Памяти проф. П. И. Новгородцева

Впервые (на болг. яз.): За спомен на проф. П. И. Новгородцева // Славянски глас. 1924. Т. 18. № 3–4. С. 21–34. Печатается по: Флоровский Г. Из прошлого русской мысли. М., 1998. С. 210–222.

10 (23) апреля текущего года скончался в Праге Павел Иванович Новгородцев, многолетний профессор Московского университета, а в последнее время – основатель, декан и профессор русского юридического факультета в Праге. В первые дни и недели после тяжелой утраты не хочется, да и не в силах человек отрываться мыслью и духовным своим взором от любимого и дорогого образа, отойти в сторону, чтобы бесстрастно и спокойно рассказать о покойном и о его трудах. И дело здесь не только в личной привязанности, но и в том, что покойный был замечателен и дорог нам именно как человек, как личность. И эта личная мощь, высота и благородство пронизывали все его творчество. Для покойного и научное творчество, и общественная работа были прежде всего нравственной задачей, он всегда был исполнен благоговейного трепета, всегда чувствовал и сознавал, что совершает, словно бы, некое светское священнодействие. Оттого, на всем его духовном облике, на всех его словах, да и на всей его жизни лежала печать трезвой сосредоточенности, сдержанности и покоя.

В одной из последних своих статей о «сущности русского православного сознания» (в сборнике «Православие и культура», изд. под ред. проф. В. В. Зеньковского²⁶⁵ в Берлине, 1923 г.), перечисляя характерные и своеобразные черты русского религиозного и духовного склада, покойный на первом месте упоминает созерцательность. Эту статью можно назвать исповедью, религиозно-философским самопризнанием покойного: от начала до конца она автобиографична – по своему личному, интимному опыту он судит и говорит о русской душе. Употребляя не слишком ясное и, быть может, неудачно выбранное слово «созерцательность», покойный указывает там на свое глубочайшее и первичное прозрение. «Созерцательность, – говорит он, – означает такую обращенность души к Богу, при которой главные помыслы, стремления и упования сосредотачиваются на божественном и небесном». Лучше всего было бы, быть может, библейское выражение: ходить под Богом. Это значит непрестанно и живо воспринимать и чувствовать Божественное вездесущие, всегда и неизменно сознавать, что ты – человек, стоящий перед лицом Бога. Это значит – осознавать свою жизнь как долг, исполнение которого возложено Богом на тебя, грешного... Это значит – воспринимать все бытие как божественное откровение, как откровение вечного в преходящем и безусловного в ограниченном. Это чувство и восприятие определяли всю жизнь и все творчество покойного П. И. Новгородцева. Можно сказать, что для него потустороннее, вышнее, небесное всегда было чем-то совершенно очевидным, осязаемым и достоверным. То божественное, что открывается в человеческой душе, в несмолкающем гласе нравственного сознания, было для него первичной и незыблемой реальностью. Божественное, небесное было для него более достоверно и действительно, чем преходящее, изменчивое, земное. Это то, чем мы живем и для чего живем, неиссякаемый источник наших сил и наша безусловная цель. Об этом покойный говорил нам уже давно, еще в своей замечательной статье «Нравственный идеализм в философии права» (в изданном под его редакцией вдохновенном сборнике статей разных авторов: «Проблемы идеализма», Москва, 1903). Он говорил нам тогда об этом в разгар так называемого русского «освободительного движения», в канун первой русской революции. С легкой насмешкой повторяет он тут слова Дайси о том, что в наше время лучше быть заподозренным в мелкой краже, чем в недостатке историзма. С уверенным спокойствием покойный опровергает эту моду времени, эти преувеличенные притязания историзма, в которых он видит проповедь смирения перед «общим ходом событий», проповедь естественного совершенства органических порождений. Он отказывается склониться перед силой факта, отказывается отдать свое сочувствие и любовь какой бы то ни было эмпирической форме. Потому что такая привязанность к крайнему и ограниченному означала бы проявление идолопоклонства, идолослужения. Абсолютизму факта, идеалу «принудительного равновесия жизни», – безразлично, возводится ли в догму традиционный уклад общественных отношений, или строятся завораживающие планы будущего благополучия и благоустройства, относится ли мечта к lege lata или к lege ferenda²⁶⁶, – этому утопическому пониманию мира покойный П. И. Новгородцев всегда противопоставлял абсолютизм идеи, безусловность категорического императива, «призыв к поиску и беспокойству», призыв к творчеству и самоопределению.

Настойчиво, но с героической сдержанностью, он всю жизнь размышлял над этой проблемой, над проблемой идеала, и, наконец, предоставил нам результаты этих своих размышлений в пламенеющей вдохновением книге об общественном идеале («Об общественном идеале», Москва, 1917 г. – вышел только первый том; второй том сделан, но не в окончательном виде, автор не успел подготовить его к печати и дал согласие на посмертное издание только его начальных глав). Эта книга полна отречений. Это, если хотите, книга больших разочарований. В ней отрицается непреходящая ценность и безусловное достоинство всех исторических свершений и достижений. Здесь провозглашается относительность и условность всех общественных и жизненных форм. Здесь отрицается осуществимость человеческих стремлений и вожделений; человечество обрекается на бесконечные стремления, на неутолимую жажду, на вечные поиски и тревогу. История представляет собой бесконечный путь, который не приводит на земле ни к какому тихому пристанищу. Книга об «Общественном идеале» – книга взрывная, сокрушающая. Но именно здесь die Lust der Zerstörung ist eine schöpfende Lust²⁶⁷. Потому что разрушительная сила направлена здесь против идолов и кумиров, и вдохновлена ярким созерцанием истинной святыни. Прочитав эту огненную книгу, нельзя не испытать глубокого, таинственного изумления: разрушительные и взрывные мысли заключены в такую строгую, гармоничную, художественно завершенную форму! Невольно удивляешься тому, как святое беспокойство духа могло сочетаться с таким чувством меры, как голова мыслителя могла не пойти кругом под воздействием таких безжалостных разочарований и разоблачений?!.. Чтобы это понять, надо прежде всего помнить, что книга «Об общественном идеале» ни в коем случае не обязана своим появлением каким-либо внешним историческим сотрясениям, что она задумана и написана задолго до Мировой войны (первые систематические главы печатались в журнале «Вопросы философии и психологии» в 1911 и 1912 г.). Для автора она не была злободневной книгой. Она представляла собой умозрительное, метафизическое исследование, а не публицистический трактат. Перед взором покойного открывались не случайности окружающей его современности, а вечные пропорции бытия. Преходящее и изменчивое, историческое уходило для него в тень под ослепительными лучами Безусловного, Вечного, Потустороннего. В этой самодостоверной интуиции Абсолютного коренится его полное душевное спокойствие. Потому так бестрепетно и срываются венцы с временных кумиров, что неколебимо стоит алтарь Всевышнего.

В книге «Об общественном идеале» есть одно удивительное место: «Далекий и неведомый путь открывается перед человечеством... Что ждет его на этом пути? Куда придет он в своих исканиях? Кто скажет, кто решится сказать? Каждый новый шаг в будущее – это шаг в неизвестность; вслед за первыми проблесками наступающего дня открывается неоглядная даль веков, уходящая в бесконечность. Знаем ли мы, что нас ждет, что ждет наш народ, что ждет человечество? Но почему не редеют ряды борцов за лучшее будущее, они так смело смотрят вперед, почему не слабеет их мужество и не тускнеет их взор? Не потому, что они знают все, что произойдет, а потому что они хотят того, что должно произойти, и умеют этого хотеть. Великий дар – уметь хотеть!» Тот, кто знал покойного, почувствует, как интимно автобиографичны эти слова! «Да, будущее неизвестно и темно, но цель, которая открывается для наших нравственных усилий, ясна и определенна», – говорил покойный. И эта цель – «праведная земля», «чудесный край добра и правды» – единственная полная реальность, которая существует в намного более положительном виде, чем все земное. Для нравственного сознания стоит вопрос не о том, отряжена ли человечеству на земле в близком или отдаленном будущем обитель блаженства, – а непреложно ли присутствие добра в нашей жизни. Важно, чтобы творчество человека, его мысли и дела имели внутренний смысл, имели значение и оправдание перед лицом Абсолютного. Всякая мысль и всякое дело, взятые сами по себе, в своем эмпирическом содержании, ограниченном и условном, – ничтожны. И, в то же время, каждая из наших мыслей может стать сосудом вечности. Во власти человека силой нравственного вдохновения устремиться ввысь, к небу, и «за бесконечностью времени и пространства открывается тогда конечный разум сущего, который и нашей временной жизни дает то, что является его вечным значением». Временное становится тогда образом и символом вечного, – но не внешним, условным символом, а символом реальным: в самом преходящем начинают действовать и проявляться бесконечные энергии. В ограниченные рамки действительного вкладывается бесконечный смысл. Здесь заключено объяснение парадоксальной, на первый взгляд, метаморфозы: эта устремленность ввысь, которая, казалось бы, отрывает человека от земли и от мира, рождает волю к действию, волю к творчеству, потому что мир становится тем полем, на котором человек властен на каждом шагу открыть золотую жилу. Ничто не может преградить путь нравственному вдохновению и творчеству во имя долга.

В личности покойного П. И. Новгородцева это сочетание умозрительного полета с трезвой практичностью, постоянной окрыленности духа с самой живой почвенностью очень ярко бросалось в глаза. В его личности, думается, следует искать самый верный ключ к его книге «Об общественном идеале». Глядя на него, понимаешь с очевидностью силу веры, понимаешь смысл евангельского образа «верного раба», понимаешь, что окрыленность духа есть единственно правильный путь к творческой жизни. Разумеется, животворна не сухая мысль о долге, а горячее вдохновение добра. Таким образом, становится объяснимо, как развенчание временных достижений укрепляет и оплодотворяет волю. Обаяние и красота образа покойного именно в том и заключаются, что он видел и вышнее, и низменное, поднимал каждый житейский вопрос на высоту философской проблемы и раскрывал метафизические идеи в системе их практического применения. Всю свою жизнь он сознательно исповедовал идеализм, и, чтобы понять жизненное содержание этого исповедания, лучше всего взять тонкое и удачное определение «идеи», данное недавно скончавшимся замечательным американским идеалистом Ройсом²⁶⁸: «идея – это план действия», plan of action. Для покойного «идея» всегда была именно «планом действия», предстоящей неуклонно задачей, призывом, исканием. И, несомненно, именно потому, что он был «идеалистом», он в жизни всегда оказывался на нужном месте. В интуиции безусловного он черпал силы для той неутомимой практической работы, которой был занят в просто баснословных размерах. «Созерцательность», о которой он умел говорить так поэтично, была источником его «практичности». Безусловное он умел открывать и находить везде, и, прежде всего, в человеческой личности, в душе человека. Непреклонная личность была для него «образом и путем Абсолютного в истории». Личность – это межа между царством необходимости и царством свободы; «личность – это бесконечность возможностей и безграничность перспектив». Однако, покойный всюду подчеркивал, что имеет в виду конкретную полноту личного сознания, а не уединенное самоволие субъективного произвола, не голую форму индивидуальности, самости. Личность находит себя только тогда, когда отдается; уединенный, ограниченный, самодостаточный индивид – это продукт преувеличенного абстрагирования: мы знаем только людей, живущих в общении и проходящих свой жизненный путь в обществе.

Как человек, покойный П. И. Новгородцев был преисполнен любви. И потому, исходя из «индивидуализма», как безусловного начала всякой нравственности, считая, что индивидуализм и нравственность просто синонимы, что «вне автономной личности нет никакой нравственности», покойный склонялся к идеалу вселенской солидарности. Собственно, нельзя сказать, что «склонялся», поскольку и безусловная ценность отдельного лица, и любовное приятие множественности лиц совпадали в его восприятии и переживании. Настойчивый призыв к самоопределению, к свободе и творчеству означал для него, прежде всего, то, что недостойно и неправедно человеку жить только для себя. Безусловное, которое раскрывается в каждой душе, требует любви и порождает любовь. Как выражался покойный, «автономный закон личной воли сам по себе претворяется в нравственную норму общения» – личность, расширяясь, выходит за свои пределы. «Вселенскость, цельность, соборность, любовь» – для него одно и то же, это равнозначные понятия, вытекающие одно из другого. Поэтому он видел в мысли Достоевского о всеобщей и всецелой взаимной ответственности залог целительной творческой работы. Это чувство и сознание одерживают полную победу над человеческой обособленностью и человеческой разобщенностью. Однако достичь этой любви можно только личным подвигом, внутренним обновлением каждого отдельного человека. Чем больше отдельные люди растут в нравственном отношении, тем ближе становятся они один к другому, потому что только через безусловное, только через Бога открывается каждому путь к ближнему и только во имя Божие открывается до конца чужое сердце. «Взаимная любовь всех во Христе» – единственная основа человеческой жизни. Царство Божие – единственная и истинно безусловная цель жизни. Но это совсем не близкая и легко достижимая цель. «Царство Божие не может быть построено в результате земной деятельности, но при этом вся земная жизнь должна быть проникнута мыслью об этом ожидаемом Царстве», и «только, когда неземной свет озарит наши земные чувства и дела, только тогда они будут основываться на «чувстве своего соприкосновения с таинственным иным миром, можно будет правильно устроить нашу жизнь». Именно поэтому в последние годы покойный с таким вниманием продумывал Достоевского и видел в его творчестве «глубочайшие основы русской философии права или, лучше сказать, русского общественного идеала, которому суждено, быть может, снова укрепить ослабевшие силы европейских людей (см. немецкую статью покойного: «Über die eigentümlichen Elemente der russischen Rechtsphilosophie»²⁶⁹ в специальном номере журнала «Philosophie und Recht»²⁷⁰,1922–23, II, 2). Так, вера в личность, живое вдохновение Добра, прикосновение к Абсолютному, братская любовь, прорыв к творчеству – все сливается в единой проникновенной интуиции. В этой интуиции – корень всей жизни и всей деятельности покойного П. И. Новгородцева. И эта интуиция составляла часть его существа, в ней выражалась его душа.

П. И. Новгородцев писал сравнительно мало, но все, что он написал, написано на одну неизменную тему. В своем духовном развитии он близко подошел к замечательному русскому идеалисту Б. Н. Чичерину²⁷¹, в свое время так же профессору истории, философии, права в Московском университете. Через Чичерина он приобщается к традициям немецкого философского идеализма. У Чичерина он заимствует определение области нравственного, как «царства лиц, как таковых». П. И. Новгородцев начал свою научно-литературную деятельность историко-критическим этюдом «Историческая школа юристов» (Москва, 1896, магистерская диссертация). Отбросить историзм и ему противостоять – это всегдашняя исходная позиция в размышлениях покойного. Он не соглашается с тем, чтобы рассматривать право только как историческое или общественное явление. Для покойного право – нечто большее, чем факт, право – прежде всего «внутренняя абсолютная ценность», явление и закон личной жизни. Философия должна вмешаться и указать историзму и социологизму их подчиненное место. Право для покойного – прежде всего внутренняя реальность, и потому оно доступно не историческому, а лишь метафизическому изучению. Подробный анализ учений исторической школы, ее предшественников и последующих позитивных направлений в учении о праве привел П. И. Новгородцева к углубленной постановке проблемы соотношения между внутренним и внешним моментами в праве и – что характерно для него – в этике вообще. Право было для него чем-то вроде святыни и потому именно, что он воспринимал и толковал все явления права как явления нравственной жизни. Вторая, более обширная книга покойного, его докторская диссертация «Кант и Гегель в их учениях о праве и государстве» (Москва, 1901 г.) является именно такой нравственно-философской монографией. Он рассматривает учения Канта и Гегеля как два противоположных типа построения этической системы. Этика Канта есть этика личного обязательства, этика Гегеля – этика объективного осуществления. П. И. Новгородцев хочет найти синтез этих двух учений, но, в конце концов, учение Канта все же берет верх. Гегель прав в том, что нравственное сознание достигает своей полноты только в конкретном, историческом действии. Но здесь Гегель отводит личности подчиненное место. Для Гегеля, как и для исторической школы, личность – прежде всего, орган и продукт некоего более обширного и субстанциального целого, которое живет своей собственной, надиндивидуальной жизнью. Против этого общественного субстанционализма П. И. Новгородцев всегда возражал с большим воодушевлением, развивая и углубляя в этих своих возражениях идеи самого Канта о безусловном достоинстве нравственной личности. Одаренная нравственным сознанием, и через него прикоснувшаяся к горнему миру, личность есть в метафизическом отношении нечто безусловно первичное. Общество, напротив, всегда есть нечто вторичное, производное, результат взаимодействия и взаимной жизни нравственных личностей. Потому именно и сохраняется свобода личного самоопределения. Личность является проводником начала свободы в мире естественной необходимости. Потому именно возможно движение и творчество в общественной жизни: личность вносит в нее нечто новое, добавочное, по сравнению с естественным ходом вещей – и при этом, «нечто новое» не в количественном смысле. Нравственное содержание и смысл общество получает только как совокупность и взаимодействие автономных нравственных личностей. Факту личность противопоставляет идеал, который становится объектом приложения воли. Категорический императив и идеал – почти синонимы. Нравственное сознание устанавливает известные безусловные требования и нормы, не «условные советы», а «безусловные предписания», и они определяют и направление творчества, и оценку достижений. Из совокупности таких безусловных предписаний и складывается «естественное право». Воодушевленный проповедник возрождения естественного права, покойный П. И. Новгородцев был совершенно чужд тому рационалистическому догматизму, на котором основывался естественноправовой идеал старого времени. Под естественным правом он понимал нравственный идеал и прообраз права, и в этом смысле говорил, что учение о естественном праве есть прямой вывод из основных понятий нравственного догматизма. Потому и средоточием естественного права является идея безусловного достоинства человеческой личности. Естественно-правовой идеал не содержит никаких указаний для практики: он указывает лишь на конечные цели деятельности, а конкретные цели никогда не бывают конечными. В правовой жизни никогда не снимается и не преодолевается противоположность идеала и факта, абсолютных начал и исторических осуществлений, и потому, естественное право является началом и фактором движения и роста. Формальный, но не априорный идеал естественного права может, и должен в разные эпохи наполняться разным содержанием, но эти конкретные формы никогда не получают того абсолютного значения, которое принадлежит самому принципу естественного права и только ему. П. И. Новгородцев очень любил повторять известное выражение Аристотеля о Боге: он двигает, оставаясь сам недвижим, он двигает как предмет любви. Таким именно недвижимым двигателем является вечный закон Добра, который открывается не логическому, а нравственному сознанию человека и привлекает к себе своей красотой и истиной. Так, по сути самого замысла нравственного идеализма на первый план выходит проблема отношений между идеалом и осуществлением. Анализу этой именно проблемы посвящены две, следующие по времени, книги покойного П: И. Новгородцева: «Кризис современного правового сознания» (отдельное изд. – Москва, 1909; первоначально – в журнале «Вопросы философии и психологии» за 1906, 1907 и 1909 гг.) и «Об общественном идеале». Автор следует здесь по историко-критическому пути, по пути анализа типичных государственных теорий последнего века – со времени французской революции, но ясно, что не историческая задача является для него основной. Он занимается не историческим, а философским анализом идей. В книге «О кризисе правосознания» П. И. Новгородцев показывает, как полный испытаний опыт прошлого столетия привел к постепенному распаду веры в возможность существования идеального государства, функционирующего безошибочно и неизменно, как терялась вера в достижимость окончательного и всецелого разрешения общественных противоречий политическими средствами. Конкретные формы государственного устройства теряют свое обаяние, вера во всемогущество и непогрешимость государства и его институтов исчезает. Растет сознание необходимости начального и предварительного нравственного усовершенствования человека, создания нового типа человека. Получает распространение идея общественного воспитания как постоянной задачи. Но, главное, ослабевает и чахнет вера в моральную значительность и дееспособность государства как такового. А между тем, именно эта вера вдохновляла политические теории недавнего прошлого – вера в «чудеса республики», les miracles de la république. В основе этого упования, в наибольшей степени связанного с учением Руссо, лежала оптимистическая уверенность в совершенном единстве человеческих желаний (это именно и есть, так наз., volonté générale²⁷²) и надежда на то, что полное равновесие и согласие между личностью и обществом осуществимо. Исторические неуспехи расшатывают этот оптимизм: согласие оказывается не фактом, а вечно удаляющейся и никогда не достижимой задачей. И наряду с этим, особенно на английской почве, постепенно поднимает голос индивидуалистический протест и раскрывается неизбежность противопоставления личности, в ее неповторимой и своеобразной полноте, и общества. П. И. Новгородцев вспоминает об антидемократических описаниях Джона Ст. Милля в его «On Liberty», о пророчествах Спенсера о будущем рабстве («The Man versus the State»²⁷³). Правовое сознание современной Европы пребывает в нерешительности, находится «на распутье» (см. недавнюю статью П. И. Новгородцева «Демократия на распутье» в сборнике «София», вып. 1, Берлин, 1923; болгарский перевод «Демократии на распутье» – в журнале «Демократически преглед», 1923, кн. 1). Продолжая ход своих размышлений, в книге «Об общественном идеале» П. И. Новгородцев обобщает свои наблюдения и говорит о кризисе не только в правосознании, но и в общественной философии, о крушении всего мировосприятия. Теряет силу и убедительность, как уверенность в том, что «человечество, по крайней мере, в своей избранной части, приближается к заключительному и блаженному времени своего существования», так и «вера в то, что будет найдено то разрешительное слово, та спасительная истина, которая приведет людей к высшему и последнему пределу истории». Другими словами, теряет силу вся философия истории, вера в неуклонный и, притом, конечный прогресс, вера в возможность осуществления некоего предельного и завершенного состояния. И, с другой стороны, рушится уверенность в том, что можно рационализировать до конца общественную жизнь и найти непогрешимую, единственную и уравнительную формулу общественного равновесия. Этому способствует, во-первых, эволюционное понимание бытия как безостановочного движения и, во-вторых, – и это главное, – острое сознание безусловности общественного идеала. П. И. Новгородцев весьма убедительно подчеркивает, что и в утопических теориях, основанных на вере в достижимость и осуществимость общественного равновесия и предельного исторического состояния, переход к этому последнему всегда трактовался как чудо, как «скачок из царства необходимости в царство свободы», как «прерывание прежней необходимости», как всецелое и всеобщее катастрофическое преображение. «То обстоятельство, что самые противоположные учения склоняются к идее преображения, в результате которого будет создано светлое царство будущего, – отмечает покойный, – является естественным результатом сознания, что полное осуществление идеала возможно только за пределами конечных явлений». Так, утопическая философия, при последовательном углублении, сама себя отрицает. И, если осознать до конца невозможность вместить безусловный идеал в ограниченные рамки, тогда вполне убедительной станет мысль «об отсутствии логического конца во временном прогрессе относительных форм». Это означает, по выражению покойного, что «общественный прогресс есть плаванье по безбрежному морю, что для этой земли – не преображенной, не новой, не иной – нет будущего рая, нет пристанища и счастливого конца». Абсолютное идеальное состояние представимо только вне относительных состояний и над ними. Поэтому и повышается нравственная ценность каждой из отдельных относительных форм, что их смысл и значение определяется не их близостью к какому-то будущему, а связью их с вечным. Именно мысль о вечном и безусловном, их предвосхищение заставляют нас искать, творить и стремиться. Определенное значение приобретает не мечта о «земле обетованной», а «вера в человеческое действие и нравственный долг», признание «непреклонной личности», «непреклонной в своем нравственном стремлении», – основной исторической реальности, цели и критерия прогресса. Так, философии утопизма, мечтающей о непреложном осуществлении «земного рая», противопоставляется философия подвига, стремления, труда, «долга постоянно стремиться к вечно усложняющейся цели». Философия земного рая была философией естественной необходимости. Философия нравственного подвига есть философия свободы и философия личности. Вера в Безусловное и вера в человека взаимосвязаны и предполагают одна другую. Ведь в человеке – и только в человеке – образ Божий! В названных двух своих книгах П. И. Новгородцев не касается конкретно исторической стороны изображаемого им кризиса. Он сосредоточивает свое внимание исключительно на соотношении идей: в этом проявилось стремление к систематичности, характерное для его мышления. И лишь в самые последние годы он посмотрел на проблему с другой стороны и поставил вопрос о смысле и характере западноевропейской духовной истории, поскольку изображаемая им история идей есть именно история Запада. Тогда ему стало ясно, что утопическое мировосприятие является характерной чертой западноевропейского духовного склада, связанного с особенностями западной религиозной стихии. «Западный человек, – говорил покойный, – это человек, гордый своей культурой, своим образованием и наукой, своей дисциплиной, своей политикой; он полагает, что все преодолел, что все может; он считает, что его конституции и парламенты, его демократии и республики – верх человеческой мудрости, что путь, по которому он идет, – единственный путь к величию человека. Это именно и порождает привязанность к ограниченному и конечному, к относительным достижениям и формам, связанную с глубокой нечувствительностью к абсолютным началам и с известной неподвижностью духа, который, раз успокоившись, не ищет ничего другого». В последние годы покойный П. И. Новгородцев постоянно говорил о «кризисе западничества», о крушении веры в единство и завершенность западной культуры. Ему была близка книга Шпенглера²⁷⁴, ее основная мысль о множественности типов культуры и о циклическом ходе истории. С вниманием вглядывался покойный в Восток, эту колыбель и сокровищницу религиозных учений, сохраняющую свободу духа и ставящую жизнь над культурой. Одно время именно в азиатском, восточном характере русского духа, в «русском скитстве» он видел «источник того нового, что мы, русские, даем миру». Он имел в виду отличную от западной оценку соотношения между «ценностями культуры», между «задачами жизни» и «задачами культуры»: в соответствии с русским и восточным пониманием высшая цель жизни состоит не в создании внешних форм и учреждений, а в чем-то внутреннем и духовном; полноту исторических стремлений выражают не учреждения, а верования, не государство, а Церковь. И в этом отношении он сопоставлял Достоевского с Рабиндранатом Тагором²⁷⁵. У Достоевского он находил, как уже говорилось выше, «особенно ярко выраженное русское мировоззрение», глубочайшие основы русской общественной философии. В указанной выше немецкой статье он их перечисляет и формулирует. 1. Высший идеал общественных отношений – это внутреннее свободное единство всех людей, единство, постигаемое не через принуждение и внешний авторитет, но через закон Христа, претворенный во внутреннюю природу человека. 2. Единственный и прямой путь к этому идеалу – внутреннее свободное обновление отдельной личности, сознание взаимной ответственности и всепроникающая солидарность; это осуществимо только в силу божественной благодати, ниспосылаемой в ответ на веру и любовь. Бессильны и бесполезны любые попытки «устроиться» без Бога и без Христа. 3. Право и государство – это лишь вспомогательные средства в процессе общественного строительства, а истинный идеал воплощен в Церкви; но это не теократия, которая представляет собой попытку достичь полной гармонии в условиях неосуществившейся исторической зрелости. 4. Высшая форма жизненных отношений образует закон любви, и в нем должно черпать силу право, подчиняясь религиозному закону. 5. Процесс общественного строительства не следует рассматривать с точки зрения земной, человеческой гармонии, исторически никогда не постижимой; постижима она только в «последние дни» как суд и искупление, как мировая катастрофа. 6. Безусловная непримиримость основных начал общественной жизни делает невозможной ее полную рационализацию. 7. Ждать следует не земного рая, а неизбежного конца света, сознавая при этом, что всякое безрелигиозное общественное деяние обречено на провал.

Раскрывшись в действии, такое мировоззрение должно создать ту новую форму жизни, которую П. И. Новгородцев обычно называл «агиократия», управление святыни. Это лишь более глубокое выражение все того же нравственного идеализма. Покойный часто сопоставлял Россию с ветхозаветным Израилем; не то, чтоб он видел в русском народе второй богоизбранный народ, а потому, что видел в нем народ религиозно одаренный и в этом смысле – народ-богоносец. «Наша мысль заключается совсем не в том, что мы должны кичиться и хвастаться нашей верой, – говорит П. И. Новгородцев, завершая характеристику русского православного сознания. – Нет, прежде всего мы сами должны стать ее достойными. Чудны дары и сокровища в глубинах православного сознания, но и сами мы не всегда умеем ими пользоваться, не умеем показать их другим, сами не можем их себе уяснить и не умеем своей жизнью их оправдывать. Так и в нашей благодатной земле заключены неисчерпаемые залежи всяких богатств и всякого плодородия и обилия, но вот она иссохла и затворилась для человека, и не принимает зерна, что бросает человеческая рука, и не отверзает недр своих. Ибо не знает человек, как хранить и любить, а взалкал другой участи, не той, которая по Божией заповеди призывает его к смирению, любви и труду; и откроется она только подвигу смирения и любви. Подобно этому, и в нашей вере есть сокровища и богатства, которых мы не знали и не ценили, и которые открываются нам сейчас через самые горькие испытания и страдания. И когда мы полнее и глубже проникнем в их сущность, тогда и душа России откроется нам, и наша родина снова станет нам открыта и доступна...» Так и вера в Россию была для покойного призывом к поиску, самоуглублению и труду – потому что он верил не в русскую стихию и даже не в русскую идею, а в русский подвиг, который ведет ввысь и вдаль. Подвиг есть, одновременно, и смирение, и дерзновение: и отвага, и покорность совмещаются в непреклонном и волевом религиозно-нравственном идеализме, вдохновленном абсолютным идеалом, традициями самоотверженности и труда. В минуту откровенности покойный признался мне однажды, что он и раньше чувствовал, как близко подходил он в своих философских поисках к незыблемым устоям православной веры. И путь, пройденный покойным, можно выразить следующим уподоблением: вначале он, словно бы, стоит на паперти, с умилением и благоговением слушая величественный колокольный звон, и улавливая доносящиеся издали звуки богослужебного пения. И он идет все дальше внутрь храма, чтобы упасть, наконец, ничком перед самым престолом.

В таинственные и величественные дни великой и страстной недели мы стояли у гроба покойного. Было страшно и тревожно: боль последнего прощания смешивалась с тревогами нашего беспомощного сиротства. Но не эти горькие страсти одерживали верх. От гроба исходил благодатный покой: не тот могильный покой, который меньше жизни, потому что он есть лишь отсутствие и отрицание жизни, а тот покой, который больше жизни, ибо он есть жизнь бесконечная. И пусть вселится в эту обитель вечно живого покоя, в эту радость Господню добрый раб, который и в земном царстве всегда жил как желанный гость другого отечества, Горнего Иерусалима.

In memoria aeterna erit justus!²⁷⁶

София, сентябрь 1924