Лен зеленой

Вчера была свекла и хлопок, сегодня лен и конопля. Лен и конопля целую неделю покрывали газетные простыни «Правды» и «Известий». Среди льняных и конопляных простынь совершенно тонут вершки петита, скорее прикрывающие, чем разъясняющие трагедию русской культуры. Мы можем не беспокоиться особенно за судьбу российского льноводства, даже в обстановке сталинско-стахановского головотяпства. Уничтожать лен и коноплю в России никто не собирается. А вот над духовной культурой снова занесен топор.

Известно, что лес загорелся из-за статей «Правды». Как пишет справедливо в «Известиях» некий г. Иоганн Альтман¹, «значение последних статей «Правды», посвященных вопросам искусства, трудно переоценить. Высокая принципиальность этих статей, идейность, «большевистская ясность» и т. д. не позволяют сомневаться в том, что статьи эти инспирированы, если не продиктованы, самым гениальным писателем человечества – Сталиным. Иначе непонятна произведенная ими буря. Всюду собираются организации писателей, музыкантов, художников для самокритики и самосечения. Особый «Комитет по делам искусства» при СНК² под председательством Керженцева³ объединяет и регулирует эту кампанию повальных харакири. Вот каются два представителя конструктивизма в архитектуре. Веснин⁴, «один из крупнейших», «решительно отказывается от упрощенного понимания функций сооружения»... Архитектор Гинзбург⁵ указывает, что «длительная попытка его и его товарищей найти в машине... решение проблемы взаимоотношения между формой и содержанием... ни к чему не привела». Известный писатель Шкловский (основоположник формализма) «правда, в не вполне связной форме /еще бы!/ отрекался от своего формалистического прошлого». И, однако, власть не довольна. Покаяния текут недостаточно спонтанные и всеобщие. Керженцевым и Кирпотиным⁶ приходится подхлестывать. В частности, первые два собрания московских писателей приводят «Правду» в чрезвычайное раздражение. С особенным мужеством защищает свободу искусства Пастернак. Хам-рецензент, изуродовавший его речь, издевается над его пророческим пафосом: «Поэт есть прорицатель, он должен прорицать, идти впереди своего времени, а вы, критики, хотите, чтобы я изображал сегодняшнюю жизнь»... Бедный Пастернак! На следующем собрании пришлось покаяться и ему. В «Стране Восходящего солнца» социализма харакири удел всех, кто головой выше толпы. Не смеем бросать камнем. Пройдем молча перед трагедией художника. Вероятно, Пастернак понял теперь, что в государстве Сталина, как в Риме Тиберия, молчание есть единственно достойное состояние независимого человека.

В свете этого нового похода на искусство как стыдно многим, вероятно, вспоминать свои восторженные речи на прошлогоднем писательском съезде. Целый том мечтаний и лганья, которое, как всегда в России, невозможно отличить от мечтаний. Искусство подавало руку власти. Заключался союз, казалось, прочный, между строителями социализма и строителями новой культуры. Не учли одного: степени цинизма одного из контрагентов, который не знает по отношению к интеллигенции других воздействий, кроме подкупа и угрозы. В прошлом году подкуп, в нынешнем угроза. Но это нюансы тактики. Суть дела не изменилась: искусство живет под командой фельдфебеля и управляется «комитетами».

За последний год Пастернак мог пользоваться иллюзией свободы. Его звание первого признанного поэта республики, казалось, обеспечивало его от грубых окриков. Может быть, он думал, что завоеванное им положение в поэзии подобно исключительной привилегии Павлова⁷ в науке. Горькая ошибка. Собачьи, хотя бы условные, рефлексы на кусок мяса понятнее для властителей России, чем тонкие рефлексы поэта на жизнь и смерть. Вот если бы Пастернак был забойщиком в шахте или хотя бы сапожником-кустарем, его социальное существование было бы лучше обеспечено. Каждый поэт должен иметь ремесло в стране тоталитарного государства. Сапоги для народа и рифмы для Бога и для женщины, которая слушает его. Нет, мы не смеем судить тех, которых унижают там. Но Леонов⁸, который здесь, дыша воздухом свободы, объявляет, что ему и советской литературе свобода не нужна, что он добровольно отдает себя на служение государству... Какому господину вы продали свою шпагу, свое перо, Леонов!

Попытаемся понять, что хочет хозяин от своих работников. Отрицательная «критика» или ругань достаточно ясна – и широка. Война объявлена на два фронта: формализму и натурализму. Эти две тенденции, несовместимые друг с другом, покрывают почти все поле советского искусства. Искусства символического ведь не существует. Формализм считается особенно тяжким грехом. Его подозревают в идеализме, разыскивают его корни у опального философа Лосева⁹ и у немецкого искусствоведа Вельфлина¹⁰. Можно не быть поклонником конструктивизма в современной архитектуре и музыке, можно сочувствовать рабочим, принужденным жить в унылых и голых коробках передовых строителей, но все же невозможно понять, как могут музыка и архитектура не быть искусством чистой формы прежде всего.

Если не натурализм, и не формализм, то что же? Статья Альтмана настаивает на «социалистическом реализме», приправленном «народностью». За этим идут «требования философской, политической и художественной устремленности». Пытаясь объединить все это, мы прямо приходим к тенденциозно-революционному искусству 60-х годов. Эти годы прямо объявлены кульминационными в русском искусстве – годы «могучей кучки» в музыке и «таких гигантов литературы, как Чернышевский и Добролюбов». Впрочем, пример конкретного романа берется не из 60-х годов. «Мать» Горького объявляется образцом истинной народности.

Теперь все становится ясным. Разрушение искусства идет по линии глубокой реакции. Зачеркивается весь путь от Толстого до Леонова (да, и Леонова, понимаете ли вы это, Леонов?) во имя подновленного Шеллера-Михайлова или Горького в его самом слабом эпигонском выражении. От искусства требуют, как во времена Чернышевского, политической полезности и общедоступности. Это называют художественной правдой.

Утилитаризм снова торжествует по всему культурному фронту. На мартовской сессии Академии Наук известный физик Д. С. Рождественский¹¹ выступил с критикой доклада академика А. Ф. Иоффе¹². Ученый обвиняет ученого в пристрастии к интересам чистой науки. Иоффе виновен в том, что «не жил нуждами социалистической промышленности». Это обвинение поражает особенно после доклада академика Иоффе, подчеркивающего почти исключительно прикладные стороны успехов своей научной дисциплины. Очевидно, для власти всего этого мало. Она все еще недостаточно усвоила себе, на чем растут желуди. И серьезный, большой ученый, Д. С. Рождественский, по неизвестным нам мотивам, взял на себя роль сикофанта по отношению к своему коллеге и предателя своей науки. Счастлив Сталин, которому служат такие люди, как Рождественский и Леонов. Но бедная Россия, где, ради потребностей текущего момента, сводятся вековые культурные насаждения. Хуже: вырубаются под корень еще не поднявшиеся молодые побеги.

Я хотел бы, чтобы пример этих «пьяных илотов» утилитаризма образумил наших юных спартанцев¹³, грешащих часто той же болезнью политизации сознания. Всевозможные национальные союзы молодого поколения должны понять, что сейчас у них и у Сталина общая цель: государственная мощь России. И они должны отдать себе отчет в том, является ли эта цель для них последней. Что выше: Государство или культура, созданная – не им, но под его защитой – народом? Что можно отдать в воображаемой и страшной мене: Россию за Пушкина или Пушкина за Россию? Ответ на этот вопрос проводит последнюю черту, которая разделяет людей по отношению к государству настоящего и к государству будущего.