ради блага Церкви был готов на возможные уступки, и отдал Анфиму Сосимы.

Григорий не поехал в Сосимы, а остался в Назианзе помогать в управлении отцу, который был уже очень стар и часто хворал. Григорий сделался как бы викарным епископом назианзским. Он проявил при этом большое усердие и отеческую заботливость, – утешая страждущих и защищая виновных с целью склонить власти к милосердию.

«Жители Назианза, по случаю дороговизны хлеба и принудительного сбора податей, особенно обременительных в тяжёлое время, возмутились и подняли мятеж. Участникам возмущения, конечно, угрожали суровые наказания». Жители обратились к Григорию, прося его ходатайства для суда над виновными. Викарий не отказал в просьбе. И чтобы сильнее подействовать на чиновника, «Григорий избрал местом своего ходатайства церковную кафедру». Во время литургии Григорий обратился со словом к правительственному чиновнику. «Я знаю, – произнёс Григорий, – что ты выслушаешь моё дерзновенное слово, потому что и ты священная овца священного стада и, подобно нам, просвещён светом Святой блаженной Троицы. Слово моё к тебе будет кратко. Ты со Христом начальствуешь, со Христом и правительствуешь. Он дал тебе меч не действовать, но угрожать. Покажи человеколюбие, присоедини к страху кротость, раствори угрозу надеждою. Дай взаймы Богу милосердия. Никто не раскаивался из принёсших что-либо Богу. Он щедр на воздаяние… Всякому лучше оказывать милость здесь, нежели давать отчёт там. Дерзну ли на большее? Дерзновенным делает меня скорбь. Представляю тебе Христа и Христово истощание за нас, и крест и гвозди, которыми я разрешён от греха, и кровь, и погребение, и воскресение, и вознесение, и сию трапезу, к которой мы все приступаем… Ежели не за одно которое либо из сих, то хотя за всё окажи милость и нам и себе. Победи нас человеколюбием. Уважь мою веру, какую я к тебе имел, и которою других уверил, дабы также уважили её в большем и совершеннейшем. Скажу короче: ты сам имеешь Господа на небе, Который да будет таким же Судиёю для тебя, каким будешь ты для подвластных».

Проповедь Григория принесла благие результаты: мятежники получили полное прощение.

Между тем Григория ждали печали в личной жизни: ему пришлось перенести тяжёлые потери.

Прежде всего он лишился любимого брата Кесария, который, оставив придворную службу, вернулся домой и здесь вёл уединённую жизнь. Умирая, он завещал своё имущество бедным. «Кесарий был похоронен близ могил мучеников, и Нонна провожала его прах не в траурной одежде, а в белом праздничном платье, как знавшая, что для христианина смерть – не проклятие, а венец. Григорий сказал над гробом брата слово, являющееся образцом возвышенных погребальных произношений».

Вскоре после Кесария сестра Григория, Горгония, бывшая примерной матерью и женою и преданною христианкою. «Высшею её целью было воспитывать детей для Бога».

Отцу Григория было уже около ста лет. Недуги одолевали его, но он продолжал служить по мере сил, не ослабляясь в молитве. Весной 374 года он опасно заболел, и ему уже не пришлось поправиться. Он умер, стоя на молитве коленопреклоненным. Страшной скорбью отозвалась смерть отца в сердце Григория Богослова, недавно потерявшего брата и сестру. Понимая горе своего друга и желая почтить его усопшего отца, Василий немедленно прибыл в Назианз. Василий старался утешить Григория, хотя и сам был немало огорчён смертью того, кого он любил, уважал и почитал, как своего духовного отца, помня всё то, что сделал для него почивший. Григорий Богослов сказал над гробом отца слово, в котором очертил усопшего со всех сторон, не забыл дел общественных и обстоятельств частной жизни, в которых проявлялся возвышенный характер, сказалась чистота сердца столетнего епископа, до последнего часа служившего Богу и заботившегося о пастве…

И только что успел Григорий оплакать отца, как новое горе поразило его мягкое любящее сердце: скончалась Нонна, пережившая мужа только всего на несколько месяцев. Она отправилась в церковь, в которой служили её муж и сын, и преклоняясь, вдруг почувствовала приближение смерти. «Господи, Христе, помилуй мя», произнесла она, и скончалась.

Григорий Богослов был сильно удручён, и эти нравственные страдания отозвались на его здоровье. Он опасно заболел, слёг и был на краю могилы. Проезжавший в это время через Назианз еп. Самосатский Евсевий посетил Григория, лежавшего на одре болезни, и простился с ним, с чувством глубокой скорби, предполагая, что уже даёт ему последнее целование. Но Григорий Богослов выздоровел. Не настал ещё срок для его успокоения, ещё не всё совершил он из назначенного ему Высшею Волею.

Чувствуя себя слабым и разбитым, Григорий оставил Назианз и скрылся в одном из монастырей отдалённой Селевкии Исаврийской. Но и здесь он не мог оставаться бездеятельным, забыть о тех, кто нуждался в заботах, не мог равнодушно относиться к состоянию Церкви. Он ободрял тех, которые шли в изгнание, страдали за веру, боролся против ересей. В этом уединении ещё раз его сердце было поражено тягостной скорбью при получении известия о смерти Василия Великого. Григорий был ещё настолько слаб что не мог отправиться на погребение друга. Усталый и удручённый, он продолжал жить в мире и в покое в своём уединении, мечтая так и кончить свои дни… Но ему назначено было покинуть уединение и ещё раз вступить в открытую и твёрдую борьбу с врагами Церкви Христовой, явиться защитником православия в высоком сане константинопольского патриарха.

Вследствие торжества ариан, православие в Константинополе было ослаблено, и православные подвергались гонениям. Церкви перешли в руки ариан, православные епископы находились в ссылках; число православных настолько уменьшилось, что они представляли собою только малочисленную группу. «Но, говорит Григорий Богослов, хотя они составляли народ малочисленный, но были многочисленны перед Богом, который приемлет в счёт не множество, но сердца; это были души совершенные по вере, драгоценный остаток».

Со смертью Валента и затем с вступления на престол Феодосия – приверженца православия, надежды верных ожили. «Но чтобы малое число православных, сохранившихся ещё в Константинополе, после 40-летнего господства ариан, могло иметь какой-либо успех, ему нужен был вождь – сильный словом, мужественный и неустрашимый в борьбе с врагами, полный самоотвержения, готовый для блага своей паствы жертвовать собственным спокойствием и всеми выгодами жизни».

Таким был именно Григорий Богослов, живший в селевкийском уединении.

К Григорию и обратились константинопольские христиане, просившие защитить учение о «Святой Троице».

Он знал, что «нужды и скорби» ожидают его в шумной и развращённой столице, но мог ли отказать он, когда его призывали к столь великому служению? Он видел в этом волю самого божественного Промысла. И он поспешил в Константинополь, опасаясь, «чтобы предполагавшийся в Константинополе собор еретических епископов не успел овладеть сердцем и волею императора Феодосия чрез разных придворных вельмож, между которыми много находилось таких лиц, которые враждебно относились к православию».

Григорий прибыл в Константинополь в январе 379 г. и поселился в доме племянницы, дочери Горгонии. Жители столицы, привыкшие к роскоши, были изумлены при виде Григория. Пред ними стоял человек «в простой бедной одежде, с несколько сгорбленным станом, с головою почти совсем лишённою волос, с некрасивым складом лица, изнурённого слезами, постом и бдением, с руками, загрубевшими от чёрных работ, с грубым каппадокийским произношением».

Но с первых же проповедей они убедились, что это – «человек, обладающий редкими дарованиями ума, глубоким и основательным знанием Св. Писания и отеческих творений, изумительным запасом самых разнообразных сведений». Так как у православных не было своего храма, то они стали сбираться в доме, где жил Григорий Богослов. Скоро число слушателей настолько увеличилось, что Григорий обратил дом в церковь и назвал её Анастасиею, т.е. воскресением. Прежде всего Григорий принял все меры к тому, чтобы устроить дела православных, которые долгое время оставались без руководителя. В то время было в обычае вести споры о вере. Спорили все, даже те, которые ничего не понимали в этом деле. Но занятые бесплодными спорами о вере, христиане совсем не старались жить по вере. И Григорий начал внушать, что важнее всего жизнь по евангелию, исполнение заповедей Христовых, а не прения о вере. Конечно, это касалось тех, которые не могли ничего приобрести от споров, благодаря своему невежеству. Борьбы же с ересями Григорий не отрицал, но для подобной борьбы нужна подготовка, нужно знание дела. Сам Григорий ревностно защищал православие, поражая еретическое учение своим огненным словом. Еретики всевозможных толков ненавидели Григория и преследовали его. Они презрительно смотрели на старца, смеялись над его малочисленною церковью. Но это не всё. «Ненависть врагов православия простиралась даже до посягательства на жизнь Григория: они то врывались в его малую церковь, вооружённые палками и камнями, то влачили его пред судилище, как возмутителя народного спокойствия, то бросали в него камнями, когда он шёл по улице». Нужна была Григориева кротость и твёрдость, чтобы не смущаться и всё прощать. Он радовался о своём малом стаде, которое на своей стороне имело Бога и ангелов, чистое учение и неукоризненность поступков относительно ожесточённых врагов, причинивших ему столько зла». Самое посягательство на его жизнь утешало его тем, что он подвергался опасностям за истину и терпел подобно Стефану, побитому камнями, – этому мужественному защитнику Церкви Христовой.

Старания Григория не оставались тщетными. Дела церкви упорядочились, нравы паствы улучшались. Он действовал и словом и примером, т.е. проповедями и собственной жизнью. Он избегал пышности, обильных яств, роскошных одеяний и недоступности. По его собственным словам, у него не было желания соперничать внешним блеском и роскошью с полководцами и государственными вельможами; он не хотел осквернять алтаря избытком хлеба или растрачивать на себя суммы, по праву принадлежащие бедным, или разъезжать по улицам на прекрасных лошадях и окружать себя толпами льстецов. Если – прибавляет св. Григорий – им (константинопольцам) нужен такой именно иерарх, то пусть они изберут кого-либо другого и оставят ему его уединение, его Бога.

Но не все смотрели на великого подвижника с ложной точки зрения. К нему присоединился Евагрий понтийский, ставший его архидиаконом, к нему прибыл Иероним, уже сам пользовавшийся славой, как учёный и оратор, прибыл для того, «чтобы посидеть у ног св. Григория, послушать его». Поняли и оценили своего учителя и православные, желавшие видеть Григория на константинопольской кафедре. Но тут произошёл прискорбный случай, который я расскажу словами архимандрита Порфирия. «В числе приближённых Григория был один негодный человек – из самых хитрых честолюбцев. Он жил с Григорием под одной кровлей, вкушал с ним пищу за одной трапезой, разделял его мнения и предположения, и хотя изгнан был из своего отечества за позорные дела, но уверял, что терпел всё ради Бога. Мягкосердечный Григорий, обманутый видом строгого благочестия, почтил этого ловкого человека даже похвальным словом и отдал ему первенство в почестях. Между тем этот человек нашёл себе приверженцев в константинопольском клире, подкупил некоторых епископов, и последние решили тайно посвятить его в епископа на кафедру константинопольскую, не спросив на то ни у кого никакого согласия. Из храма, где было начато посвящение, толпа нечестивцев была изгнана православными, и обряд посвящения был окончен в доме какого-то свирельщика. Истинно православные люди скорбели по поводу этого происшествия, но нашлись и такие, которые обвиняли Григория за его непредусмотрительность и сделали заключение, что он не может отличать людей хороших от порочных. Ариане же, воспользовавшись этим случаем, начали утверждать, что происшедшее разделение есть уничтожение самого учения. Григорий был потрясён всем этим и решил вернуться в своё уединение. Друзья Григория заметили перемену его душевного состояния и стали догадываться об его предположениях. Чтобы воспрепятствовать осуществлению их, друзья составили около Григория неприметную стражу, которая охраняла все его движения, выходы из дома и возвращения. Они имели основание для всего этого. В одной из бесед Григорий произнёс след.: – «Возлюбленные дети мои! соблюдайте в целости мною вам преподанное учение о Св. Троице, не забывайте трудов моих!» Все поняли намёк архипастыря, и храм огласился рыданиями. И среди этих рыданий раздался чей-то возглас: «Ты вместе с собою изгонишь из Константинополя и учение о Св. Троице». Григорий был тронут, поражён и изменил своё решение. Но он чувствовал, что ему нужен временный покой от столь многих перенесённых потрясений и волнений, и он поселился в уединении близ моря, за городом. Уединённая жизнь, окружающая тишина и близость моря много способствовали его душевному умиротворению. Морской воздух укрепил и его физические силы.

После недолгого пребывания в уединении, Григорий снова вернулся в Константинополь и отдался своей прежней деятельности с удвоенной энергией.

24 ноября 380 года прибыл в Константинополь император Феодосий, стоявший за никейский символ веры. Немедленно по прибытии, император предложил арианскому епископу Демофилу выбор: или отречься от кафедры, или принять, как догмат, никейское исповедание веры. Демофил не согласился на признание символа. У ариан были отобраны все церкви. Григория император принял с почётом, выразил ему своё уважение и передал ему храм апостолов, сказав при этом: «этот храм сам Бог передаёт тебе за твои труды». День, в который должны были православные войти в храм, занимаемый ранее арианами, являлся днём опасным, и потому были приняты все меры, чтобы не произошло побоище. «В торжественной процессии шёл сам император, а рядом с ним Григорий, и они были сопровождаемы чрез тесные массы зрителей императорскими войсками. Когда процессия проходила улицами, то она была приветствуема криками, угрозами и воплями женщин и детей, словно весь город брался штурмом. Это было 26-го ноября. Утро стояло мрачное, и дул с Чёрного моря леденящий ветер. Григорий печальный и больной, со взором, обращённым к небу, шёл между войском и императором. Ариане ликовали, видя в самой природе худое предзнаменование; но как только епископ и император вошли в святилище и воздели свои руки к Богу в молитве, – луч яркого солнечного света пробился чрез облака, сверкнул на оружии воинов и богатом одеянии священников и наполнил всю церковь славой. Ликующие православные громко закричали, чтобы Григорий был назначен патриархом константинопольским. Император согласился с волей народа, но Григорий, слишком подавленный волнением, чрез одного из духовенства обратился с просьбою к народу прекратить крики и отложить вопрос о патриаршестве до будущего случая, а теперь слиться всем в молитве и благодарении».

Григорий не отказывался от патриаршей кафедры, но хотел быть избранным собором епископов, т.е. на основании строго каноническом. Этот поступок Григория был оценён всеми православными, и сам император почувствовал к нему ещё большее уважение.

Изобличая ариан (у которых были отняты все церкви) в заблуждениях, Григорий лично относился к арианам с кротостью и старался удержать Феодосия от сурового преследования их. Но это не смягчило ариан; некоторые из изуверов решили даже убить Григория.

«Так, однажды, – рассказывает сам Григорий Богослов, – я оставался дома по болезни. Я лежал на постели; вдруг входят ко мне несколько простолюдинов и с ними молодой человек – бледный, с всклокоченными волосами, в чёрной одежде. Я свесил немного ноги с моего одра, испугавшись как бы такого явления. Прочие, наговорив, как умели благодарений, ушли, а молодой человек припал вдруг к моим ногам и оставался у них безмолвным и неподвижным. Я спросил: кто он? откуда? в чём его нужда? Но не было другого ответа, кроме усиленных восклицаний. Он плакал, рыдал, ломал себе руки. И у меня полились слёзы. Когда же оттащили его насильно, потому что не внимал словам, один из бывших при этом сказал мне: Это убийца твой; если видишь ещё Божий свет, то потому, что ты под Божьим покровом. Добровольно приходит к тебе этот мучитель своей совести, неблагомысленный убийца, и приносит слёзы в цену крови. Так говорил он. Меня тронули слова эти, и я сказал несчастному: «да спасёт тебя Бог! А мне, спасённому, не важно уже показать себя милостивым к убийце…»

Желая восстановить мир в Церкви и утвердить истину православного учения, император Феодосий созвал в 381 году собрание из восточных епископов, которое известно под именем 2-го Вселенского собора. На этом соборе, между прочим, присутствовали Мелетий, епископ Антиохийский, Григорий Нисский, Диодор Тарсийский и Кирилл Иерусалимский. Григорий Богослов, управлявший константинопольской кафедрой, до сих пор ещё не был, однако, утверждён канонически. И одним из первых постановлений собора было утверждение Григория в сане константинопольского архиепископа, по желанию императора, народа и большинства духовенства. Григорий согласился на утверждение, желая свою власть употребить на благо Церкви, устранить разногласия и посеять мир.

Незадолго до своего утверждения, уже предугадывая его, Григорий произнёс слово, в котором выяснил своё отношение к избранию. Он не стремился к занятию кафедры Константинопольской. Он явился в столицу с одной целью – поддержать истину и способствовать укреплению веры в христианах. Он говорил об обязанностях царя и всех власть имущих и с достоинством заявил, что он никогда не заботился о том, чтобы удостоиться чести обедать за столом смертного царя, получать рукопожатия от запятнанных кровью рук, принимать участие в блистательных и шумных собраниях. Он стремился к одному – к мирной жизни и к научным занятиям, пользуясь духовной свободой.

Прибытие на собор египетских и македонских епископов внесло раздор в среду духовенства. Вражда начала ковать ковы против праведника, который всегда ставил на первом плане интересы веры и Церкви. Враги начали утверждать, что избрание Григория незаконно. Не желая порождать смут и вредить Церкви раздорами, он изъявил желание оставить кафедру. Явившись на собрание, он сказал: «Я охотно следую примеру Ионы, и для спасения нашего корабля (т.е. Церкви) готов жертвовать собою, хотя и не могу признать себя виновником бури. Возьмите меня и ввергните в море; какой-нибудь страннолюбивый кит примет меня из глубины морской. Против воли занял я престол сей, и теперь охотно оставляю его. Простите и не забывайте трудов моих».

Враги Григория сумели склонить на свою сторону многих из прежних сторонников архиепископа, и собор принял отречение Григория. Но император, понимавший значение Григория и любивший его, с глубокою скорбью выслушал просьбу архипастыря и не сразу изъявил своё согласие.

Константинопольская паства была поражена решением Григория. Истинным сынам Церкви было горько видеть торжество врагов Григория; многие епископы оставили собор, народ проливать слёзы. Чтобы утишить раздор и утешить паству, Григорий Богослов произнёс свою прощальную речь.

В этой речи Григорий показал, в каком расстроенном состоянии он застал константинопольскую паству и очертил то цветущее состояние, в каком она находилась теперь, и затем произнёс со свойственной ему силой и искренностью: «Таково оправдание моего здесь пребывания. Если оно заслуживает похвалу – благодарение Богу и вам, призвавшим меня. Если не соответствует надеждам – и то благодарение, ибо очень знаю, что оно не вовсе укоризненно. Покорыствовался ли я чем-нибудь? Приумножил ли свою собственность? Огорчил ли чем Церковь? Я соблюл священство чистым и нескверным».

Указав на свои труды, сославшись на своё нездоровье, повторив ещё раз сущность своего учения, он в заключение речи просил отпустить его с молитвами, а на его место избрать такого, который возбуждал бы зависть, а не сожаление, у которого руки были бы чисты, а слово разумно.

Вскоре Григорий удалился из Константинополя, но вновь избранный епископ не был достойным преемником великого святителя. Человек знатного происхождения, он был почти совсем незнаком с догматами веры, не обладал знанием Св. Писания, не отличался ревностью о Церкви, которая нуждалась именно в муже благочестивом, опытном, способном разрушить злые умыслы врагов православия.

Второй Вселенский собор закончил свои занятия уж без Григория. На этом соборе вновь были осуждены все ереси, в том числе и арианство, никейский символ веры подтверждён и дополнен след. изъяснениями: «Веруем и в Духа Святаго, Господа животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже с Отцом и Сыном споклоняема и славима, глаголавшего пророки. Во едину Святую, Соборную, Апостольскую Церковь. Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века».

Желая покоя и уединения, Григорий радовался тому, что мог оставить столицу и удалиться от суеты. «Благодарение болезни и наветам врагов, которые сделали меня свободным, поставили вне содомского огня. Я уже не сотрапезник земного царя, как прежде, не буду потупленный и безмолвный возлежать среди пирующих, с трудом переводя дыхание…»

Так писал св. Григорий, но он не мог забыть воздвигнутого им храма Анастасии, в котором учил народ истинам православия. И он восклицал, полный скорби: «если когда-нибудь сердце моё забудет тебя, о, Анастасия, или язык мой произнесёт что-либо прежде твоего имени, то да забудет меня Христос!»

Покинув столицу, он посетил Кесарию, чтобы воздать честь своему другу; здесь Григорий произнёс над гробом Василия Великого своё замечательное похвальное слово, которое так ярко характеризует личность и деятельность знаменитого архипастыря и сообщает столь много важного из его жизни. Из Кесарии Григорий направился на родину, где Церковь оставалась без пастыря и была раздираема смутами. «Это был корабль без кормчего среди разъярённого моря». Слабое здоровье мешало Григорию взять на свои плечи тяжёлое бремя – управления епархией, охваченной волнениями, и он не согласился занять назианзскую кафедру, но употребил всё своё влияние, чтобы был избран на неё достойный пастырь, каковым он считал пресвитера Евлалия, отличавшегося строгою жизнью и знанием Св. Писания… Когда Евлалий был возведён на кафедру Назианза, Григорий успокоился и предался вполне уединённой жизни, следя за борьбою, но уже не принимая в ней участия. Он отказался от приглашения на новый собор, хотя и не переставал подавать советы из своего отдалённого Арианза, где у него был маленький домик и сад с приятною тенью. «Только одна любовь побуждала его иногда входить в сношение с людьми, чтобы помочь страдальцам, защитить притесняемых, утешить скорбящих, обличить забывающих свой долг. Он вёл жизнь вполне подвижническую. Обитая среди утёсов, он ходил босой, имея только одну полуразодранную одежду, спал или на голой земле, или на ложе из древесных ветвей, прикрываясь рубищем, не зажигая огня, чтобы согреть тело; пищу его составляли хлеб с солью и огородные овощи; питьё – вода, в которую иногда примешивал немного уксуса. «Ежели, – восклицал Григорий, – тебе, моё тело, недостаточно сего, и ты желаешь удовольствий и роскошных яств, то ищи другого, кто бы дал тебе сие, а мне некогда отогревать домашнего врага, как змею в своём недре».

Не легка была такая жизнь, особенно при полном одиночестве. Никого не было вокруг него из ближних, некому было позаботиться о нём, и он не знал, кто закроет ему глаза в минуту смерти… Тоска касалась сердца Григория, и скорбь овладевала им. И тогда молитва и писание стихов приносили ему истинное утешение, наслаждение и ободрение.

Стихи писал не только Григорий Богослов, многие св. отцы Церкви свои досуги посвящали поэзии; к духовным поэтам принадлежат Ефрем Сирин, Амвросий Медиоланский, Павлин Ноланский, св. Дамаскин и др. Григорий богослов довольно определённо высказывается о значении поэзии. Он сильно порицает суетное и пустое красноречие и ценит красноречие, в котором язык и мысль не отстают друг от друга. Он отмечает поэтов, как лиц, которые живо и сильно проникаются предметами и явлениями, и могут порождать такое же проникновенное чувство в других. Он писал в одном из своих стихотворений, касаясь поэзии: «Я избрал путь слова, думаю, хороший; я решился свои умственные труды передавать в стихах не для того, чтобы приобрести тщетную славу, и не потому, чтобы я стихосложение предпочитал священным трудам! Я хотел, трудясь для других, связать таким образом свою греховность, и при самом писании, писать не много, вырабатывая стих. Я хотел для тех, которые всего более любят словесное искусство, предложить приятное врачество, дать привлекательность убеждениям к полезному, горечь заповедей подсластить искусством. Иногда звуки струны имеют целебную силу, если ты хочешь исцеления. Если угодно, пусть стихи будут вместо пения и лиры; я дал их на забаву, если кто желает забавляться. В стихах я находил утешение в болезни, как престарелый лебедь, пересказывая сам себе вещания сверкающих крыльев, – не плачевную, но исходную песнь. Да будет известно, что и в Св. Писании многое изложено стихами. В этом убеждает и Саул, освобождённый от злого духа звуками лиры Давида…»

За исключением немногих, почти все стихотворения Григория Богослова относятся к лирической поэзии. Главное требование, которое можно предъявить к лирическому поэту, заключается в том, что мы хотим не только личного, но и общего, т.е. чтобы поэт, говоря о себе, говорил о том, что принадлежит вообще человеческой природе, а не исключительно его личности. «Он должен стараться не о том, чтобы занимались только им лично, но поставить читателя на одну с собой точку, с которой всякий мог бы видеть всё истинное и прекрасное». Разумеется, поэт знакомит в своих стихах и с собою, насколько это интересно и нужно. «Таким именно и представляется содержание стихов Григория. Они заключают в себе совершенный образец того, какие мысли по преимуществу должны занимать христианский ум в настоящей жизни и как победоносно выходить из борьбы с душевными помыслами и соблазнами. Обращая взгляд на самого себя, поэт-богослов открывает много тайного для своего ума, замечая борьбу в своих желаниях, говорит о том, как стесняется телесною чувственностью высокий полёт духа, как много соблазн угрожает спасению души. На основании всего этого он земную жизнь признаёт тяжёлою, но мирится с нею потому, что помнит и живо представляет себе божественное промышление о судьбе всякого человека, а также и потому, что одушевляется ожиданием небесных радостей, блаженного общения с Пресвятой Троицей, славе которой посвящена вся его жизнь».

Некоторые из стихотворений Григория носят на себе сатирический характер. Поэт то мягко, с любовью, но ярко разоблачает смешную сторону поступков людских, как, например, пристрастие к нарядам, то с негодованием, жёстко, язвительно бичует тех, которые презирают святыню и нарушают права ближних. Здесь источником праведного гнева является сильная ревность о Боге, о Церкви, та страстная любовь к ней и ко Христу, которая оскорбляется всякою «ложью и мерзостью», и не выносит поругания святыни.

Так, в поэме против константинопольских священников и города Григорий восклицает: «О вы, священники, которые приносите бескровные жертвы и боготворите великое единство в Троице! О законы! О императоры, ликующие в благочестии! О славные основания великого Константина! О юный Рим, который стал выше других городов как звёздное небо выше земли! Какие только бедствия ни причинила мне зависть! Печальный раздор сделал всё это! Служители Божии сделали всё это, – служители, которые, о Христос, Царь мой, будучи в плачевном раздоре между собою, сделались враждебными и мне за то, что я не хотел ничего полагать выше Христа. Моя вина заключалась в том, что я не принимал участия в грехах других и не позволял водить себя, подобно маленькому кораблю, на буксире. Пусть забвение сокроет эти дела! Я буду наслаждаться покоем, с радостию избегая дворцов, городов и священников и всего такого, как я стремился к этому давно».

Для ознакомления со стихами Григория, – приведём в прозаическом переводе три из них: «На гневливость», «На любомудрую нищету» и отрывок из одной поэмы.

Сержусь на домашнего беса, на гневливость, и мне кажется, что этот один гнев справедлив, если уже надобно потерпеть что-либо из обычного людям.

Вникнем же в этот недуг несколько глубже: что он такое? отчего бывает? и как от него уберегаться?

Иные называют исступление воскипением крови около сердца. А иные называли гневливость желанием мщения, и это желание, если устремляется наружу, есть гнев, а если остаётся внутри и строит зло, есть злопамятство.

Как скоро покажется дым того, что разжигает твои мысли, то прежде, нежели возгорится огонь и раздуется пламя, едва почувствуешь в себе движение духа, привергнись немедленно к Богу, и помыслив, что Он – твой покровитель и свидетель твоих движений, стыдом и страхом сдерживай стремительность недуга, пока болезнь внимает ещё увещаниям. И ты отразишь от себя раздражительность, пока владеешь ещё рассудком и мыслями.

После этого рассмотри, в какой стыд приводит гнев жестоко поражаемого им. Глаза налиты кровию и искошены, щёки у одного бледны, как у мёртвого, у другого багровы, шея напружена, жилы напряжены, речь прерывистая и вместе скорая, дыхание, как у беснующегося, топот ног, наклонения головы, рука, стуча пальцами, грозит. И это только начало грозы. Какое же слово изобразит, что бывает после этого? Оскорбления, толчки, неблагоприличия, лживые клятвы, щедрые излияния языка. Он просит себе громов, бросает молнии, недоволен самым небом за то, что оно неподвижно. Так слепа и суетна его горячность.

Не так страшно для нас расстройство ума, не так страшны телесные болезни. Эти недуги, хотя жестоки, и мучительны, пока продолжаются, но делают нас несчастными не по собственному нашему изволению; они более достойны сожаления, чем проклятия. Но скажи: какое другое зло хуже преступившего меру гневливости? И есть ли от этого какое врачевство?

В иных болезнях прекрасное врачевство – мысль о Боге. А гневливость, как скоро однажды преступила меру, прежде всего заграждает двери Богу. Самое воспоминание о Боге увеличивает зло, потому что разгневанный готов оскорбить и Бога.

Такими рассуждениями всего более преодолевай свой гнев; и если ты благоразумен, то не потребуешь для себя большего. А если для умягчения твоего сердца нужна продолжительная песнь, то посмотри на жизнь тех, которые и в древние и в последние времена своими добрыми нравами приобрели дерзновение перед Богом. Хвалю Самуила! Ему трудно было однажды перенести обиду, когда Саул разодрал у него ризу, однакоже, умоляемый о прощении, немедленно простил он вину (1Цар.15:27–31). Что же сказать о том, как Давид терпел отцеубийцу – сына, незаконно домогавшегося власти? Он оплакивает его умершего и взывает к нему со слезами и воплем. Не умолчу и о прекрасной добродетели Стефана, в котором вижу начаток мучеников и жертв. Он был забросан камнями, но и во время побиения камнями слышен был голос его, изрекающий прощение убийцам, и как о благодетелях возносивший о них молитву к Богу (Деян.7:60). А сколько имеешь ты высоких примеров в твоём Владыке! Сравни же с Его страданиями то, что переносишь ты. Хотя бы ты всё перенёс, и тогда недостанет ещё немногого, если будешь судить о страданиях, приняв во внимание достоинство страждущего.

Столько имеешь врачебных средств от этого недуга, но всех важнее заповедь, которая не позволяет тебе отвечать обидой даже и тому, кто ударил тебя. Ветхозаветным предписано: не убий, но тебе повелено даже и не гневаться, а не только не бить и не отваживаться на убийство. Послушай, чего желает кротким Христос, когда перечисляет блаженства и определяет меру будущих надежд (Мф.5:5). Тебя ударили в ланиту? Для чего же допускаешь, чтобы другая твоя ланита осталась без приобретения? С тебя сняли хитон? отдай и другую одежду, если она у тебя есть. Нас злословят? будем благословлять злых. Проклинает тебя кто? молись за клянущего. Таким образом приобретёшь две важные выгоды: сам будешь совершенным хранителем закона, да и оскорбителя твоего кротость твоя обратит к кротости же, и из врага сделает учеником.

Итак, видишь ли? Всего более желай, чтобы тебе вовсе не гневаться, потому что это всего безопаснее. А если не так, старайся, чтобы исступление твоё прекращалось прежде вечера, и не давай во гневе твоём заходить солнцу (Еф.4:26).

Скажешь: что ж? Не сама ли природа дала нам гнев? – Но она дала и силу владеть гневом.

Если в Писании слышишь, что Бог гневается, то не принимай этого за совет предаваться страсти. Бог не терпит ничего подобного тому, что терплю я. Почему же Он таким изображается? По законам иносказания, чтобы устрашить умы людей простых. Притом слышишь, что от гнева Божия терпят злые, а не добрые, и терпят по законам правосудия. Но твой гнев не полагает себе меры и всех делает равными. Поэтому не говори, что твоя страсть дана тебе от Бога и свойственна самому Богу.

Так угасишь ты в себе эту болезнь, утоляя её предложенными тебе рассуждениями. Но вот вторая забота: как удерживаться, чтобы не воспламенял тебя гнев от чужого гнева, как огонь от огня?

Во-первых, прибегни немедленно к Богу, и проси, чтобы Он сокрушил разящий тебя град, но вместе пощадил нас, которые не обижали других.

А в то же время положи на себя знамение креста, которого всё ужасается и трепещет, и ограждением которого пользуюсь я во всяком случае и против всякого. Потом изготовься к борьбе с тем, кто подал причину к этому гневу, а не кто предался ему, чтобы тебе, хорошо вооружившись, удобнее было победить страсть.

В-третьих, зная, из чего ты произошёл и во что обратишься, не думай о себе очень много, чтобы не смущало тебя высокое и по достоинству составленное мнение о себе. А ты, как будто совершенный, отказываешься терпеть оскорбления! Смотри, чтобы не понести тебе наказания за самомнение.

В-четвёртых, знай, добрый мой, что и жизнь наша ничто, и все мы не безгрешные судии о добрых и худых делах, но большею частью и всего чаще носимся туда и сюда, и непрестанно блуждаем.

В-пятых, будем иметь больше рассудительности. Если нет ни малой неправды в том, что говорит воспламенённый и ослеплённый гневом, то слова его нимало нас не касаются. А если он говорит правду, то значит, что я сам нанес себе какую-нибудь обиду.

Заключение моих советов тебе будет следующее. Какое существо по преимуществу кротко? – Бог. А у кого природа самая раздражительная? – У человекоубийцы, который сверх других наименований, выражающих его лукавство, называется и гневом. Какую же часть намерен ты избрать? Что ещё сказать? Заклинаю тебя, гнев – друг пороков, предающий меня во врата адовы, покорись ныне Богу и слову. Покорись, гневливость, – это безобразие лица, это обуревание мыслей, это многословное зло, – покорись, потому что Христос, Которого не вмещает вселенная, и Который призывающим Его усердно дарует разрешение и от лукавых духов и от страстей, Христос хочет, чтобы ты немедленно бежала отсюда и, войдя в свиней, скрылась в бездну.

Ты и в болезни весел, роскошествуешь, если только богат; чувствуешь, правда, зло, однакоже есть у тебя и врачевство от болезни. А другой беден, но воздержен. И он втрое блажен, потому что нет у него ни зла ни врачевства от зла. И я богатого, но раболепствующего страстям, тогда разве предпочту нищему и мудрому, когда человека крепкого силами, но помешанного в уме, соглашусь предпочесть здравому умом, хотя и малосильному.

Пусть один, имея у себя много врачевства против страданий, тяжко болен, а другой, не имея ни одного врачевства, весьма здоров: которого из них станешь ты ублажать? Очевидно, здорового. Так и человека, который имеет нужду в немногом, хотя он и очень беден, предпочту богатому и деньгами и страстями.

Из поэмы, в которой Григорий Богослов воспевает скорбность своей жизни, приведу отрывок.

«Где вы, крылатые речи? Исчезли, как волны на море. Где доблесть юности славной? С летами прошла. Где крепость могучего тела? Изношена в скорби и в горе. Где ты, богатство? Пропало. Осталась лишь Божия милость. Где вы, родители, милые сердцу? Где сестра? Все в могиле – безмолвны. Нет у меня даже родины… Волны бушуют и ходят по ней. И я, едва ступая, брожу, как в неволе, безродный, изгнанный, всеми отвергнутый… Не раздаются около меня весёлые речи и не слышу милого детского лепета. Грустно свершаю остаток горестных дней…»

После этого поэт переходит к размышлению о том, что станет с его прахом, и вдруг, – как бы воспрянув от уныния, с упованием на доброго Пастыря-Отца всех, – восторженно заканчивает поэму: «Ты мой Спаситель, Христос! Ты – моя родина, сила моя, мой покой, моя защита, – всё, всё я в Тебе одном обретаю!»

Немало у Григория стихотворений догматического содержания, которые написаны с целью дать доступное изложение истин веры христианской. Таковы: «О началах», «О Сыне», «О Св. Духе», «О мире», «О промысле», «О душе», «О человеческой природе» и др.

В стихотворениях Григория ярко, живо и подробно раскрыта внутренняя борьба человека с самим собою, борьба плоти с духом, очерчена суета настоящей жизни. Видное место среди стихотворений занимает то, в котором он описывает свою жизнь. Это стихотворение отличается истинно художественным исполнением. Стихотворение, проникнутое скорбью, знакомит не только с жизнью поэта, но и сообщает верную и живую картину нравов, характеристику многих людей. Так даётся художественное изображение Церкви, Второго Вселенского собора. В названном стихотворении много грустного, как и в других стихотворениях, но это не ропот и не отчаяние, которых не знал поэт.

Вообще стихи Григория представляют собою «исповедь превосходного духа, вздохи святой души, которая ни в чём не может находить себе удовлетворения, кроме как в своём Боге».

Удалившись окончательно от дел, лишь только издалека наблюдая за всем совершающимся в христианском мире, Григорий вёл жизнь не только уединённую, но и прямо подвижническую, изнуряя своё тело. Но не смотря на это, некоторые упрекали его в сибаритстве. «Один неразумный, высокомерный человек, – пишет по этому поводу Григорий, – вздумал обвинить меня в роскошестве, потому что я богат, потому что свободен от дел и имею сад и небольшой источник. Но он умалчивает о слезах, об узде, наложенной на чрево, о язвах на коленях, о ночном бдении».

В 382 году, во время четыредесятницы Григорий наложил на себя полное молчание. Цель такого подвига он сам объясняет так: «Заметив, что стремительность беглого слова не знает ни веса ни меры, я совершенно удержал слово в высокоумном сердце, чтобы язык мой научился наблюдать, что ему можно говорить и чего нельзя. Молчание укрощает и раздражительность, которая не высказывает себя, но сама в себе поглощается».

Такой обет безмолвия для многих показался странным. Но Григорий не нарушил обета, и хотя слушал, если ему говорили о добром и нужном, но отвечал только жестами или письмами.

Весь отдавшись подвигам, размышлениям, и как бы скрашивая жизнь стихами и перепискою, Григорий спокойно ожидал приближения смерти, и даже нередко молил о ней, желая скорее соединиться с Христом. Его ничто уже не привязывало к жизни, и последние дни были приготовлением к смерти. Он постоянно увеличивал подвиги, чтобы сделаться достойным предстать пред Святою Троицею. Жизнь ему становилась тяжела, и он взывал в молитве: «Подай мертвецу твоему, Христе, кончину жизни, подай утруждённому отдохновение, и возведи меня к легчайшей жизни, приблизь путника к небесному чертогу, где слава единого вечного Бога, сияющего в трёх Светах».

И Бог внял его молитве. В начале 390 года он отошёл к Господу, Которому служил со всей ревностью, Которого любил со всей пылкостью своего чистого сердца, – к Господу, познавать которого учил он людей и в сане иерея, и в сане епископа, учил своим словом и своими делами.

«Светозарные ангелы, неизмеримым кругом обстоящие равночестный свет трисиянного Божества, приимите недостойного Григория священника».

Таковы были последние слова Григория Богослова, скончавшегося 21 января, 62-х лет.

Его погребли в Назианзе, где покоились и его родители. В 950 году его мощи были перенесены в Константинополь и поставлены в церковь апостолов. Во время крестоносцев часть нетленных мощей св. Григория перенесена в Рим.

При погребении Григория никто не сказал надгробного слова. Усопший святитель, как бы предчувствуя это, сам написал два надгробия: одно самому себе, а другое – на общую гробницу своего семейства.

Вот что гласит первое надгробие:

Во-1-х – Бог даровал меня молившейся светлой матери; во-2-х – принял от матери, как угодный Ему дар; в-3-х – умирающего меня спас пречистой Трапезой; в-4-х – Слово даровало мне обоюдоострое слово; в-5-х – девство приветствовало меня в дружелюбных сновидениях; в-6-х – приносил я единодушные жертвы с Василием; в-7-х – Жизнеподатель исхитил меня из недр бездны; в-8-х – очистил Он мои руки болезнями; в-9-х – юнейшему Риму (Константинополю) возвратил я, о Царь, Троицу, и в-10-х – был поражаем камнями или друзьями.

В V в. Анатолием Константинопольским, и в VIII и IX Козьмою Маиумским, Феофаном и другими написаны хвалебные песни Григорию Богослову; эти песни поются и ныне православною Церковью, которая назвала Григория Богословом вторым и светлым прописателем Троицы. В своих богослужебных песнопениях православная Церковь взывает к св. Григорию: «Богословным языком твоим сплетения риторская разрушивый, славне, православия одеждою свыше истканною Церковь украсил еси: радуйся, отче, Богословия уме крепнейший!»

Григорий Богослов перенёс немало обид при жизни – клевета старалась очернить его, а злоба умалить значение его личности и его трудов. Но правда восторжествовала, и если при жизни Григория уже многие высоко его ценили, то впоследствии ему было отдано всё должное. Ещё Руфин так восторженно отозвался о Григории: «Он муж несравненный во всех отношениях, доставил блистательнейший свет знания Церкви, показал учение, равное своей жизни. Ничего нет честнее и светлее его жизни, чище и правее его веры. Он один таков, что о его вере не могли спорить и несогласные между собою. Тот не содержит правой веры, кто не согласен в вере с Григорием».

И эти слова Руфина как бы подтвердила и узаконила православная Церковь, которая признала учение Григория – своим учением – как самое точное и правильное выражение того, что она – Церковь исповедовала в своём символе. Получив от Церкви прозвание Богослова, он назван Василием Великим «устами Христовыми».

Значение личности Григория для современников уже видно из того, что даже в то время, когда он, удручаемый старостию и болезнями, прибыл в родное село, бедный, одинокий, о нём говорил весь тогдашний мир, его уважали цари, слушались епископы, благословлял народ и боялись самые ожесточённые враги. Он был одним из великих церковных светил славного IV века и отличался теми высокими душевными, умственными и нравственными качествами, которых отрицать не дерзали и люди, его ненавидевшие. Всякая клевета с позором удалялась от чистой жизни Григория. «Конечно, говорит Фаррар, он не был чужд и недостатков, ибо и он был человек. Он страдал приступами раздражительной чувствительности, и ему недоставало властности таких людей как Василий. Ему недоставало и той настойчивости, которая даёт возможность людям не только пренебрегать низостью своих противников, но и выступать против неё, подавляя её. Он уступал и уходил, боясь посеять раздор. Он не обладал практичностью администратора, – и был очень доверчив. Но в его недостатках человеческих не было и тени – недостойного. Полный глубокой любви к Богу и пламенной ревности к истине, он отличался высоким человеколюбием и редкою терпимостью. Он быстро оскорблялся, но и всегда быстро прощал обиды. Его дружба была полна благородства и переживала все огорчения. Всю свою жизнь он посвящал высшим целям, и всё, что у него было – знание, имущество, самого себя – он принёс к подножию Христа. Он был одним из тех немногих людей, которыми рано овладевает Божья благодать».

Его деятельность многоплодна и до патриаршества. Но ещё значительнее она была в Константинополе. Маленькая православная община, лишённая храмов и пастырей, окружённая врагами и их злобою, в короткое время стала многочисленной. Он и в уединении не оставлял забот о Церкви. Ревнуя о вере, он служил Церкви всегда и как только мог, насколько хватало сил и здоровья. Утешая отчаявшихся, наставляя неразумных, просвещая незнающих, он говорил проповеди, писал письма, стихи, и его нравственное значение, как христианского пастыря, велико было всегда: прежде и ныне.

Его многочисленные творения до сих пор представляют собою драгоценное сокровище, не знать которого не только стыдно, но и безумно для каждого истинного христианина, жаждущего познать истину. И это чтение, помимо пользы, принесёт и высокое наслаждение, ибо красноречие его изысканно, его язык классический, письмо художественно. Недаром его проповедями заслушивались не только православные, но и еретики и язычники. Познакомиться с творениями св. Григория – значит не только постигнуть многие истины, но и познакомиться с личностью подвижника-проповедника, святителя-поэта, личностью высоко обаятельною. Чувством любви к Церкви и всему святому проникнуты все его творения, как этим же чувством, «словно красною неразрывною нитью перевита вся его чистая праведная жизнь».

Среди творений Григория Богослова первое место занимают, конечно, проповеди. Писались они по разным случаям, которых было немало в церковной, общественной и частной жизни подвижника. Св. Григорий обличал Юлиана Отступника, желавшего уничтожить христианство и постоянно его унижавшего; боролся с арианством, мечтавшим в своём дерзком заблуждении поглотить православие. В Константинополе арианство господствовало над всеми. И вот Григорий Богослов выступает с горячим словом: «О постановлении епископов и догмате Св. Троицы». Наряду с процветанием еретических учений, св. Григорий заметил и другое вредное для Церкви явление. Православные всякого звания и состояния, во всякое время, на всяком удобном и неудобном месте, обсуждали христианские догматы, как обыденные житейские вопросы. От этого терялось уважение к самым догматам и подрывался авторитет православия, когда против учёных и искусных в споре выступали люди простые, необразованные. Чтобы положить предел вредным словопрениям и дать истинное учение о догмате Троицы, св. Григорий и произнёс свои знаменитые пять поучений о богословии. С этими поучениями по своему содержанию сходны проповеди: «О соблюдении доброго порядка при собеседовании и о том, что не всякий и не во всякое время может рассуждать о Боге» и «Против ариан и о самом себе». Замечательно также его слово догматического характера: «В память мучеников и против ариан».

Св. Григорий произносил слова и в защиту угнетённых, в защиту городов от начальнического гнева, слова утешения и ободрения. Им написано пять прекрасных нравоучительных проповедей, в которых он касается любви к бедным, необходимости сохранения мира, брака и других вопросов. Затем идут поучения на различные праздники, надгробия и по поводу фактов из личной жизни проповедника.

Все его речи, послания и поучения отличаются «торжественностью, священным величием»; они запечатлены, по выражению митрополита Филарета, «возвышенностью и силой мысли и пламенностью чувства», тогда как стихи отличаются творческим вдохновением. Его догматические творения – замечательные уроки веры; нравоучительные – уроки высокой христианской нравственности. Если прибавить, что всё это выражено сильно, изображено ярко, порой художественно, и проникнуто чувством, то ещё раз надо заметить, что чтение творений св. Григория Богослова является для каждого христианина назидательным чтением.

Некоторые творения Григория вошли в богослужение, сделались церковными песнями. Так, напр.: «Воскресения день, просветимся людие! Пасха Господня, пасха!», «Очистим чувства и узрим», «На Божественной страже, богоглаголивый Аввакум…», «Вчера спогребохся тебе, Христе, совозстаю днесь, воскресшу Тебе…», «Сей нареченный и святый день един суббот, Царь и Господь, праздников праздник!..» и др. В рождественском каноне Григорию принадлежит весь ирмос: «Христос рождается, славите…»

Святой подвижник почил много столетий тому назад. Но он и доселе пребывает ходатаем и молитвенником за воинствующую Христову Церковь, великим учителем, слово которого для жаждущих истины является источником, утоляющим душевную жажду. А жизнь св. Григория, чистая и безупречная, является в то же время лучшим образцом для всех нас, метущихся, озлобленных и плутающих на бездорожье. Вдумаемся же в жизнь святителя, проникнемся его верой, любовию, непамятозлобием и научимся у него, любя Св. Троицу, всегда служить Ей и словом и делом по мере своих сил.

Сергиев Посад, Пещерная Обитель.

1899 г. июля 18.

1) Творения св. Григория Богослова.

2) Его же, – Письма.

3) История православной Церкви до начала разделения церквей.

4) Жития святых, чтимых православной Церковью. Составитель преосвящ. Филарет (Гумилевский).

5) Жизнь и труды св. отцов и учителей Церкви. Очерки церковной истории в биографиях. Ф. Фаррара. Пер. А. П. Лопухина.

6) Император Юлиан и его отношение к христианству. Я. Алфионова.

7) Св. Григорий Богослов, архиепископ Константинопольский. Сост. И. Р. (Под ред. преосвященного Никанора, еписк. Архангельского и Холмогорского).

8) Жизнь св. Григория Богослова, архиепископа Константинопольского, и его пастырская деятельность. Архимандрита Агапита.

9) Жития святых Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого. Прот. Дебольского.

10) Историческое учение об отцах Церкви. Филарета (Гумилевского), арх. Черниговского.

11) О стихотворениях св. Григория Богослова. А. Порфирия. (Труды Киевск. дух. академии, 1863 г.).

12) Последние представители политеизма древнего мира. Юрского.