2-е послание патриарха Фотия папе Николаю I (Epistula 290)

Ответ свт. Фотия на письмо папы Николая от 25 сентября 86о г. был написан в августе или сентябре 861 г. Здесь поднимаются вопросы, лежавшие в основе конфликта с Римом – церковная юрисдикция над византийскими владениями в Южной Италии и диоцезом Иллирик, куда входила основная часть намеревавшейся принять крещение Болгарии, а также поддержка Римским престолом эмигрировавших сторонников низложенного патриарха св. Игнатия. После получения ответа от папы свт. Фотий оставил надежду на компромисс и до своего низложения в октябре 867 г. больше в Рим не писал. Перевод выполнен Д. Е. Афиногеновым по изданию: Photii Epistulae et Amphilochia / Ed. В. Laourdas et L. G. Westerink. Leipzig, 1985. Vol. 3. P. 124–138.

Во всем святейшему священнейшему собрату

и сослужителю Николаю, папе ветхого Рима,

Фотий, епископ Константинополя, нового Рима.

То, что поистине нет более почтенной или драгоценной вещи, чем любовь, и общими понятиями признано и засвидетельствовано божественными Писаниями. Ибо ею связуются разделенные и примиряются борющиеся, и свои еще более сплачиваются, не позволяя возникнуть мятежам и распрям. Ибо она не мыслит зла, но все покрывает, всего надеется, все переносит и никогда, согласно блаженному Павлу, не перестает (1Кор 13:5–8): она и согрешивших слуг примиряет с господами, представляя во извинение проступка равночестность природы; она и услужающих наставляет кротко переносить неистовую ярость господ, утешая неравенство участи подобием претерпевающих одно и то же; и утихомиривает отцовский гнев на детей, и отцов призывает без огорчения воспринимать ропот детей, вооружая естественную связь против неестественного бешенства; и легко устраняет возникающие между друзьями ссоры, увещая уважать общность жизни так же, как и природу; и опять-таки, держащихся единого мнения о Божестве, даже если они живут очень далеко и никогда не видели друг друга в глаза, приводит к единству и связует умонастроением, и делает истинными друзьями. И если когда и случится, что один впадает в неосмотрительные порицания против другого, она легко исправляет случившееся, заставляя одного не принимать это в расчет, а другого раскаяться, и сохраняет союз единства нерушимым.

Она и нашу мерность¹ убедила без досады снести упреки, которые словно стрелы были выпущены Вашим отеческим преподобием. Ведь она побудила считать их не плодами пристрастия и словами не недоброжелательного настроения, но, скорее, отношения нелицеприятного и с крайней тщательностью заботящегося о церковном порядке. Ибо если она по преизбытку благости не дает расценивать как зло даже зло, если то, может быть, не от злобы происходит, хоть оно и огорчает, и уязвляет, и удручает, как позволит изъявлять зло? Ведь под благостью понимается та, что простирается и на благодеяния по отношению к огорчающим.

Поскольку же ничто не препятствует откровенно разговаривать и братьям с братьями и детям с отцами – ведь ничего нет милее истины, – позволительно и нам с откровенностью сказать, не как пишущим в отпор, но как предлагающим оправдание, что следовало Вашему в добродетели совершенству прежде всего, принимая во внимание то, что нас привлекли под это ярмо против воли, не выговаривать нам, но жалеть, и не презирать, но соболезновать. Ибо претерпевшие насилие заслуживают жалости и человеколюбия, а не выговора или пренебрежения. Ведь мы перенесли насилие, и какое, знает Сам Бог, Которому явлено все даже и тайное. Нас схватили против воли, заточили словно злодеев, стерегли, охраняя, избрали отказывавшихся, рукоположили плачущих, сетующих, рыдающих. Это все знают – ведь не в уголке это происходило, и величина досаждения вынесла эту историю для всеобщего сведения. Теперь что нужно? Претерпевшего многие страшные бедствия обличать, укорять, бранить? Или жалеть и утешать, насколько возможно?

Я лишился мирной жизни, лишился сладостной тишины, лишился же и славы, если у кого есть и к мирской славе стремление, лишился любезного покоя, того чистого и сладчайшего общения с близкими, беспечального, бесхитростного и безукоризненного сопребывания. Никто не предъявлял мне обвинений, и я не привлекал к суду других, ни пришельцев, ни местных, ни незнакомцев, а не то что друзей. Никогда я не огорчил никого так, чтобы он изверг на нас хулу, кроме как если кто захочет рассмотреть опасности, перенесенные ради благочестия; и никто другой не согрешил против меня так, чтобы язык дошел до хулы против него. Так были все ко мне добры – а каков был я, они сами провозгласят, хоть я и не скажу. Друзья любили меня больше, чем родственников, а родные считали меня и тем, и другим, и самым любимым из родственников, и самым любящим родственником. А молва о привязанности ко мне близких даже незнакомцев влекла к божественной любви и дружескому союзу – возможно, они восхвалят и то, что им не пришлось пожалеть [об этом].

Но как можно рассказать об этом без слез? Когда я был дома, милое удовольствие услад облекало меня, видевшего труд учащихся, усердие вопрошающих, настойчивость собеседников. Все это настраивает разум так, чтобы легко не сбивались с толку те, кто изощряет рассудок изучением математики, исследует истину логическими приемами, а божественными Писаниями направляет ум к благочестию, что и есть плод всех других трудов. Ибо таков был сонм моего дома. Когда же, опять-таки, я часто выходил к царскому двору, слышались препроводительные пожелания и побуждение не задерживаться – ибо был мне и такой пожалован исключительный дар, что продолжительность пребывания во дворце зависела от моего желания. А возвращающегося вновь встречал тот мудрый сонм, стоя перед воротами, из которых одни обвиняли в промедлении, другим ради преизбытка добродетели было даровано говорить нечто смелее, чем остальным; некоторым же было достаточно и обращения, а иным – только показать, что они остались [ждать]. И это происходило раз за разом, не разрушаемое кознями, не пресекаемое завистью, не увядающее небрежением. И кто, претерпев крушение такой жизни, перенесет перемену добровольно и без рыданий?

Всего этого я лишился, об этом сетовал: когда меня от этого отрывали, извергались потоки слез и горестный мрак окутывал меня. Ибо я знал еще до опыта о многих смутах и многих заботах этой кафедры; знал о недовольстве и трудноуправляемости обычного народа, раздорах друг с другом, зависти, возмущениях, мятежах, хуле и ропоте против предстоятелей, когда эти люди не получают того, что им нужно, и когда их не воспитывают и наставляют таким образом, каким они хотят, и с другой стороны, о презрении и пренебрежении, если они вынудят удовлетворить прошение и увлекут к своим пожеланиям. Ибо они считают, что исполнение их воли – дело не добровольного благоволения, но принуждающего приказания; и чернь, получив власть начальствовать над властвующим, несет гибель и себе самой, и управляющему ею. Ведь и корабль легко потонет, если моряки, отстранив кормчего, будут править все вместе, и войско сразу погибнет, если каждый из воинов, не имея над собой полководца, будет хвастаться тем, что превзошел ближнего как полководец.

И зачем рассказывать все в подробностях? Ибо необходимо предстоятелю часто и менять выражение лица на мрачное, хотя душа настроена не так, и опять-таки, бывает, что когда душа страдает, он являет радостный лик, а в другой раз гневается, не гневаясь, и улыбается, досадуя. Ибо таково лицедейство осужденных принять на себя начальствование над толпой. А что было раньше? Друг, не тягостный друзьям и никому не враг; каково настроение, таков и вид. Теперь же бывает, что приходится горько выговаривать друзьям и пренебрегать родственниками ради заповеди, и для согрешающих являться суровым. Отовсюду зависть, нестроение, набравшее силу со временем. Для чего мне перечислять остальное, что я терплю, преследуя симонию, каким искушениям подвергаюсь ежедневно, пресекая мирские дерзости священного сообщества, небрежение о высшем, заботу о суетном? Видя это и раньше и терзаясь душою, что не в моих силах прекратить это, я бежал избрания, отказывался от рукоположения, оплакивал предстоятельство – но, стало быть, нельзя было избежать предуготованного.

Но зачем я это пишу? Писалось это и прежде. И если мне поверили, я терплю несправедливость, не встречая жалости; а если не поверили, опять-таки, несправедливо не верят мне, пишущему правду. Вот так я по-всякому несчастен. У кого я надеялся найти передышку в скорби, от тех получаю порицание; у кого утешение и успокоение, те к одной боли прилагают другую. Не следовало тебе, говорят, терпеть несправедливость. Скажите это творящим ее. Не следовало быть принужденным. Хорошее законоположение – но кому в упрек? Разве не принудившим? А для кого жалость? Разве не для тех, кто подвергся принуждению? Если же кто оставляет в покое принудивших, а порицает принужденного, против того я надеялся призвать в судьи твою праведность.

Но, говорят, были нарушены каноны, потому что ты взошел на высоту архиерейства от мирского чина. И кто нарушил? Принудивший или тот, кого втащили силой и против воли? Но надо было сопротивляться. До какого предела? Ведь я сопротивлялся даже больше, чем следовало. Если же я предвидел бы, какая буря злых духов разбушуется против меня, я бы сопротивлялся до самой смерти. А что за нарушенные каноны, которых даже до сего дня нет в предании Константинопольской Церкви? Говорят о нарушении того, что завещано соблюдать, а что не завещано, то и при несоблюдении не влечет обвинения в нарушении.

Но для меня было бы вполне достаточно и сказанного, поскольку я высказал больше, чем подобает: ведь я не собираюсь выгораживать себя оправдательными речами. Как же, если я всяческим образом молюсь о том, чтобы освободиться от этих треволнений и облегчить свое бремя? Так вот я жажду престола и так за него крепко держусь. Ибо не то, чтобы для подначального престол был тягостью, а для возведенного стал предметом вожделения, но как я против воли взошел, так против воли и восседаю, и явное доказательство насильственного восшествия наряду с прочими и то, что я изначально и до сих пор хочу сложить с себя эту должность. И если бы кто-нибудь писал мне благожелательно, он не должен был бы писать: «Все остальное хорошо и похвально, и мы принимаем и радуемся, и поем благодарственные песни Богу, так премудро направившему Церковь, но поставление из мирян непохвально, поэтому мы пока находимся в сомнениях, отложив совершенное согласие до возвращения наших апокрисиариев». Но нужно было бы написать: «Мы никак не согласны, не приемлем и вовеки не примем выскочку, купившего должность, неизбранного, во всем дурного: уйди с престола, отступись от пастырства». Так пишущий написал бы то, что мне по душе, хоть по большей части и ложь. Ибо следовало, видимо, чтобы претерпевший несправедливость при входе опять претерпел ее при выходе, и того, кого жестоко и против воли втолкнули, еще более жестоко и нагло вытолкнули. У человека в таком положении и так рассуждающего нет большой заботы отбиваться от клеветы, смысл которой в лишении престола.

И сказанного, как уже говорилось, было бы достаточно. Поскольку же есть опасность, что из-за нас вместе с нами будут оклеветаны и прежде нас бывшие святые и блаженные отцы, как Никифор и Тарасий² – ведь и они из мирского чина взошли на вершину первосвященства, – которые стали вечно сияющими светилами и громогласными проповедниками благочестия в нашем поколении, жизнью и словом утвердив истину, я посчитал нужным добавить к речи и недостающее, показывая, что эти блаженные мужи были чужды всякой вины и выше всякой клеветы. Если же и кто-то другой не дерзает объявить их виновными, но полагает преткновением приход к архиерейству из мирян, то он бранит тех, кого не бранит (ведь и они были поставлены из мирян), и, опять-таки, не избегает хулы на тех, кого почитает и кем восхищается. Но что же они, Тарасий и Никифор, сиявшие в мирской жизни, словно звезды, и ставшие избранниками для священноначалия, сделались предстоятелями вопреки канону и церковному уставу? Да не будет, чтобы я произнес такое или услышал от другого. Ибо они – строгие хранители канонов, поборники благочестия, обвинители злочестия, светила в мире, согласно божественному речению, содержащие слово жизни (Флп 2:15–16). Если же они не соблюли каноны, которых не знали, никто не укорит их по справедливости, но за то, что они явились стражами тех канонов, которые приняли, они были прославлены Богом. Ибо соблюдать предание присуще умонастроению устойчивому и отвергающему склонное к нововведениям произволение, а законополагать или пытаться хранить не переданное, если того не требует необходимость, есть свойство разума, стремящегося к новшествам и колеблющегося. Ибо каждый удерживается и направляется собственной мерой и правилом. Многие каноны у одних в предании, а другим даже неизвестны: получивший и нарушающий достоин суда, а даже не знавший и не перенявший, каким образом виноват? Многие и законоположения были хранимы теми, кому были даны, и сделали хранивших слугами Божиими, а не получившие и потому даже не обратившие на это внимание, ничуть не меньше стали известны как боголюбивые – и примеры под рукой.

И, чтобы пропустить остальное, Авраам был необрезан, получив обрезание по Божией заповеди в законоположение; необрезан же и Мелхиседек, у которого начало происхождения и конец, подобно Сыну Божию, бьуш неведомы (ср.: Быт 17:9–14; 23–24). Но Бог, одобряя соблюдение обрезания Авраамом, нигде не видно, чтобы выносил порицание Мелхиседеку за нарушение, но если кто-нибудь предъявит тому обвинение в беззаконии, то будет обличен в том, что, дерзая на такое, обвиняет скорее не его, а самого себя. Хотя у рожденных от Авраама и воспринявших этот закон наказанием для преступившего его была смерть, не только причиняемая людьми, но и сурово грозящая от самих ангелов. Но Авраам и Мелхиседек, различаясь в этом, равным образом хранили преданность и служение общему Владыке, из которых ни один не бранил другого, но крепкая и неизменная общность в самом главном не позволяла рассматривать и разбирать различие в прочих вещах.

Ибо есть поистине общее для всех, что всем необходимо соблюдать, и прежде всего то, что касается веры, где даже небольшое отклонение есть смертный грех, а есть нечто, заведенное у кого-то обособленно, нарушение чего для тех, кому это дано хранить, наказуемо, а для тех, у кого не принято, несоблюдение не влечет осуждения. И то, что установлено вселенскими и общими решениями, подобает соблюдать всем, а то, что кто-либо из отцов изложил особо или определил поместный собор, волю хранящих не выставляет суетной, но и несоблюдение этого неопасно для тех, у кого такого предания нет.

Так, бриться для иных отеческий обычай, а у других отвергнуто даже соборными определениями – но нужно было высказаться осторожно, и мы высказались, а если бы прибавили еще и канон Сидского собора, то показались бы несносными и слишком назойливыми. Так, хранить [пост в] прочие субботы, кроме одной, для нас предосудительно, а другие постятся и больше, чем в одну, и предание полагает, что избегло порицания, преодолев канон обычаем и взяв верх. И нельзя найти в Риме пресвитера, связанного с женой законным браком, а мы научены возводить в пресвитерский чин и тех, кто устрояет свою жизнь в единобрачии, и усомнившихся принять от них причастие Тела Господня всячески отлучаем, приравнивая их к тем, кто узаконивает блуд и ниспровергает закон брака. Опять-таки, если кто- то у нас, пропустив пресвитерское рукоположение, предоставит диакону епископское, он осуждается как совершивший тяжкий грех, а некоторым все равно, возводить ли епископа из пресвитеров или возвышать в епископское достоинство из диаконов, перескакивая через посредствующий чин. Хотя, поистине, уж сколь велика и важна здесь средняя [ступень] – ведь для каждого чина и степени существуют иные молитвы, иные обряды, и опять же, другие службы, другое соблюдение сроков и иные испытания нравов. Но если кто-нибудь не получил чего-то в законоположение, представляя в оправдание несоблюдения то, что и предания такого не имеет, с него и спроса не будет; а если кто- нибудь у нас будет уличен в таком деянии, никто не источил бы ему даже капли извинения, потому что безнаказанное преступление меньших законов побуждает презирать и большие. Для одних, один раз принявших монашество, мясоедение до конца недоступно, не по гнушению, но ради подвижничества; а другим не нужно даже долго воздерживаться от него. Я же слышал от людей, прежде всего чтущих истину, что того, кому предстоит надзирать над Александрийской Церковью, даже вынуждают принести обещание (это было заведено из-за какого-то местного происшествия), что он никогда не отступит от мясоедения. И монашеский образ у нас никто не переделал бы на священнический, а некоторые, когда желают вознести монаха на высоту епископства, обстригают его кружком, переменяя прежний облик.

Таким образом, там, где нарушаемое не есть вера и нет отпадения от общего и соборного решения, когда каждый соблюдает разные обычаи и узаконения, умеющий судить право определил бы, что и блюстители не поступают неправедно, и не принявшие не преступают закон. Хотя то, что Вы вменили в вину, по отношению к кое-чему из перечисленного даже несравнимо по невинности, но те [поступки] изгоняют в место беззаконных и отвратительных, а это относится к части похвальных и наилучших. И то, что это³ до сих пор откровенным гласом, и мнением, и ликом возвещается как совершённое и совершаемое, – ибо как не восхвалить кого-то, кто, еще не достигнув сонма освященных, так выстроил свою жизнь, что был избран в архиереи самими причастниками священства и всем остальным множеством? – а относительно тех вещей даже согрешающие не признаются, что они происходят, возможно, по преизбытку непристойности, или – не знаю уж, что и сказать, – потому что содеявшие скорее изображают отрицание истины. Кто, будучи в числе христиан, даже если тысячу раз впадет в такое, не отречется от того, что субботствует? Или от того, что гнушается законным браком, если только не предпочтет мнения злочестивых и безбожников Создателю и благовидно восуществившейся таким способом Ипостаси (τής έκείθεν άγαθοειδώς ούσιωθείσης ύποστάσεως)?⁴ Кто же не постыдился бы признаться в уничижении Владычних, отеческих и соборных учений (чтобы не говорить о каждом по отдельности), даже совершая его? Однако то, что избравший священное жительство возводится в архиереи, весьма согласно и с божественными отцами, не изложенное в речах, но совершенное в самих делах к большой пользе невесты – Христовой Церкви, как было явлено в разные времена.

Посмотри же, если угодно, вдобавок к сказанному и на различия в литургии, в молитвах, в призываниях, в чине и последовании, во временной длительности и краткости, во множестве и малочисленности – хотя через них (о, чудо!) обычный хлеб претворяется в Тело Христово, и обычное вино становится кровью Того, Кто излил ее вместе с водою из собственных ребер во искупление нам. И разница и отличие в названных вещах не помешали тому, над чем это совершается, без умножения и изменения принять единовидную и боготворящую благодать (ένοειδή καί θεοποιόν χάριν). Но и свидетелей у нас и в наших канонах в числе трех, если в остальном они окажутся безупречными, достаточно для удостоверения истины, даже если они привлекаются для обвинения епископа; а у других, если множество свидетелей не превзойдет толпу в семьдесят человек, обвиняемого отпускают без осуждения, пусть даже он пойман с поличным.

Не хватит мне дня перечислять такие различия: но я думаю, что и названных довольно для людей благомысленных и тех, которым обличения больше любы, чем понимание. А что значит прическа и протяженность времени для принятия священства? Ибо образ жизни показывает мужа достойным священства даже до пострижения, даже если никто еще не возложил на него руку и не прочел молитву – а многих, гордящихся постригом, образ жизни, ускользнув, оставил пребывать со стрижкой. Ведь острижение волос есть знак жития, чистого от мертвых дел, соблюдающий же свою жизнь, насколько возможно, незапятнанной, даже если труба знака еще не возгласила, возвещая, что жизнь его чиста, тот для меня нисколько не ниже в добродетели, чем уже носящий этот знак.

И мы говорим это не для того, чтобы похвалить сами себя, ни в коем случае – ведь мы равным образом несовершенны и в нравах, и в пострижении. И я настолько далек от того, чтобы говорить это про себя, что даже утверждаю, что для желающих насмехаться над нами разумнее нападать, исходя скорее из нравов, недостойных священства, нежели из пострижения. Посему это пишется не за нас, но за тех, кого мы называли и раньше, потому что когда хулят отцов, я боюсь не вступаться за них, ибо небольшая разница, молчать, при том что можно защищать, или [самому] начинать позорище; а заслужить обвинение в покушении на отца мерзко для самой природы. Итак, невиновны Тарасий и Никифор, которые показали свою жизнь достойной престола еще до пострижения. Не заслужит порицания и Амвросий⁵, и я хорошо знаю, что латинян лучше других устыдит Амвросий, бывший украшением латинской земли и сочинивший на латинском языке много душеполезного. Да и Нектарий⁶ не подвергнется упрекам, ведь его епископское достоинство было подтверждено Вселенским Собором, и если кто-нибудь пытается его бранить, то делает подсудным скорее не его, а Собор. Хотя из них и тот, и другой не только пришел к епископскому совершенству из мирян, но и, принадлежа к непосвященным, одновременно удостоился дара крещения и архиерейской благодати. Если же никого из них никто, будь он даже во всем дерзок, не отваживается считать повинным, то и Тарасия, дядю нашего отца, и Никифора, достойного преемника его рода (γένους)⁷, и престола, и нравов. Я умолчу сейчас о Богослове Григории и Фалассии Кесарийском, и о сонме прочих архиереев, которые, приняв предстоятельство над Церквами подобным же чином и последованием, оказались выше любой хулы и клеветы.

Но за кого подобало сказать это – сказано. За нас же сказано и будет говориться одно, что мы против воли были возведены и до сих пор восседаем как удерживаемые. Показывая же во всем покорность Вашей отеческой любви, а также ясно представляя, что сказанное говорилось не из любопрения, но ради оправдания наших блаженных отцов, мы благоволили провозгласить со- борно, чтобы в дальнейшем избранные из мирян или монахов не возводились сразу на высоту епископства, если не пройдут последовательных степеней священства. Ибо там, где у братьев возникает болезнь соблазна, если исцеление сильно не вредит (потому что, как мы научены, оставьте их соблазняться (ср. Мф 15:14), если кто-то по своей воле ослеплен завистью), мы готовы устранить для вас предлог соблазна и удалением смущающей вещи доставить легкое излечение от недуга. Итак, принять совет в отношении бывших ранее и требовать, чтобы ваш канон имел силу против отцов, означало бы наносить оскорбление и требовать наказания для не сделавших ничего дурного; а согласиться относительно тех, кто будет потом, и передать это на суд многих – и отцам не причиняет оскорбления или несправедливой кары, но и никому не наносит ущерба. Ибо надлежит хранить установления, и справедливо и благоприлично, чтобы дети повиновались отцам. Поэтому первое мы не приняли, но отвергли, и другим посоветовали и советуем отвергать, а второе и усвоили себе, и утвердили соборно.

И если бы Константинопольская Церковь и раньше являлась соблюдающей этот канон! Так, может быть, и я избежал бы досаждения от несносного насилия и накатывающих на меня и потопляющих искушений. Но канон писан для других во спасение и избавление от забот, а для меня какой найдется способ избавления от наплыва чередующихся трудов и тягот? Нетвердых утверждать, невежд обучать, невоспитанных пытаться воспитывать, причем словом – тех, кого едва обращают бичевания; дерзких привлекать, вялых делать мужественными, сребролюбцев убеждать презирать деньги и любить нищих, честолюбивых обуздывать и приучать любить ту честь, которая делает душу драгоценнее и божественнее; гордых смирять и побуждать к скромности, блудников пресекать и делать целомудренными, творящим неправду препятствовать и заставлять поступать справедливо, гневливых укрощать, малодушных ободрять – и зачем перечислять по отдельности? – стараться даже против их воли избавить от привычных страстей и пороков, что поработили души и осквернили тела, одержимые таковыми и представить их Христу настоящими служителями. И каким образом кто-либо, поставленный заботиться о таких и стольких делах, не искал бы скорее отнятия, чем вручения этой должности?

Опять-таки, кругом нечестивцы, одни – оплевывающие икону Христову и в ней хулящие Христа, другие – сливающие в Нем природы или отрицающие их, привнесением иной новейшей природы изгоняющие изначальные и подвергающие четвертый Собор тысячам хулений – с которыми война, разгоревшаяся у нас и продолжавшаяся долгое время, многих пленила в послушание Христу (2Кор 10:5)⁸. И кто бы мне дал увидеть и всех плененными?

И вновь лисицы, вылезающие из нор и поедающие через обман, словно пташек, тех, кто попроще или слабее умом из толпы: я говорю о раскольнических лисицах⁹, чья злоба сокрыта, а вред гораздо более тяжек, чем от явных злоумышленников. Ибо вкрадываясь в домы, согласно божественному апостолу, они обольщают женщин, утопающих во грехах (2Тим 3:6), изобретая для себя в качестве источника чревоугодия, тщеславия и всяких других наслаждений и нечистоты восстание против Церкви. Ибо нрав простонародья из-за нездорового и непрочного умонастроения по большей части увлекается новшествами и переворотами скорее, чем опирается на вещи устоявшиеся и хорошо установленные. Хотя огонь дерзости и бесчинства их всех был угашен соборным решением, когда Ваше отеческое преподобие через почтеннейших своих местоблюстителей утвердило приговор против них¹⁰, но дым еще едок и тягостен для тех, кто предпочитает заботливо надзирать за паствой и малое прегрешение пасомых считает для себя большим ущербом. Возможно, постановленными канонами, которыми Церковь римлян (ή Ρωμαίων έκκΛησία)¹¹ сохраняется в целости, не разделяемая раскольническими безумствами, будет рассеян и дым, и мрак будет прогнан, и нам достанется передышка в унынии.

Ведь было сочтено справедливым согласно Вашему увещанию соблюдать не только вышеназванный канон, но, при всеобщем одобрении, принять и другие, чья сила и Церкви доставляет глубокий мир, и приносит должную честь и славу тем, кто издавна их принял, а теперь и передал. И ничто из предписанного Вашим богоблаженным отцовством не было бы оставлено без утверждения, если бы не некий царский отказ, пересиливший нашу волю, не дозволив законодательствовать об остальном. Поэтому, вместе с честнейшими местоблюстителями полагая полезным, требуя все, не погубить всего, мы, получив большую часть, пока что потерпели ущерб в оставшемся. Ибо самое лучшее – не упустить ничего из того, к чему кто стремится, но непредусмотрительно, если много дается, лишать себя всего, доискиваясь и споря о том, что дано не было. Поэтому те каноны, о которых было высказано согласное мнение, мы издали соборно и в грамотах присовокупили к изданным нами ранее.

О тех, кто издревле получает рукоположения оттуда, местоблюстители Вашего преподобия сообщили нам, что им нужно вернуться и вновь отправиться к собственной праматери¹². Но если бы исполнить это желание было в нашей власти, и дело не соразделялось бы с царством, не нужно было бы оправданий, а само деяние явилось бы лучше оправдания. Но так как церковные права, а особенно относящиеся к границам, обычно изменяются вместе с гражданскими владениями и управлением, благожелательность Вашего преподобия, для одобрения ожидая нашей воли предоставить [эти права], пусть считает неполучение их проступком светской власти, а не нашим. Ибо я не только рад вернуть со справедливостью и возлюбленным миром то, что раньше было в подчинении у других, но и то, что исконно принадлежало этому престолу, если бы кто, будучи в силах, просил в управление, с готовностью уступил бы лучше могущему удержать большее. Ведь и прибавляющий что-либо мне не принадлежащее налагает большее бремя, ибо производит увеличение забот; а ищущий получить с любовью нечто из прежних владений скорее доставляет удовольствие мне, дающему, нежели себе, получающему выгоду, потому что делает мое бремя начальствования легче.

Если же принимающий мое с любовью признается как уже сделавший желанное мне, когда я искал своего, кто же не отдаст, радуясь, если никто не воспрепятствует, а особенно такому отцу и через таких боголюбивых и почтенных людей сотворившему прошение? Ибо местоблюстители Вашего отеческого совершенства поистине суть мужи, прославленные разумом, добродетелью и многоопытностью и чтущие пославшего их ничуть не меньше, чем Христовы ученики, на которых мы возложили большую часть того, что надлежало сказать и написать, поскольку уверены, что они способны говорить истину и много больше других заслуживают веры. И я хотел вообще ничего не писать о себе, тем более что Ваше отеческое преподобие рассудило получить известия не в письмах, а от собственных местоблюстителей; но чтобы нежелание написать хотя бы начало не посчитали за вину пренебрежения, по этой причине мы вкратце изложили, как обстоят наши дела, поскольку пропущенного много и оно требует много времени. Богочестивейшие же местоблюстители, будучи очевидцами и слышав большую часть из первых рук, могли бы ясно известить обо всем ваше величественнейшее разумение, если оно захочет осведомиться.

От меня чуть не ускользнуло нечто, что нужно сказать, и прибавив это, я окончу речь, остерегаясь затянуть послание. Соблюдение истинных канонов есть долг всякого благонамеренного человека, и гораздо более удостоенных Промыслом направлять дела других, и еще в особенности тех, кому выпало первенствовать в этом самом. Ибо насколько больше их превосходство, настолько они должны быть стражами закона, и их недостаток, поскольку они восседают на высоте, быстрее возвещается всем, и из-за этого другим придется или возвращаться к добродетели, или скатываться к пороку. Поэтому следует, чтобы Ваше многовозлюбленное блаженство, во всем пекущееся о церковном благочинии и держащееся канонической правильности, не принимало просто так отбывающих отсюда к Римской Церкви (την των Ρωμαίων εκκλησίαν) без рекомендательных писем и не позволяло им под предлогом гостеприимства сеять семена ненависти к братьям. Ибо то, что к Вашему отеческому преподобию ежедневно прибывают желающие и припадают к его честным стопам, мне очень приятно и ценимо более многого другого – а то, что происходят бесчинные отъезды помимо нашего сведения и без рекомендательных писем, неудобоприемлемо и для нас, и для канонов, но [также] и для Вашего беспристрастного суждения.

Ибо мы умолчим о прочем, что обычно случается, когда отъезжающие совершают путешествия не в согласии с каноном, – о бранях, смутах, раздорах, ссорах, клевете, злоумышлениях, возмущениях; но сейчас я скажу о видимом и происходящем. Когда некоторые, благодаря порождающему страсти легкомыслию, оскверняют свою жизнь, и ожидается, что с них потребуют ответа за проступки, они становятся беглецами под почетным наименованием, придавая бегству название паломничества и прикрывая позорные деяния хорошим именем. Из них одни разрушили чужие браки, других поймали на воровстве, иные же пристрастились к пьянству или стали рабами разврата; а другие были даже уличены в убийстве низших по положению, и кто какими стал одержим нечистыми страстями. Они, как мы сказали, когда почувствуют, что на них надвигается кара, смешав все вместе и перевернув, отвращают наказание за постыдные и дерзкие дела путем побега, не вразумляемые прещениями и не излечиваемые наказаниями, и не исправляя падения, но пребывая пагубными для самих себя и для других. Из-за этого для желающего услаждаться страстями приоткрываются широкие врата погибели, потому что для избежания кары у них есть путешествие в Рим под предлогом паломничества. Разглядев их злохитростные козни, Ваша страстегубительная и богоблагодатная глава да явит бесполезными и бесцельными их коварство и злокозненное произволение, со тщанием возвращая прибывающих без рекомендательных писем туда, откуда они не по-доброму и бесчинно бежали: ибо так совершалось бы и их собственное спасение, и у всех главенствовала бы общая забота о пользе душевной и телесной, и сохранялось бы каноническое благочиние, и укреплялось братолюбие.