Краткое известие о жизни Георгия, затворника Задонского

Подвизавшийся в Задонском монастыре Пресвятой Богородицы Затворник Георгий Алексеевич происхождение имел дво­рянское, из фамилии Машуриных; он родился в 1789 году в Вологде от честных родите­лей. Уже рождению его сопутствовали весь­ма примечательные обстоятельства. Матери Георгия во сне явился за три года до того скончавшийся священник, у которого она обычно исповедывалась.

Вот как об этом случае рассказывает сам Задонский затворник в воспоминаниях о своей родительнице: «С иконою в руках Божий посланник, приблизившись к одру спавшей, благословил духовную дочь свою, бывшую в ра­достном трепете и объятую святым страхом, и возвестил ей: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Бог даст тебе сына Георгия. Се тебе и образ святаго Великомученика и Победоносца Георгия». Неизреченно обрадованная Божиим благословением, приложилась она ко Святому Образу и, приявши его на свои руки, поставила оный в прилич­ное место. Сим окончилось видение».

Но впереди было не только исполнение благой вести, а и суровые испытания для семьи Машуриных. Еще до рож­дения Георгия его мать была поражена величайшим не­счастием, какое только может постигнуть супругу.

В одну тихую ночь сидела Анна Машурина одна, раз­мышляя о непостижимых судьбах Божиих; в доме все, ка­залось, было покойно, но сердце ее стеснялось темным предчувствием, и невольный страх заставил еще более со­дрогнуться, когда кто-то ударил крепко в стену, у которой она сидела, закричав: «Возьмите убитого!» Она выскочила – и пораженным глазам ее представилось печальное зре­лище: Алексея, возлюбленного супруга ее, внесли окро­вавленного в горницу...

Какими-то разбойными людьми Алексей Машурин был по ошибке избит на Пятницком мосту вместо другого, которого злодеи сии поджидали. По­спешили осмотреть несчастного; нашли, что еще жизнь в нем не совсем угасла; успели призвать священников для помазания его Священным Елеем; в полной памяти удостоился он приобщиться Святых Тайн и простился навеки с супругою.

Кто опишет ужасную горесть бедной вдовы, лишившей­ся так неожиданно и таким плачевным образом подпоры всей своей жизни! Сердце ее раздиралось справедливою печалью о возлюбленном супруге; но забота о плоде, но­симом ею под сердцем, будущем сироте, не рожденном еще на свет, и чувство самосохранения и материнского долга побуждали ее умерить свои сетования. Покоряясь вере в Святое Провидение, она поручила себя в покрови­тельство общего Отца вдов и сирот, и безропотно пере­несла тяжкое сие испытание.

По истечении срочного времени она разрешилась от бремени сыном, которого нарекли Георгием; с той мину­ты она совершенно посвятила себя воспитанию детей, Богом ей данных. Ибо осталась у нее еще дочь – Надежда – рожденная несколькими годами ранее.

Тщетно, год спустя, родные уговаривали ее прекратить вдовство и выйти вторично замуж за другого, честного и достойного человека. Несмотря на красоту и молодость свою (ибо ей едва было двадцать лет), благочестивая Анна предпочла целомудрие и строгое исполнение своих обя­занностей прелестям мира.

– Вы видите, – отвечала она родным, – что угодно было Благости Божией взять у меня мужа и дать мне сына. Любовь к первому не пресеклась во мне его смер­тью, но свидетельствуется верностью и в настоящем положении. В соблюдении же себя в чистой непороч­ности до самого гроба и в воспитании детей моих до их возраста единственная моя и несом­ненная надежда – Бог. И потому предложить себе другой надежды не могу...

Исполненная сей похвальной решимости, мать Геор­гия, оставив пребывание внутри города, построила себе небольшой домик в уединенном уголке между двух рек, на мысу при церкви Св. Николая Чудотворца за городом, близ кладбища, где схоронен был муж ее. Тут совершенно предалась она воспитанию детей в страхе Божием: водила их часто в церковь и с самого юного возраста учила по­средством молитв прибегать к Богу.

Самая глубокая горесть не покидала ее до того време­ни, как однажды увидела она во сне покойного своего мужа, успокоившего ее удостоверением, что ему там хоро­шо. После этого утешительного сновидения, без сомнения, ниспосланного Небом для укрепления сердца слабой жен­щины, мать Георгия не только без горести, но с уповани­ем и благодарностью вспоминала о муже. В спокойной надежде на Бога продолжала тщательно воспитывать де­тей, внушая им отвращение ко всему непозволительному и поощряя к точному исполнению правил Божественно­го нашего Учителя.

Тут вскоре лишилась она и своей дочери.

Оставшись единственным утешением матери, Геор­гий сделался также единственным предметом нежного ее попечения. Все свое внимание обращала Анна Машурина на укоренение в сыне благих семян добродете­лей и Богопочитания. Оставшись, как уже мы видели выше, вдовою в самой цветущей молодости, она не ис­кала развлечений светских; не веселие или беседы ма­нили ее, не по многолюдным улицам направляла для прогулки стопы свои, но в вечернее время на кладбище размышляла о тщете кратковременной жизни нашей; вспоминая о душе супруга своего, молила она Отца Небесного быть Отцом и Хранителем юного ее сына и укрепить ее в многотрудном подвиге соб­ственного спасения среди соблазнов мира. Пленяясь более и более чувствами благоговения, она совершенно оставила многочисленные знакомства и друзей, дабы тем свободнее предаться Богомыслию.

Близость храма Божия позволяла вдове неуклонно по­сещать богослужения во всякое время. Она знала, что при­мер родителей оставляет на всю жизнь неизгладимое впе­чатление в сердца детей, а потому юный Георгий всегда сопутствовал матери в церковь. Там приучала она его сто­ять скромно и не развлекаться посторонними предмета­ми, но слушать внимательно слово Божие. А по возвраще­нии домой всегда спрашивала, какое на литургии было чтение из Евангелия и Апостола, исправляя незрелые еще понятия его о слове Божием; лаская, когда из ответов сына видела, что он в церкви был внимателен, или, наказывая земными поклонами и непозволением обедать с собою, когда замечала противное. Таким образом посевала она в юной душе благие семена, долженствовавшие в свое вре­мя принести обильный плод.

А потому самых юных лет Георгий был кроток, тих и послушен. С наступлением отрочества он был поручен на­ставникам под неусыпным наблюдением самой матери, твердо помнившей, что за всякое нерадение о воспитании дарованного ей Господом сына даст она строгий ответ Самому Богу. И Господь утешал ее успехами отрока: Ге­оргий был прилежен, понятлив и добронравен. С умноже­нием лет более и более развертывались его душевные спо­собности. Особенно усерден он был к молитве и посеще­нию церкви, к нищим сострадателен – и нежная мать воссылала теплые благодарения к Богу, видя, что труды и молитвы ее были не тщетны.

Пример ли матери или собственное расположение, а может быть и высшее предназначение соделали Георгия почти с самого детского возраста пре­данным уединению. Он не любил играть и веселиться со сверстниками, но более занимался чтением Св. Писания или других назидательных книг. В дни воскресные и праз­дничные, пришедши из церкви, не к трапезе спешил он для насыщения себя, но в безмолвное место для размыш­ления о Боге.

И вот исполнилось Георгию 18 лет. Не желая изменять назначению дворянского сословия своего, состоявшему в том, чтобы проливать кровь за Отечество и жертвовать для блага и безопасности его лучшими летами и самою жизнью, благочестивая мать, и по чувству обязанности своей и по совету ближних, решилась выпустить из-под материнского крыла своего юного питомца, укрепленно­го ею против соблазнов мира.

В 1807 году, с благословения родительницы, Георгий вступил на военную службу в Лубенский гусарский полк юнкером. Тягостно было для нежной матери отпустить от себя единственную опору своего одиночества. Тайное, но верное предчувствие говорило ей, что, в первый раз отпуская от себя любимого сына, она в последний раз его видит. Преподав ему должные наставления и напом­нив важнейшие правила жизни христианской, которые заклинала его блюсти неупустительно, она не скрыла от него, что прощается с ним на веки и более уже не увидит его в сем мире.

– Исполнив назначение свое здесь, на земле, – го­ворила она, – я скоро отойду к родителю твоему; уте­шаюсь только несомненною надеждою, что ты, по бла­гости Божией и усердным моим молитвам, свято со­хранишь преподанные тебе правила нравственности и по конец твоей жизни пребудешь тверд в вере и учении Христа Спасителя. Помни, что это един­ственный путь, дающий нам возможность соеди­ниться вместе в вечности.

И точно: скоро Георгий получил известие о смерти, нежной своей матери. Не видев от рождения отца, при сей горестной и последней потере, теперь остался он совершенно одинок в мире, преданный полной свободе и без всякой сердечной привязанности к кому-либо из толпы, его окружавшей. Так невидимая рука Провидения отсек­ла от него узы, привязывавшие к миру, и облегчила ему переход на иной путь, совершенно противоположный тому, на котором он теперь находился.

Божественный Песнопевец восклицает справедливо: Судьбы Господни истинны, оправданны вкупе (Псал. 18, 10).

Мы часто ропщем и жалуемся на постигающие нас ли­шения, не в состоянии будучи предусматривать, что эти самые потери, может быть, в связи с нашим будущим бла­госостоянием или спасением нашей души, и что времен­ная скорбь, может быть, приводит нас невидимо к велико­му утешительному возвышению нашего духа.

С производством в чин корнета Георгий переведен был в Казанский драгунский полк.

Будучи во время воинской службы в кругу товарищей, любящих развлечение, жизнь веселую и рассеянную, он не прельщался их убеждениями, не изъявлял наклоннос­ти сочувствовать им в удовольствиях, не изменил своих добродетельных привычек, но примерною жизнью и воз­держанием заслужил от начальников благосклонность, а от товарищей – за доброту и кротость нрава – уважение. Обязанности службы исполнял он с усердием, пороков бегал как заразы, а в свободные от занятий по должности часы не в места веселья стремился, но пребывал один, ис­полняя обычное свое молитвенное правило и вникая в исследования о средствах спасения души.

Это известие о поведении и образе жизни Ге­оргия на службе впоследствии подтверждено и зас­видетельствовано архимандриту Задонского Богородицкого монастыря Самуилу бывшим воинским начальни­ком Георгия Алексеевича, генералом Кологривовым, при посещении им Задонска.

Когда обязанности по службе прерывали благочести­вые размышления Георгия и отвлекали его от прилежно­го чтения Священного Писания, с прискорбием в душе оставлял он любимое свое упражнение. Чем выше подни­мал он на рамена свои крест Христов, тем более усили­вался свергнуть с себя бремя греховное и очистить сердце от помышлений суетных.

Даже и заслужив чин поручика, он не только не полу­чил желания приобретать вышние чины, но стал помыш­лять об оставлении военной службы. Тогда-то более и бо­лее стал он удаляться от сообщества товарищей.

Любил ночью ходить на кладбища за городом; при ка­ком-нибудь памятнике останавливался и размышлял о су­етности жизни человеческой. Поминая слова царственно­го Пророка: Аз семь червь, а не человек, поношение челове­ком, говорил он сам себе со слезами: «Когда Пророк себя называет червем и поношением человеков, то ты кто, Ге­оргий? Завтра, может быть, ты обратишься в гной подоб­ных мертвецов! Пора, пора опомниться!» Обыкновенно такие размышления оканчивались тайною и горячею мо­литвою от глубины души. Чаще всего старался он узна­вать о людях благочестивых, заходил к ним и наслаждался их беседою. Почести и отличия, которые обыкновенно льстят честолюбию молодого воина, и слава сего мира, не прельщали будущего Воина Христова, предвкушавшего уже высшие наслаждения жизни духовной: чувствовал он, что христианину предлежит иная слава, что иные, не гибну­щие награды ожидают его в конце трудного поприща, а не те непостоянные почести и непрочные блага земные, которыми наделяет мир своих поклонников, Это окончательно утвердило его в намерении оставить военное звание; он подал о том прошение начальству и, по некотором времени, был с честью от службы уволен.

Годы воинской службы, ставшие для Георгия временем нравственного самоопределения, сыграли весьма серьезную роль в дальнейшем выборе жизненного пути. Судя по дошедшим до наших дней духовным стихам Задонс­кого затворника, некоторые из которых носят явно авто­биографический характер, в этот период ему пришлось пережить весьма серьезные испытания, когда решался вопрос жизни и смерти.

Вот эти строки: «Меня и на реках смерть алчная иска­ла, и в море ад мне разверзала: но Бог помог – и я не утонул!!! В степи с людьми я замерзал. И очень близок к смерти был; мороз и вихрь меня терзал; в живых остаться я не мнил... Как много было стрел на жизнь мою!» Но: «Господь помог! И я возмог. Теперь, благодаря, пою: «Свят! Свят! Свят!» – восклицает в заключение стиха Георгий.

Осознание того, что лишь Высшей помощью удалось из­бавиться благополучно от грозивших бед и напастей, и при­водит Георгия Машурина к окончательному решению сме­нить службу царю земному на службу Царю Небесному...

В сентябре 1818 года, 7-го числа, накануне Рождества Пресвятой Богородицы, во вре­мя малого повечерия, Георгий Машурин прибыл в Задонскую обитель, поступив туда послушником по определению прсосвященнейшего Епифания, епископа Воронежского. Тог­да ему было 29 лет – возраст цветущей молодости, где, в пылу страстей, большая часть молодых людей менее всего думают о спасении души и стремятся питать плоть свою, а не умерщвлять ее.

В Задонском мужском монастыре, поручив себя с усер­дием под покров Святой Богородицы, Георгий сложил одежду воинскую и облекся в скромную одежду мона­шескую; оставив начальство над подчиненными, он в глу­бочайшем смирении всего себя обрек на строгое послу­шание другим, решась твердо и непоколебимо последо­вать Иисусу Христу в терпении и злострадании.

Труды его были беспрерывны, повиновение – беспре­кословно; в непрестанной пребывая молитве, тело изну­рял он строгим постом, соблюдал сердце незлобивое и уста до такой степени молчаливые, что и о нужном редко говорил, а тем более страшился произносить что-либо праз­дное, со страхом припоминая слова Самого Спасителя, гла­голавшего: «Яко всяко слово праздное еже аще рекут человецы, воздадят о нем слово в день судный» (Мф. 12, 36), и молясь с Сирахом: «Кто даст ми во уста моя хранилище и на устны мои печать разумну? да не падуся от них и язык мой да не погубит мя» (Сир. 22, 31).

Находясь в храме Божием, послушник Георгий Ма­шурин решительно ни с кем не говорил; о необходи­мом даже никого не спрашивал, так что многие легко­мысленные за то, что не отвечал на их праздное любо­пытство, с посмеянием называли его немым; но смиренный тем не смущался, а с почтительным страхом вперял ум и сердце в слушание слова Божия. Напомним один из многих случаев, доказывающих его отвращение от празднословия.

Случилось однажды, что настоятель, во время Боже­ственной Литургии, стоя в алтаре соборной церкви с не­которым полковником, коснулся в разговоре смирения и любви к молитве Георгия, еще не очень давно всту­пившего в монастырь. Неуместное любопытство побуди­ло господина полковника пожелать лично его увидеть и с ним познакомиться, и потому стал он просить настоя­теля кликнуть Георгия, в то время находившегося при свечном ящике, ибо он отправлял сие послушание. Когда Георгий, по приказанию, вошел в алтарь, то объят был благочестивым страхом, созерцая очами веры на престо­ле в таинственном виде Христа Спасителя. Помолясь, подошел он к настоятелю и, отдав должное поклонение, ожидал приказания с потупленными в землю очами; на­стоятель сказал: «Георгий Алексеевич! Вот господин пол­ковник желает с вами познакомиться», причем тот не­медленно и подошел к нему, что-то говоря; но Георгий, не обращая внимания на речи полковника, пал к ногам настоятеля и со слезами сказал: «Прости мя, отче! – при­шел я в монастырь плакать о грехах моих. Страхом одер­жим стою в святилище Божием и не осмеливаюсь гово­рить что-либо праздное на оскорбление души моей». Ус­лышав такой ответ, отец архимандрит благословил его и, похваляя, отпустил к своему послушанию. Господин же полковник принужден был отложить начало знакомства до другого времени; он, вероятно, не забыл полученного наставления о том, как должно христианину пребывать в храме во время богослужения, равно как и того замеча­ния, что храм Божий устроен не для знакомства с посто­ронними, а для молитвы.

Смирение и повиновение – две преимуще­ственно иноку потребные добродетели – были так­же достойны подражания в Георгии. Даже при начале вступления своего в монастырь он в исполнении их пре­восходил многих; например: старец оного монастыря, отец К., увидя новоначального послушника, идущего в келлию, спросил его: не может ли он порубить ему дров? Георгий немедленно взял топор, сказав только: «благосло­вите», и начал рубить. Старец ушел в свою келию; прошло несколько времени, Георгий прилежно трудился; но как ему в прежнем звании кавалерийского офицера, да и преж­де, по происхождению своему, никогда не случалось ру­бить дрова, то работа сия у него не спорилась. Между тем, старец, вероятно, нуждавшийся в дровах, вышел из келии, и видит, что их еще нет. Обличить в лености работавшего было невозможно: он сам слышал безостановочный стук топора. Постояв немного и поглядев на работающего, на­конец, старец говорит: «Э! Да я вижу, ты, знать, из дворян, когда не умеешь топором владеть. Что ж ты не сказал преж­де? Время прошло понапрасну, да и сам ты уморился; ос­тавь». Георгий, положив топор, смиренно поклонился в пояс и, не промолвив ни слова, пошел к себе.

Работая или молясь, всегда раб Божий Георгий пребы­вал в Боге. Его сердце, объятое чистейшею любовью к Ис­купителю, воспламенялось ревностью служить Ему еди­ному во всякое время жизни своей. Находиться в церкви во время Богослужения было для него особенное и ни с чем несравненное утешение. При звуке колокола он весе­лился, как Давид, о рекших ему: «В дом Господень пойдем».

Пришедши во храм, Георгий исполнялся страха Божия и благоговения к месту, где невидимо присутствует Сам Господь и служат Ему Силы небесные. Стоя смиренно, он отклонял от себя всякие земные помышления, молясь, как верному поклоннику Христову подобает: в духе и истине.

Но сколько ни отклонял взоров своих, не мог иногда не видеть иных, не совсем благоговеющих к святыне во время Богослужения, разговаривающих, а наипаче смеющихся. Тогда сердце его исполнялось со­крушения; он усиливал моление свое; скорбел духом, взи­рая на нерадивых и небрегущих о деле спасения; а по возвращении в келию, горячайшие слезы проливал пред образом Спасителя, умоляя Его о исправлении ненака­занных и нетвердых в вере. Может быть, подобные причи­ны были отчасти поводом к тому, что при самом начале вступления в монастырь он смутился мыслями и поже­лал переменить место. Но прежде исполнения сего жела­ния искал к кому бы прибегнуть для испрошения совета. В самом монастыре он никого еще не знал; притом же справедливо опасался, что тамошние старцы будут его удер­живать; итак, по некотором колебании, решился открыть свою душу елецкому священнику, отцу Иоанну, о святос­ти и добродетельной жизни которого много слышал от других. Этот священник действительно был многими по­читаем за необыкновенного человека, может быть и пото­му, что он, дабы скрыть свои добродетели, представлял из себя юродивого. Отец Иоанн служил молебны со звоном, иногда и в ночное время, жил в чулане, ночевал в притво­ре церковном...

Итак, к этому-то человеку направил путь свой Геор­гий; но едва успел подойти к дому отца Иоанна, как тот выбежал к нему на крыльцо и, никогда прежде его не ви­дев и не зная, встретил следующими словами: «А я, брат, сейчас только отслужил молебен со звоном Пресвятой Богородице... Она не велит монахам давать наставлений, особенно смущенным и хотящим оставить свой монас­тырь. Ступай-ка, брат! Ступай! У вас есть схимник Агапит, он тебе скажет, что делать». И за сим, запев: «Святым Ду­хом всяка душа живится», спрятался в свой чулан.

Пораженный изумлением, Георгий остановил­ся, но возблагодарил Бога: он теперь, хотя и странным образом, получил желаемое наставление. Сомнения рассеялись: ему указано было с кем советоваться и к кому прибегать в смущении духа. Возвратись в Задонск, он от­крылся иеросхимонаху Агапиту и нашел нужное укрепле­ние в беседах с благочестивым старцем, сподобившимся быть близ святителя Тихона в годы его пребывания на покое, в Задонске. Последствия показали правоту принятого ре­шения пребыть твердо на избранном пути и не оставлять монастыря: в том самом месте, которое ему сначала не нра­вилось, Господь излил на Георгия духовные богатства.

В это время от изнурения сил постом или, может быть, душевною скорбью, или по воле Господа, впал Георгий в тяжкий недуг, в котором находился около полугода. Во все сие время, к величайшему его огорчению, лишен он был возможности посещать храм Божий. Почувствовав не­которое облегчение, хотя еще при слабых силах и с вели­кою трудностью, поспешил он придти в церковь. Но толь­ко вступил в нее, как снова встретились взору его легко­мысленные и неблагоговеющие. Скорбь душевная, куда более сильная, чем только что пережитая телесная болезнь, поразила его сердце, столь сильно снедаемое ревностью к славе Божией.

И вот, наконец, созрел Георгий для другого высшего подвига: уготован был к понесению тягчайших трудов зат­ворничества. Позднее, уже во время затворничества свое­го, в назидательных беседах с некоторыми людьми открыл он, что затворился по особенному произволению Божию, сам же о том не помышлял; хотя и не объяснил, каким образом неизреченная благость Господа указала ему дос­тигать Царства Небесного сим узким путем и способство­вала, укрывшись от соблазнов мирских, вступить дерзно­венно в опасную брань с плотью.

Так, испытывая себя многократно при слез­ных молениях к Господу, Георгий, поручив себя всеблагому Божию вождению, затворился в тесной келии, самой худшей из всех в обители. В послушании он был не более года.

Эта келия была каменная, тесная, отовсюду закрытая, отчего в летнее время тяжесть в ней воздуха, никогда не могущего достаточно возобновляться, была вредна для здо­ровья. Разные насекомые по стенам от сырости размно­жились до чрезвычайности; зимою же эта келия промер­зала, и потому никем не была до тех пор избрана для оби­тания. Здоровье и, сильнейшего человека могло бы разру­шиться от подобного жилища. Один только Георгий, свы­ше укрепляемый, имел возможность переносить неудоб­ства оного, притом он нисколько не старался улучшить условия своего уединенного пребывания. Напротив, в зим­нее время по несколько дней сряду не топил мрачной своей темницы, не укрываясь теплою одеждой, – теплота благодати Божией согревала и духовное и телесное его существо. Для избежания, однако же, толкований и пре­вратных мнений человеческих, он иногда протапливал свое жилище. Но тогда жаловался на жестокий угар и под сим предлогом обычно находился в холодной келии.

Вот в таком-то «роскошном» жилище пребывая, зак­лючил Георгий дверь келии своей для входа человек, а двери сердца своего – для помыслов суетных, в твердом уповании на помощь Бога Всемогущего, Которому еди­ному посвятил он на служение тело и душу свою; он пре­бывал безмолвствуя в непрестанной молитве.

Необыкновенный и для большей части невозможный этот образ жизни, естественно, сначала был поводом к раз­ным толкам и суждениям. Многие, подстрекаемые козня­ми и тайными внушениями врага рода человеческого, уп­рекали в лености мужа, являющего пример чудесного са­моотвержения. Поговаривали, будто бы он для того затворился, чтобы избежать строгости уставов монастырских и для своего спокойствия, – как будто он не властен был и совсем оставить свое начальное послушание. Другие рассуждали, что он избегая братского послушания; иные ожидали, что он скоро оставит свое предприятие, утомясь его трудностью; но Георгий пробыл 17 лет в затворе – и конечно не для удобства жизни или спокойствия, но для удобства пребывать в непрестан­ных трудах и молитве.

Когда Георгий взошел в затвор, то, по распоряжению настоятеля, приставлены были к нему келейные, обязан­ные из послушания иметь внимание к подвижнику Хри­стову. Некоторые из них, по легкомыслию и неопытности в распознавании путей Божиих, тяготились такою обя­занностью, роптали, что сверх послушания монастырско­го должны еще обременяться послушанием затворнику, который, по их мнению, только покоится в праздности. От этого они по несколько дней не посещали Георгия, в чаянии, по тайным наветам врага душ наших, побудить его через то на гнев. Но Георгий, в уповании на благость Божию, был непоколебим; он не показывал, что чувствует небрежность келейных к себе; ни единым словом упрека или жалобы не запятнал он своего смирения.

Ясно, что подобные случаи не иначе должно прини­мать, как испытания, посылавшиеся Георгию, который меж­ду тем безленостно и в терпении проходил начатое по­прище, от утра до вечера и большую часть ночи пребывая на молитве.

Вот его образ жизни и келейное правило, им самим для себя составленное; оно написано им своеручно: «Во вре­мя ночи: чтение Полунощницы и Помянник; поклоны с мо­литвою Иисусовою – поклоны Богородице и Святому Ангелу-Хранителю. Канон всем Святым. Чтение из Псалтири трех кафизм. Чтение жития Святых Угодников Божиих настоящего дня, с выпискою своих замечаний в рассуждение себе и убеждение к терпению находящих озлоблений. Утренние молитвы. Утреня. Часы. Последование Изобразительных и Акафист Иисусу Христу. Чтение из Евангелия и Апостола по одной главе. Потом чтение из благовестника – десять листов. Чтение книги Камень Веры – десять листов. Чтение толкований Апостольских. Дея­ний – десять листов. Акафист Богородице. Канон Святому Иоанну Предтече и Святому Великомученику Георгию. Чте­ние Духовного сокровища. Из сочинений Преосвященного Тихона Задонского двадцать страниц; Канон покаянный Господу Иисусу Христу. Канон молебный Божией Матери. Канон Бесплотным. Чтение из сочинений Василия Великого – десять листов, с выпискою своих замечаний. Чтение из сочинений Св. Григория Богослова – пять листов. Вечерня. Двенадцать псалмов. Молитвы на сон грядущих. Поклоны».

И лишь завершив сии труды молитвенные, удовлетво­рив духовную жажду души своей, затворник для подкреп­ления телесных сил успокаивался. Но, – разве что на самые кратчайшие минуты. Мягкого ложа он не имел, а правду сказать он редко и ложился. Его успокоение со­стояло в сидении на стуле и кратковременной дремоте незадолго до утреннего благовеста, с которым Георгий тотчас восставал и, ознаменовав чело крестным знаме­нием, снова вступал в тот же круг молитвенный, который мы описали. Большею частью старался он преодолевать и самую дремоту, воздерживаясь совершенно от сна по несколько суток.

Пищу затворник употреблял не всякий день, и то – ближе к вечеру. Для него всегда приготовляли келей­ные четверть фунта белого хлеба и мерку или кружку воды, несколько смешанной с уксусом. И как он не всякий день сносился с келейными, то имели они обы­чаи на два дня подавать ему пятикопеечную булку и двойную порцию воды с уксусом – и более ничего. Одежду носил постоянно одну до того времени, пока совершенно обветшает – и тогда ее переменял. Достояние и украшение его келии состав­ляли святые иконы и книги, из коих, подобно трудо­любивой пчеле, собирающей сладкие соты на цветах, извлекал он все полезное и назидательное для утеше­ния сердца и спасения души.

Но, как будто еще неудовлетворенный трудами, на себя возложенными, Георгий со дня на день умножал их. Дабы более воспротивиться искушениям плоти, он умыслил из­нутри келий своей под полом выкопать глубокую пещеру. Кроме того, в течение дня проходящие по обители мимо его жилища люди то разговорами своими нарушали стро­гое безмолвие затворника, то другим шумом прерывали благочестивые его размышления.

Ископав пещеру, Георгий с тех пор всегда во все время дня пребывал там на молитве, а ночью выходил из своего подземелья в келию и здесь оканчивал положенное себе правило. С рассветом вновь спускался он в свою пещеру и там, как в тихой могиле, предавался исключительно мо­литве и помышлениям о Боге!

В келию свою затворник не позволял никому входить, даже и служащему ему брату; а когда что-либо требовал, то полагал записочку в небольшом окошке, прорезанном в дверях. Келейный, по временам осведомляясь, принимал записочку, и потребное, о чем в ней было писано, полагал на то же окошечко; об исполнении же подавал затворни­ку знак произношением молитвы.

В этой первой своей келии Георгий прожил пять лет, неослабно исполняя положенное себе правило. Тяжки были труды его, велик подвиг, но помощь Божия ему со­действовала.

Блаженной памяти настоятель Задонского Богородицкого монастыря архимандрит Самуил, взи­рая на многотрудное поприще, проходимое Георгием, весьма сокрушался о том, что благочестивый муж живет в такой вредной для здоровья телесного келии. Долгое время советовал он ему не разрушать самовольно собственного тела своего, от Бога же нам данного, и наконец убедил перейти на жительство в другую келию, деревянную, более просторную, где воздух был легче и свежее.

К тому времени Георгий жизнью в прежней своей ке­лии так изнурил себя всякого рода лишениями, что тень только имел живого человека. Едва слышен был голос его от слабости сил. И все же, хотя и переселился он в новое, лучшее помещение, покорствуя воле настоятеля, но всегда с некоторым сожалением вспоминал о прежней своей келии и подземном жилище, говоря: «Как мне там было хорошо и тихо! Ничто меня не тревожило. Ночью молит­венная комната, а днем – подземное убежище, служащее беспрестанным напоминанием, что еще теснейшая моги­ла ожидает всякого из нас».

Новая келия затворника была столь пространна, что он отделил для себя половину по одну сторону коридора, в другой же половине благословил жить келейным своим, которые теперь уже иначе мыслили и понимали благоче­стивого мужа.

Укрепясь и возрастя в духовном совер­шенстве своем, Георгий захотел и другим подавать посильное от себя пособие и утверждение, и для того распорядился так, чтобы, когда нужно келейным о самих себе, или по поручению кого другого, о чем-либо с ним говорить, то, подошед к двери, должен келейный громким голосом троекратно сотворить молитву, и «Если, – гово­рил затворник, – Богу угодно будет благословить мне вый­ти: выйду в преддверие, а ежели, по троекратной молитве, не отверзу дверей моей келий, тогда, не ожидая меня, воз­вратитесь в свою келейную комнату».

Впоследствии и еще более отступил он от своей строгости в сношении с людь­ми, из любви и снисхождения к ближнему, позволив не­которым усердствующим входить к себе и услаждаться душеспасительною его беседою. А вот относительно са­мого себя все так же был строг.

Затворник жил в келии хотя и в совершенном уедине­нии, но во всегдашней борьбе с плотью и духом злобы. Различными способами этот враг рода человеческого на­падал на него; иногда находило на него уныние духа, не­понятная скорбь сердца и разные превратные помышле­ния. Но духовный воин Христов прибегал немедленно к всеоружию своему – теплой молитве. Горячими слезами старался он оживить сухость души, отгонял всякие по­мышления, вперял ум в неизреченное милосердие Госпо­да и, повергаясь долу, молил о подкреплении его веры и ниспослании свыше помощи слабому его человечеству, – и тогда мало-помалу спокойствие возвращалось душе его. Иногда, утомленный бессонницею в расслаблении тела, чувствовал нападки непреоборимой лености. Тогда, усер­дный к исполнению своего правила, молитвенник побуж­дал себя сильными средствами: или обливался холодною водою, или неоднократно ночью повергался на­гой в снег. Еще не бывши в затворе, он себя чрезвычайно строго испытывал касательно поста; если случалось, по мнению его, что он на трапезе употребит лиш­нюю пишу, – то, пришед в келию, клал поклоны земные; и когда становились оные тягостны, то он возбуждал себя, говоря: «Георгий наелся! Ну! Попробуй, каково сытому мо­литься». По заключении же себя в уединение, он еще строже к себе был во всех отношениях. Иногда побуждал слабую свою плоть к подвигам, разнообразно удручая себя, как например, налагая на себя тяжелые вериги.

Как-то раз некий юродивый подал ему через келейни­ка пояс из проволоки, с острыми шпильками. «Но, – рас­сказывал одному доверенному липу Георгий, – долго этот пояс висел у меня. Я только смотрел на него, а носить не решался. Некоторые носят и такие... Только я не в силах».

– Впрочем, – замечает рассказавший это, лично пользо­вавшийся расположением Георгия, – думать надобно, что он употреблял этот пояс иногда в известных ему случаях, ибо он таким образом произнес «однако некоторые и та­кие носят», что можно подозревать в них его самого. Да и слова «только я не в силах», дают чувствовать, что он, по крайней мере, пробовал носить этот пояс.

Словом, Георгий всячески вооружался против духа зло­бы, непрестанно усиливавшегося отравить сердце его гре­хом и отклонить от богомыслия. Обыкновенно он выхо­дил победителем из этой жестокой борьбы и стоял по-прежнему твердо на камне всесильной веры Христовой, прославляя укрепляющую его десницу Божию.

Но чем более Георгий украшал душу свою святыми добродетелями, чем более старался озарить ум и сердце светом истины, тем более враг спасения человеческого усиливался соблазнить ее различными наветами и под­вергал его сильнейшим искушениям. Побежден будучи многократно, беспрестанно вновь вооружался ил и воздвигал на него своих единомышленников – злых людей, клевещущих на всякую правду, надеясь чрез во­пиющую несправедливость подвигнуть затворника к ропоту и жалобам, или истощить его терпение. Таких-то несчастных и поистине христианского сострадания заслу­живающих людей омрачал враг спасения облаком злых помыслов о затворнике. И они порицали мужа, исполнен­ного страха Божия и любви к ближнему.

К увеличению огорчения Георгия, даже некоторые из монастырской братии, может быть, и неумышленно, нано­сили ему разными требованиями крайнее смущение. Дру­гие уговаривали его оставить затвор. Но Георгий прини­мал все это не иначе, как за тайные ухищрения духа лжи, всеми мерами желавшего удалить его от молитвенного состояния. Прочие же, по влиянию врага всякой правды, сплетали хулы, слагали неправду и клевету, разглашая:

первое, будто он от лености затворился, не желая прохо­дить монастырского послушания; но мы уже видели от­части образ его жизни, да и последующее подтвердит, что Георгий был не леностный слуга Господень;

второе, иные с завистью смотрели на то, что многие похваляли ревность его к Богу; но из сказанного уже мож­но заключить, что похвалы такие были поистине заслуже­ны Георгием;

третье, некоторые еще мыслили, что ему подаются ты­сячи от благодетелей; но Георгий не роскошествовал, не нежил своего тела, о чем и еще увидим ниже.

Если же некоторые и вручали ему свою милостыню, то она немедленно переходила из рук Георгия или по назна­чению дателей, или, по его усмотрению, в руки неимущих, болящих и заключенных в тюрьмы. Очень многим, сверх этой милостыни, помогал он еще тайно через людей бла­гонамеренных, так что они никак не могли знать источника, откуда истекала эта помощь. И не только нуждающимся, но даже тем старался помогать, коих знал к себе не благорасположенными, твердо помня изречение: «Аще враг твой алчет, ухлеби его, аще жаж­дет, напой его».

Если случалось, что кто-либо наносил ему оскорбле­ние, то он посылал ему что-нибудь в подарок, испрашивая его святых молитв о немощах своих. Но бывали случаи, что ему невозможно было исполнять желания некоторых просителей – в подобных случаях, видимо, и кроется ис­тинная причина пересудов.

Случалось, например, что некоторые, поступив в мона­стырь, и предполагая, что Георгий наделен богатством, же­лали воспольаоваться от него деньгами, которых он не имел. Одни объясняли это нуждами своих родственников, иные говорили, что надобно дочерям готовить приданое, и тому подобное. На это, естественно, затворник отвечал, что в монастыре следует оставить попечение о родствен­никах и возлагать надежду на Бога «дающаго скотам пищу их и птенцам врановым призывающим Его» (Пс. 146, 9), а более пещись о собственной душе и помнить, что «аще праведник едва спасется, то грешный где явится?» И дру­гими подобными примерами убеждал чаще вспоминать Бога, а не оставленные в мире связи.

Разумеется, что такие истины не могли нравиться лю­дям, совсем не того искавшим, и они, выходя от затвор­ника с досадою, оставались его недоброжелателями. При­том же Георгий, видя, что иные не слова Божия желают от него слышать, а приходят с жалобами на строгость начальства, или на поступки некоторых братий, пере­стал принимать их, чем еще более увеличил на себя на­рекания. Зачем, говорили они, он одних принимает, а другим отказывает? Что за разбор? Зачем давать одному предпочтение перед другим?

Тщетно Георгий возражал, что если он не смеет иногда отказать в утешении скорбящим духом, то это потому, что болящие требуют врача, а не здравии, и что тем, которые ни сами назидания не доставляют ему, ни от него не требуют чего-либо подобного, нет надобно­сти беспокоиться посещением его. Это не служило ни к чему; оскорбленная гордость не в состоянии была равно­душно и великодушно перенести неудачи в своих пред­положениях. Не постигали духовной и многотрудной его жизни сердца людей, омраченных чувственностью. Вмес­то того, чтобы обратиться на самих себя, они старались приписывать Георгию побуждения, им свойственные. Но есть Бог! Бог правды! Единый нелицеприятный Судия сер­дец человеческих! Он, без сомнения, видит, с одной сторо­ны, правоту души и чистоту жизни почившего уже в веч­ности Георгия, а с другой – горестное заблуждение по­ставляющих себя самовольно судиями ближнего! Молим милующую Его десницу, да простит им их неведение и озарит смысл и сердце их чистым светом Евангелия!

Что же делал Георгий, когда ему упоминали о нелепых служениях на его счет? Он с радостным духом ответство­вал: «Они мне благодетели: они милостивым сотворят мне Владыку Господа моего и отверзут мне врата вечного бла­женства по гласу евангельскому: «Блажени есте, егда по­носят вам и ижденут и рекут всяк зол глагол на вы, лжуще мене ради» (Мф. 5, 11). Но да не порадуется враг погибели душ их; Боже! милостив буди рабом твоим; помилуй их, яко Сам веси, – не ведят бо, что творят». Так постигал Георгий закон Христов во всей его полноте; так он ис­полнял его словом и делом, молясь за врагов и множайшие прилагая молитвы о прошении грехов тех, кто не одоб­рял его затворничества.

Когда же враг рода человеческого не успел смутить и подвигнуть на грех Георгия чрез людей неблагомыслящих, то иными сильнейшими средствами мно­гократно приступал к нападению на него; хотя и здесь был постоянно побеждаем неутомимым в мо­литве затворником. По совету апостола Павла, он все­гда трезвился и бодрствовал.

Впрочем, не лишне будет заметить, что сам Георгий ста­рался умалчивать о подобных случаях. Когда пользовавши­еся доверием затворника келейные спрашивали иногда о разных искушениях и страхах, нападающих на человека, в его положении находящегося, то он скромно отвечал: «Я не могу говорить вам о всех нападениях вражьих, ибо в слабом человеке может нечувствительно возродиться хва­стовство, чрез что утешится гордость кичливого врага на­шего; но я беседою моею не хочу сотворить ему радости. Боюсь, чтобы малейшее мое повествование не послужило мне во вред. Сила Божия покрывала меня доныне: надеюсь, что и впредь не лишусь высокого ее покровительства. Опи­раясь на молитву, как на единственное наше во всем при­бежище, я всегда ни во что вменял разные страшливые помыслы и поборал робость духа. Желаю только, чтобы мысль моя и сердце всегда исполнены были постоянного стремления к одному доброму, чтобы всегда мой ум искал света божественной истины, отвергая всякую ложь».

Так бдел над собою Георгий; а если и случалось ему иногда рассказывать нечто подобное, для назидания и ут­верждения других, то всегда говорил не о себе самом, а будто это случилось с кем-то другим. Тем самым старался Георгий даже в беседах своих с келейными скрывать в себе мужа свыше покровительствуемого.

Вся жизнь его была непрестанная молитва: и ходя, и говоря он молитвы не оставлял. Молился же не языком только, но духом и истиною. Он стяжал дар сердечной молитвы, пребывая по нескольку часов в таком восхищении, что забывал самого себя.

Продолжая по-прежнему постоянно пребывать в безмолвии и уединении, он, после молитвы, более всего упражнялся в чтении Св. Писания. А в иное вре­мя старался по мере сил своих на деле исполнять уче­ние Господа нашего Иисуса Христа.

Был благотворителен к бедным, искупал должников, скорбящим и совета требующим подавал утешение; нрав имел тихий, сердце незлобивое, ни на кого не досадовал, никого не укорял жестоким словом, во всем показывал величайшее смирение; смеющимся его никому не слу­чалось видеть; но если когда и улыбнется, тотчас сотво­рит крестное знамение, как будто внутренне упрекая себя. Праздного ничего не говорил, мирского ничего не ис­кал и не желал, к ближнему был снисходителен, к само­му себе строгость имел необыкновенную. В малейших даже телодвижениях соблюдал приличие и скромность. Например, он не позволял себе ни облокотиться, ни по­ложить ногу на ногу в присутствии другого, хотя б и долгое время с кем находился.

Лицо Георгия, хотя и умерщвленное постом и молит­вою, сохраняло природную привлекательность; глаза его, тусклые от слез, смотрели тем не менее весьма проница­тельно; росту был высокого, стан имел красивый, осанку благородную и, вообще, – манеры человека, воспитанного в хорошем обществе.

В келии его царствовали порядок и простота – осно­вания всех его действий. Пред входом у дверей коридора стоял от полу до потолка гроб без крышки, напоминая входящему, что он увидит человека заживо погребенного и указывая последнее убежище, ожидающее каждого. «Се покой мой, здесь вселюся».

Из коридора стеклянная дверь отворялась в неболь­шие сенцы, слабо освещаемые малым окном, прорезан­ным в противоположных дверях, ведущих в келию затворника. Пред этою дверью всякий входящий дол жен был сотворить краткую молитву. Слово «Аминь» было ответом, означающим позволение войти. Когда входящий замыкал за собою дверь, то Георгий вместе с пришедшим клал пред иконами три земные поклона, при­кладывался к кресту и Евангелию, на столе лежащему, что обязан был исполнять и вошедший; а потом, поклонясь друг другу в ноги, давали обычное братское лобызание по чину монастырскому. В одном углу келии стояла крышка его гроба с разными эмблематическими надписями, выб­ранными из книг пророческих. На восточной стороне сте­ны находился образ Св. Троицы, пред которым всегда теп­лилась лампада. По стенам стояли маленькие скамейки, разделенные столиками. В небольшой каморке распола­гался шкаф с Книгами, чтение которых составляло един­ственное его отдохновение от трудов; подобно Арсению Великому, вместо музыки употребляй он Псалтырь, а вме­сто роскошного обеда развертывал жития святых отцов и вдыхал в себя их богоугодные подвиги, стараясь всеми силами подражать оным. На полулежала рогожка, служа­щая, вероятно, ложем успокоения, ибо никакого другого не было; не видно было нигде ни кровати, ни подушки, ни даже войлока.

Георгий отменное имел усердие к чудотворной иконе Владимирской Божия Матери, которую, с благословения настоятеля, приносили из церкви к нему в келью, и у него с некоторыми приближенными совершалось молебное пе­ние с акафистом. Это бывало одним из величайших для него торжеств.

Вообще же, в келии его находилось весьма много раз­личных икон. Но однажды до затворника дошел слух, что некоторые осуждали даже и это, почитая излише­ство в образах роскошью, несовместною с затворниче­ством. Георгий, не желая соблазнять никого, снял их, ос­тавив только один – он, конечно, умел молить­ся и без большого числа образов. Но вскоре после снятия образов, посетила его чтимая в Задонске старица, Евфимия Григорьевна (Попова), и прежде у него бывавшая. Входит, и, не видя прежних всех образов, со­творив молитву, восклицает: «Видно, тут турка живет, что ни одного образа нет». Георгий объяснил ей причину; но та ею не удовольствовалась и советовала не слушать хулителей и не снимать видимых знамений Бога и свя­тых, Его напоминающих. Георгий послушался и снова поставил образа на прежние места; он не хотел, подавая повод осуждать себя, вводить кого бы то ни было в пре­грешение. Из сего примера проницательные читатели, конечно, выведут справедливое заключение, что Геор­гий, по слову евангельскому любя Бога выше всего, не оставлял и любви к ближнему.

Наиболее исполнялся он удовольствия, когда имел слу­чай беседовать с кем-либо о духовных предметах. Так как он во всякое время пребывал внутренне в помышлении о Боге, то естественно, что и разговор его был душеспасите­лен. Говорил тихо и убедительно. Резко никого не обличал в проступках; до крайнего сокрушения или отчаяния ни­кого не доводил, но подкреплял всегда надеждою на не­изреченное милосердие Божие; впрочем, соразмерялся с силами каждого, и всякому, смотря по степени понятия, делал увещания, приводя доказательства от Св. Писания и книг Св. Отцов.

Особенно келейным своим не отказывал сообщать на­зидательные наставления. Он часто пребывал по несколь­ко дней сряду неисходно в своей келии; когда же появ­лялся в келейную комнату, то сердечное удовольствие живо изображалось на лице его. Усладя душу безмолвием, насытя ее божественными помышлениями, Георгий не нахо­дил слов к достаточной хвале молитвенному уединению.

«В каком я находился утешении, – говорил он, – во дни моего уединения; желал бы все минуты жизни посвятить оному, но жаль оставить вас без посещения. Вы без меня впадете в уныние и сухость души, а потому и убеждаюсь я пожертвовать для беседы с вами хотя малым временем». И действительно, когда келейные долго не имели с ним свидания, следовательно лишены были случая пользоваться его мудрыми советами, то скор­бели душою и почитали себя в те дни как бы находящи­мися под эпитимиею.

О благодати Божией всегда говорил со слезами; ду­шевные немощи братии сносил с примерным терпением. Один очевидец передавал случай, доказывающий кротость Георгия и снисходительность к ближнему.

Один монах, очень старый летами, но не отличавшийся особым просвещением, много времени домогался побы­вать у затворника; наконец был допущен, и вместо того, чтобы требовать святых молитв, начал делать простран­ные поучения Георгию б дом, как должно спасаться. Тот внимательно слушал с кротостью все слишком обыкно­венные рассуждения пришедшего. По выходе посетителя, присутствовавший при сем очевидец, спросил у затвор­ника, чего же хотел от него этот старец. На что Георгий смиренно отвечал: «Он предобрый человек, говорит хотя и не красноречиво, но от простоты души. Я его очень люблю и пользуюсь его наставлениями». Так умел он христианс­кою любовью прикрывать недостатки ближнего, и в са­мом ответе этом преподал живой пример как отклонять от мыслей всякое осуждение других.

Юродивых затворник рекомендовал оставлять в покое и не разговаривать с ними, а ежели есть возможность, то подавать им милостыню. «Путь их трудный и опасный, – говорил он, – того и смотри, что встретишь такого, кото­рый находится в прелести, и он смутить может душу твою».

Когда кто просил или лично или письменно Георгия помолиться об усопшем или болящем родственнике, или знакомце, то он не только в келейных своих молитвах сие исполнял, но еще посылал просить очередного иеромонаха помянуть на святой литургии соборною молитвою, и еще – иеромонаха Иринея, несшего послушание при гробе святителя Тихона, помянуть усопшего на панихиде.

Георгий не был любостяжателен, пристрастия ни к чему особенного не имел, а все находящееся в его келии почи­тал чуждым и ничтожным, и часто, укоряя себя при взгля­де на какой-нибудь предмет, говорил: «Как я засорил мою келию! Георгий ныне стал жить роскошно! Осмотрись, Георгий! Так ли тебе надобно поступать?»

При том, что в его жилище, казалось, ничего роскош­ного не было, он как будто оправдывался, говоря своим келейным: «Никогда бы не допустил я никаких в келии моей украшений; но к приличию бывающих у меня, по воле Божией, посетителей, привыкших ко всему благо­видному, думаю, что они могут быть сугубо назидаемы и благовидностию келии, и духовною беседою». Следова­тельно, и тут основною мыслию и побуждением его была польза ближнего.

Он полагал, что люди, хотя и благочестием украшен­ные, но не соблюдающие около себя чистоты и порядка, заслуживают укоризны; будучи же чрезвычайно во всем осторожен, не хотел никому подавать ни малейшего по­вода упрекнуть себя хотя бы безделкою. Как был чист душою и сердцем, так и во всем наружном соблюдал чистоту и приличие.

Георгий был милосерден и сострадателен к бедным, хотя собственными трудами, по избранному им роду жизни, и не мог для них ничего приобретать, но, по благословению Божию, за усердные свои молитвы и любовь к ближним, получал средства быть им полезным. Он удостоен был доверенности усердных благотворителей и чрез них обильную получал милостыню. Впрочем, ре­шительно ничего на удовлетворение своей чувственнос­ти не употреблял, но все получаемое без укоснения влагал в руки неимущих, бедных, болящих и в темницы заклю­ченных. Когда же встречал нуждающегося, а у него нечем было его удовлетворить, то отдавал собственную свою одежду, с любовью прикрывая ею наготу неимущего – до такой степени был он строгий исполнитель правил еван­гельских!

А вот в принятии даров бывал Георгий чрезвычайно осторожен.

Редко руками своими принимал что-либо от усердство­вавших, но большею частью – чрез келейных, которые предварительно у него испрашивали на то позволения. И не все подаяния затворник благословлял принимать, да и не все, с позволения его принятое для утешения подавав­ших приношения, приказывал вносить к себе в келию, но только то, что, по особенному чувству прозорливости, при­знавал поданным от людей благочестивых и с добрым на­мерением. Иные же вещи, вероятно, из побуждений нечи­стых приносимые, приказывал даже сжигать.

Не избег, однако же, и тут Георгий ухищрений врага всех добродетелей, неослабно искавшего всячески ему вре­дить и смущать душу его. Случилось однажды, что один молодой человек, из дворян-офицеров, явился в Задонс­кий монастырь и попросил свидания с затворником. Тот сначала не захотел его принимать; но когда молодой че­ловек объявил, что лучше готов умереть под окном зат­ворника, нежели удалиться его не видав, то был введен в его келию, и здесь объявил он Георгию намерение свое вступить в монастырь. Георгий, хотя и не мог осуждать жития монастырского, но, видя молодость и неопытность просителя, долгое время отклонял его от этого намерения, советуя прежде тщательно испытать свои силы, удостовериться, действительно ли призвание Божие влечет его на путь смирения, или это, может быть, только временное и проходящее воспламенение вообра­жения; объяснял ему все лишения, которым он подверг­нется, всю тягость креста монастырской жизни, более свой­ственной зрелым уже летам, а не его юному возрасту... Но тщетны были все убеждения. Юноша оставался непоко­лебим. Тогда Георгий отослал его к настоятелю, от кото­рого зависело принятие желающего. Оставляя келию Ге­оргия, молодой человек вынул из кармана пакет с некото­рою суммою денег и попросил затворника раздать их ни­щим по заповеди Господней, данной в Евангелии. Геор­гий сначала отказывался, убеждая просителя, что тому са­мому удобнее это сделать, или, в крайнем случае предла­гая попросить кого-либо другого. В конце концов пред­ложил отложить это дело до другого раза. Но молодой человек так этим чувствительно огорчился, что со слезами умолял не оскорблять его отказом, который он почи­тать должен за неблагорасположение к себе – словом, так тронул Георгия, что сей наконец покорился влечению при­родной доброты своей и принял деньги в пользу нуждающихся. Но, как будто предвидя тут злобное ухищрение духа лжи, с медленною осторожностью тратил их.

Меж тем, действительно, после некоторого времени, мо­лодой человек этот поступил в послушники, правда, не Задонского монастыря, а Площанской пустыни. А по про­шествии некоторого времени являются вдруг в монас­тырь родные юноши, и, силою забрав его оттуда, требуют вернуть взятые из дома деньги. Пришлось несостоявше­муся монаху вновь отправляться в Задонск, к Георгию, чтобы просить назад отданное ранее для раздачи бедству­ющим. Вот как вспоминал об этом сам Георгий: «Вдруг является мой знакомый с слезными глазами; говорит, что его мать и отчим взяли его с клироса в Площанской пустыни, теперь грозят смертию и требуют деньги 10 000 рублей. На это, при сострадании моем к нему, я улыбнулся: г. офицер! чего я не успел раздать по вашей ревности к бедствующим, то вам устрашенным возвращаю; вот вам 4850. Он упал в ноги и просил прощения! Мои глаза покрылись слезами...» Но затворник про­видел, что история эта неприятная сим событием не завершится. «Отчим его любит похлопотать и потягаться бумагами. Он постарается нанесть мне всяких неприятно­стей... О, когда бы Царица Небесная покрыла меня и послала купца внесть эту розданную сумму», – пишет Геор­гий в письме, отправленном на следующий день. «Вот как наша милостыня во славу Божию искушается», – с горе­чью восклицает затворник.

И действительно, отчим подал жалобу в полицию, об­винив, в частности, затворника Георгия, что тот обольстил пасынка его и выманил у него деньги, обвиняя в то же время и настоятеля, что держит у себя в затворе таких людей. Для рассмотрения полученного заявления к зат­ворнику явился городничий и изложил ему суть дела, по­требовав объяснений. Георгий отвечал, что хоть и имеет он право не возвращать милостыни, порученной ему для раздачи нуждающимся, а тем более может, для оправда­ния себя пред людьми, указать на тех, кому она уже розда­на, но, чувствуя совесть свою чистою пред Богом – что для него всего важнее, и не желая подавать повода к не­приятностям, возвратит деньги чрез три дня. За это время затворник надеялся пополнить недостающее чрез своих благодетелей.

Но еще прежде этого срока одна благодетельная особа М. П. К. пополнила долю, отымаемую у нищих отчимом, и тот был удовлетворен. Получив обратно деньги такими средствами, с оскорблением смиренного затвор­ника, отчим молодого офицера, вероятно, почувство­вал грубость и неприличие своего поступка. Он захотел лично видеть Георгия для испрошения извинения, но тот его не принял, приказав уверить, что он не только искренно его прощает, но еще усердно молит Бога, чтобыВсевышний отвратил от него всякое наказание за нарушение спокойствия обители и оскорбление настоятеля и всей братии. Но Господь, правосудный защитник обижен­ных, иначе благоволил рассудить между невинностью и клеветою. Чего Георгий опасался, то и случилось: отчим молодого человека, подъезжая своему дому, увидел его в пламени и тщетно старался спасти: не только дом, но и деревня обратились в пепел...

Этим случаем Георгий еще более укрепился в своем обыкновении принимать милостыню на пользу бедству­ющих с величайшей осторожностью.

Но не только в принятии денежных и иных ценных даров весьма осторожен бывал затворник Задонский. Георгий в последствии вре­мени позволял себе иногда, для поддержания дряхлеющей плоти, укреплять ее несколько улучшенной пищей. Узнав это, многие почита­тели его старались доставлять ему хорошо изготовленную снедь; но не сокрыто было от Георгия, с усердием ли была приготовлена пища, или людьми по сердцу не чистыми; для чего приказывал он подавать ее к себе, и при одном только взгляде иную позволял келейным вкушать, а другую приказывал никому не подавать, но выкидывать, как неудобную для употребления.

Простые же сухари, подаваемые ему простолюдинами, предпочитал всему другому, и от них обыкновенно вку­шая, говорил: «Как вкусны! Как услаждены усердием!» Впрочем, и в сухарях делал различение: иные также не приказывал употреблять, вероятно, последуя мановению Господа, сохранявшего раба Своего на всех путях его.

Что затворник Задонский действительно был благосло­вен свыше даром прозорливости, подтверждается и ины­ми многочисленными примерами.

Беседуя всегда мысленно с Богом, Георгий стяжал, при содействии благодати Божией, мудрое и тонкое познание сердца человеческого. Ему без посторонних уведомлений известно было, кто из братии вел жизнь благочестивую, а кто только носил образ монашества.

Случалось, что некоторые из братии, хотя хранящие спа­сительный страх Божий и сердечно преданные богомыслию, допускали, однако же, иногда себя тревожить помыш­лениями о переходе в другую обитель. Они желали от­крыть сомнения свои Георгию для подкрепления себя его советами, но, не надеясь получить от него позволения на вход в келию, впадали еще в большее смущение. Недолго, однако же, оставлял их Георгий в опасной нерешимости: провидя тайное их желание, посылал нео­жиданно просить к себе и в благоразумной беседе про­гонял уныние, овладевшее их духом; начинающих укло­няться на распутья выводил опять на стезю истинную, слабеющих укреплял. Не сокрыты были от его прозорливого ума также и те, которые, будучи заражены гордостью и высоким о себе мнением, из духа пытливости испрашива­ли чрез келейного позволения посетить его. На это зат­ворник приказывал им отвечать: «Что буду я, ничего не­знающий, говорить людям более меня просвещенным? И о чем они, в знании искусные, будут вопрошать меня, малосведущего?»

Таким же образом Георгий предузнал кончину по­койного архимандрита Самуила. Некогда сей последний, находясь еще в полном здравии, посетил его и, после приятной беседы простившись, пошел обратно из ке­лий. Георгий, проводя его до двери коридора и покло­нясь, сказал своим келейным: «Я совсем уже простился с отцом архимандритом. Это свидание наше есть после­днее; ибо не увижусь с ним более в сем мире: ему пред­стоит скорое переселение в вечность!» Спустя несколь­ко дней после сего свидания, архимандрит поехал в Во­ронеж и на обратном пути впал в болезнь, от которой и кончил временную жизнь. Во время же болезни его Ге­оргий троекратно через келейных своих посылал уп­реждать его, чтобы принял схиму и роздал нищим ми­лостыню, уверяя, что Господь не оставит его своей ми­лостью. Архимандрит, может быть, не почитая себя до­вольно близким к смерти, не поспешил и предупрежден был ею в исполнении благого совета.

В другой раз один из братии монастырской занемог и, казалось, нетяжело; да и сам заболевший, не считая болезнь свою опасною, не хотел даже напутствовать себя Святыми Дарами; но затворник, провидев кончину его, послал келейного сказать болящему, что смерть к нему близка и потому кратчайшее время жизни ему остающееся советует он употребить на очищение души от грехов и приготовление себя к спокойному отшествию от сего мира в вечность; и точно, скорая кончина брата подтвердила прозорливость Георгия.

Вот еще опыт прозорливости затворника: один его ке­лейный в своих записках рассказывает следующий слу­чай: «1833 года, в последних числах июня, когда во мно­гих местах и в самом даже Задонске, свирепствовала эпи­демическая болезнь – холера, вдруг постигла она и меня. Находясь во время служения при свечном ящике, вне­запно почувствовал я такие тяжкие внутренние терза­ния, сопровождаемые стягиванием жил и жесточайшею болью в животе, что все мое тело как будто одеревенело. В одно мгновение силы мои так ослабели, что с величай­шею трудностью, опираясь о стены, мог я добраться до келии затворника, желая по крайней мере у ног его ис­пустить последнее дыхание. Когда же отворил я двери к нему, то увидел Георгия, уже ожидавшего меня на пороге и державшего в руках небольшую каменную чашу со свя­тою водою и кропилом. Упавши к ногам его, я возопил: «Батюшка, простите, – я умираю! Он же, приподняв меня и окропив голову и лицо мое св. водою, сказал: «Не от­чаивайся! Бог еще благословляет тебя проходить святое послушание. Что ты так смутился и прежде времени пре­дался малодушию? Бог к нам грешным всегда многомилос­тив». После сего утешительного гласа Божия и окропле­ния св. водою почувствовал я возвращение сил моих; но, по маловерию моему, опасаясь, чтобы болезнь опять не возобновилась и мне бы не умереть без напутствия, стал я просить его благословения в то же время приобщиться Святым Тайнам; но Георгий, по благоволению Божиему прозревший в будущее, снова повторил, что «Всеблагий Господь еще благословляет тебя жить; следовательно, будешь иметь время к достойному при­ятию Святых Тайн; а теперь как ты будешь приобщаться в духе смущенном и встревоженном? Приуготовь себя понадлежащему и, получив успокоение душевное, со страхом и благодарением удостоишься принять Святое Таинство! Божиим соизволением болезнь не возвратится к тебе более». И точно: по слову сему болезнь меня совершенно оста­вила и не возобновлялась».

Сверх многих случаев, доказывающих особую про­зорливость сего смиренного мужа, о коих упомянем после, приведем здесь слова того же очевидца, о коем мы уже говорили и который пользовался добрым рас­положением Георгия. «Сколько раз мне ни случалось, – рассказывал он, – посещать затворника, чтобы открыть находящие помыслы и рассказать о борющих меня стра­стях, еще прежде, нежели начну я говорить, стыдясь иног­да приступить к тому, или не зная как начать, он уже разрешит все мои вопросы и недоумения, обращаясь буд­то на самого себя и говоря так, или подобным сему об­разом: когда меня беспокоили такие-то помыслы, то я вспоминал о смерти и нелицеприятном суде Божием – и они от меня отходили. А когда вот такая-то страсть на меня вооружалась, то я не давал телу дневной пищи и во время сильного свирепствования оной толстыми чет­ками бил себя, как скота, потому что человек, валяясь в страстях, скоту уподобляется. И ты делай то же, когда с тобою подобное случится». Одним словом, все то, быва­ло, скажет, о чем приду спрашивать. Разговор же не ина­че начинал, как сотворив молитву; переберет четки с Иисусовою молитвою и тогда уже начнет говорить, что ему возвестится».

Послушник П. А. вспоминал об одном достоп­римечательном случае, бывшем с ним за самочин­ное исполнение своей воли. «Случилось как-то, – расссказывал он, – что пришел помысел мне затвориться в келии своей и, сложась с такою вражескою кознию, дол­гое время я таил оный, не сказывая затворнику; наконец решился объясниться.

Пришедши к нему по обыкновению, сказал:

–  Батюшка, я хочу затвориться в келий моей.

–  Доброе дело! А как это хочешь сделать и что такое затвор?

–  Затвор – значит удалиться от людей; а что око не видит и ухо не слышит, то и на сердце не взыдет; а сделаю оное так, как и все делали затворники

Воистину, брат П. А. стяжал ты здравое рассуждение и справедливое; но забыл прибавить: от самого себя куда ты уйдешь? Да еще о затворе я слыхал от старцев, что он есть разжженная Вавилонская печь любви к Богу; я этого сам не испытал, а так слышал. Может быть твое суждение и спра­ведливее, но я тебе советую затвориться так: от утрени и до обедни, от обедни до трапезы, от трапезы до вечерни, от вечерни до утрени сиди в келии не исходно, покуда позо­вут на какое-либо послушание. Вот тебе и затвор! Помни, что келия – гроб твой, а церковь – воскресение! По келиям же других без крайней нужды не болтайся. Вот тебе я какой затвор благословляю. В келии не будь никогда праз­ден; молись, читай св. книги, делай выписки из них, или работай что-нибудь с молитвой, испытуя свои помыслы и поминая грехи; от сего родится плач, а слеза чистосердеч­ная о грехах отмоет беззакония и усладит душу таким ве­селием, которого еще не испытал! Такой затвор всякий мо­нах должен соблюдать!!! Но желать новоначальному затво­риться, как затворялись все затворники, – есть знамение гордости и высящияся души. Гордым Бог противен».

«Но я, окаянный, – продолжал свой рассказ послушник, – забыв мудрые наставления опытного старца и сложившись снова и накрепко с моим лука­вым помыслом, решился беспокоить преосвященного Антония и просить у него благословения на затвор. Но тот, как опытный иерарх, проразумев вражью сеть в молодом послушнике, строго запретил сие».

За сим искушением последовало новое – гораздо силь­нейшее и многих слез стоившее тому послушнику, так как он сам был причиною сего искушения, от которого избежал бы послушанием затворнику, совет его имея в памяти, и не слагаясь со своим помыслом. И когда с ним воспоследовало сие искушение, пришел П. А. к затворнику, припал к ногам его со слезами, каялся в своем ослушании и просил молитв на подкрепление упадшего духа. Затвор­ник с великою скорбью отвечал: «Это искушение тебе на пользу: вперед будешь знать по опыту, что значит пренеб­регать советом старцев! Унывать не должно; это все прой­дет, и очень скоро; а лучше эти горькие слезы обрати на твои грехи – велика будет отрада для души твоей». В зак­лючение же Георгий, по дарованной ему от Господа про­зорливости, рассказал П. А. о нескольких случаях, которые с ним еще будут. Из них большая половина к моменту записи рассказа об этом случае уже сбылась в свое время; а другие, вероятно, также должны были исполнится.

«Теперь всякий может видеть, что значит ослушание, и что последствия своей треклятой воли ни к чему более не ведут, как в совершенную погибель! «Помилуй мя, Боже, помилуй мя, яко немощен семь», – такими словами заклю­чил свой рассказ о сем деле искусившийся вышеозначен­ный послушник...

Но не только лично примая жаждущих мудрого слова и наставления, окормлял страждущих затворник Задонс­кий. С одними разговаривая лично, с другими беседовал

Георгий письменно. На получаемые письма, желающим наставлений отвечал сообразно их понятию, как будто распознавая заочно расположение и свойства каждого. Но не все письма, подаваемые ему, читал; иные, не распечатывая, сжигал. Когда же келейные! дивились таким непонятным действиям, то он разрешал их недоумение, говоря: «Письмо это писано с сердечною искренностью и христианским смирением; при помощи Божией я отвечал на него сообразно требованию; а это, – продолжал он, – написано по внушению духа пытливос­ти, с лукавством и лестью».

Об иных же письмах, приняв от келейного, отзывался так: «На что требовать наставлений, когда нет искреннего желания им последовать?», и таким никогда не отвечал. Если же, по свойственной ему любви к ближнему, иногда и писал что в утешение, то, отдавая ответ келейному, гово­рил: «Этот и не думает о душе своей, но просит наставле­ния на одну только похвалу перед другими, что и я тоже имею письма затворника».

Получая же письма от людей благонамеренных и ве­рою одушевленных, показывал на лице радость и удоволь­ствие, говоря с приятностью: «Правда светлее солнца! Вот как сердце и мысль украшены божественною истиною! Как можно его оставить без ответа!» Случалось, что в по­лучаемых им письмах особы, извещающие его о каком- либо несчастии, между прочим, прибавят: «теперь оста­лась только одна надежда на Бога». «Ну, слава Богу! – вос­клицал Георгий, – как не порадоваться, что, наконец, при­бегли к надежде на Бога; стало быть несчастие это послу­жило в пользу, а прежде надеялись на человека». Впрочем, он содержания писем никогда келейным не показывал.

«Однажды, – рассказывал все тот же очевидец, – после смерти архимандрита Самуила призывает меня к себе быв­ший тогда казначеем иеродиакон Филарет и дает для рас­смотрения конверт, полученный на имя покойного архимандрита, приказав, по прочтении, уведо­мить его о содержании. В пакете находилось письмо из Новочеркасска от какого-то казака, и при нем порядочной величины тетрадка, заключавшая в себе истолкова­ние всех знамений Апокалипсиса уже сбывшихся, с дока­зательствами о предстоящем скоро втором пришествии Господа нашего Иисуса Христа и с намеками на 1836 год. Не будучи с моей стороны в состоянии основательно су­дить о таком высоком предмете, отнес я конверт затвор­нику для испрошения совета. Взявши в руки письмо, взгля­нув на него, он не стал читать тетради, а хотел было ее, не развертывая, бросить в огонь. Опасаясь подвергнуться на­казанию за уничтожение оной, я просил Георгия отдать мне ее для возвращения обратно отцу казначею. Тогда он, отдавая мне ее, приказал сказать сему последнему, что это заблуждение раскольников способно только породить сму­щение в народе, и советовал ему никому не давать читать; а как тогда ожидали в Задонск преосвященного Антония, то представить ее ему с испрошением позволения ото­слать эту тетрадь и письмо к архиепископу Черкасскому Афанасию, предоставя тому узнать, кто там подобными мечтами занимается, что я и выполнил в точности. При сем не мог я не дивиться тому, как очищено было внут­реннее око Георгия, который, не читавши тетради, тотчас проник заключавшийся в ней вред!»

При допущении к себе посетителей, затворник, благо­датью Божией извещался об образе их жизни, о причинах пришествия к нему и о предметах, о коих желали гово­рить. Когда же келейный докладывал ему, что такой-то желает быть у него, то Георгий, зная, что приходящий дей­ствительно шел с намерением слушать беседу, растворен­ную любовью к Богу и ближнему и поучаться в правилах богоугодной жизни, отвечал: «Надобно принять его; слы- смотрения конверт, полученный на имя покойного архимандрита, приказав, по прочтении, уведо­мить его о содержании. В пакете находилось письмо из Новочеркасска от какого-то казака, и при нем порядочной величины тетрадка, заключавшая в себе истолкова­ние всех знамений Апокалипсиса уже сбывшихся, с дока­зательствами о предстоящем скоро втором пришествии Господа нашего Иисуса Христа и с намеками на 1836 год. Не будучи с моей стороны в состоянии основательно су­дить о таком высоком предмете, отнес я конверт затвор­нику для испрошения совета. Взявши в руки письмо, взгля­нув на него, он не стал читать тетради, а хотел было ее, не развертывая, бросить в огонь. Опасаясь подвергнуться на­казанию за уничтожение оной, я просил Георгия отдать мне ее для возвращения обратно отцу казначею. Тогда он, отдавая мне ее, приказал сказать сему последнему, что это заблуждение раскольников способно только породить сму­щение в народе, и советовал ему никому не давать читать; а как тогда ожидали в Задонск преосвященного Антония, то представить ее ему с испрошением позволения ото­слать эту тетрадь и письмо к архиепископу Черкасскому Афанасию, предоставя тому узнать, кто там подобными мечтами занимается, что я и выполнил в точности. При сем не мог я не дивиться тому, как очищено было внут­реннее око Георгия, который, не читавши тетради, тотчас проник заключавшийся в ней вред!»

При допущении к себе посетителей, затворник, благо­датью Божией извещался об образе их жизни, о причинах пришествия к нему и о предметах, о коих желали гово­рить. Когда же келейный докладывал ему, что такой-то желает быть у него, то Георгий, зная, что приходящий дей­ствительно шел с намерением слушать беседу, растворен­ную любовью к Богу и ближнему и поучаться в правилах богоугодной жизни, отвечал: «Надобно принять его; слышу вопль его сердечный, вопиющий к Богу; та­ковым никакая дверь, ни крепкие затворы не должны возбранять входа». Другие же, исполненные тщес­лавия и желания посетить его из одного любопытства, подошед к келье с неблагонамеренностью, стучались в дверь, нарушая тихое убежище отшельника; и когда ке­лейный, взойдя, докладывал о них, то замечал на лице его сострадание и некоторую робость. «Сии люди, – отвечал он, – ударяющие в двери, далече духом отстоят от келии моей; и не одни пришли, но невидимо сопровождаются духом прелести и лукавства; жалки они мне! Не ведают сами, чью творят волю; но я уже молился Господу, чтобы покрыл меня от таких людей и всякого нападения вра­жья». И таковым чрез келейных отказывал. Не благослов­лял затворник входить в келию свою и тем, коих прови­дел слабоязычными и легкомысленными. Если такие объявляли желание беседовать с ним, то он не соглашался, говоря келейному: «Они не воспользуются поучениями и не соблюдут им заповеданного; притом же, по нескром­ности своей, они будут только рассказывать другим, что были у затворника и видели, что у него есть в келии; а что им сказано будет, то не запечатлеется в их памяти – обкрадены будут врагом; а потому какая им будет польза быть у меня и тратить попусту время?»

В числе посетителей из высших сословий, желавших его видеть, случился однажды некто из бывших по службе воинской начальников Георгия, который прежде лично ему был известен как отличный офицер. Он у самых две­рей еще первой его келии просил, чтобы он отворил ему двери, но Георгий, неизвестно почему, оставался неподви­жен внутри. Некоторые при сем слышали, как один быв­ший с генералом Кологривовым офицер, негодуя на упор­ство Георгия, говорил ему: «Для Вашего Высокопревос­ходительства и в дворцах европейских не затворялись двери, а бывший ваш подчиненный, простой послушник монастырский, осмеливается вас не пустить!» «Да! Правда твоя, – скромно отвечал генерал Кологривов, – в дворцах царских; а здесь обитель молитвенная; у царя земного я заслужил, а у Царя Небесного – еще не знаю. Я хотел только попросить Машурина за меня – помолиться».

Иногда в разговорах своих с келейными, по доброй нрав­ственности ему известными, с соболезнованием сердеч­ным воспоминал Георгий о некоторых хороших своих зна­комых, давно не бывших в обители Святыя Богородицы и у гроба преосвященного Тихона, говоря: «Как завлекате­лен своею суетностью мир и какое делает преткновение благочестивым душам, забывающим единое на потребу и отклоняющимся в рассеянии! Вот такие-то что-то позамедлили приехать помолиться у гроба преосвященного Тихона». Такое его воспоминание было верным извести­ем о скором их прибытии. Георгий предузнавал их наме­рение и только не хотел говорить прямо, что они уже едут в обитель. О других благочестивых знакомых своих, хотя и в отдалении находящихся, иногда говорил, что они пре­бывают в унынии от каких-либо скорбей душевных, или болезней телесных, и не замедлял посылать им утеши­тельные письма, и, поручая их келейному для отнесения на почту, говорил: «Скорбящих нужно утешить: томятся унынием или болезнуют телом. Хотя и далече живут, но знаю, что они имеют великое желание получить мое письмо и требуют моего ободрения». Личные рассказы сих особ впоследствии всегда подтверждали, что Георгий не оши­бался относительно их.

Одна из столичных жительниц, много раз бывая в оби­тели, желала видеть затворника и, не получая позволения, решилась наконец употребить другое средство. Она упро­сила одного из высших духовных особ попросить о сем Георгия письмом – от себя. Уважая волю писав­шего, Георгий просил подательницу письма пожа­ловать. Она вошла; окинула взором келию и несколько смутилась. Ее попросили садиться – она молчит, и Геор­гий тоже не прерывал молчания; мысленно творя молит­ву, перебирал он четки, ожидая, что вразумится, о чем начать с нею разговор. Уже в другой раз четки на исходе – дама все молчит, и третью сотню молитв проходит Геор­гий, и вдруг, как будто вдохновенный свыше, начинает: «Верую, во Единого Бога Отца Вседержителя...» и прочи­тывает весь Символ Веры. Услышав вместо разговора ис­поведание Православной Веры, дама зарыдала и призна­лась, что она желала его видеть более из духа пытливости, а не для каких-либо советов, и располагалась вступить с ним в словопрение о догматах веры. Неожиданный ответ затворника прочтением Символа Веры на тайную мысль ее и на вопрос, который она еще только намерена была задать, сильно поразил посетительницу. Вероятно, не с теми же чувствами оставила она Георгия, с которыми вошла; и этот случай еще подтверждает многие уже приведенные нами примеры прозорливости ума, которую стяжал от Господа Георгий.

Здесь почитаем приличным поместить одно весьма при­мечательное обстоятельство, случившееся с Георгием и им самим рассказанное тому же часто упоминаемому нами очевидцу, из записок которого сие извлекаем.

«Однажды, – сообщает очевидец, – пришедши к зат­ворнику в келию, увидел я на стене незнакомый мне пор­трет, и спросил: чей это? «Разве ты не знаешь? – отвечал он – это Саровской пустыни покойный отец Серафим». Богоугодная жизнь его всем была известна, и потому раз­говор продолжался о нем; между прочим Георгий, подумав несколько, сказал: «Знаешь ли, что со мною он сде­лал? Видно, следует сказать тебе. Долгое время мучился я помышлением перейти отсюда куда-нибудь в другой монастырь, поуединеннее; а то здесь письма и посетители меня много развлекают; отказывать иногда совестно, а иногда и нужно бывает отвечать: пи­шут дело. Около двух лет боролся я в нерешимости c этим помышлением, никому этого не говоря; между тем сильно этим смущался, перебирая в памяти моей все места, куда бы удобнее удалиться. Однажды входит ко мне келейный, извещая, что странник из Саровской пустыни от отца Серафима принес мне поклон и благословение и, сверх того, имеет надобность сказать лично несколько слов по его поручению. Я благословил ему войти, и он начал так: «Отец Серафим приказал тебе сказать: стыд­но, столько лет сидевши в затворе, побеждаться такими вражескими помыслами, чтоб оставить свое место. Нику­да не ходи. Пресвятая Богородица велит тебе здесь оста­ваться». Сказав сие, странник поклонился и тотчас вы­шел, а я стоял как вкопанный, дивясь чудесному откро­вению тайных моих помышлений, и притом такому че­ловеку, который не токмо меня не знал, но еще никогда и не видывал и даже никогда мы друг к другу не писали. Однако, скоро опомнившись, просил я келёйного воро­тить ко мне странника, надеясь узнать от него что-ни- будь более; но его уже не могли отыскать ни в монасты­ре, ни за монастырем. С тех пор дух мой успокоился и я перестал помышлять о переходе в другое место».

Впрочем, и сам Георгий, муж благочестивый, деятельно проявлял на себе влияние всесильной благодати Божией; он без всякого извещения знал взаимные отношения меж­ду собой братии. Когда кто из келейных его получал от кого-либо оскорбление, то он, при одном взгляде на него, это узнавал и тотчас подавал полезное наставление. «Скор­би нам спасительны, – говорил он. – Необходимо нужно оные не только терпеливо сносить, но еще и молиться за оскорбивших нас. Ни в каком огорчении не должно малодушествовать. И особенно не стараться поставлять себя правыми, а нанесшего обиду виноватым, но всегда самим себя осуждать; ибо легко быть может, что мы сами побудили ближнего нашего к обиде и были причиною его согрешения; мы, как худшие в обители, на­ложением на нас послушания уже обязываемся служить другим и почитать их по справедливости лучшими нас, и потому не только следует воздерживаться от оскорбления других, но с терпением и без роптания сносить случаю­щиеся с нами неприятности».

Один из близких доверенных собеседников затворни­ка Задонского передавал следующие его слова: «Однаж­ды, – рассказывал как-то Георгий, – стоя при свечном ящике, взглянул я нечаянно вверх и вижу, гвоздь весь зар­жавленный. Опустив голову, вижу, там, как нарочно, у ног моих в полу другой гвоздь – с пресветлою шляпкою. Тот­час блеснула мне мысль, что если кто не будет истерт по­добно этому гвоздю, не может просветиться в царствии небесном; потому что кто стоит на высокой степени, час­то покрывается ржавчиною, и все его видят, но никто не может коснуться для очищения, или даже заметить по вы­шине его, что он нечист, а только смотрят, да еще иногда с уважением, – чем еще более от него скрывают собствен­ное его положение. Кто же стоит на низшей степени, того всякий трет-мнет, и хотя шляпка стирается несколько, но зато светлеется и никогда не может покрыться ржавчи­ной. Так и ты, Георгий, говорил я сам себе, должен быть у всех под ногами, если хочешь просветиться в царствии Отца Небесного». К этому присовокупил он: «Лучше быть последним в числе спасающихся, нежели первым в числе погибающих. Пусть другие ищут власти, почестей, началь­ства отличий, или наживают богатства; но я советую тебе убегать всего этого, как яда змеиного. Разве уже особое призвание Божие будет на то; но и тогда надобно помнить, что начальник за всякую душу отдаст отчет Богу. Помни и ты мои слова: будь лучше в по­слушниках от спасающихся, нежели в архимандритах от погибающих; сильным только дано управлять душами, а мы с тобой немощны и грешны».

Вот и приблизились мы к концу нашего краткого по­вествования о жизни благочестивого и поистине боговдохновенного Господом Георгия. Но прежде, нежели опи­шем кончину его, должны упомянуть об одном важном касательно его обстоятельстве.

Георгий был монах, а не послушник только; когда имен­но воспринял он пострижение в сан ангельский – в оби­тели Задонской никому в точности известно не было. Но то достоверно, что он пострижен был тайно и наречен в монашестве Стратоником. Это довольно важное обстоя­тельство жизни Георгия тем более достойно замечания, что чрез сию неизвестность Георгий не переменил своего имени и до конца дней своих сохранил имя Ангела свое­го, Победоносца Георгия, которым, как мы видели, наре­чен он был столь чудным образом еще во чреве матери своей. Даже в некоторых письмах, незадолго до кончины своей писанных, которые мы приведем ниже, он продол­жал подписываться Георгием, вероятно, не желая лишить­ся имени, для него столь драгоценного.

Всеблагой Господь не сокрыл от него и времени его кончины. В 1835 году, нака­нуне Рождества Христова, Георгий, после до­вольно продолжительной беседы со своими келейными, объявил им, что скоро расстанется с ними на веки. «Скоро, – сказал он, – оставлю я свое узилище, скрывавшее, при благодати Божией, грешную мою душу от прелестей мира сего. Ско­ро разлучусь я с вами телесно. Замечаю это из сонного видения, которым благоугодно было Господу открыть мне Святую волю Свою. На сих днях, когда я заснул обыкновенным моим сном, представились очам моим великолепные палаты, каковых в мире я никогда не видал и красоты, которых изъяснить я не могу. В то вре­мя, когда я внимательно рассматривал совершенство этих чудных палат и желал узнать, чьи они и кто в них оби­тает, предстали очам моим два мужа, благообразные и кроткие видом, и с любовью, приветливо спросили меня: «Что дивишься зданию сему, Георгий? И знаешь ли, кому принадлежит оно?» Я отвечал, что не знаю, но думаю, что оно принадлежит какой-нибудь знаменитой особе. «Нет, отвечали они, сей дом от Владыки нашего Госпо­да Иисуса Христа уготовлен самому тебе в вечное ус­покоение, дабы ты от трудов и скорбей твоих земных утешился здесь во веки». Я сказал, что раз живу в келии убогой и смиренной, то как могу жить в таких пышных чертогах? «Знаем, – возразили они, – что ныне жи­вешь ради имени Христова в келии смиренной. Этот же дом милосердием и щедротами Божиими уготован тебе в воздаяние за труды». «Видишь ли, – продолжали они, показывая на кровлю дома, – что остается докончить?» При сем я заметил, что на одном углу этого дома не до конца выведена была крыша».

«Возлюбленные мои о Христе братия, – при­бавил затворник, окончив свой рассказ, – видение сие знаменует скорое мое от сего мира отшествие. Еще немного времени – и вы меня более не увидите».

Потом, вздохнув от глубины души, воскликнул: «Твоя, Господи, святая воля да будет со мною; яко же Ты хощеши, тако и твори. Всегда бо святому Твоему промыслу и всеблагой воле Твоей поручал я себя и ныне усердно пре­клоняю сердце мое. Да будет имя Твое благословенно во веки веков».

К этому предсказанию его присовокупляем мы два письма Георгия, в которых уже письменно упоминает зат­ворник о предстоящей ему скоро кончине.

«Высокопреосвященнейшему Антонию, Архиепископу Воронежскому.

Высоко-Преосвященнейишй Владыко!

Десять раз солнце круг свой совершило со времени вступ­ления Вашего на Воронежскую Епархию, и десять лет мину­ло как вчерашний день, – как минутный сон. Дел же и слов свидетель один Бог. Вашему Высоко-Преосвященству уже обычно прилагать труды к трудам и сносить, при помощи Божией, покудова угодно всеисполняющему Провидению, – в нем же и вечный покой.

После всех приносимых и оконченных поздравлений с праз­дниками Рождества Христова, Нового года и Святого Бо­гоявления Господня, последнее уже поздравление Вашему Вы­соко-Преосвященству приносит последний и непотребный раб, прося Святых молитв и благословения, повергающийся в любовь Владыки, достойный осуждения и вечной муки, грешный Георгий

Генваря 8-го дня 1836 года».

«М. П. Колычевой.

Чего вы ищите? и где? утверждайтесь мыслию благою; то, что ныне есть с тобою, – и все, бывает Божией судь бою. Вся исполняя! есть везде. Вы можете посетить только гроб мой. Он дождется вашего сердца; хотя и далеко увлечены вы в море, но есть надежда, что Г. сокрушенный корабль ваш достигнет мирного пристани- ща. Когда вы будете над моею могилою, то вспомните мою к вам искренность, что я уснул в чаянии воскресения мертвых и жизни будущего века. Ваше о мне воспоминание не останется тщетно пред Господом; вы же, по любви ва­шей ко мне о Господе, предложите милостыню нищим, а бра­тии – утешение; в лице же их сам Христос приимет усер­дие ваше, тогда и мне и вам приятно будет; – ныне прости­те, целую вас,

непотребный раб Георгий Генваря 12-го дня 1836 года».

Когда писаны были сии письма, Георгий еще не чув­ствовал приступов болезни. Но во второй половине января он занемог. Вначале почувствовал простуду, сопровождаемую ознобом; потом колотье, стеснение в груди и кашель. Страдания его ежедневно умножались, а силы приметно упадали, К тому же обычное воздержание и бодрствование привели подвижника Христова в величайшее изнеможе­ние. Вскоре к прочим его недомоганиям присоединились удушье, сильное биение пульса и опухоль в ногах такая, что с большим трудом мог ходить по горнице, а лежать совсем не хотел, и все его отдохновение состояло в сидении на стуле. Духом же был бодр. Лицо имело обыкновенный свой приятный вид и не являло ничего болезненного.

Во всю свою болезнь он не испустил, подобно прочим людям, ни одного болезненного стенания, не произнес ни одной жалобы и не старался доставить себе особое какое-либо удобство или успокоение. Только иногда, при сильном изнеможении, дозволял себе опереться локтем на что-либо; но и за то укорял сам себя, говоря: «Что ты разнежился, Георгий, не хочешь потерпеть малой и кратковременной болезни; взыскал покоя в сем мире! Горе тебе будет, если утратишь терпение. Если ты малое страдание плоти не хочешь в благодушии по­нести, то как понесешь вечное томление и лютейшие муки, предлежащие грешнику в жизни нескончаемой?» При всей жестокости болезни страшился вдаться он в расслабле­ние. По советам приближенных к нему, хотя иногда и со­глашался ложиться в постель, но тут же время вставал, го­воря, что ему тягостнее бывает, когда лежит, и потому сыс­кали для него кресло для спокойнейшего сидения.

В первых числах апреля к прежним болезням его при­соединилось лишение слуха. Даже при самых громких воп­росах и ответах едва мог расслышать, что ему говорили.

Эта глухота продолжалась с ним до 23 апреля. В этот день, на праздник Ангела своего, святого великомученика Георгия, пожелал затворник предложить трапезу меньшей Христовой братии; почему и послал келейного испросить у настоятеля благословение на сие святое дело, что и было дозволено. Тогда Георгий приказал келейным своим за­няться приготовлением трапезы и устроить стол близ храма Рождества Пресвятой Богородицы. Когда все было готово, то затворник с величайшим восхищением и радостью ска­зал: «Слава Богу, сподобившему меня, по своей благости, в последний раз насытить алчущих моих ближних. Сие уго­щение предлагается им от меня в последний раз, ибо ско­ро разлучусь с ними». По совершении литургии, служив­ший в тот день иеромонах вышел из святого храма благо­словить трапезу, предложенную от затворника нищим, ко­торых в то время, по исчислению, собралось около тысячи человек. И в минуту самого благословения, произнесенно­го иеромонахом, Георгий вдруг получил прежнее упот­ребление слуха и такое облегчение от всех болезней, Что как бы никогда ни глух, ни болен не был.

Угостив нищих и странных, келейные возвра­тились в келью затворника с извещением о благо­получном окончании богоугодного его дела, и тут Ге­оргий встретил их извещением о своей радости, сказав с чувством душевной благодарности: «В ту самую минуту, как иеромонах благословил трапезу, Господь явил мне неизреченное Свое милосердие, возвратив мне, худейшему, слух и здравие. Как всемилостив Господь, как скоро пре­клоняет слух Свой на моления наши! Теперь я никакой болезни не ощущаю в теле моем».

Всеблагой Господь и еще утешил раба своего Георгия другой радостью. В день его Ангела, Казанский архиепис­коп Филарет проезжавший через Задонск в Санкт-Петербург, посетил обитель Пресвятая Богородицы и, побы­вав у гроба Преосвященного Тихона, посетил и келлию затворника. Обрадованный вниманием посетителя, Геор­гий насладился с ним беседою и, между прочим, открыл о дарованном ему от Бога исцелении молитвами своего Ангела, великомученика Георгия.

Но не долго Георгий пользовался полученным опять здравием. Чрез трое суток болезнь снова к нему возврати­лась, кроме, однако же, глухоты, которая совершенно про­шла. Тут, поручив себя Святому Промыслу, располагаю­щему жребием человеческой жизни, затворник призвал духовного отца своего, исповедал при нем Богу тайные сердца прегрешения, приобщился Святых Тайн, освятился елеем и с спокойствием духа ожидал кончины живота своего, не преставая, однако же, бодрствовать и пребывать в беспрестанной молитве.

Один из келейных его, видя добрейшего отца своего и наставника, изнемогающего от болезни, и не надеясь на его выздоровление, возымел усердное желание списать при жизни с него портрет. Исполнить это намерение без со­гласия самого Георгия было невозможно, просить же его о том келейный опасался, дабы не огорчить его нескромностью такой просьбы. И так, не зная, что предпринять, оставался в тягостном колебании между страхом отказа и желанием получить для будущего утешения изображение почитаемого им человека. Но Геор­гий недолго допустил его томиться в этой нерешимости. Провидя тайные его мысли, скоро разрешил его недоуме­ние, сказав: «Портреты пишут с людей, заслуживающих уважения и преисполненных дел благих. А я, что есмь? Токмо недостойный и непотребный грешник!» Потом, по­молчав немного, прибавил: «По смерти моей, может быть, иные и пожелают иметь мой портрет, и хотя против моего мнения, но согласен исполнить твое желание, потому что все бывает по воле Божией. Меня еще в 1827 году, также против моего хотения, некоторые добродетельные люди многими и неотступными просьбами убедили позволить списать мой портрет, который и по сие время должен хра­ниться в доме госпожи М. П. Колычевой. Об этом, кроме их семейства, никому не известно. Но теперь, чувствуя при­ближение конца дней моих, не противлюсь тому, чтобы, по отшествии моем, любившие меня с него списывали».

Получив разрешение на одно свое желание, келейный стал помышлять о том, как бы удовлетворить и другому, состоящему в том, где бы, согласно желанию Георгия, при­личнее похоронить тело его. Открыто о том говорить он опасался, чтобы не увеличить болезненного его состоя­ния или не смутить его помышлений этими земными за­ботами. Но прозорливый муж и здесь также скоро дал разрешение, сказав: «Когда душа моя разлучится от брен­ного тела, тогда извергните его за монастырские врата под гору. Ибо я грешный недостоин быть погребен с препо­добными старцами в святой обители. А впрочем, как этого тебе, конечно, невозможно исполнить, то я о теле моем завещания никакого не даю тебе. Как Господь тебя вразумит, так и сотвори. Но вот тебе мое завещание, которое исполни. После смерти моей раздай все ико­ны, которые находятся в моей келье, моим благодете­лям от меня на память и благословение им. Они утеша­ли меня в сей скорбной жизни. Да утешит их Господь сторицею по неложному своему обещанию в будущем бла­женном веке. Еще скажи им от моего имени: когда захо­тят они сотворить о мне память в какое бы то ни было время, то воспомянули бы, по своему усердию, нищую бра­тию милостынею. Такого воспоминания более всего про­шу. Да получат они от всеблагого Бога в будущей жизни воздаяние! Блажени бо милостивые, рек сам Спаситель, яко тии помилованы будут».

Хотя Георгий изнемог телом, но духом был бодр; лице имел благовидное, очи веселые, в наставлениях не изне­могал и в молитве не утомлялся. Когда же по слабости сил, едва мог двигаться по келии и келейные с усердием спешили его поддерживать, то он отвергал их помощь и не допускал прикасаться к себе, говоря, что, по милости Божией, еще имеет силы: для чего же напрасно утомлять других? А если ему надобно было успокоить себя, то пре­клонялся только грудью к столику и то не надолго. Пес­нопения же Царственного Пророка из рук не выпускал; часто садился, держа Псалтырь, в кресло против святых икон и совершал обычное свое правило.

24 мая, в воскресенье, когда день склонялся к вечеру и солнце готово было закатиться, келейные заметили, что Георгий весьма ослабел, однако нимало не казался пе­чальным. Вечером приказал он послать себе по-прежне­му в передней комнате рогожку, что келейные немедлен­но исполнили. Побыв довольное время в поучительной с ними беседе, наконец Георгий с ними простился, благо­словил, облобызал их целованием и с миром отпустил; сам же лег на уготованное для него ложе; но лишь только келейные вышли, как он, встав, пошел в уединенную свою каморку, где пробыл до полуночи, исполняя свое молитвенное правило. Окончив оное, вышел опять в переднюю комнату, и походив немного, лег было отдохнуть; но едва успел преклонить голову, как звук колокола возвестил братии время утреннего славословия. Келейные, никуда без его благословения не выходившие из келий, сотворив у преддверия молитву, вошли к Георгию и, поклонившись, пошли церковь, никак не полагая, что в последний раз приняли благословение доброго своего отца и наставника.

По окончании ранней обедни келейный, пришед пря­мо в келию Георгия, усмотрел его лежащего не на рогож­ке, но пред образом Всех Святых и страшного суда Хрис­това в положении человека поклонившегося с молитвою в землю; не желая нарушить его благочестивой молитвы, келейный уже стал было тихими шагами отступать к две­ри, однако же, остановясь немного и не замечая никакого движения, и видя его долго не восстающим от земного поклона, а притом несколько нагнувшимся на левый бок, подумал не случилось ли с ним от слабости сил обморока. Почему, сотворив молитву, стал просить позволения при­близиться, но не получил ни позволения, ни отказа. Душа праведника уже отлетела от земли на небо; сомкнулись навеки молящияся уста. Раб Христов Георгий скончался.

Подошед к бездыханному телу его, келейный не нашел на лице его никакого мертвенного изменения: все то же кроткое выражение; пальцы правой руки, сложенные во имя Святыя Троицы, как для сотворения крестного зна­мения, прикасались к челу. Так крестоносец Христов, во всю многотрудную жизнь свою под знамением креста подвизавшийся против воевавших на душу его врагов, и в самую последнюю минуту своего дыхания, преклонив ко­лени пред Господом, ознаменовал себя Крестом в твердом уповании соединиться по смерти с распя­тым на нем Спасителем нашим. Так угас светильник, озарявший чистым светом учения Христова всех при­ближавшихся к нему, и собственным блистательным примером указывавший всякому истинный путь, ведущий ко спасению. Сын обители Пресвятыя Богородицы отошел смиром в селения горняя, оставив по себе земным спутникам своим добрую память и пример высокой жизни христианской. Святыми добродетелями украшена была душа его. Какой духовной доблести в нем не доставало? В вере – тверд, в терпении – непоколебим, в любви к Богу и ближнему – неподражаем, в молитве – неутомим, в воз­держании – постоянен.

Даже в тяжком предсмертном борении плоти, не изне­могая в благочестии, с верою несомненною и теплою мо­литвою предал он дух свой в руки Бога Живого мая 25-го дня 1836 года в понедельник в 7-м часу пополуночи, на 47-м году от рождения, пребыв в затворе 17 лет.

Почивший в Бозе затворник Задонский Георгий, в мо­нашестве – Стратоник, покоился вплоть до смутных пос­лереволюционных времен в гробнице, которая находилась в усыпальнице, специально устроенной для местночтимых угодников Божиих под алтарем Вознесенской тра­пезной церкви Задонского Богородицкого монастыря.

К месту упокоения чтимого при жизни праведника и после окончания земной его жития притекали многие жаж­дущие окормления и ободрения. Шли они сюда с надеждой обрести молитвенную помощь подвижника, бывшего столь благосклонным к нуждам бедствующих ближних во дни своего пребывания в мире сем. И помощь таковая молитвенно обращавшимся к затворнику Георгию пода­валась столь изобильно, что около 1917 года была начата подготовка документов для представления в Святейший Синод с тем, чтобы совершилось прославление Задонского затворника в лике святых, в земле Российской просиявших. Революционный переворот, свершив­шийся вскоре и последовавшая за ним смута пресекли эти благочестивые труды. Тетради со свидетельствами о чудесах, совершавшихся по молитвам у гроба затворника Задонского Георгия были конфискованы в феврале 1919 года и, возможно, доныне сокрыты под спудом в чекистских архивах почти столетней давности...

А после 1930 года, когда Задонский Богородицкий мо­настырь подвергся окончательному разгрому, чтимые ос­танки праведников исторгнуты были из усыпальницы и захоронены в общей могиле на городском кладбище Задонска. И лишь когда наступили иные времена, 10 октяб­ря 1993 года, праведники Задонские под колокольный перезвон вновь вернулись в стены Богородицкого монас­тыря. Ныне упокоены они обще, в мраморной гробнице, устроенной под сенью Владимирского собора.

В основу настоящего жизнеописания Георгия, затвор­ника Задонского положен текст «Краткого известия о жиз­ни его, составленного из записок живших при нем келей­ных, собранных Козельской Введенской Оптиной пусты­ни монахом Порфирием Григоровым».

Как сообщает сам отец Порфирий в авторском пре­дисловии, «я собрал лично мне и другим, коротко знав­шим Затворника и жившим в его келье, известные не­которые черты из жизни сего необыкновенного мужа. Сии-то сведения, в которых не прибавлено ни одной лиш­ней черты к тому, что было на самом деле, а еще о многом умолчано, и которых достоверность подтверж­дена свидетельством многих и находившихся в обители, и посторонних лиц, заслуживающих доверие, предлага­ются ныне вниманию читателей»...

И до сих пор «Краткое известие...», составленное по­чти два века назад отцом Порфирием, является наиболее полным и информационно насыщенным жизнеописа­нием затворника Задонского. Поэтому мы использовали его с максимальным приближением к оригиналу, изме­нив лишь в ряде случаев компоновку текста, произведя незначительную литературную правку в соответствии с современными языковыми нормами и добавив те сведе­ния, которые можно почерпнуть из собственноручных автобиографических заметок затворника Задонского Ге­оргия, а также – документов уже века двадцатого...