Неизвестный автор Красноречие святого Григория Назианзина

Св. Григорий Назианзин родился в 325 году⁸⁵⁸. Он вместе с Василием, своим неразлучным другом, занимался науками в Афинах; в 361 году был посвящен отцом в пресвитера; вместе с Василием и Григорием Нисским с действительной убедительностью защищал Никейский символ веры. Чрез посредство Василия Григорий поставлен был в епископа, потом сделался помощником своего отца, бывшего епископом в Назианзе⁸⁵⁹. Около 379 года он прибыл в Константинополь, собрал около себя общину, проповедовал, сделан был епископом Константинопольским, через несколько недель отказался от этой должности, после трех лет оставил Константинополь, возвратился в Каппадокию, поселился в поместье и скончался в 389 или 390 году.

Преданный созерцательной жизни, св. Григорий вовлечен был в практическую жизнь. Высокой ревностью к предметам, касавшимся Божества и религии, одушевлялось все существо его; непоколебимый в своих убеждениях, соединял он нежность с твердостью, обладал тонко образованным умом, имевшим силу убеждать, блестящим красноречием, которое всех сковывало. Властям никогда не льстя, был он защитником и отцом всех утесняемых и бедных; восприимчивый к великим решениям, оказывался он пленительным и чувствительным и в делах мелких; в счастье был смиренномудрей, оскорбления переносил великодушно, стремясь к благороднейшему; его грусть и его жалобы, даже упреки своему задушевному другу Василию, показывают, что и благочестивейшие мужи все-таки остаются людьми и что даже и столь чистая дружба не оставалась без бурь.

Григорий слушал учебные курсы у славнейших риторов в Кесарии, Палестине, Александрии, Афинах; в Афинах его задержали почти насильно, желая, чтобы он занял кафедру риторики. Ораторское красноречие Григорий ценил высоко; он считал оное единственным и дражайшим, что еще оставалось в его душе от язычества; с этим временным сокровищем он надеялся стяжать вечные сокровища и смотрел на ораторство как на приятнейшего спутника жизни и действительнейшую помощь при состязаниях. Слушатели устремлялись к Григорию массами и обнаруживали такую внимательность и столь глубокое молчание, что в обширной церкви Константинопольской, где проповедовал Григорий, слышим был каждый звук; казалось, будто все задерживали дыхание в себе, чему удивлялся сам Григорий. Ниграний описывает, с каким нетерпением и страстным волнением ожидали времени, когда раздастся голос Григория.

Нет почти ни одного отца Церкви, ни церковного писателя, который не превозносил бы похвалами и не удивлялся бы красноречию Григория. Странно, что даже церковные писатели, ничего не желающие знать об аттическом складе ораторской речи, ничего о возвышенности, развитости, богатстве украшений в языке священного красноречия, однако же, не могут нахвалиться оратором, который все эти свойства более всего между латинскими и греческими отцами Церкви совместил в своем красноречии. Если слышишь или читаешь речи Григория, то непроизвольно пробуждается чувство прекрасного и превосходного, и невольно увлекаешься очаровательностью речи того, к кому первоначально приближался не без недоверия. В этом-то и состоит триумф высшего красноречия, красноречия, основывающегося на таком солидном фундаменте, как классическое ораторство древней Греции, далекое от риторской декламации. Красноречие Григория – это победа над тобой как бы воплотившегося в лице оратора чувства прекрасного и превосходного, которое себе повсюду пролагает путь и заставляет неметь противника. Несмотря на великое имя Августина, приходится отлагать его речи и трактаты в сторону, чтобы взять в руки речи Григория; потомство справедливо, когда великому Августину в деле красноречия указывает менее значительное место, между тем как св. Григория ставит высоко.

Первое характерное свойство Григориева стиля есть возвышенность. По Иерониму, Свиде, Сиксту, Синезию, Григорий подражал Полемону Лаодикийскому, отличавшемуся величием и возвышенностью. Этот возвышенный слог и способ выражения мыслей особенно открывается в раскрытии тайн, которые должно было изложить языком, соответствующим высоте предмета.

Далее, стиль Григория характеризуется краткостью и точностью. В немногих слогах и словах умеет он выразить многое, без чего эта краткость была бы в ущерб ясности. Повсюду он остается сам себе равен, хвалит ли он или порицает, наставляет или убеждает. Греческим языком владеет он в такой степени, что пользуется им с величайшей легкостью; что в языке прекрасно, драгоценно, просто и возвышенно, тем он пользуется не как нижайший раб, но как господин и мастер своего дела, как законодатель, – оттуда и тонкость, благородство, и легкая текучесть его речи; оттуда та естественная прелесть, какой отличаются его речи, эта легкость в изображениях; оттуда полнота и плодовитость в мыслях и выражениях и, однако же, та законченность, закругленность целого, внутри границ которого движется его речь и не оставляет описываемого круга; оттуда та легкость в сочетании слов и предложений, которая в латинском языке так затруднительна; оттуда те короткие намеки, которые для нас по большей части хотя и остаются темными, но постоянно поддерживали бдительность и внимательность его слушателей. Платон говорит о статуях Дедала, что их должно связать в предупреждение того, чтобы они не убежали; точно так же большое нужно обращать внимание и иметь много тщательности при переводе, чтобы не ускользнула содержательность мысли Григория, потому что в ней скрывается сила и некоторое волшебство, которое не всякий разгадать в состоянии. Слова Григория полновесны, содержательны, он охотно применяет индуктивные заключения и при опровержениях или оспаривании любит посылать стрелы не прямо в лицо, но со стороны. Манеру Григориева писательства всего лучше можно сравнить с исократовской, если бы у Исократа ораторская искусственность не была слишком заметна, украшенность речи не была слишком аффектирована и мелочна, тогда как у Григория искусство скрывается и украшенность речи отражает мужественное достоинство. Преимущества Григориева стиля, следовательно, суть огонь и сила, живость и сжатость мыслей, глубина и искренность чувства, поэтичность представления, возвышенный полет и, по большей части, благородная сдержанность языка. Слабые стороны его стиля: слишком длинные периоды, длинные отступления, язвительные сарказмы, изысканная элегантность и нередко погоня за остроумными, ослепительными антитезами, – все это недостатки, свойственные не св. Григорию только, но и его времени. Поэтический талант соединялся в нем с ораторским – отсюда в его речах чрезвычайный блеск силы воображения при тонкости и грациозности языка; отсюда местами аффектированная роскошь языка при глубине и искренности чувства.

Не необходимо опускаться до языка народного, чтобы усвоить себе оный. У св. Григория, напротив, народ должен был возвышаться до понимания его языка даже и в тех случаях, где все было ясно, прозрачно и само собой понятно при всей возвышенности мыслей, при блестящем, красноречивом, плодовитом языке. Нужна только воля, требуются только время и труд для того, чтобы язык образованного общества заставить понимать и людей низших классов; и вредило бы совершенству языка и было бы искажением доброго вкуса, если бы кто-либо, под предлогом быть популярным, стал говорить языком простого народа. Справедливо, что в некоторых речах, которые он говорил в Назианзе, городке столь же незначительном, как Гиппон⁸⁶⁰, он менее возвышен; так, например, в Словах In novam Dominicam⁸⁶¹ и на слова Евангелия «Егда же сконча Иисус словеса сия» (Мф.19:1); но стоит только сравнить обе эти речи с речами Августина к своим слушателям, и вы узнаете, что такое язык популярный и что – простой.

Учение о Троице в Словах Григория играет важную роль, и многие из них оттого кажутся нам менее популярными, да и на самом деле таковы для нас, тогда как для слушателей Григория они были совершенно понятны, потому что эти догматические вопросы составляли предмет споров даже в простом народе и народ постоянно интересовался слушанием новых изложений вопросов дня, которые равно занимали двор, клир, образованных и необразованных.

Между тем как большая часть речей Златоуста писана на тексты Священного Писания, у Григория есть только одна беседа, 37-я, на Евангелие (Мф.19:1). Все другие его проповеди суть свободные рассуждения, речи на праздники, опровержения еретиков, похвальные речи. Первую свою речь он говорил около Пасхи по принятии посвящения в пресвитера; в ней он объясняет, почему он доселе отказывался от пресвитерства, и излагает обязанности истинного пресвитера (см. речи 1 и 2)⁸⁶². Но едва только вступил он в свое служение, как испытал перемену в человеческом благорасположении. Община Назианза, столь бурно заявлявшая свое желание иметь его пресвитером, оказалась равнодушной к его личности и ходила на его речи в малом числе. Григорий выводит, что для человека только то имеет значение, к чему он стремится, но что он мало обращает внимания на то, что уже достигнуто (Orat. 3)⁸⁶³; так своих избирателей он порицает мягко и хвалит тонко.

Это первенцы его красноречия; далее следуют похвальные речи брату Кесарию, сестре Горгонии, отцу, Афанасию и Василию. В этих похвальных речах обнаруживает святой отец обилие искусства: вдается в живые изображения, сыплет богатством новых выражений; он изображает метко, умеет и трогать, представить с благородной простотой и естественностью противоположность между смертью и жизнью, – но все-таки отчасти речи эти написаны слишком пышно, содержат более блеска, менее возбужденности и даже в слове об Афанасии рисуют образцы обыкновенных добродетелей, но не индивидуализируют и не изображают людей по их жизни.

В похвальной речи Кесарию набрасывает святой отец образ кратковременности земной жизни. «Насколько Кесарий предупредил нас? Долго ли мы будем еще сожалеть о его утрате? Не сделаемся ли мы вскоре достоянием той же смерти? Какую пользу извлечем для себя из остатков немногих дней своих? Ту разве, что много зла увидим, много зла потерпим, много зла учиним, чтобы потом в одном случае – злому следовать, в другом случае – в злом предшествовать; одних оплакивать, других делать оплакиваемыми и обязанность слез передать другим. Вот жизнь смертного, вот спектакль земной. Что мы? Изображение, которого не можем понять, корабль, переплывающий море и не оставляющий следа, цветок, который один день цветет и блекнет»⁸⁶⁴. Потом увещевает он не гоняться за суетным и оканчивает сообщением, что он не того страшится, что его тело исчезнет и истлеет, но того, если оно не могло бы принять участия в общем прославлении.

В похвальной речи Горгонии изображает он тихие домашние добродетели благочестивой девицы, ночи, которые она посвящала бодрствованию и молитве, нежность членов, возвышавшуюся над природой, горячность благочестия, не знавшего холодности и потемнения, ее смерть среди хвалебных песней. «Уже лежала она, испуская последние вздохи, родственники окружали ее; одни из них хотели еще что-нибудь слышать от нее, другие – говорить с нею и не осмеливались подавленными слезами, безмолвной горестью о той сетовать, которая так умирала; ее смерть походила на торжественную церемонию, она молчала и не говорила, только уста ее еще трепетали, она произносила молитвы и умерла среди хвалений Господу»⁸⁶⁵.

Речь на смерть отца даже до заключения не представляет особенностей: она просто излагает добродетели отца, более поучая, чем трогая; оратор вполне совладал со своей печалью, обнаруживает необыкновенное спокойствие и только в конце несколько возвышается до глубокой взволнованности, утешая мать таким образом: «Хотя жизнь и смерть и кажутся не похожими одна на другую, все же одной заменяется другая, и я не знаю, отрешение от настоящих страданий можно ли назвать смертью. Есть только одна смерть – грех и только одна жизнь – истинную жизнь видеть. К чему печалиться? Разлука огорчает тебя? Утешайся надеждой. Беспомощность сурова? Но надолго ли? Но мы вследствие потери его лишаемся ли многого? Лишаться – жребий всех, наслаждаться – счастье немногих. Ты перенесла смерть цветущего юноши, перенеси же и смерть отжившего старца. Но никто не будет заботиться о тебе более? Где же твой Исаак, которого он оставил тебе? Проси его, чтоб он тебя руководил и тебе служил»⁸⁶⁶.

Афанасий был достойным предметом красноречия, но в речи о нем встречаем мы только немногие выдающиеся места, как, например, о жизни киновитов в пустыне: «Некоторые ведут совершенно уединенную жизнь, вдали от всякого общества, живут только с самими собой и Богом и не знают иного мира, кроме широкого раздолья пустыни. Другие оказываются ревностными приверженцами любви, живут обществами, умерли для людей и всего земного, служат друг другу и через взаимность примеров соревнуют друг другу в добродетели»⁸⁶⁷. Или: «Афанасий для тех, которые его ударяли, был столь тверд и устойчив, как два камня, как адамант; для тех, которые имели различные с ним мнения, был магнитом, который вследствие тайной силы привлекал к себе разномыслящих с ним»⁸⁶⁸. Или: «Окончи мою речь ты, который вдобавок ко всем прочим добродетелям наблюдал отличную меру в речах и молчании»⁸⁶⁹. Но это отдельные места в целой речи, отдельные гроздья в винограднике, смелые черты в статуе.

Прекрасна похвальная речь св. Василию. Искренняя дружба наделила оратора как будто высшим озарением. Почти сомнительно, Василий ли превосходнее жил или Григорий превосходнее писал о Василии. Похвальная речь ему есть монумент, не только верно воспроизводящий образ Василия, но и упрочивающий славу за художником. Конечно, и здесь есть менее замечательные частности: это многие воспоминания из язычества, некоторое словообилие, при котором каждая черта получает значение; целое же дышит духом и жизнью. Преследования при Максимине, пребывание в Афинах, твердость Василия перед префектом Модестом, учреждение больницы, его красноречие и особенно заключение [речи], где оратор всех зовет ко гробу, чтобы еще раз увидеть его лик и припомнить добродетели почившего, составляют блестящие пункты речи. Ближайшее знакомство с речью приобретается через чтение ее самой. Вот несколько черт пребывания в Афинах. «Ах, могу ли я без слез думать о том? С равной ревностью преследовали мы один и тот же важный предмет стремлений человека – науку; но зависть была нам неизвестна: мы спорили друг с другом не о почести получить преимущество, но о чести от него отказаться. Казалось, что мы имели только одну душу, одушевлявшую два тела.

Общими нашими занятиями были добродетель и забота жить вечными надеждами, потому что мы от этой земли уже отделялись, прежде чем могли ее оставить. Афины были для нравственности опасны, но мы устремлялись в них к своей цели тихо, как ручей через море, и выскочили из них, как животное из всепожирающего пожара. Настал день прощания, мгновение, когда друзья в последний раз говорят друг с другом, в последний раз идут вместе, обнимаются и плачут, потому что для душ, которые получили вместе образование в Афинах, ничего нет суровее и горестнее, как расстаться и Афины оставить»⁸⁷⁰. Речь заключается словами: «Прими это почтение от голоса, который тебе был дорог, от человека, который был с тобой одинакового возраста и сана. Если мои слова походят на то, чем ты был, то благодарю тебя; в надежде на твою помощь я и предпринял похвалу тебе. Если же я менее сказал, чем что следовало сказать, то мог ли я сказать иное при моем возрасте, болезненности, горести о потере тебя? Но да примет Господь и то, что мы могли сказать по нашим силам»⁸⁷¹.

Из нравственных речей нужно назвать: речи о любви к бедным, о наказании градом, три речи о мире, речь в память Маккавеев, речь на Святое Крещение. Речь о любви к бедным была говорена в больничном доме вблизи Кесарии, но не в том пространном виде, в каком мы ее имеем и в каком она более походит на рассуждение. Речь содержит много теплых, глубоко прочувствованных мест, но есть места и с риторической переполненностью, как, например, те места, где бедный и его нужды во всем противопоставляются богатому и его расточительности во всем. Превосходны изображения и сильной скорби прокаженного, его покинутости всеми, непостоянства земных благ, истинного и ложного богатства, жестокосердия богатых, потери присутствия духа при неожиданном несчастии, сожаления к бедному ради Христа. «Нечто прекрасное, – говорит Григорий в одном месте, – представляет собой спокойствие и одиночество, доказательством того служит Кармил Илии, пустыня Иоаннова, гора, на которую удалялся Иисус; есть нечто прекрасное в бедности: доказательство – Иоанн, одетый в одежду из волос верблюжьих; есть нечто прекрасное в смирении – и его есть множество примеров; есть нечто прекрасное в пренебрежении деньгами – свидетель Закхей; прекрасно саморассмотрение – оно ведет во святая святых; прекрасно дело – его принимает Христос; но прекраснее всего любовь, потому что она есть исполнение закона, любовь к бедным»⁸⁷². Прекрасно и следующее изображение прокаженного: «Изумительное и печальное зрелище представляется глазам нашим, вероятное только для тех, кто видал его: человек в одно и то же время и жив и мертв, большая часть его членов изуродована так, что едва можно узнать, кто такой перед вами, откуда больной происходит. Пред вами печальные останки человека, он называет имя своего отца и матери, чтобы дать им понять, что пред ними их дитя; обезображенные, лишившись не только друзей, но даже своего собственного тела, – это единственные смертные, которые сами себя преследуют в одно и то же время и любовью, и ненавистью; они не знают, что они должны более оплакивать – отгнившие уже или остающиеся еще члены: первые еще до могилы разрушились, последние никто не хочет предать земле; все жестоки по отношению к ним и бесчеловечны; перенося дурной запах от животных без отвращения, мы не можем дышать одним с ними воздухом и бежим от них. Кто вернее отца, любвеобильнее матери, и, однако же, отец от него родившегося, за кого он возносил к Богу горячие молитвы, отталкивает от себя; и мать, вспоминающая о болезнях рождения, сетует о несчастье своего сына и говорит: „В горах и пропастях питайся, среди диких животных можешь ты жить, на утесах можешь спать, и из смертных только благочестивые и избранные тебя будут видеть“»⁸⁷³.

О богатых, в противоположность бедным, говорит оратор так: «Бедные имеют нужду в необходимом, лежат в расслаблении от голода, с чувством, слишком притупившимся для того, чтобы свою бедность оплакивать, не имея возможности от истощения сил простереть руку за милостыней, лишившись употребления ног, которыми могли бы сходить к богатому, с дыханием, слишком слабым для того, чтобы высказать свои жалобы. А мы ложимся на великолепных ложах, уже гневаясь, если слышим чей-либо шорох; цветы в необычное время года распространяют около нас свое благоухание; душимся драгоценнейшими духами; рабы стоят, выстроившись в одну линию, подобно женщинам наряженные, одни из них как только возможно нежнее касаясь кубком наших губ, другие неся прохладительное; стол отягощен кушаньями: все царства природы, воздух, вода, земля доставляют на оный свои продукты; каждый соревнует, кто лучше всего угодит своему желудку, этому ненасытимому животному, которое с пищей, им уничтожаемой, само уничтожается. Подаются дорогие вина: одни из них мы хвалим за аромат и мягкость, подвергаем их другим исследованиям и считаем вредным, если к туземному не присоединяется, как бы тиран какой, иностранное»⁸⁷⁴.

Речь о градобитии говорил св. Григорий вместо своего отца; он отвечал на вопрос, где причина таких бедствий. Григорий считает оные в порядке вещей, воспитательным средством со стороны Бога и доказательством Божественной любви к улучшению грешников. «Мы согрешили и, к сожалению, нечестиво относились ко всем Твоим заповедям, Господи! Мы недостойным образом унижали себя своей жизнью. Пресвитер и народ – все мы от Тебя отпали; Ты милосерд, но мы творили неправду; Ты – долготерпелив, мы же – достойны ударов. Конечно, было бы лучше, если бы мы не нуждались в таком очищении, но лучше грешнику обратиться, нежели по отпадении не быть прощенным»⁸⁷⁵. Оратор убедительно приглашает к покаянию и оканчивает, прося своего отца молитвой выпросить потерпевшим бедствие от градобития не только духовное питание, но и телесное.

И в Константинополе, как на остальном Востоке, православные распались на две партии: одни держались более Павлина, другие – Мелетия. Св. Григорий хотел быть посредником и сказал три речи о мире. «Дорогой мир, ты – сладостное слово, – говорит он, – за него теперь народ высказался и он от него принят. Дорогой мир, ты – моя ежедневная мысль, мое украшение, ты теснейшим образом связан с самим Божеским существом. Дорогой мир, всеми прославляемое, но немногими сохраняемое благо, как долго ты не приходишь к нам и когда-то ты возвратишься?»⁸⁷⁶ Потом оратор показывает, как разрушительны раздоры и как противоположны они Евангелию: «Если бы нас кто-либо спросил, что собственно мы почитаем, то, несомненно, мы бы ответили: любовь, потому что наш Бог есть любовь, и этого рода словам внимает Он лучше, чем каким-либо другим. Каким же образом происходит теперь, что мы друг друга так ненавидим? Каким образом боремся друг с другом? Каким образом здание раздвоилось, будучи построено на одном камне? Каким образом потрясены мы, утверждаясь на утесе?»⁸⁷⁷ Это место походит на подобное же у блаженного Августина, где тот говорит на текст «се, что добро или что красно» (Пс.132:1); но Григорий превосходит Августина: блестящая похвала миру и его порождениям у св. Григория изливается в олицетворении.

Последняя из этих трех речей (Orat. 6, post silentium praesente patre)⁸⁷⁸ особенно пламенна, убедительна и прекрасна, хотя в ней и нет особенного порядка, мысли скучены и изложены в той последовательности, как они приходили на ум святителю, вследствие чего часто он сам себя повторяет. Далее, выражения часто риторичны, доказательства неполны, однако же речь обильна сильными выражениями, счастливыми мыслями, превосходными сравнениями, образами, заимствованными из истории или из язычества.

Речь на память братьев Маккавеев, может быть, между всеми речами Григория более всего отзывает античным духом, и она может быть сопоставлена с речью Лисия над павшими коринфянами. Рассказ течет так приятно, столь легко, почти вся речь представляет собой только рассказ с рассеянными короткими замечаниями, изливавшимися из глубокого чувства, язык не возвышается до выражения сильной беспорядочной печали, но слышится в нем смягчение печали и власть над ней; не встречается смелых образов, ни неожиданных сравнений, но нет никаких и неправильностей, все течет в одном направлении, язык совершенно соответствует лицам и отношениям; язык детей против Антиоха энергичен и, однако же, наивен, разговоры их между собой полны сердечности, речи матери вызывают в нас удивление и благодарность, целое заканчивается кратким напоминанием, потому что частные пункты речи молчаливо, но внятно говорят к сердцу.

Речь in sanctum baptisma⁸⁷⁹ содержит много практических деталей, может быть интересной и потому, что она в гл. 15 содержит хотя короткое, но довольно полное исповедание веры, подобно тому как изложили оное в своих творениях и св. Ириней, Тертуллиан, Ориген.

Из рассуждений св. Григория особенно известны две речи против Юлиана, отличающиеся огнем, ораторским полетом мысли, силой и тонкой иронией по отношению к язычеству. В первой речи Григорий хочет представить в ясном свете тиранство Юлиана над христианами, во второй – изобразить суд Божий над Юлианом. В Констанции он порицает как «бесчеловечную человечность» то, что он оставил Юлиану жизнь. Поводом к речам послужило отношение Юлиана к христианам: он, по свидетельству даже Аммиана Марцеллина и Ливания, обнаруживал нетерпимость и хотел искоренить христианство, благоприятствуя только одной партии, христиан устранил от государственных должностей, беспокойных из них очень жестоко наказывал, запрещал христианское обучение и свои строгости против них в довершение всего сопровождал еще насмешками. Св. Григорий благодарит Бога, что Он освободил Церковь от такого врага, в конце же своей речи все-таки напоминает о кротости и пощаде, просит не мстить преследователям за то, что они сделали, не привлекать их к суду, не сажать в темницы и заключает, что чрез эту кротость только обнаружится истинная высота, и предлагает в преследованиях, какие вынесли христиане, признать основания для исправления своих недостатков.

Между догматическими речами пять богословских речей занимают первое место, а между этими пятью – особенно вторая. В качестве введения к ним могут рассматриваться две другие превосходные речи – 26-я и 32-я, где св. Григорий развивает мысль, что не каждый может и должен дискутировать по поводу богословских вопросов, порицает страсть православных спорить с еретиками во всякое время, во всех местах и с каждым; высказывает желание, чтобы его слушатели в тех случаях, где вопрос превышает силы человеческого рассудка, смирялись, внутренне очищались и предоставляли себя Святому Духу. В речи 26-й выражает он в трогательных словах свою сердечную любовь к обществу: «Я страстно стремился к вам, дети мои, и в равной мере был вами ожидаем... я не мог долее выдерживать долгой разлуки с вами»⁸⁸⁰ – и доказывает свою любовь к обществу, желая от своих слушателей получить отчет в том, сохранили ли они во время его отсутствия чистоту веры и упражнялись ли в любви. Св. Григорий изображает свои чувства через прекрасную картину бушующего моря; он признается, что облечение его епископским саном не доставляет ему особенной радости. При столь многих превосходных местах речи встречаются в ней и колкие нападки на Максима, домогавшегося епископства: «Я страшусь ночных волков, которые, лишь только заметят темноту, раздирают стадо соблазнительными речами; они ожидают только благоприятного мгновения для того, потому что не могут действовать открыто; я боюсь собак, которые хотят насильно стать пастырями, которые ни собаками не остались бы, ни пастырями не сделались бы, кроме разве того, что они разодрали бы и разрушили чужую работу»⁸⁸¹.

В 32-й речи говорит он убедительно и прекрасно о страсти обвинять друг друга в ереси: «Поистине не одно и то же выдернуть растение, летучий цветок и человека. Ты – образ Божий и имеешь дело в твоем ближнем с образом Божиим, и ты, который судишь, уже тем самым осуждаешь и самого себя. Испытывай своего брата той же мерой, какой меряешь и себя»⁸⁸². Святой отец рекомендует проявлять терпеливую кротость в суждениях о других, признает, что у Бога есть как «обители многи» (Ин.14:2), так и многоразличные пути, к Нему ведущие, потому что все выводят на один путь, путь добродетели. Но именно этот кроткий образ мыслей, ценивший живые проявления благочестия, несмотря на несогласие в догматических убеждениях, образ мыслей, который св. Григорий показал и в отношении к македонианам, был причиной для Григория многих неприятностей и упреков, какие делала ему его партия.

Пять догматических речей показывают искреннее одушевление церковным учением и излагают столь чистое вероисповедание столь прекрасно, так возвышенно, что Церковь в этих речах торжествовала истинный триумф над еретиками. Во всех – порядок, краткость, превосходное развитие, ясность и прелесть, но вторая из речей все эти преимущества содержит в совокупности и в совершеннейшем виде, открывает возвышенные надежды и извиняет слабости нашей природы, которая может питать эти надежды только в затемненной форме. Первая из речей служит введением и объясняет, что каждый может и должен философствовать о Боге. Вторая говорит о Божеской природе, которую никто не может постигнуть, которая все наполняет, не знает никаких ограничений, не имеет телесности; далее идет речь о стремлении человека знать Бога, благодаря которому человек уклонился во вздорное идолослужение, о великолепии творения, о блестящих проявлениях человеческого духа, и оканчивает св. Григорий свою речь, благодаря за все прекрасное Пресвятую Троицу. Третья из речей доказывает божество Христа. Четвертая опровергает толкования приводимых еретиками мест Писания. В пятой речи речь идет о Святом Духе. Св. Григорий повсюду говорит не как философ, но как апостол, не вдаваясь в софистические тонкости, но излагая дело просто, как следует христианину, говорит, исходя не из честолюбия, но из намерения наставить.

Св. Григорий любит картины природы и охотно привязывает к ним свои рассуждения. В речи на память мученика Маманта, приходившуюся на первое воскресенье по Пасхе, изображает он наступление весны такими прекрасными словами: «Все соединяется и скопляется, чтобы возвеличить этот праздник; царица времен года устрояет царице дней [Пасхе] торжественный прием; все драгоценнейшее из своей собственности и прекраснейшее приносит этой в дар. Небо уже блестящее, солнце на нем выше и блистает золотистее; диск луны сияет дружественнее, чище хор звезд. Волны заключают любезный сердцу союз с берегами, облака с солнцем, ветры с воздухом, земля с растениями, растения с глазом. Прозрачнее струятся источники, благоухает луг, тучнеют растения, трава скашивается и агнцы прыгают на покрытых живой зеленью равнинах. С песнями выводится корабль из гавани, и дельфины прислушиваются к ним, прыгая от удовольствия, вбирая в себя воду и выпуская и радостно корабль сопровождая. Земледелец закладывает свой плуг, с молитвой обращая взор свой к Подателю благ; пастух выходит к овцам и волам со своей свирелью; они внимают его песне и проводят весну между деревьями и по лощинам. Рыбак прозирает в глубины, чистит невод и садится на утес; поднимается трудолюбивая пчела на своих крыльях, оставляя улей, заявляет она свою мудрость и опустошает цветы: образец для вас в прилежании. Птица строит себе свое гнездо, другая уже садится в него, третья скользит по воде, там порхает вокруг, оглашает рощу и летает вокруг тебя, как бы передразнивая болтливость человеческого языка. Все хвалит Бога и прославляет Его в нечленораздельных звуках, за все чрез меня приносит благодарность Богу, и таким образом хвалебная песнь твари становится нашей хвалебной песнью, той хвалебной песнью, которую я здесь выражаю. Да, теперь в мире весна, весна духа, видимая весна, в которой и мы принимаем участие, если мы здесь право живем»⁸⁸³.

В речи о мире, говоренной в присутствии отца (Слово 6), к свидетельству о гармонии и несравненной красоте в миропорядке присоединяет он свои напоминания о согласии и любви. Но особенно приятно излагает святой отец в речи 26 свои размышления, к каким подал ему повод вид бурно-подвижного моря: «Сам с собой и один пошел я на берег моря, когда день уже склонялся к вечеру, потому что только в это время привык я свои работы рассеивать этого рода отдыхом, ибо и почва не выносит постоянного напряжения, но иногда должна отдыхать; таким образом, я побрел, и мои ноги двигались непроизвольно, тогда как мои взоры блуждали по морю. Но неласков был этот иногда столь приятный вид, когда темно-пурпуровые волны мирно переливаются одна через другую и спокойно и тихо играют с берегом. Не то было тогда! Море всколебалось от сильного ветра и шумело, но я буду говорить лучше словами Священного Писания (ср. Ин.6:18) – волны вырастали вдали одна за другой и поднимались, хотя и на мгновение, на весьма значительную высоту, падали и опять возвышались, разбивались о берег или накидывались на соседний утес и с шумом отскакивали назад, разбиваясь в пенистую и тонкую пыль; там внизу были выплевываемы волнами мелкие камешки, но многие снова отступающей от берега волной были проглатываемы опять; но они сами, эти береговые утесы, стояли неподвижно и непоколебимо, как если бы они никем и ничем не были обеспокоиваемы, кроме как только бьющими в них волнами. Из этого зрелища почерпал я полезные мысли, и когда все это отношу к себе, то наделяет меня это зрелище рассудительностью. Не море ли, говорил я, вся жизнь наша и все вообще дела человеческие? Так много в них бедственного и неустойчивого; все неожиданное в жизни, нас постигающее, суть бури, утес же на бурно-подвижном море есть Христос; на Христе утверждаться должно, здесь можно остаться непотрясенным приражающимися к нам печалями судьбы»⁸⁸⁴.

Точно так же говорит оратор в 34-й речи о целом флоте кораблей, нагруженных хлебом, шедших из Египта в Константинополь: «Это был превосходный и великолепный вид: море, усеянное деревьями и покрытое неким как бы легко подвижным облаком; красота и быстрота кораблей, наряженных как бы для торжественной процессии, легкий ветерок, плавающий на море город, спешивший в наш город. Как это прекрасно! Еще одно славное мгновение обрадуете нас вы и принесете с собой чистую веру»⁸⁸⁵. И в другом месте говорит он: «Так на берегах реки бурями не трогаемая сосна, целый год сохраняющая свою зелень, силой воды ослабляется, корни ее трогаются, почва размывается, дерево грозит упасть, вскоре разрываются слабые узы, его с ней связывавшие, волна в корнях запутывается, увлекает дерево в глубину и наконец разбивает его об утес, дождь и сырость довершают разрушение, ничего на берегу не остается более, кроме слабых следов существования тут дерева. Так и моя душа цвела некогда пред Господом, бури потрясли ее, и она почти взята из меня. Что от нее еще осталось во мне, то ищет укрепления прежнею своею силою в силе Господа»⁸⁸⁶.

Из апологетических творений св. Григория Богослова отличаются красноречивым языком Слова: к гражданам Назианза и префекту; о себе самом и о тех, которые говорили, что он домогался епископской кафедры; последнее «прости» к 150 епископам.

Жители Назианза имели некоторые основания опасаться гнева против себя императорского наместника, были смущены, обратились к Григорию, и тот говорил речь (см. Orat. 17)⁸⁸⁷, чтобы успокоить умы и смягчить префекта. Искусно сумел он воспользоваться отдельными местами Писания и распространить их со значительной убедительностью; излагает он обязанности властей, приводит основания из Евангелия, склоняя к кротости, называет это главной добродетелью властителей, подобно тому как это сделал Цицерон в речи pro Marcello, с которой речь св. Григория и может быть сравнена. Он показывает непостоянство человеческих дел, необходимость в счастье быть умеренным, напоминает о прежней любви префекта к гражданам города, о седых волосах своего отца, жившего вместе с ним, стращает, грозит: «Послушаешься ли ты моей откровенной речи? Закон Христов подчиняет тебя моей власти, потому что и мы властвуем, и наше господство совершеннее. Ты, конечно, одобришь мое прямодушие, потому что ты питомец великого пастыря; именем Христа властвуешь ты, с Ним проходишь свою должность, от Него получил ты меч не для действительного употребления, но для угрозы; храни его чистым, в качестве чистого обетного дара; ты отображение Божие, но повелеваешь точно так же над носящими в себе образ Божий. Почти родство, устрашись первообраза, служи, помня Бога, будь кротким властителем и не походи на жестокого тирана. Подражай Божескому человеколюбию, потому что благодетельствовать – это в человеке первое, что богоподобно. Ты без труда теперь можешь оказать божественное, не упусти случая. Ничто пусть не отклоняет тебя от кротости – ни время, ни отношения твои к сильным сего мира, ни страх, ни надежда, ни блестящее какое-либо почетное место»⁸⁸⁸.

Народ принудил св. Григория принять кафедру Константинопольского епископа; по этому случаю в полном собрании двора говорил он речь (см. Слово 36). В ней он защищается от того, будто бы он домогался чести епископской, говорит, что общество верующих, которому он служил доселе, лучшая его защита, если только оно останется верным его учению, и затем преподает наставления сановникам, знати, образованным и богачам. Особенно красноречивы начало речи и заключение. Вначале объясняет он причины, по которым пользуется любовью общества, и, между прочим, замечает, что ничего не делает бьющего на эффект, театрального, не терпит насилия, пышности и лести. В конце оратор со всей полнотой сердечности преподает такие драгоценные наставления: «Вы, сановники, чтите ваш пурпур; подумайте, как много вам доверено, вам подчинен весь мир, который держится за вашу диадему, за ваш суконный плащ. Что вверху, на небе, то есть Божие; что здесь, внизу, то ваше – будьте же для своих подданных божественными существами, если могу я употребить это смелое выражение. «Сердце царево в руце Божией» (Притч.21:1), так веруем мы.

На Боге зиждется ваше могущество, а не на золоте и легионах. И вы, окружающие князей, не гордитесь своей властью. Вы, хвастающиеся своим благородством, облагораживайте свои нравы, или я скажу нечто такое, что хотя неприятно, но все же благородно. Вы были бы воистину благородны, если бы не принимали в свое общество и не возвышали до почестей людей, того не достойных. И вы, мудрецы и философы, и вы, ораторы, гоняющиеся за одобрением народа, поистине я не знаю, каким образом можно назвать вас мудрыми, если вы незнакомы с основами и началами всякой мудрости. И вы, богатые, помните, что опираетесь на зыбкое нечто; освободи твой корабль хотя немного от тяжести, чтобы легче было плыть ему. И вы, живущие в довольстве, уделите от своих избытков и бедным что-нибудь, вы ведь оба страдаете: одни – отягощая тем свои желудки, другие – от голода; ты – от пьянства, он – от жажды. Не презри Лазаря, чтобы не случилось с тобою некогда того же, что сталось с богачом (Лк.16:20–31). И вы, жители великого города, первого после первого [Рима], первенствуйте не в дурном, а в добродетели. Как гнусно над городами властвовать и в то же время быть рабом вожделений. Первый из городов, который для других должен был бы быть образцом во всем добром, гоняется только за удовольствиями. О, если бы вы отрешились от этих пристрастий и представили из себя град Божий!»⁸⁸⁹ Так говорил и так действовал св. Григорий.

Переходим теперь к прощальной речи святого отца, относящейся к отличнейшим произведениям его ума и сердца. Действовав в Константинополе три года, св. Григорий захотел сложить с себя бремя правления обширной паствой и в церкви св. Софии надумал проститься с обществом. Желание святого отца возвратиться в уединение было совершенно искренне, и не только бесконечные споры, ссоры, пустая ревность, подозрения, даже оскорбления и угрозы смертью, но и ослабевшее здоровье побуждали св. Григория просить об увольнении от епископской кафедры, занятой им только за несколько недель перед тем, – но все же отдается он глубокой печали при прощании с обществом, которое при столь многих неприятностях было для него и столь дорого. Он чувствует, что значит оставить столь обширный круг деятельности, такой город, общину, им же основанную и умноженную; воспоминание обо всем пережитом здесь вливает в оратора новую силу и сообщает его речи новый огонь. Сначала перед собранием епископов изображает он общество, каким оно было, когда он пришел, малое, без пастыря, рассеянное, преследуемое, бесправное, и указывает потом на теперешнее состояние его: «Оглянись вокруг и посмотри на венок, тебя обвивающий; взгляни на это славное собрание опытных пресвитеров, на этот сонм дьяконов, на жаждущий учения народ, на мужей и жен; этот венок помогал вить отчасти и я. Не великое ли нечто представляет собою – укрепить через распространение в нем здравых учений город, который служит глазом мира, состоит владычицей суши и моря, посредствует между Востоком и Западом, к которому все стремится со всех сторон и из которого все исходит, укрепить его в такое притом время, когда он раздираем был разнообразнейшими мнениями. И если это умирение относится к обязанностям епископа, то способствовал ему несколько и я»⁸⁹⁰. Святой отец защищает бескорыстие своих расположений и желает увольнения от должности как награды за свои труды: «Позвольте мне успокоиться от моих трудов; почтите эту седую голову, выберите другого, который наследовал бы мне – разумного речью, дельного, вам угодного. Вы видите ведь: мое тело изнурено старостью и болезнями, что пользы вам от слабого старца, который каждый день чуть не умирает не только телесно, но и от забот?»⁸⁹¹ Затем св. Григорий горько жалуется на сварливость епископов, оправдывается, что не пышно содержал себя, и, наконец, кончает речь такими трогательными словами, обращаясь к различным местам и лицам: «Итак, прости, моя Анастасия, получившая от благочестия наименование, потому что ты воскресила нам учение, до того времени презираемое. Ты новый Силом (Нав.18), где мы вернее всего снова поставили ковчег Завета, после того как в течение сорока лет он скитался по распутиям пустыни. Прости и ты, новое наследие, великий и славный храм Софийский, и остальные все домы Божий, по красоте на этот походящие. Прости, мое епископское положение, составляющее предмет зависти и полное опасностей, и вы, сонм пресвитеров, досточтимых за смирение и возраст. Прости, гармония псаломских песней, вы, честные девы, вы, очи бедных, обращавшиеся к Богу и ко мне. Простите, вы, ревностные слушатели моих речей, толпившиеся массами, среди которых я видал сверкание тайного грифеля, записывавшего мои слова. Простите, вы, царедворцы, верные вашему владыке, но неверные Богу [большей частью – ариане и македониане]. Аплодируйте, кричите громче, выше поднимайте своих напыщенных ораторов [проповедников сектантства]: нем теперь этот мой злой и подвижный язык, столь ненавистный вам. Прости, ты, великий город, приближайся к истине, чти Бога более, нежели как привык. Простите, вы, Ангелы церквей, бодрствовавшие над ними во время моего здесь пребывания, бодрствующие и при моем отсюда отшествии. Прости меня, Пресвятая Троица, единственная моя мысль и мое украшение. Сохрани этот мой народ, мой, хотя и другими опекаемый. О, если бы привелось мне слышать, что ты, Пресвятая Троица, славима от него учением и жизнью. Возлюбленные мои дети! «Сохраните предания веры» (1Тим.6:20), сокровище, которое я вам оставляю, и вспомните огорчения, которыми я здесь был забрасываем!»⁸⁹² Такова прощальная речь св. Григория, дышащая местами истинным и возвышеннейшим красноречием. И после долгого времени, протекшего по произнесении ее, она все еще живо трогает наше сердце, как бы вчера написанная.

Письма св. Григория точно так же отличаются ораторским достоинством, дышат умом, язык их легок, содержание далеко от напыщенности. Св. Василий Великий сожалеет только о лаконизме их; это значит, что он желал бы большей длинноты от них – так приятно читать их. В письме 51 св. Григория дело идет даже и о самом стиле писем, потому что Никовул, к которому это письмо адресовано, просил св. Григория изложить, что требуется от стиля писем. Григорий исполняет это желание и требует от письма четырех свойств: оно должно быть ясным, далеким от всякой надутости и сухости, потом приятным, украшенным сентенциями и образностью выражений, антитезы же из него должны быть исключены. Выражение должно быть естественным и искусственность прикрыта. Но особенно св. Григорий желает от письма краткости, хотя длиннота его и может обуславливаться важностью предмета. Эти правила выполняются в письмах и самого св. Григория, составленных с таким искусством и тщательностью, что он, можно думать, подобно Плинию, при издании их в свет назначал для более обширного круга читателей. Письмо 236 может служить образцом лаконичного письма. Это письмо св. Григорий писал для одной матери, посылавшей своего сына к ритору Либанию: «Я, мать, посылаю своего сына к тебе, отцу, родная мать к отцу красноречия; как я о нем заботилась, так позаботься и ты о нем»⁸⁹³. К некоему Сакердоту, искренно предан ному св. Григорию, позднее же подвергавшемуся преследованиям, писал он много превосходных писем о важности страданий и о терпении (ср. письма 212–216). В письме 222 в трогательных выражениях святой отец утешает сестру Сакердота по случаю смерти ее брата; в письмах 87 и 92 к Филагрию точно так же прекрасно говорится о телесных страданиях. Письмо 12 остроумно. Никовул презирает свою жену, племянницу св. Григория, за ее малый рост, и святой отец пишет: «Ты насмехаешься над Алипианой, показывая тем, как будто бы она недостойна тебя при твоем осанистом росте; о, ты велик, силен и необычаен по росту и крепости. Теперь только узнаю я, что душа подлежит измерениям и взвешивается, что скала дороже перлов⁸⁹⁴ и вороны превосходят соловьев»⁸⁹⁵. Особенно нежны письма к св. Василию Великому – 20, 40, 45, 58-е. Одно из них оканчивается так: «Кто на земле относился к чему-нибудь с удивлением столь же высоким, с каким Григорий относится к тебе? Одна весна между временами года, одно солнце между звездами, одно небо, всех нас объемлющее; так и для меня существует один только голос, и это твой!»⁸⁹⁶ В письме 80 св. Григорий с грустью пишет к ритору Евдоксию: «Ты спрашиваешь меня, как я себя чувствую. Очень дурно. Я не имею Василия более, я потерял Кесария, моих духовного и плотского братьев. Отец мой и мать моя меня покинули, мог бы я сказать с Давидом. Телесно я также болен; старость начинает тяготить, заботы становятся запутаннее, занятия скученнее, друзья неверными; Церковь остается без способных пастырей, добро гибнет, зло обнажает свою голову.

Путешествие ночное, а ни с какой стороны не видится освещающего факела. Христос спит. Что делать? О, для меня одно только спасение среди этих зол – в смерти. Но и та сторона гроба страшила бы меня, если бы я судил о ней по этой»⁸⁹⁷.

Достоинству стихотворений св. Григория, конечно, вредило, что он писал их, находясь в преклонном уже возрасте, когда истинно поэтический жар начинает уже угасать, все же из них открывается, что св. Григорий обладал действительно поэтическим талантом и что поэзия его не была мимолетным припадком юности. Поэтическим произведениям св. Григория вредило, далее, что содержанием для них избирались предметы богословские, следовательно, изложение предмета должно было отличаться рефлексией и спокойной рассудительностью, а не истекать непосредственно из воззрения на природу; оттого поэтичность представления сказывается более всего в образах, тропах, возвышенности и звучности выражений. Прекраснейшие из стихотворений св. Григория по большей части кратки; это короткие нравоучительные стихотворения, глубокомысленные и грустные сентенции.

Руфин, современник св. Григория, говорит о нем: «Никогда еще мир не видал жизни более благочестивой, не слыхал красноречия более живого и блестящего, не был свидетелем более чистой веры и более совершенной науки, чем представителем каких был Григорий. Это единственный человек, вера которого не была оспорена, заслуги которого всеми признаны; достаточно не согласиться с Григорием, чтобы прослыть за еретика».